Нечистая кровь
Харлем, 1925 год, сентябрь
Внимание!
Роман относится к жанру «альтернативная история», все упомянутые исторические личности так же «альтернативны». Автор относится к их прототипам с уважением и не преследовал цели оскорбить их память.
Посвящается моей семье – наши корни уходят глубоко.
ЭПИГРАФЫ
В народном сознании глубоко укоренилось верование, что сонмы злых духов неисчислимы. Очень мало на божьем свете таких заповедных мест, в которые они не дерзали бы проникать…
Лешие не столько вредят людям, сколько проказят и шутят и в этом случае вполне уподобляются своим родичам-домовым.
Во Владимирской губернии, где леших крестьяне называют «гаркунами», прямо уверены в том, что эта нежить произошла от связи женщин с нечистой силой и отличается от человека только тем, что не имеет тени.
Но колдун-чародей всё ещё не забыт и всё ещё властен и крепок, несмотря на свое почтенное долголетие. Он точно тот старый дуб, у которого давно гниёт сердцевина, но которого не свалила буря, благодаря лишь тому, что его корень так глубоко проник в землю, как ни у одного из прочих лесных деревьев.
Цитаты из исследования этнографа, почётного академика Петербургской Академии наук Сергея Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила».
Неживая, нежилая, полевая, лесовая, нежить горькая и злая,
Ты зачем ко мне пришла, и о чём твои слова?
Фёдор Сологуб «Неживая, нежилая, полевая, лесовая, нежить горькая».
Харлем, Северная Голландия
1925 год, сентябрь
Я умерла во сне?..
Говорят, если тебе снится, что ты падаешь, значит сердце остановилось. Всего на мгновение, но дремлющему мозгу достаточно, чтобы забеспокоиться и попытаться тебя разбудить.
Я проснулась с колотящимся сердцем и мучительно кружащейся головой. Попыталась вспомнить, что именно происходило во сне и откуда я падала. Да, Тот Вечер накануне моего семнадцатилетия. Я хороша, глупа и любима всеми, невеста, жених которой сам Ольховый король1, избавительница рода Брюс от проклятия… проклятая убийством родной крови. Но это же ничего, совсем ничего, потому что мгновение, сделавшее меня избавительницей, нивелирует моё собственное проклятие. Да, Тот Вечер, когда я думала, что вся моя жизнь будет упоительно прекрасной.
Вот, что мне снилось.
Дуэль… правая нога подгибается, я теряю равновесие, вроде должна всего-то упасть на колени, но пол исчезает, раскрывая тёмный провал, словно пасть без зубов, и эта пустота поглощает меня. И я лечу вниз, откуда-то зная, что дна у пропасти нет. Я буду лететь вечно.
Тогда-то я и проснулась.
Безликая комната пансиона святой Агнессы показалась мне полной зловещими шепотками и едва заметным в темноте трепетанием. Будто в ней что-то живое есть, кроме меня. Будто это оно дышит и шепчет.
Домой, возвращайся домой.
Я зажмурилась и провела ладонью по лицу, как бы избавляясь от отголосков сна. В моей комнате нечему и некому шептать, кроме меня. Едва поселившись в пансионе святой Агнессы, я проверила каждый тёмный закуток, каждую мышиную нору. Стены хранили воспоминания и слёзы многочисленных, неустроенных в жизни девушек, непрерывно сменявших друг друга в этом унылом месте. Беглые монашки, проститутки, юные вдовы и старые девы. Остатки их горестей наслаивались, перекрещивались, покрывали дешёвые обои густой вязью. С чужой памятью можно сосуществовать мирно. Я научилась.
Зато здесь не было ни одного злобного духа. Впрочем, голландская нечистая сила мне никогда особо и не досаждала.
И князю в жизни не придёт в голову искать меня тут. А он ищет, я знала, я все время об этом помнила. Мотаясь по всей Европе с тайными поручениями, я лишь два города избегала посещать – Лондон и Париж. И там, и там он бывает. И там, и там он меня учует, стоит мне только на вокзале сойти на перрон.
О, как бы князь смеялся, увидев меня здесь!..
