Час в копилке

Марии Гевлич.

Она навела меня на размышления, необходимые для написания этой повести…

Максиму Шляхтину.

Он дал мне представление

о том, каким должен быть один из героев… И поделился с ним именем.

Олегу Седанцову – фронтмену группы «Пикчи».

Он помог мне создать строчки для песни «Нюдсы», упомянутой в повести.

Но не ищите такую в репертуаре «Пикчей»!

ГЛАВА 1

Осень 2023 года

Он не был ходячей катастрофой. Неудачливость Максима Таланова стоило бы списать, например, на леность его ангела-хранителя: отвести глобальные неприятности небесный заступник брался, а вот неустанная защита от бытовых неурядиц, похоже, в пакет услуг не входила.

В апреле будущего года Максим отметит шестнадцатилетие. Но уже сейчас он не выглядел нескладным подростком, вполне сформировался телесно и даже себе самому казался развитым гармонично. Не был он обладателем нестандартно маленькой для пацана стопы, но и называть лыжами или ластами его ступни тоже не стоило. Не попадал в разряд мальчишек с чрезмерно узкими бёдрами и длинными ногами, на которых днём с огнём не сыскать подходящих брюк. Рубашки его размера свободно продавались в отделе мужской одежды, шить на заказ ни разу не приходилось… И несмотря на это для Макса хождение по магазинам превращалось в пытку: стоило присмотреть подходящую модель обуви или брюк, как их тут же перед носом забирал кто-нибудь другой. Даже если на складе продавцам удавалось найти ещё одну пару, так она оказывалась с каким-нибудь существенным браком. Та же ситуация повторялась в соседних павильонах и в других магазинах. Поэтому на покупку кроссовок у Макса мог уйти целый воскресный день.

Все возможные «законы подлости» сбывались для Макса в полной мере. Автобусы отъезжали от остановки за несколько секунд до его появления, и погода моментально портилась, заставляя парня ждать транспорт под проливным дождём или колючим снегом. И да, именно в этот день куда-то девалась крыша с железной будочки, в которой можно было бы укрыться.

Максу ни в коем случае нельзя было мечтать о еде. Само собой, супермаркеты не пустели при его появлении, но суровая действительность вмешивалась довольно активно. Желанный лимонад ещё не успели расставить на полке, любимые шоколадные батончики отсутствовали по неведомой причине, объяснить которую не мог никто из консультантов. Других – завались! Миллион картонных коробок возле кассы, а нужные кончились. А ценники, о да, ценники оставались под пустыми полками и коробками. Словно ещё одно издевательское доказательство неосуществимости этой ничтожной мечты…

Бывало и такое, что лимонад всё же находился на месте и шоколадка – о, чудо – никуда не исчезала, так что Макс даже, осмелев, начинал представлять, как скрутит крышку с бутылки, будто тот чувак из рекламы («Жажда делает тебя другим») и сорвёт упаковку с конфеты («Твой голод – наша забота»)… Но неприятности подстерегали на кассе.

– Такого товара нет у нас в магазине, – улыбаясь, о да, чаще всего именно улыбаясь, отвечала сотрудница.

И Макс недоуменно смотрел на вожделенный товар, даже покрепче сжимал бутылку в руке, чтобы убедиться в её осязаемости и реальности. Вот же они – лимонад и батончик! Хоть сейчас ешь. Почему же их тогда нет?

– Ну, не пробивается твой товар, – уже без улыбки, раздражённо восклицала кассирша, – пишет: нет такого в базе. Проходи, не задерживай очередь.

А если товар всё же пробьётся, то на банковской карте почему-то не окажется средств, хотя Максимова мама ежевечерне пополняет счёт, как раз на тот случай, если сыну захочется купить пирожок или пакетик орешков. И Макс никогда не тратит много, с начала осени ему даже удалось кое-что скопить…

Макс уходил. В другом магазине купить желаемое, конечно, удавалось. Но за проделанную до него тысячу шагов парень успевал убедить себя в собственной ничтожности, бесполезности и абсолютной невезучести…

Максим был неглуп, но при этом учился посредственно. Виной нередких и очень обидных троек становилась невнимательность. Незамеченная описка при решении примера – и вот уже плюсы меняются на минусы, исчезают степени, появляются из ниоткуда посторонние нули после запятой… Слова в диктантах и сочинениях будто каким-то особым магнитом притягивали орфографические ошибки из чужих тетрадей. Сосед по парте мог бы написать «ёгурт», а он-то, Макс, с чего вдруг так исковеркал слово? Он-то знает, как писать верно… И в примере – он точно видел – был знак деления, откуда ж тогда в тетради умножение? И в задаче по физике стоило применить простейшую формулу, которую он прекрасно помнил, пока сидел за партой, и которая куда-то выветрилась, пока он шёл к доске… И в контрольной по химии всего-то и надо было перечеркнуть стрелку (диссоциация не идёт), а не изобретать новые неизвестные науке взаимодействия элементов.

Всё это он знал. Не просто оправдывал себя, нет. Он действительно прилежно изучал параграфы, готовился к урокам, не забивал на домашние задания, зубрил формулы, выполнял работу над ошибками… в которой допускал новые. Такие же нелепые.

«Одно слово – неудачник. Никчёмный и ненужный», – говорил он себе.

– Мам, я дома. – Макс скинул с ног кроссовки. Пора покупать другие, но это ещё один выброшенный день, поэтому мама уже третьи выходные подряд не могла вытащить его за покупками. Даже заказала несколько пар через интернет, но две из них не пришлись Максу в пору, а у третьей оказалась оторвана подошва.

– Привет, Масик. Свари себе пельмени. У меня через две минуты онлайн-консультация, – донеслось из маминой комнаты.

Марина Таланова – коуч и чаще всего работает дистанционно. Учит людей правильно вести бизнес – или как-то так. Макс особо не вникал. Знал только, что клиент коуча называется коучи́, но слово не особо прижилось в России. Об этом мама ему рассказывала, он помнил.

– Ох уж этот коучи! Что учи, что не учи! – порой восклицала Марина придуманную самостоятельно присказку. Это относилось к кому-нибудь особенно долго идущему к принятию решения. Таких, как помнилось Максу, у мамы сейчас было двое. Один из них её откровенно бесил.

– Я взорву дом или ошпарюсь кипятком, – привычно пошутил Макс, наполняя кастрюлю водой.

– Ты. Не. Взорвёшь. Дом. И. Не. Ошпаришься, – тоже привычно раздельно отчеканила Марина из комнаты, достаточно громко, чтобы сын её точно услышал даже сквозь шум льющейся воды. Она всегда говорила будто через точку, когда хотела убедить Макса в чём-то важном. Чаще всего убеждать приходилось именно в том, что в его жизни однажды случатся масштабные перемены, что он станет ловким, внимательным и что «Надо. Уметь. Видеть. Радость. В мелочах».

Раздался грохот.

– Крышка, – крикнул Макс в сторону комнаты, поясняя матери, что именно упало.

– Всё, сынок, я работаю, – ответила Марина, – добрый день, Николай…

– Добрый день, – услышал Макс искажённый динамиком голос маминого коучи и прикрыл дверь кухни.

Дом он не взорвёт. И кипятком не ошпарится. Разве что будет совсем уж неосторожен… В детстве скинул на себя утюг. Небольшой ожог на предплечье сохранился до сих пор. Но в целом опасных ситуаций удавалось избегать. Так что мама стопудово права: «Надо. Уметь. Радоваться. Мелочам».

Макс снял с магнитной полоски пару ножей. Поразмыслил. Вернул их на место. Взял из ящика для столовых приборов две ложки. Жонглирование не давалось ему, хоть тресни. Не стоит рисковать с ножами, ложки безопаснее. Но с другой стороны – опасность заставит его действовать решительнее, нет? Опасность должна подстегнуть и сдвинуть с мёртвой точки трёхнедельные тренировки. Подумать только, и правда: три недели, а толку – ноль. Не выходит у Макса плавное перебрасывание мячиков из руки в руку. Даже один мяч постоянно отлетает в сторону, а уж два и вовсе ведут себя, словно крылатые золочёные снитчи из известной истории про волшебника с зигзагом на лбу. Так-с, ножи точно – в сторону. А то заработает себе такую же молнию или другую какую-нибудь фирменную отметину…

Ясное дело, ложки тоже разлетелись в разные стороны, будто их дёрнул за лески подговорённый напарник.

– Но у нас же не клоунада, а жонглирование, – сказал себе Макс, собирая ложки с пола. Вода в кастрюле с пельменями вспенилась, плеснула через край и залила огонь. Макс чертыхнулся, выключил газ, поболтал в кастрюле шумовкой, решил, что даже если пельмени не доварились, то вполне сойдёт и так.

Из сушилки над раковиной он достал тарелку. Стеклянный диск с изображением трёх жёлтых тюльпанов выскользнул из рук, прыгнул в раковину, будто считая себя недостаточно помытым, и разлетелся на осколки.

– Всё в порядке! – крикнул Макс в сторону комнаты, представив, как мама, не отрываясь от монитора, сосредоточенно прислушивается к переполоху на кухне. Макс хотел убрать из раковины осколки, но тут же отдёрнул руку – на подушечке указательного пальца появился косой порез, сразу же спрятавшийся под крупной каплей крови.

Макс сунул палец в рот, ощутив солоноватый привкус.

– Тьфу ты, забыл посолить пельмени, – вспомнил он, но снова решил, что сойдёт и так.

Макс ел. Кровь на пальце уже не проступала каплей, а только слегка подсачивалась, наполнив порез до краёв, но не вытекая дальше.

Мама говорит, что себя надо любить. И Макс, кажется, даже любил. И принимал. Внешне он себе нравился, хотя и устраивал время от времени тщательный осмотр. Зеркало в его комнате занимало всю внутреннюю сторону дверцы шкафа. Когда мамы не было дома – чтобы родительница уж точно не заглянула к нему в комнату – Максим раздевался до трусов, а иногда и полностью, напрягал мышцы груди, плеч и бёдер, придирчиво всматривался в угревую сыпь – не так уж её и много, но кое-что он, несмотря на запреты, принимался тут же давить.

Макс улыбался себе в зеркало, оглядывал ряд белых ровных зубов. Если свет падал сбоку, то глаза казались разноцветными: один небесно-голубым, второй более насыщенного оттенка синего, но так лишь казалось. Цвет обеих радужек был одинаковым и только в ярких лучах заметно светлел. Тёмные, почти чёрные, волосы Макс зачёсывал назад, не любил геля, поэтому частенько на макушке его торчал задорный петушок.

В общем, он находил себя довольно симпатичным. Не эталон красоты, но и не сказать, что лицо собирали «с миру по нитке». Ни ярких веснушек, ни оттопыренных ушей, ни очков – короче, ничего такого, за что в школе могли бы дразнить. Поводов для насмешек у одноклассников и так хватало: Макс то поскользнётся и растянется на полу по дороге к доске, то вдруг ни с того ни с сего шариковая ручка брызнет ему в лицо чернилами, то линейка выскочит из рук и, описав затейливую дугу, улетит на соседнюю парту. За все эти трюкачества Макса в классе звали циркачом. А ещё за то, что он и правда мечтал выступать на арене. Вот и тренировался. Поступать готовился.

«Ты. Поступишь.», – прозвучали в голове мамины слова.

Она всегда пыталась развеять его сомнения, но даже привычные точки в её речи не убеждали Макса. Он кивал, но в мыслях держал другой ответ:

«Нет. Я. Провалюсь. Одно слово – неудачник. Ненужный и никчёмный».

Макс подбросил в воздух одновременно вилку и кусок хлеба. От вилки разлетелись в разные стороны брызги сметаны, от хлеба – мелкие крошки. Оба предмета в итоге оказались на полу.

– Не быть мне жонглёром, – обречённо вздохнул Макс, заталкивая хлебные крошки босой ногой под кухонный диванчик. На испачканную сметаной клеёнку он глянул – не стоит ли протереть тряпкой? Мама бы потребовала, чтобы вытер. Но вроде капли не очень заметные…

ГЛАВА 2

Мысли, которых у меня никогда не было, из дневников, которых я никогда не вёл

Что было бы, если?… Если бы я выбрал другую дорогу и пошёл по стопам своих бабушки и мамы? Если бы, так сказать, продолжил брать записочки из белой шкатулки?

Таких мыслей в моей голове никогда не возникало, поэтому записей, подобных тем, что вы сейчас читаете, я бы никогда не создал. Ещё и потому, что мне было бы лень писать. Возить ручкой по странице или печатать на клавиатуре – зачем? Просто для того, чтобы с кем-то поделиться своей историей… Зачем – это самое страшное слово на свете. Если ты его задал, то, возможно, после этого уже никуда и не двинешься. Раз ты размышляешь, значит, ещё не принял решения, значит, стремление что-либо совершить не так уж и велико. Так во всём – в реализации планов и даже в человеческих отношениях. Стоит спросить: зачем мы вместе? И дальше отношения могут рухнуть.

