По дороге в книжный

© Лавряшина Ю., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Часть 1

Мы плывем по самому дну океана… Только глубинного спокойствия здесь нет и в помине, машина окружена яростными потоками воды – чистой и холодной. Узкие упругие струи бьют по лобовому и боковым стеклам, заставляя дворники истерично метаться. Но им не справиться, ливень слишком силен: природа ждала целую зиму, чтобы выплеснуть на головы людей весь накопившийся гнев.

– Заслуженно, – ворчит Егор. – Мне одному кажется, что мы недостойны жизни на этой дивной голубой планете, которую человек пытается измазать красной горячей кровью?

Моему бывшему мужу удается произносить витиеватые фразы так, что они звучат вполне естественно и не создается впечатления заготовки. Хотя он не артист и в жизни не выходил на сцену… Впрочем, мы расстались полгода назад, возможно, за это время что-то изменилось, а он скрыл от меня. Я не выслеживаю Егора, о его жизни мне известно сейчас лишь то, чем ему самому хочется поделиться. Пожалуй, он мог бы подвизаться на артистическом поприще, ведь в нем бездна обаяния! Когда Егор улыбается, хочется остановить мгновенье, так оно прекрасно…

В этом-то и беда.

С которой я борюсь как умею:

– Когда ты говоришь с подобным пафосом, мне кажется, что я снова оказалась на уроке истории.

– Господи, – стонет он. – Забудь ты уже эту школу!

– У нас был молодой учитель. В его груди пылал похожий праведный огонь.

– А, ты была влюблена в него?

На самом деле его это не волнует. Нет, мы не стали врагами и даже часто видимся, ведь Егор любит нашего сына и остается настоящим папой, не только воскресным. Да и когда у него случаются приступы депрессии, вот как сегодня, он по-прежнему приезжает именно ко мне и зовет «просто покататься». Раньше я думала, что невозможно перестать быть супругами, но остаться друзьями… Да что там! Я и теперь так считаю. Мы не друзья. Ведь я все еще люблю его, а он меня нет. Именно поэтому мне так хочется навечно остаться на этом дне в плену апрельского ливня.

Но дома меня ждет наш сын…

– Ничего подобного. Чтобы запомнить человека, не обязательно влюбляться в него, – произношу я небрежно.

Знал бы он, каких усилий мне стоит не разрыдаться и не уткнуться ему в колени…

В голосе Егора звучит задумчивость:

– А тебе не кажется, что мы помним именно тех, кого любили или ненавидели?

В такие минуты он смешит меня невероятно… Ну невозможно выдавать подобные банальности на полном серьезе! А ему удается. И все равно я люблю его… Человека, которого считаю не особенно умным. Мне одной это представляется абсурдом? Или сейчас во мне просто говорят обида и желание оттоптаться на бывшем муже, как поступают девяносто процентов женщин? Может, это я всего лишь одна из миллионов, а Егор вовсе не дурак?

– Ерунда, – отзываюсь тем же тоном. – Я всех учителей помню. И одноклассников. Но никто из них не вызывал у меня пылких чувств.

Егор бросает на меня взгляд, выражающий сомнение, хотя улик против меня у него нет. Никогда не откровенничала с ним о школьной любви, потому что ее и не было. Он стал моей первой любовью. Очень надеюсь, что не последней, хотя пока все говорит как раз об этом…

Торопливо перевожу разговор:

– Может, стоило взять Мишку с собой?

– Он же спал! Когда проснется, ты уже будешь дома.

Значит, наше утреннее свидание, если можно так назвать незапланированную поездку под дождем, не затянется надолго. А ведь разговор еще толком и не начался…

Вдруг замечаю, как на узкой полоске тротуара, отрезанного кюветом, под дождем танцуют две девчонки лет двенадцати. У них есть зонт – полосатый, яркий, – но они обе промокли до нитки, и это веселит их. А разноцветный купол валяется в луже и тоже выглядит вполне довольным. Воздетые тонкие руки извиваются среди струй, хохочущие рты ловят капли… Девчонки кажутся такими бесшабашными и счастливыми, что я невольно думаю: «Никогда не была такой…» В их возрасте я жила в детском доме, и в моей жизни не было ничего, что побудило бы меня танцевать под дождем.

– Смотри! – неожиданно вскрикивает Егор, но оборачивается в другую сторону, не выпуская руля.

Быстро повернувшись, я успеваю заметить среди высоченных сосен, промеж которых выросли и особняки, и бревенчатые завалюшки, застенчиво краснеющий черепицей двухэтажный дом скромных размеров. Он бросается в глаза потому, что его стены расписаны граффити. Нарисованный волшебный лес естественным образом сливается с настоящим, жилище кажется частью природы.

Именно о такой отделке нашего будущего дома мы когда-то мечтали с Егором…

– Именно о такой отделке мы с тобой мечтали, помнишь?

– Конечно. Ты же убедился, что у меня память как у слона.

Неужели он не понимает, как больно мне вспоминать? Или ему нравится быть таким жестоким? Не может быть, никогда не замечала за ним этого…

– Наш дом отличался бы ото всех. – Егор произносит эти слова с неуместной гордостью. И добавляет с обидой, звучащей по-детски: – Но ты боялась, что рисунок смоет первым же дождем и все наши старания насмарку. А вот же! Смотри, какой ливень, а краскам хоть бы хны…

– Мы так и не построили свой дом… Что нам было раскрашивать?

– Тоже верно, – бормочет Егор, но даже его согласие звучит укоризненно. – Нечего. А смотрится классно, правда?

Я только киваю. Что тут скажешь?

Иногда мне до сих пор снится наш непостроенный дом. Но Егору я не рассказываю, как ночами брожу по комнатам, ладонью глажу лакированные перила лестницы, жду его со свежим чаем на небольшом балкончике с изящными балясинами. Мы представляли, как будем смотреть на закат и разговаривать, разговаривать… Даже если когда-нибудь один из нас возведет такой дом, он уже не станет нашим.

– Что для тебя было важнее, – осторожно спрашиваю я, – дом сам по себе или чтобы он отличался от остальных?

Настороженный взгляд, метнувшись в сторону, не достигает моего лица. Егор с досадой поджимает губы. Мы были женаты девять лет, а я так и не научилась смотреть на его улыбчивые губы и не замирать от нежности. Пусть говорит что хочет, даже орет на меня, как было всего-то раз за все годы нашего брака, только бы видеть, как они двигаются. Тогда я, беременная, решила самостоятельно приколотить новую книжную полку, полезла на стремянку и чуть не навернулась с нее. А Егор как раз вернулся откуда-то и перепугался до смерти… Только ужас мог заставить его закричать на меня.

Он опять отрывает взгляд от дороги, чтобы заглянуть мне в глаза:

– Почему мне чудится двойной смысл в твоем вопросе? Говоря о доме, ты имеешь в виду себя? Наш брак?

– Ничего подобного! Я спросила о доме, и только…

– Я считаю, ты отличаешься ото всех, если тебя и в самом деле это волнует.

– Не то чтобы… Но это приятно, спасибо!

Егор отзывается насмешливо:

– Это тебе спасибо за то, что ты такая. Жаль, что наш сын не похож на тебя.

– Разве тебе не хотелось, чтобы Мишка стал твоей копией?

– Вот! – Он вскидывает указательный палец и грозит дождю. – Это еще раз доказывает, до чего же плохо ты меня знаешь. Как мы ухитрились прожить вместе десять лет…

– Девять.

– …и не узнать друг друга как следует?

– Но объективно ты же красивей меня…

Мне нравится, что Егор не кокетничает и не пытается возразить. В самом деле, только человек, лишенный зрения, может не заметить обворожительной прелести его лица, с чертами правильными, но не до такой степени, когда это отталкивает. У моего бывшего мужа глаза теплого чайного цвета, как в той старой песне, кажется, из шестидесятых… Когда он вот так серьезно смотрит исподлобья, немедленно хочется погладить по голове. Пшеничные волосы по густоте напоминают поле, заблудиться бы в них тихой вошкой… Прямой нос самую малость вздернут, в этом чудится нечто ребяческое, да еще и овал лица остается юным, а вот мне уже приходится морщиться перед зеркалом. Меня никогда не приводило в восторг то, что я там видела: смуглая кожа, чуть выпяченный подбородок, круглый нос, черные штрихи глаз. Откуда во мне эта восточная кровь? Ничего я о себе не знаю…

– Представь себе, я тоже не догадывался, что ты подозреваешь меня в желании захапать сына целиком! Твои мысли для меня темный лабиринт, в который нет хода.

Дурашка… Все мои мысли сейчас заполнены тобой. Иногда это становится невыносимым, ведь Мишке приходится бороться с собственным отцом за место в моей голове.

– Неправда! Я всегда откровенна с тобой. Ну, почти всегда.

– Ага! – Егор обрадованно ерзает. – Дьявол кроется в деталях, да? Твое «почти» говорит больше, чем все откровения…

– Неужели?

Он улыбается уголком рта:

– Ерничаешь? Знаешь, мне здорово не хватает сейчас твоего сарказма.

«Тогда зачем ты ушел? – вертится у меня на языке. – Ты же мог наслаждаться вечно…»

Наша машина уже плывет – вместо дороги образовалась настоящая река. Егор даже не догадывается, как хочется мне утонуть в ней, чтобы сердце больше не рвалось на части. Звучит как в дешевой мелодраме, но я и в самом деле ощущаю, как надрывается моя живая плоть: кто выдержит столько боли? Но Егору невдомек, что происходит со мной и во мне. Наивность этого взрослого мужчины хуже откровенной жестокости: он уверен, что я действительно рада видеть его, как любого из своих друзей. Потому что для него я и вправду только друг.

Ладно, я постараюсь…

– Что у тебя случилось на этот раз?

Краешек губы дергается книзу, его больше не тянет улыбаться. И я догадываюсь, о ком пойдет речь, еще до того, как Егор произносит:

– Она прилетает.

Уточнять не имеет смысла. В мире существует единственная «Она», и это его мать. Женщина, которую мне искренне хотелось полюбить всей душой, ведь родной матери я не знала. Но уже наша первая встреча обнажила пропасть, преодолеть которую мне так и не удалось, а ей и не захотелось. И все потому, что я оказалась совершенно не похожа на нее, и она сочла это чуть ли не оскорблением.

Но еще хуже было то, что Егор оказался ее мужской копией… Вот только глаза у нее голубые, неестественно яркие, как весеннее небо. В первую встречу я даже подумала, что Василиса (вообще-то Михайловна, но она предпочитает, чтобы к ней обращались без отчества) носит цветные линзы. Но я ошиблась…

В тот день она примчалась знакомиться со мной на желтой спортивной машине, из которой выскочила легко, как девочка: подтянутая, пышноволосая, как Егор, длинноногая, уверенно шагающая на каблуках и в юбке выше колен. А я всей кожей ощутила, какие на мне дешевые джинсы и кроссовки из эконом-магазина… Отчетливо увидела свое отражение в ее неземных глазах: уборщица-таджичка, да и только! Уже в тот момент и родилось сомнение в том, что Егор может полюбить меня искренне, ведь он так походил на свою мать.

Он до сих пор не передал, как отозвалась обо мне Василиса Прекрасная… Премудрой я ее никогда не считала, ведь она в жизни своей не прочла ни одной книги. Ну, может, лишь букварь… Хотя дурой ее тоже не назовешь, но ее ум – природный, как у собаки, не обогащенный накопленными знаниями человечества. Подозреваю, что меня она всегда считала душнилой… Да-да, подростковый сленг и сейчас присутствует в ее речи. Да и во многом другом она продолжает ребячиться, гоняясь за развлечениями, которые ей давно не по возрасту: горные лыжи, сплав на байдарке, стрельба из лука… И эти вечные мини-юбки и шорты, как будто цель ее жизни – продемонстрировать всей планете, как прекрасны ее ноги! Правда прекрасны.

Учитывая все это, мне так и не удалось понять, почему Василиса имела такое влияние на сына, ведь Егор из тех, над кем иронизируют в анекдотах: «А поговорить?» О чем он разговаривал с матерью, пока не было меня? Даже представить трудно…

И тем не менее Василиса всегда имела на сына такое влияние, что мне казалось, будто я украла грудничка, еще не насытившегося материнским молоком. День отлета моей свекрови с любовником в Штаты стал для меня обретением вольности, какой я не захлебывалась с момента прощания с детдомом. Я верила, что уж теперь-то ничто не помешает нашему с Егором счастью…

И вот Василиса возвращается. Удерживаю вопрос «Зачем?» и спрашиваю:

– Когда?

– Завтра. Уже…

Он произносит это так жалобно, что я едва справляюсь с рукой, которая так и тянется погладить гладкую щеку – моя ладонь помнит, какой она становится после бритья… Может, он ждет этого, но я удерживаю руку, хотя понимаю: Егору до сих пор больно из-за того, что мать бросила его, а ведь прошло несколько лет. Впрочем, о чем я? Моя рана до сих пор кровоточит, а я даже не знала своих родителей…

В первые дни после ее отлета Егор в прямом смысле слова рвал и метал: клочки каких-то бумаг усеяли пол, но убрать он мне не позволил, видно, не хотел, чтоб я прочла хоть слово. Может, это были письма матери? К нему или к мужу, которого Василиса бросила умирать в хосписе?