Небо за окном едва-едва посветлело. Я легко могла позволить себе поспать ещё пару часов, но отчего-то не хотелось. Дурной знак – начинать день с воспоминания о князе.
Делать нечего. Я встала, натянула холодные растоптанные домашние туфли, накинула мягкий шлафрок и пошла в ванную комнату, что притаилась в конце длинного неосвещённого коридора. Комнатой этой пользовались девушки со всего этажа. В добротной чугунной ванне, стоявшей на толстых лапах, тускло поблёскивающих облупившейся местами краской, запросто можно было утонуть. Умывальник постоянно подтекал, ночью, когда во всём этом печальном доме становилось тихо, капли мерно отсчитывали что-то час за часом. Может быть, время до второго пришествия, а, может, количество приснившихся живущим здесь девушкам снов.
Привычное кап-тишина-кап-тишина-кап отступило на второй план. За дверью ближайшей к ванной комнаты нарастал и затихал в странном ритме плач. Я нерешительно остановилась. Пансионерки никогда не общались между собой, лишь улыбались и здоровались, стоило столкнуться в коридоре. Если кто-то готовил в общей кухне, принято было вежливо осведомиться через сколько минут помещение освободится, и, дождавшись ответа, незамедлительно ретироваться к себе, чтобы подождать там.
И по ночам за одинаковыми коричневыми дверями часто плакали. Постучать означало вторгнуться в чужую личную жизнь. Это не приветствовалось.
Сейчас я застыла, забыв сделать следующий шаг, только потому, что интонация всхлипываний до боли была похожа на мою собственную. Мороз по коже. Как будто это я плачу прямо сейчас.
Домой, возвращайся домой.
Шёпот из сна аккуратно встроился между паузами и вздохами девушки за коричневой дверью, не приглушая, лишь подчёркивая их безысходную тоску. Она не могла бы услышать, даже если отвлеклась от самозабвенного проживания своего горя – эти слова звучали только у меня в голове, но не были моим внутренним голосом.
Они были голосом извне.
Я шумно и быстро прошла мимо двери, намеренно потоптавшись перед этим на месте, хорошенько постучав тапками по полу. Обозначить своё присутствие. Заставить её, чей плач так похож на мой, замолчать.
Иначе я немедленно сойду с ума.
* * *
Гроте Маркт2 встретил меня привычным изобилием всего подряд: шумов, запахов, красок.
– Ни за что не поверю, госпожа, что вы хотели меня обидеть, отборнейшие!..
– Да я ж вам как себе, меврау3, как себе!..
– Не цена, а грабёж!..
– А ты ли не слыхала, Фрида, что на той неделе…
– Так я ей тогда и сказала! Так ведь не слушает, чтоб её!..
Прилавки ломятся яркими фруктами и глянцевыми овощами: вон пирамида апельсинов, даже самый их вид вызывает воспоминание о взрыве кисло-сладкого сока во рту, заставляя сглатывать тут же подкатившую слюну, тёмно-фиолетовые баклажаны упруги и приятны на ощупь, то-то рагу получится питательным и нежным, а кружевная зелень, а остро пахнущие стрелы латука!.. Поверх всего здесь витают, смешиваясь друг с другом, ароматы – немного горьких, немного кисловатых, много сладких, ещё больше пряных.
Больше всего во всем Харлеме, во всей Голландии и даже всей Европе я любила этот Гроте Маркт, вольготно раскинувшийся в тени древнего готического собора. Средоточие городского духа. Пища духовная и пища мирская в гармонии повседневности.
Это напоминало мне о доме.
– Меврау Ван Бросс! Возьмите свежих тюльпанов госпоже Ван Лохем. Госпожа уж две недели посчитай как их ждёт. Пёстрые!
Пёстрые! Есть шифровка! После шести месяцев молчания!
Я подошла к цветочнице Марте, задорно улыбавшейся в окружении разноцветных тюльпанов – красные, жёлтые, розовые, оранжевые, белые, зеленоватые. Махровые, бахромчатые, попугайные – лепестки гладкие, лепестки будто взрезанные безумным садовником. И при этом почти не пахнут, потому что большая часть бутонов плотно закрыта. В отличие от некоторых недобросовестных продавцов, Марта с полной уверенностью давала гарантию, что уж её-то цветы простоят очень долго.
