Родная партия. Том 2

Акт I. Глава 1. Белградский синдром

Для чего-то я родился,

Но я что-то не того

В минуты боли и страха, когда жизнь висит на волоске, сознание невольно поднимает старые, глубокие и обидные воспоминания – о прошлом, потерянном времени и несбывшихся мечтах… Получив пулю в плечо, я обрел шанс вспомнить начало моей истории, или как пришлось встретить ядерную войну в Москве, а не в Белграде.

Я видел мимолётные кадры: вертолёт, белые халаты, снова вертолёт, движение ламп на потолке, и множество озабоченных лиц. Перед глазами брызжет яркий свет, сменившийся абсолютной чернотой, и частицы полетели быстро-быстро за спину – не поспеть за ними. Озабоченно смотрела в мои глаза медсестра: «Ой, мальчишка же совсем, ну как так, вся жизнь впереди…»

Я – просто зумер, который не заслужил таких испытаний.

Афганские пули пригвоздили меня к сухой и горячей земле. В одну минуту даже показалось: ну всё, видимо, не судьба спасти мир, попаданец я такой себе. Кто-нибудь принесёт мне на прощание тыквенный латте?

Частицы, склеившись в пучки, лучами расплылись по чёрному горизонту. Всплыло недовольное лицо Ельцина, раздражённое и в красных пятнах: «А что ты здесь делаешь? Тут генсек, члены Политбюро, понимаешь. Разве твоё место не в России?»

– Словно меня кто-то спрашивал, чего я хочу, – огрызнулся в ответ.

– В тысячелетней истории России не бывало такого, чтобы в неё влезал подросток, нытик, противоречащий нашему быту, устоям, традициям…

– Но не вы ли меняли Россию все девяностые? – пытался рукой отогнать надутое лицо Ельцина.

– Мне предстоит это сделать. Я, Борис Николаевич Ельцин, заслуживаю стать президентом… А вот кто ты? Ты, как не ошибка истории ли, магически залезшая в естественный ход истории, понимаешь?

– А что, если вы оказались причиной многих бед?

Голова Ельцина, как шар, распухла в черном космосе. После продолжительной паузы, изжевав до боли свои щёки, она вновь заговорила:

– Вот… всё-таки винить надо 1985 год… Когда начались преобразования, когда они забуксовали, забуксовал человек, всё устроивший, – Ельцин метнул взгляд направо, затем налево, и удостоверившись в интимности разговора добавил: – Речь о главном реформаторе, о Горбачёве. Но я, так сказать, на правах организатора тут, в Советском Союзе. А ты чужак. Никто не свяжет с тобой надежды. И скоро от тебя избавимся.

Слова Ельцина удивили меня. К чему это всё? Какого черта он точит на меня зуб? Неужели он так оскорбился, когда я зашел вместе с Федосовым на трибуну для высшего руководства? Но никакой вины за собой не чувствовал, скорее наоборот, закипающее раздражение.

Я сказал:

– У меня есть особая миссия. Я её себе не просил. Вы можете помочь мне спасти СССР – в любом виде, в каком только возможно, – или уйти с дороги. Я готов сражаться.

– Ты валяешься в кабульской больничной койке, мальчуган, – Ельцин раздраженно крякнул. – У тебя пуля в плече. Это я тебя могу спасти, вытащив из Афганистана, а ты кого собираешься спасти? Да и кто ты? Кто тебе сказал, что у тебя особая миссия? Выскочка. Уличный бандюган, знай свое место. И выброси этот ореол спасителя, наконец.

– Сам выскочка.

Лицо Ельцина раздулось ещё сильнее – скоро оно меня поглотит.

– Ребячество. Я тебя растопчу.

Голова лопнула, и мой разум резко полетел вперед. Потом, словно сработал гравитационный луч, потянуло в другую сторону, где точка расширялась ежесекундно.

– О нет, нет-нет, только не вы, придурки, – замахал я несуществующими руками.

– Андрей! Андрей, стойте, это же я! – гигантская голова знакомого ведущего летела на меня. – Это же я, Михаил Сбитнев. Да куда же вы?!

– Уйди, я умираю.

– Но нам нужно интервью. Такой момент теряем, что вы как не человек!

– Ты рофлишь? Ау, очнись, чечик – меня пристрелили в Афгане. Какое ещё интервью ты захотел?

– Людям интересно узнать, как зумер сражался за СССР и… постойте, не летите туда. Это коридор воспоминаний.

– Радостный пон. Пока-пока, Мишка!

Комната с белыми стенами и небольшой картиной, на которой Иосип Тито нарисован в стиле пиксель-арт; на столе светился ноутбук. Я удивлённо протёр глаза, будто только проснулся. На Спатифай пропела сладкая сербская реклама: «Slušajte bez ograničenja. Probajte paket Premium…» Сквозь окно пробивалась солнечная игра – от зеркала метались зайчики на потолок и стены.

– Андрей, убавь, пожалуйста! – голос сестры из кухни был очень недовольным.

– Ща, погоди.

Закрыл макбук.

– Хвала пуно! – сестра показалась в двери. – Есть будешь? Оу… а что за помойка в комнате?

– Мила, только не начинай…

– Уберёшься потом. Я съезжаю с этой квартиры.

– И куда?

– Во Врачаре нашла квартирку, поближе к центру.

– Ну понятно.

Завтрак был нудным повторением всех предыдущих: яичница, пршут и много хлеба, к которому я почти никогда не прикасаюсь. Сестра проверяла меня в этой маленькой квартирке на улице Гагарина раз в несколько дней, в основном по утрам, видела моё выгоревшее состояние и пыталась как-то приободрить.

Эмоционально она не умела поддерживать, поэтому злилась и быстро уходила куда-то по своим делам. В Белграде её жизнь наладилась, в отличие от моей.

– Хочу поговорить с тобой на одну тему, Андрей.

– М-м?

– Что с тобой? – на лице Милы читалась искренняя озабоченность. – Ну честное слово, я теряюсь в догадках, как тебе помочь. Второй месяц пошёл, а ты ещё не приступил к поступлению в вуз.

– Ой, я выгорел.

– От чего? – опять это дурацкое лицо с искренним удивлением.

– Что мне делать в Белграде?

– Да боже, ты как маленький инфантил. Взрослеть пора бы.

– Тебе легко говорить, – я отбросил от себя тарелку. – Вижу, свою жизнь ты наладила тут.

– Так потому что не сидела на месте! – Мила включила назидательный тон. – Тебе уже восемнадцать.

– Просто цифра. У меня социалка на нуле.

Мила недовольно вздохнула. Как обычно и бывает, она быстро засобиралась.

– Сложно с тобой разговаривать на серьёзные темы. Стоит только нажать на тебя, и ты сразу в панцирь… Время идет, скоро приемная кампания закончится, и что будешь делать?

Заметив, что у меня нулевая реакция, она решительно добавила: «Двоих я не вытяну!»

Тогда и я уже не выдержал, быстро надел кроссы и пошел гулять по улице.

Стояла дикая жара, плюс тридцать пять, не меньше. Пот стекал градом, а ноги пусть и в лёгкой обуви, но всё равно горели – асфальт и камень накалились до предела. Под деревом ещё можно было спокойно вздохнуть, но на солнцепёке голова превращалась в чугун.

Я прыгнул в 31-й маршрут, не зная толком, куда он меня повезёт. В автобусе холодит, водитель гонит со страшной скоростью, лихачит на поворотах – совсем не московская езда.

– Извините, вы говорите по-русски? – спросил я у парня, одетом в модный лук.

Обычно «русы» выдают себя стилем одеваться, а сербы одеваются попроще.

– А? – парень снял наушники. – Говорим-говорим. Ну да. Что хотел?

– Куда едет 31-й?

– Выезжаем из Нови-Београда. Сейчас поедем в центр, через мост.

– Ну, ладно тогда. Спасибо.

Центр я знал неплохо. Когда автобус подъехал к знакомому проспекту, я выскочил наружу и побрел к Славии. В центре круга бил фонтан, автобусы и трамваи гудели, машины пытались пронырнуть через возникшую пробку.

Я присел на скамейку, прямо напротив Мака, жевал кусок пиццы и размышлял, что мне делать дальше.

Сестра просит слишком многого. Ты и поступи в универ, и самостоятельным будь, и взрослее стань, и чтобы всё сразу. Я в Белграде один и вся моя компания осталась в Москве, а она уже третий год живет и работает.

Нужно было не соглашаться с предложением мамы… Остался бы в Москве, отдохнул после ЕГЭ да поступил бы в местный вуз. То, что у сестры перманентная тревожность по каждому вопросу, лишь подливает масла в огонь. Тут буквально не с кем поделиться переживаниями. А теперь она ещё хочет от меня избавиться.

Над ухом просвистели. Я резко обернулся.

– Пумпай! – прокричал серб, и тут же хор голосов из разных сторон ответил ему тем же.

Из ниоткуда вдруг возник митинг – дорогу молниеносно парализовало. Автобусы резко сворачивали и возвращались обратно, люди «склеивались» в единую группу, разворачивали транспаранты и скандировали.

«О нет, опять я не смогу вернуться домой» – всхлипнул я.

Стараясь уйти подальше от толпы, я пересек линию, удерживаемую полицией, и двинулся обратно – к храму Святого Саввы. Когда до церкви оставалось всего сто шагов, меня окликнул знакомый девичий голос:

– Андрей? Андрей!

– Привет! – обнял Нику. – Ты что здесь делаешь?

– В Белграде живу уже месяц, – сказала она. – Пойдем, посидим где-нибудь, поболтаем?

У меня моментально поднялось настроение. Наконец-то я не один! Долгие дни одиночества подошли к концу.

– А что ты не запостила про Белград в своём канале? – мы присели, спрятавшись в тени необычного длинного здания с металлической зеленоватой крышей. Храм Святого Саввы, белый и отдаленно напоминавший Айя-Софию из Стамбула, где я часто раньше бывал, закрывал собой небо.

– Ой, да не хотела… В последние дни я совсем не в ресурсе. Ещё такая жара и бастующие. Мне срочно нужны патчи под глаза и тишина. Ты же знаешь, обществознание завалила, нарыдалась вперед на несколько лет.

– А сколько?

– Этот вопрос вообще-то триггерит…

– Мы вместе на подготовительные курсы ходили, алё. Не надо стесняться.

– Восемьдесят два, – неловко ответила Ника.

В последний раз мы виделись с ней ещё в Москве. Оба выпускались в этом году, оба сдавали одни и те же предметы по ЕГЭ, оба планировали поступать в универ. Нике, правда, родители предложили отправиться в gap-year: отец всё-таки дипломат, мать тоже не бедствует, возможности пропасть из страны и путешествовать более чем имелись.

Ника же смотрела на сверстниц. В России принято бежать – даже мы, зумеры, куда-то спешим, а не то опоздаем на поезд счастливой жизни. Только в Белграде я понял, как отличается моя жизнь от жизни сербского подростка.

– Ничего себе, восемьдесят два… У меня самого всего семьдесят шесть.

– О как.

Неловкая тишина. По спине пробежали мурашки.

– Но ты всё равно проходишь на платку, – вставила обнадеживающее слово Ника.

– Ну да. Честно, и не претендовал на бюджет, – соврал я. – А что ты делаешь здесь?

– Встречалась с профессором Марковичем, знакомым моего отца. Представляешь, идем, разговариваем на разные темы – в основном политические, – и внезапно люди вокруг взрываются! Начинают кричать. Я спрашиваю его, неужели опять пумпай? Он такой: «Ага! Протестами весь центр накрыло» И нацепил себе на пиджак значок, быстро попрощался и ушел. Вот тебе и довидження. Потом пошла наверх, вижу – ты идешь. Вот и повстречались.

– Я так рад, что ты здесь. Надоело это одиночество.

– Совсем никого нет?

– Кроме сестры – никого. Но она всегда на своей волне. Ей в напряг возиться со мной. Словно отдали кота на передержку.

Ника громко засмеялась – кудри зазвенели золотом. После ЕГЭ она заметно прибавила в весе, но внешний вид всё равно привела в порядок. Как минимум, сбросила с себя всё тёмное.

– Значит, ты у нас московский кот на передержке.

– Что-то типа того. А ты здесь поступать планируешь?

– Не-а.

Настроение снова полетело в пропасть.

– И как скоро ты уедешь?

