Княжна-Изгоя

Глава 1

Воздух в Златогорье всегда был густым – пахнул дымом, золой и деньгами. Настоящими, весомыми, выкованными из самой земли. С высокого мраморного балкона своего дворца князь Витар Огневой обводил взглядом бескрайние владения. Внизу, в исполинском карьере, копошились тысячи рабочих. Словно муравьи, они облепили склоны, и с каждым взмахом их кирок и лопат княжеская казна тяжёлела. Золото. Оно было фундаментом его власти, причиной его высокомерия и лекарством от всех бед. Или почти всех.

Его дочь, княжна Огнева, появилась беззвучно, как тень. Её платья всегда были темнее ночи, а волосы убраны в столь тугой узел, что, казалось, ни одна мысль не могла вырваться наружу без её дозволения. В руках она держала небольшой, ничем не примечательный свиток.

– Отец, – её голос был тихим, но идеально чётким. – Весть из Града-на-Камне.

Витар не обернулся. Он знал, что она уже прочла донесение. Они были похожи в этом – никогда не доверяли чужим глазам и ушам.

– И как там наш старый друг? – спросил он, глядя, как внизу телега, доверху гружёная рудой, с грохотом опрокидывается, заставляя рабочих отскакивать в стороны.

– Регент при смерти, – ответила дочь, и в её голосе не дрогнуло ни единой струны. – Лекари говорят, что не переживёт ночи.

Тишина повисла между ними, густая и тяжёлая, как здешний воздух. Смерть старика-регента была не трагедией, а возможностью. Дверью, которая наконец-то скрипнула и приоткрылась.

Витар медленно повернулся. Его лицо, испещрённое морщинами жестокости и властности, оставалось непроницаемым. Он взял свиток, но даже не взглянул на него.

– Хаос, – произнёс он задумчиво, и в этом слове слышалась не тревога, а предвкушение. Слово «хаос» на его языке означало «поле для посева». А урожай он собирать умел. – Совет растеряется, как стадо овец без пастуха. Они будут мычать, толкаться и просить, чтобы кто-то взял на себя ответственность.

Княжна молчала, зная, что это не требует ответа. Она была его идеальным отражением – холодным, расчётливым и безжалостным.

– Готовь Огненный Приказ, – тихо, но с железной повелительной интонацией сказал Витар. Его пальцы сжали мраморные перила балкона так, что кости побелели. – Выведи их из казарм. Пусть займут все ключевые точки в городе. Тихо. Без лишнего шума. Пусть их присутствие почувствуют раньше, чем увидят.

– Считайте, что сделано, – кивнула княжна Огнева. В её глазах вспыхнул тот же огонь, что горел в глубине отцовских. Огонь амбиций, который плавил всё на своём пути. – Новое будущее для Велогорья не выпросишь. Его нужно выковать.

– Именно, – тень улыбки тронула его губы. Он снова посмотрел на свои владения, но видел уже не прииски, а весь мир – Велогорье, которое вот-вот должно было содрогнуться и склониться у его ног. Он уже чувствовал вес власти в руках, ещё не взяв её. Он уже чувствовал холод пустого трона у себя за спиной.

Именно в этот момент дверь в его покои с грохотом распахнулась.

Ворвался гонец. Его плащ был в пыли, лицо залито потом и перекошено ужасом. Он едва держался на ногах, дыша на разрыв.

– Ваша светлость! – он выкрикнул это, захлёбываясь, падая на одно колено. – В Граде-на-Камне… регент… Регент мёртв! В городе хаос!

***

В Сердцеграде всегда пахло хвойной смолой, дымом из очага и вечным холодком, что пробирался сквозь самые толстые стены, напоминая: здесь ты в гостях у зимы. И она тут главная. Не князь, не дружина, а она – седая, молчаливая, порой жестокая.

Советная палата была вытесана из цельного серого камня, и даже в разгар лета в ней стоял такой морозец, что пар шёл ото рта. Я, как обычно, сидела в стороне, на резной скамье у самого камина, стараясь вобрать в себя хоть немного тепла. Но сегодня даже огонь будто выдыхался, отдавая всё жаркое пламя каменным стенам.

Отец, Горислав Вельский, стоял во главе стола, опираясь на дубовую столешницу, испещрённую зарубками – историями наших побед и потерь. Его лицо, обычно спокойное и твёрдое, как гранит наших скал, сегодня было омрачено тяжёлой думой. Рядом с ним – его верные соратники, седые, видавшие виды воины, чьи взгляды были такими же суровыми, как и у моего отца.

– Опять не вернулась партия из урочища Чёрный Клык, – хриплым голосом пробасил дядя Будимир, самый старый из дружинников. – Пять человек. Опытные. Следов нет, ничего. Словно ветром их смело.

– А на границе с Диким Льдом трава стоит хрустальная, – подхватил другой, помоложе. – И не тает. И птица не поёт. Тишина, что в гробу.

Я прижала ладони к горячему камню камина, стараясь не выдать своего страха. Я чувствовала эту тишину. Чувствовала тот холод. Он был другим – не зимним, не нашим. Он был… живым. И голодным.

Отец провёл рукой по лицу, и в этом жесте было столько усталости, что мне захотелось подойти и обнять его. Но я знала – сейчас он не отец мне, а правитель своему народу. И правители не показывают слабости.

– Не впервые нам биться со стужей, – произнёс он, но в его голосе не было уверенности. – Утеплить заставы. Двойные дозоры. А охоту вглубь леса – запретить, пока…

Дверь в палату распахнулась, пропуская вспотевшего, запорошенного снегом гонца. Он едва переводил дух, держась за косяк.

– Князь… весть… из столицы… – он выдохнул, чуть не падая.

Все замерли. Вести из Града-на-Камне редко бывали добрыми. А уж в такой день…

– Говори, – бросил отец, и его голос прозвучал как щелчок бича.

– Регент… старик… скончался. Вчерашней ночью.

Тишина в палате стала абсолютной. Даже потрескивание поленьев в камине куда-то стихло. Смерть регента. Это был не просто уход старого человека. Это было падение последней подпорки, что хоть как-то удерживала шаткое равновесие в Велогорье.

Отец медленно опустился в своё кресло. Оно скрипнуло под его тяжестью, словно вздохнуло.

– Ну, что ж, – его голос прозвучал глухо, уставшим. – Кот из дому – мыши в пляс. А у нас мыши – зубастые, с золотыми приисками да железными дружинами. Балдахину не удержать крыс, когда кота не стало в доме. Ждите беды, братья. Большой беды.

Он произнёс это с такой горькой уверенностью, что по спине у меня пробежали ледяные мурашки. Он не боялся войны. Он боялся того, что придёт после. Хаоса. Раздора. Той самой тишины, что хуже любого крика.

И будто в ответ на его слова что-то громко стукнуло в единственное витражное окно палаты.

Все вздрогнули, обернулись.

В стекло, покрытое причудливым морозным узором, врезалась чёрная громадина. С треском посыпались осколки цветного стекла, и на огромный дубовый стол, прямо в центр разложенной карты Велогорья, рухнуло тело большого ворона.

Он был мёртв. Его крыло, неестественно вывернутое, было покрыто толстым, блестящим слоем льда. Он лежал на карте, раскинувшись, и его острый клюв указывал прямо на Северные рубежи. На наши земли. На Сердцеград.

Ледяное крыло медленно таяло на пергаменте, оставляя мокрое, тёмное пятно, похожее на кляксу крови.

***

Град-на-Камне встретил Витара грохотом сотен копыт по брусчатке и гнетущей тишиной толпы. Витар Огневой въезжал в столицу не как гость, а как хозяин, решивший проверить свои владения. Во главе колонны – он, закованный в латы из чернёной стали, от которых отсвечивало алое пламя фамильного герба на плаще. Позади, чётким каре, двигались его личные гвардейцы – Огненный Приказ. Их доспехи не сверкали, они словно впитывали в себя скупой солнечный свет, а из-под плотно подогнанных шлемов на встревоженных горожан смотрели не лица, а щели для глаз. Холодные, пустые, безразличные.

Люди жались к стенам, замирая у лавок. Не было ни криков «слава», ни возмущённых возгласов. Была тишина, густая, как смола, и в ней читался один-единственный вопрос: что теперь будет? Смерть регента витала в воздухе, и каждый чувствовал, как почва уходит из-под ног. А по этой шаткой земле уже твёрдой поступью шёл князь Огневых.

Он не смотрел по сторонам. Его взгляд был устремлён вперёд, на высокий шпиль Регентского дворца. Он не улыбался, не кивал. Он впитывал этот страх, этот вакуум власти, как сухая земля впитывает первую кровь после засухи. Это было питательно. Это было нужно.

Его люди, будто читая мысли, отсекались от основной колонны. По двое, по трое, они занимали перекрёстки, ворота, подступы к мостам. Молча, без криков и приказов. Просто вставали, скрещивали руки на груди и замирали. Статуи из плоти и стали, перекрывающие все токи городской жизни. Город медленно, но верно парализовало.

Дворцовые стражи у входа в тронный зал попытались было преградить путь – долг обязывал. Но один взгляд Витара, один оценивающий, холодный взгляд на их позолоченные, парадные кирасы, и они опустили алебарды. Они были для красоты. Огненный Приказ – для войны.

Двери распахнулись.

Зал Регентского совета был полон. Члены совета, старые, седые мужчины в дорогих, но поношенных мантиях, столпились у большого дубового стола. Их голоса, громкие и перебивающие друг друга, смолкли в одно мгновение, когда в проёме двери возникла высокая, тёмная фигура. Шум сменился таким безмолвием, что стало слышно, как потрескивают свечи в тяжёлых канделябрах.

Витар прошёл через зал, не торопясь. Его шаги отдавались гулким эхом по каменным плитам. Он не стал подходить к столу. Он остановился у самого большого окна, спиной к собравшимся, глядя на раскинувшийся внизу город. Его город.