– Хорошенькие, свежие. Недели полторы-то точно выстоят, меврау, не меньше, никак не меньше! – словно прочитав мои мысли, сказала Мария, заправила выбившийся из-под полосатого платка каштановый локон и подмигнула.
Споро набрала из разных вазонов цветов; крупные бутоны чуть покачивались на крепких стеблях. Забраковала один или два, заменила другими. Белые лепестки с бахромчатыми краями украшали бледно-розовые разводы. Мария завернула тюльпаны в хрусткую коричневую бумагу и неплотно обвязала бечёвкой. Бережно.
Шифровка… Что в ней? Плохие новости или хорошие? От какого именно информатора? На этом пункте связи я принимала послания от трёх – из Франции, Англии и… России. Князь? Или коммунисты? И почему где-то глубоко внутри нарастает желание ответить Марии, что госпожа Ван Лохем тюльпанов не ждёт? Отказаться от шифровки…
Я глубоко вдохнула и выдохнула. Оплатила цветы. Провела на площади ещё минут пятнадцать, кокетничая с торговцами и сплетничая с торговками. Я улыбалась. Ведь я никуда не спешу, любой, кто видел меня в то утро, мог бы под присягой подтвердить – о, нет, меврау не нервничала и никуда не торопилась, денёк-то какой хороший тогда выдался, ей было приятно провести больше времени на Гроте Маркт.
В обычные дни двадцать пять минут медленным шагом до «Каменной изгороди» – особняка архитектора Йоханнеса Ван Лохема, у которого я работала секретарём. По дороге зайти на почту, забрать несколько пухлых конвертов. Остановиться у реки, чтобы полюбоваться на уток, которые возмущённо крякают, когда их покой нарушает лодочник на своей плоскодонке.
Сегодня пятьдесят три минуты до мгновения, как моя рука коснулась дверного молотка. Внутренний хронометр отсчитывал секунды.
Особняк «Каменная изгородь» – это вам не типичный голландский пряничный домик на берегу реки, хоть и построен в традиционном стиле. Выглядел он не празднично, но и не мрачно, скорее, торжественно и строго. Серо-коричневый кирпич, светло-зелёная черепица на двускатной крутобокой крыше, башенка с коротким шпилем, вытянутые окошки щеголяли ослепительно-белыми, простыми, без всяких украшений, наличниками. Семейное гнездо Ван Лохемов я любила почти так же сильно, как Гроте Маркт. И, тем не менее, когда мне предложили, переселяться я категорически отказалась.
Иногда, впрочем, жалела.
Дверь открыла Берта. За её старомодного кроя пышную длинную юбку цеплялась младшенькая русоволосая красавица Маргерит, которая «пошла вся в отца».
– А мы уже заждались! Входите, Айрин. Какие прелестные цветы! У моего отца пёстрые тюльпаны не приживаются, какой-то секрет выращивания цветов именно этой расцветки не даётся ему. Он уже всю голову сломал, что делать не знает, – привычный быстрый говорок Берты снял напряжение, я с радостью окунулась в атмосферу дома, в котором живёт большая любящая семья.
– Мария сказала, что вам понравятся пёстрые тюльпаны, вот я и решила купить целую охапку.
– Какая умница Мария, какая умница вы, Айрин! Проходите, проходите, Маргерит, в сторону!
Берта, заметив, что руки у меня заняты букетом и корзинкой с продуктами, осторожно сняла с моей головы фиолетовую шляпку-колокольчик, украшенную крохотной брошкой в виде незабудки, и пристроила её на стоящую в прихожей тумбу двухстворчатого трюмо. Я благодарно улыбнулась ей и быстро направилась на кухню по длинному извилистому коридору.
– А ты дашь мне апельсин сейчас? – Маргерит тут же всунула нос в корзинку.
– А ты уже позавтракала?
– Маргерит, дай пройти меврау Ван Бросс, и получишь свой апельсин непременно.
– Я написала пейзаж, который из окна! Меврау Ван Бросс, посмотрите? – присоединилась к нам по дороге десятилетняя Грета.