И тут до меня доходит, что теперь наш развод неминуем… Василиса настоит на этом, можно не сомневаться, ведь ситуация самая благоприятная. И без того непонятно, почему Егор все тянет и не ставит последнюю точку.

Но сейчас обсуждать это не стоит, и я уточняю:

– Надолго?

– Она не сказала.

– Может, всего на пару дней? Ты справишься…

– Смеешься? Стоит заморачиваться с перелетом из Флориды, который сам по себе проблематичен сейчас, я уж не говорю о десятке или сколько там часов в самолете, чтобы провести в Москве пару дней?

Как ему удается произносить километровые предложения на одном дыхании? Но этой сетью слов Егору меня не опутать, я догадываюсь, чего он хочет, и произношу со всей категоричностью, на которую только способна:

– Мишку я ей не дам.

– А кулаки зачем?

Только сейчас я замечаю, что мои руки действительно сжались, как перед боем. Я расслабляю пальцы, провожу ладонями по джинсам, но Егор уже успел заметить.

– Я и не прошу тебя…

– Нет! Ты хочешь подсунуть ей вместо себя сына. Не выйдет. Это твоя мать, мучайся с ней сам.

От злости Егор давит на газ, и от машины разлетаются целые фонтаны брызг. В лобовое стекло ударяет плотная струя, и мы опять оказываемся то ли на дне, то ли в аквариуме. Я невольно вжимаюсь в спинку сиденья.

Сбросив пар, он успокаивается и произносит ровным голосом:

– А ты даже не допускаешь мысли, что мама соскучилась по своему единственному внуку?

– Соскучилась? Когда она его видела в последний раз? Еще в пеленках?

– Не совсем…

– Для нее существует только один ребенок – ты. – Я тоже стараюсь говорить спокойно, чтобы это прозвучало убедительно. – Ее никогда не будут интересовать другие дети. Я через это прошла. И не заинтересовала ее…

– Но ты не была ребенком!

Он сам тут же умолкает, прикусывает нижнюю губу, сообразив, что сболтнул глупость.

Мне еще не было двадцати лет, когда мы встретились, и я, конечно же, была ребенком, отвергнутым его прекрасной матерью. И остаюсь им, как любой человек, не знавший своих родителей и не проживший закономерную стадию взросления в коконе их любви. Я все еще жду, когда кто-нибудь донянчит меня…

– Извини, Лянка, – бормочет Егор.

– Ничего, – отзываюсь как можно беспечней. – Я привыкла.

– А к такому можно привыкнуть?

Этого он тоже не должен был спрашивать, но сосредоточенность на себе и своей боли покрывает его тело броней, о которую я ранилась годами. Залижу и эту рану…

Не проснувшийся до конца Мишка выруливает из комнаты, заслышав наши голоса. На нем теплая пижама с красными и синими машинками, а год назад сын еще не отказывался спать, усыпанный слониками. Та пижама нравилась мне больше, ведь наш ушастый мальчик и сам напоминает милого слоника. Но я понимаю: школьник – это вам не детсадовец, для него началась другая жизнь, с чем приходится мириться. Счастье, что Мишка еще позволяет потискать себя и потрогать губами светлые волоски на светящихся розовым ушках… От него пахнет детским шампунем и невинностью, кажется, Егор тоже улавливает эти ароматы, потому что замирает, прижав сына, и закрывает глаза.

«Ты ушел от него. – Мне хочется напомнить это, но такие слова больше ранили бы Мишку, чем нашего броненосца. – Как, черт тебя побери, ты мог уйти от такого мальчика?!»

Труднее всего принять то, в чем я не сомневаюсь: Егор, не задумываясь, бросился бы за сыном в огонь и ледяную воду, но остаться со мной оказалось гораздо труднее, чем отдать жизнь. Что ж я за чудище такое? Почему со мной невозможно жить?

– Привет, малыш, – тихо говорит Егор в теплое ушко, но я слышу – как раз наклоняюсь, чтобы снять мокрые ботинки.

– Привет, пап. Там дождь? – Мишка заразительно зевает и трется носом о плечо отца – мокрую куртку Егор уже скинул.

– Еще какой! Жуткий тропический ливень! На днях я слышал, что в Москву принесло ветром песок аж из самой Сахары… Ты же знаешь, что такое Сахара?

Секунду помедлив, Мишка смотрит на меня и произносит вопросительно:

– Пустыня?

Улыбнувшись, я киваю ему и выпрямляюсь, а Егор восклицает:

– Точно!

Он сияет от радости, словно опасался, будто без него ребенок отупел. Надо признать, детские энциклопедии и дарил, и читал сыну вслух именно он. Мне по душе сказки, от которых, как считал мой муж, не много пользы. Помню, как я ликовала, наткнувшись на цитату Эйнштейна, советовавшего родителям читать своим малышам именно сказки, которыми подпитывается их воображение. А оно пригодится в любом деле… Не забуду неподдельного удивления на лице мужа, когда я торжественно зачитала ему пожелание великого физика. У меня даже мелькнула мысль, что это низвергнет его кумира с пьедестала, но Егор перенес удар с завидной стойкостью и круг их с Мишкой чтения не изменился.

– Вот, а сегодня ливень из самих тропиков пожаловал. – Егор подмигивает мне снизу. – У нас теперь крепкая дружба с южными регионами…

– Чай будешь? – перебиваю я.

При малыше я избегаю разговоров о политике.

– Буду, – отзывается Егор покорно.

– С лимоном?

– По возможности.

Они с сыном смотрят на меня похожими светло-карими глазами, только Егор с выражением «собака-подозревака», а Мишка умоляет взглядом не прогонять папу. И ни один из них не догадывается, что я меньше всех хочу распрощаться с человеком, который раз за разом вырывает у меня сердце и уносит с собой, оставляя зияющую рану. Знал бы он, как мне больно…

Но голос мой звучит иронично, я научилась им управлять:

– Как обычно – попку?

Егор осторожно усмехается:

– Ты помнишь мои вкусы…

– По-опку?! – с недоумением тянет Мишка. – Какую попку?

– Попку лимона, – уточняю я.

Сын переводит настороженный взгляд на Егора, и тот, к счастью, не берется пошло острить: «Папа любит не только лимонные попки», а спокойно кивает.

Обмякнув, Мишка протягивает ему руку:

– Пойдем, ты же еще моих новых Ронов не видел.

Наш мальчик так любит мультфильм о бракованном роботе, что штампует Ронов с маниакальным увлечением – их скопилось уже приличное количество! Скоро им придется сколотить рободом… Мишка рисует их, крутит из проволочек, лепит из пластилина разного цвета, игнорируя то, что симпатяга-робот был белым, как куриное яйцо.

Интересно, что сказал бы психолог о такой преданности одному герою? Обнаружил бы попытку заменить ускользающего отца мультяшным персонажем? Этаким воображаемым другом… А поскольку Егор высокий, а Роны получаются маленькими, их нужно много-много? Иначе они не заполнят дыру, образовавшуюся в нашем с Мишкой мире, ведь хотя Егор и часто приезжает к сыну, он никогда не остается ночевать и не читает сыну на ночь, как раньше. Смывается еще до ужина… Подозреваю, что мой бывший муж с кем-то встречается и проводит вечера с ней. А может, они даже живут вместе? Хотя это вряд ли, ведь время от времени Мишка ночует у отца. Наверное, он даже рассказал бы, если б я начала выпытывать…

Или Егор избегает совместных ужинов потому, что я скверно готовлю?

Смешно!

Дело в том, что я – повар. Колдую на кухне в кафе «Полянка», расположенном в соседнем доме, чтобы Мишка знал: мама в двух шагах, даже когда случается форс-мажор и меня срочно вызывают на работу. Я долго к ним напрашивалась, еще до рождения сына, а вакансия появилась, когда Мишке исполнилось полтора года.

Егор тогда работал удаленно, разрабатывал программное обеспечение для одной новой компании и с готовностью остался с сыном, который к тому времени уже стал мечтой любого родителя: Мишка часами мог возиться с конструктором или рассматривать картинки в книжках, умиротворяюще бормоча что-то под нос. Они обожали друг друга…

С тех пор я и работаю в этом кафе, где у меня уже имеется своя клиентура: администратор Валя охотно передает мне, когда гости сообщают, что который год приходят насладиться нашей кухней.

– Скоро мы переименуем кафе, – грозится она со смехом. – Была «Полянка», станет «Лянка».

Это имя оказалось записано на бумажке, вложенной в одеяльце, в котором меня оставили на крыльце детской больницы, когда мне было два месяца. Дольше моя мать не выдержала… Наверное, она была слишком юной. Или решила, что все на свете дарит больше радости, чем младенец. Или просто побоялась сдохнуть с голода вместе со мной.

Правды мне никогда не узнать. Как и своей настоящей фамилии, и национальности: случайные знакомые, услышав, как меня зовут, уже пытались убедить, что в моих жилах течет армянская, еврейская, арабская или татарская кровь. Кажется, звучали и другие варианты, я даже не попыталась запомнить… Для меня это никогда не играло особой роли, и я не предпринимала попыток разыскать родителей, хотя многие бывшие детдомовцы готовы потратить на это чуть ли не всю жизнь. Мне же лет с шестнадцати уже хотелось не обрести мать, а стать ею. Той самой настоящей мамой, какой у меня никогда не было… И как можно скорее!

Может быть, эта цель не позволила мне стать хорошей женой, потому Егор и ушел? Я ни разу не спросила его о причине. Муж был не первым из самых близких людей, кто меня бросил, и если я пережила такое младенцем, выживу и сейчас.

Могу лишь поручиться, что никогда не пилила его и не скандалила, ни разу не изменила даже мысленно, не требовала больших денег, вкусно кормила, с радостью занималась с ним любовью и со мной находилось, о чем поговорить, ведь я с детства обожаю читать. В чем я не дотянула до звания «Супруги всей жизни»?

Или его присваивают безо всяких причин?

В кухне мне всегда удается успокоиться. Здесь я создала уютный женский мирок в стиле прованс, который обманчиво сулит счастливый день утром, а вечером обещает спокойную ночь. Иногда все совпадает и удается выспаться, если во сне Егор не приходит ко мне. Сама понимаю, как это по-бабски – цепляться за милые вещички, но что, кроме них и сына, осталось у меня в жизни?

Накрывая на стол, я слушаю Мишкин голосок:

– Авессалом, нам весело?

Наш мальчик слегка шепелявит – у него выпал передний зуб. В том, что мышка обитает за нашей плитой, сын засомневался, и мне пришлось вести его в кафе, чтобы там, на кухне, принести молочный зуб в жертву, забросив его в щель за огромной «печкой». Мишка поверил, что это гигантское сооружение называется именно так, и улыбался во весь беззубый рот, отчего мне даже стало немного не по себе, ведь, как ни крути, я его обманула…

Но когда я рассказала об этом Егору, его взгляд стал серьезным:

– А ты молодец…

– Ты сейчас серьезно? – уточнила я на всякий случай.

Он кивнул:

– Абсолютно. Меня всегда восхищало, как ты умеешь превращать все вокруг себя в сказку.

«Только тебя я не могу расколдовать, мой прекрасный принц», – мне так хотелось оживить его сердце поцелуем, но я понимала: наверное, для незнакомой мне женщины оно и оставалось живым.

Ее тень преследует меня… В любом колыхании шторы мне чудится присутствие той, другой. Стоит мимо дома проехать машине, от фар которой по потолку скользнут косые следы, мне кажется, будто это она следит за мной. И поскольку я никогда не встречала ее и понятия не имею, как выглядит магнит, утянувший моего мужа из семьи, то в каждой встречной мне мерещится та невероятная женщина, которую он полюбил больше, чем свою мать.

Иной причины, чтобы объяснить, почему Егор нас бросил, я не нахожу.

Через минуту мне предстоит в очередной раз обречь себя на муку мученическую: мы втроем усядемся за стол, как семья, будем пить чай с лимоном, с аппетитом кусать пирожки с мясом, которые я напекла с вечера (домашняя еда, не общепит!), и болтать о милых пустяках, составляющих жизнь, до того момента, пока внезапно не разверзнется пропасть, в которую мы все уже рухнули.

Сейчас я позову своих мальчиков, устроивших веселую возню за стеной…

Вот сейчас…

Надо только продышаться и вернуть губам способность улыбнуться, чтобы Егор, не дай бог, не подумал, будто я тоскую по нему просто зверски. Выть готова осиротевшей волчицей, мне даже полная луна не нужна, чтобы поведать небу о своей печали. Только ни он, ни наш малыш не должны знать об этом. Я сама буду тащить крест неразделенной любви… Насколько хватит жизни.

– Ребята, за стол!

Они прибегают на мой зов, оба растрепанные, красные и сияющие. У них похожие улыбки, глаза, волосы. Почему-то я была уверена, что мой малыш родится смуглым – в меня, разве темная кожа не доминирует над светлой? Но Мишка похож на Егора больше, чем он сам на себя в детстве, если судить по старым фотографиям. Что скажет его мать, увидев внука?