– Да последнюю неделю доживаю.

Настроение пробило дно и понеслось ещё ниже. Я снова один. Люди шли мимо нас – все в сторону площади Славия, и только мы сидели, добавляя экзотику в антураж.

– Эх. Жаль, конечно. Думал, будем вместе поступать в Белградский.

– Ой, не-не, ты что? – Ника снова засмеялась. – Отец одобрит, наверное, но мне самой хочется остаться в Москве.

– Ты странная.

– Да в смысле?

– У нас пол-класса пыталось придумать рабочую схему с поступлением в сербский вуз, из всех моих знакомых только ты рвешься поступить в академию.

– Ой, это ты у нас всегда форсил идею с поступлением в иностранный вуз, а я настоящая девочка-патриотка, – и вновь заразительный смех. – Вот так хочется. Ну а если честно, то в Белграде ловить особо нечего. Все подруги решили учиться дома. Они у меня какие-то инфантилки.

– Зачем держаться за таких друзей? Мы можем здесь обосноваться.

– А ты правда этого хочешь?

– Поступить в белградский вуз?

– Ахах, нет, – Ника опустила взгляд. – Ну, чтобы мы обосновались в Белграде.

Я задумался. Не эксплуатирую ли её желания? Уже не скрывается её интерес ко мне, но в личных планах пока остаться на дружбе с бенефитами. Я ответил уклончиво:

– Это было бы неплохо.

– Ясно-понятно. Короче, тебя знатно шатает.

– Ну как сказать, сейчас в мире так нестабильно, мой горизонт планирования сильно сузился. Ты помогла бы его расширить. Кроме тебя пока никого в Белграде нет.

– Не надо гнать историю про одиночество, пожалуйста. Гилт-триппинг – это плохо, так и знай. У меня своя цель, у тебя – своя.

-– Я не пытаюсь навязать тебе вину, Ника.

Мы помолчали, а потом Ника попросила купить воды. Все магазинчики в округе закрылись из-за протестов, поэтому взял в киоске втридорога. Вернувшись, я молчал, ожидая её дальнейших действий. В конце концов, встреча без плана, без цели, а раскаленный город парализовало не только жарой, но и протестующими сербами, значит и не посидеть особо.

Вдруг она заговорила странным голосом, похожим на исповедь:

– Знаешь, я всегда мечтала уехать из России. Каждый день подготовка к ЕГЭ, ни на минуту не могла отдохнуть. Я агрилась на родню, на любые просьбы, поссорилась с бестис, когда готовилась к экзаменам. А теперь, когда всё позади, оказавшись в Белграде, получилось словить интересную мысль.

– Какую?

– Что мне и там хорошо. Со всеми минусами, конечно, но кажется, что я не готова к взрослой жизни за границей. Побыть рядом с бестис, гулять по Арбату, ловить компании на гринвошинге…

– О, ты знаешь про гринвошинг? – удивился я.

– Вот только не надо считать меня дурой, ладно? – Ника явно обиделась. – Я с экологией дружу.

– Извини.

– Заметано. В общем, ботать ещё раз только ради поступления в заграничку, не хочу и не буду. Вернусь в Москву, доки уже передали почтой в академию.

– Пойдешь на международника?

– Это моя мечта, Андрей, но по баллам не пройду. Пойду на историка.

– Я тоже.

Что ж, хотя бы в ещё одной линии наше движение может пересечься.

– А о чём мечтаешь ты после ЕГЭ? – спросила Ника.

О чём ещё можно мечтать, как не о свободе? Что ещё нужно парню восемнадцати лет, как не отдыхать после долгого ботанства? Но нет, все мы гонимся за успехом, за успешным успехом даже, чтобы все завидовали – втайне, разумеется, – и говорили о тебе. Москва желает успешных, остальным суждено сидеть с арендой в Королёве или Реутове.

И универ в нашей зумерской жизни тоже важная ступенька. Не так, как у бумеров, конечно, но тоже очень важно. В каждой вакансии на хэ-хэ базовой строчкой идут два пункта: высшее образование и опыт работы. Про последнее всегда можно наврать, а вот диплом придется рожать. Нас поставили в такое положение.

Только хочу ли я превращаться в нормиса? Даже не знаю, кто я. Мне бы себя найти, для начала.

– Ау? – Ника всегда переживает от затянувшихся пауз.

– Да тут я. Думал просто.

– И что надумал?

– То, что мне хочется, сейчас недоступно. Жизнь стала очень дорогой. Например, хотел отселиться от мамы в отдельную хату. Аренда возле метро на Академической стартует от ста двадцати кэсов. Где сейчас такие деньги взять? В курьеры идти если только, да и то может не хватить. И потом, если придется платить за учебу, то как-то совсем станет туго. В Белграде тоже жизнь дорогая, для иностранцев обучение только платное, евро нужно ещё достать.

– Ну, евро достать в Сербии вообще не проблема, – не согласилась Ника.

– Так-то да, но эти манипуляции с курсом валют… Короче, жизнь объективно стала дорогой. В мире, к тому же, стало очень волнительно. Я скоро пропишусь в кабинете психолога.

– Ты никогда не говорил мне про психолога, – у моей подруги поднялись брови.

– Вот теперь говорю. У меня тревожка. Стараюсь не читать новостей. Тупо скипаю. Достало. Все лидеры держав словно сошли с ума, забыли о том, что есть мы, подростки, которые знают о мире совсем мало. Я вроде историю люблю, в околополите плаваю, а как послушаю блогеров, так сразу блевать в унитаз тянет. Достало, вот честно достало! Одни и те же слова – перевооружение, дальнобойные ракеты, беспилотники, ядерное оружие и последнее предупреждение.

– Как хорошо, что не стала рассказывать тебе про будущие научные интересы. Хотела писать про геополитику, про столкновение цивилизаций, а тут вот оно что.

– Ника, я в околополите уже давно и всегда поддержу хорошую дискуссию, но как-то не сейчас.

– Прости. Ещё и перебила тебя – так что давай, говори дальше.

– Ну а что тебе ещё сказать? Я тревожусь за будущее, мне страшно за себя. Иногда кажется, что мне не повезло со временем, в котором живу. Весь мир, как простыня, трещит по швам, а мы крошками падаем в зияющие дыры. Наш две тысячи двадцать пятый год – это трэш. Вот если тебя действительно интересует мое мнение, то оно такое: хочу, чтобы у моего поколения появилась надежда на стабильность. Чтобы можно было планировать жизнь вперёд.

Ника громко вздохнула. Она ожидала разговор по душам, а вышла душная исповедь? Сама виновата, первой начала. Из её сумочки появились салфетки:

– Держи, хоть подотрём свой скулёж.

Теперь я громко засмеялся.

– У тебя место есть? – не глядя на меня, спросила Ника, убирая с шеи капли пота.

– Ага. Вызываю такси?

– Вызывай.

Глава 2. Успешный неуспех

Врач аккуратно приподнял меня. Всё тело болело, и особенно плечо, в которое попала злосчастная пуля. Я лежал в комнате со светлыми стенами, а надо мной болтался вентилятор. Из форточки дуло тёплым воздухом.

В декабре московский ветер дует каким угодно, но только не тёплым…

– Где я? – Во рту было так сухо, что хотелось осушить залпом Байкал.

– В военном госпитале, товарищ Велихов, – молодой врач поднёс воды. – Вот, пейте. Вам сейчас нужно восстанавливаться, набираться сил. Ну, ничего, вы молодой ещё, так что организм быстро вернётся к норме.

– Какой ещё госпиталь?

– Кабульский. Бортом санитарной авиации привезли вас неделю назад. Был бой с моджахедами близ Кандагара, вас ранили.

Ах, ну точно. Небо голубеет, мир затих, только большие стрекозы летели куда-то вдаль…

– Сколько я был в отключке?

– Пару дней. Честно сказать, мы серьёзно напугались, потому что причины этому явлению нам неизвестны. Но вы не волнуйтесь, родственники оповещены по дипломатической почте, а насчёт ведомственных оповещений не знаю, этим заведует куратор Комсомол-5. Вы же к ней приписаны?

– Бочко? Да, он со мной был в этом бою… Какой день? Какой сегодня день, товарищ?

Врач смутился.

– Двадцатое декабря. Ещё пара деньков, и окажетесь в Москве – встретите день рождения и Новый год в кругу близких!

Я уставился на него, как на ненормального. Обычный мужчина, виски в седине. Он, заметив моё напряжённое лицо, тут же заговорил:

– Самое главное – не беспокоиться. Вы же у нас настоящий боец. Всё с вашими людьми в порядке.

– Как там пленник?

– Он очень сильно исхудал. Ему придётся остаться здесь ещё ненадолго, но в начале следующего года мы отправим его авиацией домой. Что до вас, то вы улетаете в ближайшие дни, – врач мечтательно посмотрел в потолок. – Эх, и мне бы на родину уехать, а не это всё.

– Но я ничего не закончил, ничего не сделал в Афганистане…

Врач пожал плечами. Тут в дверях показалось знакомое лицо подполковника:

– Как он? Разговаривать может?

– Да, но только на пять минут! Быстро внутрь, пока начальник не заметил, – врач пригласил Бочко в палату.

– Как ты, комсомолец? – подполковник поставил на тумбочку сухофрукты.

Я шмыгнул носом: запах слабый, едва уловимый, но всё же похож на абрикос.

– Да вроде нормально…

– Ты как солдат, совсем не жалуешься уже. Не думал, что золотая молодежь так быстро привыкает к суровым будням.

– А на что ж мне жаловаться? Больно, но терпимо. Я инвалид теперь?

Офицер громко засмеялся:

– Что за драма? Пара месяцев поболит и снова трудоспособный. В Москву уже доложили о твоем подвиге.

– Но зачем?

– А это не мое решение, – ответил Бочко. – Почему сделали из тебя героя, мне неведомо, наверное, кто-то делает показатели, – на лице офицера появилась улыбка. – Всем нужны цифры! Кому-то погоны, а кому-то количество ветеранов боевых действий в ЦК комсомола.

– Да уж… Как там журналист?

– Убит.

Рот раскрылся в изумлении.

– Мне сказали, что пленник жив… С ним-то всё в порядке?

– Идёт на поправку. Ты теперь герой, получается. Спасли мы всё-таки пацана. Святое дело, скажу тебе. Ты, Андрюша, боец никудышный, зато за ребят печёшься. Остальные, кстати, живы, немного потрепало разве что. Спасательная операция удалась. Жалко, конечно, Володю, но других спасать способны только храбрые.

– Тут почти все так делают, – робко заметил я.

– Ну-ну, давай без стеснения. Рапорт на тебя подал. Документы скоро уедут в Москву вместе с тобой.

– Не понимаю, о чем речь?

– О награждении речь, Андрей! Уедешь в столицу с медалью.

– Вы же только что сказали, что не ваше решение делать из меня героя!

– Ну, ты в сказку попал? Мне партбилет дорог, раз приказали – делаю.

Вроде радоваться должен, а мысль, что из-за меня погиб журналист, который помог выйти на контакт и спасти сына Леонида, не давала мне покоя. Жизнь спецкора в обмен на жизнь простого солдата… Это просто ужасно.

– А можно отказаться? – Просьба остаться без наград сложилась как-то сама. – Не очень-то я достоин награждения.

Подполковник насупился. Морщины, рожденные от палящего афганского зноя, резко поразили его уже немолодое лицо. Интересно было бы посмотреть ещё на свое – в зеркало ещё не глядел, во что превратился сам.

– Ну, странный ты. Нет, откажу я тебе, комсомолец. Медаль заслуженная, хоть и выпрошенная сверху. Я ж думал, что ты бумажный тигр, пришел только поболтать про коммунизм да социализм, а ты за народ, оказывается. Отдыхай. Скоро у тебя вылет в Москву. Если с кем хочешь попрощаться – дай знать. Завтра утром загляну.

Я остался наедине. Допив остатки воды в графине, уложился поудобнее в кровати и принялся за размышления под ноющую боль в плече.

Первое и самое главное – где дневник? Эта тетрадь способна уничтожить меня в считанные секунды, в миллисекунды даже. Все откровения, жалобы, рассказы о настоящем и мысли о будущем покажутся для здешних обитателей поводом для сдачи меня в дурку. Кто ж знал, что меня подстрелят на операции? Я был в плохом состоянии после Афгана – слишком эмоционировал, доверился своей удачливости, или, что самое худшее, специально искал себе проблем.