– Конечно, посмотрю, милая. А у меня тут апельсины, не хочешь один?
– Фу! – Грета скорчила донельзя забавную рожицу, показывая, как ей противна сама мысль об апельсинах; почему-то не любила эта крохотная для своего возраста девочка с большими зеленовато-карими глазами ни апельсины, ни лимоны, ни мандарины, а вот картошку готова была есть сутками напролёт, вся семья над этой её особенностью по-доброму шутила.
– А мальчики где?
– Ян забрал их с собой на замеры, – махнула рукой Берта. – Хочет приобщать к общественно полезному труду с детства.
Она заразительно рассмеялась, будто горошинки по полу рассыпались – дробно и часто, мелко и твёрдо. Её некрасивое лицо всё время пребывало в подвижности, с щедростью изливая на окружающих малейшую перемену настроения, самую незначительную эмоцию. Небольшие зеленовато-карие глаза, окружённые сетью морщин, источали такой яркий свет, что уже через пять минут общения с ней кто угодно забывал, как она невзрачна. Она очаровывала всех подряд участливостью, любовью к жизни и искренним вниманием.
Я никогда не могла похвастаться способностью к удержанию внимания хоть на ком-то, кроме себя. Пока не стало слишком поздно. Пока эта преступная рассеянность не сломала мне жизнь. Или это, скорее, себялюбие? Себялюбие – определённо грех, но вот преступление ли?
– Я позабочусь о цветах, а вы пока разберите покупки, – велела я девочкам, ставя корзинку на стол, повернулась к Берте. – Мне кажется, пёстрые тюльпаны будут изумительны в кабинете у мейнхеера4 Ван Лохема, как считаете, Берта? Мейнхеер сможет переводить на них взгляд, когда глаза устанут от работы с чертежами.
Берта уже руководила дочерями, помогая им выгружать и раскладывать по местам продукты.
– Я с вами совершенно согласна, Айрин, вы чудо, чудо! Присоединяйтесь потом, мы будем готовить рагу, желе и пудинг.
– А потом в сад! Рисовать пейзажи! – перебила её Грета. – Меврау Ван Бросс ещё должна посмотреть тот, который у меня готовый уже. Пейзаж из окна утром.
– И приготовим, и нарисуем, и готовый пейзаж я тоже посмотрю, всё по порядку, не сразу, моя дорогая, – я показала Грете язык, освободила тюльпаны от бечёвки и бумаги, вытащила большую вазу синего стекла из кухонного шкафа, набрала воды, поставила в неё цветы и понесла всю конструкцию в глубь дома.
Первый этаж был царством женщин и детей – комната девочек, комната мальчиков, кухня, кладовая, мастерская Греты. Ванная комната и уборная тоже располагались здесь. На втором этаже были только спальня и кабинет мейнхеера Ван Лохема, разделённые большим холлом, тонувшем в полумраке, где разместились несколько шкафов с книгами и парочка кресел. У каждого кресла изящный столик тёмного дерева, на котором хватало места и для тяжёлой лампы с весёленьким жёлтым абажуром, и для подноса с завтраком.
Я обхватила вазу покрепче одной рукой, а второй открыла дверь в кабинет. Створка распахнулась без малейшего скрипа. В этой комнате тоже были шкафы с книгами, – семейство Ван Лохем любило почитать, – а ещё простой деревянный стул с мягкой подушкой на сиденье, огромный чертёжный стол с лупоглазым напольным светильником, небольшой кожаный диван, где обычно устраивались коллеги-архитекторы, когда приходили вечерами. Напротив входной двери ещё одно рабочее место – стул, стол и печатная машинка. На стене установлен громоздкий телефонный аппарат фирмы Ericsson – мейнхеер давно подумывал заменить его на более современный настольный, с номеронабирателем, но пока не мог выделить на это времени и денег. Из двойного окошка в комнату лился яркий солнечный свет.
Почти аскетичная обстановка. Цветы её оживят. Я пристроила вазу прямо на полу в углу, так, чтобы работающий за столом мейнхеер мог увидеть их, лишь отведя взгляд в сторону. Небольшая разминка для глаз. А затем погрузила пальцы в один из бутонов, чуть раздвинув в сторону бархатистые лепестки, и достала длинный, узкий отрез газетной бумаги.
