Сторож брата моего

Глава 1

Весенним утром, перед тем как найти возле Понден-кирк раненого мужчину, Эмили Бронте как раз вспоминала о том давнем дне, когда они с Брэнуэллом и Энн забрались туда и оставили отметки своей кровью в пещерке фейри.

В последующие годы сестры и брат Бронте иногда разлучались, когда кто-то из них учился в школе или работал, но эти периоды были короткими, и теперь они все снова жили в доме священника со своим сильно постаревшим и почти слепым отцом. Четыре года назад Эмили провела десять месяцев с Шарлоттой в школе для юных леди в Брюсселе, но вернулась домой, когда умерла их тетя, и теперь, достигнув возраста двадцати семи лет, больше не собиралась когда-либо снова покидать деревню Хоуорт, дом священника и свои любимые безлюдные йоркширские вересковые пустоши.

Энн и Шарлотта успели поработать гувернантками в богатых семьях, но в конце концов обеих уволили. Младшую, Энн, за то, что привязывала непослушных подопечных к ножке стола, чтобы те не мешали ей выполнять свои прочие обязанности.

Довольно долго они надеялись, что Брэнуэллу удастся достичь успеха в качестве художника-портретиста, но, увы, надежды не оправдались.

Он всегда проявлял некоторые врожденные способности к рисованию – в частности, написал маслом групповой портрет сестер и самого себя, где сестры вышли очень похожими, а вот его собственное лицо оказалось неузнаваемым, – и было решено, что он получит профессиональное образование в лондонской Королевской академии искусств.

Итак, ранней осенью, на восемнадцатом году своей жизни, он отправился в первую часть двухдневного путешествия протяженностью в двести миль, имея при себе наличные и рекомендательные письма… Но неделю спустя вернулся домой в Хоуорт без гроша в кармане и заявил, что «жулики» обобрали его еще прежде, чем он добрался до столицы. От подробностей он уклонялся, и Эмили начала подозревать, что он добрался-таки до Лондона, но совершил там нечто такое, чего сам стыдится. Она достаточно хорошо знала своего брата, чтобы не пытаться расспрашивать его об этом.

После этого он перепробовал различные занятия, которые могли бы дать некоторый заработок. Шесть лет назад он недолго проработал репетитором, но был уволен из-за пьянства, затем работал на новой железнодорожной станции в Галифаксе, но потерял работу, когда выяснилось, что записи в его бухгалтерских книгах состоят в основном из стихов и рисунков.

Брэнуэлл и Шарлотта всегда были очень близки, и разлуки этому не мешали. Какое-то время они вместе сочиняли истории, действие которых разворачивалось в вымышленной стране Ангрия, и подписывали свои работы инициалами «ДД» или «МД» – «Для двоих» или «Мы двое».

Но в прошлом году он внезапно лишился места в имении Торп-грин, в двадцати милях северо-восточнее Хоуорта, и с позором вернулся домой. Мистер и миссис Робинсон наняли его воспитателем к своему маленькому сына, а он, по собственным словам, влюбился в жену своего работодателя, и мистер Робинсон выгнал его из дома. Прошедшие с тех пор девять месяцев он беспробудно пил, и в эти дни Шарлотта с трудом выносила его присутствие.

Про себя Эмили задавалась вопросом о точных обстоятельствах его увольнения – мистер Робинсон в гневном письме угрожал «обнародовать» какие-то неназванные поступки Брэнуэлла, явно имея в виду нечто более отвратительное, гораздо более безбожное, чем просто заигрывание с замужней женщиной.

Пытаясь хоть как-то заработать деньги, не покидая дом, три сестры потратили тридцать один фунт на то, чтобы напечатать тиражом в тысячу экземпляров книгу своих стихов под псевдонимами: Каррер, Эллис и Эктон Белл. Книга должна была выйти в свет через два месяца. И хотя мальчиком Брэнуэлл вместе с ними писал стихи и рассказы, они ничего не говорили ему о своем новом литературном начинании, что было нетрудно, поскольку в последнее время он спал до полудня, а вечера проводил в «Черном быке», гостинице, расположенной всего в сотне ярдов по дороге, уходившей вниз от парадной двери пасторского дома, сразу за хоуортскими кладбищем и церковью. Вроде бы рукой подать, но ему частенько требовалась помощь, чтобы вернуться домой.

Почти каждый день, в любую погоду, Эмили уходила из дома и гуляла, иногда целый день напролет, со своей собакой, большим бульмастифом по кличке Страж; но почти никогда не отваживалась спускаться в деревню. Она уходила на запад, прочь от церкви, кладбища и дома священника по вересковым пустошам. Вот и сегодня она шла по знакомым тропинкам и продуваемым всеми ветрами холмам к Понден-кирк.

Она часто задумывалась о том, что же на самом деле они с Энн и Брэнуэллом сделали шестнадцать лет назад, оставив на камне мазки своей крови. Дважды за прошедшие с тех пор годы – оба раза это случалось на закате, когда она спешила домой, – она мельком вроде бы видела маленького мальчика, стоявшего на вершине Понден-кирк; оба раза она останавливалась, чтобы присмотреться повнимательнее, и оба раза убеждалась в том, что ей померещилось: иллюзия распадалась на части и рассеивалась, как стая ворон.

В этот яркий солнечный день, вскоре после рассвета, ее, как обычно, разбудил пистолетный выстрел, который ее отец зачем-то делал каждое утро, выходя во двор церкви. Бросив взгляд в окно, она поняла, что сегодня подходящий день для прогулок на свежем воздухе, надела длинное шерстяное платье и поспешила вниз.

Она приготовила овсянку для себя и сестер, пообещала Табби, что вымоет кастрюлю и посуду, когда вернется, и обулась в сапоги. Ей казалось, что ветер, сотрясавший окна дома священника, временами доносил звуки дикой, отдаленной музыки – однообразной, атональной, как будто более древней, чем привычные человечеству тональности и гаммы, – и, когда Эмили, торопливо надев пальто, вышла на улицу, она почувствовала, что сегодня может чуть ли не танцевать под нее. Страж трусил рядом с ней через двор к дороге, отгороженной от него стеной, поднимал огромную голову и энергично принюхивался, как будто тоже нашел в ветре что-то волнующее.

Вскоре эта пара свернула с дороги на извилистую овечью тропу. Всего несколько недель назад луга были покрыты снегом, и черные линии каменных загородок образовывали четкие, широко раскинувшиеся геометрические узоры на фоне далеких холмов, но этим утром путь змеился среди раскинувшихся на многие акры зеленых трав, волнуемых ветром. Ветер развевал юбку Эмили и трепал распущенные по плечам каштановые волосы. Она была самой рослой в семье, имела крепкое, даже атлетическое сложение, а ее сильное, хоть и невыразительное, лицо благодаря постоянным прогулкам покрывал загар.

Скоро дом священника скрылся из виду; Эмили по привычке окидывала взглядом склоны холмов, призывала к осторожности зайцев, скакавших на открытых берегах бурливого ручья Слейден-бек, где их заметил бы пролетающий ястреб. Она широко обогнула древний стоячий камень, неизвестно почему носивший имя Боггартс-грин. Когда они удалились от дома по холмам на пару миль, ветер сменился на северный и сделался заметно холоднее. Страж приостановился на мокром камне, торчавшем из ручья, где ветер, заплутавший среди холмов, кружился вихрем, вскинул голову и зарычал.

Так он вел себя порой, когда им с хозяйкой случалось оставаться в полях затемно, и в такие моменты Эмили думала о боггартах, гитрашах и баргестах, легендарных чертях, которые, согласно местному фольклору, бродили по ночам по вересковым холмам и долинам, но ведь сейчас колышущийся вереск на гребнях холмов сиял в лучах утреннего солнца бледно-фиолетовым блеском.

Но она доверяла собаке, и, когда тропинка на дальнем берегу ручья поднялась на высокий пригорок, оглядела неровный горизонт позади себя, длинный подъем впереди и смогла увидеть у подножия подъема на Понден-кирк фигуру, которая, по-видимому, ползла на четвереньках в зарослях папоротника. Существо вряд ли было животным, так как двигалось слишком неуклюже.

Щелкнув языком – это был сигнал Стражу не убегать вперед, а держаться рядом с нею, – Эмили быстро, но осторожно стала спускаться мимо выступавших из земли камней на дно долины. Она почти сразу же потеряла фигуру из виду в густых папоротниках и разглядела раненого мужчину, лишь когда до него оставалось не более дюжины ярдов.

Он медленно, с явным трудом полз в южном направлении, пересекая поле зрения Эмили слева направо. Видно было, что правый рукав его черного пальто из хорошего сукна оторван у плеча, а левая штанина брюк потемнела от крови. Если у него и был какой-то головной убор, то он давно потерял его, но лица нельзя было разглядеть из-за густой гривы волос, закрывавших его до самого подбородка.

Страж снова зарычал, и незнакомец резко дернулся направо, навстречу Эмили и собаке. Оказалось, что он сжимал в окровавленном левом кулаке нож и сейчас поднял его. Эмили обратила внимание, что оружие было не обычным, а имело очень широкий, раздвоенный посередине вдоль клинок.

Страж весь подобрался и изготовился к броску, но Эмили снова щелкнула языком, приказав ему остановиться, и пес замер, чуть вздрагивая от напряжения.

Эмили, нахмурившись и закусив губу, рассматривала незнакомца. Он был, похоже, выше ее ростом, крепкий, и теперь, когда он поднял голову, было видно, что лицо у него смуглое, как у валлийца, если не испанца или португальца. Она предположила, что кружок черной материи на ленточке, закрывший часть морщинистой щеки, должен был прикрывать глаз, хотя оба карих глаза были в порядке и сейчас яростно смотрели на нее. А на обоих клинках странного ножа были отчетливо видны потеки не успевшей еще запечься крови.

Страж застыл в настороженной позе, вздыбив шерсть на загривке.

Эмили огляделась по сторонам, но не увидела никаких следов присутствия кого бы то ни было, кто мог поранить этого человека; возможно, убийцы забрались выше, на плато, но ведь с нею был Страж.

– Вы сильно ранены? – спросила она и утвердительно добавила: – Вам нужен доктор.

– Мне нужно, – ответил незнакомец сквозь стиснутые зубы, – поскорее убраться с открытого места. – Он говорил басовитым, рокочущим голосом, и акцент у него был не местный; Эмили решила, что он скорее похож на французский. Мужчина подтянул левую ногу и уперся правой ладонью в мягкую землю. – Я могу встать… и могу идти.

Эмили часто выхаживала раненых птиц, которых находила в полях, даже ястребов; она определенно не могла бросить на произвол судьбы человека в таком состоянии.

– Идти вы не можете, – возразила она. – Уберите нож.

Он вздохнул.

– На Кирк кто-нибудь есть?

Эмили быстро обвела взглядом массивное черное каменное сооружение и, слева и справа от него, край плато. Чистейшее голубое небо позволяло рассмотреть каждую выбоину камня, каждую ветку – и там не было никаких признаков движения.

– Нет, – сказала она и вспомнила (далеко не в первый раз), что словом «кирк» в Шотландии сплошь и рядом называют церковь и что это слово точно так же употребляли когда-то здесь, на севере Англии. Черный монумент представляется постройкой, а не природным каменным образованием – церковью, но какого рода был бог, которому она посвящалась?

– На вас кто-то напал? – спросила она. И не получила ответа.

Он приподнялся на выпрямленной правой руке и одном колене и теперь с большими усилиями подтягивал под себя вторую ногу. По морщинам, избороздившим лицо, стекали струйки пота.

Рука подломилась, и он рухнул наземь, ударившись правым плечом.

Тяжело, с хрипом, дыша, он протянул в сторону левую руку, и через несколько секунд Эмили приблизилась и взяла у него нож. Его обтянутая кожей рукоять была липкой от крови, и она просто бросила оружие на землю.

К удивлению Эмили, Страж отвернулся от нее и раненого незнакомца и теперь рычал и скалил зубы на нож.

Незнакомец с превеликим трудом, шатаясь, начал подниматься. Эмили подняла руку, останавливая Стража, присела на корточки слева от мужчины и крепко взяла его правой рукой под локоть.

– Насколько быстро нужно убраться?

– Э-э… быстро.

Она обхватила его одной рукой за талию и забросила его левую руку себе на шею, затем перевела дух и выпрямила ноги. Раненый был тяжел, но она смогла подняться сама и поднять его.

Они побрели вперед; мужчина старательно упирался башмаками в землю, пытаясь снять со своей незваной спутницы хоть часть собственной тяжести. Страж трусил совсем рядом с ним, непрерывно, чуть слышно, утробно рычал и то и дело, оборачиваясь, глядел назад.

– Помогайте ногами, – сказала, тяжело дыша, Эмили, – соберитесь с силами. Там… – она тряхнула головой, пытаясь сбросить с глаз растрепавшиеся волосы, – справа от нас, среди скал есть проточина.

Незнакомец с трудом перевел дух и повторил явно озадачившее его местное слово:

– Проточина…

– Ручей. Вода. Переставляйте ноги и немного сгибайте колени! Я промою ваши раны… может быть, получится перевязать… и приведу помощь.

До узкого ручейка нужно было пройти пару сотен футов вниз по склону, и Эмили пришло в голову, что проще было бы просто скатить его к воде.

– Я… обойдусь без помощи, – сказал он.

– Я вижу.

Он медленно, то и дело останавливаясь, ковылял вниз по склону, но большая часть его внушительного веса все же приходилась на Эмили.

– Кроме как от тебя, – признал он, – но лишь до тех пор, пока мы не доберемся до вашего ручья. – Он резко втянул воздух сквозь сжатые зубы, крепко зажмурив глаза, а затем решительно сделал очередной шаг. – А потом… возвращайся к своим овцам. Я не… – Он сморгнул стекавший на глаза пот и затуманенным взором уставился вперед. – Если вернешься, меня здесь не будет.

У Эмили хватило сил ответить:

– Посмотрим. – Несмотря на холодный ветер, путавший ее повлажневшие волосы, ей было так жарко в длинном шерстяном платье и пальтеце, что она обливалась потом.

Через несколько минут они добрались до узкого ручья. Среди пышного тростника, росшего вдоль берега, торчали под разными углами несколько больших острых гранитных валунов, и Эмили, идя вслед за Стражем между ними, осторожно спустилась со своей ношей, и в конце концов оба сели наземь, подмяв высокую густую траву. Всего в нескольких футах под ними струилась по камешкам, пригибая водоросли, прозрачная вода. Ручей был настолько узок, что Эмили могла бы перепрыгнуть через него.

Она высвободилась из-под руки своего подопечного, встала и потянулась. Страж ткнулся большой головой в ногу хозяйки и попытался отодвинуть ее, как бы желая сказать, что их дела здесь закончены.

Эмили потрепала пса по голове и обратилась к раненому незнакомцу:

– Вы сможете сползти вниз?

Он, ничего не говоря, уперся обеими руками в землю и, отталкиваясь, съехал к ручью, так что его башмаки оказались в воде.

От резкого движения его спина выгнулась, кулак погрузился в грязь. Он медленно расслабился.

– А теперь, – сказал он, переводя дух, – иди, девушка, домой.

Она определенно не имела намерения заводить с ним знакомство, но и не собиралась бросать его здесь – по крайней мере, пока не сделает все необходимое с ее точки зрения. Поняв, что он принял ее за сельскую пастушку, она коротко бросила:

– Эмили.

Она спустилась к сидящему мужчине, слева от него; Страж осторожно слез следом и настороженно встал справа. Эмили поднялась на цыпочки и обвела взглядом залитые солнцем ближние холмы и край плато. Никакого движения все так же не было, и она нагнулась к сидящему мужчине.

Тот, похоже, встревожился из-за того, что она все еще не ушла. Он надвинул нашлепку на левый глаз, хотя, несомненно, вполне хорошо видел им, и сказал:

– Да, конечно… Алкуин… да… А теперь идите.

От Эмили не ускользнуло, что он заговорил несколько вежливее.

– Как вы себя чувствуете? – Она принялась расстегивать его пальто, и, когда он попытался остановить ее, просто отодвинула его окровавленную руку. – Я знаю, кто такой Алкуин. Это был приближенный советник Карла Великого.

Мужчина успел более или менее отдышаться и сейчас, повернув голову, чтобы видеть Эмили правым глазом, впервые за все время общения пристально уставился на нее.

– Да. – И мужчина, с явной неохотой (ему по-прежнему хотелось, чтобы она ушла), спросил: – Вы ирландка? Гласные у вас звучат совершенно так же, как их произносят в графстве Даун.

Эмили уже расстегивала пропитанный кровью жилет и видела сквозь прореху в материи широкую рану на боку мужчины. Хорошо хоть, из нее не было сильного кровотечения.