Наверное, я всё же лукавлю, когда говорю, что мыслей, которые я изложил бы в несозданных мною дневниках, никогда не возникало. Но так мне легче. Легче считать, что я прожил такую жизнь, о какой мечтал. Нет, сам бы я никогда не написал дневников, но вряд ли я могу запретить писать их своей совести. Я редко позволяю ей выныривать из глубин подсознания, но уж если она показывает на поверхности свою крысиную морду, мне остаётся только прятаться от её острых, нечистых зубов. Поэтому я всеми силами держу её за горло у самого дна, пусть там захлёбывается. Разговаривать мне с ней не о чем!..

Мои бабушка и мама были со странностями. Знаете, они из тех, кто вечно восторжен и радостно возбуждён, словно у них проблемы со щитовидкой. А, может, у них и были проблемы со щитовидкой. Чёрт их разберёт. Я что, доктор, что ли?

Они были безмерно активны. Всегда старались осчастливить всех вокруг, создать праздничное настроение на ровном месте, глубоко проникались чужим горем. В общем, они были из тех, кто всегда и всем старается говорить «да», лишь бы не обидеть. Как по мне, именно такие люди первыми и втыкают нож в спину. Те, кто на всё соглашаются, однажды по глупости или неосторожности подтвердят своё согласие на предательство или убийство. Но не мне их судить, тем более что они так никого за жизнь, кажется, и не предали. И уж тем более не убили. В отличие от меня.

Готов поспорить, они ни о ком ни разу не сказали дурного слова и не пожелали окружающим зла. Во всяком случае, я такого не припоминаю. Можно ли вообще прожить жизнь и ни разу никого в сердцах не обругать? И рассматривать ли случай с хирургом Султановым как исключение из этой вечной, непогрешимой святости? О хирурге Султанове я ещё расскажу позже, эта история стала в нашей семье притчей во языцех.

Могу смело сказать, что мои мама и бабушка были добрыми волшебницами. Иных слов и не подберу. Они были вихрями, неразряжаемыми источниками энергии, неиссякаемыми ключами идей и вдохновения. Про таких говорят – шило в заднице.

Признаюсь, бодростью и жизнерадостностью они меня… раздражали. Нет, не всегда, конечно. Пока был мелким, восхищался. Гордился даже. Они первыми вызывались украсить группу в детском саду или школьный класс к Новому году. Помогали в уборке листьев, репетировали со мной и одноклассниками сценки к различным мероприятиям, сопровождали класс на экскурсию, состояли в родительском комитете и охотно соглашались на любую общественную работу. Она давалась им легко. Казалось, что листья и прочий разбросанный в школьном дворе мусор сам прятался в пакеты, мишура, будто живая, серебристыми змейками заползала по занавескам и обвивала карнизы, гирлянды, принесённые ими, никогда не перегорали и работали исправно, будто надумали сопровождать меня на протяжении всего школьного пути. Кажется, их ни разу за всё время моей учёбы не меняли: как хранились они в картонной коробке для праздничных игрушек, так, возможно, и до сих пор хранятся, заряженные доброй энергией моей родни. Или уже потухли, с лихвой нахлебавшись моей – отнюдь не светлой?

Это сложно объяснить, но многие, глядя на работу моих мамы и бабушки, порой восклицали:

– Вроде бы всё, как у всех, а будто светлее у вас в классе. И огоньки веселее.

– Всю душу вложили, – отвечала бабушка.

Но всю – вряд ли. Иначе бы не хватило потом на многие другие дела. А хватало!

На экскурсиях класс при них вёл себя тихо, даже отъявленные хулиганы не матерились и не отбегали от колонны одноклассников покурить. При этом ни мама, ни бабушка не делали никому замечаний.

Невероятными получались и праздники, устроенные для меня. Им бы работать аниматорами – точно собрали бы все деньги мира и всю детскую радость на свете. В их придумках неизменно участвовали дедушка и папа. Бабушка писала сценарии, а потом наряжала всех гномами, эльфами, героями популярных сериалов. И выглядели мои родственники не смешно и нелепо, а даже, я бы сказал, профессионально, будто учились на актёрском, а костюмы для них изготавливал не иначе целый пошивочный цех – такие они были красочные, яркие и всегда по размеру. Не просто занавеска на талии намотана, не старый чулок вместо колпака и не картонная маска на лице, а настоящий грим. И это при том, что в нашей семье не было какого-то заоблачного достатка. Шутки бабушка придумывала модные и современные, я никогда не испытывал чувства, хм, кринжа, перед друзьями, когда начиналось представление, наоборот, знал, что всё будет круто. Действо нередко сопровождалось использованием пиротехники и всякими спецэффектами. Один раз даже раздобыли где-то дым-машину. Из белёсых клубов появился дедушка в костюме Хоттабыча и вручил мне подарок.

– Как? – только и прошептал я. Это был набор фигурок, изображавших героев нашумевшего мультсериала. После я узнал, что таких не было даже у ярых фанатов. Серию только запустили в производство и не всякому было доступно такое богатство.

– Волшебство, – только и отвечали родственники.

Как им всё удавалось, я долгое время не знал. Думал, что они просто светлые, искренние, добрые люди. То, что у них и правда были сверхспособности, я выяснил только в день своего совершеннолетия.

Оказалось, что ровно пять минут в месяц мама и бабушка могли загадывать неограниченное количество желаний.

– Если прямо в свои знаковые пять минут загадывать, – рассказывала бабушка, – то желания исполняются максимально точно, быстро и чётко. И может исполниться что-то даже совсем фантастическое. Если же это время тратить постепенно в течение месяца, то могут быть небольшие задержки и осечки. Но это всё только мои теории.

С кого началась эта, хм, генетическая аномалия, ответить не возьмусь. Бабушка говорила, что в таком заметном варианте возможность исполнять желания у неё в роду прежде ни у кого не проявлялась. Разумеется, за семь поколений назад она бы не поручилась, но о ближайшей паре колен могла рассказать подробно. Вот так, например, моя бабушка рассказывала о своей:

– Она никогда вслух ничего не просила, но была рукодельницей. Такой, о каких говорят – «золотые руки». Сядет ли шить, вязать, рисовать – работает ловко и споро, петелька к петельке, стежок к стежку, штрих к штриху. Возьмётся готовить – руки над разделочной доской порхают. Станет пирожки защипывать, так будто на молнию их застёгивала – вжик и готово. И не разлепятся, начинка не вытечет. Её вообще тесто любило, всегда вовремя поднималось, получалось воздушным. Бабушка над ним и впрямь колдовала, даже нашёптывала ему что-то ласковое. Наверное, так у бабушки дар проявлялся. А мама моя – твоя прабабушка – каждый вечер вставала у окна, смотрела на клонящееся к закату солнце или на падающий в фонарном свете снег и говорила: «Спасибо за чудесный день! Завтрашний будет не хуже». Дни-то выпадали на её долю всякие, не то, что чёрным цветом в календаре закрасишь, а вырвешь лист и сожжёшь, лишь бы не вспоминать. А она всё равно благодарила. Скажут про неё плохо – пожмёт плечами: никто не обязан о тебе всегда только тепло отзываться. Перейдут дорогу поперёк (в прямом или переносном смысле), собьют планы – опять воспринимает это мудро: никто не обязан ходить с тобой в одном ритме и направлении, люди разные. Ненастных дней и правда в нашей семье было мало. Я эту привычку лишь отчасти переняла, «спасибкала» от случая к случаю, когда и впрямь что-то радостное случалось. Ни о каком даре и не задумывалась. Если бы не Настенька, то и не догадалась бы, что мы с ней особенные.

Настенька – это моя мама. Она о своих необычных способностях тоже узнала не сразу. Бабушка ей, как и мне, раскрыла свои теории только в день восемнадцатилетия, а до этого до-о-о-лго за ней наблюдала, всё удивлялась, какой дочь везучей уродилась. Удивляться и правда было чему.

Скажет Настя в юности:

– Не хочу никакой билет, кроме шестого, учить. Чувствую – его и вытяну.

Обычно его и вытягивала. Но сбои всё-таки случались: понадеется на удачу, а билет достанется не тот. Добро пожаловать на пересдачу!

А ещё раньше – в детстве – могла топнуть ножкой, раскапризничаться: подавай ей куклу, какую в магазине недавно видела. Бабушка только начнёт уговаривать, мол, и денег лишних нет, да и магазин закрыт уже. Хорошо бы до праздника подождать – дня рождения или Нового года. А она всё своё: хочу, значит, будет, вот прям сию секунду. И возвращался её папа – мой дед – с работы, и кричал с порога:

– Настёна, премию получил. Проси, что хочешь!

– Да закрыто всё! – говорила моя бабушка.

А они шли. И магазин почему-то ещё работал, и куклы были в наличии.

Но и по-другому случалось: исплачется в магазине, изведёт всех, сама до заиканий себя доведёт, маму – до белого каления. А волшебства не произойдёт. Не появится заветных рублей, не будет возможности купить понравившуюся игрушку…

Тут-то и пришло бабушке в голову обращать внимание на дату и время исполнения дочкиных хотелок. Так и вывела закономерность. В полной мере все Настины желания исполнялись, если она загадывает их второго числа любого месяца в 17 часов 50 минут.

Стала бабушка и себя проверять, искать своё «знаковое» время, как она выражалась. Начала с близкого к дочкиному. Второе число 17:50, потом 17:55… Потом выбирала случайный день и несколько конкретных пятиминуток, чтобы и выбор был, но при этом не запутаться. Загадывала что-нибудь нарочно сложное, но ни в коем случае не злое. Ну, например: пусть Серёже (деду моему) на работе галстук подарят, зелёный, с большими разноцветными кляксами. Она подобный в кино видела. Иностранном. В их городе такого в магазине не найти уж точно.

Процесс поиска знакового времени шёл не быстро. Больше двух-трёх раз в день бабушка про пёстрый галстук старалась не думать. А если случайно подумалось, тут же смотрела на часы.

В итоге наметились варианты. Число оказалось третье. А вот время пришлось перепроверять – 17:45, 18:30 или 19:55.

Дед мой однажды и правда пришёл домой в подаренном галстуке с аляповатым рисунком. Бабушка напугалась, капель сердечных выпила, но эксперимента не бросила. В следующем месяце третьего числа бабушка в каждую из пятиминуток загадала разное: в 17:45 – Насте прибавку к стипендии (она тогда уже студенткой была, на медсестру училась), на 18:30 – дефицитные билеты в театр, за которыми километровые очереди выстраивались, а на 19:55 – красивую и дорогую брошь. Купить бы она себе такую не решилась: уж больно цена кусалась.

В тот вечер дед мой принёс те самые билеты. На работе выдали.

Так и выяснилось окончательно, что знаковое время у матери и дочери отличается всего на один день. Бабушка и дальше подмечала: мало того, что она может исполнять желания, так ещё и растягивать удовольствие получается. Скажем, в мае не прокутила разом все пять минут, значит в июне может уже десять минут подряд «волшебничать».

– После этого я стала очень аккуратной с желаниями. Даже книгу расходов завела. Только не рубли и копейки там считала, а потраченные на желание минуты и секунды. Прошепчу иногда случайно: вот бы сапоги новые, модные. Ойкну, пойму, что израсходовала несколько секунд из своих знаковых пяти минут. Тут же в книгу данные внесу. Настеньке эту привычку привила.

Остальные бабушкины истории я слушал в пол-уха, а про исполнение желаний всё подробно выспросил. За восемнадцать лет моей жизни у родственниц была возможность вдосталь за мной понаблюдать. Да я и сам знал, что очень удачлив. Не в курсе был всяких теорий о «знаковом времени», но бабушка и мама его для меня высчитали – четвёртое число каждого месяца в 13:35. А ещё бабушка однажды мне тихонько шепнула:

– Ты сильнее меня и Насти…

И напомнила историю с хирургом Султановым.

ГЛАВА 3

Марина заглянула к Максу в комнату.

– Валяешься? Уроки сделал? Жонглировал сегодня?

Макс, босой, лежал, закинув ногу на ногу, на незаправленной постели в уличных джинсах и домашней футболке. Марина никогда не могла понять этой привычки сына: придя из школы, переодеться по пояс сверху, пропустить «брючный» этап, потом снова вернуться к процедуре «одомашнивания»: стянуть с себя носки – спасибо, что не один, а оба сразу, бросить их фиг знает где и завалиться на спальное место. Не сказать, что бельё у Макса идеально чистое: заставить его скинуть комплект в стирку было той ещё задачей. Вдевать одеяло в пододеяльник он тоже порой ленился, укрываясь ими по отдельности – в зависимости от температуры в комнате. И всё же привычку валяться на простынях в грязных штанах Марина не одобряла. И даже порицала. И даже вслух. Но всё без толку.

