Искусство быть Фризманом. Леонид Фризман в 2000-х – 2010-х годах

© Константин Бондарь, 2025

ISBN 978-5-0067-9775-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Я пишу о своем учителе, профессоре Фризмане, уже давно. Воспоминания о наших встречах, совместных проектах, размышления над его книгами и статьями отразились в нескольких эссе, опубликованных в коллективных сборниках и электронных журналах. Теперь пришло время собрать и издать их вместе, как первую попытку в том жанре, который сам харьковский профессор очень ценил, – в жанре научной биографии.

О Леониде Генриховиче написано немало: в прессе выходили интервью с ним, ученики и коллеги оставили о нем свои мемуары. Но эта книга не дублирует их – она рассказывает о позднем Фризмане 2000-х – 2010-х годов, каким я его знал. Поэтому биография эта с неизбежностью будет неполной и субъективной, явленной лишь в нескольких ярких моментах, которые кажутся мне актуальными. Отсюда и выбранный мною прием – сочетание ранее опубликованных текстов, подготовительных материалов, обильное цитирование работ самого Л.Г. и электронной переписки с ним и о нем разных корреспондентов.

Взяться за работу меня побудила мысль о грядущем 90-летнем юбилее профессора – первом юбилее, который предстоит отмечать без него. И коль скоро предыдущие круглые даты не оставались без подарков, нарушать традицию не стоит. Так что с юбилеем, учитель!..

Л. Г. Фризман. Фото Г. И. Ганзбурга. Харьков, 2017

«Я – человек будней…»

На Пушкинской улице в Харькове нередко можно было встретить невысокого энергичного человека, бодро идущего куда-то с сумкой через плечо. Лицо его почти всегда бывало задумчиво, взгляд за толстыми стеклами очков на чем-то сосредоточен, голову покрывал профессорский берет. Это Леонид Генрихович Фризман, известный литературовед, специалист по русской поэзии XIX—XX вв., проходил свой привычный маршрут, возвращаясь из бассейна или направляясь в библиотеку. Его знали в Харькове многие, да и за пределами родного города среди коллег ширилась слава о педагоге, публицисте, руководителе научной школы.

К счастью, Леонид Генрихович прожил долгую жизнь, и теперь, оглядываясь назад, можно утверждать, что она прошла на одной ноте, в едином стремлении – как можно полнее реализовать призвание, раскрыть и применить данный ему от Бога дар.

Он появился на свет 24 сентября 1935 г. в Харькове, где прожил всю жизнь (за исключением военных лет). Предпосылки к выбору профессии и широкий кругозор мальчик получил уже в семье: его отец, Генрих Венецианович, историк-медиевист, много лет преподавал на историческом факультете Харьковского университета, а мама, Дора Абрамовна, была хормейстером в консерватории. Л.Г. был харьковчанином в третьем поколении: еще до революции его дед Бенцион Фризман снискал известность как один из лучших в городе врачей.

Надо помнить, на какое время пришлась юность Фризмана, окончившего школу и поступившего в пединститут в 1953 г. В тех труднейших условиях выживания – корни его последующей настойчивости в достижении цели, навыков бойца, гибкости и необычайной трезвости ума. В 1957 г. Леонид закончил русское отделение филологического факультета Харьковского пединститута. Второе высшее образование он получил в Харьковском университете, на отделении романо-германской филологии факультета иностранных языков.

Решив заниматься наукой еще в студенческие годы (свои первые шаги он делал в кругу харьковских литературоведов – Маргариты Габель, Исаака Каганова, Марка Чернякова), молодой человек твердо знал, что в аспирантуру его не примут. Единственной возможностью трудиться по специальности была школа рабочей молодежи, которой он отдал почти полтора десятка лет. Из юноши получился толковый учитель. Он полюбил эту профессию, и она отвечала ему взаимностью: ученики по достоинству ценили своего наставника. Л.Г. преподавал русский язык и литературу, немецкий язык, а когда придумали новый предмет – обществоведение, по которому вначале не было ни программ, ни учебников, взялся и за него.

Работу в школе он совмещал с научными поисками и, как тогда писали в анкетах, «без отрыва от производства» подготовил кандидатскую диссертацию. Ее защита (а это был брежневский 1967 год) сопровождалась опасениями отнюдь не научного свойства, но в итоге успешно состоялась. Лишь через несколько лет после этого Фризман смог добиться работы по совместительству на кафедре иностранных языков в вузе, а потом, после представления докторской диссертации, – места на кафедре русской литературы. Тогда ему исполнилось сорок, и все основные профессиональные достижения пришлись на вторую половину его жизни. Так, кстати сказать, было и у Д. С. Лихачева, с которым Л. Г. Фризман был близко знаком и много общался в 1960—1970-х гг. и который оказал ему поддержку перед кандидатской защитой.

Не удостоенный ни аспирантуры, ни докторантуры, Л.Г. получил докторскую степень в одном из самых авторитетных вузов страны – в Московском университете. Защита докторской «Русская элегия в эпоху романтизма» (тема эта родилась из бесед с Ефимом Эткиндом) в 1977 г. открыла самый плодотворный этап в деятельности харьковского ученого.