Уговорив медсестру, я получил свой чемодан обратно. Дневник был на месте, и даже волос, который всегда оставлял внутри, между листами, остался. И с виду казалось, что в чемодане всё лежало так, как было предусмотрено.

Самонадеянность привела к утрате контроля. Возможно, стоило позаботиться о своей безопасности куда серьёзнее, чем раньше. Или даже не отправиться в эту операцию, сославшись на выполнение задач согласно постановлению комсомола… Хотя нет. Долг есть долг. Леонид вытащил меня из-под удара чекистов. Объясниться, почему я говорю так странно, перед ними не получилось бы.

Второе. Что меня ждёт в Москве? Задачи по факту не выполнены. Были какие-то подвижки, но как советник я получился слабым. Идеологический фронт в Афганистане разваливается, хотя и не по моей вине. Хотя, тут вообще всё разваливается, не только идеология. И она далеко не на первом месте по значимости.

Мне очень нужна должность в ЦК КПСС… Я умру, тупо рипнусь, если перекрою дорогу к высшему руководству. Но на всякий случай нужно обдумать тактику, вдруг в Москве зададут неудобные вопросы.

В этом было сложно признаться, но война в Афганистане не играла никакой позитивной роли для СССР, и уж тем более для простого народа. Расходуются люди, техника, деньги, ресурсы в целом, и всё это в адскую печь. Никакого реального выхлопа. Невольно напрашивается сравнение с Вьетнамом. Чего ради? Сколько американцы просидели во Вьетнаме? Кажется, десять лет, точно уже не вспомню. А мы здесь с самого конца 1979 года, и это не считая «материально-технической поддержки» режима после Саурской революции, судя по репликам, услышанным на планерке Комсомол-5.

Если и спасать СССР, то для этого придется чем-то жертвовать. Может, лучше унизиться один раз, выведя отсюда войска, чем ещё три года тратить впустую деньги и советскую молодёжь, на которую возложил миссию – стать социальной массой для преобразований. В отличие от Горбачева, Политбюро и всей страны, я уже знаю итог афганской истории. Хоть какое-то преимущество за мной: для спасения Союза нужны реформы, а для реформ – деньги.

Самолёт приземлился во Внуково. Госпитализация в кремлёвской больнице, под надзором лучших врачей. Как и в Афганистане, мне заговаривали в уши:

– Вы, товарищ Озёров, ещё молодой, организм здоровый, быстро восстановится…

– Да, товарищи врачи, всё так, – отвечал я им.

Первой с визитом прибыла семья, Григорий Максимович и Виктория Револиевна. Вид у них был ужасный: седина ударила им в волосы, морщин стало больше, цвет кожи потускел. Для Виктории Револиевны наступил час долгожданного освобождения от мук терзаний и страха; что же до Григория Максимовича, то он выдержал большую, очень большую паузу, чтобы перед самим уходом сказать:

– Мы тебя ждали.

– Я рад вернуться живым.

К двадцать седьмому числу меня выписали – сославшись на то, что дальнейшее пребывание необязательно, вполне можно находиться на домашнем лечении с ежедневным визитом врача. И не соврали: служебная «Волга» возила врачей вплоть до подступавшего Нового года.

Спустя два дня мне устроили день рождения, правда в очень интимном кругу лиц. Не было никого из комсомольцев, никого из товарищей Григория Максимовича по работе с автозавода, никаких подруг – жен влиятельных номенклатурщиков. Это было пожелание семьи Озёровых, а не моё, но я не сопротивлялся. Мне было страшно, что обо мне подумают другие, что скажет Серёжа Курочка после Афгана, Татьяна Гиоргадзе, как взглянет на меня своими хитрыми глазами непонятная, практически теневая личность Иван Витальевич С. – именно благодаря нему согласие отправиться в Афганистан было дано без намека на сопротивление. Вдруг он хотел избавиться от меня, чтобы встречаться с Лирой?

О Лире даже вспоминать не хотелось… какое там увидеться.

Нет, не готов я с ними видеться ещё пару дней. Нужно прийти в себя, обвыкнуть к столичной атмосфере, решить, куда двигаться дальше, ибо тонул в озере, этом ледяном водоеме ужасных воспоминаний. Сердце разрывалось от того, что я был вырван, вытащен за руки, ноги и волосы из Афганистана, с чувством невыполненной миссии. Эта культура мужского успеха, она давила на меня страшной силой: «Не справился – не мужик». Мой внутренний голос кричал, а рот – закрыт, он онемел, речь заблокирована. Да и кто бы понял эти страдания?

Я не понимал, кем себя считать. Моя идентичность, образ, картина утратила границы. Кто я теперь? Ветеран? Ветеран-неудачник? Снова золотой ребёнок, находящийся на попечении поседевших от страха родителей? Где мое положение в партийно-комсомольской иерархии? Вдруг засмеют за ранение? Скажут: «Ой, выпишите ему награду, и с партбилетом на выход…»

Однажды мне довелось испытать такое чувство, ощущение раздираемого на части Я – это случилось в Белграде, в душной жаре двадцать пятого года, под свист протестующей толпы, кричавшей Pumpaj!*, пренебрежительно глядевшей на свою полицию и несли транспаранты; а где-то стоял я, непонимающий, что делать дальше после двух месяцев жизни с сестрой в её квартире. Её образ – успех, успех, ещё раз успех, а у меня только-только ЕГЭ сдано и состояние полного краха, истощения и обиды.

Кто я? Потерял ли свое детство? Кем мне быть? Нужен ли такой зумер в СССР? Как же не хотелось быть машиной!

Потом случилась «стабилизация»: мир чуть вздохнул с облегчением, учёба затмила внешний фон, на международную обстановку – начхать, с особым презрением. Учёба, учёба, учёба, и так до третьего курса, чтобы что? Чтобы потерять свое второе детство, юношеское студенчество, получить в лицо ядерную бомбу от Трампа. Президент США обещал разбомбить столицу, и вот, господин исполнил обещание – ещё и меня превратил в радиоактивную пыль.

А всё из-за какой-то подлодки… Не хочу быть циником, но ради мира жертвы необходимы с обеих сторон. Когда политиканы со всех сторон раскричались, забили дубиной по столу и не сдержали собственных слов, под каток попали такие простые дураки, как я. Чёрт, даже песню помню, что играла в наушниках, а ещё ветерана помню, и его глаза, полные слёз: ещё чуть-чуть, и он бы заплакал, потому что ему казалось, что весь мир поглотила одна и та же боевая атмосфера. Мужик ушёл от неё с фронта, но она его настигла всё равно: теперь и я побежал от неё, эстафету перенял. Добегу ли до финиша?

Кому-то придётся пойти на жертвы всё равно.

– Андрюша? – бокал шампанского Виктория Револиевна держала мягкой рукой. – Кто должен пойти на жертвы?

Разум снова вернулся в реальность, где с натянутой улыбкой нужно праздновать день рождения. Я осмотрел себя, словно видел это тело в первый раз: белая рубашка, синие джинсы, напротив сидели родители – не мои, конечно, а настоящего Озёрова; своими их я вряд ли когда-нибудь признаю. Мой взгляд сейчас был взглядом Велихова.

Я смущенно ответил:

– Советский Союз и Соединённые Штаты.

Родители напряглись.

– О чем ты? – голос Виктории Револиевны зазвенел как хрусталь. – Пожалуйста, объяснись, – она наклонилась к мужу, чтобы шёпотом сказать, но вышло громко: «Говорила же, что у них часто психическое…»

– И СССР, и США должны пойти на уступки друг другу, если хотят выжить в будущей ядерной войне.

Лица празднующих побелели. Одна только Римма, разливавшая суп в тарелки, на любую мою реплику отвечала молчаливой улыбкой: ей в радость было всё, потому что «свой человек вернулся в дом».

– Откуда у тебя такие мысли, Андрюша?

– Оттуда, откуда я вернулся, мама. Афганистан – это тупик.

– Ты думай, что говоришь, сынок, – осудил меня Григорий Максимович.

Я взмахнул бокалом шампанского, не чокаясь: «С днём рождения меня».

Весь вечер они пытались разбавить атмосферу в квартире после неловкого разговора. В какой-то момент, когда Виктория Револиевна изрядно перепила, она принялась бросаться то в слёзы, то в гнев: слёзы от того, что вернулся её любимый Андрюша, почти целый и здоровый, а гнев – на партию, которую она боялась, но при этом ненавидела за то, что отправила единственного сына. Я слушал её и не мог понять, почему в ней так много накипело на коммунистов: человек, сидевший на всём хорошем благодаря номенклатурной власти, критиковал свой сточник благ по полной программе, не стесняясь в выражениях. Это как если бы я поливал дерьмом свою старосту, которая прикрывала меня при каждом случае, или ненавидел бы декана, помогавшего мне выбраться на что-то действительно значимое, толкавшего на постоянный движ. Кем бы я тогда был, если бы занимался унылым корпением над учебниками, как остальные одногруппники?

А потом Виктория Револиевна перенесла свой гнев на другой объект – на Лиру…

– Где же эта паскуда? Что вы меня одергиваете? – взгляд у неё был совсем мутным, но она продолжала: – Где она? Сидит в гэдэровской земле, когда муж вернулся? Нет, категорически не понимаю, что там можно делать после всего, что случилось. Ты же советский человек, наконец! У мужа пулевое ранение, а она отписывается письмами. Бессовестная. Мерзавка.

Шевелюра на её голове покосилась, и при помощи Риммы гневная женщина ушла в ванную комнату. Григорий Максимович, крепко вздохнув, пригласил меня в кабинет. Я послушно направился за ним.

– Значит, так в Афганистане говорят сейчас? – он закурил сигарету.

Портрет Ленина смотрел на меня с укором.

– Нет. Я сам к этому пришел. Для меня Афган – это успешный неуспех для страны.

– Ты заведующий отделом пропаганды ЦК Комсомола. Думай, что говоришь. Где твоя субординация? Я думал, в армии ты получишь должный опыт, а получилось вот как.

Мои брови невольно сомкнулись.

– И снова Андрей Григорьевич плохой человек.

– Я такого не говорил.

– Но подразумевал. В день рождения сидеть, покуривая в мирном кабинете, с повальным духом чиновничества, когда твой сынок побывал на войне…

– Это не война, начнём с простого, – прервал меня Григорий Максимович. – Вы исполняете там интернациональный долг.

«Боже, да у тебя когда-нибудь возникнет эмпатия?! – возмутился я. – Хорош уже казённой схемой думать, старик!»

Он сидел, как грозная медвежья фигура, показывал свое недовольство моим поведением, но не знал, что нужно сделать.

– Знаешь, не будь ты Озёровым, я бы сказал – агент ЦРУ, ведёшь подрывную деятельность империализма… Ты что, стал противником социализма?

– Нет.

– Ты антисоветчик?

– Нет.

– Тогда я не понимаю.

Зажёгся огонек второй сигареты. В комнате стало душно, форточка напросилась на то, чтобы её открыли.

– Мне сложно тебе объяснить что-то подобное, – сказал я. – Но Афганистан открыл мне глаза на многое из того, что происходит в нашей стране.

– И раньше знал, – осек меня Григорий Максимович. – Не последним человеком в комсомоле являешься.

– Однако, если уж ты решил в мой день рождения поговорить по душам, то вот тебе мой ответ, – я собрался с силами, чтобы выложить ему неприятное: – Это явная, четкая и понятная политическая ошибка, залезть в Афганистан и теперь мучиться, страдать там, терять своих ребят.

– Надо же, так ты нынче за народ? – усмехнулся он.

Ленин на стене прищурился ещё сильнее.

Молчание. В дверь постучались, в проёме показалось лицо Виктории Револиевны, но тут же исчезло, завидев между нами состояние серьезной беседы.

Сквозь толстые очки медведь смотрел на меня и о чём-то размышлял. Зазвонил служебный телефон, и он его взял; я усмехнулся. Дисциплина во всём и никогда не забывается.

– Прости, – внезапно сказал Григорий Максимович, закончив разговор по телефону.

– Неожиданно.

– Почему же?

– Чувственно потому что. Обычно ты думаешь, что все тебе должны по должности, по рангу.

– Ты из меня делаешь демона, но я не такой. Мой вклад в страну – вот что сформировало Григория Максимовича Озёрова. Дизелизация, строительство города для рабочих…

– Так ты и Андрея Озёрова дизелизируешь? – парировал я. – Ты же никого не хочешь слушать, никто тебе не авторитет, кроме таких, как он, – палец ткнул в портрет Ленина.

Медведь громко вздохнул и взял минутную паузу.

– Извини. Зря начал этот разговор. У тебя день рождения, а я пропесочиваю, как на собрании.

– Ладно уж. Бывает.

В бокале шампанское испустило пузырчатый дух, стало блеклым и невкусным, слишком кислым.

– То есть ты хочешь, чтобы я поверил твоим словам? – сказал он, протирая очки.

– У нас нет иного выхода.

– Ну хоть бы аргументы привёл, что ли.

– А какие нужны? Разве их мало? Страна отвлечена на бессмысленный конфликт. Мы тратим ресурсы и выдыхаемся в этой гонке. В чем истинный смысл происходящего? Что нам даст Афганистан? Я там был и видел – их народ не с нами… Нужно что-то менять. Если помнишь, то Горбачёв на апрельском пленуме продвинул политику ускорения.

– Допустим.

– Откуда взять ресурсы, если всюду растраты?

– У нас не бедствующая страна.

– Зато проблемная, – ответил я.

– Я понял тебя, – сказал он, вставая. – Не согласен с тобой категорически, но мне нужно обмозговать твои размышления на эту тему. И пока попридержи их, если планируешь и дальше строить партийную карьеру.

– Партийную? – вставая с кресла, я остановился в удивлении. – Почему же не комсомольскую?

– Ну, слухи всякие идут, Андрей. Пойдем, вернёмся за стол.

Более происшествий в тридцать первый день рождения не случались. Я вновь окунулся в озеро ледяных воспоминаний, опять с тягостными мыслями остался наедине, а передо мной – бутылки шампанского, улыбающаяся Римма, стеснительно подвинувшая к моему краю стола тарелку с едой, и Виктория Револиевна, всё так же беспощадно проклинавшая мою жену Лиру.

—

* – серб. качай, раскачивай

Глава 3. Изи катка

– Он вас ждёт, – секретарша позвала меня внутрь. – Проходите.

– А он сказал, что за тема разговора? – спросил я у неё с надеждой.

– Нет.

В строгом кабинете, где из дорогого – только обшитые деревом стены, было прохладно и тихо. Зажурчал служебный телефон. Простор, большие портреты Горбачёва и Ленина, длинный стол и батарея телефонов выдавали высокий статус хозяина кабинета.

Меня ожидал Егор Кузьмич Лигачёв.

Человек номер два в партии поприветствовал меня: вышел из-за стола, поздравил с возвращением на родину, даже обнял. Я смотрел на него в смущении, так как не понимал, ради чего меня вызвали в ЦК партии.

– Как оно? Просто счастье, что вы вернулись живым. Нам сразу сообщили про ЧП.

– Всё нормально, Егор Кузьмич. Сам радуюсь, что жив.

Возникла неловкая заминка, и тогда Лигачёв пригласил сесть. Я всё так же смотрел на него – с большим смущением и страхом, куда двинется наш разговор.

«Что ж, либо решили снять с должности, либо переводят на понижение» – подумал я и тихонько вздохнул.

Закончилась моя гонка с историей. Чао-какао, пойду хлеб доедать на раздаче служебных путёвок.

– Расскажите, как там, в Афганистане? – Лигачёв положил руки на стол, заделался серьёзным.

Интересно, что он хочет услышать? Если говорить свою правду – а она у меня с каждым днём всё злобнее и жёстче, – то реакция будет однозначно негативной: к восемьдесят восьмому, кажется, Лигачёв станет собирать вокруг себя антилибералов и всех, кто хоть как-то «сдает позиции СССР». Мои слова о том, что из Афганистана пора валить, и валить быстро, в спешке, чтобы сохранить людей и деньги для срочных преобразований в экономике, его либо ранят, либо возмутят.

Да и Григорий Максимович предупредил…

Но сказать неправду я тоже не хочу. Продолжится эта идиотская культура самообмана, попытки сохранить лицо сверхдержавы, когда нужно меняться. А сам я тоже думал: «Уходить надо, конечно, но как – загадка».

Наверное, поведение как у Лигачёва, может быть оправдано, например, высокой совестью и патриотической гордостью. Однако мне-то спасать СССР придётся. Нужен компромисс.

– Ситуация в Демократической Республике Афганистан тяжёлая, Егор Кузьмич. Она не критическая, но и не лёгкая. Советские солдаты честно исполняют интернациональный долг. Но мой комсомольский опыт подсказывает, что дело застопорилось и всё идёт к масштабному кризису.

– А как с идеологическим фронтом там?

– Кадровый дефицит – полный. Ни в НДПА, ни в ДОМА нет нормальной, устойчивой кадровой базы. К тому же уровень политической грамотности очень низкий… – я пытался объяснить ему канцелярским, партийным языком, поэтому подбирал нужные слова, чтобы безопасно объяснить, что в афганском народе едва ли существует поддержка советского присутствия. – Население страны очень пёстрое, а знание простых основ отсутствует.

– Ну, понятно. Грустно как-то звучит, товарищ Озёров. И что смогли сделать?

– По большей части, выполнил ряд поручений на месте, подготовил несколько кадров, настроил работу афганских товарищей из ДОМА. По большей части работа велась в Кабуле. Однако сопротивление росло на моих глазах. Да и в афганском комсомоле ситуация плачевная.

– А сопротивление-то откуда? – Лигачёв удивился. – Нет, я понимаю, что в народе есть контрреволюционные элементы, что социальная база у антисоветски настроенных лидеров широкая. Но в самой-то комсомольской организации откуда?

– Всё слишком сложно, Егор Кузьмич. Большие затраты не дают быстрых и эффективных результатов.

– Ну да. Мыслите вы по-государственному, Андрей Григорьевич, только пессимизм ваш меня не устраивает.

– Я хочу быть честным. Это комсомольский стиль работы – вы мне как старший товарищ, поэтому и политический отчёт соответствующий. Подхожу к афганскому вопросу с высоким осознанием нравственного долга, – взяв паузу, я добавил: – Лучше так, чем врать.

Лигачёв всё равно расстроился от услышанного.

– Понятно. С дистанции времени, может быть, нам станет яснее, кто окажется прав. Полагаю, вы считаете нужным поработать от души, но не в Афганистане? Всё-таки в Афганистане сложная ситуация, не спорю.

– Она именно что тяжелая…

– Ну неужели всё так плохо?

– Принципиально считаю, что мы терпим бо́льший ущерб, чем получаем полезные результаты, ослабляем себя… – нужно подобрать более весомые аргументы, подумал я. – Мы слабеем перед американцами. Перед НАТО и даже Китаем, у которого есть свои интересы, не слишком похожие на солидарные с делом коммунизма.

– Понятно-понятно. Государственный ум передо мной растёт, значит. У меня для вас товарищеское предложение, Андрей Григорьевич, – Лигачёв достал из стола папку. – Я получил очень хорошие характеристики. Мы посоветовались с Михаилом Сергеевичем и Александром Николаевичем, обсудили в Секретариате ЦК. Принято принципиальное решение дать вам возможность показать себя в Отделе агитации и пропаганды ЦК партии. Что скажете?

Я обомлел. Сразу же кольнуло в плечо, где ещё свежа рана. Видимо, я так громко охнул, что Лигачёв смущённо спросил: «Вам хорошо?»

– Всё в порядке, это скоро пройдет. Врачи убеждены, что здоров как бык.

– Так что скажете?

Какое окно возможностей передо мной открылось… Всю неделю я ходил в ужасном самочувствии, представляя себе, как буду осуждён партийным руководством, заклеймён неудачником и бесполезным комсомольцем; потом настанет час расплаты – выпрыгнет из-за угла Иван Елфимов, ненавидящий меня за подозрительную смерть своего протеже Ручкова, включится в дело первый секретарь Мишин, скажет: «Ну а что я говорил? Парень слишком много на себя взял, утратил комсомольское чутье…». Ему вторят симпатизирующие первому секретарю комсомола: «Максимыч прав, этот Озёров нарушил комсомольскую дисциплину, наплевал на ленинские заветы, волюнтарист он, да и западник, утратил идейную убежденность и преданность партии».

Из Афганистана, по моему плану, следовало вернуться героем, а я спас только одного пленника и потерял хорошего журналиста, да ещё подставил под пули себя и МИДовскую переводчицу. Во всяком случае, сейчас представлялся именно такой исход. Однако в Москве, как оказалось, считают иначе, и этому несказанно рад.

Шанс войти в высшее руководство страны превратился из утопического во вполне реалистичный. Причем, не просто во внутренний круг, или внутреннюю партию по-оруэлловски, а в самое востребованное и обеспеченное властью ядро. Выше только Политбюро ЦК КПСС, но и туда дорогу возможно открыть.

С другой стороны, а вдруг Лигачёв рофлит? Что, если это проверка на карьеризм? Не лучший ли варик, на самом деле, отказаться от такого карьерного апгрейда?

Чёрт побери, какие победные вайбы летают в кабинете! А-а-а-а, как же круто! Вот так легко влететь в ЦК КПСС, да это изи катка*!

– С пониманием отношусь к вашему предложению, товарищ Лигачёв, – я сделал стандартную словесную процедуру, чтобы не прослыть в его глазах карьеристом – за карьеризм можно было получить серьёзную взбучку: – Однако считаю, что решение должно быть взвешенным, а я должен быть готовым к такой работе. Сложно сказать, готов ли я, но если таково решение вышестоящей инстанции, то остаётся только довериться мнению старших товарищей. Надо полагать, что меня ожидает работа инструктором?

– Нет, я предусмотрел ваш переход в отдел агитации на должность зама.

– То есть как? – моему удивлению не было предела.

Это уже совсем имба – то ли меня посадили на коня в честь победы, то ли на шею Яковлеву, который посчитает угрозой для своей карьеры. С Александром Николаевичем у меня общение сложилось на минимальном уровне, только по рабочим вопросам, а теперь что? Работать с ним в одной связке?

И тут до меня дошло…

– Вы, Андрей Григорьевич, впечатлили средства массовой информации в буржуазных странах, а это в условиях и без того серьёзного охлаждения отношений позитивный аспект. Вот, взгляните, что о вас пишут, – мне подали вырезку из немецкой газеты, с приколотым переводом на отдельном листе, на второй странице которой говорилось про обернувшуюся успехом советскую пропагандистскую инициативу на всемирном фестивале.

«Господин Озеров знает толк во взаимоотношениях с левой европейской молодёжью. Социал-демократы и социалисты Европы подхватили инициативу, провозглашенную в Москве в августе 1985 года…

Наши источники полагают, что идею с пропагандистской кампанией предложил господин Озеров – молодой комсомолец, заместитель шефа огромной молодёжной организации в СССР. О нем известно мало, но интерес к нему подогрет: европейские левые молодёжные движения ищут способ выйти на совместную деятельность для снижения противостояния между странами.

В столицах создаются инициативные группы, и за ними не поспевают «старые» парламентские партии…

Проблема не в инициативе. Проблема в человеке. Должны ли мы доверять Советам? Через границу, в Чехословакии советские ракетные дивизии нацелены на наши города, и никакого прогресса в этом вопросе пока не слышно. Доверие требует взаимности – в том числе понижение градуса международной напряженности, и создание нового парка «имени красного Озерова» не охлаждает и без того разгоряченную обстановку. Редакция считает, что охладят умы не парки, а ракеты».

– Что ж… – угукнул я, прочитав это. – В капиталистическом мире сумятица после фестиваля молодёжи. Знай наших.

Лигачёв засмеялся:

– И правда! Благодаря вашим действиям капиталисты вынуждены что-то делать в ответ. Либо охаять вас, либо поддержать инициативу – но тогда придётся отойти от политики двойных стандартов, которую они проводят в отношении стран социализма. Сейчас, возможно, идеологический фронт – самый важный для социалистического содружества.

Мне было сложно согласиться с последним. Лигачёв смотрел на СССР как партократ – интересы партии следует продвигать не только властными ресурсами, но и идеологическими, а проблемы решатся напористым и авторитетным словом. Возможно, во мне увидели успешного агента влияния, который поможет наладить – или подлатать – нарушенный с 1979 года престиж Советского Союза.

На августовском фестивале мне доводилось слушать реплики иностранцев о том, что происходящее в Афганистане – это красный империализм. Те, кто называл себя «прогрессивной молодёжью», обсуждали нас как неких завоевателей, которые берут чужие территории. Я же чувствовал себя в этой полемике почему-то нейтральным, возможно потому, что знал исход афганской истории и не придавал особого значения сказанному от европейцев.

Афганистан не будет ни советской республикой, ни социалистической страной, ни даже страной социалистической ориентации. Это грустно, но урок жизни был получен намного раньше командировки – невольно вспоминались посещения афганскими ветеранами моей школы. На занятиях по патриотизму говорилось про 14 тысяч, может больше, я уже точно не вспомню, погибших советских солдат. Не знаю, как для Лигачёва, Горбачёва и остальных из ЦК КПСС, но для себя ценность жизни определил как минимум двумя историями войны: сначала Трамп решил уничтожить мою страну, самонадеянно развязав ядерную войну – без фактчекинга, а потом афганские моджахеды захотели отправить меня на тот свет.

Пока что оба противника не сумели похоронить Андрея Велихова.

– Каковы будут мои задачи? – спросил я.

– В курс дела вас введёт Александр Николаевич. Я, как член Политбюро, курирую идеологию в партии, так что по всем важным вопросам и проблемам можете обращаться напрямую. Ну, товарищ Озёров, соглашаетесь? Давайте без удивлений, будто сенсацию познали. По-комсомольски решайте.

– Я согласен. Готов добросовестно трудиться на благо партии.

– Отлично!

Зажурчал телефон на столе. Мой собеседник ловко перехватил трубку:

– Ага, добрый день, Михаил Сергеевич. Всё хорошо. Видел, фельдъегерь сегодня принёс. Интересные отклики, конечно… А у меня сейчас сидит Андрей Григорьевич Озёров. Согласился на должность. Хорошо, передам, – он положил трубку и сказал: – Вам приветствие от товарища Горбачёва, и напутствие на будущее.

– Спасибо за оказанное доверие.

Я подумал, что на этом всё. Что мое предположение, будто бы я для них какой-то волшебный или просто удачливый агент влияния, верно, и в ЦК КПСС мне предстоит рожать очередные необычные идеи в зумерском стиле, которые партократам совсем не знакомы. Однако Лигачёв, завидев как я собирался уходить, остановил меня:

– Погодите, товарищ Озёров, это ещё не всё. Есть ещё один вопрос, который я хочу обсудить с вами. Даже два. Присядьте.

Покорно сел. Егор Кузьмич снял очки, покрутил их в руках, подбирая слова. Пока размышлял этот партократ, я молча наблюдал за ним, рассматривал его: седина, белая и приглаженная, округлое лицо, пиджак, простой галстук, весь вид располагал к тому, чтобы сказать: «Он – партия, её кровь, чистый дистиллят». Лигачёв исполнителен и ждёт исполнения от других. Когда, в каком году его снимут?

– Егор Кузьмич? – я решился подтолкнуть его к началу речи.

– Да, в общем-то, у меня есть одна оценка касательно личности вашего будущего начальника. Так сказать, решение назначить вас заместителем заведующего отделом агитации исходило из моих побуждений.

– И почему?

– Мы все строим партийную работу на дружеских, товарищеских отношениях. Это ленинский дух, и в ЦК я его всячески оберегаю. Отдел, в который вы перейдёте, имеет стратегическое значение для партии. На кону ускорение страны, и то, как будет работать агитпроп, повлияет на успешность выполнения политических задач. Вы меня понимаете? – Лигачёв слегка наклонился в мою сторону.

– Должно быть, я понимаю важность моей задачи в отделе.

– Именно, товарищ Озёров. Вы сумели произвести фурор на капиталистов, это хорошо. Но нужно работать с советскими людьми, с коммунистами, и важно, чтобы человек, который отвечал интересам и задачам КПСС, был правильным.

– Я понимаю, товарищ Лигачёв.

– Ну, Андрей Григорьевич, буду ждать от вас разумные инициативы. И политические выводы касательно действий, которые будут предприниматься в отделе, тоже сделайте. Дисциплина в партии – это формула наших дней. Ещё один момент – скорее всего, вам предложат войти в группу подготовки новой программы партии. Прошу вас по-товарищески – не соглашайтесь.

Так хотелось задать вопрос «почему?», что сразу зазудела рана. Однако пока что я не в столь хороших отношениях с Лигачёвым, чтобы расспрашивать своего куратора и высокого начальника. Ему нравится дисциплина. С ним будет сложно.

– Понял вас, Егор Кузьмич.

– И на этом всё, – он пожал мне руку и попрощался.

Вышел из подъезда ЦК. Солнечно и сухо, мороз высушил московский воздух. Служебная «Волга» повезла меня домой, но в самый последний момент я приказал водителю:

– Нет, вези на Котельническую.

Ключи в портфеле, рядом с партбилетом. В квартире Лиры было пусто. Ну и прекрасно. И ничего нового – ни книг, ни пластинок, ни безобразных статуэток, как слон в ванной комнате…

Налив горячей воды, я медленно опустился в неё, размокал и смотрел в потолок. За окном – январь. Как много времени у меня сожрала погоня за должностью, за властью, чтобы на что-то повлиять.

Снежные хлопья стукались в стекло, потевшее от горячей ванны. Пар шёл вверх, собирал мои мысли, грёзы, страхи, и растекалась моя жизнь в эти минуты, где я, кажется, победил смерть и поражение.

Как жаль, что в этом мире нет вейпа… Советские сигареты не раскуришь, слишком тяжёлый табак. Я почесал здоровой рукой бровь, раздумывая над тем, кем мне теперь быть.

Времени на спасение СССР осталось совсем мало. Шесть лет. Весь восемьдесят пятый год я боролся с проблемами, которые достались в наследство от настоящего «Андрея Ивановича», который стал теперь мной – Андреем Григорьевичем. Сейчас выпал шанс взять ситуацию под контроль. Как и прежде, самым тягостным был вопрос: «Что делать?»

Перед отъездом в Кабул я отдал два конверта Татьяне. Секретарша имела хорошие отношения в ИНИОНе, где собирали информацию по гуманитарным наукам; не зажатые догмами и тисками старческого косноязычия, они могли подсказать, куда двигаться. Больше всего я не хотел привести СССР к ещё более худшему краху, чем это случилось у Горбачёва.

И страны не стало, и демократии не так уж много – народ задвинут корпоратами, – и свободы маленько, и то под вопросом, в чём её содержание. В конце концов, державы мира утратят стабильность и впадут в череду конфликтов, а потом мы потопим подлодку, либо её потопили китайцы, с испугу или на упреждение, и мистер Трамп, золотоволосая кукурузная голова, скажет всему миру: «Гудбай!»

Чтобы ракеты не взлетели, нужны сглаживающие факторы. Нужна какая-то взаимность, взаимопонимание: «Мы советские, а вы – американские люди, но нужен честный диалог лицом к лицу». Равенства достичь сложно, но всё же возможно.

У Горбачёва были интересные планы, но всё разбилось об его неуверенность, незнание и неправильную расстановку акцентов. И ещё этот мерзкий конфликт с Ельциным… Боже, я помню ещё по истфаку, сколь тухлым был его конец. Врагу бы не пожелать такое положение в политике, из триумфа надежд во тьму ненависти и презрения.

Горбачёв не подпустит конкурента к креслу генсека. Ельцин его сбросил, но к исходу битвы не стало СССР. Значит, мне нужна другая опора, другой инструмент. Кто же тогда? Партия? Она будет подчиняться Горбачёву, даже если он ей отрубит голову. КГБ? Комитет, в котором проверка и надзор доведены до предела возможностей, легко впадает в конспирологию, а значит, я для них «какой-то не такой», а может и антисоветский элемент. Милиция? После Андропова её позиции ослаблены.

Советская интеллигенция будет любить и обожать Горбачёва, потом так же легко его возненавидит; в ней скорее всего столько напыщенности, что она оторвалась от народа и поверила в свою непогрешимость. Горбачёв держал возле себя весьма умных и талантливых людей по советским меркам, но и они разбежались впоследствии, и знания их были слабыми, слишком идеалистичными для проведения реформ. Хотя я понимаю, зачем нужно уходить от коммунизма к демократическому социализму. Дальше двигаться не позволит экономика – полная буксовка началась давно, а скоро пойдёт наружу системный кризис. Ещё чуть-чуть, и взорвётся Чернобыль, и вот тогда…

В общем, выбор у меня небольшой. Оставался народ. Молодёжь. Комсомол. Это хорошие варианты, но всё это нужно готовить. Может быть, нужна другая партия – кроме родной будет антипод, через которую получится увереннее протолкнуть действенные решения. Разумеется, переход к многопартийности в такой стране, как СССР, не в девяносто первом году, а в восемьдесят шестом, приведет к крайне неопределенным изменениям в истории. Я могу получить всплеск процессов, которые окажутся за пределами политического управления.

Значит, нужна сильная власть? Дисциплина – формула наших дней?

Капля упала с крана. Я посмотрел на него, потёр металл от налёта. Нужна сильная власть, а ещё деньги. Много денег. Очень много денег. Либо заработать, либо сэкономить. Не знаю, в каком состоянии окажется СССР со мной после девяносто первого года, если удастся его спасти, но совершенно точно придется изменить фундамент экономики.

Вдруг раздался звонок в дверь.

—

* – лёгкая победа, успешный раунд в игре

Глава 4. Вверх и форвертс

Посадка в Бирюзовом зале ресторана была слабой, несмотря на январский вечер. Однако это не мешало нам скрасить жизнь в «Праге». Тем более такая встреча…

Я собрал всю команду: Сергея Курочку, Ивана Витальевича С., только вернувшегося в страну после поездки в ГДР, и даже Татьяну Гиоргадзе, поначалу стеснявшуюся, удалось уговорить присутствовать на этой встрече.

Они ещё не знали, какое предложение мне сделал Лигачёв, да и волновало их совсем другое. Мое возвращение радовало и пьянило их: они расспрашивали про здоровье и искренне расстроились, когда узнали про ранение. Даже Иван, будучи человеком с эмпатией размером со спичку, принял угрюмый вид.

– Давайте выпьем за счастливчика, добряка, нашего дорогого товарища Андрея! С возвращением! – хлопнул по здоровому плечу Курочка. – Ну же, все вместе!

Иван тоже положил руку на плечо – правда, на нездоровое, из-за чего мне пришлось сдерживать возмущение от колющей боли.

– С возвращением из Афганистана, – его усы, черные и смолистые, смягчились улыбкой. – Отлично, что удалось вернуться раньше, чем закончилась эта неожиданная командировка… Как там?

– Там плохо, – признался я.

– У-у-у-у, сейчас будет политическая лекция о проблемах интернационального долга, – Курочка встал с шампанским. – Но прежде тост. Пусть Андрей поднимется ещё выше. Таких коммунистов в стране – вольных, нетривиально мыслящих, действительно прогрессивных, – у нас очень мало. Так что мой тост: Вверх и форвёртс*!

– Ура-ура-ура! – подала голос весёлая Татьяна.

Чокнулись, выпили и закусили, и Курочка попросил дать полчаса добрых разговоров обо всём: «Как же мы по тебе соскучились, комсомолец!». Я вежливо слушал и поддерживал разговор, хотя и намеревался перевести ресторанный ужин в плоскость рабочих обсуждений.

За время моего отсутствия перемен было немного. С одной стороны, я должен радоваться этому обстоятельству – не прозевал какой-нибудь важный исторический поворот. С другой стороны, раз ничего не произошло, то и локомотив истории движется по тем же рельсам, что и прежде. И моё влияние всё так же равно нулю.

– Максимыч, кстати, в последние дни декабря довёл до конца постановление по комсомольской работе, – Курочка ловко закинул себе в рот зелёную виноградину. – Всё о том же информационном обеспечении.

– О чём речь? – спросил я.

– Наверху недовольны тем, что мы собираем в плане информации и что передаём.

– Ну, естественно… – прошептал рядом Иван. – Наверху раньше не хотели знать правды, а теперь спохватились.

– А ещё нас посетил генсек ООН, Перес де Куэльяр, – заметила Татьяна.

Она сегодня была в скромном платье, в спокойном бежевом тоне. Её руки от стеснения прятались под стол. Ей было неудобно. Ей было неприятно. Возможно, даже тяжело. Она согласилась присутствовать только по моей большой просьбе.

– Когда это случилось?

– В середине ноября.

– Ясно… Интересные люди вас посещали, конечно…

– Ладно, Андрюха, хватит уже тянуть кота за то самое место, – Курочка махнул, как будто разрешил: – Вижу, тебя разрывает нам рассказать. Ну что, на какие мысли тебя навёл Афганистан?

– Если кратко: катастрофа.

Тишина за столом.

– Впечатляющий вывод. Он войдёт в политический доклад генсека на съезде? – пошутил Курочка.

– Я на полном серьёзе. Мы теряем деньги, время, ресурсы, людей, чтобы получить ровным счётом ничего. Как результат, ни нормальных реформ, ни нормальных условий для решения текущих проблем. Это положение меня в корне не устраивает.

– Крамольненько, – иронично заметил Иван.

– Зато как есть. Трушно говорю.

– Чего сказал? – Загоготал Курочка. – Ты на пуштунский язык перешёл?

Ой, как же тяжело на эмоциях не возвращаться к зумерскому сленгу!

– И я собрал вас для того, чтобы обсудить выход из ситуации.

Ребята переглянулись.

– Афган тебе солнцем вдарил, Андрюх?

– Нет, Сережа, я считаю, что нужно что-то менять, и нам следует действовать.

– Мы уже как-то обсуждали это… По-ленински вскрывали недостатки, так сказать. Товарищеская дискуссия, да.

– О, это когда Андрей запалил за столом диссидентские разговоры? – Курочка снова кинул в рот виноградину. – Хм, это было забавно. Не, ну так-то я согласен. Движение стопорится, ускорение как не было, так и нет.

– Именно. Афганистан – проблема номер один в международной повестке.

– Ну, заговорил-то как, Андрюша… Государственный муж, Генеральный секретарь ЦК.

– Дай ты ему высказаться, – внезапно вставил Иван. – Андрей, говори дальше. Мне очень интересно.

– То, что я видел в Афганистане, напоминало мне сказку про… забыл название. Труд, который бесполезен…

– Сизифов? – уточнила Татьяна.

– Да! Он самый. Мы сидим в Афганистане, вздыхаем и ждём перемен, а тем временем страна не только не превратилась в социалистическую, но наоборот – становится антисоциалистической. Это второй Вьетнам, если так можно выразиться.

– Вьетнам всё же империалистическая акция, – поправил меня Курочка. Он наконец-то вошел в серьезное русло и даже сел как на собрании.

– Да. Они боролись с коммунистами, а мы боремся с капиталистами. Уже, кажется, шестьдесят лет как. Там, во Вьетнаме, американцы обвалились, а мы победили. Теперь мы поменялись местами – пытаемся удержать страну, в которой наши позиции были изначально слабыми. Афганские комсомольцы ведут себя как дети, инфантильные парнишки, верящие в скорый невероятный успех по щелчку пальцев. А может, на самом деле это всё восточная культура, они дурят нас ради своей выгоды.

– Но ведь не мы же устроили им революцию, – Курочка вновь препирался. – Апрельская революция произошла сама, без нашего участия.

– И спустя годы было наделано так много ошибок, что теперь о социализме там говорить приходится только с винтовкой в руках. Мой вывод грустный и даже противный для вас, но он таков: пора оттуда уходить.

Тишина.

– Надеюсь, уши у стены отсохли, – подметил Курочка и засмеялся. – Давайте чокнемся за великий стратегический ум Андрюши Озёрова.

– Я считаю, ты прав, – тихо поддержал меня Иван.

– И я тоже, Андрей Григорьевич, – высказалась Татьяна.

– А я пока воздержусь от шампанского, – мой бокал был оставлен в сторону. – Здесь я просто Андрей. Ну а ты, Сережа? Твое мнение?

Курочка был занят: он жевал шпикачки и блаженствовал. Обжора. Сибарит. Большой бабник – все юбки в зале высмотрел.

– И меня подводишь к крамоле?

– Не тяни кота за…

– Да понял я, понял. Кажется, наш умный Ваня в прошлом году сказал: «Интересная попытка перезапустить андроповскую политику». Хотя я не чую, чтобы что-то круто изменилось. Горбачёву нашему кто-то мешает. Не буду говорить, кто…

– Мы люди не глупые, поняли и так, – оборвал его Иван. – Получается, ты считаешь, что выйти из ДРА лучше, чем остаться?

– Безусловно. Если мы правда хотим что-то менять, то начать нужно хотя бы с этого пункта.

– Я скромно замечу, что деньги уходят не только туда… – Иван опустил взгляд в стол. – Противостояние имеется и в других государствах, которые мы поддерживаем.

– О, ну давайте отступать со всех континентов, товарищи… – съязвил Курочка.

– Сначала Афган, – надавил я. – Потом решать всё остальное по миру. Нужны деньги. Много денег на преобразования.

– Откуда в тебе такой запал?

– Из Афгана привёз, – соврал я.

– Как мы будем менять? – спросила Татьяна, потирая шею от напряжения. – Боюсь, мы не в силах на что-либо влиять. Мы же не Политбюро какое-нибудь.

– Эта сила уже появилась.

– Да? Какая же?

– Это сила – я. Вчера у меня состоялся разговор в ЦК.

– В нашем? – удивленная Татьяна подняла брови. – Почему же я не знаю.

– Тебя назначат первым секретарем? – Курочка аж выдвинулся вперед от напряжения. – Неужели?!

– Оба мимо. К Лигачёву вызывали.

– Да ну…

– Предложили должность замзавотделом.

– ЦК партии, что ли?

– Да.

Курочка присвистнул, а Иван со смешком выдал: «Ого! Ракета полетела на Юпитер». Татьяна, явно ошарашенная услышанным, попросила повторить сказанное.

– Лигачев предложил перейти в ЦК КПСС. Вы всё правильно услышали.

– Так вот зачем вы меня пригласили…

– Нет, не только, Татьяна. Давайте уже на ты. Мы здесь собрались как друзья. Мы – команда. Вы для меня родная партия. Есть КПСС, а есть вы, – видя, что они смотрели на меня слегка напуганно, я сделал пару глотков шампанского. – Не таращьтесь, а то подумают официанты, что мы и правда тут путч готовим.

Курочка громко засмеялся, встал со стула, уронив его при этом, поднял бокал и закричал от радости и одурманивающего напитка:

– Ну что за новости, ну что за победы! За товарища Андрея Озёрова!

– Ура! – воскликнула Татьяна.

Пять минут мои товарищи пережёвывали новость, обсуждая её как нечто фантастическое. Конечно, в их глазах происходящее воспринималось как невероятный престиж, и каждый из них желал бы двигаться той же дорогой, на которой оказался я.

Однако знают ли они, что меня хотят поставить не ради партии, а скорее для удержания Яковлева от каких-либо действий, идущих вразрез с линией Лигачёва? Что бы сказали они, узнав от меня, что я должен по сути шпионить за своим начальником? Эти мысли угнетали меня, хотя я всё равно ни за что не посмел бы отказаться от предложения Лигачева.

Дело не в карьеризме. Я попал в Перестройку неспроста, и раз уж оказался тут, в восемьдесят пятом, то стоит попытать шанс. Все эти школьные коммунисты из моей эпохи, любящие поспорить в этих бесконечных интернет-дискуссиях на тему «Почему распался СССР», намочили бы свои джинсы, если б им дали шанс попасть в Перестройку. Значит, раз билет не тянул, а он у меня, то в этом есть свой знак. Мне и решать, как действовать.

– Итак, друзья, я предлагаю нам объединиться и по-товарищески вести родную партию к победе, – сказав это, повернулся к Татьяне и кивком указал на сумочку. – Ты принесла его?

Татьяна по моей просьбе взяла с собой конверт Б – тот самый, что был передан ей в аэропорту перед отлётом.

– И его, и то, что было получено мной. Я всё собрала, как просили.

– Что за конверт? – поинтересовался Иван.

– Перед вылетом я оставил два конверта, А и Б, первый на случай смерти, а второй на случай, если вернусь.

– О как.

– Хочешь, чтобы я прочитала?

– Да, пожалуйста.

– Так-так, товарищи, у меня деловое предложение, – Курочка остановил Татьяну, не дав ей надеть очки. – Мне кажется, мы выбрали не лучшее место для таких разговоров.

– Мы можем поехать ко мне на дачу, – предложил Иван. – Только чтобы прямо сейчас. В «Красный бор» дорога в тридцать километров. И нам надо на автобус успеть.

– Я всё оплачу, – предложил Курочка и добавил: – Ещё подождите минутку, я «Прагу» с собой заберу.

Дрова летели в печку, отогревая стылую дачу. Мороз был тяжелым – в последний раз, по словам Вани, здесь был человек в прошлом году.

– Извините. Я не думал, что будет настолько холодно, – он виновато пожал плечами. – Бутылки можно на улице оставить, в снег киньте. Андрей, зачем ты выключаешь за собой свет?

Я аж обомлел, когда мне напомнили про эту привычку. В СССР не экономили ни на электричестве, ни на воде, а я по привычке тянулся к выключателю всякий раз, когда уходил из комнаты.

– Да это так, традиция афганская, – скомкано улыбнулся я. – Там же перебои случаются, да и маскировка от духов.

– О как. Ладно. Подкинь дров, пожалуйста.

Я с Татьяной уселся на тахте, а ребята взяли себе стулья; в гранёные стаканы налили белого вина, дефицитного даже в столице из-за антиалкогольной кампании; Курочка сыграл на гитаре, из-за чего мое бодрое настроение тут же упало, тогда как у советских оно наоборот поднялось.

Терпеть не могу гитарных бардов… Стакан с вином я снова отодвинул в сторону.

– Что ж, давайте ещё раз поздравим нашего Озёрова. Гип-гип ура! – задорный Курочка с размаху ударился в мой стакан, и он громко треснул.

– Ой, как всё разлетелось… Ничего-ничего, сейчас ещё принесу, – улыбнулся Иван и пошел за новым стаканом.

– Если вы готовы выслушать, то прошу внимания, – Татьяна встала, извлекла из сумки знакомый мне конверт, затем посмотрела на меня с тонкой иронией, а потом на стул.

Я улыбнулся.

– Хорошо, для Нового года можно и на стуле выступить, – сказал я и помог ей встать.

– Итак, товарищи комсомольские и партийные работники, мне поручили зачитать текст письма товарища Озёрова, переданного в ЦК родной партии. Зачитываю:

Дорогая Татьяна,

к сожалению, тебе придется быть держательницей двух самых сокровенных конвертов. Первый конверт на случай моей смерти, а второй – на случай моего возвращения.

Если ты вскрыла этот конверт, значит я в той или иной мере жив и здоров, вернулся или возвращаюсь в Москву. Это отличная новость. Нам надо будет обязательно отметить это событие в кругу близких людей.

Я плохо переношу свою командировку. Немного стыдно, немного боязно. Но это может повлиять не только на мою судьбу, но и на будущее. Возможно, даже будущее страны окажется чуть-чуть лучше, чем оно предполагается сейчас, если я отправлюсь в Дем. Респ. Афганистан.

Итак, суть письма – в ответственном политическом задании.

Первое. Другой конверт – уничтожь без следа и остатка. Не читай содержимое.

Второе. Ты говорила, что у тебя есть друзья в ИНИОН. Ты умна и прилежна, и я это ценю. Мне нужны знания, которые есть у вас.

Я прошу тебя сделать следующее:

1. Собери всю информацию о кап. странах с высокой социальной системой защиты (Швеция?)

2. Парт. программы социалистических, социал-демократических партий Зап. Европы —сравн. анализ. Вопросы: управление гос. сектором, кооперативная политика, регуляция рыночных цен, распределение доходов и собственности, личная хоз. деятельность, законы (!)

3. Уставы профсоюзов и кооперативных обществ Зап. Европы + есть ли что по югославскому опыту?

4. Теории кооператив. социализма

Не сердись, что так много. Это всё нужно для того, чтобы понять, что мы делаем правильно, а что – нет. Жму руку и обнимаю»

– Конец, – Татьяна сложила вдвое лист.

Признаться, для меня это был необычный опыт – я никогда раньше не писал бумажные письма. В моем мире есть только мессенджеры, рилсы и войсы, а бумажные письма приходили только от налоговой. Надо будет порефлексировать на эту тему в дневнике. Аж захотелось простое письмо написать случайному человеку: «Привет! Как дела? Как твое ничего?»

Из присутствующих самым напряженно слушающим оказался Иван. Его буквально гипнотизировало письмо. Громко сглотнув слюну, он аккуратно спросил:

– А второй конверт… который следовало сжечь, – что там?

– Революция, – пошутил Курочка. – Приказ о создании ВРК в Москве и свержение власти коммунистов.

– И ограбление банка, – вставила Татьяна, присевшая обратно на тахту. – Чтобы у ореховцев были деньги на установление советской власти. А то у Андрея каждое второе предложение про рубли.

– Ореховской, – подхватил волну Иван. – Ну ты даешь, Андрюша. Правильно я предложил нам уехать из «Праги»… Ты что, хочешь нас под антисоветскую деятельность подвести?

– Я понимаю ваши страхи. И мне понятно, почему всё это слышится так резко, радикально, по-крутому. Но вы вроде все согласны с тем, чтобы поменять текущий ход движения истории. Верно?

– Ну… Если вспомнить истмат…

– Ой, кончай уже, Иван! – засмеялся Курочка. – Только не философию сейчас.

– Хорошо.

– Я получил в Афганистане моральный урок, если хотите. Страна не вытянет и ускорение, и войну с моджахедами. Да и вообще, какой социализм удержится надолго при помощи войск, а не братской солидарности трудящихся? У них даже народной партии толком нет, на НДПА смотрят как на марионетку московскую.

Иван задумался. Курочка разлил по стаканам новую порцию, но Татьяна показала жестом: «Хватит»

– А зачем тебе буржуйский опыт, Андрюха?

– Сравнить, что можно сделать лучше, а что лучше не делать.

– Ну такое себе, – угрюмо ответил Иван. – Не уверен, что мы получим от них готовый рецепт решения всех болезней.

Такой реакции я от него не ожидал, но ладно, нет повода сейчас конфликтовать с ним.

– И в этом письме ни слова про решение Афгана, – Курочка укоряюще показал на меня указательным пальцем. – Одни экономические вопросы.

– Есть такое. Потому что помочь решить проблему с Афганистаном должен наш Ваня, – я посмотрел на него. – Конкретно его папа.

– Что? – глаза Ивана округлились.

– А ведь правда, он же в международном отделе сидит, – Курочка засмеялся. – Пусть он сходит к генеральному и скажет: «Всё, товарищи, пис энд оппортьюнити. Войне хана! Звони Наджибулле».

Я усмехнулся. Если бы всё так было легко. Сопротивление будет очень тяжелым. Нужно прозондировать почву на предмет возможных компромиссов.

– Твой папа из международного, к цековским сотрудникам генсек прислушается, – сказал я, осушая стакан. – Ой, что за дрянь?

– Что было в шкафу, то и налил, – покраснел Курочка. С ним и Иван покрылся румянцем. – Буржуй ты.

– Андрей, ты плохо представляешь себе иерархию. Невозможно просто взять и так убедить генсека в чём-то. К тому же есть начальство. Оно не терпит перескоков через их голову.

– Напротив, я её как раз понимаю. У твоего папы есть возможность хотя бы выйти на связь с ним – прямо сейчас. Если не хочешь, то проси его сделать несколько набросков решения проблемы. В ЦК больше всего информации.

– Военные будут против. Это же уступка капиталистическому миру.

– Ну хорошо! – хлопнул я артистически в ладоши. – Отлично. Будем сидеть и дальше, – а у самого в мыслях проскочила дата – до восемьдесят девятого. – И ни реформ, ни ускорения, ничего. Сам сказал, что стране будет тяжело.

– Ладно. Я попробую, но ничего не обещаю.

– А теперь предлагаю расслабиться! – Курочка достал гитару. – Чокнемся напоследок, чтобы закрыть этот большой и генеральский разговор. Итак, начали:

Он бренькнул по струнам и запел Окуджаву:

– Пока Земля ещё вертится, пока ещё ярок свет, Господи, дай же ты каждому, чего у него нет…

—

* – нем. вперёд

Глава 5. Меж трёх огней

В блокноте карандашом подчеркнуты три слова: кооператив, Ленин и Бухарин. Фамилия последнего под очень жирным вопросом. Готова ли партия принять полемику о прошлом, неизвестно, но начинать с чего-то надо же.

Потом я пририсовал ещё вопрос – речь о Лигачёве и Яковлеве. Даже не знаю, погонят ли меня сразу же, если начну форсировать только начавшиеся процессы.

Яковлев оказал на меня сильнейшее давление – либо вхожу в состав группы, работающей над будущей программой КПСС, либо дальше я сам по себе. Такой подход ко мне непонятен: если раньше мне доводилось с ним встречаться на совещаниях для агитационно-пропагандистских работников, где всё проходило спокойно, то сейчас он как взъерошенный – пытался поставить меня в уязвимое положение перед Лигачёвым.

В других условиях я бы сам согласился на участие. Протолкнуть свои идеи на всю страну – нет площадки идеальнее в СССР, чем съезд КПСС: всё принятое на нём будет действовать как набор неукоснительных директив, а прописанное в программе – заучиваться и разжёвываться по несколько раз. Но сейчас в отделе у меня сложное положение: нужно работать с тем, что раздобыла Гиоргадзе в ИНИОН, а именно с различными вариантами социалистических реформ в экономике; нарушить обещание, данное Лигачёву, что соприкасаться с подготовкой документов для будущего съезда я не буду; наконец, само историческое время – оно явно не готово к тому, чтобы принять сверхрадикальные изменения.

– Ну что там? – спросил меня Анатолий Черняев, помощник генсека и заместитель заведующего Международного отдела ЦК КПСС. Седой мужчина уже долго ожидал ответа. – Ладно. Пока жмётесь со своей бумажкой, послушайте вот этот абзац, – он принялся читать свой черновик: «Последние двадцать лет отмечены новыми вспышками межимпериалистических противоречий, появлением новых их форм и направлений. Эту группу противоречий капитализма не устранили ни заинтересованность в объединении сил, ни военная, экономическая или политическая интеграция, ни научно-техническая революция. Последняя ускорила процесс интернационализации капиталистического производства, усилила скачкообразность развития стран капитализма…»

Понимая, что от меня ждут как минимум солидарности с таким суждением, я довольно хмыкнул, кивнул и вновь взглянул на свои бумаги:

– Не знаю, сможем ли мы протолкнуть такое. Вдруг возникнет сопротивление?

– Наверху? – усмехнулся он. – Если вы про свои идеи, то риск самый что ни на есть настоящий. Вас могут обвинить в ревизионизме, отходе от генеральной линии.

Я кое-как удержался от улыбки.

– Анатолий Сергеевич, разве мы сейчас не занимаемся тем, что определяем генеральную линию?

Черняев вздохнул.

– Ну только если некоторые кадры перестанут препятствовать. Хотя вот ваше назначение на многое повлияло. С Нового года в ЦК старые кадры уходят, новые приходят… Пономарёв ушёл.

Поскольку я не мог вспомнить, кто это, прокомментировал расплывчато: «Довольно-таки удивительно».

– Простите? – возмутился Черняев. – Что удивительного? Он же из-за вас ушёл.

Тут уже я искренне удивился.

– Это ещё почему?

– Приехала итальянская делегация ИКП. Вы ведь после фестиваля молодёжи популярны на Западе. В Риме ищут местечко для нового парка, и коммунисты активно продвигают эту инициативу на местах. Интересные идеи заразительны, и в итальянской компартии решили, что с вами можно и нужно поговорить. В итоге отправили на совещание товарища Лигачёва, а Бориса Николаевича нет.

– А зачем Ельцин на совещании с делегацией ИКП?

– Да при чём тут Ельцин? – засмеялся Черняев. – Я про Пономарёва! Ах, простите мою бестактность. Вы же из ДРА только вернулись.

– У меня нет контузии, если вы об этом.

– Но в Секретариат передали проект постановления о вашем награждении.

– Это верно, меня ранили в Афганистане… Хм, а откуда вы знаете про награду?

– В ЦК люди работают, а не калькуляторы. Трепачи везде будут.

– И вот это вот всё привело к тому, что Пономарёв ушёл?

– Нет, конечно, вами воспользовались, – Черняев уткнулся в черновик. – Вы высоко взлетели, а в небе птица хорошо видна. Итальянцы просили вас на встречу, а Пономарёва не пригласили, хотя он всё время работал с их компартией.

– И как, успешно трудился? – спросил я.

– Работал он весьма необычно – ИКП стала критиковать и осуждать СССР и КПСС. Вообще сложилось впечатление, что нашего Пономарёва они не переваривают. Это всё и привело к тому, что Пономарёв… несколько вышел из себя и сказал лишнего. То ли Политбюро решило, то ли сам генсек определился, не знаю, но вы оказались катализатором кадрового вопроса.

– Так его отстранили?

– Ох, Андрей Григорьевич, давайте вернёмся к нашим овцам.

Я показал ему проект текста с разделом об экономике. Понимая, что это всё будет изрезано, спилено и переделано под удобоваримый для идеологии речевой суп, протёр уставшие глаза и отвернулся. Черняев читал и всё громче вздыхал.

– Слушайте, но ведь это же экономика, тут на бумаге одна сплошная экономическая тарабарщина, а мы с вами должны были обсуждать международную обстановку. Наши отделы взаимодействуют по вопросу международного раздела будущей программы КПСС, оставьте экономику экономистам. И да – Бухарина вставить в текст настолько смело, что можно прослыть в ЦК идиотом.

– Я и правда весь час думал только об экономике.

– Ну, всё! Значит, пора отдохнуть.

Пожав плечами, я направился в комнату, где расположили столик со съестным. Команде консультантов, «допиливавших» партийные документы перед съездом, всегда делали что-то вроде кофе-брейка: простой чай, небольшие пирожки и бутерброды. Я улыбнулся:

– Что ж, наша власть совсем не такая.

– Наша – это какая?

– Да это я так, мысли вслух.

– А что бы вы желали здесь видеть, Андрей Григорьевич? Эклеры?

– Нет, напротив, как раз такая простота меня устраивает.

Мы перекусили, а затем вышли прогуляться по снежным тропам. Государственная дача была отдана в наше полное распоряжение – люди приезжали и уезжали, работали с текстом, потом исправленное исправляли… Бумажная бюрократия, производство текстуального пространства. Жаль только, что народу от этих бумаг ничего не перепадёт. Я всё-таки чел из информационной эпохи, где ценность сообщения определялась краткостью, а не заполнением документов водой…

На истфаке мы про таких одногруппников – генераторов текста говорили: «Привет, нейросеть!»

Привыкнуть к такому подходу было сложно. Работа в ЦК КПСС казалась просто ответственной, а не бумажно-ответственной, а оказалось, что после контактов с людьми вторым по важности делом является бумаготворчество. И в чём преимущество больших партийных документов? В потоке текучих мыслей читателю придётся очень долго вылавливать суть.

Между тем времени у страны оставалось всё меньше. После разговоров с близким кругом я пришел к трём пунктам, на которые планирую давить в первую очередь: Афганистан, масштабное сокращение расходов и кооперативная собственность как механизм накопления капитала и товарного изобилия. Афганистан совершенно бесполезен – судя по тем переводным статьям, что присылают в ЦК разные ведомства, от КГБ до МИД, мы, советские, теряем престиж, нас называют империалистами даже западные левые, с которыми мы должны быть вроде как на «ты».

Коллектив мне попался интересный: сухо поздравив с назначением, он сразу ушёл в работу, обозначив холодную стену недоверия. Ну, ещё бы: без долгого согласования так легко залетел новый кадр…

То, что мной хочет воспользоваться Лигачёв, уже не особо скрывалось. По логике Егора Кузьмича, я должен был вылавливать косяки Яковлева, выведывать его идеологические планы, а ещё препятствовать излишне ревизионистским решениям в отделе. Очень интересно, и как мне это делать? «Александр Николаевич, вы что, ревизионист? Мой начальник – ревизионист, вы только посмотрите!»

Казалось бы, получил высокую должность с реальной властью, а как был не свободным в действиях, так и остался им. А вдруг и генсек не настолько свободен? Есть ли всевластная должность в стране? Сосредоточие в Системе на генсеке, конечно, но в аппарате столько центров политического влияния, что вся эта власть растекается, превращается в межотраслево-отделово-согласовательскую. Единственное весомое «но» – кадровые вопросы. Решающее слово за Горбачёвым.

– Позавчера вернулся с тамбовской областной конференции, – начал разговор Черняев. Он шёл лёгкой походкой, ступая на искрящийся снег. – Предсъездовская, два дня шла.

– И что там? – поинтересовался я.

– Начались интересные процессы.

– Очень расплывчато звучит.

– Партийные работники ожили, полезло наружу желание исправить, покончить с безобразиями в стране.

Я хмыкнул.

– Это же прекрасно.

– Да, это позитивная тенденция.

– Мы должны усилить её.

Черняев повернулся ко мне.

– Для этого мы готовим двадцать седьмой съезд…

– Знаю, Анатолий Сергеевич. Готовим с апреля восемьдесят пятого. Долго тянется предсъездовая подготовка, – пытаясь не сказать что-то лишнее, я подбирал такие прогнозы, которые покажутся ему смелыми, но не бредовыми: – Только проблема в том, что времени у нас не так много. Неблагоприятные тенденции в экономике не ждут – они развиваются. Как бы не опоздать на поезд!

– Видно, вас это интересует больше всего – экономика. Отраслевому отделу не повезло получить такого рьяного поборника экономических вопросов.

– Если государство обанкротится, то как СССР будет существовать? Всё очень серьезно. Экономическая тенденция налицо. Ну, допустим, вы международник, а я выходец из идеологии. Разве это мешает обсуждать положение дел в народном хозяйстве? Давайте будем честны: Афганистан разрушает возможности на развитие социализма в нашей стране. Да и вообще все перспективы идут на слом.

Черняев ничего не сказал, промолчал, уверенно шагал дальше. Я принял это как боязливый намек на согласие и продолжил свою мысль:

– Так вот. Думаю, вы понимаете, насколько вредит репутации партии и государству ситуация на южной границе. Если точнее, ущерб можно описать как крайне тяжёлый.

– Откуда такой пессимизм? Из Кабула?

– Я видел, в каком состоянии НДПА, как афганский народ к нам относится. Это ненормально, ведь, судя по их реакциям, раньше к советским людям относились доброжелательно, а теперь… В меня стреляли на улице, попали в переводчицу. Да нет, девушка жива, но покинула Афганистан раньше срока. А потом и я его покинул.

Черняев молчал.

– И думаю, для ускорения социально-экономического развития, для сохранения имеющихся рубежей потенциально важно донести идею как можно более скорого закрытия этого вопроса.

– Вы сумасшедший, – усмехнулся мой собеседник. – Да разве это возможно?

Я пытался вспомнить на ходу, какие варианты были из моего времени. Ох черт, ну почему память такая дырявая! Вот, вспомнил. Кипр. Там же разделительная полоса – север и юг не имеют общей границы, потому что есть территориальный коридор ООН. Что ещё? Украина. Два армейских корпуса Индии по всей демилитаризованной линии. Ещё натовцы в Косово сидели. Да были же такие случаи в истории!

– Вы знаете, я идеолог, и мои задачи сугубо идеологические. А вы, Анатолий Сергеевич, у нас международник. Кажется, вам известно, что на острове Кипр развёрнута миротворческая миссия ООН…

– Да.

– Так если есть такие варианты, может быть найдётся способ это урегулировать? Оставить за нами статус наблюдателя в Афганистане, а самим покинуть страну и не тратить на брежневскую авантюру силы и средства?

– Боюсь, ваши предложения не примут военные и сторонники межблокового противостояния. Первые сочтут это сдачей позиций и пустой тратой ресурсов, а вторые – потаканием капиталистическому миру.

Я остановился, положил ему руку на плечо и сказал:

– Ну что ж, значит, будем топтаться и дальше, – заметив печаль в глазах собеседника, в шутку процитировал Брежнева из агитплаката, стыдливо спрятанного кем-то за шкаф в моём кабинете. – Мы хотим мира, прочного мира, фундаментальная основа наша во внешней политике…

Черняев молчал, но его лицо горело – и не факт, что от холода.

У меня резко заныло плечо.

– Вы в порядке?

– Это после ранения… На холоде болит сильнее.

– Пойдём в тепло – вы отдохнёте, а я поработаю, – сказал он, и добавил: – Быть может, всё у нас получится, если осмелиться на рискованный шаг.

Ещё десять минут походили в молчании, а затем вернулись в дом.

Машина привезла меня на Котельническую набережную. Взяв с собой продуктовый набор из «Берёзки», на лифте и, подкусывая от голода «Брауншвейгскую», я поднялся на нужный этаж и сунул ключи в замок.

А дверь открыта. Хм. Привет, комитетчики? Дневник-то внутри… Чёрт побери, ну какой же я неосторожный!

Носком туфли раскрыл дверь полностью и прислушался. Поёт женский голос.

– Только не ты…

– Андрюша!

Лира выбежала из кухни, прискакала, обняла и заставила меня уронить на пол бумажный пакет; полетела колбаса, по полу покатились сосиски, укатилась шайба сыра по д коридорный шкаф, а меня всё целовали – в щёки, в лоб, но только не в губы. Завершив процесс излияния нежных чувств, Лира звонко закричала:

– Я вернулась! Наконец-то я вернулась. Как хорошо оказаться в Москве, когда ты вернулся.

Видимо, мое лицо было настолько гневным, что она отпрянула, отстранилась:

– Ты что… не рад?

– Чему должен быть рад? – Прошёл на кухню, сбрасывая с себя туфли, пальто и шапку. – Чему? Было ли письмо от тебя? В Кабул ты писала?

– А зачем мне писать? Ну да, отправляла же что-то…

– Что-то! – засмеялся я саркастически. – Она что-то отправляла!

– Откуда этот надменный тон? – Лира подняла одну бровь.

На ней было платье – нет, целый костюм – из ярко-красного цвета. Оно горело, светилось алым, и это платье, едва прикрывшее колени, и этот пиджак с коротким рукавом, и все эти золотые цепочки, скрепляющие талию, и эти очень длинные белые бусы – ими можно было задушить несколько человек за раз.

– Оттуда же, откуда твое полное безразличие ко мне. Моя жизнь была на волоске, а ты в своей Германии даже не удосужилась приехать.

Лира медленно опустилась на стул, положила ногу на ногу и закурила тонкую сигарету.

– И не кури здесь! Черт бы тебя побрал! – Я открыл форточку и выбросил наружу дымящуюся сигарочку.

– Так, что за истерика? Возьми себя в руки.

– Это ты себя возьми в руки. Я твой законный муж.

Лира засмеялась:

– Прошел почти год, а мне уже указывают на статус. Советская семья – ячейка социалистического общества? – кошачьей походкой она подобралась ко мне. – Ты забыл? У нас договорённость. Моя жизнь – не твоя, а твоя безразлична мне. Мы только друзья, близкие и не более того.

– Ты и как подруга – полное дерьмо.

Пощёчина влетела мне с размаху в правую щеку. Я легко, смиряя ярость, оттолкнул её от себя:

– Дура. Глупая дура, строящая себя под интеллектуалку. Ты как типичная либераха – живёшь в мире грёз и сладкой ваты, думаешь, что умнее всех. Где твоя эмпатия? Ты же эмоционально на уровне эмбриона. Ты просто спичка!

– Да пошёл ты, козёл поехавший. Поверил в свою безумную сказку про ядерный апокалипсис, про ядерную войну и бомбардировку, и теперь всем мозги компостируешь. Лучше бы лёг в психиатрическую больницу, да пожил бы под сенью проверенных врачей! Ради тебя я отказалась от многого.

– От чего же? – усевшись за стол, я прикрыл лицо газетой, делая вид, будто игнорирую её. На самом деле даже видеть не желал эту дуру. – У нас договорённость. Брак ты получила, бронь от сплетен тоже.

Сквозь бело-серую бумагу, где красовалась надпись «Известен всей Кубе», в меня влетела сосиска.

– Не бросаться едой!

– Хочу и буду. И вообще, пошёл вон из моей квартиры.

– Она и моя тоже! Я твой муж, между прочим.

– Да ты не любишь же меня, – всхлипнула Лира. – Зачем, зачем этот спектакль… Боже, я умираю… Что за поколение мужчин пошло?

Я свернул газету. Почитать не дадут, поесть тоже. На плите что-то подгорало. Снял с конфорки кашу. Снизу уже имелся хороший нагар.

– И готовить не умеет… Аслан из моей общажной комнаты, так и то лучше готовил.

– Вот пусть он и готовит тебе.

– Увы. Он остался в двадцать восьмом. Наверное, погиб, как и все остальные.

Лира громко вздохнула, достала сигарету и пристально на меня посмотрела.

– Ладно…

Дымок пошёл на потолок. Она тёрла край платья, оттирая ладонь от пота. Её глаза потекли – тушь струйками пошла вниз. Плакала она навзрыд.

Я подошёл и обнял её. Что ж, ссоры бывают. Хотя накипело у меня знатно. Такое пренебрежительно эксплуататорское отношение к моей личности – ред флаг, настораживающий сигнал тревоги, что и в остальном с этим человеком будет очень плохо.

– Прости. Последние месяцы словно катастрофа. Себе не принадлежу. Ранили в Афгане, вернули, сразу в бой – партийный, в ЦК КПСС перевели. Всё так быстро закрутилось, скоро башку оторвёт…

Она посмотрела на меня – вся заплаканная, даже нос в пузырящихся соплях. Эмоциональная дура эмоционально эмоционалит.

– Прости и ты, Андрюша. Что-то я забылась. Дело не в том, что между нами сделка, дело во мне. Потеряла нить дружбы, заигралась в Берлине.

– Бывает.

– Мне нужно было больше уделять тебе внимание, а я всё в литературных кругах, среди режиссёров крутилась.

– Ну и как? Многого добилась?

– Итальянцы про тебя узнали чуть получше.

«Какие интересные подробности я сейчас слышу, – подумал про себя. – Не её ли труды привели меня в ЦК партии? Знать бы, что она говорила итальянским комми. Про Пономарёва и то, как его задвинули, Лира, вероятно, не знает, хотя и это её заслуга»

– Должно быть, ты хочешь поесть, дорогая.

– Да! Да, просто адски хочу жрать! – она утёрлась полотенцем, воспользовалась моей вежливостью и встала, поправила платье. – Давай готовить. Когда люди готовят еду, дружба становится крепче. Да справлюсь я, не беспокойся, что уж ты как сварливый дед ворчишь…

Глава 6. Слепые ведут слепую экономику

Утром меня ждал завтрак. Чутка подгоревший, зато от чистого сердца. В следующий раз попрошу, чтобы Лира не солила еду.

Мы сидели за столом, когда она, крася лаком ногти и разглядывая в окне январскую Москву, вдруг спросила:

– Надеюсь, между нами мир? Не хочу уезжать с ссорой за спиной.

– О нет, только не говори мне, что ты уже уезжаешь?

– Через две недели уеду, – вздохнула Лира, докрашивая мизинец. – И это точно. Командировка в западный Берлин. Ну так что?

– Да ладно-ладно, мир так мир.

– Я буду писать тебе письма. Честное слово!

– А что думает твой папочка о разъездах по заграницам?

Лира оставила в покое ноготь, приставила к губам указательный палец: «Т-с-с-с-с!». Отведя подальше от телефонов и включив воду на полную, она доверительно сказала:

– Там сейчас такой кавардак из-за Пономарёва.

– И тебе известно о нём?

– Ну конечно мне будет известно, зайчик ты ненаглядный. Ведь из-за тебя всё началось.

«Да что ж такое, я как настоящий серый кардинал! – подумал про себя. – Стоило мне вернуться в Москву, как началась какая-то политическая свалка в Политбюро. Я что-то упустил?»

– А можно всё же поточнее? Слышал краем уха, будто бы виной тому спор между Лигачёвым и Яковлевым…

– Какие интересности ты спрашиваешь! – Лира подула на крашеные ногти. – Я тебе кто, член Политбюро, чтобы в ваших дедовских склоках разбираться?

– Хм. Но вообще странно, что ты не разводишься со мной. Значит, нет повода беспокоиться? Корабль идёт себе дальше?