– Топ-уитенс находится в миле к югу отсюда, – сказала она. Заметила его недоуменный взгляд и пояснила: – Это ферма. И позову мистера Сандерленда и его сыновей, чтобы они перенесли вас к себе. Вам необходим врач: рану нужно обработать, чтобы она не загноилась, и зашить.

– На мне все быстро заживает.

– Но только не такие вещи. – Ему явно не грозила немедленная смерть, и Эмили окинула его испытующим взглядом. – А вот ваш глаз, насколько я смогла разглядеть, в полном порядке, так что вы можете снять повязку.

– Это… так положено.

Она отбросила в сторону полу расстегнутого пальто, чтобы посмотреть, нет ли других ран, и он перехватил ее руку. В тот же миг Страж наступил громадными передними лапами ему на грудь; Эмили ощущала почти неслышное рычание собаки, передававшееся вибрацией через руку Алкуина.

Он выпустил ее руку и медленно опустил свою, не сводя моргающих глаз с зубищ Стража. Когда пес отступил на шаг, он повернул голову к Эмили и спросил:

– Этот шрам у вас на руке… это ожог?

Она кивнула.

– Утюгом.

– Тем, которым гладят рубашки? – Он вновь перевел взгляд на неровные белые пятна на костяшках ее пальцев. – Наверное, вы не глядя схватились за него.

– Не иначе.

Его лицо и кисти рук были сильно исцарапаны, но единственная серьезная рана, похоже, находилась на боку. Она расстегнула последние пуговицы жилета, чтобы получше рассмотреть рану, но ее скрывали присохшие клочья рубахи. На сей раз он не рискнул оттолкнуть ее руку, а лишь прорычал:

– Проклятие! Да оставьте же!

Грубость она пропустила мимо ушей, но поняла, что он не примет от нее больше никакой помощи. К тому же ей самой было ясно, что раненому нужен более опытный медик, нежели она. Она выпрямилась и отряхнула с юбки землю и листочки папоротника.

– Я скоро вернусь с Сандерлендами.

Он поморщился и мотнул головой.

– Думаю, мне стоит попросить у вас прощения… мисс Эмили! Но… – Он осторожно, испытывая свои возможности, принял сидячее положение. – Ах! Избавьте себя от лишних трудов – меня здесь не будет. – Он поморщился, взялся за бок, но так и остался сидеть. – Так вы ирландка?

– Мой отец. – Эмили шагнула вверх по берегу; Страж следовал за нею буквально вплотную. – Он приехал сюда сорок с лишним лет назад.

– Сорок лет… погодите… – Алкуин повернулся и вновь уставился на нее, похоже совсем забыв о ране в боку. – Шрам на вашей руке… скажите, фамилия вашего отца – Бранти, да? – Действительно, их фамилия была Бронте, и Эмили удивилась почти точной догадке этого человека, но сохранила невозмутимое выражение на лице. А он продолжал: – Скажите, а он знает Валлийца? – Не получив ответа и на этот вопрос, он снова растянулся на спине. – Это все чепуха, дитя мое, – сказал он, снова перейдя на фамильярный тон. – Тебе совершенно нечего здесь делать. Вот и беги к своим овцам.

В первый миг Эмили захотела спросить этого Алкуина, что он знает об их семье и почему его интересовало, имеет ли ее отец какое-то отношение к Уэльсу – но это повлекло бы за собой и другие вопросы и ответы, из чего выйдет непредсказуемое и, безусловно, нежелательное сближение с этим странным незнакомцем.

– Мы вернемся через час с небольшим, – сказала она. – Прижмите руку к ране, чтобы кровь шла не так сильно.

Его глаза были закрыты, и он вяло отмахнулся рукой от нее.

– Она уже остановилась. Уходите же, ради всего святого.

Эмили поднялась на ровное место и в очередной раз обвела взглядом горизонт. В суровом ландшафте все так же не наблюдалось никакого движения, лишь холодный ветер гонял волны по вереску на склонах холмов, и она, в неизменном сопровождении Стража, который теперь не отходил от нее ни на шаг, широкими шагами направилась на юг.

Минут двадцать они с псом торопливо шли в одном направлении по тропинке, тянувшейся вдоль восточного склона Миддлмур-клуфа, а когда дорога поднялась на пригорок, переходивший в подножие холма, на вершине которого находилась ферма Топ-уитенс, Эмили остановилась и посмотрела назад, туда, где на несколько миль раскинулись желтовато-зеленые холмы. Понден-кирк отсюда нельзя было увидеть.

Страж убежал немного вперед, но тут же вернулся и ободряюще лизнул руку хозяйки.

– Погоди, малыш, – сказала она и, подняв руку, внимательно рассмотрела шрам на тыльной стороне ладони. Любой с первого взгляда решил бы, что это ожог – но, может быть, там все же видны и старые следы от зубов?

Как-то раз, на вечерней заре – уже семь лет тому назад – на кладбище, что рядом с церковью, забежал странный пес и прямо перед домом священника вступил в драку со Стражем. Чужак, мускулистый, короткомордый мастиф цвета красного дерева, походил на бордосских догов, которых она позднее видела в Брюсселе, но отличался от них более крупной головой и более длинными ногами, да и следы от них были шире. А еще больше он походил на ту собаку, которая покусала Брэнуэлла за четырнадцать лет до того.

Сейчас Эмили оскалилась, вспомнив, каким образом прервала ту драку. Она как раз гладила, но бросила свое занятие, схватила подвернувшуюся перечницу, сбежала с крыльца, перепрыгнула через низкую стенку, огораживающую кладбище, и сыпанула черный порошок в морду странному мастифу. Зверюга умчалась куда-то в поля, но, перед тем как убежать, все же успела ухватить зубами тыльную сторону ладони девушки. Она побежала в кухню, промыла рану водой, а потом взяла утюг, подсыпала туда свежих, еще не прогоревших угольев, приложила подошву к ране и пять секунд держала, превозмогая мучительную боль.

Вспомнив о том происшествии, она сжала кулак и присмотрелась получше. Потом плюнула на палец, смочила пятно засохшей крови Алкуина и постаралась стереть ее пучком травы.

– Думаешь, он умирает? – спросила она Стража. – Сам он так не считал.

Она выпрямилась, осмотрела со всех сторон руку, чтобы убедиться, что на ней не осталось крови, и зашагала дальше вверх по холму, к Топ-уитенс.

Когда она привела к ручью под стоячими камнями мистера Сандерленда и двух его сыновей, Алкуина там не было, как он и говорил, но следы крови на траве и отпечатки обуви подтверждали рассказ Эмили. Мистер Сандерленд пригласил ее разделить с его семейством дневной обед, но ведь они были практически незнакомы, и она с ужасом думала о том, что придется сидеть среди них, они будут пытаться вовлечь ее в беседу, которую надо будет поддерживать. Даже подойти к их воротам стало для нее изрядным испытанием.

Она с суховатой вежливостью отклонила приглашение, отказалась также и от того, чтобы кто-нибудь из сыновей Сандерленда проводил ее домой.

Они со Стражем опять вернулись к Понден-кирк, а оттуда направились через поля и ручьи по отлично знакомой дороге, которая в конце концов должна была привести их в дом священника. На этом пути Эмили остановилась там, где впервые увидела Алкуина, и, несмотря на явное неодобрение Стража, подобрала необычный нож.

Глава 2

Вернувшись домой, Эмили обнаружила, что Энн оставила ей порцию баранины с картофельным пюре и маринованными огурцами, а для Стража – баранью кость.

Когда Эмили, повесив пальто, вошла в кухню, там сидел Брэнуэлл, листавший «Блэквудс мэгэзин»; судя по состоянию рыжей шевелюры и жиденькой бородки, он лишь недавно встал с постели.

В руках у него был свежий номер журнала. Блэквудские издатели неизменно игнорировали письма Брэнуэлла с предложениями писать для журнала статьи, которые, как он уверял, будут несравненно лучше тех, что там публикуются, но все равно он внимательно читал каждый выпуск – семья заимствовала журналы у церковного сторожа – и, вероятно, хранил надежду, что когда-нибудь будет отмечен на страницах журнала как великий писатель… или художник… или, может быть, политик.

Из холла вошла Шарлотта с недошитым платьем в руках.

– Папа спрашивал, куда ты подевалась.

Брэнуэлл уставился на Эмили сквозь маленькие круглые очки.

– С тобой что-то приключилось? Ты что, опять сушила платье на могильном памятнике?

Эмили села за стол напротив брата. Несомненно, вторую половину дня он будет в беспричинном раздражении слоняться по дому, а в сумерках спустится в «Черный бык». Она обвела сестер взглядом широко раскрытых глаз, обещая рассказать все попозже; сейчас же она просто сказала Шарлотте:

– Пошла на запад, а потом обратно на восток.

Шарлотта кивнула и тут же рявкнула на Брэнуэлла:

– Мы то и дело находим по утрам твое пальто за дверью.

Энн поймала взгляд Эмили и прикоснулась к своему запястью. Эмили посмотрела вниз и увидела на рукаве пятно крови. Она поспешно подвернула манжет.

Брэнуэлл, моргая, посмотрел на Шарлотту.

– В эти холодные ночи, – протянул он, – я порой оставляю там свое пальто на тот случай, если оно вдруг понадобится какому-нибудь обнищавшему привидению.

Табби, экономка, вошла со двора, услышала его слова и ехидно проворчала:

– Смотри, как бы им не понадобились заодно и твои брюки.

Эмили быстро расправилась с запоздавшим обедом, встала из-за стола, и тут нож Алкуина выпал у нее из кармана платья и с грохотом упал на каменный пол.

Брэнуэлл наклонился и поднял его. По крайней мере, лезвия были чистыми: Эмили несколько раз воткнула нож в землю, чтобы очистить от крови, прежде чем положить в карман. А кожаная рукоять к тому времени, когда она подобрала его, уже высохла.

– Я нашла это, – пояснила она.

– Непохоже, чтобы он долго валялся под дождями, – заметил Брэнуэлл. Он потрогал пальцем острия лезвий; его рука дрожала – но в последнее время его руки дрожали почти всегда. Он кашлянул и добавил: – Вроде бы я видел такой в Лондоне.

– В Лондоне? – повторила Эмили, заинтригованная столь неожиданным признанием того, что одиннадцать лет назад он все же ездил в Лондон, а не вернулся с полдороги из-за ограбления. – И где же в Лондоне?

Брэнуэлл воровато огляделся и положил нож на стол.

– Уже не помню.

Вроде бы никто больше не обратил внимания на эту оговорку. Шарлотта пробормотала что-то насчет того, что в последнее время память стала изменять брату.

– Это просто… лежало на дороге, – сказала Эмили. – Папа у себя в кабинете?

Энн кивнула и невольно вздернула брови, предвкушая рассказ о том, каким образом сестра заполучила пятно крови на блузке и как в действительности обрела этот странный нож. Эмили забрала его у брата, как только встала из-за стола.

Отцовский кабинет находился по другую сторону просторной прихожей; Эмили постучала и вошла.

Старый Патрик Бронте сидел за столом, на котором горела яркая масляная лампа, и, наклонив голову и прищурив глаза, рассматривал через увеличительное стекло блокнот, в котором издавна записывал тезисы для проповедей. Его подбородок был погружен в многослойный шелковый шарф, который он носил постоянно, наматывая его по часовой стрелке каждый день от Рождества до летнего солнцеворота, а потом, до Рождественского сочельника, – против часовой стрелки.

Когда он посмотрел в сторону двери поверх своих почти бесполезных очков, Эмили сказала:

– Сегодня утром я нашла около Понден-кирк, в лугах, раненого мужчину.

– О? – Отец нахмурился и отложил в сторону блокнот. – Он был тяжело ранен?

– В первый момент я подумала, что да. У него на боку была рана, показавшаяся серьезной, – сказала дочь, и добавила: – Но она не помешала ему уйти, пока я ходила за помощью к Сандерлендам. Я немного поговорила с ним; похоже, наша фамилия ему знакома, хоть он и произносил ее неправильно: Бранти.

Отец открыл было рот, но ничего не сказал, и Эмили продолжила:

– Он спросил, понятия не имею к чему, связаны ли вы как-то с валлийцами.

Отец все так же молчал, уставившись на нее почти незрячими глазами. Она поспешно добавила: – Может быть, он просто хотел узнать, понимаете ли вы валлийский язык. Он был похож на валлийца: смуглый такой.

Отец ухватился за край стола и пошаркал туфлями по полу, как будто собирался встать или – вдруг пришло в голову Эмили – удостовериться в материальности своей комнаты, своего дома.

– Он разговаривал грубо, – сообщила она, чтобы прервать молчание. – По крайней мере, резко. – Она покачала головой. – Но вроде бы вполне понятно.

– Ты сказала: около Понден-кирк?

– У подножия склона.

– Закрой дверь.

Она вошла в комнату и остановилась перед окном.

– Ты что-то принесла.

Дверные петли поворачивались беззвучно, зато язычок замка звонко щелкал; услышав этот звук, отец откинулся в кресле. Эмили подошла к столу и положила нож на лист промокашки.

– Он уронил. Это нож. На нем была кровь.

Отец нащупал нож, медленно провел пальцами по всей его длине, от головки рукояти до конца сдвоенных лезвий, не прикасаясь к острию, и убрал руку. Потом он встал и подошел к окну, смотревшему на кладбище.

Остановившись и глядя в стекло, он спросил:

– Скажи, он… у него были оба глаза?

Вопрос изумил Эмили.

– Да. Но он все равно носил повязку, прикрывая один глаз. Сказал, что так положено. Вы что-то знаете об этом?

– Что еще он говорил?

– Как я поняла, он решил, что ошибся насчет вашей фамилии: он сказал что-то вроде того, что, если бы он был прав, меня здесь не было бы.

Старый Патрик повернулся к дочери; его седая голова силуэтом выделялась на фоне солнечного пейзажа.

– Думаю, Брэнуэлл сегодня вечером отправится в «Черный бык». Когда он уйдет, у меня – я так полагаю! – найдется что рассказать тебе, Шарлотте и Энн. Ну, а пока, – негромко продолжил он, вернувшись в кресло, – побудьте, девочки, в гостиной или в кухне, – он невесело улыбнулся, – и мир оставьте темноте и мне.

Эмили узнала строку из «Элегии, написанной на сельском кладбище» Томаса Грея. Вероятно, слова родились благодаря запомнившемуся отцу до последних мелочей виду из окна, но, когда она открыла дверь и вышла в прихожую, недоброе предчувствие, лишь смутно ощущавшееся, когда она шла к отцу, сделалось куда сильнее.

По пути в кухню она глубоко вдохнула, выдохнула, а потом вздернула брови, чтобы разгладить хмурую складку, появившуюся было между ними.

Брэнуэлл все так же сидел, уставившись в журнал, но его мысли полностью занимал двухлезвийный нож.

«Очень похожий нож я видел в церковной ризнице, – думал он, – и с тех пор, Эмили, прошло уже десять лет».

Но с какой стати подобная штука будет валяться на луговой тропинке? И чья кровь испачкала твой рукав, Эмили?

Когда она вновь вошла в кухню, ножа при ней уже не было, и, как ни старалась она сохранить невозмутимость, Брэнуэлл уловил тревогу и в напряжении ее ничем не занятых рук, и в положении плеч. Несомненно, и Энн, и Шарлотта тоже заметили все это – но никто из сестер больше не говорил с ним ни о чем серьезном.

Он поднялся и протиснулся, навстречу Эмили, в прихожую (успев обидеться из-за того, что ему пришлось прижаться спиной к дверному косяку) и быстро прошел мимо отцовского кабинета к входной двери. Распахнув ее, он поежился от холодного воздуха, который сразу ударил ему в лицо и забрался под воротник, но заставить себя вернуться за пальто он не мог. Сунув руки в карманы брюк, он сбежал по ступенькам на мощеную дорожку, прошел через скудный садик Эмили и Энн к барьеру, ограждавшему кладбище, и переступил через него.

Вид кладбища заставил его обратить внимание на привычный, почти непрерывный стук зубила, доносившийся из камнерезной мастерской, где Джон Браун, исполнявший одновременно обязанности могильщика и пономаря, высекал буквы и цифры на памятниках для свежих могил.

Брэнуэлл позволил своему меланхолическому взгляду пробежаться по старым надгробьям. Тут и там возвышались стоячие памятники, но большую часть могил покрывали приподнятые над землей прямоугольные плиты, уложенные плашмя; пиная ногами кучки оставшихся прошлогодних листьев, он прошел между похожими на столы надгробий к одному из самых дальних и сел на холодный камень.