Макс оторвался от экрана телефона. До появления матери он бездумно скролил новостную ленту в соцсети. Переписываться ему там было не с кем, школьный чат заполняли просьбы скинуть домашку да всякие дурацкие мемы и шуточки ниже пояса, частенько с неловким юношеским матом – не слишком забористым, но порой чрезмерным. Макс, конечно, усмехался развязным репликам одноклассников, но сам в общении участвовал редко. Стоило в чате мелькнуть сообщению от Аврорки, как он тут же переходил на её страницу, рассматривал фотографии. Сейчас вот чуть не выронил телефон от маминого оклика – так торопился закрыть фотку, на которой одноклассница красовалась в очень уж откровенном купальнике. И Макс – что взять с подростка – конечно же не удержался и увеличил изображение, развернув на весь экран небольшую, но очень красивую, на его взгляд, Авроркину грудь, едва прикрытую тканевыми треугольничками на бретельках.

Тремя минутами раньше он отослал ей в личку предложение «как-нибудь погулять вместе». И она ответила: «Посмотрим». Не слишком обнадёживающе, но всё же лучше, чем ничего. Макс, разумеется, помнил, что «Посмотрим» – это завуалированный и на некоторое время отложенный отрицательный ответ. Если Макс не поймёт намёков и не исчезнет сам, вот тогда наступит время прямого – «нет». Пока он считал, что всё по части общения с Авророй налаживается, хотя немного посомневался: настолько ли прям налаживается, что можно приблизить её грудь на фото? Но довольно быстро отказался от лишних размышлений. И приблизил.

– Да, уроки сделал, – ответил он маме, когда удалось наконец-то погасить экран. На всякий случай умолчал про то, что воспользовался файлами, присланными отличниками в чат. Но мама ж не спрашивала, сам ли он сделал уроки? – Жонглировал…

– Мне кажется, ты жонглировал недостаточно. – Мама пыталась говорить мягко, но Макс не обманывался: и этот её раздражённый тон, и взгляд с искорками презрительного блеска он научился распознавать на раз-два. – Помнишь, сколько тренировался этот твой Александр Кисс1?

Про Александра Кисса Макс вычитал в книге Юрия Никулина «Почти серьёзно». Там была такая история: однажды над знаменитым жонглёром решили подшутить и рассказали, будто его итальянский коллега умеет делать некий невероятный трюк. Так Кисс через некоторое время точь-в-точь повторил фантазию шутников. А когда они признались, что ничего подобного в мире прежде никто на самом деле не показывал, Кисс включил этот номер в свою программу.

– Ну, в книге написано, что он любил «немножко покидать».

– Там же, позволь тебе напомнить, было и расшифровано, сколько это, по мнению Кисса, – немножко!

Макс прекрасно помнил. И, разумеется, он не посвятил сегодня жонглированию и десятой части этого киссовского «немножко». А, может, даже и сотой.

– Ты должен тренироваться ежедневно, если хочешь получить хороший результат. А то так и останешься. Криворуким. Неуклюжим. Неумехой! – отчеканив последние три слова, Марина сверкнула глазами, резко развернулась и вышла из комнаты сына, хлопнув дверью.

Теперь она не будет с ним разговаривать. Как долго? О, на этот вопрос мог ответить только мамин телефон. Вернее, Урод, который сидит в её телефоне и которого она усердно скрывает от Макса уже несколько лет точно. Но Макс же не слепой. И не тупой. Видит, что с матерью что-то происходит из-за этого общения. Казалось бы, в чём сложность: открылась бы, рассказала всё, что он, не поймёт, что ли? В конце концов, ему скоро уже шестнадцать. Знает, что женщине нужен мужчина. И не дело это – втихаря переписываться, да ещё и так, чтобы потом у матери на несколько дней портилось настроение.

Нет, папой он этого урода, само собой, звать никогда не станет. Даже если материнские капризы улягутся после того, как она невидимку из телефона приведёт домой. Но всё же постарается найти с ним общий язык. На рыбалку, может, начнут ездить, или… Или он окажется настолько влиятельным, что пристроит Макса в цирковое училище по блату.

Но ничего подобного и близко пока не планировалось. Мать пишет уроду, урод ей что-то там отвечает, от чего мать становится раздражительной и злой, замыкается в себе, запрещает Максу – молча! – даже приближаться к ней. Будто ледяная статуя, разве что плечом дёрнет, если он к ней прикоснётся. А иногда она беззвучно плачет. Замрёт в кресле, свив ноги в тугую косичку, а руками обняв костистые плечи. Слёзы текут по щекам. И так-то невысокая и худая, она в такие минуты скукоживается и делается ещё меньше и тоньше, чем в повседневной жизни.

Перед ней для фона работает телевизор. И можно подумать, будто ей там – в кино или новостях – кого-то жалко, но нет, показывают рекламу шампуня. Вряд ли мама настолько впечатлительна, что экранная мыльная пена может щипать ей глазки! Дело точно в другом.

Максу иногда хочется, чтобы она закричала. Или даже отвесила ему оплеуху. Или швырнула бы – что там женщины швыряют? Тарелку или метлу… Швабру, то есть. Но нет. Терпит. Носит в себе какую-то тайну. Мокрые дорожки на лице видеть Максу не позволяет. И он делает вид, что не замечает. Не сунется дальше двери в комнату или неловко помаячит у матери за спиной, но не заговаривает. И не трогает. Знает, что бесполезно.

А потом она снова менялась по прихоти телефона. Урод звонил или писал что-то, что маме нравилось. И она становилась милой и доброй, снова поддерживала Макса, помогала с уроками, мечтала, как однажды придёт к нему на выступление.

Сегодня, вероятно, мать получила новую порцию каких-то гадостей от урода. Пока шла сессия с коучи, мама никогда не отвлекалась на телефон, но после сразу проверяла все входящие звонки и накопившиеся сообщения. Вот, видно, начиталась… Рассердилась… И рванула к Максу в комнату… Высказалась и ушла играть в молчанку.

Макс вздохнул. Если быть честным, мама не так уж и не права: он действительно мало времени уделил сегодня жонглированию. Любой человек, глянувший пару видеоуроков в интернете, и то жонглировал бы лучше Макса! Куда уж ему до Кисса!

Максим взял в руки специально купленные для тренировок мячики. Не слишком тяжёлые, но и не легковесные. Он подбрасывал их – агрессивно и яростно. Они разлетались по комнате. А внутри у Макса кипела обида: ведь знает же мама, что он – патологически невезучий. А это, можно сказать, хроническое заболевание. Стала бы она кричать на сына с диабетом или с ДЦП?

«Она устаёт, – под эту мысль Макс снова подкинул мячик, задрал голову, высунул от усердия язык, подставил ладонь. Мяч стукнулся о его руку и отлетел в сторону. – Ей хотелось бы видеть сына удачливым и счастливым, а я доставляю только неприятности и неудобства».

Мячики – даром, что их всего два – были сродни метеоритам. Крушили на своём пути всё, отлетали от ладоней и сшибали стаканчики с карандашами, отпрыгивали в стёкла фоторамок на стенах, приземлялись в горшки с цветами на подоконнике. Теперь они ещё и грязные! Земля в горшках влажная, мама недавно поливала… Макс обтёр мягкую ворсистую поверхность испачканного мяча о футболку.

– Не хочешь чаю? – Мама снова заглянула в комнату. Настроение её изменилось, вероятно, урод написал что-то приемлемое. Извинился… Или что там ещё? Соврал, конечно. Загладил вину, но не был искренним. Макс готов был в этом поклясться. Урод иногда писал что-то сносное, но никогда ничего действительно приятного. Иначе почему мама никогда не выглядит счастливой? Успокоенной – да, будто получила то, что желала услышать. Что-то вроде этого Авроркиного «Посмотрим». Вроде и веришь, что действительно «просмотр» состоится, но разум всё равно подначивает: что смотреть-то будете? Ничего не наснимали про вас дельного! Одни мелодрамы с грустным концом.

Вот и у матери… Окей, была хмурая, а через полчаса расцвела. Всё ж ясно. Поругались – помирились. Но она балансировала между злобным настроением и… никаким. Обычным. Ровным. Как ещё сказать-то? А значит, большую часть жизни мама несчастна. Таким был вывод, сделанный Максом. И ещё он очень боялся: научится жонглировать, поступит в училище, выйдет на манеж с классным номером, круче Киссовского и всех прочих, а маме все его успехи подтянут настроение не до счастья, а только до ровности.

Мама мотивирует всех, но не себя. Может, она из тех, о ком сама говорит «ох уж этот коучи – что учи, что не учи»? Может, ей тоже нужен коуч… Или психотерапевт… Макс шептал эти мысли в своей голове едва слышно. Потому что страшно даже представить, как это: посметь такое подумать, что маме пора в психушку! А если ей, то, может, и ему тоже?

«Да нет. Ей не в психушку надо. Ей бы просто сына нормального. Удачливого…»

– Чай буду. – Макс улыбнулся, потому что если не улыбнётся и откажется от чая, мама снова обидится, струи хорошего настроения едва-едва подняли неустойчивый поплавок, он неуверенно качается и не так уж много надо, чтобы потоки прекратились. Хоп – и настроение снова на нуле.

«Надо покончить с собой, избавить маму от обузы. Тогда она сможет смело привести урода в дом», – подумал Макс.

– Я купила пирожные, – мама тоже улыбалась, но складывалось ощущение, что её мысли близки по духу к Максовым. Вроде как тоже подумывает: не свести ли счёты с жизнью?

«Выкрасть, что ли, как-нибудь её телефон, – подумал Макс, – посмотреть, с кем она там болтает. Написать этому уроду пару ласковых…»

– Ма-а-ам, – он вдруг решился снова завести разговор, прекрасно понимая, что толку и в этот раз не будет, – почему ты одна? Ты же красивая, не очень старая женщина…

– Масик. Не. Начинай, – сказала она с точками.

– Но ты ведь грустишь, я вижу…

– Макс. Я. Попросила.

Черты её лица напряглись и затвердели.

– За «красивую женщину» – спасибо, – Марина улыбнулась, – а слова «не очень старая» оставлю без комментариев…

ГЛАВА 4

Марина себя ненавидела.

Ненавидела за то, что никак не могла отучиться писать Борису. Ненавидела она и Бориса – за то, что он никогда не пишет первым. Ненавидела свои перемены настроения, зависящие от этой переписки.

Словно юная влюблённая, поглядывала на погашенный экран телефона – не заморгает ли световой индикатор сообщений? А иногда нарочно выключала уведомления, чтобы случайно открыть мессенджер, конечно же, совершенно забыв о письмах от Бориса, а там – о, чудо! – заветное послание.

Марина перебирала в голове поводы, по которым могла бы ему написать. И размышляла – стоит ли ей поделиться пришедшей в голову мыслью с Борисом немедленно или подождать? Не прошло ли неприлично мало времени с прошлого письма? Она хватала телефон, едва появлялась хоть малейшая тема для сообщения.

Вообще Марина частенько вразумляла себя не писать людям внезапно пришедшие в голову мысли немедленно. Никто и никогда не знает точного времени появления у нас в голове той или иной идеи, так зачем же судорожно рыться в карманах куртки или в сумочке, чтобы тотчас же набрать текст? И всё равно день за днём отмечала за собой эту идиотскую привычку.

Мысли, которыми следовало поделиться с Борисом, она сортировала, словно грязные футболки: эту ещё можно носить, а вот эту давно пора прополоскать в порошке. Читай: эту ещё не пора печатать и отсылать, а вот другая прямо просится, аж невтерпёж! Порой она с трудом завершала встречу с коучи, если мысль, придуманная для Бориса, посещала её во время рабочей сессии.

Притяжение к Борису казалось ей мучительным. И в то же время совершенно непреодолимым. Напиши он ей: «Приезжай немедленно», – понеслась бы на край света; сказал бы: «Выходи за меня замуж», – расписалась бы с ним в любом захолустном ЗАГСе без свидетелей и гостей. Велел бы бросить всё, сменить профессию, сдать Макса в детский дом – решилась бы и на это. Решилась бы. Испытывая жгучую ненависть. К себе. И к нему. Это не любовь. А если и любовь, то нездоровая. Зависимость. Болезненная и разрушительная.

Более того, Марина знала: это не её чувство. Эту страсть пытается навязать ей Борис.