Борис Мейлах, крупнейший пушкинист ХХ в., многолетний руководитель Пушкинской группы Института русской литературы АН СССР, бывший старше Фризмана более чем на двадцать лет, писал ему в поздравительном письме:

«Без преувеличений – работаете Вы на уровне высококвалифицированного доктора наук <…> Вашу работу просто можно назвать образцовой. При этом Вы достигли такого уровня и что самое интересное, по-моему, достигли этого, шутка сказать, самосовершенствованием, без непосредственной учебы у тех, поистине крупных ученых, под руководством и в среде которых я учился, будучи студентом в МГУ и в аспирантуре Академии наук. Поэтому редко приходится поздравлять со степенью таких молодых (и в наше время появившихся) ученых, как Вы. Желаю Вам многих успехов с той же ответственностью к выпускаемым Вами трудам, как до сих пор».

В 1980-м Л.Г. стал профессором, и на кафедре открыли аспирантуру. «Молодой темноволосый профессор со щегольскими легкомысленными усиками», иронично поглядывавший на студентов, запомнился первокурснику Игорю Черному. Через много лет он, уже доктор наук, вспоминал: «Когда Фризман <…> взошел на кафедру, чтобы рассказать о себе и сфере своих научных интересов, мне показалось, что со мной заговорило само Время».

Одну за другой Л.Г выпускал монографии, готовил к печати литературные памятники и поэтические сборники, руководил работами аспирантов и выступал оппонентом на защитах. Статьи его публиковались в ведущих специализированных журналах, а среди его корреспондентов были крупнейшие историки литературы – В. Э. Вацуро, М. Л. Гаспаров, А. Л. Гришунин, Б. Ф. Егоров, Ю. М. Лотман, Г. М. Фридлендер. Тогда его известность стала всесоюзной.

Постперестроечные перемены заставили Фризмана научиться работать в резко изменившихся условиях, но не привели к снижению уровня разработки проблем. Однако они сказались на перспективах публикаций и географии научной деятельности. Постепенно возможность публиковаться стала исключительно платной, а места конференций и аспирантских защит все чаще оставались в пределах Украины. Это потребовало от профессора освоения навыков маркетинга и менеджмента, и надо отдать ему должное – он освоил их не хуже своих младших коллег. В 2000-е и 2010-е годы Л.Г. работал с завидной отдачей и результативностью.

Родители – Дора Абрамовна

и Генрих Венецианович

С мамой

Будучи для Харькова уникальной и даже резонансной фигурой, Фризман не мог не нажить врагов и недоброжелателей. Пожалуй, их у него было даже с избытком. Привыкнув бороться с обстоятельствами и не избалованный подарками судьбы, он воспринимал их как неизбежное зло и продолжал работать. Не могли сломить его ни личные невзгоды, ни семейные трагедии. Впрочем, друзей и поклонников таланта Л.Г. тоже было немало, свидетельством чему служат сборники статей к двум его юбилеям1. Так, сборник «Сквозь литературу», вышедший к его 80-летию в 2015 г., стал необычным не только по уровню представленных в нем имен, но и по самой их географии: в книге опубликованы работы специалистов, живущих и работающих в девяти странах.

Следуя творческой манере самого Л.Г., эти исследования свободны от натужного «наукообразия», малоупотребительной терминологии, доступной лишь узкому кругу избранных. Впечатляет масштаб подхода к материалу, характерный для большинства статей. Даже там, где в центре внимания один писатель, одно произведение, они обычно рассмотрены в широком контексте, и тем читателям, которым это произведение хорошо знакомо, раскрываются новыми сторонами. Например, «Заблудившийся трамвай» Н. Гумилева принадлежит к самым известным, не раз проанализированным стихотворениям. Но Э. Обухова (Ванкувер) сумела прочесть в нем то, что ускользало от внимания ее предшественников, выявить нити, которые тянутся от него не только к современникам Гумилева – Булгакову, Мандельштаму, Цветаевой, Пастернаку, но и к Пушкину и Лермонтову. А рядом – изящный иронический этюд профессора Питтсбургского университета М. Альтшуллера «Два гудка». Отталкиваясь от различий в тональности фабричного гудка, который «дрожал и ревел» в начале романа М. Горького «Мать», и «веселого пенья гудка» в «Песне о встречном» Б. Корнилова, автор ведет нас к пониманию казенного оптимизма советской поэзии сталинских лет. Впечатляют широтой и многообразием охвата материала статьи Л. Геллера (Лозанна) «О теориях массовой литературы», О. Калашниковой (Днепропетровск) «Беллетризация документа или документализация романа: история Ваньки Каина», Т. Марченко (Артемовск) «Казацкие летописи в культурной жизни России ХIХ века» Т. Шевчук (Измаил) «Легенды Змеиного острова». С другой стороны, Н. Васильев (Саранск) углубился в рассмотрение литературных источников всего лишь одной пушкинской строчки «Так он писал темно и вяло», а Ю. Манн (Москва) воскресил восприятие европейцами далеко не самого популярного произведения Гоголя – его повести «Рим». Статья же В. Звиняцковского (Киев) и вовсе выходит за рамки «чистого» литературоведения и содержит отзвук актуальных дискуссий об украинской государственности, об украинской политической нации.