«ВАН ЛОХЕМ ПОЛУЧИТ ПРИГЛАШЕНИЕ В АИК КУЗБАСС. ТЫ ПОЕДЕШЬ С НИМ».
Когда я только начала использовать шифр Виженера5 для общения с контрагентами (в числовом выражении, а не буквенном, потому что буквенный мне показался недостаточно надёжным), мне нужны были бумага, карандаш и таблица, чтобы понять послания. Теперь я читала их так легко, словно они были записаны на любом из языков, которыми я владею в совершенстве – русском, французском, немецком, нидерландском или латыни.
Шифровка была подписана «КОБА».
Они молчали шесть месяцев… В партии шла подковёрная борьба с самого момента смерти Ленина, а, может, и раньше. Я не вникала в то, что там у них внутри происходит. Я просто выполняла поручения, которые сводились к тому, чтобы передать какие-то письма или посылки (ни в одной из них не было оружия или бомб), иногда – устные послания, уверения, клятвы. Раза два мне приходилось запугивать. Весьма гуманными методами – всего-навсего демонстрацией своих возможностей. Понимание, что на Советский Союз работает самый настоящий чародей, чуть ли единственный оставшийся в мире, здорово отрезвляет горячие головы.
И не важно, что не была я никаким единственным чародеем в мире. Ведь оставался ещё князь. И великолепная семёрка нейтралов – чародейская Швейцария. Довольно забавно, что четверо действительно переехали в Швейцарию в тот год, когда был разгромлен Чародейский приказ, а трое остались в России, переселившись подальше как от Петербурга, так и от Москвы. Один аж на Камчатку забрался.
В комнате резко потемнело, будто солнце на улице заволокло тучами. В углах собрались, зашевелились, медленно поплыли в мою сторону тени.
Домой, возвращайся домой.
Тихий шёпот прозвучал так, будто кто-то стоял прямо у меня за спиной.
Кузбасс… что-то я такое слышала. Кажется, читала в одной из многочисленных, регулярно выписываемых мейнхеером газет. Это где-то в России.
Я жила, в основном, в Москве, бывала в Петербурге, несколько раз отдыхала в Кисловодске и Крыму. Где этот неведомый Кузбасс? И что такое АИК?
Домой, возвращайся домой.
Может быть, это в Сибири? Князь не будет искать меня где-то в Сибири. Говорят, он поклялся не возвращаться в Россию.
– Айрин! Вы прямо пропали! С вами всё в порядке?
Я встряхнула головой.
Кабинет снова наполнился светом, шёпот стих.
– Иду! – крикнула я, складывая шифровку в несколько раз.
Получившийся крошечный комочек газетной бумаги я положила на ладонь, тихонько пробормотала слово и бесконечно долгую минуту смотрела на то, как послание пожирает чародейский огонь. Всплеск магической силы был так мал, что даже если бы князь стоял на заднем дворе особняка Ван Лохемов, всё равно не учуял.
Широка и велика Сибирь, там я смогу колдовать в полную силу. Впервые за последние годы.
Девять лет я скрывалась под именем Айрин Ван Бросс. Я, Арина Брюс, дочь Якова Брюса, чародея Петра Великого.
И я возвращаюсь домой.
* * *
После целого дня общения с семейством Ван Лохем я направилась в пансион святой Агнессы с улыбкой на лице. После обеда старая госпожа Хосс, няня, растившая ещё самого мейнхеера, привела перевозбуждённых мальчишек, которые тут же принялись рассказывать, что и как им показывал отец, да где они побывали, да что такое замеры перед строительством, при этом сопротивляясь попыткам няни угомонить и накормить их. Девочки тут же отвлеклись от рисования, Берта шумно расспрашивала, и весь дом на пару часов превратился в подобие Гроте Маркта – запредельно громко и ужасно много всего. Ближе к закату явился и сам мейнхеер, мы разобрали его почту, обсудили проектную документацию для нового заказа, и я полчаса читала вслух «Преступление и наказание», прямо с листа переводя на нидерландский, и делясь воспоминаниями о Петербурге, от которых несильно щемило сердце.