«Во всех сказках написано, что нельзя оживить мёртвого и заставить полюбить, – увещевала она себя, – но ведь то, что я испытываю – не любовь! Это патология! Длиной в шестнадцать лет…»

Дольше даже. С 2005 года…

Сначала-то и правда была любовь. Сильная, жгучая, страстная. Взаимная. Марина не сомневалась в этом. Все первые годы отношений казались сказкой. Оба совсем юные: Борька в январе отметил совершеннолетие, ей самой в мае исполнится семнадцать…

У каждого – первые серьёзные отношения в жизни. Марина лишь разок до этого целовалась – и то, играя в бутылочку. Вытянула губы плотно сомкнутой трубочкой. И парнишка тянулся к ней таким же напряжённым ртом. Ни удовольствия, ни радости, недоумение только – зачем люди вообще так делают? А с Борисом было по-другому. Там всё про людей стало понятно, вопросов больше не возникало. Целовались – просто потому, что хотелось.

Боря был чуть опытнее. Или не «чуть». Ещё бы – первый красавец в классе, а, может, и во всей школе. Хорошо, что Марина жила и училась в другом районе, а то бы с ума сошла от ревности. С Борей познакомилась, когда осталась у бабушки на выходные. Местные подружки про него сплетничали, передавали слова одноклассниц, с которыми у Бори якобы что-то было. Но какая подружкам вера? Сами, может, на парня глаз положили, завидовали…

Марине и дела не было до сплетен. Влюбилась в этого блондина с голубыми глазами. (Да, глаза Масик взял отцовы, а вот блондина из него не вышло. Получился синеглазый брюнет).

Боря под окнами песни горланил с пацанами из школы. Ужасно звучали эти неумело взятые барэ и недотянутые надломленными голосами высокие ноты. Но она заслушивалась:

– «О-о-о, восьмиклассница-а-а-а…»2

Радовалась: вдруг ей посвящается? В окно выглядывала почаще, всматривалась в блондинистую макушку в свете фонаря. Однажды дождалась приглашения:

– Эй, чего с балкона подглядываешь? Спускайся, подпой! Знаешь такую?

И опять затянули нестройно:

– «Я просыпаюсь в холодном поту, я просыпаюсь в кошмарном бреду…»3

И она спустилась. Посидела рядом с парнями, подпела – песни Цоя и Бутусова она знала. Борис несколько раз задел её гитарным грифом, извинился. Она отодвинулась подальше, хотя очень хотелось прижаться. Он гитару передал другому, а сам её приобнял. Вернулась домой – от вещей куревом пахнет, парни смолили всё подряд, даже «Беломор» и «Приму».

Боря ей несколько блатных аккордов показал. На день рождения она себе гитару попросила, родители купили. Тренировалась играть, даже сама песню для Борьки сочинила. И он ей в ответ тоже забавные рифмованные строчки написал. Стихи слабенькие получились, но разве её это волновало? Ей было семнадцать лет, и она любила…

Марина была рядом с Борей в декабре 2007 года… У него тогда в аварии погибли сразу все: мама, папа, бабушка и дедушка. Похоронить четверых родственников – дело хлопотное и материально затратное. Боря от предложенных Мариной денег отказался.

– Я ж не в долг даю, а насовсем, – сказала она. Тогда они были почти семьёй: Марина с начала 2007 года всё чаще ночевала у Бориса. В квартире Горшениных у неё была собственная зубная щётка, кружка с надписью «Марина» и описанием значения имени, Борька в шкафу выделил ей две полки и освободил от своих рубашек несколько пластиковых плечиков. Родители Бори сделали для неё дубликаты ключей от квартиры.

Речи о свадьбе не шло, но по обоюдному согласию они решили не предохраняться. Будет ребёнок, значит, будет. А брак у них в любом случае – по любви, даже если причиной постановки штампа в паспорте станет «залёт». Слово это ни он, ни она не любили. Говорили: поженимся, если уж чрезмерно расшалимся. Вот и пошалили.

Летом 2007 года Марина поступила в институт, а в сентябре узнала, что беременна. Борис сразу же предложил ей переехать насовсем. Она согласилась. Первый семестр решила отучиться, а со второго взять академку…

Кажется, есть такая примета: если в семье рождается ребёнок, то в тот же год кто-то из старших родственников умирает. Одновременный уход четверых родственников Бориса должен был согласно примете компенсироваться четвернёй… Но родился, как и предсказывало УЗИ, только один мальчик – в апреле 2008 года.

И этому предшествовали непонятные и неприятные для Марины события.

Однажды, вернувшись после пар, она не смогла попасть домой. Ключ не подходил к замку. В слабом свете подъездной лампочки Марина даже не сразу разглядела, что в дверь врезан другой замок. Она безуспешно звонила в квартиру, с каждым разом всё увеличивая продолжительность нажатия на кнопку. Пронзительная трель была ей отчётливо слышна через дверь, но больше с той стороны не раздавалось ни звука. Один раз ей послышались шаги. Она отпустила кнопку и прислушалась. Тишина.

Стоять было неудобно. Перекинутая через плечо сумка с учебниками больно давила на живот. Руку оттягивал пакет с купленными по дороге продуктами, от волнения Марина даже не сообразила опустить его на пол.

Свободной рукой она постучала в дверь, не надеясь больше на звонок, хотя его трель могла поднять мёртвого. Именно такие картины и рисовались Марине: неживое тело на полу кухни – мало ли Боря порезался, когда чистил картошку… Или в ванной – поскользнулся, принимая душ, ударился головой и захлебнулся. Или вот-вот захлебнётся, если она не найдёт способа проникнуть в квартиру.

Она опустила наконец продукты на пол. Звонко ударилась о бетон лестничной клетки стеклянная бутылка с яблочным соком, лежащая на дне пакета. Марина достала телефон, решая, куда позвонить: Борису или сразу в службу спасения?

На дисплее светилось одно непрочитанное сообщение. От Бориса. Слава Богу, сейчас что-то прояснится. Дрожащими руками она нажала клавишу телефона, открывая послание. В нём было всего одно слово: «Уходи».

Так экстравагантно Борис решил сообщить ей, что им нужно расстаться? Разойтись? Разорвать отношения? Марина мысленно подбирала синонимы, то ли подыскивая наиболее приятно звучащий вариант, то ли пытаясь обилием слов засыпать одно – горькое и жестокое – «Уходи».

Она тогда переночевала в родительской квартире, где, разумеется, её всегда ждали и где она до сентября проводила больше времени, чем у Горшениных. В её комнате всё оставалось на своих местах, даже тетради и блокноты, приготовленные для учёбы в вузе и ещё не пущенные в ход, ровными стопками лежали на письменном столе, а два десятка запасных ручек с разноцветными колпачками живописным букетиком торчали из деревянного стаканчика. На кровати сидел плюшевый медведь – Борькин подарок. На стене – постер группы «Симпл»4, на концерт которой они ходили в июне. С автографами всех участников. На стуле – Борькин свитер, забытый им ещё в апреле. А она не торопилась возвращать, уж очень ей нравился запах туалетной воды, который до сих пор почему-то не выветрился и чувствовался, если хорошенько принюхаться. Да и вообще нравилось ей, когда Борькин свитер лежал рядом в те дни, когда не получалось встретиться и переночевать вместе.

Борис больше не писал и не звонил. В тот вечер она отправила ему сотню эсэмэсок с вопросами. Потом стала писать длинные письма, полные любви и ласковых слов, справедливо полагая, что потерявший родственников человек может вести себя странно, но при этом всё равно нуждается в поддержке. Отчёты о доставке сообщений приходили исправно, в соцсетях Борис бывал, но нигде так и не написал ни единого слова в ответ.

У Марины заканчивались идеи, как ещё достучаться до обезумевшего от горя сердца.

Она продолжала писать. Рассказывала, что чувствует шевеление Максима, что он уже большой и больно пинается, что её мутит – смешно, да? – при виде одного российского актёра. Причём в одной конкретной роли. Она нарочно посмотрела с ним другой сериал… И не мутило. Она рассказывала, что выбрала коляску, заказала кроватку и матрас. Писала, что не может определиться с расцветкой постельного белья (хотя, конечно, давно уже остановила выбор на якорьках и корабликах: сын-моряк – её мечта!). Она писала, что ей всё тяжелее ходить по лестнице, что отекают ноги, что часто повышается давление. Что ей, в конце концов, страшно одной дома по выходным. Родители с марта регулярно проводят время с вечера пятницы до половины воскресенья на даче. Эта традиция была нерушима многие годы. И Марина боялась, что воды отойдут именно в тот день, когда родители будут в отъезде.

Но всё обошлось. 22 апреля 2008 года был вторник. Мама и папа уже вернулись с работы и, когда начались схватки, сопроводили дочь в роддом.

«Мальчик, 3420, 52 см, поздравляю, любимый», – написала она, едва вернулась в палату из родильного зала.

В этот раз ответ пришёл. И этот ответ Марина запомнила навсегда. И боль, которая пронзила её в ту секунду. И… ненависть к завёрнутому в одеяло ребёнку, которого недавно с нежностью приложила первый раз к груди.

«Не пиши мне больше», – таким было первое письмо от Бориса за долгие четыре месяца…

Боль была сильнее той, что она испытала в родах. Та уже забылась. Гормоны действуют? Или это «Не пиши мне больше» сыграло роль отвлекающей терапии?

Но Марина писала всё равно. Ненавидела себя за малодушие и бессилие, но писала. Убеждала себя, что Борис притворяется, делает вид, что ему плевать, а на самом деле только и ждёт писем с рассказами о Максовых коликах, неуверенных шагах, первом сказанном слове. Это, кстати, было слово «буль», означавшее «мультик».

Она писала. Он не блокировал её и не заносил в чёрный список. Даже иногда отвечал. Крайне редко и немногословно, всякий раз давая понять, что общение его тяготит.

Так прошло почти шестнадцать лет. На миллион писем от Марины пришлось не более полусотни от него. И все они были короткими и злыми. Иногда едкими, вроде:

«Интересно, когда тебе всё-таки надоест писать?»

А она писала. Каждый раз задавая себе вопрос: зачем? Зачем она это делает? Она, женщина с образованием психолога, навязывается мужчине, которому точно не нужна. Или нужна?

«Ну, конечно, – горько ухмылялась она, – просто он стесняется признаться в своих чувствах. Спать со мной и ребёнка сделать не постеснялся, а потом вдруг стал целочкой-незабудочкой…»

Маринина мама когда-то сказала замечательную вещь:

– Телефон – устройство для двусторонней связи. Если с другого конца ни разу не позвонили, значит, никто там твой голос слышать не желает.

Первые месяцы можно было считать, что у любимого просто временное помешательство. Хорошо-хорошо, пусть долговременное. Отведём на это целый год, но не шестнадцать же!

Марина в голос хохотала над собой, глотая злые слёзы, а потом всегда прислушивалась: не разбудила ли Макса?

Все эти шестнадцать лет Марина думала: что она сделала не так? За что получила такую жестокую отставку без объяснения причин на пятом месяце беременности? Она хотела знать эти чёртовы причины. И тогда, и сегодня – столько лет спустя! И готова была терзать телефон, бомбить Бориса месседжами. Одного объяснения ей бы хватило, простого человеческого слова! Были бы живы родственники Бориса, они бы непременно всё Марине объяснили: между ними сложились добрые взаимоотношения. Борькина бабушка никогда бы не позволила ему бросить беременную женщину. Марининых родителей тоже уже нет в живых, и пойти ей не к кому. И она писала. Убеждая себя, что пишет ради сына.

А, может, не разлюбила? Да нет, чушь. Она не сможет простить Борису предательства и этой многолетней пытки молчанием.

Знает же, любые звонки бывшим – всего-навсего попытка вернуть душевное равновесие. Как же так: я хорошая, а меня бросили? Это не может быть правдой. Надо снова поговорить, обсудить, надо начать общаться заново, но нет, не потому, что осталась любовь. А потому что быть отвергнутым – невыносимо. Пусть лучше будет худой мир, пусть даже будет война и постоянные ссоры, но меня не бросят, не дадут понять, что я не нужна.

И Марина соглашалась с этими мыслями. Она звонит не потому, что любит. Она ищет ясности. Она не может принять случившееся почти шестнадцать лет назад. Это беда – всю жизнь тащить за собой фантом. Но она не могла ничего с собой поделать. И наслаждалась мучительной пыткой Борисовой неразговорчивости, и сама в свою очередь время от времени истязала молчанием Максима.

Сын с рождения был неуклюжим и невезучим. И об этом Марина тоже писала Борису. Просила принять участие в жизни сына.

«Тебе помочь ему – раз плюнуть. Секунда. Даже доля секунды. Просто пожелай ему удачи, сукин ты сын!»

«Сукиного сына» она, впрочем, всегда стирала, так как к матери Бориса относилась тепло.

Услышав сегодня, как Макс ронял на кухне ложки, она сделала то, чего старалась не делать без крайней необходимости: отвлеклась от беседы с клиентом, схватила телефон и яростно отстучала сообщение:

«Твоему сыну скоро поступать! Может, соизволишь помочь? Без тебя он не справится!»

Последняя фраза прозвучала жалко, но Марина всё равно её оставила.