Из кого же состояла его школа и как она формировалась?

«Дымок сигареты, неспешный разговор о классиках, как о живых, о великих, как о близко знакомых <…> Правда, „разговоры“ – это громко сказано <…> Под плеск воды в бассейне или под хруст огурчика на импровизированном застолье – это разве разговоры? А ведь именно так выстраивались концепции наших работ, пролагался „путь в науку“, – вспоминала доктор наук Е. Андрущенко. – Иногда мне кажется, что каждый из тех, кто вышел из его школы, реализовал какую-то сторону личности ее основателя <…> И в каждом – что-то неуловимое, прочитывающееся в манере вести беседу, общаться со студентами, коллегами, одеваться, наконец. Этот щегольской кожаный пиджак и джинсы, когда вокруг только унылые серые костюмы!»

Мне, увы, не довелось пройти школу Фризмана от начала до конца; я попал к нему на завершающем этапе подготовки диссертации. Но я считаю нашу встречу счастливым событием и большой удачей. Насколько же больше смогли почерпнуть у наставника те, кто учились у него начиная со студенческих лет до защиты – кандидатской или докторской. И в педуниверситете он оставался любимым учителем для своих многочисленных учеников.

«…Я очень люблю закономерности, – отмечала Лидия Гинзбург (кстати, входившая в ленинградский круг общения Л.Г. наряду с Соломоном Рейсером, Исааком Ямпольским и другими), – понятие круговой поруки фактов для меня основное. Я охотно принимаю случайные радости, но требую логики от поразивших меня бедствий. И логика утешает, как доброе слово».

Пожалуй, эти слова можно отнести и к Леониду Фризману – текстологу и комментатору. Начав с изучения полузабытого тогда Баратынского, Фризман издал книгу «Творческий путь Баратынского» еще до защиты кандидатской2, а после получения степени продолжил заниматься текстологией поэта. В то же время в Норвегии русским классиком заинтересовался крупный славист Гейр Хьетсо. Его диссертация, тоже посвященная Баратынскому, была защищена в 1969 г., а в 1973-м вышла в свет монография3. Переписка и сотрудничество двух исследователей продолжались много лет. Итогом двадцатилетних поисков Фризмана стали два издания в сериях «Литературные памятники»4 и «Библиотека поэта»5. Эти сборники полемичны по отношению к предшествующему – сборнику Баратынского в «Библиотеке поэта» 1957 г. Текстологическое кредо Фризмана сформулировано им в статье «Проблемы текстологии Баратынского», сопровождающей том 1982 г.: «Никакие соображения, не опирающиеся на историю текста – субъективные, вкусовые <…>, – не могут служить основанием для отвержения одной редакции и предпочтения другой»6. И другая важная мысль: во всех элементах текста – заглавии, чтениях отдельных стихов и т. д. – следует непротиворечиво придерживаться последней авторской воли.

Работая над изучением и подготовкой к печати стихотворений Баратынского, Фризман столкнулся с нерешенными проблемами истории «Дум» К. Рылеева и журнала И. Киреевского «Европеец». Рылеев и Бестужев входили в ближний круг общения Баратынского и на каком-то этапе были ему эстетически близки, а в журнале Киреевского он печатался. В результате появились два издания в «Литературных памятниках»: «К. Ф. Рылеев. Думы»7 и «Европеец. Журнал И. В. Киреевского»8. Последнее Фризман считал своей главной научной заслугой.

Следует вспомнить и о судьбе альманаха «Северные цветы». Было давно понятно, что альманах заслуживает современной научной публикации. Но как ее осуществить? Ведь всего вышло восемь выпусков, и каждый из них стал вехой в истории русской литературы. Несколько лет филологи обсуждали концепцию издания, и когда было решено издать том на 1832 год, тот самый, который в память о Дельвиге взялся выпустить Пушкин, оказавшись таким образом в первый и последний раз в роли издателя альманаха, Фризман решил эту задачу блестяще9.

Еще дважды довелось ему выпустить книги в прославленной серии, годы спустя. Это были «В стихах и прозе» Бориса Чичибабина10 и «Марфа, посадница Новгородская» Михаила Погодина11. В последнем издании автору этих строк посчастливилось поучаствовать вместе с учителем, и этот опыт можно отнести к числу важнейших профессиональных впечатлений. Именно Фризману принадлежала идея издать в качестве дополнений полностью и в отрывках все произведения, посвященные теме Марфы-посадницы за полтора столетия ее бытования, и это стало открытием в нашей книге. Как любил повторять он вслед за Д. С. Лихачевым, «в каждой книге должно быть пусть маленькое, но открытие». Такие открытия есть и в его последних работах: «Многообразие и своеобразие Юлия Кима»12, «Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе»13, «Иван Франко: взгляд на литературу»14.