От того, что вспомнилось о ее приезде, у меня даже губы сводит и больше не хочется улыбаться, хотя я не смогла удержаться, увидев своих «ребят». Странно, что я забыла о Василисе, ведь ее нежданное, как гроза зимой, возвращение и стало поводом сегодняшнего незапланированного визита Егора…

– Очень вкусно, – выдавливает он с набитым пирожком ртом.

У нас в доме никогда не действовало правило: «Не болтай за едой!» Напротив, мы обожали собираться на кухне все вместе и наперебой делиться новостями. У Мишки их набиралось больше, чем у нас с Егором, вместе взятых: в детском саду очень бурная жизнь!

Он и сейчас уже забрасывает папу восклицаниями:

– А Грише мама кролика купила! Он вот так жует… Смотри, смотри!

Мне Мишка уже демонстрировал суетливые движения челюстей Гришиного питомца, поэтому сейчас он тянет мордашку к Егору. Тот хохочет и передразнивает сына, потом бодает его в лоб, и они оба на мгновенье замирают от нежности. А я от боли… Господи, как же должна быть хороша та неведомая женщина, чтобы ради ее счастья страдали мы трое!

– А сегодня суббота. – Мишка морщит лоб.

– Ну да, – весело соглашается Егор.

Я догадываюсь, к чему клонит сын, но не успеваю его остановить. Сдвинув светлые брови, Мишка произносит:

– Ты же в воскресенье должен был приехать!

Бросив на меня взгляд, умоляющий о поддержке, Егор вынужденно соглашается:

– Точно. А разве плохо, что я приехал сегодня?

– Но тогда завтра ты уже не приедешь. – Сын разочарованно вздыхает.

– Похоже на то. – Егор вздыхает ему в тон. – Знаешь, завтра мне придется поехать в Шереметьево.

Мишка со знанием дела поясняет:

– Это аэропорт.

– Точно. Международный.

Это слово не впечатляет нашего мальчика, он уточняет:

– Большой?

– Очень.

Я не вмешиваюсь в их диалог, наверняка Егор продумал, как сообщить сыну о приезде бабушки, которую тот совсем не помнит. Не то чтобы я злорадствую: «Пусть сам выкручивается!», просто не забываю, что это теперь не моя проблема…

Мишкины глаза вдруг округляются:

– Ты улетаешь?!

– Нет! – испуганно вскрикивает Егор. – Что ты? Я еду встречать…

Он с трудом сглатывает и выдавливает:

– …маму.

Не понимая, сын смотрит на меня, и Егор поспешно уточняет:

– Не твою маму. Свою.

– У тебя есть мама?!

Я чуть не давлюсь чаем, столько изумления слышится в голосе нашего ребенка. Василиса Михайловна просто бабушка года! Или даже века…

– Есть, – невесело подтверждает Егор. – И, если захочешь, ты сможешь с ней познакомиться.

Погрузившись в тяжелые раздумья, сын машинально жует пирожок. Рядом с правым уголком рта прилипла крупинка фарша, и мне хочется убрать ее, но Егор останавливает меня взглядом. И он прав: Мишке необходимо осознать услышанное, освоиться с мыслью, что у него, оказывается, как у всех нормальных детей, есть бабушка. По крайней мере, одна.

– Можно, – наконец роняет он.

А я не выдерживаю:

– Только если на встрече мы будем вместе.

Светлое лицо Егора слегка передергивается, он недоволен, что я заявила о своих правах. Но спорить со мной и злить меня ему не с руки, ведь в следующий раз я могу просто не открыть дверь – ключи он сам оставил, когда уходил.

Справившись с мгновенной досадой, Егор чуть наклоняет голову:

– Конечно. Только вместе.

А Мишку это радует, он широко улыбается, показывая дырку под верхней губой:

– Если с мамой, я согласен!

Егор смотрит на сына с таким выражением, что мне мерещится, будто он сейчас заплачет. А у меня на языке вертится: «Ты сам оттолкнул его… Ты сам…»

До того как я встретила Егора, у меня был кот.

Жизнь с котом – это отдельная реальность, как, например, сон во сне. Ты знаешь, что это не навсегда, и догадываешься, как будет больно, когда все закончится, не постепенно, а рывком – точно зуб вырвать наживую. Я понимала: моему Мышкину почти пятнадцать лет, и он уже года полтора как перестал кувыркаться мне навстречу, худеет с каждым днем, хотя и ест за троих, и даже на колени запрыгивает все реже, и все же старалась не думать о неизбежном. Просто боялась мыслей о его уходе…

Мышкин стал моей семьей гораздо раньше, чем я встретила Егора и уж тем более родила Мишку. Если честно, я называла сына в честь своего любимого кота, который, по сути, стал моим первым ребенком. Правда, Егор до сих пор уверен, что передал Мишке по наследству имя деда, которого даже не видел… Пусть думает, но мы-то с Мышкиным знали наверняка!

Я завела кота, едва расплевавшись с детдомом и получив положенное социальное жилье. Одного этого мне хватило бы для того, чтобы парить над землей еще десяток лет, но возле мебельного магазина, где я выбирала удобный матрас (впервые!), в большой коробке, о которую Судьба заставила меня запнуться, вдруг кто-то пискнул. Ну разумеется, я не могла не сунуть туда нос и обнаружила котенка – крошечного и серого, как мышка. Хотя имя свое он все же получил в честь героя моего любимого романа… Опять же, разозлившись, всегда можно было смело проорать Мышкину: «Идиот!» – и не оскорбить ни кота, ни Достоевского.

Почему-то до этого момента мысль о питомце у меня даже не возникала, я упивалась свободой и одиночеством. Но в тот самый момент, когда котенок уставился на меня умоляющими фиолетовыми глазками и во всю ширь раскрыл розовую пасть, из которой вырвался тоненький крик, я почувствовала, как же, оказывается, хочется заботиться о ком-то… И лучше этого малыша мне не найти.

До сих пор не знаю, вернулась ли к коробке мама-кошка и куда делись остальные котята – вряд ли родился только один… А если других разобрали, почему Мышкин прозябал в одиночестве? Он же был красавцем… Но проводить расследование я не собиралась и просто сунула его за пазуху. Это было неосмотрительно с моей стороны, потому что (как выяснилось уже дома) по котенку бесшабашно скакали блохи, которых я смывала с него струями душа. Блохи были не готовы к такому коварству и спастись не успели. Я помыла котенка, который уже стал Мышкиным, обычным хозяйственным мылом, а потом додумалась купить специальный шампунь и вымыла его повторно.

Уже за одно это кот мог воспылать ненавистью и был бы прав, но Мышкин любил меня, я это знаю. Первым делом он утром взбирался по моему халату, нырял в карман, и я чувствовала себя кенгуру с детенышем в кожной сумке. Он смотрел на меня и жмурился от нежности… Только за ним я и замечала такое. А еще ему нравилось чувствовать меня: если я ложилась, кот тут же пристраивался рядом и так громко мурчал от удовольствия, точно пытался убаюкать весь подъезд нашего девятиэтажного дома… А сидеть мне было положено только с ним на коленях, даже если в руках у меня была книга, которую я часто бесцеремонно пристраивала у него на спине. Или кот прижимался ко мне, если мы устраивались на диване перед телевизором, и нам обоим было так удобно.

Нет, я не сходила с ума и не кормила Мышкина за столом со слюнявчиком на шее, он прекрасно обходился миской на полу и обычным кошачьим кормом. Но спал он на моем одеяле, и мы постоянно разговаривали… Он отвечал мне, честное слово!

Кот всегда провожал меня у двери и не ленился встречать, при этом каждый его волосок светился нежностью. Он выходил ко мне, окутанный облаком любви, и это порождало стойкое ощущение, что меня ждут дома, и хотелось жить.

Разногласия начались, когда появился Егор, который никак не ожидал, что в моем доме уже есть хозяин. Кот игнорировал его. Не злился, не царапал, не гадил в ботинки – для всего этого Мышкин был слишком интеллигентен, даром что родился на улице! – просто не замечал. Впервые он откровенно возмутился, когда Егор остался у меня ночевать и отказал коту в праве спать со мной в одной постели.

– Он не перегрызет мне ночью сонную артерию? – с опаской спросил тогда мой будущий муж, как будто я могла ручаться за кота.

В этот момент я пришивала пуговицу, а Мышкин обожал ловить нитку, вставленную в иглу, и выглядел сейчас милым дурашкой, но мы все трое знали, что это не так.

И все же я весело заверила:

– Ну что ты! Он самый добрый котик в мире.

Мне так хотелось, чтобы Егор остался…

В тот вечер Мышкин ушел спать на кухонный диванчик и больше ко мне не вернулся, хотя Егор проводил у нас не каждую ночь. Но вскоре мы поженились, и оказалось, что это к лучшему: если б кота приходилось выбрасывать из комнаты каждую ночь, мое сердце не выдержало бы… А потом родился Мишка, и это окончательно расстроило кота, не понимавшего, что такое шумное я притащила откуда-то с улицы и когда унесу обратно. Он настороженно обнюхивал его и озадаченно смотрел на меня: «Ты уверена, что оно тебе надо?»

И все равно Мышкин продолжал меня любить: ловкие кувырки навстречу, громкое урчание, нежность во взгляде, все это осталось… Может, кот считал меня сестрой по несчастью, у которой просто не хватает сил выгнать с нашей территории захватчиков – Егора с Мишкой? И он жалел меня, а я его: коту ведь тоже приходилось несладко… К счастью, наш сын был спокойным ребенком и ни разу не схватил Мышкина за хвост. Они даже играли вместе: Мишка конструировал что-нибудь из лего, а кот пододвигал ему лапой детальки.

А потом кот заболел… Я услышала, как он стонет во сне, и вызвала ветеринара. Тащить Мышкина в клинику я не хотела, ведь он ни разу за свою жизнь не выходил из дома, и для него это был бы жуткий стресс, который вряд ли пошел бы ему на пользу. Так мне казалось…

– Нужно провести обследование, – ощупав его живот, сказал врач в круглых, как у доктора Айболита, очках. – Но я и так могу сказать вам, что необходимо оперативное вмешательство.

– В смысле – операция? – тупо уточнила я.

Егор мягко сжал мое плечо:

– На сколько она может продлить его жизнь?

– Ему пятнадцать лет.

– Почти пятнадцать…

– Не факт, что он вообще выйдет из-под наркоза.

– Тогда – нет! – вскрикнула я и, схватив Мышкина, прижала его к груди. – Зачем его мучить, если нет шансов?

Мотнув головой, ветеринар ткнул дужку очков пальцем:

– Я не говорил, что их нет…

– …но они ничтожно малы, – завершил фразу мой муж. – Пожалуй, не стоит рисковать. Пусть спокойно проживет, сколько ему отпущено.

– Немного. – Доктор коснулся пальцами серой шерсти. – Опухоль довольно большая… Недели две максимум.

Меня обдало ознобом:

– Не может быть! Он же никогда не болел. Вот увидите, он проживет еще несколько лет.

А наутро стало ясно, что Мышкин понял каждое слово, я ведь столько разговаривала с ним… Он умер той же ночью. После ухода врача кот бродил по квартире, опустив голову, потом тяжело падал на пол, издавая громкий стук. Он уже так исхудал – кости бряцали о пол. Эта худоба насторожила меня гораздо раньше, но я прочла в интернете, что коты всегда худеют в старости, и поверила… Мне так не хотелось думать о плохом, ведь жизнь только-только стала хорошей!

Вечером Мышкин впервые не позволил мне погладить себя: когда я присела рядом и протянула руку, он со вздохом встал и ушел под письменный стол. Я не стала приставать к нему, тем более Мишке нужно было помочь с поделкой для садика. Мы втроем смеялись и лепили какую-то ерунду, пока мой кот умирал… Но я даже мысли такой не допускала.

Что-то разбудило меня ночью… Я вышла из комнаты и обнаружила Мышкина на полу в коридоре, но это не напугало меня, ведь он весь вечер перебирался с места на место. У нас уже включили отопление, а на улице еще не похолодало, и мы тоже изнывали от жары. Я убедила себя, что кот просто ищет прохладное место…

На этот раз он не только позволил коснуться себя, но и замурлыкал под моей ладонью – громко, как раньше. Я возликовала:

– Тебе лучше? Ты поправишься, малыш. Все будет хорошо. Спи спокойно, мой котик.

И он уснул. Как оказалось, навсегда…

Утром его первым обнаружил Егор: кот вытянулся на полу в кухне, зубы его были стиснуты и оскалены, видно, последний приступ был непереносимым… Я готова была размозжить себе голову об угол стола, но тут сзади раздался Мишкин голосок:

– Мамочка, а мы вместе отнесем поделку?

«Прости, мой котик!» – взвыла я про себя и повернулась к сыну:

– Конечно, малыш!

И за спиной подала знак мужу: «Спрячь Мышкина». Егор понимал меня без слов…

Наш ребенок так и не увидел своего друга мертвым, мы похоронили кота в лесочке неподалеку от нашего дома, пока Мишка был в садике. Кстати, наша поделка заняла первое место в районном конкурсе. Будь она неладна…

Там, у земляного холмика, Егор в первый и последний (надеюсь!) раз услышал, как я рыдаю. Сама не подозревала, что со мной может случиться такая истерика, с моей-то детдомовской закалкой… Но я истошно кричала и выла так, что мой муж побелел от ужаса. Кажется, он не понимал, почему я реагирую столь бурно, для него Мышкин был просто котом. А я впервые в сознательном возрасте потеряла родное существо, члена моей семьи.