После окончания онлайн-встречи она проверила чат.

«У меня нет детей. И хватит об этом».

Марина чуть не разрыдалась. Лучше бы пустой экран, игнор, привычная тишина, чем этот мерзкий ответ.

Потом Марина ненавидела себя за то, что не сдержалась и налетела на сына с упрёками… Ненавидела себя за то, что Борис имеет над ней такую власть. Она не сомневалась, она знала наверняка: он привязал её к себе навсегда. Ему на это тоже потребовалась бы секунда… Доля секунды!

Все-таки последнее слово должно остаться за ней.

«У тебя есть сын. И точка».

Сообщение прочитано. Ответа она не дождалась.

– Да лучше бы тебя вообще никогда на свете не было, – зло прошипела Марина. Хотела написать фразу Борису, но вместо этого уткнулась лицом в подушку и зарыдала.

ГЛАВА 5

Мысли, которых у меня никогда не было, из дневников, которых я никогда не вёл

Доктор Олег Николаевич Султанов был почти членом нашей семьи. Нет, он ни с кем из нас не дружил, не крестил меня, не отмечал с нами семейные праздники и никогда не звал к себе в гости, не приезжал по вызову, если у кого-то где-то кольнуло или стрельнуло и даже не консультировал по телефону.

Мама говорила, что он и тех, кого обязан был лечить в рамках профессиональной деятельности, не особенно баловал вниманием.

Членом нашей семьи он мог бы считаться исключительно по причине частого упоминания его имени.

Моя мама работала медсестрой хирургического отделения в больнице имени Ореста Крестовского. И не было ни одной смены, после которой она не принесла бы домой рассказов о том, что «опять отчебучил доктор Султанов».

«Чебучил» он, как можно было бы подумать, вовсе не что-то ужасно-медицинское. Не перерезал аорту вместо печёночных протоков, не забывал инструменты в полостях. Хотя, вероятно, мог бы натворить и такое, если бы вообще имел склонность подходить к операционному столу. Но в этом-то и заключался главный талант хирурга Султанова: он мастерски умел отлынивать от работы.

К тому моменту, когда мама устроилась в больницу, Султанов отработал там уже 12 лет. И в первые же дни работы маму посвятили в невероятное фирменное умение врача исчезать, когда надо быть в самой гуще событий. Разумеется, она тогда ни слову не поверила. Разве может быть, что назначена операция, а хирург отсутствует? Проработав с ним бок о бок восемь лет, мама уже не сомневалась, что нашёптанные слухи вовсе не беспочвенны.

Все точно знают, что Султанов в больнице. И каждый его где-то видел, и любой может подтвердить, что доктор при деле и усердно работает. Поэтому в операционную всегда шёл кто-нибудь из его менее занятых коллег. Сам же Султанов появлялся только к концу операции и развивал невероятно бурную деятельность. Именно его лицо видел пациент, проснувшись после анестезии. Именно от него слышал добрые ласковые слова, пока кровать везли по больничным коридорам из оперблока в отделение, именно он держал больного за руку и как бы невзначай сообщал своё имя. Стоило спросить пациента на следующий день:

– Кто самый лучший врач в этой больнице?

Тот, не задумываясь, ответит:

– Олег Николаевич Султанов.

– Так не он же оперировал, – удивлялись коллеги.

– Он! – уверенно отвечал пациент. А вслед за ним и персонал отделения заряжался уверенностью, что у операционного стола стоял именно Султанов, при этом стоял в гордом одиночестве и предотвратил все возможные осложнения одним лишь взмахом скальпеля (читай – волшебной палочки). Пациенты оставляли благодарности, руководство выписывало Султанову премии, а от слухов о том, что осыпанный почестями врач за двадцать лет в действительности выполнил от силы десяток операций, отмахивались и велели сотрудникам не очернять более успешного коллегу.

Султанов же удачно продолжал создавать видимость работы, исправно писал истории болезни, но всё чаще спихивал эту обязанность на ординаторов и студентов, участвуя в перевязках, и то больше в роли смотрящего или – что хуже! – руководящего.

– Ещё тур бинта сделайте. Сделайте, сделайте, хуже не будет. И клеольчиком5 подмажьте, вон там, с угла, а то всё развалится.

Скажет и удалится из палаты, оставив в недоумении и раздражении других врачей, прекрасно и без его советов справлявшихся с перевязками.

А пациенты опять за своё. Придёт к ним лечащий врач, а они:

– Помните, приходил ваш коллега, он тогда ещё приказал бинта побольше намотать? Очень помогло, спасибо. Сегодня сделайте так же.

И от этого слова «приказал» лечащему врачу становилось ещё противнее, потому как ни в каких начальственно-подчинительных связях он с Султановым не состоял.

А Олег Николаевич продолжал работать, греясь в лучах славы.

Если на день были запланированы операции или возникала необходимость экстренно взять больного на стол (а это, увы, случалось гораздо чаще, чем хотелось бы Султанову), он снова мгновенно исчезал из родного отделения, но при этом обязательно шумно материализовался в каком-нибудь другом, раздавая непрошенные советы, как лечить больных гинекологам, реаниматологам, неврологам и прочим «неумехам» и «разгильдяям» от медицины.

Он мог обругать всех и вся, с удовольствием смаковал чужие ошибки, самолично участвовал в публичных порках и казнях на больничных пятиминутках, расписывая, как на самом деле должен был поступать в экстренной ситуации дипломированный специалист и какой метлой следует гнать из медучреждения «всяких недоучек».

Всё это я знаю и помню только со слов мамы. Но рассказывала она всегда так красочно и эмоционально, что у меня складывалось ощущение, будто Султанов здесь, рядом, живой, из плоти и крови, хоть и получил от коллег за свои навыки исчезать из операционной кличку Призрак Оперы. И что вот сейчас он достанет эту самую метлу и всех нас из собственной квартиры повыметет.

– Представляешь, – делилась мама с бабушкой после смены, не обращая внимания, что я тут же за столом грею уши, – привезли острый живот. Султанов моментально слился. А зав просто так спрашивает: что, Олега Николаевича опять нет? Ему говоря: нет. Так зав кивнул и встал к операционному столу сам. Представляешь? Начальник отделения сам пошёл работать за подчинённого, который в этот момент пил кофе с рентгенологом.

– А ты прям и знаешь, что он пил кофе? – уточняла бабушка.

– Да, как раз больного водила фоткать. Они там лясы-балясы битый час точили, потом Султанов явился к концу операции и давай заведующему рассказывать, как правильно швы накладывать. Заведующему! При других врачах, сёстрах-анестезистах и санитарах! Зав ему и говорит: мы вас, Олег Николаевич, найти не могли, где вы были, пока шла операция?

– А он?

– А он ответил, что всегда оставляет номера кабинетов, в которых его можно найти. И это проблема косоруких медсестёр, что они не могут правильно нажать нужные кнопки на телефонном аппарате.

По указанным Султановым внутрибольничным номерам никто и никогда дозвониться не мог, хотя номера эти были взаправдашними, и Султанов в обозначенном кабинете действительно находился в тот момент, когда его искали. Мобильный его реагировал на звонки серией продолжительных гудков, но после Олег Николаевич демонстрировал всем дисплей телефона с перечнем пропущенных вызовов, и среди номеров не оказывалось ни одного рабочего. Всё сплошь личные контакты.

Бабушка всегда слушала эти мамины байки с распахнутыми удивлёнными глазами, и казалось, что она не порицает поведение лодыря-врача, а восхищается его талантами. И, надо сказать, не она одна. Коллеги тоже всегда рассказывали о проделках Султанова с придыханием:

– Вы представляете, прямо посреди дежурства ушёл. Посчитал что-то там в табеле, сверил с рабочим графиком, понял, что уже в этом месяце переработал, собрал вещи и свалил ночевать домой.

Или:

– Ого! А Султанов у нас опять в отпуске, что ли? Недавно ж был!

– Да он что-то там по сусекам наскрёб, сказал: недодали ему…

– Ну пусть отдыхает, бедняжка. Перетрудился, – коллеги смеялись в курилке, подтрунивали – абсолютно беззлобно, словно над проказами не в меру расшалившегося мальчонки, и даже завистливо вздыхали:

– Эх, я бы так не смог.

Маму мою Султанов почему-то невзлюбил с первого дня. И все восемь лет совместной работы она собиралась на смену с Султановым, как на каторгу. Казалось бы, если он почти никогда не появляется на рабочем месте, где ж они успевали ссориться? А вот, находилось время. Пройдёт мимо, зыркнет на маму, скажет:

– Анастасия Сергеевна, что на вас за костюм? Вы нашу больницу с неонатальным центром перепутали? Что это за мишки и зайчики?

Первое время мама отшучивалась, говорила, что так веселее и пациентам радостнее, но Султанов становился всё злее и отпускал гневные реплики.

– Я вас уже спрашивал: что на вас надето? Пытаетесь ярким внешним видом отвлечь пациента от своей косорукости? Так он, дорогая моя, боль почувствует от укола хоть вся Винни-Пухами разрисуйся! Уколы делать – навык нужен и мастерство, а у вас ни того, ни другого.

Скажет и пойдёт. А у мамы потом всё из рук целый день валится, и абсцесс на ягодице у какого-нибудь пациента ровно в эту смену появится.

– Я ж говорил – косорукая, – выскажется Султанов. А мама точно знает, что этого пациента ни разу не колола…

Издевался над ней Султанов знатно, несколько раз доводил до слёз да так, что мама ещё и дома, вспоминая его высказывания, заходилась в рыданиях.

Мне в маминой больнице доводилось бывать редко. Один раз я попросился сам. Мне тогда было лет восемь или девять. Мама согласилась меня взять на целые сутки, хотя бабушка была против этой затеи. Но я уговорил!

Помню, студенты катали меня по коридору в приёмнике на железной дребезжащей каталке. И надо мной проносились длинные лампы, сливающиеся в две параллельные жёлтые полосы, будто рельсы из мутноватого света, кое-где переходящие в пунктирную линию из-за отрывистого мерцания какой-нибудь одной строптивой секции.

Тогда я даже заночевал в пустой палате. Из окон был виден широкий проспект с движущимися по нему автомобилями, трамвайные пути и круглая башня студенческого общежития, выглядящая будто советская игрушка, где надо было в ряд выставлять разноцветные шарики. Полуночники-студенты долго не гасили свет. Я сидел у окна и смотрел, как меняется положение освещённых окон, как скользят по занавескам чьи-то тени, как выходят на балконы молодые ребята и вместе курят, обмениваются тетрадями или перелезают друг к другу через железные перила…

Другое памятное посещение было позже. Лет в тринадцать. Я тогда сломал руку, и мама привела меня на контрольный рентген к себе на работу, чтобы не стоять очередь в поликлинике. Тогда-то и случилась та самая история с доктором Султановым, которую в моей семье принято было считать едва ли не рождественской сказкой.

В назначенное время мама встретила меня в холле больницы Ореста Крестовского. Мы поднялись на лифте до третьего этажа, миновали длинный коридор. Я задрал голову и снова засмотрелся на лампы. Мне почему-то очень нравились эти длинные колбы, заполненные светом, будто джедайские мечи.

Из дверей рентген-кабинета вышел невысокий лысоватый дядечка лет пятидесяти или чуть старше в зелёной хирургической пижаме. За ним в дверном проёме высился огромный широкоплечий мужчина в белом халате, изрядно тесном, едва ли не рвущемся на рукавах под воздействием крепких мускулов и доходившем врачу только до середины бёдер. Под халатом видны были чёрные джинсы с металлическими цепочками и футболка с изображением рентгеновского снимка грудной клетки.

Я тогда мысленно хихикнул, что до таких размеров его разнесло от постоянного контакта с радиацией.

– Заходи ещё, Олежа, – зычно проревел великан в спину низкорослику. Мама в этот момент пискнула:

– Здрасьте, Олег Николаевич.

И следом сразу же – рентгенологу:

– Здрасьте, Валерий Владимирович, вот, сына привела, как договаривались.

Я кивнул и помахал рукой, всем видом изображая, что фоткать-то уже и нечего, но я готов, раз мама волнуется, да вдобавок разрешила прогулять пару уроков, чтобы «ещё раз убедиться, что всё в порядке»…

– Неужели это тот самый знаменитый доктор Султанов? – спросил я. Подростковая дерзость во мне расцветала тогда во всю мощь, поэтому я и не подумал понизить голос.

Низкорослый врач, ушедший едва ли на десяток шагов, обернулся, посмотрел на меня иронично-заинтересованным взглядом и осведомился:

– И чем же я, по-вашему, знаменит, молодой человек?