На протяжении более чем полувекового творческого пути Л.Г. был убежденным гражданином и демократом. С юности для него было характерно острое восприятие и переживание проблем общественной жизни, поиски истины и справедливости, нетерпимость ко лжи, лицемерию и ханжеству властей. Всему этому он не учился специально, а вынес из родительского дома, получив памятную прививку от социальных иллюзий и заблуждений в глухие годы молчания и «железного занавеса». Он распечатывал, распространял и пропагандировал непубликуемые и находившиеся под запретом стихи Алешковского, Ахматовой, Бродского, Высоцкого, Галича, Губермана, Слуцкого, Чичибабина, чем не раз привлекал к себе внимание органов государственной безопасности. Из его статей выуживали скрытую антисоветчину, именовавшуюся в те времена «неконтролируемым подтекстом». Одна из этих статей была запрещена по указанию высшей инстанции, после чего ему долго пришлось печататься под псевдонимом.

Леонид Фризман был патриотом. И именно поэтому, любя отчизну «требовательной любовью» (так называется одна из его книг, посвященная А. Т. Твардовскому), он был непримирим к злоупотреблениям чиновников, к бездарности и глупости тех, от кого зависит принятие решений; выступал в прессе в защиту тех, кто в ней нуждался, обращал внимание на ошибки в языковой и культурной политике, в управлении образованием, в стратегии развития науки. Начиная с 1990-х гг. его многогранная личность дополнилась еще одной гранью – политического публициста, и с тех пор харьковские читатели, даже далекие от литературоведения, знали имя Леонида Фризмана по газетным статьям. Их набралось так много, что в 2000 г. они вышли отдельным сборником под названием «Эти семь лет»15. Разбирая этот сборник, коллега и литературный спутник Л. Г. В. В. Юхт отмечал, что автор «сражался на два фронта. С одной стороны, коммунизм всех оттенков: от розового до красно-коричневого. С другой же – пещерный национализм. В новом тысячелетии коммунистический реванш едва ли способен стать реальной угрозой. Зато ксенофобия разрастается, как бурьян на заброшенном поле».

В последние годы основной трибуной Л.Г. были харьковские газеты «Время» и «2000», на страницах которых он с особенной настойчивостью напоминал о необходимости сохранения русско-украинских культурных связей, отстаивал права русского языка в современной Украине. Профессору Фризману хватало прозорливости не смешивать текущую политику и вечные ценности культуры.

Патриотизм начинается с любви к «малой родине». И здесь Фризман был верен себе. Харьков всегда был для него самым любимым местом на свете. В предисловии к одной из своих книг – «Остроумный Основьяненко» – он посвятил родному городу такие строки:

«…как и Квитка, я в Харькове родился и прожил всю жизнь. Всегда любил поездки, исколесил немало городов и стран, но никогда и никуда не помышлял переселиться. Самые задушевные ощущения, на какие я способен, я испытывал, когда возвращался домой <…> Я не умею описать перемены, произошедшие в нашем городе, так искусно и вдохновенно, как описал Квитка перемены, произошедшие на его глазах, но пережитое мной самим помогает мне лучше понять его чувства, тот неподдельный восторг, который вызывал в его душе любимый город»16.

Первое, что бросается в глаза при знакомстве с жизнью и творчеством Л.Г., – его удивительная работоспособность: он ни дня не проводил вне письменного стола, в последние годы – без компьютера, который он вполне освоил и который стал его творческой лабораторией. С молодости привык он в работе черпать силы и вдохновение, и закончив очередную книгу, тут же садился за другую. «Я не умею сидеть без дела», – часто слышал я от него в эти годы.

В последние пять-семь лет ежегодный выпуск книги объемом в несколько сотен страниц стал для профессора Фризмана нормой. Выход на пенсию добавил ему энергии и вдохновения, и он с удовольствием называл себя «свободным художником». Даже на курорте, куда он традиционно отправлялся каждый август, Л.Г. работал за переносным компьютером. Среди его любимых выражений – «Я – человек будней, праздников у меня нет». На самом деле праздником был каждый добытый факт, каждое открытие. Верно определив свое призвание, он смог прожить именно свою, только ему предназначенную жизнь, не по чужому лекалу, а выстроенную путем проб и ошибок. Его коллеги и друзья знали, что профессор ежедневно трудится в строго отведенные для работы часы, и мы вскоре обязательно прочтем заметку ли, статью или главу из будущей книги. Это знание вселяло добрую надежду. Ежедневно из его рабочей комнаты уходили письма в разные концы света; ежедневно проходили телефонные беседы и личные встречи; наконец, ежедневно, без выходных, он прочитывал, просматривал, поглощал массу текстов, получая из них факты и оценки. Вся эта информация активно использовалась, не только обогащая его духовную жизнь, но и выливаясь в новые и новые тексты письменных и устных жанров. Отточенный десятилетиями механизм работал практически без сбоев, восхищая окружающих примером творческого долголетия.