Егор стал вторым, кого я потеряла.

После смерти Мышкина прошло всего десять дней, и я еще не могла назвать себя абсолютно вменяемым человеком, поэтому просила помощника повара (то есть моего) снимать пробу после меня – мало ли что я могу учудить… Пока вроде бог миловал, но в голове моей гудело набатом: «Не спасла. Не спасла».

Депрессия накатывала волнами: то вдруг я снова начинала замечать краски осени и даже улыбалась солнцу, то меня тошнило от одной мысли, что нужно выйти из дома, и хотелось забраться с головой под плед и не высовываться до весны. Сердце так и выскакивало, хотя никакой тахикардии у меня не было, и то и дело подступали слезы.

Но у меня был Мишка… Ему я сказала: котика пришлось положить в больницу, чтобы сын привыкал к его отсутствию постепенно. Это я без конца искала Мышкина взглядом и ночами, вставая в туалет, машинально придерживала дверь, чтобы кот просочился за мной следом и я погладила его. Такие вот у нас были ночные свидания.

Каждую минуту я ждала, что Егор обнимет меня и скажет необходимую в такие дни банальность: «Я с тобой, Лянка. Мы справимся».

Но муж внезапно разучился читать мои мысли…

О смерти Мышкина он забыл, как только мы вернулись домой. Егор приготовил ужин, а такое случалось не часто, и даже украсил картофельный рулет, точно у нас был праздник. Мне впервые захотелось швырнуть ему тарелку в лицо… Но я не сделала этого, ведь сын уже был дома, просто отказалась есть, и они с Мишкой звенели вилками вдвоем. Неужели Егор и впрямь отмечал победу над котом? Мышкин ушел, а он остался…

Мне не хотелось думать об этом, но думалось. И постоянно вспоминалось, как вскинулся Егор, когда я сказала, что нужно пригласить ветеринара домой:

– Да ты что? Это же дорого!

Мой кот умирал, а он думал о деньгах…

Эта обида мешала мне смотреть мужу в глаза, как будто это не он, а я проявила непростительную скаредность. Да, мы откладывали все, что могли, на первый взнос по ипотеке, ведь Мишка рос и жить в одной комнате становилось все труднее, но есть в жизни вещи, на которых не экономят…

И все же то, что произошло, стало для меня громом среди ясного неба. Вечер шестнадцатого октября – дата навечно врезалась в мою память! – был самым обычным: я искупала и уложила Мишку, Егор возился с очередным программным обеспечением, или что он там разрабатывал на этот раз… Во время работы муж всегда надевал наушники, чтобы наши разговоры его не отвлекали.

Помню, я бормотала эти стихи:

Установив ширму, отделяющую детскую кроватку, я забралась с книгой в кресло, но не успела даже найти абзац, на котором остановилась, как муж вдруг снял наушники и произнес фразу, разрубившую наш мир надвое:

– Я ухожу от тебя.

Не знаю, как не закричала в тот момент, – так меня пронзило болью, вонзившейся в рану, еще не зажившую после смерти кота. Может, мне и не удалось бы сдержаться, если б я не была детдомовкой: мы годами учимся терпеть боль разного рода. Поэтому первая мысль, высветившаяся в черноте, на миг поглотившей меня, была: «Не показывай ему».

И я рассмеялась Егору в лицо! И пары секунд не прошло.

– Слава богу! – вот что у меня вырвалось. – А я никак не могла решиться предложить тебе развестись.

Помню, как у него приоткрылся рот и он уставился на меня такими глазами, будто не сообщил полминуты назад о своем уходе.

– Ты… – Ему не сразу удалось продолжить фразу. – Ты серьезно?

Я продолжала улыбаться, как балерина, ступни которой стерты в кровь. Никто не должен видеть, до чего тебе больно, особенно тот, кто причинил это страдание.

– Конечно, серьезно. Прямо отлегло…

– Но…

– Значит, ты тоже думал об этом?

– Я…

«Я! Не ты, а я… Не смогу жить без тебя!» – на секунду пришлось стиснуть зубы, чтобы этот вопль не вырвался наружу.

Не знаю, сколько я продержалась бы, если б на помощь не пришел Мишка – вскрикнул во сне, словно почувствовав, что происходит с родителями. Я метнулась к нему, тряпичной куклой осела за ширмой у кроватки, убедившись, что сын спит и лоб у него не горячий.

Это я проверила на автомате, мозг мой отключился… В какой реальности я находилась? Все казалось незнакомым, ненастоящим. Несколько минут назад я жила в любви и казалась себе почти счастливой женщиной, и вот все до неузнаваемости вывернуто наизнанку. Любовь обернулась фальшью, счастье – иллюзией. Человек, без которого я не могу дышать, хочет уйти от меня.

И еще смеет удивляться тому, как я это восприняла!

Значит, я все сделала правильно – Егор ждал повторной истерики, отчаяния, мольбы… Ничего этого не будет. Мой любимый Гумилев смеялся в лицо палачам, я попробую продержаться на том же уровне стойкости. Главное, чтобы Егор ушел поскорее, прямо сейчас, ведь надолго меня не хватит. Когда я закрою за ним дверь, из меня вырвется все, что туго закручивается внутри, спираль расправится, и горе затопит мой мир. Но необходимо дотерпеть…

«Встала и вышла! – приказала я себе. – Никаких слез. Ни одного упрека. Ты выжила без матери, не умерла следом за Мышкиным, выживешь и без мужа. И малышу своему не дашь пропасть».

Сгорбившись, Егор так и сидел на компьютерном кресле. Глянул на меня снизу: мне почудилось или глаза покраснели? С чего бы?

– Можешь взять крокодила Гену, – разрешила я и продохнула очередной укол в сердце: так мы называли наш гигантский чемодан, в который помещались вещи всей семьи. Не так уж много мы с ним и путешествовали…

– То есть… Прямо сейчас?

– Почему нет?

– Уже ночь на дворе.

– И что? Тебя туда ночью не пустят, что ли?

– Куда?

– Ну, куда ты собрался уходить… Мне можешь не сообщать, эта информация меня не интересует. Ни имя, ни адрес.

Выпрямившись, Егор завороженно покачал головой:

– Как ты легко все решила…

– Я поддержала твое решение, – исправила я. – Ты хочешь уйти, я не против отпустить тебя. Напротив, только за. Так чего тянуть?

– Да я же…

Муж опять сбился и уставился на меня, чуть приоткрыв рот, точно ждал, что я прочту его мысли и все скажу за него. Но у него это всегда получалось лучше. Казалось, Егор и сам не осознавал, насколько все изменилось… В точности как он хотел этого. Только теперь ему почему-то не верилось, что все оказалось так легко.

– Ты действительно хочешь, чтобы я ушел? – спросил он тихо. Это прозвучало даже как-то жалобно. – Но почему?

– Слушай, я же не спрашиваю, почему ты решил уйти. Ты заметил?

– Погоди…

– Давай ты тоже не будешь задавать вопросов. Такие выяснения отношений обычно здорово все портят. А нам ведь нужно остаться по крайней мере приятелями, у нас же сын растет, и мы оба его любим. Так?

Он кивнул и пробормотал почти неразборчиво – мы оба не повышали голоса, чтобы не разбудить ребенка:

– Это какое-то безумие… О чем мы вообще говорим?!

Не оборачиваясь, я указала на платяной шкаф:

– Крокодил Гена наверху. Снимешь сам?

– Ты настаиваешь?

– Я не вижу смысла ломать комедию. Мы оба хотим одного, так зачем же тянуть?

В том, с каким усилием Егор повел головой, просматривалась собачья попытка освободиться от ошейника. Тело выдавало его истинные желания, противореча словам, которые он произносил вслух.

– Ничего не понимаю… Ты настаиваешь?

– Ну хватит! Завтра мне рано вставать, так что будь добр – не тяни резину.

Помедлив только пару секунд, Егор встал, а мое сердце упало: «Он и вправду уйдет?!» Но лицо было натренировано, я уверена, на нем не отразилось ничего.

– Когда ты перестала меня любить?

Кажется, ему доставляло удовольствие тянуть колючую проволоку прямо сквозь мое тело. Но улыбка моя стала еще шире:

– Может, тогда же, когда и ты меня?

– Но я…

– Ты не заметил. Понимаю. Ты был слишком занят своей, отдельной от нас жизнью.

– У меня нет никакой отдельной от вас жизни!

«Неужели он не позволял себе изменять мне?» – в это как-то не верилось, хотя и хотелось верить.

– Зато теперь начнется.

– И у тебя, по-видимому, тоже? – не удержался он.

– Ну конечно, – произнесла я мягко, чтобы Егор не решил, будто за меня говорит обида. – Мы оба начинаем новый этап, что в этом плохого?

Между его бровями так и не расправлялись тонкие четыре складки. Они делали его старше…

– Мы хотели прожить вместе до самой смерти.

Вместо всхлипа у меня вырвался смешок:

– Вот сейчас самое время это вспоминать!

– А когда еще?

– А нужно ли вообще? Люди многое планируют, только ничего из этого не сбывается. Почти ничего. Чудесный сын у нас родился, это главное.

– И ты считаешь, этого достаточно?

– Крокодил Гена на шкафу, – упрямо повторила я. – Он толстопузый, в него все поместится.

Чуть дернув краешком рта, чтобы показать, что оценил шутку, Егор прошел мимо меня к шкафу и без видимых усилий снял чемодан. Я не оборачивалась, только слышала, как он стаскивает с вешалок и бросает вещи.

– Плечики тоже возьми, пригодятся.

– Что? А… Да, спасибо.

Я услышала дробный звук – деревянные изогнутые плашки стукнулись о пластик. Внезапно воцарилась тишина, и у меня напряглись мышцы спины. Почему-то померещилось, будто Егор сейчас ударит по моей голове чем-то тяжелым, хотя он даже ни разу не замахивался, тем более не бил меня.

Но муж только спросил:

– Как же ты будешь жить без меня?

– Я как-то жила и до тебя. Мы же не с рождения вместе, забыл?

– Ты сильная.

«Он бредит. – Я едва не скрипнула зубами. – Какая сила? Ее не осталось во мне… Как там у Достоевского? Ветошка… Вот кто я сейчас».

– Я могу приходить к сыну?

– Ну конечно, о чем речь!

Мне едва удалось не завопить от радости: «Я буду видеть тебя!» А Егор еще и поблагодарил серьезным тоном:

– Спасибо. Я надеялся, что ты пойдешь мне навстречу.

Конечно, он и не догадывался, как я любила тайком смотреть на него, любоваться рисунком губ, мысленно гладить пушистые рыжеватые волосы, ловить задумчивые взгляды. Я тут же опускала ресницы, утыкалась в книгу, надеюсь, он ни разу не поймал меня за подглядыванием… И уходил, не догадываясь, что уносит в себе бесконечную Вселенную, которой была моя любовь.

Впрочем, почему – была? Она такой и осталась.

Крокодил Гена, как всегда, еле впихнулся в узкий лифт, который грохотал так, что я начинала мечтать о жизни в глухой деревне. А я едва не притоптывала от нетерпения, пока Егор возился с чемоданом: скорей, скорей! Уже не могу держать все в себе, мне нужно выплеснуть…

– Сейчас всех соседей перебужу, – проворчал он, и в этот момент двери начали съезжаться.

Его лицо исказилось паникой. Мне даже показалось, будто рука Егора дернулась в попытке удержать их, но он вовремя опомнился. Лифт закрылся и раздраженно загудел. Я осторожно притворила дверь и повернула замок. Он даже не щелкнул, все произошло очень цивилизованно.

Меня стошнило яростным рыком, едва я добежала до туалета и упала на колени. Ничего романтичного в нашем прощании не оказалось…

С полчаса я рыдала над унитазом, отплевывалась и сморкалась, извела целый рулон туалетной бумаги. Если б Егор не разлюбил меня раньше, то от такого зрелища последние искры в его душе точно погасли бы. Но я сидела на холодном полу в полном одиночестве, никто не утешал меня, да это было и невозможно. Какую надежду дать человеку, лишившемуся жизни?

Когда я переползла из туалета в ванную, то грелась под душем так долго, что наверняка превысила месячный лимит по расходованию воды. Только в тот день я об этом не думала, бытовые проблемы подползли позднее, как стая варанов, ждущих, когда подраненный человек наконец сдастся.

Укутавшись в теплый халат, я подошла к окну в кухне и убедилась, что нашего «китайца» нет на парковке. Егор уехал.

Он ушел от меня.

– Почему она называется бабушкой?

Сын смотрит на меня глазами своего отца, наверное, поэтому меня постоянно тянет поцеловать его. Пока Мишка не уворачивается – у меня еще есть пара лет счастья впереди…

– Тебя интересует происхождение слова?

– Наверное, – озадаченно произносит он.

Я уступаю его возрасту:

– Хочешь понять, откуда взялось это слово?