Мама тут же извинилась перед Султановым за мою бестактность, а я смотрел прямо в серые глаза, и между нами с Олегом Николаевичем происходила какая-то странная реакция. Он будто шарил внутри меня своими хирургическими инструментами, пытаясь найти истинную причину моего вопроса, а я погружался к нему в голову, переставляя там всё на свой лад. Он медленно возвращался к рентген-кабинету, влекомый моим пристальным взглядом. Я вспоминал все мамины рассказы, рыдания, переживания из-за совместных непростых смен с этим лысеющим пугалом и мысленно проговаривал: я сейчас же от тебя избавлюсь, немедленно уничтожу…

Султанов посерел и схватился за сердце.

– Олежа, что с тобой? – громадный рентгенолог поспешил к приятелю.

Я вздрогнул. Ход моих мыслей оборвался, и я пробормотал:

– Вся больница только и мечтает, чтобы вы уволились…

– Ты что, сынок? Что ты такое говоришь? Извинись немедленно! – причитала мама.

– Прям вся-вся больница? – Султанов убрал руку от сердца, выпрямился и смотрел на меня прежним иронично-изучающим взглядом. – Тогда это и правда успех.

– Ха, вот это у мальца яйца железные, – заржал рентгенолог.

А я снова примагнитился к взгляду Султанова и раздельно произнёс:

– Чем скорее, тем лучше. Иначе…

Рука хирурга дёрнулась к сердцу, страх поколебался в его глазах, словно рябь на воде, а потом сменился непониманием и досадой, будто Султанова обыграли в игру, в которой он был докой. И вдруг он воскликнул, поглядев на исполина-друга:

– Валер, тьфу ты, я ж у тебя заявление на столе оставил…

– Об отпуске? Ты ж только гулял…

– Об уходе, Валер, об уходе. Мы ж с тобой за это кофейку с утра выпили. Принеси, будь другом.

Рентгенолог некоторое время недоуменно смотрел на Султанова, но тот только мелко кивал: мол, пришла пора, мне не отвертеться.

– Я схожу, мне не сложно, – пожал могучими плечами Валерий Владимирович, – но только никакого заявления при тебе не было.

Он скрылся в кабинете.

– В жёлтой пластиковой папке с кнопкой, – подсказал Султанов.

– Есть такая, – и не доверяя, Валерий достал из папки лист с заглавием «заявление». – Так ты что, правда?.. Может ещё передумаешь?

– Может, передумаю? А, молодой человек? – спросил он, но в глаза мне смотреть побоялся.

Я медленно и решительно покачал головой.

В тот же день его заявление подписали.

Пока я не достиг совершеннолетия, никто не рассказывал мне о моих способностях, а случай с Олегом Николаевичем вспоминали на семейных застольях как счастливое стечение обстоятельств, за которое меня, впрочем, многие годы подряд благодарили. И только в день, когда мне исполнилось восемнадцать, бабушка рассказала всё, как есть. И про то, что я способен исполнять желания – может, пять минут в месяц, а может, и когда вздумается. И про их с мамой безуспешные попытки нагадать для Султанова увольнение. И про моё удачное завершение запущенного ими процесса.

Многое в тот день встало на свои места. Меня особо не стеснялись, позволяя слушать взрослые разговоры, но некоторые реплики старших казались загадочными.

Когда мама в сердцах восклицала:

– Пусть бы его уволили нафиг…

Бабушка тут же причитала:

– Не желай такого. Вдруг – время?..

И замолкала, покосившись на меня.

– А я желаю, – распалялась мама, – желаю! Только всё без толку! Он как работал, так и работает.

В день его увольнения бабушка спросила у мамы:

– Который был час, когда состоялся разговор с Султановым?

– Нам было назначено на 13:20, примерно в это время мы и были у кабинета… Так что можно считать – половина второго…

– Ты же знаешь, что пять минут туда-обратно имеют огромное значение!

– Я испугалась! И не посмотрела на часы, уж прости!

– Я, конечно, Настя, твоих стремлений не разделяю, все люди разные и не тебе решать, кому работать, а кому уходить, но всё же, получается, что Султанов тоже мощный пятиминуточник. Но всегда найдутся силы помощнее…

Она тогда выразительно посмотрела на меня.

– Что? – я оторвался от телевизора, почувствовав её взгляд. Их разговор мне был до лампочки.

– Ничего, внучок, залюбовалась тобой просто, – улыбнулась бабушка, а я отмахнулся.

За следующие пять лет бабушка и мама неоднократно сумели проверить моё знаковое время.

– Ты сильнее нас обеих, – сказала мне бабушка, – распоряжайся этим с умом. Пообещай мне, ладно?

Я пообещал. И обманул.

ГЛАВА 6

Декабрь 2023 года

На объявление, прикреплённое к пробковой доске возле школьного гардероба, Максим поглядывал с тех по, как оно появилось. То есть уже примерно месяц.

«Театральная студия «Путник» приглашает девушек и юношей для участия в постановке музыкального спектакля. Всех желающих ждём по указанному адресу 9 декабря в 18:00. Для прослушивания необходимо подготовить песню, танец, а также выразительное чтение стихов и прозаического отрывка».

Несколько дней подряд Макс бросал на объявление заинтересованные взгляды. Где находится студия «Путник», он знал. Нередко проходил мимо небольшого торгового центра, рядом с которым стояла рекламная доска с названием театрального объединения, фотографией дружной компании подростков в сценических костюмах и перечнем навыков, которые можно обрести, «записавшись прямо сейчас». Не то, чтобы Максу очень хотелось на сцену – всё-таки его мечты были отданы цирку! – но опыт публичных выступлений казался ему не лишним. Они помогли бы повысить самооценку, стать увереннее в себе и всё такое. А там, возможно, и уровень удачливости как-то подтянется.

В то, что перестанет лажать на каждом шагу, Макс не верил ни на секунду, но хотел научиться лажать без страха, делать это раскованно и даже с удовольствием. Шлёпнулся на задницу посреди класса – и что такого? Это был всего лишь трюк, тщательно спланированный и подготовленный. А то, что зад после такого аттракциона болит – аж слёзы на глаза наворачиваются – фигня, издержки профессии. А потом из всех этих неуклюжих падений сложится его главный клоунский номер: там его только и будут неустанно ронять, а зрители станут смеяться, как ненормальные. А то, что смешно, уже не кажется катастрофой, верно?

Макс ободряюще улыбнулся своему отражению в огромном – во всю стену – зеркале и наклонился, чтобы завязать шнурки.

– Долго ты ещё собираешься любоваться? – Аврора бросила на деревянную лавку мешок со сменкой и короткую белую шубку.

– Я шарф поправлял, – смутился Макс, полагая, что одноклассница укоряет его за гляделки с зеркалом.

– И попутно подмигивал отражению, – хихикнула Аврора, – но я не об этом.

Она села на лавку, сняла тёмно-синие форменные туфли-лодочки и достала из мешка сапоги с высоким голенищем на молнии.

У Авроры в классе было прозвище – Авария. От имени. Сначала звали Варей, а оттуда уже и следующий псевдоним появился.

Макс никогда не понимал: какой смысл придумывать какие-то клички? Красивое имя. И Аврорка красивая. Высокая, с гладкими собранными в хвост волосами, доходящими до самого пояса джинсов, аккуратно накрашенная, будто каждый день от стилиста. Другие девчонки в классе или не красятся вовсе, или так размалюются, что их с урока в туалет отправляют, отмываться. А у Аврорки всё как надо смотрится. Максу нравилось.

И такая она вся стремительная, точная, ни одного лишнего жеста. И говорит обычно отрывисто и по делу. Если уж продолжать аналогию с дорожной обстановкой, то она скорее красивый гоночный автомобиль где-нибудь на витой горной трассе. И нет у неё конкурентов, и во все повороты войдёт красиво, и по самому краю ущелья проедет – даже сердце не ёкнет. Какая уж тут – Авария! Она по жизни гонщик, Шумахер или Алонсо… (Макс не раз слышал эти фамилии от Марины – она их упоминала всегда, когда машины не останавливались перед пешеходным переходом).

Гоночные авто, конечно, тоже попадают в аварии, Макс такие подборки видео в сети не раз просматривал. Но Аврорка не из тех, кто попадёт, у неё всё как будто заранее продумано. Строгая и неприступная. Потому Макс с ней и не решался обычно заговорить, да и она не очень-то им интересовалась. Так, встретятся иногда взглядом, улыбнутся друг другу и дальше покатятся. Будто и правда два автомобиля бортами соприкоснулись на особо лихом вираже, только на Аврорке ни царапины, а Максу тут же на пит-стоп. Вот уж он-то ходячая авария. Заглядится на Аврору – и об парту ударится, снесёт с неё все учебники и ручки, да ещё и дорогой смартфон смахнёт по неосторожности (ага, и такое было, но нечего этой дуре Светке дорогую технику с собой таскать! Хорошо хоть в чехле, а то бы экран разбил, маме потом оплачивать…)

Макс прозвищем Авроркиным никогда не пользовался. Хотя и побаивался, что так она может заподозрить, что ему имя нравится. А там вдруг поймёт, что не только имя, а вся она ему нравится… Максу, если честно, вообще хотелось к ней обращаться – Аврорчик, например, или Варюта. Страшно, конечно, к такой офигенной девчонке с нежностями лезть, но у него как-то сами в голове эти Аврорчики с Варютами рисовались.

Погулять они, кстати, так и не сходили. Макс откровенно струсил от её неопределённого «Посмотрим» и больше писать не стал.

– А о чём?

– Я про объявление. Я заметила, ты к нему уже не первый день подходишь, – она звучно – одним длинным, но быстрым движением – застегнула молнию на сапоге.

Макс вспыхнул. «Заметила». Значит, присматривается к нему. И не стесняется признаваться. Он тоже к ней присматривается. И к фоткам её в интернете – ух, ещё как! – но в таком уж точно не признается. В классе они сидят через парту на одном ряду. Макс ближе к доске, Аврорка дальше. Ему, чтобы на неё лишний раз посмотреть, пришлось бы оборачиваться. А Макс ей хорошо виден. Он представил, как Аврора вместо того, чтобы выполнять упражнение, рассматривает втихаря его затылок, подмечает, как он возится в телефоне под партой, как чешет ручкой за ухом…

Эх, сейчас так размечтается, что и парой себя с Авророй представит! Пора заканчивать с этими фантазиями. Тем более, что он давно полностью одет и теперь выходит, будто он Аврорку ждёт.

– Тебе-то какое дело? Ну, смотрю и смотрю!

Аврора поправила перед зеркалом шубку и надела белую вязаную шапочку.

– Никакого. Просто хожу в «Путник». Захочешь прийти – могу подготовить. Только учти, там жёсткий отбор.

«Точно провалюсь», – оценил свои силы Макс, но тут же переключился на размышления о совместной подготовке с Авророй.

– Я слышала, как ты в школьном хоре поёшь. Неплохо, надо сказать. И на конкурс чтецов тебя отправляли.

– Ага, только я ни разу не побеждал. А один раз меня от волнения рвало, вместо конкурса в туалете сидел. Так и не выступил.

– В общем, времени до девятого декабря чуть больше недели. Надумаешь – скажешь. – Аврора пропустила мимо ушей Максовы откровения. А он и сам не мог понять, зачем вместо лирических порывов стал рассказывать ей про свои рвотные позывы.

– Да, хорошо… Я согласен.

– Давай тогда послезавтра у меня порепаем? У тебя есть планы на воскресенье?

– По… что?

– Порепаем. Порепетируем, значит.

– У тебя? – Макс задал этот вопрос почти одновременно с её объяснениями. Предложение его взволновало: раньше он к девчонкам в гости никогда не ходил, а тем более к тем, которые ему нравились.

– Да, у меня дома инструмент есть.

– Инструмент?

Она закатила глаза.

– Пианино, Таланов. Песню разучим и танец тебе поставлю. Стихи и прозу тоже подготовим. Материал сам сможешь подобрать?

– Ха, будто на стройку меня зовёшь: инструмент, материалы…

– Папуле моему помощник не помешает, он как раз ремонтом заняться решил. Но пока мы с тобой только порепетируем.

Это «пока» заставило Макса снова заволноваться. Значит, планируется и какое-то «потом»? Аврорка вроде как намекает ему на что-то? Помогает сделать нужные шаги, чтобы начать встречаться?

Они так и стояли полностью одетые возле скамьи. Давно уже переоделись все уходящие домой школьники, прозвенел звонок на следующий урок, в школьном вестибюле теперь было пусто, только гардеробщица гремела вёдрами и чуть в стороне Аврорку деликатно дожидалась подруга.

– Тогда до воскресенья?

– До воскресенья!

Аврора сделала знак подруге, та подошла, махнула Максу. Девчонки ушли, а Макс подмигнул себе в зеркале и тоже двинулся к выходу. Домой он шёл радостно и быстро, на всякий случай всё же особенно внимательно поглядывая на дороги и кромки крыш: вдруг собьёт машина или свалится на голову обледенелый кусок снега. На стенах зданий уже висели предупреждения оберегаться падающих сосулек. Максу очень не хотелось получить в подарок от Судьбы сначала знаки внимания Авроры, а потом – травму и попасть в реанимацию или куда похуже!