– Господа, – его голос прозвучал тихо, но отлично лег в наступившей тишине. – Прискорбные вести достигли меня в Златогорье. Наш мудрый регент покинул этот мир. Велогорье осиротело.

Он обернулся. Его лицо было невозмутимо.

– В такие времена смятения и скорби малые умы теряются, а дурные – активизируются. Я видел, как толпа у ворот ропщет. Я видел страх в глазах тех, кто должен быть оплотом порядка. Безволие и нерешительность – это роскошь, которую мы не можем себе позволить. Не сейчас.

Один из советников, старый Лукьян, с лицом, испещрённым морщинами прожитых лет, а не заботами власти, сделал шаг вперёд. Его руки дрожали.

– Князь Витар… мы, конечно, рады вашему прибытию, но… совет ещё не…

– Совет, – перебил его Витар, и в его голосе впервые прозвучала сталь, – показал свою несостоятельность. Вы часами спорите здесь, в то время как на улицах зреет паника. Вы топчетесь на месте, когда враги Велогорья уже точат клинки, пользуясь моментом слабости.

Он медленно прошёлся вдоль стола, его пальцы скользнули по полированному дубу.

– Поэтому, в силу чрезвычайных обстоятельств, я вынужден принять на себя всю полноту ответственности. До стабилизации обстановки и проведения выборов нового регента, что, уверен, будет возможно лишь когда уляжется смута, я объявляю себя Хранителем Трона. Регентский совет распускается. Его полномочия переходят ко мне.

В зале повисло ошеломлённое молчание. Это был не просьба, не предложение. Это был приговор. Это был государственный переворот, облечённый в одежды заботы и долга.

Лукьян побледнел. Его старческая дрожь сменилась дрожью гнева.

– Это… это беззаконие! – выкрикнул он, и его голос сорвался на фальцет. – У нас есть процедуры! Законы! Мы не позволим… Трон не пустует, чтобы его занимал первый же желавший! Вы не можете просто…

Он не договорил.

Витар не двинулся с места. Он не повысил голос. Он просто посмотрел на старого советника. Взглядом, лишённым всякой эмоции. Взглядом, который говорил: «Ты уже мёртв. Ты просто ещё не понял этого».

Слова застряли у Лукьяна в горле. Он открывал и закрывал рот, словно рыба, выброшенная на берег. Подбородок его задрожал.

И тогда из тени колонны вышли двое стражников Огненного Приказа. Они подошли к старику абсолютно беззвучно. Один взял его под локоть с видом почти что почтительным.

– Господин советник, вы явно нездоровы, – проговорил стражник глухим, бесцветным голосом. – Позвольте нам помочь вам пройти в покои. Вам нужен отдых.

Лукьян попытался вырваться, но его хватка была слаба. Он обвёл взглядом зал, ища поддержки у коллег. Но все остальные смотрели в стол, в стены, в свои руки – куда угодно, только не на него. Страх сковал их прочнее цепей.

– Нет… подождите… вы не можете… – бормотал старик, но его уже мягко, но неумолимо вели к боковой двери, что вела вглубь дворца, а не наружу.

Его протесты становились всё тише, пока совсем не затихли, поглощённые мраком коридора. Дверь закрылась. Тишина в зале стала абсолютной, гробовой.

Витар снова обратился к оставшимся. Его лицо по-прежнему ничего не выражало.

– Как я и предполагал, скорбь и напряжение дней сказались на здоровье наших старших товарищей, – произнёс он ровно. – Им требуется отдых. Уверен, вы, господа, люди разумные и понимаете необходимость принятия быстрых и решительных мер для сохранения стабильности в стране. Во имя Велогорья.

Это не было вопросом. Это был констатация факта.

Один за другим, советники опускали глаза и кивали. Медленно, неохотно, но кивали. Их воля была сломлена. Они видели цену неповиновения. Она ушла в тёмный коридор за спиной нового Хранителя Трона.

Витар позволил себе лёгкую, едва заметную улыбку. Всё шло по плану.

Глава 2

Далеко на Севере, за последними охотничьими тропами, за покинутыми стойбищами, там, где даже самые отчаянные звероловы не рискуют ставить капканы, царят только ветер и лёд. Здесь не ступала нога человека. Здесь время замерло, вмёрзшее в вечную мерзлоту, и единственные звуки – это завывание вьюги да треск медленно движущихся ледников.

Воздух здесь не просто холодный. Он острый, колющий, он режет лёгкие как стекло. Солнце, если и показывается, висит блёклым, выцветшим пятном в молочно-белом небе, не грея, а лишь подчёркивая безжизненность этого края. Ледяные пики, словно исполинские клыки, впиваются в небо, а между ними лежат белые, нетронутые просторы, скрывающие пропасти глубиной в тысячелетия.

Ветер выл. Это был не просто порыв воздуха – это был голос самой пустоты, песня о забвении. Он носился между пиками, вздымая тучи колкого снега, вырезая причудливые узоры на вековых снежных наносах.

И вдруг этот вой смолк.

Не постепенно, а разом, будто гигантская рука зажала горло самому ветру.

В наступившей звенящей тишине раздался новый звук. Глухой, низкий, идущий из самой толщи льда. Он был похож на скрежет – но не металла о камень, а кости о кость. Древний, непереносимый для уха звук ломающихся гигантских рёбер.

Ледник, могучий и неподвижный, что стоял здесь тысячу лет, вдруг содрогнулся. По его голубой, испещрённой трещинами поверхности побежали чёрные жилы – новые разломы. Они расходились с невероятной скоростью, и из глубины этих ран поднимался густой, ледяной туман.

Что-то огромное и тёмное шевельнулось в самой сердцевине ледяной громады. Нельзя было разглядеть ни формы, ни сути. Только смутное движение, медленное, неотвратимое, пробуждение от долгого-долгого сна. Лёд трещал и плакал, не в силах более удерживать то, что было сковано в его глубинах.

И снова наступила тишина.

Но теперь она была иной. Не пустой, а… выжидающей. Напряжённой. Будто весь мир затаил дыхание в ожидании следующего движения, следующего скрежета. Воздух стал гуще, холод стал злее, впиваясь в самое нутро всего живого где-то далеко на юге, посылая им необъяснимый, животный ужас.

Тишина, последовавшая за этим, была страшнее любого грома. Потому что она была голодной.

***

Морозным утром, когда солнце лишь робко золотило зубчатые стены Сердцеграда, в ворота постучали. Стук был незнакомый – не грубый и уверенный, как у своих, и не отчаянный, как у просящих убежища. Он был чётким, металлическим и нарочито вежливым. Таким стуком объявляют о визите важные особы, которые сами ни за что не станут рубить дрова или таскать воду.

Я сидела у окна в своей горнице, пытаясь сосредоточиться на вышивке. Иголка то и дело норовила уколоть палец, нитка путалась. Беспокойство, непонятное и тягучее, как смола, заползало в душу с самого рассвета. Отец чувствовал то же самое – я видела это по его нахмуренному челу за завтраком, по тому, как он лишь поковырял ложкой свою кашу, так и не притронувшись к ней.

Сторожевые на башне пропустили гонца. Мы увидели его со своего места – одинокого всадника в синем с золотом плаще, цвета далёкого Златогорья. Он ехал по главной улице медленно, с высокомерием человека, который знает, что его не тронут. Не из уважения, а из предосторожности. За ним тянулся невидимый шлейф чужой, враждебной власти.

Великий зал Сердцеграда был простым и суровым, как и всё у нас на Севере. На стенах висели шкуры медведей и оружие предков, а не шёлковые ковры. Отец, Горислав Вельский, ждал гонца, стоя у камина, в котором трещали огромные, чуть не в полено, брёвна. Он не надел парадных одежд, остался в своей привычной дублёной куртке, подпоясанной простым ремнём. Я спустилась вслед за ним и притаилась в арочном проёме, у дверей, не решаясь войти. Что-то подсказывало: лучше остаться невидимой.

Гонец вошёл, громко стуча каблуками по каменному полу. Он снял перчатку и протянул отцу скреплённый массивной печатью свиток. Его лицо было бесстрастным, взгляд – высокомерным и оценивающим. Он окинул зал беглым взглядом, и в уголках его губ заплясала лёгкая, презрительная усмешка. Мол, и это называются княжеские хоромы.

– Князь Горислав Вельский, – произнёс гонец, и его голос прозвучал слишком громко для этого зала, привыкшего к тихой, суровой речи. – Вам весть от Витара Огневого, Хранителя Трона Велогорья.

Отец медленно взял свиток. Он не сводил глаз с гонца, и его собственный взгляд стал тяжёлым, как свинец.

– Хранителя? – переспросил он, и в его голосе зазвенела сталь. – С каких это пор?

– Регентский совет распущен в связи с кончиной старого регента и угрозой смуты, – отчеканил гонец, словно заученный урок. – Князь Витар взял бразды правления в свои руки для наведения порядка. Всё по закону и для блага Велогорья.

Отец молча сломал печать. Он развернул свиток, и его глаза быстро пробежали по строчкам. Я видела, как мышцы на его скулах напряглись, как шея налилась багрянцем. Тишина в зале стала густой, звенящей, её нарушал только треск огня.

И вдруг отец издал низкий, горловой рык, больше похожий на звук раненого медведя, чем на человеческий голос. Его лицо исказилось от ярости. Он швырнул свиток на пол, а сам, сделав два быстрых шага к стене, сорвал с кованых крюков свою тяжеленную секиру – ту самую, что висела там со времён его прадеда.

– По закону?! – его голос грохнул, как обвал, заставляя гонца невольно отшатнуться. – Закон этот он сам для себя и выдумал, этот выскочка с золотых копей! Хранитель… Узурпатор!

Он взмахнул секирой с такой силой, что воздух со свистом рассекся. Клинок с громким хрустом обрушился на пол, прямо на шелковистый свиток, и разрубил его пополам. Половины пергамента жалко взметнулись в воздух и упали на камень, как подстреленные птицы.

Отец тяжело дышал, стоя над ними, с секирой в руках. Он был страшен и величественен в своей ярости, настоящий северный медведь, тронутый в своём логове.