Он рассматривал ладонь трясущейся правой руки и думал: мог ли тот извращенный обряд, который они назвали крещением, последовать из Лондона за мною сюда?

Он отправился в двухдневное путешествие в Лондон восемнадцати лет от роду и витал в облаках, куда его возносили заполнявшие ум фантазии: как он поразит наставников Королевской академии художеств рисунками, которые везет с собой, как ему незамедлительно предложат писать портреты лордов и адмиралов и очень скоро он заживет той же блистательной жизнью, что и Нортенгерленд, его вымышленное alter ego из романов, которые тогда они с Шарлоттой писали вдвоем.

Но к тому времени, когда карета добралась до Брэдфорда, фантазии уже казались ему более похожими на миражи. Даже обычные люди, ожидавшие лондонского дилижанса в отеле «Белый лебедь», слишком явно принадлежали к реальному миру – целеустремленные, ответственные, знающие свое дело, – и Брэнуэлл уже не мог представить среди них вымышленную фигуру Нортенгерленда.

А на следующий день его совсем подавила грубая реальность большого Лондона: необъятность собора Святого Павла на Ладгейт-хилл, внушительный неоклассический Сомерсет-хаус, где как раз и располагались учебные заведения Академии, бесконечные широкие бульвары, запруженные громыхающими кебами, экипажами и деловитыми пешеходами.

У него были рекомендательные письма к ряду влиятельных художников и секретарю Королевской академии, но он не обратился ни к кому из них. Его отец, тетя и несколько друзей семьи наскребли для него денег на еду, жилье и книги на первый месяц – и за три дня он потратил практически все на ром, ростбиф и сигары в таверне «Касл» в Хай-Холборне.

Таверна «Касл» оказалась теплым, дружелюбным прибежищем. Владел заведением бывший чемпион по боксу, а посетителями были журналисты, любители бокса и приезжие, такие же, как он сам. И в этой нетребовательной компании ему удавалось блистать.

Обаятельный и остроумный юноша прекрасно дополнял любую компанию выпивох, всегда был готов пошутить или привести подходящую литературную цитату и благодаря своей обширной начитанности мог разумно рассуждать на любую тему, от истории до спорта и политики. Он рассказывал собеседникам анекдоты о диких землях Йоркшира, он рассказал историю о том, как его десять лет назад укусила уродливая и, по-видимому, бешеная собака. Он пояснил, что это обошлось для него без последствий, но не стал говорить о том, что тогда ему целый месяц снились кошмары.

История привлекла внимание хорошо одетого мужчины, который наблюдал за ним, сидя чуть поодаль, и поспешно вышел, как только рассказ закончился.

Но незадолго до закрытия таверны незнакомец вернулся в сопровождении моложавого светловолосого священника в сутане и при воротничке; указав священнику на Брэнуэлла, он сразу же снова ушел.

Священник присоединился к группе новых друзей Брэнуэлла, задал несколько вопросов, уточняя подробности его жизни в Йоркшире, и вскоре отделил Брэнуэлла от компании, собравшейся у стойки, и увел за угловой стол.

Он представился преподобным Фарфлисом, а Брэнуэлл, у которого спьяну пробудилась осторожность, сказал, что его зовут Нортенгерленд.

Фарфлису хотелось как можно больше узнать о странной собаке, укусившей Брэнуэлла. Он расспрашивал о самочувствии после укуса, «заражении… тревожных снах?..» и улыбался, когда Брэнуэлл неловко пытался доказывать, что ничего этого не было.

«В тот день вы были отмечены, – сказал ему Фарфлис, – нечеловеческой силой».

Брэнуэлл попытался перевести разговор на другую тему, но Фарфлис тут же задал еще один вопрос: «Видел ли он смуглого мальчика возле Понден-кирк?»

Брэнуэлл лишь через несколько секунд сообразил ответить на это: «Во сне». И мысленно добавил: «И еще раз – на кладбище, где он босиком стоял в снегу».

Фарфлис откинулся на спинку стула. «Вы, мистер Нортенгерленд, причастны к избранным. Хотите обрести власть над людьми и внушать им страх? Пойдемте со мною и примите крещение».

«Я крещен».

«Не тому владыке. Пойдемте».

Если бы разговор не вписывался так идеально в печальные мелодраматические фантазии о графе Нортенгерленде, обитающем в воображаемой стране Ангрии – гнев среди гнева![2] – Брэнуэлл, скорее всего, пожелал бы этому человеку спокойной ночи.

На улице Фарфлиса ждал наемный экипаж; Брэнуэлл покорно последовал за новым знакомым и сел рядом с ним. Холодный ночной воздух несколько развеял алкогольные пары в его голове, и он заверил себя, что пока что не принял на себя никаких обязательств.

Место назначения оказалось всего в десяти минутах езды – узкая, по-видимому заброшенная, псевдоготическая церковь на улице Сент-Эндрю. Отпустив экипаж, Фарфлис провел Брэнуэлла через сломанную кованую калитку, вдоль бокового фасада здания, где лежала глубокая тень, к двери ризницы. Во время непродолжительной поездки Брэнуэллом овладела тревога, и сейчас он уже был почти готов убежать обратно на улицу и искать кеб, но Фарфлис постучал в дверь, и почти сразу же им открыла темноволосая молодая женщина, облаченная в белую шелковую мантию и держащая в руке фонарь; она улыбнулась Брэнуэллу, отступила в сторону, и Брэнуэлл очнулся лишь после того, как вошел следом за молодым священником в помещение с высоким потолком. Аромат мимозы смешивался с запахами лампового масла и старого дерева.

Единственным источником света был фонарь женщины; она поставила его на длинный стол, уходивший в темноту. У стола стояло не менее дюжины кресел, и лишь через несколько секунд Брэнуэлл разглядел, что все они свободны. Вдоль одной стены выстроились книжные шкафы, а на противоположной, плотно соприкасаясь резными позолоченными рамами, висели потемневшие от времени картины. Казалось, что комнатой пользуются – несмотря на то впечатление, которое церковь производила снаружи, – но он видел в воздухе пар от дыхания.

Женщина извлекла из складок своей мантии какой-то странный нож, и Брэнуэлл отступил на шаг к двери, где стоял Фарфлис, но она просто положила его на стол рядом с маленьким, ничем не прикрытым стеклянным кувшином. Брэнуэлл разглядел, что широкий обоюдоострый клинок ножа был разделен вдоль промежутком в дюйм и рукоять была очень простой, из рифленой стали.

Женщина села в одно из кресел и жестом предложила Брэнуэллу занять другое, рядом с нею; после нескольких секунд колебаний он нерешительно подошел и занял указанное место.

Фарфлис перешел на другую сторону стола и исподволь заговорил о своем религиозном ордене, который он назвал Косвенным. Он говорил о «двуедином» боге, что, по мнению Брэнуэлла, означало бога в двух лицах, поскольку христианская троица описывалась словом «триединый». Фарфлис сказал, что две ипостаси этого бога в настоящее время разделены и его орден издавна поставил себе цель воссоединить их и подчинить всю Англию власти бога, вернувшего свое единство; тут Брэнуэллу пришла в голову мысль, что Фарфлис не ожидает – или даже вообще не хочет, – чтобы это произошло в скором времени.

Ну а пока что целью ордена являлась поддержка в северной Англии и некоторых областях Европы неких «сверхъестественных святых», которые совокупно образовывали что-то «похожее на электрическую батарею американца Бенджамина Франклина». «Агрессивная миссионерская деятельность» этих святых создает область, или поле спиритуалистической тени, в которой члены Ордена Косвенности способны продлевать свою жизни и даже творить чудеса определенного рода.

«Вы избраны, – сказал Фарфлис Брэнуэллу, – для того, чтобы войти в число владеющих этими древними и могущественными силами. Вы проживете неисчислимые годы, и даже короли будут страшиться вас».

Брэнуэлл ясно понимал, что, несмотря на то что они находились в церковном здании и молодой человек носил на себе облачение священника, все это не было связано ни с какой известной ему религией. Он знал также, что могли бы сказать обо всем этом его сестры – и отец! – но он уже давно раскусил угнетающую христианскую мифологию, которой его пичкали в детстве и юности, и эта явно неудавшаяся поездка в Лондон показала ему, что он не из тех людей, которые вынуждены тратить свои лучшие годы на скучную повседневность, следование указаниям и всяческие полумеры.

И – «вы проживете неисчислимые годы, и даже короли будут страшиться вас».

Эти слова отозвались в той части его сущности, которая была воплощена в Нортенгерленде.

Фарфлис снял с полки какие-то замшелые старинные книги и показал ему отпечатанный в 1592 году полный – запрещенный – текст «Трагической истории доктора Фаустуса» Кристофера Марло и рукопись, которая, по его словам, являлась отчетом Джона Уэсли о случаях одержимости демонами, происходивших в Йоркшире… но тут, перехватив взгляд женщины, сидевшей рядом с Брэнуэллом, суетливо запихнул книги на место и сказал, что, прежде чем двигаться дальше, Брэнуэлл должен пройти крещение.

Женщина взяла Брэнуэлла за правую руку и повернула ее на столе ладонью вверх, а преподобный Фарфлис схватил двухклинковый нож. Брэнуэлл дернулся было, но женщина оказалась неожиданно сильной, а Фарфлис поспешил заверить его, что он сделает совсем маленький, малюсенький надрезик, просто укольчик: «Чисто символическая рана, шрам духовного значения, отметка для тех, чьи глаза способны видеть». Брэнуэлл прикусил губу, чтобы она не дрожала, но все же заставил себя расслабиться – и молодой священник ткнул в его ладонь остриями сдвоенных клинков.

Слабые разрезы совершенно не болели; от них по всей руке побежали мурашки, и голова Брэнуэлла закружилась еще сильнее, чем прежде.

Преподобный Фарфлис поклонился и вышел из комнаты через внутреннюю дверь, забрав нож с собою.

Брэнуэлл вопросительно взглянул на женщину, и та погрузила указательный палец в сосуд и медленно заговорила, обращаясь к нему. Он не узнал этого языка, но каждые несколько слов заканчивались восходящей интонацией, как будто это были вопросы, и каждый раз в ответ Брэнуэлл пожимал плечами или бормотал нечто невнятное, а она прикасалась пальцем к его лбу. В свете фонаря кончик пальца блестел, и Брэнуэлл ощущал, как между его бровей медленно стекает капелька масла.

Внезапно ему пришло в голову, что происходящее очень похоже на католическое таинство соборования – последнего помазания, обычно свершаемого с теми, кто находится на грани смерти; он отодвинул кресло и бросился к двери, через которую вошел. Когда он рывком распахнул ее и, спотыкаясь, шагнул через порог в холодную ночь, он услышал, что женщина, оставшаяся в комнате, тихо рассмеялась.

Он без остановки бежал по улицам ночного Лондона до гостиницы «Чаптер кофе-хаус» на Патерноностер-роу, где по приезде снял номер, и утром сел на первый же дилижанс, идущий в сторону дома – обиталища хоуортского священника.

Нынче же он скреб ногтями по шершавому надгробному камню, на котором сидел, и стискивал пустые кулаки. За спиной у него возвышался дом, предоставленный местной общиной его отцу, где его сестры составляют какие-то литературные композиции и думают, что ему ничего об этом не известно. Перед ним – нужно всего лишь перелезть через дальнюю стену кладбища и немного спуститься с холма – находился «Черный бык», где он почти наверняка найдет кого-нибудь, кто согласится поставить ему стаканчик-другой благословенного джина.

Он знал, что стать профессиональным художником ему помешала самая банальная трусость и она же заставила его убежать от приоткрывшегося было темного, но блистательного шанса – теперь он верил, что это был по меньшей мере шанс – на… силу, власть, почтение!

Он разжал правую ладонь и пристально вгляделся в нее. От двух уколов, оставленных ножом преподобного Фарфлиса, не осталось никаких следов уже через пару дней, но ведь священник назвал их «чисто символической раной, шрамом духовного значения, отметкой для тех, чьи глаза способны видеть». Возможно, на его ладони с тех пор осталась какая-то метка.

Он поднял руку и посмотрел из-под нее на уже начавшее темнеть небо.

Среди деревьев на другой стороне кладбища двигалась очень невысокая темная фигура, но, повернув голову, Брэнуэлл увидел, что это всего лишь несколько ворон, сидевших на одном из вертикальных мраморных надгробий; как только он повернулся, они начали взлетать.

Он нахмурился. Во всяком случае, после того, как он взглянул, там оказались вороны.

Вороны… чтобы вот так пугающе напоминать стоящего поодаль невысокого человека или ребенка, их должно было насчитываться, пожалуй, не менее полудюжины – стрелой устремились в его сторону, пронеслись, чуть ли не задевая крыльями голову Брэнуэлла; он вскинул руки, закрывая от них лицо, но уже через мгновение они с карканьем полетели дальше между верхушек деревьев.

Сердце Брэнуэлла все еще продолжало отчаянно колотиться в узкой груди. Когда вороны на мгновение показались ему смуглым мальчиком, которого он видел во сне – и однажды наяву, здесь, на этом самом кладбище! – не было ли это видение вещим?

Черные птицы, случайно устремившиеся в сторону «Черного быка», уже скрылись из виду.

«Назовем это призывом», – подумал он с натужной иронией, пытаясь скрыть от самого себя волнение.

Брэнуэлл поднялся с могильного камня и побрел дальше.

За Брэнуэллом, который, ссутулившись сильнее обычного, плелся через кладбище к улице, наблюдала пара внимательных глаз.

Страж, могучий бульмастиф Эмили, выбрался наружу через кухонную дверь, обошел сарайчик, в которой хранился торф и помещалось отхожее место, и южную стену дома, в которой не было ни одного окна, и теперь стоял, принюхиваясь к холодному ветру, дующему с бескрайних вересковых пустошей. Он видел, как улетели вороны и как Брэнуэлл пошел следом за ними.

Страж знал признаки, позволявшие опознавать членов его семьи; удаляющейся фигурой мог быть только Брэнуэлл. В представлении Стража Эмили была высоким божеством, которого любили и которому поклонялись, а Эмили привечала Брэнуэлла и даже любила его, хотя Страж порой улавливал в изменчивом множестве его запахов тревожащую, не свойственную семье мускусную ноту. Это была одна из многих вещей, не имевших очевидной причины.

И этот непостижимый запах Брэнуэлла был связан с сильным, угрожающим запахом, который исходил нынче утром от раненого незнакомца. Страж вскоре понял, что именно кровь на оружии, а не сам незнакомец, заставила его ноздри раздуться, а губы скривиться и обнажить зубы в неосознанном стремлении напасть. Что-то, чья кровь осталась на оружии, ранило незнакомца, а Эмили, хоть и неявно, выказала ему благосклонность тем, что помогла подняться и идти.

Там, у подножия плато, рядом с башней из черного камня, Страж принюхивался к ветру, настораживал уши, крутил тяжелой головой, глядя по сторонам, а потом позволил себе несколько ослабить привычную бдительность: то, что напало на этого человека, находилось за пределами досягаемости собачьих органов чувств.

Эмили счистила с оружия почти всю так раздражавшую его кровь, да и случилось происшествие довольно далеко от дома – но этот запах и пара слогов валлийского языка, произнесенных, пока запах еще отчетливо витал в воздухе, пробудили в Страже давнюю память.

При всем старании он не мог облечь в отчетливую форму эти воспоминания: они были столь отдаленными, что, казалось, принадлежали какому-то другому псу.

Отец Эмили каждое утро, на заре, возился с металлической штукой, издававшей короткий громкий звук; Страж понимал, что это делается для того, чтобы напугать что-то и заставить его держаться подальше. А на закате, почти каждый вечер, Страж занимался делом, которое сам придумал для себя: стоя возле кладбищенской стены, он яростно лаял на хрупкие фигурки, походившие на людей, но не являвшиеся ими. В это время его лай обретал особую глубину и звучность, как будто источником звука было не собачье горло, а нечто куда более мощное. Этот лай обычно прогонял хрупкие фигурки.

Было светло – еще на наступило время, когда эти псевдолюди, словно сплетенные из паутины, слетались из полей или выплывали из-под кладбищенских камней.

Страж улегся на короткую траву и опустил голову на мощные передние лапы.

Глава 3

– Полагаю, Эмили уже рассказала вам о приключении, которое случилось с нею сегодня близ Понден-кирк. – Патрик вышел к дочерям в гостиную, где окна также смотрели на кладбище. Эмили полулежала на зеленой кожаной кушетке, стоявшей у дальней стены, а Шарлотта и Энн сидели на стульях у стола. Старый Патрик остановился около двери, ведущей в прихожую.