Улицы, впрочем, оказались вполне дружелюбными. Светило прохладное декабрьское солнце, падал мягкий снежок, таявший, едва оказавшись на асфальте. Ни ледяных корок на земле, ни грозных застывших потоков воды над головой. Машины плавно остановились, пропуская Макса по пешеходному переходу.

– Мам, я дома, – крикнул с порога Макс. Дверь в его комнату была плотно закрыта, а в мамину наоборот – распахнута. Значит, мама не работает. С кухни доносилось журчание воды и глухое покряхтывание тарелок в раковине. Мама мыла посуду. В коридоре витала смесь запахов. Макс, снимая обувь и куртку, принюхался, разбирая ароматы на группы. Кажется, пахло грибным супом, котлетами и компотом из калины и яблок. Специфический горьковатый запах калины Макс легко распознавал на фоне других, а без яблок мама компотов никогда не варила.

Он вымыл руки в ванной и зашёл на кухню. Мама улыбнулась ему через плечо, ополоснула и поставила в сушилку очередную вымытую тарелку. На ней был зелёный передник с изображением виноградных гроздей на карманах. Мама вообще любит изображения винограда. На кухне они повсюду: на скатерти, сахарнице и заварном чайнике, на полотенцах и прихватках. Даже в стеклянной вазочке, если не был куплен настоящий виноград, лежала пластиковая имитация.

– Масик, привет. Суп готов, котлеты дожариваю. Как день прошёл?

– Отлично.

– Отлично? – Марина снова обернулась на сына и на некоторое время забыла о посуде, оставив чашку донышком под струёй, отчего резвые брызги тут же ринулись на пол и ей на ноги. Максим редко описывал школьные события словом «отлично», чаще говорил: «как обычно» или «кошмарно», а в особо эмоциональных случаях сразу принимался рассказывать об очередных поражениях у школьной доски.

– Я хочу поступить в театральную студию, поможешь подобрать материалы?

– Да, конечно. – Марина выключила воду, вытерла руки небольшим махровым полотенцем, сложила его вчетверо и пристроила на край раковины. – Что нужно? Стихи? Прозу?

– Стихи и прозу, – кивнул Макс.

– Думаю, у меня есть идеи. Сегодня порепетируем.

– Не надо, – Макс подошёл к плите, собираясь налить себе супа, схватился за горячую крышку и с грохотом опустил её обратно на кастрюлю.

– Горячо же! Прихватку возьми! – воскликнула Марина.

Макс кивнул. Как можно было забыть про осторожность! Миновать улицы, полные опасности, и чуть не убиться горячим супом!

– Может, ты нальёшь? – Макс протянул маме тарелку и поварёшку.

– Масик, ты большой мальчик. Уверена, сумеешь справиться сам!

«Масик» и «большой мальчик» в одном предложении звучало странно. Макс давно хотел попросить маму не называть его этим детским прозвищем. Но не решался. Мама же. Нравится ей – пусть зовёт. От него не убудет.

– И что насчёт репетиции? Почему – «не надо»? – Марина вернулась к прерванному разговору. – Или ты настолько самонадеян, что собираешь пойти на прослушивание, не подготовившись?

– Аврорка сказала, что там жёсткий отбор, – ответил Макс, пробуя горячий суп с ложки. Он сказал «Аврорка» нарочито небрежно, а Марина привычно пропустила мимо ушей имя девушки, которая нравится сыну.

Нравится, конечно, нравится. Для Марины это не было секретом. Она отметила, как меняется тон голоса и выражение лица Макса, когда он рассказывает об Авроре, не ускользали от материнского взгляда и неловкие попытки подростка маскировать свой интерес. Макс бывал более оживлён, когда вспоминал события, связанные с одноклассницей, и тут же замыкался, стоило Марине начать дополнительные расспросы.

Марина плохо знала Аврору в лицо. Видела на общих фотографиях класса и в нескольких школьных постановках, где был задействован и Макс. Но тогда сын ещё не проявлял к этой девочке интереса. Во всяком случае, настолько явного, как теперь. Отца и мать Авроры Марина тоже вряд ли смогла бы распознать в числе пришедших на родительское собрание. Училась девочка хорошо, классная руководительница редко упоминала её имя. Впрочем, говоря откровенно, Марина и не хотела ничего знать ни про Аврору, ни про её родственников.

Макс тоже замечал, что материнский тон становился чуть резче, если он позволял себе добавить хоть каплю теплоты в голос, говоря о каких-нибудь девчонках. Поэтому он старался сдерживаться, говорил сухо, отстранённо и даже грубо (что-то вроде: «дуры они все»), но в случаях с Авророй нередко прокалывался и выдавал чуть больше информации, чем стоило бы. Лицо матери в такие минуты становилось жёстче, взгляд леденел, а под левым глазом начинала мелко подёргиваться мышца – явный признак, что мама нервничает. В других ситуациях тиков у неё не отмечалось. Макс читал в маминых книгах по психологии (вон их сколько по дому разбросано), что при взгляде на предмет обожания, а вроде и при воспоминании о таковом, человеческий зрачок расширяется. И наоборот. При упоминании неприятных вещей – сужается. Так вот, мама, будто натренировалась при любых упоминаниях об Авроре сжимать зрачок в крошечную точку, наподобие тех, что она любит ставить между словами. Тоже своего рода знак – разговор окончен. Серая радужка маминых глаз тут же превращалась в плотный стальной кружок. Максу даже казалось, что у мамы в голове включаются специальные пикалки, вроде тех, что перекрывают ненормативную лексику во время телепередач, только мама «запикивает» не мат, а произнесённые Максом имена девушек. Для неё это какой-то особый род нецензурщины. Ей, кажется, неприятна мысль о… сопернице? (Макс это слово даже мысленно не использовал, а Марина отгоняла сразу, как только доходила в размышлениях до подобных выводов). Она тут же включала голос разума, убеждая себя, что рано или поздно у сына появится постоянная девушка. Или – непостоянная. И, возможно, даже несколько. Не исключено, что одновременно. И что ни одна из них матери в действительности не соперница. Даже та, которая станет однажды избранницей Масика. (В этих рассуждениях Марина называла сына только так, чтобы подчеркнуть для себя, что он ещё ребёнок, и никакой девушки у него в ближайшее время появиться не может). Марина боялась этого «однажды». Боялась этой неведомой девушки. И ещё опасалась в каком-нибудь особенном порыве, если девушка не придётся ей по сердцу, поставить сына перед выбором: или я, или она. А дальше новый страх – Максим совершенно не обязательно сделает выбор в пользу матери.

Она всё это понимала и раскладывала в голове по полкам, как, вероятно, хоть раз в жизни делает любая мать (с психологическим образованием и без), ожидающая встречи с потенциальной невесткой. И всё равно на этих полках, среди аккуратно разложенных вещей умудрялась притаиться острая игла ревности, выскакивающая моментально, стоило сыну произнести женское имя. Пусть даже и принадлежавшее тем девчонкам, к которым он действительно равнодушен.

– Тем более! Тем более, Масик, надо готовиться, если это не просто самодеятельность! Хотя и там халтурщики не нужны! – Марина уже отошла от очередной парализующей инъекции ревности, лицо её разгладилось, на нём даже мелькнуло подобие улыбки – не лучезарной, но всё же искренней. В конце концов, она не враг своему сыну. Пусть и театр в его жизни будет, и девушки. А к внутренней боли Марина привыкла. И переживать её предпочитала сама. Одна.

– Аврора обещала меня подготовить, – Макс погонял по тарелке особенно крупный кусок гриба (Он ненавидел такой суп! Из-за варёного лука, перловки и таких вот сопливых разбухших грибных шляпок). Борясь с отвращением, он положил в рот гриб, похожий на губку, полную воды. Проглотить бы, не жуя, но слишком уж большой!

Марина всё ещё улыбалась. Но на щеке сама собой снова задёргалась мелкая мышца.

– И ты думаешь, что она сумеет тебя хорошо подготовить? – холодно осведомилась она.

«Остерегайтесь падения сосулек, сорвавшихся с материнских губ», – подумал Макс. Вот откуда упала глыба, а вовсе не с кромки городских крыш. Почему бы не придумать такие специальные табло? Хочешь что-то сказать, а у тебя перед глазами надпись: «Эта фраза наиболее опасна в данном разговоре». Или как в квесте, позволялось бы проверить все реплики героев. Да, после одной из них игра может моментально завершиться, зато после другой беспрепятственно продолжится. Увы, квест под названием «Перепады маминого настроения» Макс научится проходить ещё не скоро. А, может, и не научится вовсе.

– Она уже давно в этой студии, знает, что там и как, – сообщил Макс, посчитав этот аргумент убедительным.

– Вот оно как… – Марина, только недавно подсевшая к столу напротив Макса, поднялась и схватила повешенное на край раковины полотенце. Чтобы подавить волнение, она решила именно сейчас вытереть лужицу супа под Максовой тарелкой. – Если ты считаешь… – говорила Марина, орудуя полотенцем так рьяно, что Максу пришлось приподнять тарелку и даже развернуться от стола, – если ты думаешь, что девчонка-девятиклассница может подготовить тебя лучше, чем родная мать, тогда ступай. Я тебя не держу.

Закончив тереть клеёнку с изображением виноградных лоз, Марина принялась яростно складывать полотенце вчетверо, вшестеро, даже вдесятеро. Последнее получалось плохо, тугой ролл из ткани норовил развернуться. В конце концов, Марина отложила его и снова села напротив сына за стол.

– Пойми, сынок. Девочка эта совершенно не заинтересована в том, чтобы ты поступил!

– Мне кажется, я ей нравлюсь, – встрял Макс. Он выловил из супа картошку, дохлебал бульон и оставил в тарелке несколько зёрнышек перловки и ещё один крупный кусок гриба.

– Ей нравится чувствовать себя крутой, – отрезала Марина, – ей кажется, что она уже настолько много знает и умеет, что может сама учить других. И её излишняя самоуверенность может привести к тому, что ты пролетишь мимо этой своей студии! Даже если Аврора уже понахваталась кое-каких знаний, всё равно она не педагог, не режиссёр и не постановщик! И станет Аврора для тебя в итоге настоящей Аварией!

Произнесённое мамой Авроркино прозвище оглушило Макса. Ладно, одноклассники, им можно, но здесь, дома, где он сам позволял себе всякие смелости вроде «Варюты» и «Аврорчика»… От мамы! Это уж перебор.

– Ты тоже не режиссёр, – огрызнулся он. Его не устраивала мамина версия. Ничего подобного, Аврора не просто рисуется перед ним. Или как? У мамы ж всё-таки психологическое образование, мама такое на раз-два раскусывает…

– Да, я не режиссёр, но я хорошо знаю тебя. Понимаю, какие тексты в твоём исполнении прозвучат органично. Не говорю – талантливо, до этого тебе ещё расти и расти. Но во всяком случае, они не будут казаться чем-то чужеродным, – голос Марины потеплел. – Я воспользуюсь жизненным опытом там, где не хватит режиссёрского. Я как взрослый опытный зритель смогу уловить фальшь в твоих интонациях, объяснить смысл фраз, которые ты сам до конца не поймёшь. Я во всём постараюсь быть объективной, и только я скажу тебе правду там, где другие постесняются, промолчат или, что ещё хуже, начнут незаслуженно хвалить. А если ты Авроре нравишься, то она, скорее всего, правды тебе не скажет.

– А ты скажешь… Значит, тебе я не нравлюсь?

– Масик, я твоя мать.

– И как я должен понять твой ответ? Ты моя мать, поэтому я не могу тебе нравиться? Или не могу не нравиться?

– Я стараюсь быть честной с тобой. Всегда.

Макс снова не понял этого ответа. Уклончивого, что ли. Хоть и содержащего слово «честность».

– Окей, пойдём выбирать отрывки.

Про танец и песню Макс умолчал. Может, они не обязательные?

«Ага, при наборе в мюзикл… Ха, мечтай!» – подумал Макс, но матери всё же ничего не сказал.

ГЛАВА 7

С прозой определились быстро. Марина посоветовала Максиму отрывок из романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Роман Макс проглотил за несколько часов, зачитавшись за полночь. Мысли Холдена Колфилда показались ему если и не абсолютно близкими, то уж точно небезынтересными.

И, не сговариваясь, на следующее утро они с мамой поделились друг с другом идеей, что стоит обратить внимание на стихотворение Роберта Бёрнса «Дженни».

– Это будет интересный диптих, – сказала Марина.

Макс хихикнул.

– Что смешного? – уточнила Марина.

– Не понимаю, при чём тут дикпик. Ты же не предлагаешь мне послать это экзаменаторам…

– Сомневаюсь, что стала бы обсуждать с тобой дикпики.