Мишка кивает с облегчением, такая постановка вопроса ему более понятна. Я подбираю выражения, которые не унизят моего мальчика, ведь ему хочется чувствовать себя наравне со мной, рассуждать о важных вещах – этимология слова лишь повод к куда более важному разговору. И мы оба это понимаем…

– На Руси уважаемую женщину называли «бабой». Знаешь, сейчас это слово произносят с презрением, но так было не всегда. От него и произошла ласковая форма – «бабушка».

«Но, черт возьми, это все не о ней! Не о твоей бабушке», – этого я не произношу, хотя на языке так и вертится.

Мы гуляем по набережной Серафима Саровского в нашем Щелкове, погода сегодня просто чудесная, от недавнего ливня не осталось и следа. Впрочем, прошло уже два дня, и за меньший срок жизнь выворачивается наизнанку, я-то знаю…

Но сейчас не хочется думать о плохом, такое блаженство разлито в солнечном дне. Я люблю наш городской простор, разделенный Клязьмой. У мостика она бурливая, как горная река, и Мишка всегда тянет меня посмотреть на это буйство стихии в миниатюре. Он только что в очередной раз изучил содержимое нутра шемякинской скульптуры «Человек-часы», вприпрыжку пробежал мимо часовни (а я подумала, что давно пора побеседовать с ним о главном), потом пообщался с бронзовой девочкой с хвостиками, которой дедушка показывает солнечные часы: эту композицию «Время» мы никогда не пропускаем.

На этот раз мой сын, похоже, задумался: а где же его дедушка? Похлопал старика по плечу… А следом наверняка вспомнил и о бабушке, которая прилетела вчера. Егор, конечно, встретил ее, и, видимо, все сложилось не так уж плохо, потому что он не позвонил утром с предложением «просто прокатиться».

– К тому же люди прислушивались к лепету младенчиков, – продолжаю я, пока идем к мостику, – а те всегда повторяют похожие слоги: ма-ма, ба-ба.

– Па-па! – радостно добавляет Мишка.

Приходится согласиться:

– Конечно. Вот кто-то в старину и решил: раз чаще всего новорожденный говорит «мама», он зовет ту женщину, которая его родила и кормит молочком. А «баба» – старшая в семье, которая тоже нянчит ребенка на руках, поет ему колыбельные.

– А папа?

В моей сумке начинает тихонько наигрывать телефон; когда я извлекаю его, у меня вырывается:

– Сто лет жить будет!

– Кто? – интересуется Мишка.

– Твой папа. Я отвечу?

Сын радостно кивает несколько раз – для верности. В конце я всегда передаю трубку ему, чтобы Егор мог спросить, как прошел день. Не сомневаюсь, что его это интересует неподдельно. Если б он не ушел от нас, я вообще могла бы поклясться, что мой прекрасный муж еще и лучший отец в мире. Но какой смысл теперь говорить об этом?

– Привет. Жив? – произношу я в трубку и одновременно слежу за тем, как Мишка восторженно разглядывает мелкие пороги Клязьмы. Главное, чтобы не перегибался через перила.

– Пока да. – Голос Егора звучит не слишком весело. – Но это ненадолго… Ты не поверишь, моя непредсказуемая маман опять решилась на крутой вираж судьбы и остается в России.

– С чего вдруг?

– Заявила, что в трудное время должна быть вместе с Родиной.

– То есть она уже вернулась? Больше не полетит туда?

– Как знать!

Я невольно перебиваю:

– А ты считал годы? Я так и знала, что ты тоскуешь по ней.

Помолчав, Егор отвечает удивленно:

– Вообще-то она моя мать… И она не исчадие ада, что бы ты о ней ни думала! Конечно, я скучал по ней. Не то чтобы тосковал! Но у нас ведь не было особых разногласий.

– Кроме одного.

– Серьезно? Какого?

– Меня.

– Разве?

– Только не говори, что забыл ту недельную истерику насчет детдомовки неизвестно какого происхождения, проникшей в вашу интеллигентную семью.

Иногда и мне хватает дыхания на длинные фразы…

Господи, как я боялась ее! Кажется, кроме меня никто не замечал, как смертельно леденели ее небесные глаза, когда она смотрела на меня. А я немела от страха, когда Василиса Михайловна только поворачивалась ко мне! Ее неприятие впивалось в меня иглами, длинными, как у дикобраза, и приближаться не было необходимости… Даже в имени ее – это я слышала явственно! – посвистывают клинки, готовые чиркнуть мне по горлу, если придется. Василиса ведь из тех амазонок, у кого любое оружие так и срастается с рукой, а в детстве она даже занималась фехтованием, имела какой-то разряд. Когда Егор подрос, она и его затащила в этот вид спорта, у него первый юношеский.

– Это было так круто – чувствовать себя мушкетером, – любит вспоминать он.

А вот о том, как в четырнадцать лет сломал зимой руку, просто поскользнувшись на улице, и она утратила былую ловкость, мой муж упомянул лишь однажды. Я не спрашивала, но почти не сомневаюсь: Егору до сих пор стыдно за то, что он так подвел маму…

Опять выдержав паузу, он произносит просительным тоном:

– Лянка, мы можем встретиться? Ты где сейчас?

– На мостике. Рядом с парком Солнечных часов.

– Буду через три минуты.

От своего дома ему действительно не дольше идти быстрым шагом. Заметив, как я прячу телефон, Мишка возмущенно таращит глаза:

– А я?! Ты не дала мне поговорить с папой!

– Папа сейчас придет, – поспешно успокаиваю я. – Увидитесь.

Он подпрыгивает от радости, металлический лист отзывается хорошим летним громом, хотя еще начало мая:

– Ур-ра!

Иногда меня просто выводит из себя то, как Мишка любит своего отца и радуется встречам с ним. Он добрее меня, в его сердечке нет никакой обиды, а вот мне никак не удается очистить свою память от фразы: «Я ухожу от тебя». Она будет звучать вечно…

Даже утки, которых на Клязьме целые стаи, больше не интересуют Мишку. Как заведенный, он вертит головой, боясь пропустить миг, когда вдалеке покажется фигура его отца, чтобы броситься навстречу со всех ног. Я замечаю Егора первой, но прикусываю язык, чтобы малыш не испытал разочарования. И уже в следующую секунду Мишка вскрикивает тоненько и восторженно, как птица, вырвавшаяся из силка:

– Папа!

И бежит прочь от меня…

Никогда не научусь не испытывать боли в этот момент.

Его слегка рыжеватые волосики топорщатся от восторга, который Мишка чувствует каждый раз при встрече с Егором. Радовался бы он так же, если б это я приходила к нему изредка, а не находилась рядом постоянно? Меня до дрожи пугает возможный ответ, способный перечеркнуть и обессмыслить всю мою жизнь.

Я ведь, по сути, только мама. Хорошей жены из меня, видимо, не вышло, а профессию повара я никогда не воспринимала как призвание. Просто вчерашняя детдомовка нуждалась в гарантированном куске хлеба, поэтому и окончила кулинарный техникум. Правда, в наше время он уже гордо именовался колледжем… Нет, я никогда не тяготилась работой, но отношусь к ней без фанатизма. Готовлю я хорошо, часто придумываю что-то новенькое, но не горю своим делом, как лучшие кулинары мира. Наверное, стоит стыдиться этого, только мне все равно.

Я не признавалась в этом даже Егору, но меня не оставляет ощущение, будто мое призвание в чем-то другом. Вот только в чем? Изредка у меня рождаются стихи, но я понимаю, что поэзия не станет делом моей жизни, ведь настоящие поэты наверняка пишут не раз в месяц… А другими способностями, не говоря уж о талантах, я обделена.

…Мишка уже висит у отца на шее, и я издали вижу, как светится улыбка Егора. С него сейчас вполне можно нарисовать картину «Отцовское счастье». Я знаю, это неподдельно, почему же он не мог заставить себя остаться с нами ради сына? Это было чересчур для него?

Я вынуждаю себя растянуть губы и киваю. В первый момент мне мерещится, будто Егор порывается поцеловать меня в щеку, но вовремя останавливается и дружелюбно кивает в ответ:

– Какое небо сегодня, а?

Ничего сказать я не успеваю: над нашими головами с ревом пролетает грузовой самолет, едва не задевая крыши. От Щелкова рукой подать до аэродрома Чкаловский, да и монинский ненамного дальше, так что воздушные трассы пролегают практически по улицам нашего города. Мы давно привыкли к этому беспокойному соседству, просто порой приходится делать незапланированные паузы. Я молча смотрю на Егора… И молю: пусть этот самолет зависнет над нами!

– Она сейчас у тебя? – спрашиваю я, когда мы снова можем расслышать друг друга.

Егор пожимает плечами:

– Вообще-то это ее квартира.

– Я помню, она запретила ее продавать…

– Намекаешь, что мама всегда планировала вернуться? – Опустив на землю Мишку, который тут же бросается смотреть на воду, он с подозрением щурится. – Но ведь у нее были там любимый человек, шикарный дом, работа, так что мне казалось: она неплохо устроилась на новом месте.

Здесь Василиса Михайловна была риелтором и за океаном продолжила свою деятельность. Надо отдать ей должное, быстро изучила американские законы, даже язык освоила, хотя в ее возрасте это не так просто. Но вряд ли она гребла деньги лопатой…

Упорно читая мои мысли, Егор возражает:

– Думаешь, маме особо нечего там терять? А как же этот ублюдок Аркадий, который утащил ее на край света?

Он до сих пор не допускает мысли, что это было добровольное решение Василисы? Преданный сын – вот его главная роль.

– Мне ничего не известно об их отношениях, – напоминаю я. – Может, все сложилось не так уж гладко…

– А ты не допускаешь, что мама действительно могла испытать ностальгию, прилив патриотизма, что там еще?

– Ты сам в это не веришь…

Егор сокрушенно вздыхает:

– Не знаю…

Я смотрю на сына и надеюсь, что мой голос звучит равнодушно:

– Значит, она будет жить с вами?

Его глаза насмешливо вспыхивают:

– О! Не ожидал, что ты теперь обращаешься ко мне на «вы»…

Похоже, Егор против того, чтобы я совала нос в ту жизнь, ради которой он отказался от сына. Я не упорствую. Разве на самом деле мне хочется что-то знать об этом? Возможно, дама его сердца и впрямь до сих пор не переехала к нему… Или она замужем? О…

Я обрываю себя:

– Ладно, неважно. Мы собирались поесть пиццы, пойдешь с нами?

– В нашу? – оживляется он. – Конечно.

Неподалеку есть пиццерия, которую первым обнаружил Егор, и нам так понравилось там, что мы ходили только в это заведение. Потому он и назвал ее «нашей», хотя никаких «нас» больше нет. Любовь к пицце оказалась долговечней любви к семье.

А моя жизнь в последнее время превратилась в день сурка: кажется, вот только что я мазала кремом лицо после душа и вот уже снова стою в ванной перед зеркалом… Куда подевались целые сутки? Чем я занималась? На что потратила драгоценное время? Стоило задуматься об этом, и обряд приготовления ко сну стал вызывать у меня ужас. Еще один шаг к старости… Неужели я своей рукой смахиваю собственную жизнь, как картинку на телефоне?

И это будет продолжаться, пока он не разрядится окончательно.

Мишка наворачивает уже второй кусок, когда нам наконец приносят кофе. В последнее время моя голова просто лопается, когда я вижу Егора, но заставляю себя думать, что это просто давление падает.

Он приподнимает чашечку:

– Будем?

Это звучит издевкой, ведь вместе нас не ждет уже ничего. Но я не подаю вида, как резануло это бессмысленное слово, улыбаюсь над чашкой, отпиваю кофе, горечь которого не подсластил даже добавленный сахар. И только сейчас замечаю, что рыженькая курносая официантка почему-то не уходит, переминается у нашего столика. Мы с Егором одновременно переводим взгляды на нее, но обращается она к нему – еще бы! На него приятнее смотреть…

– Вы наши постоянные клиенты, я вас помню. Хотела предупредить, что через две недели мы закрываемся.

– Как?! – вскрикиваем мы одновременно.

– Хозяин уезжает из страны. Ну, вы понимаете почему… Сворачивает бизнес.

– Ох, как жаль. – Я говорю искренне – эти стены полны воспоминаний о счастливых днях, которые мы пережили. Скоро их тоже не останется…

– Жаль не того, что он решил сбежать, – поясняет Егор, – а то, что ваша пиццерия закрывается.

– А нам-то как жаль!

Теперь мне кажется, что даже веселые веснушки официантки сегодня выглядят бледнее обычного. Егор озабоченно спрашивает:

– А здесь что будет?

– Сама не знаю, – вздыхает она. – Кто-то говорил, вроде алкомаркет откроют…

У меня вырывается:

– Фу!

Магазины, торгующие спиртным, и так в каждом доме… Оттого, что свекровь подозревала во мне наследственную алкоголичку («Но ты же без понятия, кто твоя мамаша!»), я не пью даже пиво. Не знаю, кому я с большей яростью доказываю свою устойчивость – ей или себе самой?

– Нас всех – под расчет, – уныло продолжает официантка. – Будем искать работу.

– Вот же гадство, – с чувством произносит Егор.