– Вот что я думаю о его назначении! – проревел он, обращаясь к гонцу. Тот побледнел, вся его напыщенность мгновенно испарилась, сменившись животным страхом. – Скажи своему узурпатору, – продолжал отец, и каждый его звук был похож на удар камня о камень, – что Север не склонится перед выскочкой из Златогорья! Пока я жив, Вельские не признают его власти! Пусть правит своими рудниками, а до наших земель ему не дотянуться! Понятно?!

Гонец молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Он был готов немедленно бежать, лишь бы подальше от этого безумного великана с топором.

И в этот момент отец поднял взгляд. Его яростный, пылающий гневом взор упал на меня. Я всё ещё стояла в дверях, застывшая, прижав ладони к щекам. На моём лице, я знала, читался не восторг, а чистый, неподдельный ужас. Ужас не от его гнева, а от того, что за ним последует.

Наши глаза встретились. И в его взгляде что-то переломилось. Ярость медленно стала уступать место чему-то другому. Чему-то холодному и тяжёлому. Он смотрел на меня – юную, беззащитную, его единственную дочь, наследницу этого сурового края. Он смотрел на секиру в своей руке, на разрубленный свиток, на перепуганного гонца.

И он понял. Понял мгновенно и бесповоротно.

Его вспышка гнева, праведного и яростного, только что подписала мне приговор.

Он бросил вызов самому могущественному человеку в Велогорье. И удар придёт не по нему первому. Нет. Удар всегда приходил по самому уязвимому месту. По тому, что дороже всего.

По мне.

Отец опустил секиру. Лезвие с глухим стуком упёрлось в камень. Вся его мощь, вся его ярость куда-то ушли, сменившись внезапной, страшной усталостью. Он выглядел вдруг постаревшим на десять лет.

Гонец, пользуясь моментом, кинулся к выходу, не оглядываясь. Его быстрые шаги затихли в коридоре.

А мы остались стоять в большом зале – отец с опущенной секирой и я у двери, понимая, что только что что-то сломалось. Что-то важное. И тишина после бури была теперь в тысячу раз страшнее.

***

Кабинет Витара Огневого в его столичной резиденции был полной противоположностью залу в Сердцеграде. Здесь не пахло дымом и медвежьими шкурами. Здесь пахло властью. Дорогим полированным деревом, воском для свечей, слабым ароматом импортных табаков и – главное – деньгами. Воздух был тёплым, почти душным, и тишину нарушал лишь ровный треск поленьев в огромном камине, обрамлённом тёмным мрамором.

Сам Витар стоял у карты Велогорья, нанесённой на тончайший шёлк и натянутой на раму. Его пальцы с длинными, ухоженными ногтями водили по северным территориям, по землям Вельских. Он не дотрагивался до карты, лишь водил пальцами в сантиметре от поверхности, словно чувствуя исходящее от тех мест холодное сопротивление.

В дверь постучали. Тихо, но настойчиво.

– Войди, – не оборачиваясь, разрешил Витар.

В кабинет вошла его дочь, княжна Огнева. Она была его точной копией – те же холодные глаза, тот же прямой, бесстрастный взгляд, то же умение входить в комнату так, будто она проверяла, всё ли на своих местах. В её руках был небольшой, потёртый кожаный свиток.

– Отец. Ответ из Сердцеграда, – она положила свиток на край его письменного стола, заваленного бумагами и чертежами новых рудников.

Витар медленно повернулся. Он не спешил брать свиток. Он смотрел на дочь, изучая её лицо, выискивая там какие-либо намёки.

– И? – спросил он, уже всё понимая по её осанке, по лёгкой, почти невидимой насмешливой искорке в глазах.

– Предсказуем, – ответила она, слегка пожав узкими плечами. – Горислав назвал вас узурпатором. Разрубил ваш указ секирой пополам и велел гонцу передать, что Север не склонится перед «выскочкой из Златогорья».

Она произнесла это ровным, бесстрастным голосом, словно докладывала о погоде. Ни тени страха, ни намёка на оскорбление. Лишь констатация факта.

Витар Огневой… улыбнулся. Это была не добрая, открытая улыбка. Это было медленное, холодное растягивание губ, за которым скрывалось глубокое, леденящее удовлетворение. Он не злился. Он был доволен. Очень доволен.

– Прекрасно, – прошептал он, наконец подходя к столу и беря в руки тот самый, разрубленный и подклеенный его людьми, свиток. Он развернул его, смотря на рваный край, будто любуясь произведением искусства. – Идиот. Благородный, честный, прямолинейный идиот. Он сыграл точно как я и предполагал. Эмоции. Всегда одни эмоции.

Он бросил свиток обратно на стол, как ненужную тряпку.

– Он думает, что защищает свою честь. Свою землю. А на самом деле он просто загнал себя в угол. Теперь у меня есть законный повод объявить его мятежником. Перед лицом всей знати.

Княжна Огнева молча наблюдала за ним, сложив руки на груди.

– Но открытый конфликт с Севером… – начала она осторожно. – Их земли бедны, но люди выносливы и яростны. Это будет долгая и дорогая война. Дружина Вельских…

– Кто говорил о войне? – перебил её Витар, и в его глазах вспыхнул знакомый дочери азарт игрока, подходящего к финальному, решающему ходу. – Зачем тратить железо и жизни, когда можно добиться своего чужими руками? Или, в нашем случае, – чужим браком.

Он подошёл к своему креслу, опустился в него и взял чистый лист дорогой, кремовой бумаги.

– Продиктуй, – сказал он дочери, обмакивая перо в массивную серебряную чернильницу.

Та без колебаний подошла к столу, готовая к работе.

– Князю Гориславу Вельскому, владетелю Северных земель, – начал Витар, его голос приобрёл официальные, несколько напыщенные нотки. – Ваш горячий отклик на весть о моём вступлении в обязанности Хранителя Трона дошёл до меня. Я понимаю вашу… озабоченность. В такие смутные времена доверие подорвано, а старые обиды встают между нами, правителями, чей долг – думать о благополучии Велогорья.

Он сделал паузу, давая перу угнаться за мыслью.

– Дабы развеять всякие сомнения в моих мирных и объединительных намерениях, я предлагаю забыть старые распри и возобновить тот самый союзный договор, что некогда связывал наши дома. Дабы скрепить этот союз кровными узами, я предлагаю в мужья вашей дочери, княжне Алисе, моего брата княжича Ярослава. Пусть наш союз станет залогом мира и процветания для всех наших земель.

Он откинулся на спинку кресла, смотря на дочь. Та записывала последние слова, её лицо оставалось невозмутимым.

– Подпиши от моего имени. И приложи мою личную печать, – распорядился он. – Пусть думает, что это моя уступка. Что я, испугавшись его гнева, ищу примирения. Пусть потешает своё самолюбие.

Княжна Огнева аккуратно посыпала письмо песком, давая чернилам высохнуть. – На самом деле, – продолжил Витар, и его голос вновь стал тихим и опасным, – это мы получим его единственную наследницу в свои руки. Заложницу. И самую ценную карту в этой игре. С ней у своего очага он трижды подумает, прежде чем поднимать меч против меня. А если всё же поднимет… – Он многозначительно замолчал.

– …то мы сможем сделать больно так, как он и представить себе не может, – закончила мысль его дочь, аккуратно складывая письмо. Её тонкие пальцы совершали чёткие, выверенные движения. В её голосе не было ни жалости, ни сомнений. Лишь холодная констатация факта.

Она взяла разогретый воск и приложила к письму печать с фамильным гербом Огневых – вздыбленной саламандрой в кольце пламени.

– А если Ярослав откажется играть в эту игру? – спросила она вдруг, поднимая на отца свой пронзительный взгляд. – Он не… питает особой любви к роле мужа. Особенно для северной дикарки.

Витар посмотрел на неё, и в его глазах не было ни капли отеческой теплоты. Был лишь расчёт.

– Он младший брат, – произнёс он с лёгкой, ледяной усмешкой. – Его долг – подчиняться. Его чувства и желания не имеют ни малейшего значения. Скажи ему, что это приказ. И что от его поведения зависит будущее нашего дома. Он сделает, как велено.

Княжна кивнула, без тени сомнения. Она взяла готовое письмо.

– Я отправлю его с самым быстрым гонцом. И прикажу тому не медлить ни мгновения.

– Да, – Витар снова повернулся к карте, его взгляд вновь устремился на Север. – Не медлить. Пока наш благородный медведь не опомнился и не передумал. И пока его дочка не успела сбежать куда подальше от этой чести.

Он усмехнулся про себя. Игра была в разгаре, и он чувствовал, что все козыри в его руке. Осталось лишь сделать последний, решающий ход.

Глава 3

Лес в окрестностях Златогорья был другим – не суровым и молчаливым, как на Севере, а почти что ручным, ухоженным. Деревья здесь стояли реже, солнечный свет золотистыми пятнами ложился на мягкий мох, а воздух пах влажной землёй, хвоей и далёким дымком очагов. Это были охотничьи угодья дома Огневых, место, где знать могла забыть о придворных интригах и предаться простой, понятной страсти – погоне за зверем.

Ярослав Огневый натянул тетиву лука, чувствуя, как упругая древесина сопротивляется его пальцам. Его движения были отточенными, грациозными, лишёнными суеты. Он не просто целился – он сливался с луком, с ветром, с тишиной леса, предугадывая траекторию полёта стрелы ещё до того, как отпускал тетиву.

Стрела со свистом рассекла воздух и вонзилась точно в центр нарисованной на дереве мишени. Раздались одобрительные возгласы и хлопки. Его небольшая свита – несколько молодых дворян и пара старых, проверенных егерей – аплодировали его мастерству.

– Вот это выстрел, княжич! – крикнул один из молодых людей, рыжеволосый и веснушчатый Святослав. – Медведь бы и то не устоял!