В свои последние месяцы он увлеченно работал над книгой о Науме Коржавине. И смерть поэта 22 июня 2018 г. стала для него потрясением: он успел сообщить своему герою, что пишет о нем, и собрать очень ценные материалы. Моей последней помощью учителю стала заказанная в Российской национальной библиотеке электронная копия недоступного в Украине издания Коржавина: израильтянину не составляло никакого труда перевести оплату в Россию, тогда как из Украины сделать это было практически невозможно. Л.Г. считал, что вскоре завершит книгу и уже думал о ее издании. Не раз он говорил, что нужно умереть, имея планы на завтра. Это высказывание оказалось пророческим: oн умер через пять дней после Коржавина, перед началом ежедневной тренировки в бассейне.

Оставленные черновики и готовые тексты обработала и подготовила к печати Е. А. Андрущенко. Вышедшая вскоре в свет, эта посмертная книга стала свидетельством о поэте, ушедшем одновременно со своим исследователем, и о литературоведе, трудившемся до последнего дня17.

С тех пор продолжается его инобытие. Мы, его свидетели, знаем, что оно является продолжением того, что Л.Г. успел сделать при жизни, ибо, как написал античный поэт, «не все уносит Лета»…

С коллегами в день 70-летия. 24 сентября 2005

Фризман-украинист

Русская литература двух последних столетий, в единстве с явлениями общественной жизни и художественной культуры, в ее высших достижениях, но также и второстепенных, малоизвестных и забытых именах была центром научных интересов профессора Фризмана на протяжении всей жизни. Но живя в Украине и будучи человеком с активной жизненной позицией, остро реагирующим на происходящее, он не мог оставить без внимания ни проблемы Украины, ни состояние украинской литературы. Особенно много он сделал для изучения двух украинских литераторов.

Первый – выдающийся ученый-ботаник, этнограф и публицист Михаил Александрович Максимович. Вместе со своей ученицей Л. Г. Фризман напечатал о нем более десятка статей, осуществил переиздание альманаха «Денница», бывшего заметным явлением литературной жизни пушкинской эпохи. Итогом кропотливых библиографических и архивных разысканий стала фундаментальная монография «М. А. Максимович-литератор»18. Помимо основного текста в книгу вошли «Приложения» с малодоступными, порой забытыми литературно-критическими и художественными произведениями.

Второй – Борис Алексеевич Чичибабин. Л.Г. написал первую книгу о великом поэте, да и по количеству статей о нем превосходил любого другого автора. Тем не менее, когда возникла идея издания предсмертного сборника «Борис Чичибабин в стихах и прозе» в академической серии «Литературные памятники», участие Фризмана в этой работе не планировалось и в заявке, направленной в редколлегию, его имя не упоминалось, несмотря на то, что среди потенциальных участников издания он был единственным человеком, имевшим опыт подготовки памятников. Лишь когда прошло несколько лет и выяснилось, что участия Фризмана избежать невозможно, вдова поэта Л. С. Карась-Чичибабина обратилась к нему с просьбой спасти книгу. Он не заставил себя уговаривать: в самые сжатые сроки написал сопроводительную статью, усовершенствовал до требуемого уровня комментарий и обеспечил быстрый выпуск книги в свет19.

Редакция, в которой он пользовался неоспоримым авторитетом, тут же предложила ему подготовить следующий памятник. Тогда он откликнулся предложением издать в серии том прозы Г. Ф. Квитки-Основьяненко. Л.Г. стремился этим внести свой вклад в укрепление престижа украинской литературы. К тому времени в серии вышло уже около тысячи книг; русская, английская, французская литературы были представлены десятками изданий, а украинские писатели удостоились этой чести лишь дважды: в 1983 г. были выпушены повести Василя Стефаника и через тридцать лет – том Чичибабина.

Его идея получила поддержку, и им был подготовлен памятник, включающий «Малороссийские повести» и роман «Пан Халявский». В процессе работы над книгой выпала большая удача: дело в том, что Квитка выпустил при жизни две книжки «Малороссийских повестей», которыми первоначально и предполагалось ограничиться. Л. Г. Фризману удалось установить, что писатель подготовил к печати и третью книжку, которая сохранилась в его архиве и была включена в корпус издания. Но цель, которую ставил перед собой исследователь, – воскресить внимание к наследию замечательного украинского писателя – достигалась этим лишь отчасти. И Л.Г. написал монографию «Остроумный Основьяненко»20 (увидевшую свет, увы, посмертно), которая показывает Квитку как гордость и певца Харькова. Разумеется, в возникновении этого замысла не последнюю роль сыграл харьковский патриотизм автора: необычный, но величественный камень, установленный на могиле писателя, врезался в детскую память будущего литературоведа задолго до того, как он прочел первую повесть Квитки.