– Вам известно, что я родился в Ирландии, – сказал он, – но это, пожалуй, и все. Я не считал нужным тревожить вас рассказами о том, почему я ее покинул.

Он прошел мимо Энн, потрепав ее по голове, остановился у окна и тяжело вздохнул.

– Бронте – не ирландское имя.

– Оно произносилось: «Бранти», – с неожиданной уверенностью сказала Эмили. – Прежде.

Отец чуть заметно улыбнулся в ее сторону.

– Да. Я прибыл в Ливерпуль двадцати пяти лет от роду и был принят в кембриджский колледж Святого Иоанна как стипендиат – некоторых, самых бедных, студентов колледж содержит за свой счет. Домотканая одежда, сильнейший ирландский акцент. Я… – Взгляд его слепых глаз был устремлен поверх голов дочерей, как будто Патрик видел перед собою того никчемного, нищего молодого человека, каким был в те годы. – И у меня были причины для боязни.

Шарлотта и Энн одновременно заерзали на стульях.

– «Бранти» подошло бы какому-нибудь паписту, питающемуся только пивом и картошкой, – сказала Шарлотта. – И кстати, я очень рада, что название «Бронте» в то время упоминалось в газетах.

– И точечки очень к месту[3], – добавила Энн. – А не то все произносили бы нашу фамилию «Браунт».

Патрик покачал головой.

– Наша фамилия не имеет никакого отношения к адмиралу Нельсону. Это очень старое имя.

«Старое имя?» – думала Эмили. Она помнила, что Бронте – это город на Сицилии и что Нельсона провозгласили герцогом Бронте, но это вроде бы к делу не относилось.

Патрик продолжал:

– Прибыв в Ливерпуль, я сразу же отправился в Честер, это на несколько миль южнее. Там заканчивается древняя римская дорога и – прости, Господи! – имеется античное капище Минервы.

Энн пристально посмотрела на отца, который, естественно, не увидел ее взгляда, а Шарлотта, кашлянув, чтобы прочистить горло, спросила подчеркнуто небрежным тоном:

– И какое же отношение вы имеете к Минерве или Минерва к вам?

Эмили чувствовала только возбуждение, от которого, как ни странно, становилось легче на душе. На протяжении всей ее жизни отец отличался эксцентричностью и демонстрировал только ему одному присущие суеверия, взять хотя бы его длиннющий шарф – он заставлял своих дочерей разрезать и сшивать его заново по несколько раз в год – и стрельбу из пистолета в сторону кладбища каждое утро на рассвете! – и даже ребенком она подозревала, что это меры предосторожности против какой-то потусторонней опасности.

– Я был… в Ирландии и подвергался преследованию! – сказал Патрик. – Я думал, что покончил с этим, но он… переправился через Ирландское море на мне, во мне, в моей крови!

Эмили выпрямилась. Не исключено, что отец имел в виду какую-то болезнь, но вряд ли болезнь заставила бы его идти в языческое капище.

– Он? – произнесла Энн.

Патрик поднял голову и продолжил более спокойным тоном:

– Наша вера признает существование демонов.

– И? – недоуменно отозвалась Энн. – Минерва?

Патрик набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул.

– В общем, я, сам того не желая, привез с собою старого языческого демона, и он… он хочет мстить. Каждому сыну Бранти. Так что вместо того, чтобы просить опоры у нашего Господа, я отправился за оружием к языческой богине. Я был молод, одинок, в чужой стране. – Он махнул рукой перед собою. – Эмили?

Эмили пошевелилась на кушетке.

– Да, папа?

– Ты помнишь, кто изготовил для Минервы неуязвимые доспехи?

Шарлотта хлопнула ладонью по столу.

– О каком старом языческом демоне вы говорите? Мстить? За что? И… что все это значит?

– Конечно. Прошу прощения. – Патрик отодвинул от стола стул и сел. – В 1710 году, – сказал он, – мой прапрадед Хью Бранти плыл на судне, перевозившем скот из Ливерпуля в Уорренпойнт, это в графстве Даун.

Было видно, что он, начав этот рассказ, наконец-то избавляется от бремени, которое много лет носил в себе, тайно от детей, и сейчас, вскидывая усыпанную старческими пятнами дрожащую руку, он сдерживал неизбежное нетерпение.

– Где-то посередине Ирландского моря, – продолжал он, – на судне нашли спрятавшегося ребенка – смуглого малолетнего мальчика, одетого в лохмотья, и кто-то из пассажиров предположил, что он может быть валлийцем. Моряки же решили, что это дьявол, и хотели бросить его за борт, но тут вмешался мой прапрадед – в своей необдуманной жалости, и, не имея другого выхода, он усыновил мальчишку.

Из-за общей беспечности и проволочек мальчика назвали просто – Валлиец.

Эмили поежилась, вспомнив, как раненый Алкуин спросил ее утром: «Он знает валлийца?»

– Когда Валлиец подрос, он подчинил старого Хью своему влиянию, – продолжал Патрик, – и после смерти Хью стал законным владельцем фермы Бранти. Сводных братьев это возмутило, они попытались убить его – безуспешно, – их осудили и отправили в колонии. Потом Валлиец женился на дочери Хью и, поскольку природа не позволила ему заиметь родных детей, он усыновил одного из своих осиротевших сводных племянников. Этим племянником был мой отец, тоже получивший имя Хью Бранти.

Невдалеке, чуть ли не под самым окном, вдруг не свойственным ему голосом взвыл Страж, и все вздрогнули. Эмили вскочила и кинулась к окну; громадный мастиф стоял на дорожке между домом и ее садиком, повернувшись к кладбищу. Пока хозяйка смотрела на него, Страж дважды повернулся по часовой стрелке и сел, но даже из окна было видно, что шерсть у него вдоль хребта стоит дыбом.

Эмили еще несколько секунд стояла у окна, но на улице не было ничего подозрительного, и Страж не волновался.

Она вернулась к кушетке, села и сказала, пожав плечами:

– Похоже, духи шалят.

– У моего отца был пес по имени Страж, – сказал Патрик. – Как вы понимаете, этого пса я назвал так же. Валлиец его убил. Валлиец начал… подчинять себе моего отца, как прежде…

– Одержимость? – неохотно уточнила Шарлотта.

– Именно так. Но к тому времени тело Валлийца постарело и начало сдавать, а отцу было всего шестнадцать – но он смог сопротивляться. Вдвоем со Стражем они смогли убить тело Валлийца, но в драке Страж геройски погиб. Юный Хью Бранти бежал и через пять лет женился на моей матери.

Несколько секунд все молчали. Потом Энн спросила:

– Он тоже каждое утро стрелял из ружья на кладбище?

Патрик повернул голову на звук ее голоса.

– Мы жили в однокомнатной лачуге с соломенной крышей, и возможностей обзавестись ружьем у него было не больше, чем… золотыми часами. Его главным богатством была сушильная печь для зерна; в Баллинаске жители сами растят зерно, и очень много народу несло свой урожай сушить в нашу лачугу, так что печь ревела день и ночь. Уверен, что он советовался с местной ведьмой, а может быть, и со священником и добавлял в огонь травы и благовония, которые должны были отгонять дьявола.

Он умолк и уставился в никуда.

– Но вы все же покинули Ирландию, – подсказала Эмили.

Отец кивнул.

– Я был учителем в деревенской школе, рядом с которой находилось наше жилье. Мои ученики были бедны – они платили всего пенни в неделю и приносили торф для отопления класса. Мне нравилось это занятие, и я внушал ученикам добро… но однажды утром на задней парте появилось новое лицо. Невысокий смуглый мальчик, одетый в лохмотья. Когда наши взгляды встретились, он улыбнулся и поспешно вышел из класса. Я вышел за ним, и оказалось…

– Что это была оптическая иллюзия, – закончила Эмили, зябко передернув плечами. И добавила про себя: «Он рассыпался на осколки и разлетелся стаей ворон».

Отец посмотрел на нее.

– Да, полагаю, так оно и было. – Он отодвинул стул, встал и продолжил более сильным голосом: – Я видел его еще несколько раз – он стоял в сумерках неподалеку от нашего дома, но сушильная печь надежно производила защитный дым. А порой поблизости оказывалась большая неуклюжая собака…

– Итак, вы переправились через море, – сказала Шарлотта, несомненно почти готовая поверить, что ее отец страдал галлюцинациями, – сюда, в Англию, – но он приехал вместе с вами.

– Да. Он вернулся сюда. Я, совершенно не желая того, привез его обратно. Вы же помните, что демоническое дитя обнаружили на судне, шедшем из Ливерпуля, да? И, помилуй меня Бог, я действительно вернул его: я увидел его на причале, когда сходил на берег, и он встретился со мною взглядом и улыбнулся. – Патрик всплеснул руками. – А мне было известно, что поблизости находилось древнее святилище Минервы. Мне было страшно. Вроде бы глупо надеяться, что защиту можно найти у какого-нибудь англиканского священника, а уж у языческого божества… – Он уронил воздетые руки. – Итак, Эмили, ты помнишь, кто изготовил для Минервы несокрушимые доспехи?

– Вергилий в «Энеиде» писал, что циклопы. Так-так… Стероп, Пиракмон и… – Она осеклась.

– И Бронтес, – закончила Шарлотта. – Третьего циклопа звали Бронтес! Часто говорят просто Бронт, но ведь греческие имена заканчивались на «с». Вы рассчитывали получить защиту, приняв имя или… присвоив нам имя! – языческого чудовища?

– Увы, я молился всем троим, но ты права: я изменил наше имя в честь этого циклопа. Я отрезал окончание «с», когда записывался в колледж, а прежнюю фамилию Бранти тоже исправил, объяснив, что ее когда-то неправильно записали.

– И, – спросила Шарлотта напряженным от старания сохранить почтительный тон в разговоре с отцом голосом, – дали вам в конце концов циклопы эти доспехи?

– Нет. Я вынес оттуда одно лишь имя.

– Они делали еще и молнии, – вставила Энн. – И когда мы, детьми, смотрели на грозу, вы любили указывать, куда в следующий раз ударит молния.

Патрик улыбнулся и покачал головой.

– Ха! Если я и угадывал иногда, то лишь по случайности. Но я хорошо помню, как это впечатляло вас маленьких.

Эмили вздернула бровь. Она знала эту отцовскую улыбку – она появлялась в тех случаях, когда отец лукавил в разговорах с детьми.

– Но ведь вы изгнали эту валлийскую нечисть? – спросила Энн. – Хоть как-то?

– Тот раненый человек, которого сегодня нашла Эмили, похоже, так не считает, – сказала Шарлотта, – если, конечно, вся эта встреча ей не пригрезилась. Вряд ли человек, которому еле-еле хватало сил ползти, через несколько минут смог мгновенно скрыться из глаз.

Эмили знала, что Шарлотта верит в ее историю и сейчас лишь пытается убедить себя в обратном. Она улыбнулась сестре.

– Я это сделал, – сказал их отец. Его лоб блестел от пота, и Эмили подумала, что он может решиться размотать длиннющий шарф, закрывавший его горло и подпиравший подбородок. – Я изгнал его. В конце концов. Или, по крайней мере, обуздал…

– В ту зиму, когда умирала мама, – перебила отца Шарлотта, – вы вынесли стулья из ее комнаты и распилили на куски во дворе. И сожгли коврик, который лежал у нее перед камином.

– Тебе было всего три года, – возразил Патрик с таким видом, будто был оскорблен тем, что дочь помнит те события. Он вновь подошел к столу и наклонился вперед, упершись руками в столешницу. – У меня не было оснований верить в… – Он выпрямился и отошел, а Эмили разглядела на полированном дереве чуть заметные, словно испаряющиеся, отпечатки его ладоней. – Это была предосторожность насчет маловероятной возможности…

– …Что в ее комнате бывало нечто такое, что сидело на ее стульях, – уныло закончила Энн, – и стояло на ее коврике.

Их отец покачал головой, но потом неохотно кивнул.

– Я полагал, что сделанного мною хватит для того, чтобы сдерживать его, но после смерти вашей матери пошел на крайние меры и пригласил сюда католического священника, чтобы он провел на кладбище классический папистский экзорцизм! И в какое-то мгновение и он, и я увидели фигуру мальчика, стоявшего на стене! Его как будто корежило, пока священник произносил свои латинские молитвы, а потом он упал со стены на ту сторону, и, когда мы подошли, там никого не было. И с тех пор много лет он не появлялся.

– Папистский священник! – сказала Шарлотта. – А вы – англиканский священник. Почему вы не сделали это сами?

– Я делал, делал! – безрезультатно. У папистов больше опыта. – Он повернулся в сторону Эмили. – Твой раненый, что был возле Понден-кирк, несомненно, знал что-то о нашей семейной истории, но все это сейчас может иметь только теоретическое значение.

«Если не считать того, – подумала Эмили, – что наши сестры, Элизабет и Мария, обе умерли от болезни, именуемой „истощением“, четыре года спустя, одиннадцати и девяти лет от роду, и что за прошедшие с тех пор годы я несколько раз видела смуглого мальчика, фигура которого рассыпалась стаей ворон, и вы, отец, не знаете, что мы с Брэнуэллом и Энн оставили свою кровь в пещере фейри у подножия Понден-кирк.

И, уверена, вы что-то знаете и об этом двухклинковом ноже».

Но об этом она собиралась поговорить с ним наедине. Теперь же она встала с кушетки и объявила:

– Между прочим, пора пить чай. Энн, ты поможешь мне в кухне?

Энн и Шарлотта тоже встали, а Патрик двинулся к двери в прихожую.

– Я буду в своем кабинете, – сказал он.

«Как всегда», – мысленно добавила Эмили.

Брэнуэлл сидел на обтянутой материей скамье, которая стояла вдоль стены, упиравшейся в камин, и смотрел на невысокие голубые язычки, пляшущие над угольями. На какое-то время он остался один в этой комнате, отходившей от главного зала «Черного быка», и сейчас тяжело вздыхал, обоняя теплые ароматы пива, табачного дыма и лампового масла. Мистер Сагден, хозяин, не станет прогонять его, но больше не отпустит ему ничего в кредит, а среди немногочисленных обитателей Хоуорта, присутствовавших в таверне, не было никого, кто поставил бы ему выпивку.

Каждые несколько минут скрипела входная дверь, впуская порыв прохладного воздуха ранней весны. Несколько минут назад Брэнуэлл услышал, как перед входом остановилась карета или дилижанс, и, когда дверь таверны открылась, ветерок вместе с болотной вонью придорожной канавы донес и отдаленный собачий лай.

Брэнуэлл слышал, как через порог переступила одна пара ног, потом приглушенный разговор в большом зале. Потом из-за угла показалась и прошла к камину женщина в твидовом пальто, из-под которого виднелась длинная серая юбка, и серой шали, укрывавшей узкие плечи; он поспешил отогнать от себя смутное ощущение, что узнает ее. В руке она держала большой коричневый кожаный саквояж наподобие докторского; его она поставила на стол у противоположной стены. Женщину окружал ощутимый аромат мимозы.

Она в упор посмотрела на него, и он поправил на носу очки, чтобы лучше ее разглядеть.

Ее лицо оказалось более худым, чем в облике, сохранившемся в полустершихся воспоминаниях, и подобранные волосы были так же темны, но узнавание разлилось холодом у него в груди лишь после того, как она подошла к нему и ткнула пальцем в лоб. По его правой руке, от кисти до плеча, сразу побежали мурашки.

Она опустила руку, и Брэнуэлл чуть заметно кивнул в знак того, что помнит ее.

– Вы, – негромко сказала она. – Я не раз думала о том, когда же вновь увижу вас. Полагаю, вы здесь тоже из-за одноглазого католика.

– Да, – сразу же ответил Брэнуэлл, хоть и не представлял, о чем она говорит: ведь ему, кажется, представился шанс вернуть одну из своих великих возможностей, упущенную из-за трусливого бегства тогда, десять лет назад, от этой женщины и преподобного Фарфлиса и… могущества, власти… и собственной значимости в жизни!

Он уже девять лет состоял в местной масонской ложе, и ему пришло в голову, что ее загадочное высказывание могло быть первой частью обмена паролями, и в этом случае его ответ не мог быть правильным – но выражение ее лица не изменилось. Похоже, свое предположение она высказала совершенно искренне. Теперь ему следовало блефовать и вызнать, что она имела в виду.

Она села рядом с ним, и, несмотря на все свои обстоятельства, он приосанился, разгладил жидкую бородку и невольно задумался о том, находит ли эта женщина его привлекательным.

Она щелкнула пальцами.

– Нортенгерленд.

– Совершенно верно. – У Брэнуэлла сделалось теплее на душе оттого, что она запомнила имя, которым он представился. Он посмотрел на нее и вскинул брови.