Ярослав опустил лук, и на его губах играла лёгкая, почти что беззаботная улыбка. Здесь, в лесу, он был не младшим братом всесильного Витара, не пешкой в большой игре, а просто искусным охотником, Ярославом. Его ценили за меткий глаз, за быстрый ум, за умение шутить и выпить с солдатами из одного бурдюка. Здесь он был своим.

– Медведь – существо умное, Святослав, – отозвался Ярослав, передавая лук оруженосцу. – Оно, в отличие от некоторых, не лезет под стрелу просто так. Уважать надо зверя, а не хвастаться дарами, которых у него нет.

Егеря одобрительно закивали. Они любили молодого княжича именно за это – за уважение к их ремеслу, за отсутствие спеси. Он мог запросто разделить с ними скромный ужин у костра и выслушать их бесконечные истории.

Но даже здесь, в этой кажущейся идиллии, тень его брата была неизбывна. Достаточно было кому-то из молодых дворян невзначай сказать: «Князь Витар на прошлой охоте подстрелил двух кабанов одним выстрелом!» или «Ваш брат недавно приобрёл сокола из-за моря, дороже целой деревни стоит!» – и улыбка застывала на его лице. Его неизменно сравнивали, и он неизменно проигрывал в этом сравнении. Он был искусным стрелком, а Витар – легендой. Он был популярен среди солдат, а Витар – повелевал армиями. Он был умён, а Витар – обладал безжалостной, хищной хваткой правителя.

Он отмахнулся от навязчивых мыслей, подзывая собак. Сегодняшний день был его. Пусть и ненадолго.

Именно в этот момент послышался частый, нервный топот копыт, явно не принадлежавший ни одному из охотников. Все обернулись. Из чащи на поляну вынесся всадник. Его лошадь вся была в пене, сам он сидел в седле согнувшись, а на его груди алел плащ с гербом Огневых – ливрейный гонец из самой столицы.

На поляне воцарилась мгновенная тишина. Веселье как рукой сняло. Прибытие такого гонца никогда не сулило ничего хорошего. Особенно когда ты пытаешься урвать несколько часов покоя.

Гонец, тяжело дыша, осадил взмыленную лошадь прямо перед Ярославом и, не слезая с седла, протянул ему небольшой, скреплённый тёмно-красным воском свиток.

– От князя Витара, ваша светлость, – выдохнул гонец. – Срочный приказ. Вам надлежит немедленно явиться в столицу.

Лёгкая улыбка окончательно сползла с лица Ярослава. Он медленно, будто нехотя, взял свиток. Плотная бумага, тяжёлая печать. В воздухе повисло напряжённое молчание. Свита замерла, наблюдая за ним. Даже собаки притихли, почуяв перемену в настроении хозяина.

Ярослав повертел свиток в руках, ощущая его зловещую тяжесть. Каждый такой «приказ» от брата был как цепь, очередным звеном, приковывающим его к чужой воле. Он почувствовал, как знакомое чувство протеста, горькое и бесполезное, подкатило к горлу.

Он с силой нажал большим пальцем на печать. Воск, твёрдый и хрупкий, с треском поддался, расколовшись пополам. Герб – саламандра в пламени – был уничтожен. Он развернул свиток.

Его глаза быстро пробежали по аккуратным строчкам. Стандартные формулы, упоминания о «благе дома» и «высокой ответственности». И потом – суть.

Предложение о браке. Северная княжна. Алиса Вельская. Дочь того самого медведя, что только что публично унизил его брата. Союз для укрепления власти. Его роль – пешка. Красивая, важная, но пешка.

Лицо Ярослава стало каменным. Вся его непринуждённость, всё тепло, что согревало его всего несколько минут назад, испарилось, оставив лишь холодную, гладкую маску. Он чувствовал, как на него смотрят десятки глаз – его свита, егеря, гонец. Все ждали его реакции. Будет ли он гневаться? Будет ли радоваться?

Он не подал вида. Он привык прятать свои эмоции. Показывать их – значило проявлять слабость. А слабых в его семье не жаловали.

Его взгляд упал на последнюю строчку письма. Она была выведена другим, более размашистым и уверенным почерком. Почерком его брата.

«Твоя судьба и долг перед родом решены. Не заставляй меня ждать».

Эти слова обожгли его как раскалённое железо. В них не было просьбы, не было даже приказа. В них была констатация факта. Его жизнь, его будущее, его свобода – всё было «решено» без его участия. И ему оставалось лишь покориться и не заставлять ждать.

Он медленно, с невероятным усилием воли, сложил письмо. Его пальцы сжали бумагу так, что костяшки побелели.

– Святослав, – его голос прозвучал ровно, без единой эмоциональной нотки, словно он читал доклад о погоде. – Вели готовить лошадей. Мы возвращаемся в столицу. Немедленно.

Он повернулся и, не глядя ни на кого, пошёл к своему коню. Спина его была прямой, осанка – безупречной. Со стороны он казался собранным и готовым исполнить свой долг.

Но только он один чувствовал ледяную тяжесть на сердце. Тяжесть клетки, дверь в которую только что захлопнулась навсегда. Охота закончилась. Начиналась игра. И ему отвели в ней роль разменной монеты.

***

Мне нужно было уйти. Уйти подальше от каменных стен Сердцеграда, от тяжёлых взглядов дружинников, от этого давящего чувства, что с потолка вот-вот рухнет что-то огромное и неотвратимое. Воздух в замке стал густым и спёртым, словно перед грозой, и моя грусть сжалась в комок беспокойства где-то под рёбрами.

Я ушла в лес. Не на охоту, с луком и стрелами, а просто так, почти бесцельно. Мои ноги сами несли меня по знакомой тропке к ручью, что бежал в ложбинке меж старых елей. Здесь всегда было тихо. Здесь пахло мхом, влажной землёй и чем-то таким древним и спокойным, что дыхание само по себе становилось глубже.

Присела на большой, гладкий камень у самой воды и закрыла глаза. Ручей журчал свою вечную, незатейливую песню. Ветер шелестел листьями осин. Где-то высоко в ветвях перекликались птицы. Я старалась утонуть в этих звуках, раствориться в них, чтобы мои тревожные мысли унесло течением вместе с пузырьками воды.

Со мной всегда так было. Лес, река, даже старые камни – они будто говорили со мной. Не словами, конечно. Это было скорее чувство. Как будто я могла потрогать пальцами само спокойствие, вдохнуть запах древнего покоя. Иногда мне даже казалось, что я слышу шёпот – тихий-тихий, будто из-под земли. Шёпот, полный забытых историй и мудрости, которой я не понимала, но чувствовала кожей.

Сегодня шёпот был тревожным. В нём слышались не истории, а предостережение. Вода в ручье, обычно такая весёлая и беззаботная, сегодня бежала как-то напряжённо, торопливо. И ветер в ветвях звучал не как колыбельная, а как настороженный вздох.

Обняла колени и прижалась к ним лбом, пытаясь унять странную дрожь внутри. Отчего это? От ссоры отца с гонцом? От тех леденящих слов, что он бросил вслед? Или от того взгляда, полного внезапного ужаса и понимания, которым он потом на меня посмотрел?

Внезапно, почувствовала, что я не одна. Я не услышала шагов – просто ощутила присутствие. Резко подняла голову.

Из-за ствола старой ели вышел дядя Будимир. Верный друг отца, его правая рука, человек, который нянчил меня на коленях и учил держать лук. Его лицо, обычно такое доброе и спокойное, сейчас было серьёзным, почти суровым. Он шёл медленно, словно каждым шагом отмеряя что-то тяжёлое и неприятное.

– Алисонька, – сказал он тихо, садясь рядом со мной на камень. Он всегда называл меня так, с тех пор как я была совсем маленькой. В его голосе не было привычной теплоты, лишь усталость.

Моё сердце ёкнуло и забилось чаще. Я ничего не сказала, просто смотрела на него, уже зная, что сейчас услышу что-то плохое. Что-то очень плохое.

Он вздохнул, глядя на бегущую воду, будто ища в ней нужные слова.

– Прискакал ещё один гонец, – начал он наконец. – От Огневых. Снова.

Я почувствовала, как по спине побежали мурашки.

– И что? Опять оскорбления? Отец ведь не станет…

– Нет, – перебил меня Будимир, и его голос прозвучал совсем уж мрачно. – На этот раз… не оскорбления. Предложение.

Он помолчал, собираясь с силами.

– Витар Огневой предлагает… союз. Закрепить его… браком. Его младшего брата, Ярослава… и тебя.

Сначала я просто не поняла. Слова будто отскакивали от меня, не желая складываться в осмысленную картину. Брак? Ярослав Огневой? Этот… этот франт, этот циничный придворный щёголь, которого я видела лишь раз на большом совете, и то мельком? Его старший брат только что назвал моего отца мятежником, а теперь… предлагает породниться?

Потом смысл слов дошёл до меня. Весь, сразу, всей своей чудовищной тяжестью.

– Что? – вырвалось у меня, и мой голос прозвучал тонко и испуганно, как у ребёнка. – Нет… нет, дядя Будимир, вы же не серьёзно? Это же… это же ловушка! Насмешка! Он же…

– Отец твой ещё думает, – перебил он меня, и в его глазах я увидела то же самое тяжёлое понимание, что было и у отца. – Но, Алисонька… отказать… значит дать Витару прямой повод объявить нам войну. Открытую войну. А мы… мы не готовы. Нас не поймут другие князья. Скажут, мы гордыню свою ставим выше мира.

– Так пусть воюет! – выкрикнула я, вскакивая с камня. В груди всё закипело от ярости и обиды. – Мы дадим ему отпор! Мы всегда давали отпор всем, кто приходил с мечом! Я не выйду за этого… этого змея из Златогорья! Я не стану разменной монетой в его грязной игре! Ни за что!

Слёзы гнева и бессилия выступили у меня на глазах. Я представила себе это – его высокомерное, холодное лицо, его насмешливые глаза. Представила жизнь в золотой клетке его дворца, вдали от дома, среди чужих, враждебных людей. И мне стало физически плохо.

– Алисонька, успокойся… – начал Будимир, поднимаясь.