Особенно мне запомнился тогда следующий эпизод.
–…Страшный сон приснился Раскольникову. Приснилось ему его детство, ещё в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне.
Я перевела дыхание, отхлебнула глоток воды из высокого стакана.
– Вы ведь больше десяти лет не были в России? – неожиданно спросил мейнхеер, внимательно глядя на меня тёмными умными глазами.
– Девять, мейнхеер Ван Лохем. В Северной Голландии я живу только последние пять лет, а до того нигде более года не задерживалась.
– Случалось ли вам видеть сны о родине? Были ли они страшными?
Казалось бы, подобные вопросы должны прозвучать бестактно, но мейнхеер умел задавать их лёгким, нейтральным тоном. Мне действительно хотелось отвечать.
– Как раз сегодня, – я даже усмехнулась, вот уж неожиданное совпадение, – я видела именно что страшный сон о переломном моменте в жизни. Не просите подробностей, мейнхеер, мне не хотелось бы ими делиться. Но давайте я лучше вам расскажу о том, как мне однажды целую неделю подряд снилась Сухарева башня…
…И в этом всём было своё очарование.
Как же мне всегда хотелось иметь большую семью! Как же жаль, что её у меня никогда не будет.
Лелея в душе ощущение чуть разбавленной тоской светлой радости, я повстречала Госпожу из Эхта6. Неподалёку от пансиона, когда уже зажглись городские фонари, слабо мерцающие в ночи. Не способные бороться с первобытной тьмой, стремящейся поглотить опустевшие улицы города, давным-давно уже пребывавшего в её власти.
Когда я проходила мимо городской ратуши, Госпожа из Эхта беззвучно отделилась от стены так, будто была одной из теней. Её чёрное платье устаревшего на пару столетий фасона неслышно раздували порывы призрачного ветра. Неровные обрывки жил шевелились в синюшном бескровном провале шеи. Голова в обрамлении белого кружева чепца уютно устроилась в шершавых ладонях, сложенных лодочкой. Мутные глаза смотрели прямо на меня.
Госпожа была одним из самых безобидных голландских духов. Просто страшно встретить ночью кого-то, кто носит голову на руках, как на подносе.
– Добрый вечер, Госпожа.
Это с живыми можно себе позволить невежливость, они способны простить, а вот призракам такая концепция решительно не знакома. Они довольно часто зацикливаются на каких-то остатках человеческих чувств, причём только отрицательных – боли, ярости, ненависти, гневе, обиде. Какое уж тут прощение. Только месть. Даже кроткие восстают.
Голова Госпожи быстро-быстро зашевелила губами. Но вслух ничего не произнесла, её голос раздался у меня в голове, как и те шёпотки о доме, слышимые мною сегодня весь день с самого моего раннего пробуждения.
Глаз, глаз, глаз, единственный глаз.
Я застыла на месте. Обычно она не общается. Может показать какую-то скрытую под землёй вещь, иногда даже драгоценный клад, но она не говорит, только жестами указывает, перекладывая голову из одной руки в другую.
Глаз, глаз, глаз, единственный глаз.
– Госпожа… вы меня хотите о чём-то предупредить?
Хуже нет – пытаться общаться с призраками.
– Или вы о своём, о девичьем?
Юмор Госпоже так же не был знаком, как прощение, тут я её обидеть не смогу. И хорошо.
ГЛАЗ.
В голову мне будто вся кровь бросилась, кажется, я даже вскрикнула что-то, не знаю, потом оглохла и ослепла на несколько секунд. Так больно…
Когда я отдышалась и неловко выпрямилась, дрожа от внезапно пробившего меня пота, Госпожа из Эхта уже исчезла. Вот и понимай теперь это, как знаешь. И всё же духи иногда ведают истину. Не правду, которая многолика, но единственно верную истину. Духи могут предсказывать. Хуже того, их слова обретают плоть.
Не знаю пока, что значит это послание про единственный глаз. Может быть, когда узнаю, будет слишком поздно спасаться. Такое бывает. А, может, это что-то безобидное. Я просто запомню. Надеюсь, пригодится со временем.
fatum: история рода
fatum: история рода
Третьего года царствования короля Артура назначена была свадьба между сестрою его Моргаузой и правителем северного королевства Лотиана – Ллойдом Оркнейским.