Она кашлянула, прежде чем заговорить снова.

– Я – миссис Фленсинг. – Она говорила с акцентом, который, по предположению Брэнуэлла, мог быть континентальным. – Конечно, на самом деле у него два глаза, как у них всех в наши дни. Я думаю, что он пришел к Понден-кирк, чтобы умереть от собственной руки и тем осквернить это место, но, когда регент – предводитель племени напал на него, он изменил свои намерения и пустил в ход диоскуры для самозащиты.

Мысли Брэнуэлла лихорадочно скакали от Диоскуров – это, как он хорошо знал, было прозвище героев-близнецов из древнегреческой мифологии, Кастора и Поллукса, – к двухклинковому ножу, который уронила Эмили. Самозащиты…

– Ножом, – сказал он, пытаясь придать голосу уверенное звучание.

– Да. Вы знаете, что регент – старейшина святых! – был убит в этой схватке?

– Нет, – рискнул признаться Брэнуэлл. И, помня о том, как Эмили всего пару часов тому назад вернулась домой, спросил: – А что стало с… э-э… диоскурами?

– Полагаю, убийца взял его с собой. А вы так страшитесь его? Но ведь он и сам, несомненно, был тяжело ранен.

– Что вы, конечно нет. Но ведь такие ножи очень необычны. Один раз увидишь – и ни с чем не спутаешь.

– Верно. Только одно предназначение и непредсказуемые реакции на раны. Мы давно считали, что этот человек может быть опасен, и я преследовала его из Лондона до поместья близ Аллертона. – Она вздохнула с нескрываемым разочарованием. – Но прошлой ночью он убил там двух человек и ускользнул от меня в последовавшей неразберихе. Что вы о нем знаете?

Брэнуэлл почувствовал, как под его рубашкой побежала струйка пота. Эмили разговаривала с ним очень уклончиво – до красноречивости уклончиво. Она сказала, что пошла со Стражем на запад, а потом на восток и нашла на дороге нож-диоскуры. Эта женщина говорит, что «одноглазый католик» намеревался «осквернить это место» самоубийством.

– Совсем недавно человека с таким ножом видели на вересковых пустошах к западу от дома здешнего священника, – сказал Брэнуэлл. – Сегодня. Э-э, в районе Понден-кирк, как вы и сказали. – Его лицо пылало. – Я полагаю, это и был… одноглазый католик. – Он скрипнул зубами. – Судя по всему, у него был жалкий вид.

Миссис Фленсинг нахмурилась и встала.

– Насколько я понимаю, вам ничего не известно.

– Моя сестра, – выпалил Брэнуэлл, – сегодня утром гуляла по полям и вернулась с диоскурами и кровью на рубашке. И не говорила, где была и что видела.

Миссис Фленсинг снова села.

– Она была ранена? Или укушена?

– Укушена? Нет. Вряд ли это была ее кровь.

Миссис Фленсинг крепко стиснула его запястье.

– Вы должны узнать у нее, что она видела, что делала, как ей достался нож. Вы меня понимаете?

– Да, конечно, – заверил ее Брэнуэлл, а сам задумался о том, сохранилось ли у него с кем-то из сестер хоть что-то из былых детских привязанности и доверия.

– Как я понимаю, она не прошла крещение.

– Конечно прошла. Наш… ах, да! Нет, не… – Он приподнял правую руку с двумя сложенными пальцами. Мгновение подумал о том, что еще могло бы привлечь неоценимое внимание миссис Фленсинг, и добавил: – Ее однажды укусила… э-э… необычная собака. – А вот о том, что она прижгла укус раскаленным утюгом, он умолчал.

Миссис Фленсинг напряглась.

– Ах! С этих пустошей… – Она устремила на него яростный взгляд. – Вы понимаете, что сейчас сказали мне? Что это была за собака?

Эмили никогда не описывала в подробностях ту собаку, которая цапнула ее, и Брэнуэлл обратился памятью к тому дню, когда его самого укусила собака, которая странно вела себя и, возможно, была бешеной.

Ему было тогда около девяти лет. Хвастаясь смелостью перед сестрами, он подошел к уродливому животному и протянул руку; пес стремительно мотнул тяжелой головой и цапнул его зубами за запястье. В следующий момент собака умчалась в холмы, Брэнуэлл же самостоятельно перевязал раненую руку и попросил сестер не говорить никому об этом происшествии. Рана оказалась поверхностной и зажила буквально на следующий день, а вот испуг от случившегося оказался таким сильным, что он целый месяц не мог спать; отец даже разрешил ему некоторое время не посещать местную школу.

– Большая, больше бульмастифа, – сказал он миссис Фленсинг, скрыв озноб, который и сейчас пробежал по его коже, – с приплюснутой черной мордой, с длинными ногами и большими лапами. Короткая редкая шерсть, похожая на свиную щетину… и… – он вспомнил еще одну подробность, – по его словам, рычание собаки походило на плач ребенка. Конечно, необычного ребенка, сами понимаете.

Миссис Фленсинг слушала его, тяжело дыша.

– Я намеревалась действовать этой ночью в одиночку, но трое, объединив усилия, куда вероятнее добьются успеха. Необходимо, чтобы ваша сестра тоже участвовала. Где она живет?

– Да… прямо здесь, в деревне.

– Прекрасно. Не сомневаюсь, что в этом заведении найдется комната, где можно было бы поговорить наедине. – Он кивнул, и женщина вынула из кармана и дала ему полдюжины шиллингов. – Наймите ее на завтрашнюю ночь. Встретимся там с вами через час после заката. Обязательно приведите с собой сестру. Прежде всего она должна пройти посвящение. И вы должны помочь мне убедить ее. – И она повторила: – Вы меня понимаете?

Брэнуэлл внезапно испугался, что утвердительный ответ на этот вопрос повлечет за собою какие-то реальные последствия наподобие подписания контракта. Но миссис Фленсинг смотрела ему в глаза, и он изо всех сил постарался проникнуться личностью Нортенгерленда, бессовестного, аморального героя своих детских сочинений. Нортенгерленду все это по силам, сказал он себе.

Он заставил себя четко произнести:

– Да. – И, откашлявшись, продолжил более уверенным тоном: – И какое же место предполагается для меня в этой… нашей… компании?

Она окинула его оценивающим взглядом.

– Полагаю, высокое. Вы знаете эту деревню?

– Я тоже живу здесь, – сознался Брэнуэлл.

– Понятно. Что ж, вы сможете помочь мне советом. Сразу и начнем, поскольку вам дорого ваше будущее – и верьте. – Она встала, подошла к столу у противоположной стены и коснулась рукой кожаного саквояжа. – Здесь имеется могила, – тихо сказала она, – в которой лежит под камнем тело, давным-давно подвергшееся ампутации. Оно должно остаться… пока что… не полностью целым. Но племя… влияние, которое оно распространяет, ослабело из-за сегодняшнего убийства, и поэтому целостность тела следует как можно скорее повысить, чтобы наши… источники здесь, на севере, не претерпели непоправимого ущерба.

Видя его полное непонимание, она продолжила:

– Тело под камнем не совсем мертво. Когда его голову приблизят к телу, личность в какой-то степени отреагирует, перекинет связь через разрыв, восстановит силу, которую подорвала смерть регента.

Брэнуэлл невольно подумал о том, что для того, чтобы миссис Фленсинг не хотела полного восстановления трупа, должна быть какая-то веская причина, и тут же вспомнил преподобного Фарфлиса с его «двуединым» богом, две ипостаси которого в настоящее время разделены. Молодой священник тогда сказал, что цель их ордена – их воссоединение, но уже тогда Брэнуэллу показалось, что тот не слишком стремился к тому, чтобы это произошло как можно скорее. Не могло ли то, что лежит под могильным камнем, быть половиной их двусущностного бога?

Миссис Фленсинг оглянулась на дверь бара, потом расстегнула замки саквояжа и открыла его. Она поманила к себе Брэнуэлла; он нетвердо встал и подошел через комнату к ней. Посмотрел в саквояж.

Брэнуэлл сообразил, что именно он увидел, лишь после того как она закрыла саквояж и он вернулся на прежнее место. Неровный костяной овал был верхом большого, какого-то бесформенного черепа, а широкая дыра под одним краем – местом, где когда-то находился нос или рыло. Ему удалось беглым взглядом лишь разглядеть торчащие наружу длинные, чуть загнутые зубы.

У Брэнуэлла кружилась голова, он боялся, что его стошнит, но в этот момент он совершенно не сомневался в том, что сказала миссис Фленсинг. Это была магия, колдовство, некромантия – запретные тайны! – и он, никчемный человечек, который не смог стать даже мелким служащим на железной дороге или учителем, инициирован для них!

Миссис Фленсинг снова села рядом с ним на скамейку.

– Тело, – сказала она, – находится под полом церкви в этой деревне, под могильной плитой, отмеченной соответствующим вырезанным узором. Вы должны показать мне место, лучше всего в самой церкви, где можно было бы незаметно спрятать эту сумку. Вы знаете, как устроено внутри это здание?

– Да. В подробностях.

– Отлично. А присутствие и содействие вашей сестры, прошедшей посвящение, будет чрезвычайно полезным.

Брэнуэлл попытался представить себе Эмили, принужденную содействовать в чем-то, что ей не нравится… но миссис Фленсинг нагнулась и еще пристальней всмотрелась в его лицо, и ему пришлось сделать усилие, чтобы не отодвинуться.

Через несколько секунд она кивнула, запустила руку во внутренний карман пальто и вынула плоский кожаный футляр. Нажав защелку, она открыла его, и Брэнуэлл увидел шесть стеклянных флакончиков, каждый из которых надежно держала на месте черная лента. Женщина вынула один из них и протянула Брэнуэллу.

Тот взял его. Стекло оказалось холодным, в чем не было ничего удивительного; в сосуде, похоже, находилась какая-то черная жидкость, не позволявшая смотреть через стекло насквозь.

– У вас есть запасные очки? – спросила она.

Да, у него были очки, которые он носил еще в детстве, и сейчас они сделались малы ему; их шарниры заржавели после того, как он однажды забыл их на ночь во дворе. Но он не сомневался, что точно помнит, где они лежат.

– Да.

– Завтра, – сказала она, – когда встанет солнце, размажьте содержимое по стеклам очков и походите в них полчасика, только оставайтесь в деревне, не ходите в поля. И носите их понемногу каждый день.

– А что это… – Он не договорил, так как не знал, стоит ли ему признаваться в том, что он не знает, что это за вещество.

Она вскинула бровь.

– Драконья кровь, слезы дьявола, грязь из Геенны… Какая вам разница?

– М-м… никакой, – согласился Брэнуэлл.

– А завтра вы должны быть здесь с сестрой, через час после заката.

– Да.

Миссис Фленсинг встала с места одним плавным движением. Она вновь укутала плечи шалью, взяла саквояж и вышла из комнаты. Он услышал, как открылась и закрылась дверь таверны. И почти сразу же загромыхали колеса тронувшейся с места повозки.

Брэнуэлл повернулся и уставился в огонь.

«И какое же место предполагается для меня в этой… нашей… компании?»

«Полагаю, высокое».

Неделю назад он услышал, что одну из деревенских девочек, Агату, ученицу воскресной школы Шарлотты, лечат от холеры, и вдруг, повинуясь порыву, решил навестить ее. Он пробыл у девочки полчаса, читал ей псалмы… и, когда вернулся домой, Шарлотта спросила его, чем он так удручен.

Он рассказал ей, что навестил маленькую Агату – и Шарлотта бросила на него взгляд, который глубоко уязвил его: сестра, которая всегда была его ближайшим другом, вместе они некогда сочиняли истории про выдуманную страну Ангрию, которые подписывали «МВ» – «Мы вдвоем» или «НД» – «Нас двое», смотрела на него со скептическим и даже презрительным выражением лица. Было до боли ясно: она не верила, что он, такой, какой есть, способен дать себе труд порадовать больного ребенка.

Он отвернулся от огня и встал, стиснув кулаки. «Да я, в конце концов, никому из них ничего больше не должен!» – думал он. Нортенгерленду никто из них не нужен.

Дверь таверны еще раз скрипнула, отворившись, и в переднем зале раздался веселый голос Джона Брауна, пономаря отцовской церкви. Брэнуэлл, даже считая себя Нортенгерлендом, так боялся миссис Фленсинг, что ни за что не осмелился бы потратить хоть один из ее шиллингов на выпивку для себя, но Джон Браун, несомненно, угостит его стаканчиком джина. Или двумя.

Глава 4

Вскоре после того, как Эмили и Энн унесли тарелки, чашки и чайник на кухню, к их отцу явился посетитель. Эмили слышала, как Табби открыла парадную дверь и заговорила с каким-то мужчиной, потом раздался отцовский голос, мужчины удалились в кабинет отца, а Табби, шаркая ногами, поплелась обратно в кухню.

– Джентльмен к вашему отцу, – сообщила она, устроившись на табуретке возле черной железной плиты, – и, должна заметить, как-то он связан с идолопоклонством. Но они, похоже, знакомы: Страж на него не лаял.

Тут из прихожей вновь донесся голос старого Патрика.

– Девочки! – громко позвал он. – Я думаю, вам будет интересно послушать о деле, с которым пришел этот джентльмен.

Эмили и Энн переглянулись.

– Идолопоклонство! – сказала Энн, с трудом сдержав хихиканье, и они вышли из кухни.

Их отец стоял в прихожей возле открытой двери кабинета; Шарлотта одновременно с сестрами вышла из гостиной. Страж стоял у входной двери. Он был насторожен, но не рычал.

Повинуясь приглашающему жесту отца, сестры прошли мимо него в кабинет. Посетитель стоял у окна, и Эмили, всегда настороженно относившаяся к незнакомым людям, прежде всего взглянула на его несомненно дорогую, но изрядно поношенную обувь.

И вдруг ее словно морозом пробрало – ведь эти башмаки она видела всего несколько часов назад, когда они, спотыкаясь и путаясь в траве, ковыляли рядом с ее ботинками.

– Мистер Керзон, – вновь прозвучал голос отца, – вот мои дочери: Шарлотта, старшая, Эмили и Энн.

Сестры присели в реверансе; Эмили, подняв глаза, увидела, как посетитель склонил голову и выпрямился. Она же сохраняла непроницаемое выражение лица.

На столе горела лампа, и в ее янтарном свете Эмили совершенно ясно видела черную шевелюру, смуглую кожу и резкие черты лица Алкуина, того самого человека, которому она лишь сегодня утром пыталась оказать помощь. Его левый глаз все так же прикрывал матерчатый кружок повязки, но одет он сейчас был в серые плисовые брюки и черный сюртук поверх белой рубашки.

Когда вошла Эмили, его единственный открытый глаз на мгновение расширился (она успела испугаться), но его лицо тоже сохранило полную бесстрастность.

Эмили не могла не удивляться тому, как он вообще смог встать, не говоря уж о том, чтобы преодолеть расстояние, отделявшее его от деревни. Неужели существует какое-то лекарство, благодаря которому он сумел за столь короткое время восстановить силы?

– Леди!.. – произнес он. Судя по интонации, он собирался сказать что-то еще, но, ограничившись одним словом, плотно сжал губы.

– Мистер Керзон, – сказал их отец, – узнал о том, что, будучи хоуортским священником, я двадцать лет назад поддержал Билль об эмансипации католиков, и решил посоветоваться со мною о возможности устройства в Йоркшире католических приходов.

Эмили, рассказывая Шарлотте и Энн о своем утреннем приключении, среди прочих подробностей упомянула и эту ненужную повязку и сейчас, поймав краем глаза вопросительный взгляд Энн, чуть заметно кивнула.

– Разве в Йоркшире есть католики? – сухим тоном спросила Шарлотта.

Керзон перевел взгляд с Эмили на нее, и его губы скривились в вежливой улыбке.

– Полагаю, хватит для того, чтобы заполнить одну-две церкви. – В его голосе сейчас не было хрипа и болезненного надрыва, которые запомнились Эмили, но звучал он так же глубоко, и в речи так же угадывался намек на французский акцент.

– Разве что в Лидсе или Брэдфорде, – возразил Патрик, уставив в пустоту мигающие глаза, – ну а здесь, возле границы с Ланкаширом, их будет совсем немного. Сожалею, сэр, что вам пришлось впустую проделать такой дальний путь!

– Все равно я путешествую, – ответил Керзон, – и оказался неподалеку. – Он выдохнул и сердито взглянул на Эмили.

И та поняла, что сейчас наилучшее время для того, чтобы вступить в разговор.

– Я рада, мистер Керзон, что вы оправились от раны, которую получили сегодня утром, – сказала она и добавила, повернувшись к отцу: – Папа, это тот самый джентльмен, о котором я вам рассказывала.