Так что внимание к критическому наследию И. Я. Франко не было для Фризмана случайным и имело давнюю предысторию. Книга «Иван Франко: взгляд на литературу» была написана в 2016—2017 гг. Ее публикация стала последней прижизненной книгой Л. Г. Фризмана, и уже одно это обстоятельство ставит ее на особое место в списке его работ. Сам он в предисловии, доверительно названном «Беседа автора с читателем», отметил масштаб поставленной им перед собой задачи. Интересуясь тем, что в литературоведении называется «писательской критикой», Фризман многие десятилетия изучал этот феномен. Уже в 1980-е гг. он находился на пике обострившегося интереса к нему, вместе с другими крупными учеными – М. Л. Гаспаровым, М. М. Гиршманом, В. М. Марковичем. Задумав книгу о Франко, «преследуя цель изучить его литературную критику в аспекте не только содержания, но и формы и показать особенность писательской критики»21, Л.Г. признавал свою заслугу в том, что нашел материал, на котором проблема писательской критики может быть решена полнее и убедительнее, чем на любом другом. Однако дело было еще и в том, что восьмидесятилетний ученый осознал эту свою работу как выполнение завета Юрия Буртина. В одном из писем, полученном вскоре после защиты докторской, московский друг и коллега призывал Л.Г. «не остаться в плену у старого, сделанного, не побояться открыть чистую страницу, замахнуться на что-то большое, даже непосильное»22. Харьковский профессор последовал совету Буртина спустя сорок лет.

С первых же страниц Фризман вовлекает читателя в процесс активного размышления над эволюцией литературно-критического творчества писателя, подчеркивая свое присутствие: «Я выскажу мысль» (с. 4; здесь и далее в скобках указание на страницы из книги Л. Г. Фризмана – К.Б.), «мы располагаем…» (с. 56), «Я не знаю, довелось ли Франко…» (с. 498). Содержание книги раскрывается на пересечении взглядов – взгляда самого Франко на литературу и взгляда Фризмана как на литературу, так и на Франко-критика. Так создается атмосфера диалога – одна из главных удач автора в этой книге. Рассматривая у Франко трактовки украинских писателей – предшественников и современников, западноевропейских и польских классиков, Фризман уделяет особое внимание его оценкам русских писателей. И поскольку материал этой главы сегодня представляется особенно злободневным, остановимся на двух эпизодах – вопросе языка творчества у Гоголя и проблеме восприятия стихотворений Пушкина о польском восстании.

Думая о Шевченко, отдавая дань его знаменитой формуле «і чужому научайтесь, й свого не цурайтесь (и чужому учитесь, и от своего не отказывайтесь)», Франко бросает упрек Гоголю, который «на долгие десятки лет исказил само лицо украинской интеллигенции, отстаивая фикцию, будто высокая литература возможна лишь на русском языке» (с. 274). Размышляя о «нашем гениальном земляке-поэте», Франко никогда не забывал, что творчество Гоголя – это вклад Украины в мировую культуру (с. 329), но расхождение по вопросу о языке оставалось для Франко острым. Он знал из первоисточника – воспоминаний Г. П. Данилевского – о позиции Гоголя, откровенно высказанной им в разговоре с О. М. Бодянским. Позиции тем более важной, что она была выстрадана Гоголем и бережно передана современником. «Нам, Осип Максимович», – говорил Гоголь, – «надо писать по-русски, надо стремиться к поддержке и упрочению одного владычного языка для всех родных нам племен… Нам, малороссам и русским, нужна одна поэзия, спокойная и сильная… нетленная поэзия правды, добра и красоты… Русский и малоросс – это души близнецов, пополняющие одна другую. Отдавать предпочтение одной из них в ущерб другой невозможно… Всякий, пишущий теперь, должен думать не о розни, он должен прежде всего поставить себя перед лицо Того, кто дал нам вечное человеческое слово»23.

В этом же разговоре собеседники затронули и поэзию Шевченко.

«Как вы его находите? – повторил Бодянский.

– Хорошо, что и говорить, – ответил Гоголь, – только не обидьтесь, друг мой… вы – его поклонник, а его личная судьба достойна всяческого участия и сожаления.

– Но зачем вы примешиваете сюда личную судьбу? <…> Скажите о таланте, о его поэзии.

– Дегтю много, – негромко, но прямо проговорил Гоголь, – и даже прибавлю, дегтю больше, чем самой поэзии. Нам-то с вами это, пожалуй, приятно, но не у всех носы, как наши. Да и язык…»24

