Вселенная Достоевского. Книги, которые вдохновляли великого мыслителя

Достоевский – величайший русский мыслитель. Он символ русской литературы, наполненной особой мыслью. Это та литература, которая в России была вместо философии – если именно за философией видеть фундаментальную роль осмысления самого бытия. У нас хороший писатель – всегда философ. А величайший писатель – и величайший философ.

В русской истории XX и XXI века не было такого периода, чтобы мы не восхищались гением Достоевского, который, кажется, предвидел все. И уже случившиеся, и, видимо, все то, что нас только ждет.

Меня зовут Борис Акимов, я один из основателей проекта «Россия 2062», мы называем наш проект «практической утопией», а 2062 – год, когда России исполнится 1200 лет. Работая над образами и стратегиями будущего, мы всегда опираемся на традицию русской мысли. Именно так и родилась наша совместная с издательством «Никея» идея выпустить серию книг «Русское пространство 2062», частью которой является и «Вселенная Достоевского».

Вместе с философом и специалистом по Достоевскому Никитой Сюндюковым мы выбрали несколько основных текстов, которые сформировали великого писателя именно как мыслителя. Это Николай Данилевский и его «Россия и Европа», курс Владимира Соловьева «Чтения о Богочеловечестве», несколько текстов Алексея Хомякова, «Слова подвижнические» Исаака Сирина, «Возлюбим покаяние» Тихона Задонского и апокриф «Хождение Богородицы по мукам». Все эти тексты мы приводим в значительно сокращенном варианте.

Кроме того, в книгу вошли наши с Никитой Сюндюковым тематические беседы и статья Никиты о споре Достоевского и Соловьева.

Цель книги – показать основы того интеллектуального и духовного контекста, который сформировал гениального русского писателя. И через вневременную актуальность самого Достоевского «воскресить» в пространстве настоящего и будущего важнейшие для писателя тексты.

Достоевский – самый русский писатель

Акимов – Сюндюков. Беседа первая

Борис Акимов: Почему именно Достоевский? Если спросить: «Кто, по-вашему, главный мыслитель России, кто русского человека осмыслял больше всего, свою жизнь положил на это?», наверное, большинство людей скажет: «Достоевский».

Никита Сюндюков: Мне кажется, в разных культурах Достоевский воспринимается в разных, что ли, аспектах. Например, когда западный человек говорит о загадочной русской душе – это стереотип, который мы и сами переняли, – он прежде всего Достоевского вспоминает с теми треволнениями, противоречиями, сложностями, безднами, которые обнаруживают в себе его герои.

Борис Акимов: Солоневич в «Народной монархии» тоже писал о том, что когда немцы входили на территорию Советской России в ходе Великой Отечественной войны, они считали, что знают хорошо Россию, потому что читали «Братьев Карамазовых», «Преступление и наказание». И русские люди – это такие, которые там у Достоевского встречаются. И поэтому они смогут быстро победить, овладеть народом, потому что он такой: парадоксальный, странный. Не такой, который проявляет волю и может маршировать победоносно.

А когда столкнулись с тем уровнем сопротивления и волей к победе, это для них был шок. Потому что они считали, что типичный русский – это, условно говоря, Раскольников.

Никита Сюндкжов: Я думаю, да, здесь немножко есть сбой оптики. Нам трудно увидеть самих себя, но мы все равно остаемся самими собой. А немцам, которые видят вроде как внешнее выражение нас в книгах Достоевского, – они внутреннюю сторону этого внешнего видеть не могут. Если для нас, по Достоевскому, некоторое бессилие и эта чрезмерная рефлексивность, самопоедание может обернуться силой, реальной силой, то есть когда, например, мы чувствуем, что все пропало, только тогда и мобилизуется наш героизм, то для немца бессилие значит бессилие. Рефлексия раскольниковская значит бездействие. Не может бездействие вести к действию.

А для Достоевского, например, сила русского человека именно в покаянии. Что это значит – каяться? Признать себя бесконечно малым перед бесконечно большим. Только тогда ты обнаружишь свою подлинную силу.

Достоевский ближе всего подошел к сущности русской души, к мистике русской души. Если бы мы его самого спросили, почему это так, он бы ответил вполне однозначно: «Потому что я по-настоящему встретил русский народ». А встретил он его на каторге.

Достоевский до каторги – это юноша-социалист, увлеченный идеями Фурье, Сен-Симона, всеобщим равенством, благоденствием, зараженный утопическим миросозерцанием.

А затем, уже рефлексируя над своим каторжным опытом в «Записках из Мертвого дома», Достоевский говорит, что он там умер и воскрес, обрел новую жизнь, новый шанс. И это произошло именно благодаря знакомству с русским народом. Оно дало ему понять, что социализм – выдумка, пшик, мечтательство. А реально русский народ совершенно иной. Он не хочет равенства. Равенство для него не тождественно, не равно справедливости. Русский народ хочет справедливости, но равенство ему не нужно.

И вот как Достоевский это понял: каторжане, даже разделяя с ним общий быт и труд, все равно не воспринимали его как своего. Между ними пролегала очень четкая, пускай и невидимая, грань. Каторжане всегда стремились ему как-то услужить. Парадоксально. Знаменитая сцена в бане, где каторжане Достоевского сразу пропускают на престижный верхний ряд, хотя с чего, с какого права? С другой стороны, они никогда не пускали его в свои внутренние дела. Они чувствовали, что он иной.

Много таких откровений у Достоевского происходит именно благодаря – он постоянно это подчеркивает – знакомству с русским народом, и уже после каторги, где он видит русский народ в его полноте. Достоевский считает, что именно в страдающих людях, оступившихся, ярче всего проявляется русское начало.

Борис Акимов: Есть такое ощущение, что вся великая русская культура XIX и XX века, литература в том числе, родилась в результате национальной рефлексии. Дворянство к концу XVIII века осознало, что 95 % людей думают по-русски, разговаривают по-русски, носят одни одежды и едят одну еду, а они, 5 % населения, говорят, думают на французском, одеваются иначе, едят другую еду. То есть вроде бы одна нация, один народ, живем на одной территории, называем себя русскими, но мы совершенно разные. И это стремление осознать, отрефлексировать и, наверное, преодолеть порождает все то, что обычно называется русской классической литературой.

Парадокс Достоевского и вообще парадокс русской культуры: с одной стороны, это продукт рефлексии, порожденный расколом, но в результате ведущий к чему-то позитивному, созидательному. Достоевский и возможен только потому, что территория социально-культурная, в которой он рос и формировался, была драматичная, небезопасная, была порождением глубокого раскола.

Никита Сюндюков: Я думаю, что ценность Достоевского в отношении того, о чем вы говорите, еще и в том, что он не торопится с конкретными политическими рецептами. «Сказанное слово – серебряное, а несказанное – золотое». Он стремится сохранить это свое несказанное слово. Поэтому он предлагает не конкретные программы политических реформ, а, скорее, задуматься о природе человека на метафизическом уровне.

У него есть произведение «Золотой век в кармане», в котором сказано вообще все о том, что надо делать человеку. Достоевский обозревает бал, сначала детский, и видит, что дети очень хороши и добры по природе своей. Такой руссоистский взгляд: человек от создания хороший, только цивилизация его портит. Потом он смотрит на взрослый бал, где люди уже цивилизованные, и видит, что там все отвратительны. И рецепт, который он предлагает, – это вспомнить, что мы все хороши. Что все бесконечные конвенции, приличия, согласия, компромиссы с совестью – это все наносное и может быть снесено в один миг. Мы в один миг можем вернуться в свое детство. В золотой век.

Это не конкретная политическая программа, а в некоторой степени мечта. Но такая, которая, по Достоевскому, несет себе гораздо больший динамический заряд изменений, нежели любые конкретные политические манифестации, всю тлетворность которых мы видим на примере «Бесов».

Достоевский говорил: «Послушайте, как бытует русский народ. Услышьте его, не говорите за него.

Вы увидите в нем стремление к той самой всемирной отзывчивости». А что такое всемирная отзывчивость? Это принятие сложности мира, того, что люди, исходя из своего происхождения, из своей среды, могут смотреть на реальность совершенно по-разному и по-разному представлять свое место в ней. Такой платонический, что ли, взгляд, когда справедливость – не равенство. Справедливость – это когда каждый человек занимает свое твердо определенное и освященное традицией место.

Конечный идеал, который провозглашает Достоевский, – идеал русского социализма, реализуемый в Церкви. Он не имеет ничего общего с тем позитивистски-материалистическим социализмом, который требует просто всеобщей материальной уравниловки и исходит из одного-единственного принципа: все хотят есть, и все хотят есть одинаково.

А что такое Русская Церковь? Недавно читал статью католического автора, который рассуждает о понятии соборности. Для него соборность – это, прежде всего, демократия. А в сочинениях Хомякова критики иерархии мы не увидим. Да, он говорит, что Церковь не авторитет и Христос не авторитет, но не потому, что у каждого должно быть свое мнение на тот или иной счет. И не потому, что отрицается учительство и послушание. А потому, что Церковь и Христос есть некоторое чаяние, исходящее изнутри человека. Христос не авторитет не потому, что Он не важен для человека, не потому, что Его никто не слушает, а потому, что Он отвечает самым внутренним стремлениям нашей души.

Христос – ответ на все наши стремления, с которыми мы свободно соглашаемся. И в этом отношении Церковь, по Достоевскому, и русский социализм – это платоническая структура, где каждый занимает строго отведенное ему в богочеловеческом организме место.

Борис Акимов: Кроме каторги, я не припомню, чтобы у него были какие-то попытки пойти к народу и что-то послушать.

Никита Сюндюков: Достоевский часто рефлексировал по поводу своего детства, в котором тоже участвовали крепостные. Есть небольшой рассказ, как маленький Федя встретился с мужиком Мареем, тот увидел, что мальчик испугался волка, прижал его к себе. И Федя почувствовал, что Марей проявил почти материнскую заботу о нем, и что крестьянство в некотором смысле относится к дворянству как к детям, о которых нужно заботиться.

Борис Акимов: С другой стороны, принято считать, что это дворяне должны заботиться о крестьянах, они как отцы.

Никита Сюндюков: Да! То есть здесь истинно семейные отношения, при этом никто не выпячивает эту свою заботу. Это по-настоящему органические отношения. Дворяне должны заботиться о своих крепостных крестьянах, как о детях, и помещик – это батюшка, и царь – батюшка. Но при этом и у крестьян есть такое нежное, материнское отношение к своим помещикам. Мы в русской литературе постоянно это видим, когда какой-нибудь мужик, приставленный к молодому барину, заботится о нем практически как о своем собственном ребенке. При этом во всем ему послушен и почитает его безусловный авторитет. Тут очень тонкие социальные взаимосвязи.

Когда мы смотрим внешним взглядом, нам кажется – вот, крепостной, его барин замучил, лишил всякой свободы, он тиран над ним. Но в живой жизни русского крестьянства, русского дворянства – говорит Достоевский – совсем не так.

Борис Акимов: Есть ли способ жить по Достоевскому? Я считаю, что Достоевский – это главный мыслитель России, значит, он ее осмыслил. Я хочу это осмысление понять и применить конкретно на свою жизнь и построить ее по Достоевскому.

Никита Сюндюков: У Достоевского раннего, еще до каторги, возникает образ мечтателя. Человека, оторванного от реального дела. К сожалению, русский быт, городской прежде всего, ввиду особенностей госуправления, которые возникли после подавления декабристского восстания, бюрократизированный, чиновничий, – не поощряет никакую гражданскую инициативу. Гражданское своеволие вводится в очень узкие рамки.

И поэтому русская душа, по природе своей стремящаяся к деятельности, ввиду отсутствия реальной возможности перенаправляет свою энергию в мечтательство. Может быть, из-за этой чрезмерной бюрократизированности государственного устройства. А может быть, потому, что слишком амбициозные мечты у русского человека и их достаточно трудно ввести в реальную практику. Получается такой Обломов, который лежит на диване, спорит со Штольцем.

Достоевский часто говорит о том, что русскому человеку нужно дело, а дело не получается, получается одна мечтательность, одни грезы. Поэтому от этой темы писатель несколько отходит уже после каторги. Хотя и в Раскольникове мы слышим отзвуки – он тоже мечтатель, который пытается мечту свою в дело реализовать.

Вспоминается учительский мотив Достоевского в «Сне смешного человека», где человек, увидев идеальную реальность, утопию, рай, возвращается на землю и начинает этот рай проповедовать. В конце оговаривается, что «я знаю, что это несбыточно, что это мечта, греза, неправда, а все-таки я буду дальше проповедовать».

Здесь Достоевский возвращается к своему юношескому романтизму, но уже с пониманием, что, может быть, это мечтательство и есть сама реальность. Поэтому не надо его стесняться, боясь, что другие люди посмеются. Надо смело идти, проповедовать эту мечту вокруг, и тогда она вдруг может обернуться действительностью. Эта сильная личность, которая начинает творить вокруг себя, – она, конечно, не считает себя высшей личностью, как Раскольников, она не ставит себя выше других людей, но она понимает свою невероятную ответственность за то, что ее окружает, и своим творческим усилием то, что другим людям кажется – «да пустое, столько людей до тебя делали, ни у кого не получалось, мечтательство, глупость, греза», – он все равно своим упорством и энергией верит. И люди вокруг начинают к этому тянуться, втягиваться в орбиту его мечты, которая, постепенно приращивая к себе все большую и большую активность, становится реальностью.

Этот трагический разрыв между мечтой и реальностью, который у раннего Достоевского, скорее, сказывался в бесплодии, запирании себя комнатке и мечтании там, у позднего Достоевского начинает претворяться в реальное дело сильных личностей, которые энергией своей мечты начинают творить реальность, творить действительность.

Николай Данилевский

«Россия и Европа»

Фрагменты