В народе говорили, будто Ллойд Оркнейский чудовище и непременно жену свою погубит. Так и вышло. Но забегать вперёд в любой истории не след, ибо лучше всего рассказывать всё по порядку. А, говоря по порядку, следует прежде всего отметить – король Ллойд Оркнейский был кунал-троу. В жилах его текла королевская кровь. Проклятая кровь сидхе.
Когда-то давным-давно предок его смертельно оскорбил Королеву Фей Маб. Получив отказ в сватовстве, он свершил над ней насилие, подобное которому не должна испытывать ни одна женщина, будь то волшебная, или же человеческая.
Безутешная в своём горе Королева родила сына и отдала его насильнику, сопроводив страшным проклятием: только исполнится ребёнку восемнадцать, как отец его умрёт. И будет это проклятие свершаться в каждом поколении его потомков, и рождаться будут только сыновья, и каждый при родах будет убивать мать, ибо нет более страшного деяния, чем убийство родной крови, пусть и по случайности, пусть и по незнанию.
Взмолился предок Ллойда Оркнейского, что не заслуживает подобного, и поняла Королева Фей, что не раскаялся он в своём поступке. Тогда добавила Королева: само имя его будет забыто, но проклятие продлится, пока в роду не родится девочка. И случится это через тысячу пятьсот лет.
Этот предок короля Ллойда Оркнейского и был первым кунал-троу. И проклятие его жило.
Сестра короля Артура Моргауза, став женою Ллойда Оркнейского, родила сына и умерла до наступления заката того же дня. Огорчённый сверх всякой меры король назвал наследника Мордредом, что значило – ужасающий.
В день восемнадцатилетия Мордреда поехали они с отцом на охоту в королевский лес, и там кабан убил Ллойда Оркнейского, пропоров ему брюхо и выпустив кишки. На последнем дыхании рассказал Ллойд сыну о проклятии, но было поздно, ибо ещё два года назад деревенская девка родила от Мордреда сына.
А спустя шестнадцать лет Мордред убил короля Артура и умер от ран, нанесённых его рукой. И не успел он поведать сыну, в чём судьба его состоит.
Лотиан позже захватили жестокие норманны, а сын Мордреда, убийцы короля Артура, поступил в услужение свирепому ярлу Сигурду и был усыновлён им, ибо все сыновья ярла погибли в боях.
Звали сына Мордреда Эспером, вместе с названным отцом отплыл он в Нормандию и поселился там, совершая набеги на Альбион, богатея и намереваясь прожить долгую жизнь. Не ведомо ему было о проклятии, слабосилен он был с женщинами, а потому дитя не мог зачать многие годы.
Но узнала о том Королева Фей Маб. Явилась она к Эсперу, когда стукнуло ему уж сорок пять лет, и поведала о деянии его далёкого предка, и о проклятии. И дала его семени силу Королева Фей, ибо видела, что Эспер не раз совершал над женщинами то же, что его безымянный прародитель. И велика была её ярость от того, что почти избежал он проклятия. Столь велика, что не пожалела она сестры своей и отдала ему в жёны, и повелела проклятию измениться, дабы больше страдания причинить: каждый из рода его будет иметь шанс на почти вечную жизнь и великую силу, дарованную кровью сидхе, но никому не доведётся прожить долее, чем трижды по восемнадцать от того момента, как родится сын.
Восемнадцати лет мало для осознания ужаса смерти, вот как решила Королева Фей Маб. Пятьдесят четыре года от рождения сына будет мучиться каждый потомок Эспера, пока не родится девочка и не избавит своего отца и весь свой род от проклятия. А чтобы не забывали сыновья, в день рождения наследника будет им видение о том, как они прокляты в веках. Они будут знать и будут терзать себя этим знанием.
И вот далёкий потомок Ллойда Оркнейского, потомок Эспера, сына Мордреда, убийцы короля Артура, однажды стал королём Шотландии. В ту пору род уж давно получил собственную фамилию по семейному поместью Брюи, что в Западной Нормандии – Брюс.