На несколько секунд старый Патрик Бронте застыл в неподвижности. Затем он прошел к своему столу, выдвинул ящик и поднял руку, держа в ней нож с двойным лезвием.

– Эмили, – сказал он, – лови. – И бросил его в ту сторону, откуда раздавался ее голос.

Она поймала нож за рукоять и свободной рукой подала сестрам знак отойти к двери.

– Нет ли у нашего гостя, – осторожно подбирая слова, спросил их отец, – повязки на глазу?

– Есть. Хотя утром вы, мистер Керзон, сказали мне, что носите ее лишь потому, что так положено, не так ли?

Тот лишь стиснул в кулаки опущенные руки.

Патрик Бронте уставился невидящими глазами в сторону Керзона.

– Дочь сказала мне, – медленно заговорил он, – что, когда она нашла вас, на этом ноже была кровь. Я думаю, что в вас нужно видеть скорее союзника, нежели противника.

Керзон покрутил головой, рассматривая всех присутствовавших, и заговорил очень холодным голосом:

– Я не вступаю в союз с глупцами. Да, это была кровь ликантропа. – И продолжил, обращаясь непосредственно к Патрику: – А вы! Сначала возродили эту породу, а потом поселили свою семью именно там, где эти твари процветают!

Эмили ощутила мягкий толчок в бедро и не глядя поняла, что к ним присоединился Страж. Она ощущала вибрацию: пес рычал настолько низким звуком, что человеческое ухо его не слышало.

– Значит, католические приходы, – презрительно бросил Патрик. – А я думаю, что вас интересовало нечто другое! – Он вскинул голову. – Моя дочь сказала мне, что утром вы упоминали о Валлийце; это правда: я привез его обратно в Англию. По неосторожности. Но пока мои дети здесь, со мною, он для них не опасен.

– Здесь?! – повысил голос Керзон. – Какую защиту, по вашему мнению, вы способны им предоставить, мистер Бранти? Стрелять вслепую по утрам из ружья над могилами? Мне об этом рассказывали в деревенских лавках. Расставлять повсюду ведра со святой водой? Так это практически ничего не дает.

Эмили смотрела на Керзона, но краем глаза наблюдала за отцом и видела, как его лицо над бесконечными витками шелкового шарфа на шее наливается кровью. «Святая вода? – думала она. – Да что же ей делать в англиканском доме? Ведра с водой… в каждой комнате и коридоре дома… Они стоят на случай пожара и, конечно же, не могут иметь другого назначения».

Страж не сводил глаз с Керзона и рычал уже хоть и негромко, но слышно.

– Совершенно ясно, – сухо сказал ее отец с гораздо более заметным, чем обычно, ирландским акцентом, – что предлог, который вы выбрали для этого визита, был обманным. Я определенно не хочу участвовать, особенно под лживым предлогом, в каких бы то ни было планах губертианцев, и… и поэтому я принимаю к сведению ваше мнение и желаю вам доброго дня.

Керзон наклонился, чтобы поднять со стоявшего у окна стула твидовую кепку. Он явно колебался, и Эмили подумала о том, как мог бы сложиться его разговор с отцом, не будь здесь ее.

Как бы там ни было, Керзон сказал лишь одну фразу:

– Мне остается молиться, чтобы не пришлось когда-нибудь убить ваших детей. – И пошел к двери, грубо оттолкнув Эмили и Шарлотту. Страж клацнул зубами, и Эмили услышала треск рвущейся ткани. Керзон пробормотал что-то невнятное, но, даже не оглянувшись, прошагал к парадной двери и вышел из дома.

Отец тяжело опустился в кресло.

– Ликантропы?.. – чуть слышно произнесла Шарлотта.

– Святая вода? – сказала Энн.

– Капля, – сказал, отмахнувшись, отец. – По одной в каждое ведро. Да, ликантропы – можете называть их вервольфами или просто оборотнями, как угодно, а местные зовут их гитрашами. Эмили, не взглянешь ли ты, куда он пошел? В деревню или в поля?

– Кто такие губертианцы? – спросила Энн, ну а Эмили уже выскочила в прихожую; за нею, не отставая ни на шаг, следовал Страж.

Выйдя на улицу, где гулял холодный ветер, и закрыв за собою дверь, она увидела высокую фигуру Алкуина Керзона, который шагал по улице мимо кладбища – и даже не прихрамывал! Он определенно направлялся в деревню; возможно, там ждала его какая-то повозка, на которой он покинул бы Хоуорт.

Повинуясь порыву, она бросилась бежать за ним. Страж рысил рядом, не вырываясь вперед.

Она догнала Керзона совсем скоро, на мощеной площадке перед церковью.

– Мистер Керзон! – окликнула она его с расстояния в несколько шагов.

Он остановился, оглянулся, нахмурившись, и Эмили разглядела прореху на колене его новых брюк. Страж подобрался было, и она, не наклоняясь, взялась левой рукой за утыканный стальными шипами ошейник.

– Судя по всему, – сказала она, – рана, которую вы получили нынче утром, была не столь опасна, как мне показалось.

– Успокойте пса, – сказал он вместо ответа. – Я не собираюсь делать ему ничего плохого.

Эмили поняла, что до сих пор держит в правой руке странный нож.

– Мы с ним защищаем друг друга, – сказала она, и по ее речи трудно было понять, что она только что пробежала изрядное расстояние: она почти совсем не запыхалась. – Вы говорили, что вам, возможно, придется убить меня, но он никогда не позволит этого сделать.

– Все же придется попробовать, если вы начнете перекидываться. Но, – на его лице возникло какое-то подобие улыбки, – вы помогли мне сегодня, и я постараюсь дать вам возможность сначала исповедаться.

– Католическое великодушие! – Она мотнула головой. – Вам что-то известно обо всем этом деле…

Он не шевелился и продолжал рассматривать ее открытым правым глазом. Эмили подумала, что было бы хорошо, если б он тоже был закрыт повязкой, и быстро продолжила:

– Вам случалось видеть смуглого мальчика, превращающегося в стаю ворон?

Керзон отступил на шаг; его глаз расширился.

– Боже мой, дитя… мисс Эмили! Вы тоже отмечены им?

Он сделал еще шаг назад, когда Эмили вытянула руку с ножом, но она разжала кулак, и нож, звонко клацнув, упал на мостовую.

– Возьмите; вы забыли его утром. Я всего лишь хотела показать вам руку.

Он еще мгновение пристально смотрел единственным глазом ей в лицо, а потом опустил взгляд. И кивнул.

– Как я и предполагал утром, это шрам от зубов, а поверх него еще и от ожога – вы прижгли укус. Если вы сделали это достаточно быстро – я полагаю, что так оно и было, – то вы не должны были видеть дух Валлийца; кто-то рассказал вам об этом привидении. Ваш идиот-отец? Одна из ваших несчастных сестер? – Он вновь перевел взгляд с ее руки на лицо. – Кто-то из носящих смертоносную отметку.

Смертоносную отметину? Эмили уже пожалела о том, что уронила нож, но ведь рядом с нею был Страж, и она пальцами, держащимися за ошейник, ощущала, как мощное тело вибрирует от неслышного рычания. Она продолжила:

– Мальчик – это дух Валлийца? Я видела его несколько раз, далеко отсюда, в полях. – Она глубоко вдохнула. – Расскажите мне о Понден-кирк.

Он вздернул голову, и его глаз прищурился. Возможно, это означало жалость.

Он холодно и твердо смотрел на нее, но она ответила ему точно таким же взглядом.

Керзон первым перевел взгляд с ее лица куда-то мимо нее и дома священника. Он провел сложенной ладонью по лицу вокруг рта.

– Вы не погрязли в нем необратимо. Проклятие! Вы же совершенно ненужная помеха и сплошное неудобство, и, вероятно, разума у вас не больше, чем у вашего выжившего из ума отца… но, если подумать как следует, мне следует взять вас с собою. Идемте, сейчас же, и не оглядывайтесь на эту обитель обреченных душ.

Эмили быстро присела, и, когда выпрямилась, в руке у нее опять был нож.

– Лишь Богу, а не вам, судить их души, – сказала она, – и, какими бы они ни были, я одна из них.

Ветер раскачивал голые ветви деревьев на кладбище. Эмили поежилась и пожалела, что не накинула пальто, выходя из дома, но все так же крепко держала нож. Несколько секунд тишину нарушал лишь звук зубила, которым в камнерезной мастерской за ее спиной единственный церковный прислужник, он же могильщик, обрабатывал новые могильные плиты.

– Что касается этого, думаю, так оно и есть, – почти шепотом сказал Керзон. – Оставьте нож себе. Я же буду молиться, чтобы вам свыше дозволили когда-нибудь самой перерезать себе горло.

Он развернулся на месте и зашагал прочь.

Эмили хотела было сразу пойти домой, но Страж стоял неподвижно, пока Керзон не скрылся за углом отцовской церкви.

Брэнуэлл нетвердой походкой вышел из «Черного быка», когда уже стемнело (впрочем, обычно он возвращался домой гораздо позже). Но, когда он перебрался через ограду кладбища, чтобы срезать путь среди могил, и плелся, глядя под ноги и тщательно выискивая при лунном свете, пробивавшемся сквозь ветви деревьев, место, куда наступить, неподалеку вдруг злобно и устрашающе, с подвыванием, забрехал пес Эмили. Он остановился и посмотрел по сторонам.

И тут же споткнулся об одно из лежачих надгробий, попытался удержать равновесие, не устоял на ногах и сел. Камень оказался холодным, он поежился, сунул руки в карманы. Пальцы нащупали флакон, который ему дала миссис Фленсинг, и он вынул его.

Пес теперь яростно лаял, судя по звуку, около входной двери дома священника, и, хотя каждый звук будто пронизывал тело Брэнуэлла, заставляя вибрировать все кости, он постарался отвлечься от лая и сосредоточился на флаконе.

В темноте казалось, что его содержимое чуть заметно светится. Выпитый джин развеял возникший было страх перед миссис Фленсинг, и сейчас он посмеивался себе под нос, смущенно вспоминая, как сбивался и блеял, отвечая на ее вопросы.

– Тихо! – крикнул он псу, глядя в ту сторону поверх еле различимых во тьме могил, и снова уставился на флакон. – Слезы дьявола! – пробормотал он. – Ну посмотрим, чем плачет дьявол.

Он вытащил пробку и нерешительно провел пальцем по ободку горлышка. Но потом, с легкомысленной бравадой, спросил себя: «Но что теряет Нортенгерленд?» – и погрузил кончик пальца в холодную густую жидкость.

От прикосновения защипало кожу; Брэнуэлл поспешно заткнул флакон пробкой и принялся вытирать палец о стекла очков, а потом о пальто.

При этом он всматривался в ту сторону, где раздавался яростный лай, но даже ближние деревья и могилы представали его глазам размытыми бесформенными пятнами. Он засунул флакон в карман и водрузил очки обратно на нос.

И обнаружил, что видит в них даже лучше и яснее, чем было до того, как он размазал по ним масло; контраст между лунным светом и тенями сделался четче, а очертания деревьев и стоячих надгробий обрели ощутимую трехмерную плотность.

И теперь он разглядел в неровном лунном свете что-то еще.

Среди надгробий двигались фигуры, похожие на тени, сбежавшие со своих постоянных мест. Их очертания было трудно различить на фоне ветвей деревьев, но они, казалось, двигались по собственной воле.

Брэнуэлл застыл на месте, разглядывая их.

Он видел, что все они двигались между надгробьями к выходу с кладбища и дальше, в вересковые поля, и вздрагивали при каждом гулком раскате лая, и Брэнуэлл понял, что они бегут от этих звуков.

Собачий лай неожиданно сильно потряс и самого Брэнуэлла, он ощущал каждый звук, как удар по спине, и, чтобы укрыться от этих ударов, он двинулся следом за этими фигурами, имеющими отдаленное сходство с людьми, – через низенький западный заборчик и вдоль дороги, огибавшей освещенное луной поле, прочь от дома священника, и кладбища, и деревни.

Брэнуэлла трясло от страха и возбуждения. На открытом месте, при ярком лунном свете, эти удлиненные силуэты были видны вполне отчетливо, и даже некоторая расплывчатость очертаний не мешала различать отходящие от бедер и плеч изгибающиеся конечности и болтающиеся из стороны в сторону головы, похожие на огромные грибы. Когда ветер дул с их стороны, он ощущал серный дух, похожий на вонь болотного газа.

Человекоподобные фигуры, разболтанно летевшие вперед, знали о его присутствии. Их головы-пузыри то и дело наклонялись в его сторону, а сами существа старались посторониться, освобождая ему путь. Некоторые из них вытянули к нему бесплотные руки с извивающимися, как струйки дыма, пальцами, и Брэнуэлл, почувствовав нечто вроде шутливого почтения к этим созданиям, сам протянул руки им навстречу. И, когда неосязаемые пальцы проходили сквозь его ладони, он ощущал мурашки под кожей.

Когда лай почти совсем стих в отдалении, Брэнуэлл вдруг ощутил пульс, передававшийся через заушники его очков, – и это был не его пульс. Потом окружавшие его фигуры начали дергаться в том же ритме и в такт ему открывать и закрывать дыры в головах, и он сообразил, что это было не что иное, как пение.

Брэнуэлл также понял, что эти создания уже не удирают от гавканья пса Эмили, а движутся в каком-то определенном направлении. Луна уже высоко поднялась в звездном небе и будто бы добавила алкоголя у него в крови и наделила его неиссякаемой энергией. И едва искаженные фигуры принялись на ходу кружиться и неуклюже помавать воздетыми к небу зыбкими верхними конечностями, он решил, что ему не подобает отставать от прочих, и тоже стал, весело смеясь, кружиться и подпрыгивать среди уродливых созданий.

Как ни странно, эти необычно энергичные движения совершенно не утомляли его, и дышал он не чаще, чем при обычной быстрой ходьбе. Он ощущал, что его волосы треплет очень холодный ветер, но ему не было зябко; и этот ветер нес с собою ароматы вереска и влажной земли, смешанные с запахом окружавших его фигур.

Их путь пролегал по склонам холмов, где Брэнуэлл без труда перепрыгивал через торчавшие из земли валуны, задерживавшие его менее ловких спутников, а потом они добрую милю тащились вдоль ручья Дин-бек, пока не добрались до старинного каменного моста, хотя по дороге много раз встречались места, где можно было бы спокойно перейти речку по камням.

Он не знал, сколько времени продолжалось это шествие, но нелепая компания вдруг остановилась, и, когда Брэнуэлл оглянулся на своих бестелесных спутников, он увидел, что все они сделались ниже ростом – опустились на колени – и смотрели в одну сторону. Они колыхались на ветру, как высокая трава, и ему впервые пришло в голову, что их шаги и прыжки совершенно не поднимали пыли, а тела не отбрасывали на дорожки видимых лунных теней.

В какой-то момент кипучая энергия, переполнявшая Брэнуэлла, иссякла. Теперь он задыхался от усилий, его знобило на холодном ветру, а еще он внезапно сообразил, что оказался ночью за много миль от дома и обратно придется добираться в темноте.

Перед ним, занимая все поле зрения, возвышалась высокая, почти прямоугольная громада, черная на фоне серого в лунном свете склона, и он испуганно поежился, когда узнал ее. В последние годы он редко выбирался на вересковые пустоши даже днем и не бывал так близко к Понден-кирк с того самого дня, шестнадцать лет назад, когда уговорил двух своих сестер пойти сюда вместе с ним и оставить метки крови в пещере у его основания.

Теперь же он видел тело крупного животного, лежавшее посреди каменистого склона.

Он отвернулся от него и сделал шаг назад – но зыбкие фигуры, указывавшие ему дорогу и шедшие сюда вместе с ним, сгрудились, преграждая ему путь. Он начал протискиваться сквозь них – ощущалось это так, будто он раздвигал тонкие ветви и разрывал паутину, – но на пузырях-головах раскрылись, будто водосточные дыры, черные отверстия, и было слышно, как призраки с шипением втягивают в себя воздух, хоть и не имели ничего похожего на легкие. Брэнуэлл чувствовал, как, словно в ответ, он начал выдыхать; он был способен сдержать этот выдох, но опасался находиться среди призраков и поэтому отступил и неохотно снова повернулся к Понден-кирк.

И тут у подножия сооружения что-то зашевелилось. Из глубокой тени выступила высокая фигура, казавшаяся чрезвычайно плотной в сравнении с призраками, толпившимися за спиной Брэнуэлла.