При нас с Мишкой он никогда не позволяет себе выругаться от души, и наше расставание ничего не изменило. Я это ценю. Надо бы отдать должное Василисе Михайловне и признать, что она хорошо воспитала сына, но мне хочется думать, что Егор стал таким не благодаря, а вопреки. У нее-то, помнится, и не такие словечки проскальзывали.

– Это да, – соглашается официантка. – Ну ладно, я…

Не закончив фразу, она отходит от нашего столика, скрывается в подсобке. Я смотрю на симпатичную смуглую женщину за стеклом, которая ловко крутит диск теста, и думаю: куда она пойдет? Пристроятся ли они все в таком же теплом хлебном месте или им придется прозябать на унылом холодном складе где-нибудь за городом?

– И тут политика, – бурчит Егор, хотя знает, что я избегаю разговоров на эту тему.

Кофе уже остыл, но я допиваю его – голова раскалывается. К счастью, Мишка не прислушивался к разговору, он упивается едой так самозабвенно, что это порой пугает. Пока наш мальчик худенький и быстрый, но каким станет лет через пять? Впрочем, сейчас его увлеченность пиццей нам всем на руку – слова официантки не испортили ему вечер.

«Вот и еще одна страница нашей жизни закрыта», – думаю я, но не произношу этого вслух. Или предчувствую, что Егор в миллионный раз считает мою мысль?

– Ну вот и еще одна страница нашей жизни…

– Как ты это делаешь? – не выдерживаю я.

– Что?

– Я только что подумала то же самое. Просто этими же словами!

У него неожиданно дергается подбородок, едва наметившаяся ложбинка на котором всегда казалась мне невероятно трогательной, хочется осторожно прижать к ней палец. Он вымученно усмехается:

– Мы всегда были на одной волне.

– Были, – соглашаюсь я. – В прошлом. С какой стати ты лезешь в мои мысли сейчас?

Наклонившись, Егор сообщает шепотом заговорщика:

– Я остался в тебе. По крайней мере, в твоей голове.

От того, что его лицо, которое я люблю просто болезненно, находится так близко, у меня путаются мысли, жаркие и темные, обжигающие даже щеки. Мне хочется прижаться к нему или оттолкнуть.

– Прекрати! Мы не за этим сюда пришли. – Я невольно озираюсь, пытаясь сообразить, в каком мире нахожусь. – А зачем мы сюда пришли?

Внезапно включившись в разговор, Мишка басит:

– За вкуснятиной…

Егор откидывается на спинку дивана и смеется:

– Все предельно просто!

Сдвинув рыжие бровки, сын произносит угрожающе:

– Не смейся надо мной.

– О! – удивляется Егор. – Слышу мамины интонации…

– Ты сейчас о которой…

Он не дает мне договорить:

– О тебе, конечно. С моей мамой Мишка и познакомиться не успел.

«Я и не допущу!» – при малыше я не произношу этого вслух, но раз уж Егору дано читать мои мысли, он все поймет без слов.

Неожиданно наш разговор меняется: вдруг выясняется, что Мишка не просто услышал все сказанное официанткой, но и раздумывал над этим, пока его родители, как слепые кутята, тыкались и шарахались от собственного прошлого. Прожевав последний кусок (я научила его оставлять самый вкусный на закуску!), сын произнес то, что становится крепким крючком, зацепившим и вывернувшим всю нашу жизнь. Не наизнанку, просто на другую сторону…

– А давайте купим эту пиццерию! Ее же продают?

Егор невнятно мычит что-то насчет слишком больших ушей, потом соглашается:

– Продают. Только нам-то она зачем?

– Она же наша! Ты сам говорил.

– Наша. – Он бросает на меня виноватый взгляд. – Только твоя мама не спец в изготовлении пиццы.

– А мы и не будем печь пиццу, – заявляет Мишка, все так же активно жуя. – Мам, что ты любишь больше всего на свете?

Отвечаю, не задумавшись:

– Тебя.

Но сын втягивает меня в лингвистический диспут:

– Я – кто, а не что!

– Тогда… – Я медлю, пытаясь сообразить, к чему он клонит.

Не выдержав, Мишка торжествующе объявляет:

– Книги!

Он никогда не говорит «книжки», даже если речь о детской «лапше», я убедила его, что это неуважение к писателю.

– Точно, – произносим мы с Егором одновременно, а наши взгляды пугливо скрещиваются.

– Вот! – ликует наш сын. – Значит, ты должна стать хозяйкой книжного магазина!

Такое никогда не приходило мне в голову… Но в то мгновенье, когда мой сын произносит эти волшебные слова, что-то меняется в самом воздухе: проходит едва заметная глазу воздушная волна, реальность подергивается темным, но не пугающим маревом, из которого проступают корешки книг на причудливых полках. И запах становится другим – вместо терпкого печного духа пространство заполняется ароматом странствий и приключений, а еще предчувствием любви и страхом, тяжкими раздумьями и весельем. Словом, всем, за что мы так любим книги.

У меня начинают дрожать руки, и я убираю их со стола. Но Егор, кажется, успел заметить происходящее со мной и догадался: я сейчас переживаю примерно то же, как если бы внезапно узнала, кто я и откуда родом, увидела своих родителей и предков хотя бы до третьего колена. Ведь наш ребенок, сам того не подозревая, неожиданно открыл, в чем мое истинное предназначение…

Но тут Мишка, невинно улыбаясь, опускает меня с небес на землю:

– А еще здесь можно сделать маленькое кафе. Ты же, мамочка, все умеешь! Вот в этом зале книги, а тут столики. С пироженками!

Он возбужденно размахивает руками, указывая на то, что ему видится уже вполне отчетливо, и не сомневается: его родители тоже способны разглядеть уютный дом, где мирно уживаются духовная пища с хлебом насущным. Господи, как же я сама люблю что-нибудь жевать, когда читаю! Особенно яблоки. Но кому-то больше захочется пироженку… Почему бы нет?

Уставившись на сына, мы оба внутренне ужасаемся тому, как легко наш мальчик перемахнул возрастную пропасть и в этот момент стал взрослым человеком, разрабатывающим свой бизнес-проект. Ни слова произнесено не было, но я уверена, Егор ощущает те же тоску и восторг. Я не могу разобраться, какое чувство превалирует…

Он приходит в себя первым и спрашивает вполне серьезно:

– Как ты себе это представляешь? Где мы возьмем деньги?

Вздохнув, Мишка смотрит на отца с той снисходительностью, на которую способны только маленькие дети.

– У нас же две квартиры, – напоминает он. – Одну продадим, вот и деньги! С мамой понятно… А ты, пап, на компьютере будешь этой… раскруткой заниматься. А я буду всем в школе рекламировать наше книжное кафе!

– Книжное кафе, – повторяю я завороженно.

А Егор выдыхает:

– Обалдеть… Посмотрите на него! Он уже все продумал… Как тебе вообще такое в голову пришло?!

Сын улыбается мне:

– А помнишь, ты сказала, что мечтала бы работать на себя? Быть хозяйкой своего дела?

В каком бреду я могла ляпнуть такое?! Но Мишка врать не станет, значит, я и впрямь произнесла нечто подобное. Егор смотрит на меня с удивлением:

– Ты серьезно?

– Нет, – тут же отрекаюсь я.

– В смысле?! – возмущается Мишка. – Ты сказала!

– Наверняка сказала! Только… Сынок, это было… мечтой. Не более того. Мало ли о чем мы мечтаем.

– Ты сама говорила, что надо стремиться к своей мечте, тогда твоя жизнь имеет смысл.

То, как легко Мишка произносит эту длинную фразу, обнажает, сколько общего у них с отцом. И ведь запомнил, надо же…

– Золотые слова, – насмешливо тянет Егор. – Только вы оба забыли, что квартира, в которой я сейчас живу, принадлежит бабушке. Твоей бабушке, Мишаня. Мы не можем ее продать, даже если я соглашусь спать в гипотетическом кафе…

Но нашего сына не собьешь, он уже устремлен к мечте и торжествующе заявляет:

– Вы же еще не знаете! Бабушка станет директором.

– Тогда это книжное кафе не будет моим, – отзываюсь я максимально сухо.

Обычно мой ребенок сразу улавливает, когда я не желаю продолжать разговор, только на этот раз Мишка упрямится:

– Папа говорил, что директор и хозяин – это не одно и то же.

Егор делает гримасу и разводит руками: «Может, и говорил…» Надо нам поменьше болтать при ребенке, оказывается, он все запоминает. Аккуратно раскладывает по ячейкам своего пытливого мозга…

– Ты, мама, будешь хозяйкой. Значит, это будет твое кафе! А бабушка пусть продукты покупает. И книги, какие ты выберешь!

Слабо представляю, что я смогу давать Василисе указания, но Мишка не помнит свою бабушку и не видит в этом ничего невозможного. Он нервно сжимает в кулачке салфетку:

– Помнишь, ты на Масленице жалела, что… Ну как там? Про русскую кухню… Что ее нигде не попробуешь.

Это я помню. И действительно считаю, что у нас не развита сеть кафе с русской кухней, которую я обожаю. Еще в техникуме я ездила по окрестным подмосковным селам и собирала народные рецепты. Находила настоящие жемчужины! Только где тот блокнот? Может, еще цел? Вряд ли я могла просто выбросить заготовку своей мечты…

Пока я пытаюсь вспомнить, Егор неожиданно говорит:

– Между прочим, гениальная идея, парень! Место здесь ходовое, обжитое, в клиентах недостатка не будет, а смена имиджа может и новых привлечь. Тем более не просто кафе, а книжное. Можно проводить литературные вечера, выступления поэтов-писателей… Черт, это же интересно! Ты просто молодец, сын!

Мишкино личико розовеет от счастья в полумраке пиццерии, стены которой в моем воображении уже зримо меняются, обретая черты национального декора. В России столько народностей, можно орнаментом каждой украсить свой уголок и устраивать недели сибирской кухни, уральской, татарской, башкирской… Ну и так далее! От восторга у меня выскакивает сердце и потеют ладони, которые я сую под колени.

– Теперь я не усну, – вырывается у меня.

Егор остужает мой пыл:

– Только мне надо с мамой все обсудить. Она может сразу сказать «Нет», и все наши планы рухнут.

– Она злая? – спрашивает Мишка с опаской.

Сейчас он опять кажется просто маленьким мальчиком.

– Не злая, нет. Просто ей может не понравиться наш… бизнес-проект.

Сын озабоченно хмурится:

– А ты все правильно ей расскажешь?

– Не доверяешь мне? Может, сам расскажешь?

У меня замирает сердце: вот к чему все свелось! Егор отведет Мишку к бабушке, хотя мы договаривались, что никаких встреч не будет. Если я сейчас соглашусь, значит, предстану в их глазах меркантильной тварью, готовой принести ребенка в жертву бизнесу, которого даже еще нет. А если откажусь… Не сбудется мечта, только и всего. Впрочем, минуту назад этой мечты у меня и не было.

– Не делай этого, – тихо произносит Егор, заглядывая мне в глаза.

Одного этого уже достаточно, чтобы согласиться, ведь от его взгляда я размякаю, как черствый хлеб в молоке. А он еще и берет мою руку, которую я уже высвободила из-под колена. Вторя отцу, Мишка хватает другую руку, и я оказываюсь у них в плену. Трудно поверить, но я физически ощущаю, как эти двое накачивают меня собственной энергетикой, чтобы подчинить себе мои мысли.

– Вспомни свой любимый фильм! Как они держались за то крошечное кафе. И оно стало сердцем их городка…

А вот это уже запрещенный прием! Экранизацию романа Фэнни Флэгг «Жареные зеленые помидоры» я готова пересматривать каждый год и снова оплакивать то, что в моей жизни так и не было настоящей подруги, такой, как Иджи или Руфь. Уникальный случай, когда книга понравилась мне меньше, потому что в ней обесценилась возможность женской дружбы, все опустилось до любовной связи. А мне всегда хотелось найти именно подругу… Не получилось.

В детдоме я не доверяла никому – подставили пару раз, использовав мою откровенность, этого хватило. С Машкой-альбиноской лет в семь поделилась фантазией, которой упивалась каждый вечер перед сном, воображая себя маленькой восточной принцессой, украденной и брошенной на произвол судьбы коварными злодеями. А уже утром надо мной ржал весь детдом, обзывая Падишашкой. Это имя так и держалось за мной до совершеннолетия. Понятно, что я его ненавидела… Как и Машку.

И все же черт меня дернул сделать еще одну попытку поверить в женскую искренность. В тринадцать лет я так влюбилась в мальчишку, учившегося на год старше, что забросила домашние задания и целыми днями сочиняла плохие тоскливые стихи о неразделенной любви. Бродила по школе, как призрак, надеясь увидеть его хотя бы мельком, писала и рвала письма…

Видно, меня так допекло это «светлое чувство», что я поделилась переживаниями с соседкой по парте, с которой мы часто вместе гуляли после школы. Я воображала ее лучшей подругой! Заметив, как я взахлеб пишу, потом яростно зачеркиваю строчки, Вера выпытала, чем я таким занимаюсь на алгебре. А после уроков тот – самый лучший в мире! – мальчик подкараулил меня у школьного крыльца и больно ударил в грудь:

– Ты, чурка поганая! Че ты там про меня пишешь?! Ну-ка, давай сюда!