Несмотря на недвусмысленное отношение к украинскому языку, Гоголь оставался для Франко не только великим писателем, но и великим украинцем. Несколько лет он посвятил переводу на украинский язык «Мертвых душ»; настойчиво просил М. Драгоманова взяться за биографию Гоголя, возражая И. Нечую-Левицкому и П. Кулишу, которые утверждали, что «Гоголь Украине навредил»25. Его заочный спор с писателем продолжался больше четверти века, пока, наконец, в статье 1905 г. «Двуязычие и двуличие» не завершился окончательным аккордом. «Ты не можешь расстаться с языком, в котором родился и был воспитан, как не можешь поменяться с кем-то другим своей кожей. Возьмем для примера двух гениальных украинцев Гоголя и Шевченко. Как безмерно отличались в лучшую сторону обстоятельства, в которых писал Гоголь, в сравнении с теми, в которых прошли бурлацкие и невольничьи годы Шевченко! А что мы видим в их духовной деятельности? У Гоголя – быстрое восхождение на недосягаемые вершины артистизма, а на этих вершинах – крах мышления, черные сомнения и упадок в дебри мистицизма, у Шевченко – ровная, ясная дорога все вверх и вверх, на все более высокие и светлые вершины. Причины такого конца карьеры Гоголя объясняют по-разному, но важное место среди этих причин занимает отчуждение гениального украинца от родного языка, его болезненная внутренняя трагедия»26. Относясь с сочувствием ко взглядам Гоголя, харьковский филолог признает и самой историей подтвержденную правоту Франко.

Еще более красноречивый пример связан с Пушкиным. Будучи одним из самых известных пушкинистов Украины, Л.Г. внимательно анализирует подход Франко к русскому поэту. Его трактовку стихотворений «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» Фризман ставит в контекст их критики со стороны Герцена, Писарева и Добролюбова (с. 375—376, 379) и признает справедливость позиции Франко в отношении поэтической полемики Пушкина («Он между нами жил…») с Мицкевичем («Do przyjaciół Moskali»): «Франко стал на сторону польского поэта: Пушкин увидел в стихах Мицкевича лишь озлобление, в то время как они были вызваны «страшной кровавой действительностью» – расправой с поляками, восставшими против своих угнетателей» (с. 378).

И вот что важно: сам Фризман, готовя свою книгу о Франко на русском языке, вызывал удивленные вопросы далеких от науки людей и порой даже профессионалов. Л.Г. терпеливо отвечал на них, но сейчас вместо него ответить мог бы и я: берясь за ту или иную тему, он хотел углубить ее академическую разработку, укрупнить ее масштаб. И обращение к русскоязычной интеллигентной среде, к филологам и просто читателям он полагал непременным условием распространения просвещения, дальнейшего развития диалога русской и украинской культур. Эти и другие достоинства книги Л.Г. не остались незамеченными со стороны рецензентов, в частности, украинского литературоведа Е. Нахлика. Он отдавал должное «русскоязычному харьковскому еврею», написавшему о Франко сочувственную книгу, и призвал всячески поддержать начинание профессора27.

«Особенно сейчас, когда в России украинскую литературу почти не исследуют <…> – писал Нахлик, – а о Гоголе и галицийском москвофильстве пишут крайне тенденциозно, такая русскоязычная монография особенно важна»28.

Добавим, что сам Л.Г. подчеркивал: Франко «категорически отвергает любые попытки распространить ответственность за угнетение Россией Украины на русскую литературу, понимая под ней ее самую передовую, самую честную часть» (c. 89—90)29.

Так украинский классик оказывается созвучным нашему времени.

Л. Г. Фризман на презентации книги

«Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе»

Л. Фризман. Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе. Харьков: Фолио, 2015

Еврейская тема у Фризмана

Еврей по происхождению и человек русской культуры по воспитанию – так можно описать вместе с миллионами его соотечественников и Леонида Фризмана. На первый взгляд, типичная ситуация для нескольких поколений советской интеллигенции. Еврейство не скрывалось, но и не было существенным фактором идентичности. После войны и в зрелые годы, тем не менее, оно серьезно отразилось в профессиональной биографии ученого: та не была ни гладкой, ни безоблачной.

Будучи автором около пятидесяти книг и более пятисот статей, он интересовался многими вещами; руководил диссертациями по литературе и XVIII, и XXI вв. Что же до иудаики, ею он не занимался и еврейской темы избегал. И только в 2013 г., в конце своего научного пути, Л.Г. обратился к проблеме «русская литература и евреи», в которой ему было суждено сказать свое слово.

Предыстория этого обращения такова: заручившись поддержкой редколлегии серии «Литературные памятники», в которой он подготовил пять книг, Леонид Генрихович загорелся идеей издать какой-нибудь «русско-еврейский» текст. Из внушительного списка, подготовленного автором этих строк по просьбе учителя, он выбрал повесть Ф. В. Булгарина «Эстерка». Фризман давно мечтал «реабилитировать» этого писателя в глазах литературоведов и, возможно, читателей, и вот представился подходящий случай.

«Дорогой Леонид Генрихович, – писал я в начале октября 2012 г., – сообщаю о своих результатах за неделю:

1. На мой запрос в РГБ о первом издании «Эстерки» мне сообщили, что отдельного издания нет, а вышла она в томе из собрания сочинений Булгарина 1828 г., изданного Гречем. Это и будем, видимо, класть в основу публикации.

2. Для Приложения я планировал «Поход вольницы Палеевой». Узнал, что это отрывок из «Мазепы», изданный в Альманахе «Комета Белы» за 1833 г.