Но я не слушала. Вся моя жизнь, все мои мечты о будущем – всё это рушилось в одно мгновение, по воле какого-то далёкого, жестокого человека, который видел во мне лишь пешку.

– Не выйду за него! – повторила я, сжимая кулаки. – Лучше умереть! Лучше…

Я не договорила. Внезапно почувствовала резкий, колющий холод. Он исходил не откуда-то извне, а из меня самой. Мои пальцы, сжатые в кулаки, вдруг пронзила ледяная боль, будто схватилась за голый металл на трескучем морозе.

Взглянула вниз и ахнула.

Мои пальцы… они побелели. По коже, по суставам, по ногтям поползла тонкая, ажурная паутинка инея. Она переливалась на солнце, будто стеклянная.

Я в ужасе отдернула руки, думая, что мне показалось. Но нет. Иней оставался на них. И становилось только холоднее.

И тут услышала странный звук. Тихий, но настойчивый. Похожий на хруст.

Медленно, будто в кошмаре, перевела взгляд на ручей.

Вода… переставала течь. Прямо на моих глазах её быстрая, живая поверхность покрывалась тонким, прозрачным слоем льда. Он расползался от самого берега, от того места, где я только что сидела, на середину потока, сковывая воду с тихим, зловещим потрескиванием. Весёлое журчание сменилось мёртвой, ледяной тишиной.

Воздух вокруг нас тоже изменился. Стал резким, колючим, зимним. Солнечный свет почему-то не грел.

Я подняла свои руки и уставилась на них, не в силах понять, что происходит. Мои пальцы, идущие инеем, казались чужими. Это было страшно. Это было… ненормально.

Дядя Будимир смотрел то на меня, то на замёрзший ручей. Его лицо вытянулось от изумления и… страха? Нет, не страха. Скорее, от какого-то древнего, суеверного ужаса.

– Алисонька… – прошептал он, и его голос дрогнул. – Дитя… что это?

Я не могла ответить. Просто смотрела на свои ледяные пальцы и не понимала, не понимала ничего.

Глава 4

Меня позвали к отцу почти сразу, как только вернулась в замок. Горничная, встретившая меня в дверях, выглядела испуганной и растерянной. Видимо, слухи о втором послании уже разнеслись по Сердцеграду со скоростью лесного пожара. Я шла по знакомым, прохладным коридорам, и каменные стены, обычно такие надёжные и родные, словно давили на меня, предвещая нечто неотвратимое.

Я застала отца в его малой приёмной – комнате, где он обычно отдыхал после долгого дня, где мы иногда вечерами пили чай из лесных трав и он рассказывал мне старые байки о своей молодости. Сегодня здесь не пахло ни чаем, ни уютом. Воздух был тяжёлым и спёртым. Отец стоял у камина, в котором, несмотря на прохладу, не горел огонь. Он опирался на каминную полку широкими, натруженными руками, и его спина, обычно такая прямая и неутомимая, сейчас казалась сгорбленной под невидимой тяжестью.

Он услышал мои шаги, но не обернулся сразу.

– Закрой дверь, дочка, – его голос прозвучал глухо, устало.

Я сделала, как он сказал, прислонившись спиной к прочной, дубовой двери, словно ища у неё защиты. В комнате царил полумрак, и только скупой свет из узкого окна выхватывал из теней его осунувшееся лицо.

– Гонец от Огневых был, – начал он, всё ещё глядя в холодный очаг. – Ты, наверное, уже знаешь.

Я молча кивнула, хотя он не видел этого. Слова застревали в горле колючим комом.

– Витар… предлагает мир. Номинально. Он предлагает скрепить союз браком. Его брата… и тебя. – Он произнёс это ровно, без эмоций, будто зачитывал доклад о поставках зерна. Но по тому, как напряглись его плечи, поняла, сколько сил ему стоит эта ровность.

Чувствовала, как по моим рукам снова побежал тот самый, предательский холод. Сжала кулаки, пряча пальцы в складках платья, стараясь скрыть дрожь. Не сейчас. Только не сейчас.

– Это ловушка, отец, – выдохнула я, и мой голос прозвучал хрипло. – Ты же сам говорил! Он узурпатор! Он хочет заманить меня в свою крепость, чтобы держать как заложницу! Чтобы ты не смел и слова против него сказать!

Отец наконец повернулся ко мне. Его лицо было суровым, как всегда, но в глазах, в их глубине, таилась такая неизбывная боль, что у меня перехватило дыхание. Это был взгляд человека, приговорённого к казни.

– Я знаю, что это ловушка, Алиса, – тихо сказал он. – Я не слепой и не глупый. Я вижу истинное лицо Витара Огневого. Он хитер, жаден и беспринципен. И да… ты будешь заложницей. Разменной монетой. Пешкой.

Он сделал шаг ко мне, и его движения были такими медленными, будто он нёс на плечах всю тяжесть каменных сводов замка.

– Но иногда, дочка, чтобы выжить, чтобы дать своим людям время подготовиться, чтобы собрать силы… нужно пожертвовать пешкой. Даже самой ценной.

– Нет! – вырвалось у меня, и слёзы наконец потекли по моим щекам, горячие и горькие. – Нет, отец! Мы можем сражаться! Мы всегда сражались! Ты же научил меня не сдаваться! Мы дадим им отпор! Все вместе!

Он покачал головой, и в этом жесте была такая безнадёжность, что мои собственные протесты застряли в горле.

– Сражаться? С кем? – его голос сорвался на низкий, горький шёпот. – С его золотом, на которое он купит половину уделов? С его армией, которую он годами кормит и тренирует для войны? Наши воины храбры, но их мало. Наши стены крепки, но их можно осадить и уморить нас голодом. А другие князья? Они будут наблюдать со стороны, как дерутся два медведя, чтобы подобрать остатки. Нет, Алиса. Сейчас, сию минуту, мы не готовы. Открытый отказ – это немедленная война. Война, которую мы проиграем. И я… я не смогу защитить ни наш народ, ни тебя.

Он подошёл ко мне вплотную и положил свои большие, шершавые ладони мне на плечи. Его прикосновение было тёплым и твёрдым, каким было всегда, с самого моего детства.

– Этот брак… это не капитуляция. Это передышка. Это единственный способ выиграть время. Для нас. Для Севера. Пока ты будешь там, в его логове, он будет считать себя в безопасности. Он будет меньше следить за нами. А мы… мы будем готовиться. Искать союзников. Копить силы. – Он посмотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде загорелась знакомая, несгибаемая воля. – Ты будешь нашими глазами и ушами там. Это будет твоя война. Не мечом, а умом. Твой долг… наш долг… принять эту жертву. Ради будущего нашего дома.

Я смотрела на него, и моё сердце разрывалось на части. Видела его боль, его унижение, его ярость, которую он заставлял себя подавить ради высшей цели. Он предлагал мне не сдаться. Он предлагал мне стать оружием. Оружием тихим, спрятанным, но оттого не менее важным.

Весь мой гнев, всё моё отчаяние медленно уступали место чему-то другому. Холодному, тяжёлому, как речной камень. Это было чувство долга. Того самого долга, о котором он всегда говорил. Долга не перед собой, а перед теми, кого ты защищаешь.

Я выпрямилась, вытерла слёзы тыльной стороной ладони. Дрожь в руках немного утихла, сменившись ледяным, неподвижным спокойствием. Посмотрела в пол, на старые, истоптанные половицы, за которыми угадывались очертания нашего родового знака.

– Я исполню свой долг, отец, – произнесла я тихо, но чётко. Мои слова прозвучали не как капитуляция, а как приговор. – Я поеду. Выйду за него замуж. Буду той пешкой, которой нужно быть.

Подняла на него взгляд, и в моих глазах он должен был увидеть не покорность, а твёрдую, ледяную решимость.

– Но я никогда не буду его женой по-настоящему. Никогда. Он получит моё тело в этой политической игре. Но мою душу, мою верность, моё сердце – никогда. Они останутся здесь. На Севере. С тобой.

Я повернулась и вышла из комнаты, не дожидаясь ответа. Дверь закрылась за мной с тихим щелчком, окончательно разделив мою старую жизнь и новую, в которую мне предстояло войти. Одной.

***

Кабинет Верховного Патриарха Храма Единого Белого Бога был местом, где время текло иначе. Воздух здесь был густым и сладковатым от запаха ладана, старого воска и переплетённой кожи древних фолиантов. Высокие своды терялись в полумраке, а единственным источником света и тепла был огромный камин, в котором вечно плясали языки живого огня.

Сильвестр сидел в своем кресле, вырезанном из тёмного дуба, и взирал на пламя. Его длинные, тонкие пальцы были сложены перед собой, а на лице, освещённом дрожащим светом огня, застыло выражение глубокого, безмятежного спокойствия. Оно обманчиво напоминало смирение, но в глубине его глаз, чёрных и непроницаемых, как ночное небо, таилась иная сила – непоколебимая уверенность фанатика, знающего, что ему открыта единственная истина.

На столе перед ним лежало несколько донесений. Последнее, на самом верху, было коротким и ёмким: старый регент мёртв. В Граде-на-Камне начинается смута.

Сильвестр взял пергамент кончиками пальцев, словно беря в руки нечто хрупкое и драгоценное. Он не прочёл его снова – он уже знал каждое слово. Он поднёс его к огню.

Край бумаги почернел, сморщился, и яркий огонек жадно побежал по поверхности, пожирая аккуратные строчки, написанные рукой его шпиона. Пламя на мгновение вспыхнуло ярче, осветив суровые черты Патриарха, отбросив на стены за его спиной гигантские, колеблющиеся тени.

Он наблюдал, как донесение превращается в пепел, и лёгкая, почти невидимая улыбка тронула уголки его безжалостных губ.

– Смута… – прошептал он, и его голос был тихим, как шелест пепла, но в нём слышалась стальная мощь. – Это благодать.

Он стряхнул остатки пергамента в огонь, и они рассыпались чёрными снежинками.

– Она очистит землю от слабых правителей и старой скверны, – продолжал он свой безмолвный диалог с пламенем, видя в его языке образы грядущего. – Они, эти так называемые князья, барахтаются в своих интригах, как свиньи в грязи, думая, что борются за власть. Они слепы. Они не видят, что их борьба – это лишь инструмент. Метелка, что выметает хлам со двора перед большим праздником.

Он поднял взгляд от камина и обвёл им свою келью – строгую, аскетичную, лишённую всяких украшений, кроме символа Единого Белого Бога на стене. Золотое солнце на чёрном фоне. Символ чистоты, истины и несгибаемой воли.

– Витар Огневой думает, что он хищник. Горислав Вельский мнит себя благородным защитником. Они оба ошибаются. Они – дрова для костра. Костра, в котором сгорят последние остатки языческого суеверия, магии и прочей скверны, что отравляет эту землю веками.

Пламя в камине затрещало, выбросив сноп искр, будто в подтверждение его слов.

– Пусть дерутся. Пусть ослабляют друг друга. Их гордыня, их жажда власти – это молитва, которую они сами не осознают. Молитва о пришествии порядка. Истинного порядка. Порядка, который придёт с концом старого мира.

Сильвестр сложил руки в молитвенном жесте, но его пальцы были сжаты слишком плотно, чтобы это была молитва о прощении. Скорее, это была молитва-приказ. Молитва-требование.

– Чтобы воцарилась истинная вера, – произнёс он уже громче, и его голос зазвучал пророчески и грозно, заполняя всё пространство кабинета. – Единая, чистая, бескомпромиссная. Чтобы рухнули троны, построенные на грехе и гордыне. Чтобы смолкли голоса лживых пророков и колдуний. И чтобы на очищенной земле остались только те, кто готов склонить голову перед истинным светом.

Он замолчал, вновь уставившись на огонь. В его глазах отражались пляшущие языки пламени, но в них самом горел огонь куда более страшный и неугасимый – огонь абсолютной, всепоглощающей веры, не оставляющей места ни для сомнений, ни для милосердия.

Смута была не бедствием. Она была возможностью. И он, Верховный Патриарх Сильвестр, был готов этой возможностью воспользоваться. До конца.

Глава 5

Град-на-Камне встретил Ярослава Огневого тем же удушающим чувством чуждости, что и всегда. Воздух здесь был густым от запахов большого города – дыма, людей, готовящейся еды, чего-то кисловатого и затхлого, что всегда стояло в узких переулках между высокими каменными домами. После просторов охотничьих угодий и свежего ветра это было похоже на попадание в ловушку.

Его не повели в парадные залы дворца, не пригласили отужинать после долгой дороги. Вместо этого какой-то молчаливый слуга в ливрее Огневых проводил его через ряд потайных переходов и узких лестниц, глубоко в недра здания. Ярослав шёл, чувствуя, как стены всё ближе смыкаются вокруг него. Это было знаком. Брат не хотел делать их встречу публичной. Она должна была остаться в тайне. Как и всё, что имело подлинное значение в этой семье.

Он оказался в оружейной. Здесь пахло маслом, металлом и замшей. На стенах в строгом порядке висели щиты, мечи, алебарды и доспехи – не столько оружие для войны, сколько дорогие, искусно сделанные символы власти и богатства. Здесь не было окон, только факелы в железных держателях, бросавшие тревожные, пляшущие тени на стены.

В центре комнаты, спиной к нему, стоял Витар. Он рассматривал какой-то древний меч в потёртых ножнах, но, услышав шаги, медленно обернулся. Его лицо в свете факелов казалось высеченным из тёмного гранита – жёстким, непроницаемым и холодным.

– Брат, – произнёс Витар без всякого приветствия. Его голос ровным эхом отразился от каменных стен. – Ты не заставил себя ждать. Это хорошо. Время сейчас – роскошь, которую мы не можем позволить себе растрачивать впустую.

Ярослав молча кивнул. Он знал, что от него ждут не оправданий и не рассказов о дороге. Ждали понимания и подчинения.

Витар отложил старый меч в сторону и сделал несколько шагов к большому дубовому столу, заваленному чертежами и картами. На нём лежал один-единственный предмет.

– Подойди, – скомандовал Витар, не повышая голоса.

Ярослав подошёл. Его взгляд упал на тот предмет, и дыхание на мгновение перехватило. Это был меч. Но такой, каких он ещё не видел. Ножны были из тёмной, отлично выделанной кожи, украшенной сложным тиснёным узором и серебряными насечками, изображавшими саламандр – фамильный символ Огневых. Эфес был сделан из чёрного дерева, а навершие представляло собой большой, идеально огранённый тёмный рубин, который в свете факелов горел, как застывшая капля крови.

– Красиво, не правда ли? – произнёс Витар, следя за его реакцией. – Работа лучшего оружейника Златогорья. Год работы. Стоимость – как у небольшой деревни с населением и угодьями.

Он взял меч со стола и с лёгким, шипящим звуком извлек клинок из ножен. Сталь была тёмной, матовой, почти чёрной, и лишь по самому лезвию бежала тонкая, острая, серебристая полоса. На клинке у гарды была выгравирована та же саламандра.

– Это твой пропуск в будущее, брат, – Витар перевернул меч в руках и протянул его Ярославу рукоятью вперёд. – Бери.

Ярослав медленно протянул руку. Его пальцы сомкнулись вокруг рукояти. Дерево было гладким и прохладным. Меч оказался на удивление лёгким и идеально сбалансированным. Казалось, он был продолжением его собственной руки. Дар достойный короля.

Но в глазах Витара не было ни братской щедрости, ни гордости. Был лишь холодный, отточенный расчёт.

– Повезешь его северной дикарке, – продолжил Витар, его голос приобрёл острый, режущий оттенок. – В подарок. Символ нашего… уважения к её дому и нашей верности будущему союзу.

Он сделал паузу, давая словам проникнуть в сознание.

– Твоя задача проста. Поедешь на Север. Возьмёшь её. Привезешь сюда. И сделаешь её своей женой. Настоящей женой. Лояльной нашему дому. Преданной тебе. А через тебя – и мне. Пусть она забудет свой дикий край и своих диких предков. Пусть её сердце и её ум принадлежат Златогорью.

Ярослав сжимал рукоять меча, чувствуя, как под идеально отполированным деревом проступает холод стали. Он смотрел на брата, уже понимая, что за этими словами кроется нечто большее. Витар никогда не говорил прямо. Он всегда оставлял место для манёвра. И для греха.

– Или… – Витар произнёс это слово тихо, почти шёпотом, но оно прозвучало громче любого крика. Он сделал шаг вперёд, и его тень накрыла Ярослава с головой. – Или сделай так, чтобы она никогда не смогла родить наследника Вельских.

Воздух в оружейной стал ледяным. Даже треск факелов на мгновение стих. Ярослав почувствовал, как по спине у него пробежал холодный пот. Он смотрел на прекрасный, смертоносный клинок в своих руках, а затем перевёл взгляд на брата.

Тот смотрел на него с лёгкой, почти что отеческой улыбкой, но его глаза оставались пустыми и безжалостными.

– Выбор за тобой, брат, – мягко закончил Витар. – Любой из этих путей устроит меня. Используй убеждение, ласку, угрозы… или этот клинок. Главное – результат. Север не должен получить наследника с кровью Вельских. Никогда. Понятно?

Ярослав стоял, сжимая в руке роскошный, идеально сбалансированный меч. Он чувствовал его смертельную тяжесть. Он смотрел на брата, на его холодную, расчётливую улыбку, на твёрдый, не ожидающий возражений взгляд.

И он понимал. Понимал всей душой, всем своим существом.

Это не был свадебный подарок.

Это было орудие политического убийства. Орудие, которое ему вручили, чтобы он совершил его своими руками. Такой изощрённый, такой циничный ход был достоин его брата. Смерть как дар. Предательство как долг.

Он медленно, почти машинально, вложил клинок обратно в ножны. Лёгкий щелчок прозвучал как приговор.

– Понятно, – произнёс Ярослав, и его собственный голос показался ему чужим и плоским.

Он больше не чувствовал лёгкости клинка. Только его невыносимую, чудовищную тяжесть.

***

В моих покоях пахло грустью. Невысказанной, густой, как варенье, что всю ночь кипятили в медном тазу. Воздух был пропитан этим запахом – запахом прощания. Солнечный луч, робкий и холодный, пробивался сквозь слюду оконца, ложась на полосатые половики и на сундуки. Большие, дубовые, окованные железом сундуки, которые теперь, раскрытые, пожирали мою старую жизнь.

Горничные, притихшие и серьёзные, перешёптываясь, укладывали в них моё приданое. Мягкие, дымчатые соболя, белые горностаи, тяжёлые, как цепи, парчовые платья, расшитые жемчугом, который когда-то ловили в наших морях. Каждый предмет они бережно перекладывали сушёной мятой и лавандой – чтобы не завелась моль, чтобы пахло не чужбиной, а домом. Но я-то знала: никакая трава не перебьёт запах Златогорья – запах золота, чужих духов и чужих очагов.

Я стояла у окна, спиной к этой неторопливой, методичной упаковке моей судьбы, и смотрела в щель между ставнями. Дорога. Она уходила от подножия замка вдаль, за холмы, терялась в хмурых лесах, чтобы потом, через сотни вёрст, вынырнуть у стен того самого города, где меня ждал… он. Чужой человек. Враг моего рода. Мой будущий муж.

В горле стоял комок, но я сглотнула его. Слёзы были роскошью, которую не могла себе позволить. Я должна была быть сильной. Холодной. Ледяной крепостью, как учил отец.

Мои пальцы сами потянулись к поясу, к скрытой складками платья маленькой, твёрдой выпуклости. Я ощупала знакомую форму. Заколка. Не та, что носят в волосах на праздник, а маленький, отточенный, с короткой и острой стальной иглой. Его рукоять была из желтоватой кости, вырезанной в форме медвежьей головы. Подарок матери. Она вложила его мне в руку много лет назад, перед тем как навсегда закрыть глаза.

«Носи всегда с собой, дочка, – прошептала она тогда. – Мир суров к женщинам. Пусть он оберегает тебя».

Никогда не думала, что её дар может обернуться вот так. Не как оберег, а как последняя надежда. Как возможность сделать выбор. Страшный выбор между позором и свободой. Спрятала его поглубже, чувствуя, как холод металла жжёт кожу через ткань.

– Княжна, платья синие уложить в этот сундук или в тот? – тихо спросила одна из горничных, и её голос прозвучал как удар колокола в этой давящей тишине.

Я даже не обернулась.

– Как хотите, – пробормотала, глядя, как вдали на дороге колесо телеги подпрыгнуло на ухабе. Скоро и моя повозка будет трястись по этим камням. Увозя меня. Навсегда.

Попыталась представить его лицо. Ярослав Огневой. Я видела его лишь раз, мельком, на большом съезде князей. Высокий, красивый, с насмешливыми глазами и слишком белыми зубами. Он тогда много смеялся, щёголял в бархате и шёлке, и его окружала толпа подобных же щёголей. Они смотрели на нас, северян, свысока, как на диковинных зверей. А он был самым красивым и самым ядовитым из них. Змея в золотых одеждах.

И теперь я должна буду делить с ним ложе. Должна буду терпеть его прикосновения. Должна буду…

Меня вдруг затрясло от одного этого представления. Холод, исходящий изнутри, стал таким сильным, что я почувствовала, как по коже побежали мурашки. Судорожно сжала руки, стараясь взять себя в руки. Не сейчас. Нельзя показывать слабость. Никогда.

И тут дверь в мои покои со скрипом отворилась.

Я резко обернулась, ожидая увидеть отца или дядю Будимира с очередными наставлениями.

Но в дверях стоял Ратибор. Мой младший брат. Ему было всего двенадцать, и сейчас его обычное весёлое, озорное лицо было искажено гримасой такого ужаса и отчаяния, что у меня ёкнуло сердце. Его глаза были красными и полными слёз, которые он, видимо, отчаянно сдерживал, чтобы не заплакать здесь, при всех.

Горничные замерли, глядя на него, потом на меня, и поспешно стали ретироваться, делая вид, что им срочно нужно проверить что-то в соседней комнате. Дверь прикрылась, оставив нас одних.

– Сестра… – прошептал Ратибор, его голос сорвался на детский писк. Он сделал шаг вперёд, и я увидела, как его маленькие кулаки сжаты до белизны.

– Ратибор, что случилось? – спросила я, сама испугавшись его вида. – Тебя кто-то обидел?

Он покачал головой, и слёзы, наконец, брызнули из его глаз, покатившись по щекам быстрыми, блестящими струйками.

– Нет… Я… я слышал… – он всхлипнул, пытаясь говорить сквозь рыдания. – Я вчера вечером спрятался за занавеской в кабинете отца… когда к нему приходили старые дружинники… Они говорили о тебе… О Златогорье…

Он подбежал ко мне и ухватился за мой рукав, словно боясь, что меня вот-вот унесёт ветром.

– Они говорили, что Огневые… что они никого не отпускают живыми! – выпалил он, и его слова прозвучали как похоронный колокол. – Что все, кто им мешает, исчезают! Что их враги гибнут от яда или от ножа в спину! Они сказали, что ты едешь умирать! Что отец… что отец… продал тебя!

Он разрыдался в полную силу, прижимаясь ко мне своим трясущимся телом.

– Не уезжай, сестра! Пожалуйста! Спрячемся! Убежим в лес! Я буду тебя защищать! Я вырасту и убью их всех! Только не уезжай! Не уезжай к ним! Они убьют тебя!

Я стояла, окаменев, обнимая его худенькие, трясущиеся плечи. Его слова, детские и безумные, врезались в меня острее любого ножа. Они лишь озвучили тот ужас, что сидел глубоко внутри меня и который я так старалась подавить. Они подтвердили самые страшные мои подозрения.

Я посмотрела на сундуки, нагруженные моим приданым. На дорогу за окном. И мне показалось, что я вижу не путь, а длинный, тёмный туннель, ведущий прямиком в каменную гробницу.

Но я была дочерью Горислава Вельского. И долг был сильнее страха.

Я опустилась на колени перед братом, чтобы быть с ним на одном уровне, и мягко вытерла его слёзы своим платком.

– Тише, тише, мой храбрый воин, – прошептала я, и мой голос, к моему удивлению, звучал спокойно. – Никто меня не убьёт. Я ведь тоже Вельская. А мы – крепкий орешек. Нас так просто не возьмёшь.

Посмотрела ему прямо в глаза, стараясь влить в него хоть каплю своей собственной, украденной у отчаяния уверенности.

– Я должна ехать. Это мой долг. Чтобы защитить тебя. Отца. Наш дом. Ты понял? Я еду не умирать. Я еду на войну. Просто… война эта будет тихой. И я должна её выиграть.

Он смотрел на меня своими большими, полными слёз глазами, пытаясь понять.

– А ты… ты вернёшься?

Улыбнулась ему самой светлой улыбкой, на какую была способна.

– Конечно, вернусь. Обязательно. А пока – ты должен быть здесь за старшего. Защищать отца от его мрачных мыслей. Сможешь?

Он медленно, не очень уверенно кивнул, всё ещё всхлипывая.

Я обняла его крепко-крепко, прижалась щекой к его мягким волосам, вдыхая родной запах – запах леса, пота и мальчишечьих шалостей. Этот запах я должна была запомнить. Унести с собой. Как талисман.

Потом отпустила его и поднялась. Мои руки не дрожали. Внутри всё замерло и превратилось в лёд. Лёд, который не мог растаять от слёз. Лёд, который мог только колоть и резать.

Снова посмотрела на дорогу. Она больше не казалась мне просто дорогой. Теперь это был рубеж. Линия фронта. А я была солдатом, которого отправляли в самое пекло. С одним-единственным, спрятанным под одеждой оружием.

И с ледяным сердцем.

Глава 6

Утро было ясным и холодным, каким бывает только на Севере в преддверии зимы. Небо – выцветшее, бледно-голубое, без единого облачка. Солнце светило ярко, но не грело, лишь бросало на землю длинные, искажённые тени. Казалось, сама природа затаила дыхание, провожая меня в этот неестественно яркий и безмолвный день.

Сердцеград стоял молчаливым, тёмным изваянием у нас за спиной. Его высокие башни казались сейчас не защитой, а сторожами огромной тюрьмы, из которой мне вот-вот предстояло выйти – не к свободе, а в другую, куда более изощрённую клетку.

У ворот выстроился наш кортеж. Неуклюжий, нелепый гибрид из моей северной дружины – два десятка моих отцовских волчатников на крепких, мохнатых лошадях – и присланных Витаром Огневым «провожатых». Его люди в своих начищенных до блеска латах и синих с золотом плащах смотрелись чужаками, инопланетными созданиями на фоне нашей суровой, простой земли. Они держались обособленно, их лица были бесстрастными масками, а взгляды – оценивающими и холодными. Не сопровождение. Конвой.

Отец стоял ко мне плечом, прямой и негнущийся, как старый дуб. Он не смотрел на меня. Его взгляд был устремлён куда-то вдаль, за горизонт, где лежали владения его врага. Он положил свою тяжелую, знакомую руку мне на плечо – прощально, твердо, без возможности возразить.

– Помни, о чём мы говорили, дочка, – произнёс он глухо, и его пальцы слегка сжали мою ключицу. – Ты – моя кровь. И кровь Вельских не стынет от первого же дуновения южного ветра.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Комок в горле был таким огромным, что, казалось, перекрывал дыхание. Я боялась, что если открою рот, то либо закричу, либо разрыдаюсь. А я не могла позволить себе ни того, ни другого. Не перед ним. Не перед его людьми. Не перед этими наёмными соглядатаями.

Ратибор стоял чуть поодаль, прижавшись к дяде Будимиру. Его лицо было заплаканным и очень маленьким. Он смотрел на меня широко раскрытыми, полными ужаса глазами, и его губы беззвучно шептали: «Не уезжай». Я попыталась улыбнуться ему, ободряюще, как обещала, но получилась какая-то кривая, жалкая гримаса. Он всхлипнул и спрятал лицо в складках плаща дяди Будимира.

Больше тянуть было некуда. Старший из огневских «провожатых», мужчина с жёстким лицом и шрамом через бровь, коротко кивнул.

– Княжна. Пора. Дорога не близкая.

Меня подвели к крытой повозке, которую прислал Витар. Она была роскошной – резной деревянный корпус, расписные ставни на окошках, мягкие сиденья внутри. Она пахла чужим деревом, чужим лаком и чужим богатством. Она выглядела как дорогая, нарядная погребальная урна.

Я сделала последний шаг и обернулась. Вдохнула полной грудью воздух моего дома – холодный, свежий, пахнущий дымом и хвоей. Постаралась запечатлеть в памяти каждую чёрточку отцовского лица, каждую слезинку на щеках брата, каждую знакомую трещинку в камнях родного замка.

Потом повернулась и вошла в повозку. Дверца захлопнулась за моей спиной с тихим, но окончательным щелчком.

Кортеж тронулся. Сперва медленно, потом быстрее. Я прильнула к маленькому окошку, жадно глядя на удаляющиеся силуэты отца и брата. Они стояли неподвижно, два тёмных пятна на фоне серых стен, пока совсем не скрылись из виду.

И вот тогда меня накрыло. Волна такого острого, такого физического горя, что я согнулась пополам, схватившись за живот. Слёзы, которые сдерживала всё это время, хлынули ручьями, беззвучно, содрогающими всё тело рыданиями. Я плакала о своей старой жизни, о своём детстве, о своей свободе. О всём, что осталось там, за спиной.

Мы ехали весь день. Сперва по знакомым местам – мимо наших пастбищ, мимо знакомых перелесков, где в детстве собирала ягоды. Потом знакомые ориентиры стали попадаться всё реже, а на смену им приходили чужие, незнакомые холмы и леса.

И с каждым шагом, с каждой верстой чувствовала это всё острее. Как тонкая, но прочная нить, что связывала меня с родной землёй, начала натягиваться, истончаться и… рваться. Было ощущение, будто меня саму вырывают с корнем. Становилось пусто, холодно и очень-очень одиноко.

Внутренний холод, тот, что всегда дремал где-то глубоко внутри, проснулся. Он больше не был просто эмоцией, просто грустью. Он стал физическим ощущением. Лёгкая изморозь покрыла изнутри стекло окошка, возле которого я сидела. Мои пальцы, даже в тёплых рукавицах, коченели и плохо слушались.

Под вечер мы сделали привал у небольшой рощицы. Я вышла из повозки, чтобы размять затекшие ноги. Мои северные дружинники смотрели на меня с молчаливым, мрачным сочувствием. Огневские – с холодным безразличием.

Я отошла немного в сторону, к краю дороги, и наклонилась, делая вид, что поправляю обувь. И тут я заметила.

Трава. По самому краю дороги, там, где прошла я, она была не зелёной, а пожухлой, будто её коснулся первый осенний заморозок. Стебельки поникли, листья свернулись и побелели от инея. И это было не просто совпадение. Полоска увядшей, замёрзшей травы тянулась точно по моим следам.

Замерла, с ужасом глядя на это. Что со мной происходит? Это я сделала? Непроизвольно, сама того не желая?

Резко выпрямилась и отошла подальше, стараясь не смотреть под ноги. Сердце колотилось где-то в горле. Страх придавил меня своей тяжёлой лапой.

И в этот момент услышала тихое, сухое карканье.

Я подняла голову. На опушке леса, на голой, мёртвой ветке старой берёзы, сидели три ворона. Они были огромными, глянцево-чёрными, и сидели они неестественно неподвижно.

И тогда, как по команде, все трое синхронно повернули головы. Шесть круглых, блестящих глаз уставились прямо на меня.

Но это были не глаза живых птиц. В них не было ни любопытства, ни злобы, ни жизни вообще. Они были пустыми. И… ледяными. Будто кто-то вставил в глазницы этих птиц две идеально отполированные, мертвенно-синие глыбы льда. В них отражалось бледное северное солнце, но не отражалась я.

Они смотрели на меня. Молча. Неподвижно. И в их ледяном, бездушном взгляде было что-то древнее этих лесов, древнее этих камней. Что-то, что знало меня. И чего я, в свою очередь, безумно, до дрожи в коленях, испугалась.

***

Неделя в дороге превратилась в мучительный, размытый кошмар. Пейзаж за окном медленно, но неотвратимо менялся. Суровые, величественные ели и сосны уступили место более низкорослым, каким-то покорным лесам. Холмы стали пологими, скучными, земля – более тучной и ухоженной, но от этого чужой. Даже воздух, который я ловила редкими глотками, выходя из повозки, стал другим – мягче, теплее, с примесью дыма множества очагов и чего-то чужого, цветочного. Он уже не обжигал лёгкие свежестью, а казался спёртым и безвкусным.

Внутренний холод не отступал. Он стал моим постоянным спутником, моей второй кожей. Я научилась прятать окоченевшие пальцы в складках платья, делать вид, что зябну, когда иней покрывал скамью рядом со мной. Я боялась спать, опасаясь, что во сне могу нечаянно заморозить всё вокруг. Мои собственные тело и душа становились мне врагами, и я не знала, как с этим бороться.

И вот однажды утром, когда мы уже несколько дней не видели ни одной знакомой мне приметы, кортеж остановился. Впереди, поперёк дороги, был воздвигнут резной деревянный столб – пограничный знак. На нём горела саламандра Огневых. Мы пересекли черту.

Сердце упало куда-то в пятки. Я сидела, вцепившись в сиденье, не в силах пошевелиться. Всё. Я на вражеской территории. Дома больше нет.

И тут впереди раздались новые звуки – не грубые окрики наших провожатых, а мелодичный перезвон колокольчиков и чёткий, уверенный топот множества копыт. Из-за поворота, подняв лёгкое облачко пыли, выехала новая группа всадников.

Их было человек двадцать. Сидели они в седлах как влитые, в униформе из тёмно-синего сукна и начищенных до зеркального блеска лат. В центре этого идеального строя ехал он.

Ярослав Огневой.

Он был так же прекрасен, как в моих самых неприятных воспоминаниях, и даже больше. Солнце играло на его тёмных, идеально уложенных волосах, на плечах лежал плащ из дорогого, тонкого бархата, подбитого горностаем. Его лошадь – высокий, горячий кровный скакун – танцевала на месте, позвякивая уздечкой, сверкавшей серебром. Он сам казался частью этой богатой, отполированной сбруи – таким же ухоженным, дорогим и совершенно неестественным в этой простой лесной чаще.

Мой кортеж замер. Провожатые Огневых вытянулись по струнке, отдавая честь. Мои северяне, хмурые и небритые, лишь мрачно переглянулись, положив руки на эфесы мечей.

Ярослав осадил своего коня и легко, почти небрежно соскочил на землю. Его движения были полны изящной, хищной грации. Он не спеша подошёл к моей повозке, и его взгляд, холодный и насмешливый, скользнул по мне через окошко, будто оценивая состояние полученного груза.

Потом он улыбнулся. Искусственной, идеальной улыбкой, в которой не было ни капли тепла.

– Княжна Алиса Вельская, – произнёс он, и его голос был таким же бархатным, как его плащ, и таким же холодным. – Добро пожаловать в Златогорье. Надеюсь, дорога не слишком утомила вас? Наши северные дороги, конечно, не могут похвастаться столичным комфортом.

В его словах была изысканная вежливость, но каждый слог был уколом. «Наши северные дороги». Он уже присвоил себе всё, что лежало за его резным столбом.

Он не стал ждать ответа, распахнул дверцу моей повозки. Его взгляд скользнул по моему простому, дорожному платью из тёплой, но грубой шерсти, по моим непокорным волосам, выбившимся из-под платка, по бледному, уставшему лицу.

– Я вижу, суровый северный колорит пока не желает отпускать вас, – заметил он, и в его глазах заплясали весёлые, ядовитые искорки. – Очаровательная… непосредственность.

Я почувствовала, как по щекам разливается горячая краска. Не от смущения, а от ярости. Он смотрел на меня, как на диковинное животное, привезённое из дальних стран. Как на вещь.

– Благодарю за заботу, княжич, – выпалила я, и мой голос прозвучал резче, чем я хотела. – На Севере мы ценим практичность выше, чем элегантность. Мех греет лучше бархата, а верный конь – дороже породистой игрушки.

Его бровь чуть приподнялась. Кажется, он не ожидал ответа. Укол попал в цель.

– О, не сомневаюсь, – парировал он мгновенно. – У каждого своя… эстетика. Я, например, ценю изящество. И комфорт.

Он сделал широкий жест в сторону своей свиты. За всадниками я увидела нечто, от чего у меня внутри всё сжалось в ледяной ком. Стояла карета. Не моя простая, грубоватая повозка, а нечто невероятное. Блестящий чёрный лак, позолота, настоящие стёкла в окнах, а не слюда, и запряжена она была шестёркой идеально подогнанных белых лошадей.

– Дальнейший путь, я полагаю, будет куда приятнее проделать в более… подходящих условиях, – продолжил Ярослав, и его улыбка стала ещё шире и безжизненнее. – Во избежание простуды. Наши южные ветра коварны для непривыкших к ним северных цветов.

Он произнёс это с подчёркнутой заботой, но каждый понимал истинный смысл: твоя убогая повозка нам не подходит. Ты будешь ехать так, как велит твой новый статус. Как вещь, которую нужно доставить в сохранности и в надлежащей упаковке.

Я посмотрела на его улыбку. Она была идеальной, но она не дотягивалась до его глаз. Они оставались холодными, пустыми и насмешливыми.

И тогда мой взгляд упал ниже. Его правая рука, изящная и ухоженная, лежала на эфесе меча, заткнутого за широкий кожаный пояс. Тёмное дерево, большой кровавый рубин. Орудие моего возможного убийства. Он носил его с собой, как естественную часть своего костюма.

Он последовал за моим взглядом, и на его губах появилось новое выражение – что-то вроде удовлетворённой усмешки. Он понял, что я знаю его истинное предназначение.

– Итак, княжна? – он протянул мне руку, чтобы помочь выйти. Жест был галантным, но в его основе лежал приказ. – Позволите проводить вас к более комфортабельному экипажу?

Глава 7

Карета была роскошной клеткой. Внутри пахло дорогой кожей, воском и едва уловимыми духами – чужими, цветочными, навязчивыми. Мягкие бархатные сиденья казались мне похожими на погребальные дроги. Я сидела, прижавшись в угол, стараясь занять как можно меньше места, в то время как Ярослав расположился напротив с развязной непринужденностью хозяина, которому принадлежит всё, включая воздух, которым мы дышим.

Мы ехали уже несколько часов. Молчание между нами было густым, тяжёлым, звонким. Оно давило на уши громче, чем любой спор или крик. Он не пытался его нарушить. Он лишь сидел, полузакрыв глаза, иногда поглядывая на меня через ресницы – оценивающим, изучающим взглядом, от которого по коже бежали мурашки. Он смотрел, как смотрят на новую вещь, которую ещё не разглядели как следует, но уже готовы найти в ней изъян.

А я… я чувствовала. Не глазами, не ушами – кожей, нутром, тем самым странным холодком внутри. Фальшь. Она исходила от него, от его идеальной одежды, от его безупречных манер. Глубокую, подспудную амбицию – жажду власти, неутолимую и всепоглощающую. Она витала в этом замкнутом пространстве, смешиваясь с духами, делая воздух ещё более спёртым. Он был не просто княжичем. Он был оружием, направленным на меня. И я чувствовала его смертоносную заточку.