Он бил меня до тех пор, пока я не упала и, уже скорчившись на боку, не расстегнула дешевенький рюкзак и не отдала заветную тетрадку. Любой другой получил бы от меня сдачи после первого же удара, все-таки я не была домашним цветочком и рано научилась бороться за жизнь… Но поднять руку на Него?! Это казалось немыслимым даже после того, как он поколотил меня…

Странно, я чувствовала себя предательницей по отношению к собственным стихам, словно отдала на поругание своих детей. К счастью, он не рискнул прочитать их вслух.

После я злилась только на Веру, которой на следующий день надавала в туалете пинков, но не на него. Классная руководительница таскала меня к директору, мне грозили отчислением из школы и даже колонией для несовершеннолетних – мне было плевать! Когда ты уже пережил смерть, что может волновать в жизни? Почему-то меня оставили в покое…

Больше с тем мальчиком до самого окончания школы мы не перекинулись ни словом. Ко мне он не лез, видимо, прочитал стихи и убедился: ничего плохого я о нем не писала. Спасибо, что травли не организовал, а может (смутно надеюсь!), даже испытал раскаяние, обнаружив, сколько любви скрыто в корявых строчках моих стихов. Кто знает, если его жизнь не согрела другая любовь, вдруг он до сих пор хранит старую тетрадку и перечитывает изредка?

К чему я это все? Чтобы стало понятно, почему я до слез люблю этот старый, местами наивный фильм «Жареные зеленые помидоры», воспевший женскую дружбу, какой в моей судьбе не оказалось места.

– Странно, что ты помнишь, – говорю я Егору. – Ты же не смотрел его со мной!

– Пару раз смотрел. Там был прекрасный момент с барбекю из…

Я быстро показываю глазами на Мишку, которому еще рано знать, что труп жестокого мужа благодаря подруге может оказаться в котле.

– …баранины, – тут же меняет показания Егор.

У моего мужа явный криминальный талант! Бывшего мужа… Когда он так близко, я постоянно забываю об этом.

«Баранина» звучит совершенно неинтересно, поэтому сын пропускает фразу мимо ушей. В его янтарных глазах светится надежда, и он все еще сжимает мою ладонь теплыми пальчиками, хотя от руки Егора я уже освободилась.

– Ну? Мам?

– А вдруг у них уже есть покупатель? – слабо возражаю я. – И мы напрасно ломаем тут копья.

– Вот это нужно выяснить, – серьезно отзывается Егор. – Беру на себя.

– Надеешься, в сети найдется такая информация?

– Посмотрим. В любом случае я разведаю обстановку, не беспокойся.

Он переводит взгляд на сына и велит:

– А потом ты обработаешь бабушку.

– Легко! – отзывается Мишка тоном, который я много раз слышала от мужа.

Вопросительно улыбнувшись мне, Егор завершает разговор:

– Ляна, а ты продумай саму концепцию будущего кафе. Все же оно не простое, а книжное… Лучше тебя этого никто не сделает.

Музыка в пиццерии звучит плохая, но она не мешает тому, что в этот момент за нашим столом возникает обманчивая атмосфера единения, точно мы еще не перестали быть семьей.

Только я не могу позволить себе поверить в это…

Мишка ответственно готовится к встрече с бабушкой. Вряд ли предстоящий контакт с инопланетянами вызвал бы у него больше трепета… Впрочем, Василису Михайловну мой мальчик воспринимает примерно так же: нечто из другой реальности, незнакомой и непонятной.

А мне не удается побороть враждебность, которую вызывает у меня эта женщина, бросившая все, что должно быть дорого каждому человеку… Умирающего в хосписе мужа поручила сыну, а Егор чуть не терял сознание еще на пороге этого Храма Смерти, так что мне пришлось проведывать свекра в одиночку. По-моему, Сергей Иванович уже не совсем понимал, кто я такая, и почти не разговаривал, но глаза его улыбались. Ни разу этот человек не показал мне своей боли, ни физической, ни душевной, а ведь у него наверняка возникал вопрос, почему жена не появляется у его постели…

– Они уже много лет фактически жили каждый своей жизнью, только оставались в одной квартире. – Егор пытался оправдывать ее, только удавалось не очень. – Я еще в школе узнал, что у мамы есть… Ну, скажем, друг. Аркадий Ильич подвозил ее домой каждый вечер, и минут десять она не выходила из машины. Трудно было не догадаться… И почему-то меня это не потрясло, представляешь? Показалось естественным. Хотя если б ты завела себе… друга… я скончался бы в страшных муках! Наверное, у отца тоже кто-то был. Не знаю, почему он не уходил…

– Как сделал ты, – впервые добавила я после того, как мы с Мишкой остались вдвоем.

Тот давний разговор из времени, когда Егор мог приревновать меня к гипотетическому любовнику, вспомнился уже после того, как я узнала о возвращении свекрови. Без Аркадия – тот остался во Флориде. Наверное, их отношения неожиданно расклеились под жарким солнцем и распались на части, потому Василиса и вернулась, а вовсе не из чувства патриотизма, которым она прикрывается.

– Надо что-то подарить бабушке. – Мишка озабоченно поджимает губы, оглядывая угол с игрушками.

Они свешивают хвосты и ножки с полок стеллажа, сколоченного еще Сергеем Ивановичем, когда Мишка родился. Тогда на нем хранились пачки памперсов и салфеток, клеенки, запасные бутылочки и куча прочих необходимых для младенца вещей. На самый верх взгромоздилось детское автомобильное кресло, подаренное друзьями Егора. Вот только своей машины у нас тогда еще не было, мы получили в наследство «Рено» его отца. На ней мы и плавали на днях под дождем…

А свою слишком яркую спортивную машину Василиса продала перед отъездом. Не доверила сыну… Как по мне, так это не по-матерински, но мы с ней всегда мыслили разными категориями. Егор и в этом нашел для нее оправдание, заявил, будто его мать всегда боялась, что он не справится со скоростью. Ну да, ну да… То-то она таскала его еще ребенком прыгать с парашютом и чуть ли не по канату ходить над пропастью.

Выбирая наряд из немудреного Мишкиного гардероба, я пытаюсь помочь ему:

– Уверена, бабушка сама приготовила тебе подарок.

Сын смотрит на меня с упреком:

– Ну вот! А я должен сделать подарок ей.

– Нарисуй что-нибудь. Это лучшее, что ты можешь ей подарить.

– Да-а? – тянет он с недоверием.

– Конечно. Для меня это самые приятные подарки.

От его улыбки у меня замирает сердце – столько в ней нежности:

– Так это ты, мамочка… А бабушка, наверное, совсем другая. Да?

«Это уж точно», – думаю я, но отвечаю уклончиво:

– Не настолько, чтоб ей не понравился рисунок от внука.

Его забавные бровки опять сходятся у переносицы – Егор часто хмурится точно так же. Когда он ушел, я с особым жаром возблагодарила Бога за то, что сын – маленькая копия отца и можно любоваться им еще много-много лет…

– А что ей нарисовать? Собачку?

– Собачка – это прекрасно!

Из моей бездонной памяти, на дне которой еще копошится жизнь, не добитая моим мужем, всплывает давний эпизод: мы с Егором сидим на траве под высоковольткой у Ивантеевки, не обращая внимания на редких прохожих. А люди посматривают на нас с удивлением, ведь мы беззастенчиво устроили пикник у всех на глазах. Егор доедает бутерброд, я хрущу огурчиком, и мы обсуждаем, какая порода собак подходит нам больше. Мне нравятся корги, муж считает, что это всего лишь четвертинка настоящей собаки, если не меньше, ему ближе крупные псы. Но я заранее знаю, что гулять с питомцем чаще придется мне, Егора не выгонишь под дождь и не поднимешь рано утром, а, скажем, с доберманом я могу и не справиться.

– Ерунда, – фыркает он. – Глюкоза же справилась!

Мы хохочем, вспоминая мультяшный клип, и фальшиво орем дуэтом:

– Я гуляю с доберманом!

Собаку мы так и не купили, но я не особенно переживала, у меня был Мышкин. Зато ребенка родили, да еще такого невероятного!

Многое из того, о чем мы мечтали, не сбылось: не нырнули в Байкал, не построили домик на море, не освоили серфинг… Точнее, я не освоила, Егор умеет, кажется, все, похоже, мать готовила его в десантники… Наши планы вполне можно было реализовать, не на Марс же задумывали слетать! Но мы все откладывали, откладывали и упустили возможность… Может, как раз потому, что мы слишком легко и смешливо относились ко всему в жизни? А когда стало не до смеха, мы оба сломались.

Мишка уже рисует собачку, сидя за кухонным столом, и активно болтает ногами. В прошлом году он отказался от детского пластикового столика, заявив, что стал большим, и пришлось отдать его многодетным соседям снизу. Я не жадный человек, но расставаться со столиком было жаль: он вдруг показался мне корабликом, на котором уплывает частичка Мишкиного детства. И я с трудом удержалась от слез…

«Надеюсь, она оценит», – думаю я о бывшей свекрови.

И вдруг понимаю, что даже не представляю, как она выглядит сейчас. Мы не виделись пять лет, как уточнил Егор, вдруг я не узнаю ее? Некрасиво выйдет… Впрочем, я понимаю: как бы мне ни хотелось этого, вряд ли Василиса постарела на берегу океана. Наверняка вернулась поджарой и загорелой, а мы все в конце апреля смахиваем на бледных поганок…

Приходится писать Егору, хотя я делаю это лишь в крайних случаях: «Есть свежее фото мамы? Пришли!» Он отзывается моментально, но разочаровывает меня: «Нету!» и печальный смайлик. Как же без него!

– Ладно, – бормочу я. – Как-нибудь…

Но он уже перезванивает:

– Ты боишься ее не узнать?

– Хватит копаться в моих мыслях! Это уже невыносимо.

– Расслабься. Я сам заеду за Мишкой.

– Нет! – рявкаю я в трубку. – Без меня этой встречи не будет.

Когда меня охватывает страх за сына, изо всех углов выползают серые тени, шипящие гадюками. Они тянутся к моему мальчику, и во мне просыпается нечто первобытное – хочется схватить палку и мочить гадов одного за другим.

Егор протяжно вздыхает:

– Опять двадцать пять… Мы ведь уже обсуждали это. Ну хорошо, если ты настаиваешь, поехали с нами.

– Это ты с нами, – мстительно напоминаю я, и он вынужден согласиться:

– Ну конечно. Ты же отрезала меня, как заплесневелый ломоть.

Меня разбирает смех:

– А ты заплесневел?

Он хмыкает в ответ:

– Сейчас соскребу с себя зеленоватый налет и приеду к вам.

– Спасибо, – язвительно тяну я. – Это так любезно с твоей стороны!

Отключаю телефон, поворачиваюсь и едва не вскрикиваю, прямо перед собой увидев сына. Мишка держит готовый рисунок, но в рыжеватых глазках его неподдельная печаль. Присев, я сжимаю его плечики:

– Что такое, сынок?

– Ты ненавидишь папу?

Это звучит так серьезно и неожиданно, что меня чуть не передергивает, и я тут же начинаю спорить:

– Ну что ты?! Как я могу его ненавидеть, если он твой папа? Он подарил мне такого чудесного мальчика…

– А почему тогда ты его выгнала?

– Я его не… Знаешь, ты лучше у папы спроси.

– Я спрашивал, – сокрушенно сообщает Мишка. – Он сказал, что понятия не имеет.

– Даже так? Вот какой молодец!

Сын хмурит бровки, силясь понять:

– Значит, папа знает?

– Ну конечно. Он же сам захотел уйти.

– Значит… Это он нас ненавидит?

– Нет! Что ты!

Я прижимаю сына еще крепче, судорожно подыскивая объяснение. Ненавидит – это, конечно, сильно сказано. Просто не любит больше. Хотя это, наверное, еще хуже: жаркая ненависть может оказаться изнанкой любви, случись потрясение, и все вывернется так, как всем лучше. А нелюбовь – холодный монолит. Она цельная, в ней нет теплой сердцевины, в которой может выжить надежда…

– Тебя папа очень любит, – шепчу я в слегка оттопыренное ушко, покрытое светлыми волосками.

Но Мишка улавливает подтекст и, отстранившись, смотрит на меня внимательно:

– А тебя?

– А меня уже нет. Такое часто бывает, малыш… Взрослые люди сначала любят друг друга, потом перестают.

– Почему? – спрашивает он требовательно.

– Не знаю, – признаюсь я. – Так уж устроен человек. Каждый из нас не плохой и не хороший, в нас много разного. Поэтому очень трудно совпасть всеми частичками… Если столкнутся два острых угла, то они никогда не смогут совместиться.

– У вас с папой были углы?

– Если честно, я этого не чувствовала. А он… Наверное.

– Я тоже не чувствую никаких углов.

– Потому что тебя мы оба будем любить всегда. Ты мне веришь?

Не сразу, но все же он кивает и ласково прижимается ко мне. А я в тысячный раз благодарю Бога за то, что подарил мне такого чудесного мальчика. Ради него я справлюсь со всем.