3. Книгу Вайскопфа «Покрывало Моисея» должны передать мне из Москвы – жду!»

Л.Г. отвечал: «радуюсь продвижению замысла. „Медный всадник“ тоже не выходил отдельным изданием. И подобных прецедентов, думаю, было много».

И вскоре в редколлегию была отправлена наша заявка:

«В русской литературе XIX в. еврейская тема занимает важное, но до сих пор недооцененное место. Явившись следствием романтической тяги к экзотике, подражания западноевропейским образцам, усвоения и переосмысления антисемитских стереотипов, эстетики изображения чужого, она реализуется во многих произведениях русских писателей на уровне идеологических установок, сюжета, мотивов и образов. До сих пор еврейская тема не получила достаточного освещения (существует только одно специальное исследование: Вайскопф М. Я. Покрывало Моисея. Еврейская тема в эпоху романтизма. М., 2008). Выбор повести «Эстерка» обусловлен как давно назревшей потребностью ввести Ф. Булгарина в круг авторов, изданных в серии «Литературные памятники», так и тем, что именно данная повесть играет значительную роль в становлении и развитии еврейской темы в русской литературе первой половины XIX в.

Структура издания

Текст

Текст повести воспроизводится по изданию: Эстерка. Историческая повесть // Сочинения Ф. Булгарина. СПб.: тип. Н. И. Греча, 1828. Т. 3. Ч. 6. С. 1—65.

Дополнения

Фрагмент Хроники Яна Длугоша, рассказывающий о Казимире Великом и Эстерке.

Гайдамаки // Северная пчела. 1828. №1.

Фрагменты романа «Иван Выжигин», связанные с еврейской темой, по изд. 1829 г.

Фрагменты романа «Димитрий Самозванец» по изд. 1830 г.

«Поход вольницы Палеевой» (отрывок из романа «Мазепа») // Альманах «Комета Белы» за 1833 г.

Вопиющая типографская буква // Северная пчела. 1833. №141 (упоминание о стремлении евреев в Иерусалим).

Каббалистик // Северная пчела. 1834. №109; Соч. в 3-х т., 1836 Т. 1. С. 290—303.

Воспоминания. СПб.: М. Д. Ольхин, 1846—1849 (отрывки).

Путевые записки в поездку из Дерпта в Белоруссию весною 1835 г. // Северная пчела. 1835. №212.

Комары. Всякая Всячина. Рой первый. 1842. С. 217 (анекдот о Потемкине и евреях).

Приложения

Статья Л. Г. Фризмана «Ф. В. Булгарин и еврейская тема в русской литературе первой половины XIX в.».

По иронии судьбы в редколлегию одновременно поступила заявка на издание булгаринских «Воспоминаний», которая, конечно, получила предпочтение.

Вот как об этом писал Б. Ф. Егоров:

«Дорогой Леонид Генрихович, я, похоже, не очень четко описал свои даты. Прибыл в Питер после Москвы и Уфы вчера вечером, поэтому только сегодня сел за 65 полученных писем. Заявка Ваша жидковата – не в еврейском смысле, а в солидности. Еврейскую-то тему, конечно, надо развивать. А в смысле крупноты выиграет поданная заявка одной питерской дамы – предлагает „Воспоминания“ Ф. Булгарина. Думаю, такая заявка пройдет. И после этого заявка на одну повесть будет выглядеть бледно. Можно попробовать, я бы защищал, акцентируя весь национальный антураж, но уверенности у меня нет. Я бы подумал над более весомой заявкой. Теперь уж – до скорой встречи! Успеха Вам в спонсорских делах! Ваш Б. Е.»

В письме от 26 декабря 2012 г., уже после редколлегии, Л.Г. подвел итог: «Дорогой Костя! Эстерка, увы, не прошла. „Не нужно нам двух Булгариных одновременно“. Егоров пишет, что В. Е. Багно чувствовал себя очень смущенным и сказал ему: передайте Фризману, что мы высоко ценим его участие в серии, пусть поскорее подаст любую другую заявку, и мы ее обязательно примем. Такой вот новогодний подарочек».

Профессор, впрочем, был не из тех, кто, по его словам, «проигрывает войну, проиграв в первом сражении». Нашей заявкой, впоследствии удачно воплотившейся, стала драма «Марфа, посадница Новгородская» М. П. Погодина, а Булгарина Леонид Генрихович решил подготовить и издать отдельно. Об этой идее, которая, к сожалению, тоже не воплотилась в жизнь, напоминает проект, поданный на конкурс в Мемориальный фонд еврейской культуры в Нью-Йорке.

Вскоре, углубившись в материал, Фризман понял, что еврейская тема выходит далеко за рамки наследия Булгарина и вообще литературы первой половины XIX в., и взялся рассмотреть ее всю – от зарождения до наших дней. Так за год была написана книга, стоящая особняком в научном наследии Фризмана, – «Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе». Автору этих строк посчастливилось помогать Л.Г. и в библиографических разысканиях, и справками по специфическим вопросам иудаики. Вот как сам ученый представил свой труд: