Мемуары казахской женщины

Глава 1. Адилет

Меня зовут Нурай. Я росла в хорошей семье, где всё было устроено вокруг тепла и заботы. Особенно вокруг папы. Он для меня самый крутой мужчина на свете – сильный, уверенный, с тем редким выражением лица, когда даже грозный взгляд умел обернуться лаской. Я была настоящей папиной дочкой. Всё, что он делал, казалось мне подвигом, а всё, что говорил, – законом.

С самого детства я грезила о любви. Не о принцах из книжек, а о такой любви, в которой мужчина будет похож на папу – надёжный, всесильный и немножко волшебный. В садике я впервые узнала то чувство, которое тогда казалось настоящей любовью. Мальчик из соседней группы однажды улыбнулся мне – и в тот миг я решила, что хочу его сердце. Всё было так просто и логично: если я чего-то хочу, значит, это можно получить. Я пришла к папе и на полном серьёзе попросила:

– Купи мне сердце того мальчика.

Я верила, что он может всё. Папа был для меня всемогущим, богатым на чудеса, и мне и в голову не приходило, что есть вещи, которые неподвластны даже ему. Папа только рассмеялся, ничего не сказал – а я долго ждала, что он всё же принесёт мне заветное сердце, как умеет приносить всё остальное.

Через несколько дней он протянул мне маленькую коробочку. Внутри лежал кулон в форме сердца, блестящий, тяжёленький для детской руки, такой, какой носила Хельга в мультике «Эй, Арнольд». Папа сказал: «Ты можешь положить туда фотографию своего мальчика».

К тому времени моя садиковая «любовь» уже прошла, но кулон стал сокровищем. Я открывала его и закрывала снова, щёлкала замочком, как будто внутри пряталась тайна, которую знала только я. Я сидела на ковре, уткнувшись в маленький кулон, и именно тогда я впервые решила, что ради будущей любви стоит жить. Вроде бы пустяк – всего лишь кусочек металла в форме сердца, купленный где-то между папиными делами. Но для меня это было как заклинание. Я построила вокруг него свою детскую веру: однажды именно сюда, в сердечко, подаренное моим папочкой, я вложу фотографию своего суженого. И каждый раз, открывая кулон, я видела не пустоту, а будущее, в котором у меня будет любовь – настоящая, вечная, как я тогда представляла. Кулон был моим маленьким талисманом, ключиком в ту жизнь, где сердце всегда рядом и его можно носить с собой.

Я младшая дочь в семье. Когда я появилась на свет, правила уже были давно написаны: строгие, проверенные, отточенные на старших детях. Никто не собирался переписывать систему под меня. Сестра – образцовый проект моих родителей. Умница, красавица, всё по плану: вовремя замуж, вовремя дети, вовремя счастливая семья, которую теперь приводят в пример.

А вот брат… с ним всё было иначе. Мы с детства были не разлей вода. Хотя позже он признавался, что в младенчестве ненавидел меня за то, что я заняла его место младшего, которое он держал девять лет. Но время сделало своё, и я пришлась ему по сердцу. Мне он всегда нравился: наглый, смелый, неординарный. Он мыслил по-другому, и я находила его мышление и взгляд на жизнь очень близкими для себя. Так брат своей творческой свободной душой стал для меня примером. Но именно за это чаще всего получал от отца.

Брат до двадцати лет пытался идти по указке, примерять на себя папины ожидания, но отказ от самого себя стал для него смертельной ловушкой. Его депрессия была такой глубокой, что мы позже узнали – жизнь его висела на волоске. В тот момент, когда у него почти не осталось желания жить, в его жизнь вошёл ислам. И с этого момента он стал другим человеком – верующим, дисциплинированным, словно заново рождённым.

Но вместе с этим между нами появилась пропасть. Я не понимала новых правил, он не понимал моей лёгкости. Между ним и папой начались ссоры: яркие, оглушительные, до крика и грохота дверей. Между братом и папой вставала мама – их живая преграда, тонкая нитка, удерживающая двух мужчин от окончательного разрыва. Но всякий раз это заканчивалось её тихими слезами на кухне, когда она думала, что никто не видит.

И я, ребёнок, который ещё ничего не понимал в жизни, но был упитан любовью семьи, выбрала для себя простую, но великую миссию – спасать маму от её слёз.

Я была ребёнком любящих друг друга людей.

Мама жила папой, словно он был её избранной судьбой и главной миссией. Она провожала его на работу ласковыми словами: «Жаным», «Лучший мужчина на свете», «Любимый». На кухне всегда готовились блюда, которые превращали даже будничный ужин в маленький семейный праздник. В её голосе, в её жестах, в том, как она смотрела на него, было столько поддержки, что рядом с ней и правда невозможно было усомниться в своей ценности. Друзья отца смеялись, шутили над её восторженностью, но в глубине глаз завидовали – далеко не каждая жена так могла любить.

Папа был тем самым мужчиной, про которых говорят – «сам сделал себя». У него действительно всё получилось: дом, машины, бизнес, уважение. Только за этим стоял не счастливый случай и не чья-то протянутая рука, а адский труд, который с годами точил его здоровье и превращал жизнь в гонку. Он работал так, словно время ему было должно, словно каждый день мог стать последним шансом что-то построить.

Дважды его тело не выдерживало и отправляло в больницу. Первый раз – ишемия сердца, когда он едва не слёг навсегда. Второй – язва желудка, из-за которой врачи всерьёз говорили ему о необходимости менять образ жизни. Но он всегда вставал и продолжал, будто эти предупреждения были мелкой задержкой в графике.

В конце концов он достиг того уровня достатка, к которому стремился всю жизнь. Несколько квартир, большой дом, обеспеченные дети – всё это стало результатом его упорства. Но вместе с богатством к нему пришла и другая черта: бережливость, переходящая в жёсткость. Он мог быть щедрым, когда речь шла о логичных тратах – оплатить учёбу, купить машину, вложиться в комфорт детей. Но удовольствия от трат на себя он не позволял. Для себя – четыре одинаковые рубашки десятилетней давности и пара брюк, для семьи – всё лучшее. Он будто считал, что право наслаждаться заработанным – это слабость, а позволить себе слабость он не имел права.

После бесконечных скандалов с братом отец сделал для себя вывод: всему виной та самая «золотая ложка во рту», детям нельзя давать все готовое. Он решил исправить ошибки воспитания и новую методику проверил на мне. Старшие учились в частных школах, поступали в дорогие университеты, учились за границей. А меня перевели в четвертом классе в государственный лицей – чтобы я знала цену усилиям. Там и начались мои первые настоящие проблемы, там впервые осыпались детские иллюзии. Именно там появился Адилет – тот самый мальчишка, с которого началась моя внутренняя история взросления и первая трещина в безусловной вере в мужчин.

Мне было десять, я училась в четвёртом классе, и мы с семьёй только переехали из Караганды в Алматы. В Караганде мой отец был тем, кого узнавали в ресторанах, уважительно кивали на рынках и провожали взглядом у ворот школы. Он был “тем самым”. У него был статус, был доход, была репутация, и мы – его семья – были неотделимой частью всего этого. В моей детской памяти навсегда осталась одна фраза, которую я тогда произносила с уверенностью взрослой женщины: “А вы знаете, кто мой отец?”. Это был не вопрос, а пароль, открывающий любые двери. И он работал. До тех пор, пока мы не оказались в Алматы.

А здесь никто не знал моего отца. Ни его имени, ни его достижений, ни того, сколько человек он когда-то устроил на работу одним телефонным звонком. Здесь мы были никем. Просто ещё одна семья с улицы. И я стала девочкой с лёгким акцентом, в слишком нарядной школьной форме и с горделивой осанкой, которая казалась чужой в этом городе.

Когда мы переехали в Алматы, я сначала не заметила, как начала говорить с людьми сверху вниз. Это не было намеренно – просто в Караганде я привыкла, что статус моих родителей делает мне имя до того, как я его произнесу. Мне не нужно было завоёвывать место – оно уже было постелено для меня. Я пришла и садилась. А здесь… здесь всё было по-другому. Меня никто не ждал. На моё высокомерие смотрели не с уважением, а с насмешкой. И постепенно, незаметно для себя, я оказалась одна. Не как одиночка – нет, хуже. Как та, от которой держаться подальше как от заразной болезни.

И однажды это одиночество стало ловушкой.

Я сидела за своей партой, уткнувшись в тетрадь, когда в класс с резким шагом вошёл мальчик, которого я почти не знала. Его звали Адилет. У него было лицо человека, который сдерживает ярость из последних сил, и голос, будто простуженный от злости:

– Кто пустил слух, что я с детдома?!

Тишина упала сразу. Я даже не поняла, о чём речь. Я не знала никаких слухов. Не знала, кто он такой. Просто продолжала писать, пока не почувствовала на себе чужие взгляды – пронзающие, как луч прожектора в тёмной комнате. Я подняла глаза и увидела, как девочки из моего класса почти синхронно, как по команде, подняли указательный палец и показали на меня. Без слов.

Я не заметила, как Адилет оказался возле моей парты. Его кулак врезался в живот неожиданно и резко, и в какой-то момент я перестала понимать, где нахожусь. Пространство будто развернулось. Меня повалили на пол, и я видела сверху, сквозь какие-то стеклянные волны, как моё тело получает пинки. Видела чужие лица – испуганные, неподвижные, немые. Никто не двинулся. Ни один учитель не вошёл. Ни один ученик не встал.

А я перестала чувствовать. Тело включило защиту, разум вышел из комнаты. Я словно смотрела на всё это как зритель – молча, без ужаса, просто наблюдала.

Когда он закончил, он будто очнулся. Его тело выпрямилось резко, как при вздрагивании. Я поднялась с пола тоже как-то странно спокойно, будто ничего не случилось, я встала просто потому, что это было самым логичным действием. Обвела глазами класс – и впервые увидела, что лица одноклассников были белыми, как у покойников. Их что-то поразило – может, спокойствие, с которым я поднялась, или внезапный конец драки. Мне стало страшно не от побоев, а от этого внезапного внимания. Я не привыкла быть центром в алмантинском мире. А теперь была.

Я развернулась и убежала в туалет. В то время туалеты в школе были советские и темные, и сразу же возле двери стояло длинное зеркало с мелкими трещинами. И тут уже побелело мое лицо.

Зеркало показало девочку, которую я не узнала. Кровь растеклась по лицу, нос уже не болел – он просто был онемевшим. Белая рубашка превратилась в пятнистую тряпку. Волосы спутались. Я выглядела как героиня чужой трагедии, в которой я не должна была принимать участие. Я же Нурай! Я же дочь своего отца!!!

Из туалета я почти на автопилоте дошла до дома. Я не помню ни лестницы, ни улицы, ни дверей. Моё сознание выключилось где-то между отражением и коридором дома. Всё, что я помню – это то, что дальше наступила пустота. Как после землетрясения, когда вроде всё на месте, но внутри – обломки.

Этот день стал для меня первым уроком, который не преподают ни в одной школе:

Тебя никто не защитит в самый страшный момент – теперь, Нурай, ты сама за себя.

Глава 2. Новая школа

Знаете, как работает детская психика? Она обладает удивительной способностью – аккуратно, без драмы и шума, вычищать из памяти то, что принесло слишком много боли. Словно ластик в руках у ребёнка, который ещё не умеет выдерживать тяжёлые эмоции и потому выбирает самое логичное – делает вид, что ничего не было. И я именно так и жила в тот период: словно не было той сцены с Адилетом, словно не было испуга, крови, унижения.

Мама тогда ещё не была тем человеком, занимающимся духовностью и самопознанием, какой стала позже. Она не спрашивала: “Что ты чувствуешь?” – потому что сама не знала, как это делается. Она не умела говорить о боли – ни о своей, ни о моей. В её мире проблемы не проговаривались, а заглаживались: бесконечной заботой, угощениями, укрываниями одеялом, кипящими кастрюлями. Она как будто замазывала грубые трещины на стенах обоями. Делала всё возможное, чтобы дом снова выглядел уютным, даже если внутри у нас всё рушилось.

Но школьная реальность не переставала напоминать о себе. После истории с Адилетом не пришло облегчения – наоборот, будто я попала в метку. Меня стали регулярно обворовывать. Сначала это было мелко: пропадали ручки, блокноты, украшения, а потом – карманные деньги. Вещи, которые я приносила в школу, исчезали. Их одалживали, отнимали, просили старшеклассников прижать меня, чтобы взять с меня деньги, прикольные побрякушки, блокноты.

А потом однажды подруги начали напрашиваться ко мне домой. Мне казалось, что я наконец-то делаю что-то правильно. Я верила, что это шаг к новому началу, к тому, что кто-то меня примет. Мы пили чай на кухне, я нарезала торт, накладывала приготовленный мамой обед, который она оставила мне для разогрева, я показывала плюшевых мишек, тетрадки с наклейками и подарки, которые привезли из Караганды. И только позже, когда они уже ушли, я заходила в комнату родителей и видела, что чего-то не хватает.

Это не было случайностью. Это было системно. Однажды – дорогой крем, в другой – духи мамы, потом – кожаные перчатки с бриллиантом, которые отец с любовью выбрал в подарок маме. Я не сразу замечала, и каждый раз думала, что, может быть, я сама где-то оставила, потеряла, перепутала. Но в какой-то момент совпадения стали очевидными.

Мама ничего не говорила, пока не исчезли ее любимые перчатки. Тогда она впервые посмотрела на меня иначе, с удивлением. Она не кричала. Просто спокойно сказала, что с этого дня я не должна приводить одноклассниц домой. И что если я не умею выбирать себе друзей, значит, пока будем жить без них.

Мне казалось, что у меня отняли единственный шанс быть нормальной. Я и правда верила, что если приглашу их, если открою двери, если дам что-то от себя – всё изменится, я верила, что можно купить дружбу теплом, шоколадным печеньем, домашней едой; что если показать, какая я хорошая, – меня перестанут обижать.

Но этого не случилось.

И однажды – когда я уже почти перестала ждать – девочки из класса вдруг решили, что мне можно дать второй шанс. Это случилось в январе 2007 года. Настоящая алматинская мерзкая зима, которая пробирает до костей, минус пятнадцать, серое небо, укатанный снег с наледью, хрустящий под сапогами. Всё выглядело буднично, как и любой день после школы, пока они вдруг не сказали: «Пойдём с нами». И я пошла. Радостно, легко, с таким внутренним облегчением, будто меня вернули из ссылки.

Мы свернули с тротуара на безлюдную снежную поляну, и сначала ничего не предвещало беды. Они смеялись, болтали, кидались снегом. Я пыталась не отставать, делала вид, что мне тоже весело. Но в какой-то момент веселье стало грубее. Кто-то повалил меня в сугроб. Я засмеялась – из вежливости, из страха, не понимая, что это уже не игра. А потом кто-то из них скомандовал: «Купайся». В мокрой, ледяной луже. Шутка, проверка, ритуал инициации – я не знаю, как они это воспринимали. Но я, замерзшая, с промокшими сапогами, в которых хлюпали колготки, не посмела отказаться. Я чувствовала, что если сейчас скажу «нет», всё рухнет. Мой маленький шанс снова стать частью чего-то исчезнет.

И я сделала это. Послушно. В одежде, в куртке, в шапке, с красным от холода лицом – опустилась в эту лужу, чувствуя, как холод проникает под кожу, как тело сводит судорогой. Когда мы пошли дальше, я уже почти не чувствовала ног. Штаны прилипали к бёдрам, мокрые носки тёрлись о ступни, и я не могла сказать, где вода, а где уже лёд. Но я молчала. Потому что уходить было нельзя. Я боялась снова стать чужой. И шагала за ними, с поникшей спиной и полным унижением в груди, которое я уже не забуду никогда.

Через три недели у меня появилось огромное новообразование на ноге, прямо возле паховой зоны, напоминавшее мячик, красный и невероятно болезненный. Сначала я думала, что это простуда. Я не захотела говорить об этом образовании маме, потому что казалось, что я достаточно ее замучила после того, как однажды пришла избитая в крови. А потом всё стало стремительно. Температура, озноб, жжение внизу живота, которое не давало спать. Я не могла больше скрывать. Мама попыталась сама мазями и обработкой сделать это образование меньше, но ничего не помогало. Она привела меня в больницу. Врач молча осмотрел и испуганно выдал направление в инфекционную. У меня был фурункулёз и холодовые ожоги в паховой зоне. Гной, воспаление, отёк – всё это выглядело так, будто моё тело мстило мне за предательство.

В больнице было холодно, пахло йодом, серой и медицинскими перчатками. Врач, мужчина средних лет, был груб. Никакой анестезии. Он просто срезал воспаления одним движением скальпеля, словно я – деревянная заготовка. Я закричала со всех сил. Помню,как в ответ на мой крик я услышала мамин голос, который пытался пробиться в кабинет врача: «Что вы делаете с моей дочерью?!». Услышав ее панику, я решила остаток операции пролежать молча, цепляясь руками за простыню. Просто потому, что не хотела снова оказаться слабой. Уже слишком много раз это происходило.

Шрамы остались. И даже спустя много лет я чувствую, как кожа в тех местах начинает покалывать, когда наступают холода.

С этих цепочек буллинговых событий прошло 3 года, и я не вспоминала ни об Адилете, ни об одноклассницах, ни о старой школе. После драки меня перевели в параллельный класс, а после внезапной операции мы вовсе переехали.

В новой школе я решила начать всё с чистого листа. Переезд, смена района, другие стены, другие лица – всё это будто дало шанс сбежать из тела, в котором меня когда-то унижали, и переселиться в новое. Я пообещала себе, что больше не буду жертвой. И, как ни странно, на какое-то время у меня действительно получилось.

Меня приняли. Новые подруги, которые звали гулять по двору и не смотрели на меня с подозрением. Учителя, которые не знали моей истории, и потому не искали в моих глазах тревоги. Одноклассники, среди которых я наконец-то чувствовала себя просто нормальной.

Я уже говорила, что детская психика – удивительная штука? В этом возрасте она не столько лечит, сколько прячет. Ставит заглушки, перекрашивает страшные сцены в тусклые оттенки, и ты вдруг начинаешь думать: «Может, я это всё преувеличивала? Может, не было так уж страшно?». Я правда забыла многое. В какой-то момент мне даже казалось, что та девочка, которую топили в луже и избили до крови, – не я. Что это чей-то чужой, слишком жёсткий сценарий.

Но тело помнило.

Первые звоночки появились неожиданно. Мальчики в классе иногда обращались ко мне – с шутками, с вопросами, с чем-то невинным, и если кто-то из них касался моего плеча или случайно оказывался рядом слишком близко, внутри будто срабатывал сигнал тревоги, и я вздрагивала, издавала крик и сжималась. Они не понимали, крутили пальцами у виска, смеялись и больше не трогали.

Я забила и списала на свою стеснительность. Только потом, когда одноклассник впервые признался мне в любви – по домашнему телефону, хрипловатым, смущённым голосом, – я поняла, что что-то внутри меня не в порядке. Вместо улыбки или благодарности меня охватила паника. Ладони вспотели, голос пропал, а через минуту я уже рыдала в трубку, не способная объяснить ни ему, ни себе, что происходит.

С тех пор я стала избегать внимания. Не то чтобы сознательно – просто перестала смотреть в глаза, начала говорить тише, одеваться проще, меньше участвовать в разговорах. И постепенно, почти незаметно даже для себя, я стала той самой девочкой, которую никто не помнит.

И если в той старой школе я стала изгоем не по своей воле, то здесь – уже по собственному выбору. Так стало безопаснее и спокойнее на некоторое время. Мне успешно удавалось избегать лишнего внимания, пока я впервые не влюбилась сама. И тут в мою жизнь пришел второй мужчина, повлиявший на меня глобально – Санжар.

Глава 3. Санжа