– Мамочка, знаешь, как мы назовем наше кафе? – Сын мечтательно улыбается, и я отвечаю улыбкой, еще не зная, что прозвучит.

Пытаюсь угадать:

– Как? «Лукоморье»?

Он мотает головой:

– Да нет же… «Мышкин»! Помнишь, ты говорила, что назвала нашего котика в честь героя какой-то книги?

– «Идиот». Не ты, конечно! Это роман так называется. Но не называть же книжный магазин «Идиотом»… Слушай, ты – гений!

– Я знаю. – Сын скромно опускает глаза.

– «Мышкин» – то, что нужно.

– Только давай там все будет не в мышках, а в кошках. В котиках. Знаешь, как все удивятся! Давай?

И тут я понимаю, что должна из кожи вон вылезти, но создать этот вкусный памятник своему коту.

Взять быка за рога – наша встреча с Мишкиной бабушкой проходит под этим девизом. А ухватил аллегорическое животное не кто иной, как мой бывший муж, от которого я не ожидала такой прыти. Егор собрал нас в той самой доживающей последние дни пиццерии, на которую мы нацелились, чтобы Василиса все увидела своими глазами. Они до сих пор яркие, как у женщины-робота в какой-нибудь голливудской фантастике среднего пошиба.

Когда она устремляет на меня взгляд, как всегда быстро и уверенно, по-хозяйски войдя в пиццерию, я внутренне сжимаюсь, точно в меня метнули лазерный луч и сейчас в груди образуется дыра, как у героини Голди Хоун в черной комедии «Смерть ей к лицу». А Василиса выдаст голосом Мерил Стрип: «Я тебя насквозь вижу!»

Уже в следующий момент жгучий лазер теплеет, она чуть опускает веки, смягчая пронзительный луч, и улыбается во весь рот. А как же еще после Америки-то?! Густые волосы летят за ней осенним костром… Господи, да она ничуть не постарела! Заговоренная, не иначе…

Раскинув руки, словно мы по-прежнему семья, Василиса быстро направляется к нам через небольшой зал, смело демонстрируя невозможно красивые ноги под короткой светло-коричневой юбкой, и я в замешательстве приподнимаюсь: обняться с ней? Или она хочет потискать внука?

Егор заходит за матерью следом и удивленно приподнимает брови. Похоже, он не ожидал от нее подобной пылкости…

– Ляночка!

Она уже прижимает меня, но очень коротко, почти отталкивает и переключается на Мишку. В момент, когда я оказываюсь в ее объятьях, мне мерещится, будто свекровь злобно скалится, пока никто не видит ее лица.

– Мишуня! Боже, как ты похож на своего папу!

Не заметить этого было невозможно… «Слава богу, не назвала его Майклом», – думаю я, и Егор неожиданно ухмыляется, бросив на меня хитрый взгляд. Ему никогда не надоест угадывать, о чем я думаю?

А мне вот не удается понять, почему его мать ведет себя так, словно мы с ним и не расставались… Что Егор наговорил ей? Как-то же объяснил, почему вернулся в ее квартиру, которую Василиса, кстати, так и не сдала: помню, как ее коробило от одной мысли, что в ее комнате будут спать чужие люди… Она сразу держала в голове вероятность возвращения в Подмосковье? Не была уверена в своем Аркадии? И, как оказалось, не ошиблась… Наверняка у ее бойфренда разбежались глаза от обилия стройных загорелых тел на океанском пляже, и Василиса Михайловна при всей своей моложавости сразу показалась старым чемоданом, который не стоит таскать с собой, даже если ты с ним приехал. Вряд ли он прямо выкинул ее, она все же не из таких женщин, как-то они решили этот вопрос… Но вот она здесь, и этим все сказано.

– Привет. – Егор усаживается рядом со мной. – Вы уже заказали?

Я не понимаю, о чем он спрашивает, но машинально отвечаю верно, хотя осознаю это только потом:

– Нет.

Сияя, будто и впрямь соскучилась по нему, Василиса тискает моего сына, а я вынуждена терпеть это, хотя и не знаю – ради чего? Понятно, что она видит в нем маленького Егора, которого действительно обожала, судя по его рассказам. Как она отреагирует, когда обнаружатся отличия? Какие? Какие… Пока я и сама их не нахожу, но не может же быть сын точной копией отца? Это противоестественно, в конце концов! Даже при поразительной похожести физических тел душа каждого человека индивидуальна, а ведь как раз она и является нашей сутью. Моей душе хочется верить, что в Мишкиной не взрастает склонность к предательству, которая открылась в его отце.

Сын смущается, поглядывает на меня с видом мученика, потом спохватывается, подвигает ей рисунок. Но тут его бабушка вытаскивает из сумки новенький графический планшет и вручает внуку:

– Вот на чем ты теперь будешь рисовать!

Я уже открываю рот, собираясь возразить, что мне нравится, когда Мишка рисует на листочках, но Василиса радостно сообщает:

– И деревья рубить не придется, чтобы изготовить для тебя альбом, дружок.

Перестав дышать, мой малыш смотрит на меня с ужасом – ему и в голову не приходило, что планета Земля может превратиться в пустыню из-за его любви к рисованию. Меня тянет выругаться вслух: с этого дня бабушка будет в глазах моего ребенка доброй волшебницей, спасающей природу. Да еще и подарок сам по себе классный, тут не поспоришь…

– Тогда берем нашу любимую?

– Любимую? – Это слово заставляет меня очнуться.

Егор отрывает взгляд от меню:

– Пиццу.

– А… Ну да. Давай.

– Мам? Ты что будешь?

Но Василиса лишь машет рукой, она занята внуком – включает планшет, показывает, как пользоваться стилусом. Мишка сосредоточенно выводит линии на экране, сопит, хмурит бровки. Мне не видно, что он пытается нарисовать, и это не дает покоя – я вытягиваю шею, пытаясь разглядеть, но взгляд мой так и впивается в загорелую руку Василисы, сжавшую пальчики моего сына. Какого черта?!

– Спокойно, – с присвистом шепчет Егор, едва не касаясь волосами моего лица.

От родного запаха мутится в голове, но я не понимаю, чего мне больше хочется – прижаться к каштановым прядкам или оттолкнуть Егора, чтобы держался от меня подальше. А он продолжает нашептывать, как змей-искуситель:

– Она не обидит Мишку… Соскучилась очень. Весь день сегодня выносила мне мозг: почему я не назначил это свидание на утро.

– Это не свидание, – отвергаю я само слово.

– Ну встречу. Не велика разница.

– Велика.

Егор вздыхает и утыкается в меню:

– Ты что-нибудь хочешь, кроме пиццы?

Я хочу вырвать своего мальчика из цепких когтей этой самки белоголового орлана и увести его в нашу безопасную квартирку, где он сможет рисовать на чем захочет, не следуя моде. Но признаться в этом Егору я не могу, потому что по дороге в пиццерию уже намечтала наше книжное кафе, с Мишкиной подачи ставшее местом поклонения любимому коту. С каждым шагом оно все ярче светилось радостью, как сам Мышкин, когда смотрел на меня, сидя в луче солнца, стекающего из окна, и щуря зеленые глаза. Разве я смогу расстаться с этой веселой фантазией, которая уже ожила?

Я даже нашла в телефоне номер девчонки из нашего детдома, с которой мы ни разу не подрались, поэтому она точно ответит на звонок. Кто-то писал мне, что у Любы своя мастерская игрушек, только не знаю, шьет она их или вяжет? Впрочем, это не имеет значения, лишь бы она смогла соорудить большого кота, похожего на Мышкина, пусть встречает гостей у входа и удивляет тем, что мышей здесь нет и в помине! Зато есть книги, которые обязательно нужно прочитать, чтобы стать частью огромного мира, а не его довеском. Правда, мало кто согласится со мной в этом, даже из живущих по соседству… Кто в наши дни вообще читает книги, особенно бумажные? Мы – вымирающее племя, поклоняющееся Слову, скрывающему в себе множество смыслов, которые так интересно разгадывать. Разве можем мы повести за собой? Ведь для этого придется проникнуть в мир, скрывающийся под обложками, часто совершенно не соответствующими содержанию. Кому захочется так напрягаться?

Но вот дымчатый кот с добрыми изумрудными глазами полюбится всем в любом случае…

Вопрос Егора теряется в колоде мыслей, которые я тасую, надеясь разложить пасьянс, способный дать точный ответ: быть иль не быть? В данном случае – нашему кафе «Мышкин». Для этого только и требуется, чтобы Василиса Михайловна вернулась в свою Флориду, оставив сыну разрешение продать ее квартиру.

Но с чего бы ей делать это?

– Сок? Чай? – уточняет Егор, встретив мой слепой взгляд.

– Да, – отвечаю я невпопад. Потом спохватываюсь: – Чай.

Отчего-то это радует его, улыбка так и играет на губах, которые я не целовала… Сколько? Слишком долго…

– Значит, возьмем большой чайничек.

– Ты поговорил с ней? – спрашиваю едва слышно, но Егор кивает.

Я жду, что он хотя бы намеком сообщит, чем закончился разговор, но его больше волнует сорт чая, который мы собираемся пить. Не выдержав, я пихаю его в бок, а он, дернув носом, бормочет:

– Пока мимо…

Все мои разноцветные карты выскальзывают из рук и рассыпаются по полу. Ничего не будет. На что я вообще рассчитывала? С какой стати Василисе платить за свершение моей мечты, если мы даже не живем больше с ее сыном? Я вообще в своем уме?

И тут Мишка самым нежным голоском, способным растопить сердце Дракулы, произносит:

– Бабушка, как хорошо, что ты вернулась! Знаешь, что я придумал? Мы с тобой купим эту пиццерию и сделаем книжный магазин. Он будет называться «Мышкин»! А еще совсем маленькое кафе.

– О! «Мышкин»? – Егор удивленно приоткрывает рот, и я вспоминаю, что с ним мы еще не поделились этой придумкой.

Мишка торжествующе подтверждает:

– Да! – и поясняет бабушке: – Так звали нашего котика. Он сейчас живет на небе, но ему будет приятно, что на земле у него есть домик. Давай сделаем ему домик?

Хотя я молчу, Василиса смотрит на меня, словно ждет пояснений. Качаю головой:

– Я не подговаривала…

«Ну конечно!» – читаю в глазах свекрови. Но она уже отворачивается к Мишке:

– Это интересная идея, дружок.

Мне не нравится, как она обращается к моему сыну – точно к щенку! Но Мишка этого не замечает, он с головой ушел в фантазию о будущем магазинчике и взахлеб рассказывает нам, переводя блестящие глаза с одного на другого, как здесь будет интересно и вкусно. А еще весело! Его энтузиазм заразителен, я вижу, как Василиса начинает прислушиваться, то и дело задумывается, и сердце мое колотится все сильнее: «А вдруг Мишке удастся?!»

– Книжный магазин плюс кафе? Ну-ка, расскажи поподробней, как ты себе это представляешь?

У них идет разговор на равных, Мишка степенно объясняет свой замысел, и мне кажется – взрослеет на глазах. Ему явно по душе такое отношение, и меня цепляет за горло ревность: вдруг мой малыш привяжется к этой коварной женщине, которая позволяет ему чувствовать себя мужчиной?

Утешает лишь то, как он говорит обо мне:

– Моя мама очень любит читать. Ты знаешь, бабушка, мне кажется, мама прочитала уже все книги в мире!

Как ни странно, Василиса не пускает в меня насмешливые искры, даже не косится… Когда она не улыбается, заметно, какие у нее мягкие губы, совсем как те, которые я люблю. Иногда я просто теряюсь: как мне удается так любить Егора и не любить ее, ведь они похожи просто невероятно?!

Василиса серьезно смотрит на внука и кивает, побуждая его продолжать.

– Люди будут приходить сюда, а мама – раз! – и найдет ту книгу, которая им точно понравится. И они будут счастливы!

– Как же твоя мама угадает эту книгу?

Оттопырив влажную нижнюю губку, Мишка поднимает глаза к потолку, и я уже собираюсь прийти на помощь, но он сам находит ответ:

– А мама спросит: «Кем вы хотели стать, когда вам было семь лет?» И сразу догадается, о чем этому человеку хочется почитать.

Краем глаза улавливаю, как улыбается Егор, наверняка думая, что все мы здорово отличаемся от тех мальчишек и девчонок, какими были в семь лет. Но сыну еще рано об этом знать, и мы только поддакиваем Мишке. Пусть помечтает о невозможном… Когда, как не в семь лет? А наш «Мышкин» – это же из области невозможного?

– Я хотела стать балериной, – неожиданно говорит свекровь.

По тому, как дергаются кверху брови Егора, понимаю, что и он слышит об этом впервые. Его мать тоже замечает это движение, смеется, молодея еще больше:

– Не смотри на меня так! Я была жутко толстой в пять лет. Представляешь свою бабушку толстушкой?

Мишка не подводит, яростно мотает головой, и Василиса с блаженной улыбкой запускает руку в его волосы.

– Меня даже в танцевальный не взяли, не то что в хореографическую студию. Пришлось петь в хоре. С тех пор я ненавижу все командные игры.

А мы как раз и предлагаем ей такую…