Фигура шла в его сторону, вниз по склону, и вереск стелился под ее крупными босыми ступнями. Брэнуэлл разглядел, что это мужчина – совершенно нагой, если не считать пояса с ружейным подсумком, но настолько густо покрытый жесткой шерстью, что его половую принадлежность он определил только по большой бороде и широким плечам. Блестящими в лунном свете глазами мужчина уставился в глаза Брэнуэллу.

Тот ощущал себя отвратительно трезвым, и его трясло. Он непроизвольно напряг ноги, чтобы сломя голову кинуться в бегство сквозь собравшуюся за его спиной толпу призрачных созданий, но все же заставил себя вспомнить все промахи, сделанные на протяжении жизни, все возможности, от которых он, струсив, отказался, он чуть слышно прошептал: «Нортенгерленд» – и остался на месте. И когда голый подошел туда, где он стоял, и протянул руку, Брэнуэлл не позволил себе вздрогнуть при виде коротких пальцев с длинными толстыми ногтями. Он сам протянул руку и схватил ладонь незнакомца.

Несколько длительных мгновений мягкая ладонь Брэнуэлла оставалась сжатой в жесткой руке; затем незнакомец выпустил его и приглашающе указал вверх, туда, где лежало мертвое животное.

Затем он запрокинул обросшую шерстью голову, открыл рот, и пронзительный тоскливый вой, вырвавшийся из его глотки, заставил Брэнуэлла пошатнуться. Здесь, в вересковых полях, ночью, у подножия Понден-кирк, этот душераздирающий звук не имел ничего общего с детским плачем – он был так же тонок, но его переполняла экспрессия нечеловеческих горя и ярости.

Брэнуэллу показалось, что даже ветер прекратился на то время, пока раздавался этот ужасный звук. А потом на этот вой откликнулись эхом издалека, из разных, широко разбросанных мест, другие такие же голоса.

Незнакомец отступил в сторону и снова указал в сторону Кирк. Брэнуэлл глубоко, так, что даже голова закружилась, вздохнул, побрел вверх по неровному склону и остановился в нескольких ярдах от трупа животного.

Новое зрение позволяло Брэнуэллу даже в тени ясно разглядеть это существо. Оно походило на большую собаку с короткой мордой и длинными мускулистыми ногами. Во влажной длинной шерсти, торчавшей пучками, как сосновые иглы, имелись проплешины, открывавшие взгляду темную кожу, а на мощной шее виднелась широкая рана. Вокруг стоял запах льняного масла, хорошо знакомый ему по тем временам, когда он собирался стать художником и писать портреты.

Рослый обнаженный мужчина прошел мимо Брэнуэлла (тот ощутил себя совсем мелким), запустил короткие пальцы в подсумок и вынул оттуда камень и толстенькую стальную полоску, закругленную на одном конце. Потом, пригнувшись – и сравнявшись ненадолго ростом с Брэнуэллом, – ударил камнем по стали и осыпал шерсть мертвого животного дождем искр.

Тело тут же охватило яркое пламя, и мужчина отступил назад. Лицо и руки Брэнуэлла обдало внезапным жаром; воздух наполнился вонью горящего масла и шерсти.

От Кирк спускалась еще одна персона, маленькая, босоногая, облаченная в лохмотья, но, несмотря на низкорослость, она отбрасывала гигантскую тень от пламени на черную каменную стену за своей спиной.

Брэнуэлл узнал смуглого мальчика, который много раз посещал его сны и однажды, много лет назад, встретился ему на покрытом снегом кладбище. При свете племени Брэнуэлл видел, что он улыбается…

А затем, даже не пошевелившись, Брэнуэлл уже смотрел сверху вниз, мимо горящего тела зверя, на стоявших рядом высокого нагого мужчину и щуплого молодого человека в суконном пальто, со взлохмаченной рыжей шевелюрой и с очками, криво сидящими на носу.

Он встретился взглядом с рыжим и растерянно осознал, что это он сам, и понял также, что его глазами на него смотрит совсем другой, незнакомый ему человек.

В испуге и отвращении Брэнуэлл вскинул руку, заслоняя глаза от этого зрелища, – и это была не его рука: грязная, маленькая, детская. Он напрягся – и ощутил под босыми ногами холодную каменистую почву.

Его голова пошла кругом, ноги подогнулись, он осел наземь и, не удержавшись, упал на спину, почувствовав при этом и пальто, плотно облегающее плечи, и башмаки на ногах.

Он завершил свой невольный кульбит, кое-как поднялся на четвереньки лицом к огню и Кирк, но не глядя на смуглого мальчика. Несколько секунд он стоял так, будто оцепенев, и тяжело дышал, упираясь руками в землю, а потом его нервы не выдержали, он вскочил и кинулся бежать в темноту прямо через толпу призраков с головами, похожими на пузыри или мешки. Он не слышал звуков преследования и уже ярдов через сто понял, что полная луна освещает знакомую дорогу и холмы так ярко, что можно снять измазанные неведомой жижей очки и убрать их в карман.

Глава 5

Обычно в восемь часов Патрик приходил в гостиную, где собирались дочери, для совместной вечерней молитвы, после которой он закрывал на засов парадную дверь, просил дочерей не засиживаться допоздна, после чего поднимался в свою комнату, приостанавливаясь на лестничной площадке, чтобы завести часы; перед тем как лечь в постель, он заряжал пистолет для того, чтобы утром выстрелить на кладбище или хотя бы через приоткрытое окно в его сторону.

И почти каждый вечер Шарлотта, Эмили и Энн после молитвы перебирались в кухню, где предлагали, обсуждали и записывали свои истории. Кто-то из них садился за стол и писал, а оставшиеся две ходили по комнате. Когда они были моложе, действие разворачивалось в выдуманных ими странах: Стеклянном городе, Гондале и Ангрии; тогда активным соавтором их творчества был и Брэнуэлл. Теперь все сильно изменилось.

Оплатив печатание сборника своих стихов, они всерьез рассчитывали обзавестись читательской аудиторией за пределами своей семьи, а Брэнуэлл к тому времени уже обрел для себя довольно широкую и куда более простую в обращении компанию в «Черном быке». По большей части он возвращался домой, когда сестры уже гасили свечи и расходились спать, оставляя для него незапертой кухонную дверь.

Но сегодня, завершив молитву и поднявшись с колен, их отец не направился в прихожую, чтобы запереть входную дверь. Против обыкновения, он сел за обеденный стол и покрутил головой, как будто мог видеть дочерей, которые переглянулись и отодвинули стулья для себя. От западного ветра стекла неплотно зашторенного окна жалобно дребезжали, и язычки свечей на столе колебались. Стража впустили в дом около часа тому назад; он лежал под столом, изредка взрыкивая.

– Энн, – сказал Патрик, – ты спрашивала, кто такие губертианцы. Боюсь, что я…

– Я все равно не слышала, что вы рассказывали, – перебила отца Эмили. – Я как раз вышла немного поговорить с мистером Керзоном.

– Да-да, – подхватила Энн. – Расскажи папе, что он тебе сказал.

Отец поджал губы и повернулся на голос Эмили.

– Он сильно встревожился, – сказала Эмили, – узнав, что я видела смуглого мальчика, рассыпающегося на стаю ворон.

Патрик резко выдохнул и открыл было рот, но Эмили продолжала:

– И еще он сказал, что, раз я помогла ему сегодня утром, он позаботится о том, чтобы я приобщилась к благу католического отпущения грехов, прежде чем наступит тот день, когда ему придется убить меня. – И добавила еще непринужденнее: – Потом он передумал и убеждал меня, что я все же могу спастись, но для этого я должна уехать вместе с ним – прямо сейчас.

Патрик уставился в сторону Эмили.

– Ты не должна была видеть мальчика, ты определенно не могла его видеть! Экзорцизм, совершенный католическим священником…

– Я видела его, и не раз, – ответила Эмили, – вдали отсюда, в полях.

– Я тоже видела, – почти неслышно сказала Энн.

– Мальчик не может превращаться в ворон, – пробормотала Шарлотта.

– Мертвый мальчик – может, – без выражения сказал отец, – тем более что он, собственно, и не мальчик. Он способен набирать массу для того, чтобы временно являться в материальной форме. – Патрик откинулся на спинку стула и закрыл почти невидящие глаза. – О, что за дрянь я, что за жалкий раб! – произнес он, и Эмили мысленно подставила еще несколько слов из того же монолога Гамлета, который процитировал отец: «Или я трус? Кто скажет мне: „подлец“?»[4]

Энн тоже распознала цитату.

– Уж ни трусом, ни подлецом мы вас не считаем. Вы делали то, что считали должным.

– Мистер Керзон сказал мне, что мальчик – это дух Валлийца, – сказала Эмили. – То есть призрак?

Отец мрачно кивнул.

– Он принимает ту самую форму, в которой переправился через Ирландское море – через открытую неукрощенную воду – в 1710 году: смуглый чернявый мальчик, одетый в лохмотья, которого моряки хотели вышвырнуть за борт. – И он добавил шепотом: – И да будет проклят мой прапрадед за то, что помешал этому.

Энн эти слова явно шокировали, Шарлотта нахмурилась, вероятно, потрясенная мыслью о том, что вся эта история может в конце концов оказаться правдой. А Эмили вспомнила, что сказала Шарлотта, когда Брэнуэлл предложил отправиться на ту памятную прогулку к Понден-кирк, чтобы сделать их дорогую сестру Марию «снова живой»: Шарлотта не хотела отпускать их, но все же сказала: «Идите, поиграйте втроем».

Шарлотта взглянула в темное окно, встала и подожгла фитиль новой свечи от горящей. Потом закрепила ее в медном подсвечнике и вернулась на свое место. По комнате поплыл масляный запах нагревающегося воска.

Энн поймала взгляд Эмили и с вопросительным выражением подняла указательный палец левой руки, на котором, конечно же, не осталось и следа от того давнего пореза. Шарлотта снова смотрела в окно, и Эмили отрицательно покачала головой. Не будем тревожить его еще и этим, подумала она. Хотя бы до поры до времени.

– Надо было дать Керзону высказаться, – сказал Патрик. – Пусть он считает меня глупцом, а я его – опасным шарлатаном, но не исключено, что он осведомлен о каких-то мерах, которые могли бы помочь в нашем положении. Эмили, он не сказал, как с ним можно связаться?

– Нет. Но, думаю, можно спросить в деревне – вдруг он оставил кому-нибудь сведения. – Она тяжело вздохнула. – Так кто же такие губертианцы?

– Французский католический культ, – ответил Патрик, – возводящий свое начало к святому Губерту, который жил в седьмом веке в Бельгии. Он был епископом в Льеже, и приверженцы этого культа утверждают, что он весьма преуспел в преследовании… вервольфов.

– Святой Губерт Льежский! – вставила Энн. – Ведь это он охотился на оленя, а когда зверь повернулся к нему, увидел крест между его рогов?

– Типичный папистский фольклор, – согласился отец. – Вся эта каша насчет вервольфов, без сомнения, заварилась значительно позже. Когда я в 1807 году приехал в Лондон для рукоположения, с полдюжины губертианцев окружили меня в таверне. Увели в отдельный кабинет. Один из них был знаком со мною в Кембридже и знал, что я пять лет назад приехал из Ирландии. Они называли меня Бранти; я не спорил с ними. – Он с расстроенным видом откинулся на спинку стула. – О, это была диковинная компания – все с повязками на одном глазу! Теперь это просто формальность, они отлично видят обоими глазами, но, насколько я понимаю, в прошлые века каждый из участников этого ордена действительно удалял один глаз!

Энн передернула плечами, Шарлотта выразительно взглянула на Эмили и мотнула головой, выказывая свое отвращение, ну а Эмили подумала о циклопах.

Углубившийся в воспоминания Патрик продолжал:

– Они хотели завербовать меня к себе! – Он невесело рассмеялся. – Я действительно испугался, что они намеревались – о формальностях ведь никто не говорил! – вырезать мой глаз прямо там, в таверне! Они уверяли, что их цель – прекратить бесчинства демонов в северных странах, которое, по их словам, усиливалось от года к году. Им было известно, что я невольно привез из Ирландии одного из этих демонов, и причем немаловажного, и хотели, чтобы я присоединился к ним. Они показали мне нож – с раздвоенным клинком, точь-в-точь такой, что был у этого парня, Керзона, – и сказали, что это самое лучшее оружие для того, чтобы убивать оборотней.

– И, – чуть слышно произнесла Энн, – что же было потом?

Патрик развел руками.

– Я заговаривал им зубы, пока не вошел слуга – спросить, не надо ли чего-нибудь. Я оттолкнул его и выбежал вон. – Он вздохнул и потер лоб. – Я уже был сверхштатным священником в Уэзерсфилде, в Эссексе. И был помолвлен с девушкой… но речи этих безумных губертианцев встревожили меня. Я на неделю уехал в Ирландию посоветоваться с отцом и служил там в старой церкви в Баллирони.

Три сестры слушали, как зачарованные. Отец так редко рассказывал им о своей семье и о жизни до посвящения в духовный сан, что сегодняшние скудные откровения на эти темы были для них столь же захватывающими, как и фантастические и не очень-то правдоподобные разговоры об оборотнях.

– Он сообщил мне многое из того, что я недавно рассказал вам, девочки, о происхождении Валлийца и его – всего лишь временной, спаси нас, Господь! – смерти. И еще отец послал меня к старой крестьянке по имени Мэг, которая… честно говоря, я не могу поклясться, что она не была самой настоящей языческой ведьмой. Но за сладости и табак, которые я принес, она рассказала мне, что нужно делать, чтобы укротить дух Валлийца. Звучит как полнейшая глупость. – Он откашлялся, нахмурился, как будто собрался оправдываться, и продолжил: – Она сказала, чтобы я соскреб ржавчины с того самого церковного колокола, который звонил на похоронах Валлийца в 1771 году, – чугунного, похожего на перевернутый котелок, – смешал ее со свинцом и отлил пули.

– Вам, – сказала с вымученным смешком Эмили, – наверное, пришлось долго скрести.

– Я забрал весь колокол, – признался отец. – Он лежит в ведре с водой в запертом шкафу в церковной ризнице. Каждые несколько дней я соскребаю с него новую ржавчину, высушиваю ее и подсыпаю в расплавленный свинец. Каждый выстрел, как сказала мне старуха, должен обозначать «повторение погребального звона Валлийца».

– И напоминать ему о том, что он мертв, – ровным голосом добавила Шарлотта.

Патрик вскинул голову, вероятно пытаясь понять, не было ли иронии в этом замечании.

– После того как умерла ваша мать, – медленно сказал он, – я позвал католического священника, чтобы он провел обряд экзорцизма. – Он кивнул, в который раз оценивая задним числом свой поступок. – Это было двадцать пять лет назад, и до тех пор, пока Эмили и Энн не рассказали о том, что видели, я был уверен, что обряд успешно загнал дьявола Валлийца в ад.

– Тем не менее вы продолжали каждое утро звонить в его погребальный колокол, – заметила Эмили.

– Это должно было, – мягко сказал отец, – помочь против отдаленных… – Он повесил голову, не закончив фразу, его голос упал до беззвучности.

Несколько секунд все молчали. Ветер продолжал стучаться в окно, и Страж все так же изредка взрыкивал под столом.

– Вы женились на той девушке? – спросила в конце концов Энн.

Патрик вновь поднял голову и вздохнул.

– Нет, дитя мое. Она была из зажиточной семьи, которая совершенно не желала родниться с нищим священником-ирландцем. Как бы там ни было, я проштудировал записки Уэсли о чертовщине в Йоркшире и понял, что должен поселиться здесь и истребить болезнь, которую принес в эти земли.

Тут все они подскочили, потому что откуда-то издалека из темной ночи донесся страшный душераздирающий вой; почти сразу же к нему присоединился другой, потом еще один, и еще, еще, и все эти звуки на несколько нескончаемо долгих секунд слились в варварской гармонии, а потом утихли.

Никто из сидевших за столом не пошевелился, но Эмили краем глаза увидела, что Страж уже стоит посреди комнаты и поворачивает голову то к парадному фасаду дома, то к заднему, и сейчас он казался даже крупнее, чем всегда, и даже более материальным, чем стена позади него или каменный пол под его ногами. Его черные губы были оттянуты назад, и каждый раз, когда он вдыхал, ей были видны все его мощные зубы.

Через непродолжительное время Патрик и все три его дочери одновременно, как будто сговорившись заранее, поднялись, цепочкой вышли из гостиной и перешли в теплую кухню. Страж шествовал вплотную к Эмили, так что она даже задела плечом косяк, когда они вместе проходили через дверь. Каждая из сестер несла по свече; Эмили подошла к полке возле чугунной плиты и зажгла от свечи стоявшую там лампу. Страж остановился около задней двери.