– А ты знаешь, что это? – удивился Макс.

– Да, Масик, я знаю, что это, и всё же я сказала – диптих. Это произведение, состоящее из двух частей, каждая из которых может существовать самостоятельно.

– А-а-а, диптих, – протянул Макс.

– Да, диптих – из двух, а триптих – из трёх частей. У тебя будут два фрагмента – отрывок из романа и стихотворение, которое подарило этому роману заглавие. А вместе – законченная композиция.

Лёгкие рифмованные строчки быстро уложились в голове. Макс даже придумал незатейливый мотивчик. Может, он и споёт для комиссии – почему нет? Макс был воодушевлён, угнетала только необходимость объясняться с Авророй.

Допустим, завтра он просто не станет ей писать и не ответит на её звонки и сообщения. А в понедельник придётся встретиться в школе. Можно опоздать, тогда разговор состоится не прямо с утра. А на перемене поскорее уйти из кабинета, соврать, что прихватило живот. А потом под этим предлогом сходить в медпункт, отпроситься с уроков, так можно выиграть ещё немного времени и отдалить нежелательные объяснения.

«А, может, Аврорка сама заболеет? Завтра напишет, что не может репетировать, всё решится чудесным образом».

Но за все годы Макс не помнил, чтобы Аврора болела. Кажется, она вообще никогда уроки не пропускает.

Вечером в субботу от Авроры пришло сообщение в социальной сети – короткое и деловитое:

«Завтра в силе?»

Макс решил не отвечать. Сначала не хотел и читать, но случайно нажал на сообщение, сейчас у Авроры на экране появится отметка о том, что собеседник ознакомился с текстом. Он отложил телефон, выждал целый час прежде, чем снова проверить профиль в сети. От Авроры сообщений не было. И только ближе к 22 часам она снова написала:

«Поняла. Планы перестроила».

– Вот так тебе, – сказал Макс, – напридумывал, что ты ей нравишься… А она легко перестроила планы.

В школе они встретились, как ни в чём не бывало. Аврора приветливо махнула ему рукой, прошла между рядами парт на своё место, достала из рюкзачка тетрадь и ручку, принесла из индивидуального шкафчика нужный учебник, кинула взгляд на часы и, решив, что времени до звонка достаточно, подошла к Максовой парте.

– С материалом определился? – спросила она, усаживаясь на стул перед ним.

– Определился, – буркнул Макс и наклонился к своему рюкзаку. Фиг ей, не станет отчитываться! Пусть приёмная комиссия ему вопросы задаёт!

Вот блин! Внутри рюкзака раскрылся ланчбокс и кусок колбасы с бутерброда выпал и прилип к одной из тетрадей, конечно же той, которую Макс забыл обернуть. Теперь будет жирное пятно.

– Что собираешься читать?

Тон у Аврорки деловитый, но заинтересованный. Может, она и правда хочет общаться?

– Сэлинджера и Бёрнса…

– А я бы посоветовала монолог Гамлета и рассуждения Раскольникова про тварь дрожащую.

Раздался звонок, Аврора поднялась и направилась на своё место.

– Спасибо, – сказал ей вдогонку Макс.

– Не за что.

«Порепетирую с мамой всю эту «рожь», а сам втихаря подготовлю то, что Аврорка посоветовала, – решил Макс. – Жаль, конечно, что вчерашняя встреча сорвалась, а ещё грустнее, что Аврора так легко от этой встречи отказалась… Хоть бы попыталась уговорить, что ли…»

***

Суббота, 9 декабря 2023 года

Театральная студия «Путник» располагалась на третьем этаже небольшого торгового центра. Макс пришёл за полчаса до назначенного времени. По лестнице уже растянулась очередь из желающих участвовать в постановке. На подоконниках между этажами были навалены сумки, куртки, шарфы и шапки.

Пахло девчачьими духами, пацанскими одеколонами и смешанным потом.

Кто-то, разминаясь, носился по ступеням вверх-вниз, другие бормотали себе под нос тексты выученных монологов и стихов, высокая остроносая девчонка с забранными обручем короткими волосами делала артикуляционную гимнастику, так интенсивно морща лоб, что пластиковый ободок сползал на глаза. Полноватый круглолицый парень лет тринадцати, заложив ладонь за лацкан пиджака, смешно тараща глаза и потряхивая пухлыми щеками, распевался – вполголоса – и казалось, что, если он грянет во всю мощь, вздрогнут стены и вылетят стёкла.

Компания из пяти человек весело болтала, обсуждала свои театральные достижения, складывалось ощущение, будто они только что познакомились здесь на лестнице, но уже успели тесно сдружиться. Временами они покидали очередь, чтобы спуститься ко входу в торговый центр на перекур.

Направо от лестницы на каждом этаже тянулись длинные торговые ряды. Недовольные продавщицы выглядывали из своих секций, ворчали, а одна вышла на лестничную площадку и громко выругалась:

– Чтоб эту вашу студию! Ходят, гогочут… – перевела взгляд на пухлощёкого парня, как раз взявшего высокую ноту, и добавила, – воют! Тьфу!

За пять минут до шести часов дверь студии открылась и всех впустили внутрь. Помещение оказалось просторным. В десять рядов были выставлены белые пластиковые стулья, обращённые к сцене, – по восемь в каждом ряду.

Пришедшие заняли три первых ряда.

Сцена поднималась от уровня пола сантиметров на шестьдесят. Чёрными занавесами обозначили пространство кулис. В центре сцены был установлен синтезатор и микрофон на стойке. Невысокий мужчина в клетчатом свитере и синих джинсах постучал по микрофону, сказал проверочное «раз-раз», установил микрофон в держатель и проверил крепления стойки. Потом спустился со сцены и занял своё место за одним из трёх составленных торец в торец столов. На соседних стульях уже сидели: крупная дама в сером обтягивающем платье, щуплый подросток с бритым затылком и ещё одна женщина с высоким начёсом из седых волос. Членов комиссии Макс пока видел только со спины.

Он занял место вдали от всех – на последнем ряду, почти в самом углу, как раз перед разноцветными фонами для фотографирования. Большая часть из них была свёрнута в укреплённый под потолком рулон, и только выбившиеся, наползающие друг на друга полоски жёлтого, красного и зелёного цветов ярким флагом неизвестной страны украшали стену. В углу стоял осветительный прибор, названия которого Макс не знал, но видел такой, когда фоткался на паспорт. Там же Макс разглядел несколько штативов под фотоаппараты.

Один за другим выступали пришедшие парни и девушки. Кто-то уходил сразу после выступления, кто-то снова занимал своё место, дожидаясь друзей или решения экзаменаторов. Или просто из желания посмотреть на талантливых соперников. Экзаменаторы реагировали дружелюбно и всё-таки скупо, никого не купали в аплодисментах и не выносили однозначного вердикта сразу после выступления. Нескольким выступающим сказали напутственные слова, а пухлощёкому повезло больше всех: ему досталось дружное «Браво» – от комиссии и зрителей.

Макс всё больше вжимался в свой почти-угол. Он не обладал и десятой долей таланта любого из присутствующих и не дотягивался вокально даже до самого нестройного и неокрепшего голоска из тех, что услышал за вечер. Парни и девушки читали Бродского, Маяковского, шпарили наизусть без запинки отрывки из «Войны и мира», «Мёртвых душ» и «Героя нашего времени».

И – вот чёрт – песни действительно оказались обязательными! И никто ж не взял «Кузнечика» или «Антошку». Большинство подготовило арии из мюзиклов. «Шахматы», «Призрак оперы», «Иисус Христос – суперзвезда», «Кошки». Хорошо если на русском! А то нашёлся уникум, затянувший о «поре соборов кафедральных» из постановки про Эсмеральду. Куплет на французском, а припев на английском!

Примерно через час, около семи, в зал проскользнула Аврора. Она тихонько прошла к рядам стульев и села на первый ряд, но не прямо за спинами экзаменаторов, чтобы хорошо видеть сцену.

Макс разволновался. Несмотря на то, что по сравнению со многими выступающими, он посчитал себя бездарем, всё же в подготовленных текстах он был стопроцентно уверен. Будь мама в зале, он ни на секунду не задумался бы о подмене отрывков. Но у мамы сейчас онлайн-встреча с очередным коучи. А в зале – Аврора.

Значит, решено. Гамлет и Раскольников!

Эти отрывки Макс покидал в себя наспех, кое-как, бездумно. Конечно, они не были так детально разобраны, как стихи Бёрнса и переживания Холдена Колфилда. Надежда только на то, что удастся поймать кураж или зарядиться энергией зрительного зала. Или что там происходит у актёров, когда всё получается само?

Макс чувствовал, что присутствие Авроры его нервирует. Больше всего ему сейчас хотелось встать и покинуть зал. Никто бы и не заметил. И всё же в его душе жила надежда: вдруг он сейчас выступит так, что Аврора подойдёт к нему, восхищённо вздохнёт:

– О, ты был неподражаем!

И, конечно, упадёт без чувств от восторга. А Макс подхватит её за талию, дождётся, пока она придёт в себя, и прошепчет:

– О, ты подобрала мне великолепные отрывки! Я герой только благодаря тебе!

И они поцелуются.

Макс потряс головой. Все эти мысли были навеяны монологом Джульетты, звучащим со сцены. Высокая девчонка с обручем на голове читала шекспировские строки протяжно, начиная каждую строку с глухого чуть хрипловатого баса, а к концу завышала интонации до визга. И так абсолютно каждую строку. Ровно, как по метроному. Ни разу не сбившись. В самом начале выступления она бухнулась на колени, воздела руки к небу и потрясала ими не в такт словам, но так интенсивно и бойко, что уже на третьей строке обруч слетел с её головы и теперь лежал рядом, норовя попасть под колено. В зале это выступление вызвало хохот.

Аврора смотрела на сцену, не поворачивая головы. Вот бы огляделась, проверила: есть Макс в зале или нет? Ему было бы приятно.

Высокая девушка дочитала монолог. Из портативной колонки полилась очередная минусовка – многие включали себе мелодии через блютуз. Спела девушка красиво и трогательно.

Зал пустел. Осталось всего несколько человек, не продемонстрировавших ещё своих талантов экзаменаторам. И Макс в том числе.

Под заводную мелодию на сцену выскочила худенькая девчушка в чёрном трико. Волосы её были забраны в пучок и залиты лаком, на щеках сверкали разноцветные блёстки. Она выделывала разные акробатические номера, извивалась змеёй, скручивалась в узлы, вставала на мостик…

Макс не торопился идти на сцену. Возможно, он так и просидел бы в тени, если бы один из экзаменаторов – подросток с бритым затылком – не оглядел зал и не задал вопрос оставшимся:

– Все выступили? Никого забыли?

Макс неуверенно поднял руку и тихо сказал:

– Я ещё…

– Так что, все? – переспросил экзаменатор, не расслышав и не заметив Макса.

– Я, – повторил Макс прокашлявшись. И, подняв руку над головой, несколько раз помахал.

– Прошу, – подросток указал рукой на сцену. Макс прошёл между рядами стульев. Поднялся на сцену и оглядел членов комиссии. Картина значимо изменилась. Подросток оказался на самом деле моложавым дядечкой лет шестидесяти, но ни его фигура, ни звонкий юношеский голос прежде не позволили Максу распознать в нём взрослого. А вот пышная дама в сером платье, напротив, оказалась едва ли не школьницей старших классов. Женщина с начёсом выглядела взрослее остальных, Макс не дал бы ей меньше ста двадцати лет. И только мужчина в клетчатой рубашке соответствовал изначальным Максовым представлениям. Лет сорока, с короткими, зачёсанными назад седыми волосами, бородкой, постриженной в форме острого клинышка, и спокойной доброжелательной улыбкой. Может, дело в том, что Макс уже видел его с лица? Или просто он единственный, чьи глаза выражают искренний интерес к происходящему?

Подросток-переросток отвернулся и, облокотившись на спинку стула, переговаривался с девчонкой, сидящей позади него. «Серое платье» подкрашивала ресницы, а «седоволосый начёс» уснул.

Всю неделю подготовки, всю дорогу до студии и даже до сцены Макс был уверен, что ему наплевать, примут его в команду или нет. Он мечтал о цирке, а не о театре. Сюда он пришёл только для того, чтобы в очередной раз проверить свою удачливость. А она, разумеется, снова окажется нулевой.

От луча прожектора заслезились глаза. Стойка была выровнена по росту девчонки-акробатки, Максу приходилось наклоняться и сильно горбиться, чтобы говорить в микрофон. Он попробовал отрегулировать стойку, но излишне выкрутил винт, стойка сложилась, микрофон рухнул на пол, по залу разнёсся сначала грохот, а потом оглушающий визг от колонок. Макс быстро поднял микрофон, визг прекратился.