– Что это… – начала было Энн и, не договорив, лишь тряхнула головой.

Их отец нашел стул около стола, сел, тоже покачал головой и повернулся в сторону Стража, который теперь рычал громко и зло.

– Не тревожься, мальчик, – сказал он, – у нас в доме у каждой двери стоит по ведру святой воды.

Шарлотта щелкнула языком.

Эмили осознала, что напряженно прислушивается, не нарушит ли вновь этот ужасный звук тишину ночи, и все остальные ведут себя точно так же.

Когда прошло около минуты и вой не повторился, Энн и Шарлотта отодвинули от стола стулья, стоявшие по обе стороны от Патрика, и тоже сели.

Патрик прокашлялся.

– Я уже слышал этот звук – в Ирландии. Однажды вечером деревенский священник уверял, что убил фуэлаха – так в Ирландии называют вервольфов. Ему никто не верил, пока уже поздно ночью не раздался такой же вой. Эмили, я думаю, что мистер Керзон сегодня убил одного из них.

«И это голоса плакальщиков», – подумала Эмили. Энн, сидевшая рядом с нею, поежилась, как от холода.

– Вы приехали сюда, – полуутвердительно произнесла Эмили, – чтобы излечить пораженную болезнью землю.

– Я не знал толком, куда именно мне следует ехать, – ответил отец. – Несколько лет я служил временным священником, переезжая из одной церкви в другую по всему Йоркширу, и искал признаки, которые указали бы на присутствие дьявола наподобие Валлийца. Энн, дорогая, нельзя ли попросить тебя налить твоему бедному отцу стаканчик виски?

Энн вскинула брови, но спокойно ответила:

– Конечно, папа. – Придвинув стул, она влезла на него и сняла с верхней полки тяжелый кувшин. Спустившись на пол, она вынула пробку и аккуратно налила в чайную чашку янтарную жидкость. Потом тщательно закупорила сосуд, опять влезла на стул, поставила его на прежнее место и снова села.

Отец сделал внушительный глоток, выдохнул и продолжил:

– В каждом приходе я разговаривал с местными жителями, слушал легенды о ночных чудовищах – гитрашах, баргестах, боггартах. Мне довелось служить в… Дьюсбери, Хартсхеде, Ливерседже, Торнтоне…

– Все ближе и ближе сюда, – вставила Эмили.

Патрик снова взял в руку чашку.

– Как вам удается прятать это от Брэнуэлла?

– На кувшине написано «Рвотное», – ответила Шарлотта. – Продолжайте.

– Конечно. В Торнтоне я узнал, что именно здесь, в Хоуорте, Джон Уэсли произнес незабываемую проповедь, а Уильям Гримшоу в прошлом веке двадцать лет был настоятелем местной церкви. Кроме того, я уже знал, что Уэсли было известно о… ликантропии на вересковых пустошах, и, когда я прочитал проповеди Гримшоу, мне стало ясно, что он тоже был обеспокоен этим. – Он допил виски, поколебался, затем поставил чашку на стол. – А Хитоны из Понден-холла были настолько любезны, что позволили мне пользоваться их библиотекой.

Эмили почувствовала, что Энн вздрогнула при слове Понден, но в следующий миг расслабилась. Название Понден-холл носило построенное более двухсот лет назад поместье, принадлежавшее богатому роду Хитонов и находившееся в трех милях западнее Хоуорта и на солидном расстоянии юго-западнее нелюдимой Понден-кирк. Дети Бронте часто играли вместе со сверстниками Хитонами.

– Я нашел там документы по местной истории – дневники, письма и прочее, – среди которых оказался экземпляр «Чудесного разоблачения ведьм в графстве Ланкастер», опубликованного в 1613 году, из которого явственно следовало, что Хоуорт являлся центром некоего сверхъестественного вихря, а также волнующую гэльскую рукопись некоего Уллиама Луайта Баннайха.

Дочери молчали, и в те мгновения, когда порывы ветра стихали, Эмили слышала тиканье часов на лестничной площадке. Страж теперь сидел рядом с нею и время от времени лизал ее ладонь.

– Если то, что вы читали и слышали, в значительной степени подтвердилось, – сказала Шарлотта, – то почему же мы живем здесь? Разве нельзя было переехать обратно в Торнтон?

Патрик поерзал на стуле и медленно проговорил:

– Из-за могильной плиты в полу церкви, что лежит на несколько ярдов ближе к двери, чем плита нашего фамильного склепа.

– Той, на которой вырезаны какие-то узоры, – сказала Шарлотта, кивнув. – Вы однажды сказали, что эти насечки сделаны для того, чтобы люди не поскользнулись в мокрую погоду. Я тогда спросила, почему же тогда нет никаких узоров на всех остальных плитах, а вы ответили: выяснилось, что эта работа обходится слишком дорого.

– Неужели я так сказал? Увы, признаюсь, что я обманул тебя. Узоры – это огамические знаки – древний кельтский древесный алфавит. Среди этих грубых символов имеются и те, в которых зашифровано имя создания, лежащего под этим камнем. Именно его-то я искал все эти годы и в конце концов нашел. Из-за него моей семье и приходится жить здесь. Вы… нельзя сказать, что в полной безопасности, но все же вам безопаснее здесь, где я могу присматривать за этой тварью, и если будет на то Божья Воля, то и не подпустить к ней дух Валлийца.

– Присматривать? – повторила Эмили. – Разве оно не мертво?

– Не… боюсь, что не безвозвратно. Как, пожалуй, шахматный король в патовом положении.

– Что же это такое?

– Манускрипт Луайта Баннайха утверждает, что это нечеловеческая ипостась Валлийца. Кто-то когда-то более ста лет тому назад частично, если будет позволено так сказать, убил ее, на плите, уложенной сверху, выбили имя, изображенное огамическими письменами, и помимо того пересекли его линиями, которые… отвергают это имя. Преподобный Гримшоу велел следить, чтобы все эти письмена и линии никогда не забивались грязью и пылью, а также добавил в «Отче наш» для воскресной службы запрещающую латинскую фразу. Мой неосведомленный предшественник полностью отказался от латыни – он настаивал, и не без основания, что «Отче наш» следует читать на добром королевском английском языке, – и даже настаивал на том, чтобы письмена на полу замазали цементом. – Патрик покачал головой. – Но прихожане оказались умнее. Они уже подумывали о том, чтобы повесить его, и сделали бы это, если бы я не пришел ему на смену.

Эмили припомнила рассказы о том, как обитатели разных селений выражали священникам свое недовольство. Прямо посреди службы в церковь приводили осла, на котором задом наперед, лицом к хвосту, сидел мужчина, на голову которого была нахлобучена пирамида из двадцати шляп. Это гарантированно прерывало проповедь. Когда Эмили впервые прочитала об этом обычае, она подумала, что это всего лишь грубая простонародная клоунада.

Теперь же она спросила:

– И был человек задом наперед на осле? В двадцати шапках?

– Человек на осле служил не просто для высмеивания незадачливого священника, – пояснил отец. – После представления с осликом прихожане выволакивали несчастного из церкви и вываливали в заготовленной золе. Вряд ли кто-то помнил значение этого действа, но на деле это было воспроизведение древнего обряда изгнания у язычников-кельтов: глядящий назад человек на осле с горой шляп на голове символизировал всю общину, а зола – освободившееся место. – Шарлотта фыркнула, и он добавил: – Это правда, дорогая. В наших краях тот мир ушел совсем недалеко, он почти на поверхности.

– Brachiun enim, – негромко проговорила Эмили странные латинские слова, которые отец добавлял, читая Господню молитву, ударяя в подвешенный на нитке железный треугольник всякий раз, когда произносил эти загадочные слова. – Вы неправильно говорите brachium, но это примерно переводится как «рука для». И что же это значит?

– На латыни, – ответил отец, – если эти слова вставить перед voluntas tua, получится излишнее упоминание «руки Божьей». Ну а на древнекельтском диалекте эти созвучные слоги – breagh gan ainm – означают «лежи, безымянный». Произнесенные под звон треугольника, который я выковал из металла, собственноручно отрезанного от обода погребального колокола Валлийца, они подчеркивают неправильность записанного на камне имени ипостаси и милостью Господней удерживают ее на месте.

Часы на лестнице пробили девять, и он, вздохнув, тяжело поднялся на ноги.

– Ну хватит, – сказал он. – Все равно сегодня уже ничего не сделать. Я иду спать. Вы… не засиживайтесь слишком долго. – Он зевнул скорее от напряжения, нежели от усталости, и повернулся к двери. – И проследите, чтобы Брэнуэлл не добрался до «рвотного».

– Потом. Завтра, – сказала Эмили сестрам, когда отцовские медленные шаги прошаркали по лестнице и стихли.

Энн и Шарлотта кивнули, явно довольные тем, что обсуждение услышанного от отца откладывается. Они почти одновременно встали, отодвинули стулья и отправились через прихожую за складными пюпитрами для письма. Соблюдение обычая вечернего времяпрепровождения помогало улечься волнению, поэтому девушки расставили свои пюпитры на кухонном столе, откупорили чернильницы, приготовили бумагу и перья. Даже Страж, увидев привычный ритуал, соблаговолил лечь на пол у ног Эмили.

Шарлотта все же позволила себе сказать со вздохом:

– Древесный алфавит! Спаси нас, Господь! – После чего склонилась над листом бумаги.

– Завтра, – твердо ответила Эмили.

– Аминь, – добавила Энн и разгладила ладонью свой лист.

Эмили откупорила свою чернильницу и опустила туда кончик пера.

В кухне воцарилась тишина, нарушаемая только поскрипыванием перьев. Энн начала писать роман в прошлом году, когда служила гувернанткой, и он был посвящен превратностям жизни гувернантки. Шарлотта решила забросить старые выдумки об Ангрии и описать в романе два года своего обучения в Брюсселе. Эмили чувствовала, что тоже готова написать роман, но решила строить его не на событиях своей жизни – она видела в нем бескрайние, открытые всем ветрам вересковые поля и затерянные в них одинокие души.

Глава 6

Комната Брэнуэлла, которую он называл студией, находилась в глубине дома; ее большое окно выходило в поля, Шарлотта и Энн делили комнату, где раньше жила тетя, ну а Эмили спала на узкой походной кровати в маленькой комнатке, где все они успели пожить в детстве. Окно там выходило на кладбище и возвышавшуюся за ним церковь, но, когда она проснулась утром и посмотрела наружу, близкая заря лишь обозначилась красной полоской на горизонте, а вблизи лежала темнота.

В комнате, естественно, было слишком темно для того, чтобы рассмотреть карандашные рисунки, которые, как она хорошо знала, покрывали беленые стены, но, лежа в кровати, она точно воссоздавала в памяти все эти изображения птиц, лиц, цветов и тех детей, которые их создавали. Чем выше поднимались рисунки, по мере роста детей, тем более умения в них наблюдалось, но Эмили думала о самых нижних, о корявых кроликах и собачках, изображенных маленькими ручками.

В этой предрассветной мгле большой старый дом казался неподвластным времени – и трагедии, и радости, происходившие в нем, не прекратили свое течение, а лишь приостановились. Гадая, что же могло разбудить ее, она накинула халат и беззвучно спустилась по лестнице. Страж, как обычно, следовал за Эмили по пятам, и когда она услышала негромкую возню около кухонной двери, то сразу поняла, кто там – ведь пес даже не зарычал.

Она открыла дверь, и в темную комнату, нетвердо держась на ногах, вошел Брэнуэлл и принес с собою порыв холодного, пахнувшего мокрой глиной ветра.

– Сядь и веди себя тихо, – вполголоса сказала Эмили, закрывая дверь на засов. – Папа еще не стрелял из пистолета. Сейчас я приготовлю чай.

Она на ощупь безошибочно нашла спички и наждачную бумагу, чтобы чиркнуть, и очень скоро в чугунной плите загорелся огонь, и стол осветила масляная лампа. Страж стоял по другую сторону стола, рядом с Брэнуэллом, и Эмили подумала, что пес относится к ее брату, по обыкновению, и покровительственно, и настороженно.

Она поставила чайник на огонь и села к столу напротив брата, точно так же как несколько часов назад сидела здесь с сестрами. Брэнуэлл был похож на жертву грабителей – без шляпы, вывалявшийся в грязи, с поцарапанным лицом и без очков, – но не хромал и на первый взгляд не имел серьезных повреждений.

Очки он вынул из кармана пальто, и Эмили сразу увидела, что они не разбиты.

– Ты не могла бы, – сказал он, – вымыть их?

Она взяла их, криво улыбнувшись мысли о том, что вряд ли в мытье сильнее всего нуждаются именно очки, но встала и сполоснула в тазике, в котором мыла чайные чашки. Потом, вытирая их полотенцем, она заметила, что на линзах осталось нечто похожее на какое-то коричневое масло, поэтому еще раз окунула их в кастрюлю, потерла стекла пальцами, пока не счистила эту странную грязь, снова вытерла и вернула ему.

Брэнуэлл надел их на нос, поправил заушины, нервно помаргивая, обвел взглядом высокое помещение, шумно вздохнул и посмотрел на сестру. Потом кашлянул, прочищая горло, и хрипло произнес:

– Сегодня я побывал в аду.

Эмили сняла чайник с огня и плеснула кипятка в тетин заварной чайник с написанным золотыми буквами евангельским изречением: «Для меня жизнь – Христос и смерть – приобретение», покрутила, согревая, вылила воду и наполнила чайник кипятком.

С тех пор как он вернулся домой после того, как его вышвырнули с места домашнего учителя якобы из-за интрижки с миссис Робинсон, супругой хозяина поместья, он по нескольку раз на день заявлял, что терпит адские мучения, но Эмили уважала страдания, даже если они были заслуженными или, напротив, оказывались следствием заблуждения.

Она поставила чайник на стол, всыпала чайных листьев, вынула две чашки и села.

– Рассказывай.

– Я был… – начал он и сбился. – Это связано с тем, что приключилось со мною в Лондоне. Я… – Он вновь умолк, явно вновь думая, что же стоит рассказывать. – Я вечером отправился на Понден-кирк. Заблудился на обратном пути… думал, что там и умру. – Он махнул рукой, давая понять, что этим-то и объясняется его плачевный вид.

Эмили кивнула.

– А что же Лондон? – Она подумала, что он ведь мог и забыть историю, которую рассказывал одиннадцать лет назад – о том, как его еще на полдороге обобрали грабители.

– Ну… это было раньше. А сегодня в «Черный бык» приехала женщина, с которой я познакомился, когда был в Лондоне. Она меня узнала. Она… она связана… э-э… работает на… я думаю, ты… тебе… наверное…

Тут его губы перекосились, он опустил голову и беззвучно заплакал. А перед мысленным взором Эмили возник образ того мальчика, который сделал в той комнате, где всем им довелось пожить, так много рисунков, начинавшихся почти от самого пола и поднимавшихся все выше и выше.

Она встала, извлекла кувшин с надписью «Рвотное», щедро плеснула виски в одну из чашек, а потом долила в обе заварки из чайника. Даже с добавкой спиртного чай останется всего лишь чаем, но чашку с виски она решительно подвинула брату.

– Это поможет тебе немного остыть. Пей и иди спать, пока остальные не начали просыпаться. О том, что с тобою было, расскажешь завтра.

Брэнуэлл отхлебнул чаю и с изумлением уставился на кувшин.

– Где ты это держишь?

– На крыше. Отправляйся в постель.

– Да, – сказал он, – в постель. Сон, распускающий клубок заботы[5], и… о, Эмили, да поможет нам Бог.

– Бог сможет помочь нам и завтра.

Виски, похоже, остудил горячий чай, во всяком случае Брэнуэлл осушил чашку в три глотка, после чего отодвинул стул и поднялся на ноги. Страж провожал его глазами, пока он не скрылся за дверью в прихожую, и уселся рядом с хозяйкой лишь после того, как шаги стихли на лестнице.

К утру северный ветер стих, и в доме не слышалось ни звука. Было еще слишком рано для того, чтобы подметать кухню и готовить овсянку для отца и сестер, так что Эмили села на прежнее место и стала пить жидкий чай. Страж сидел на полу рядом с нею, и глаза огромного мастифа приходились чуть ли не вровень с ее глазами.

– Я думаю, что он встретил эту женщину, – вполголоса сказала она, обращаясь к собаке, – и отправился к Понден-кирк. Но он стыдится и боится чего-то. – Страж, будто понимая ее, поднял мощную лапу и положил ей на бедро. – Как бы там ни было, – продолжила она, – все мы такие, какими создал нас Господь, и он – мой брат. – За окном кухни постепенно светлело, и через некоторое время она услышала, как отец выстрелил из пистолета. «Прозвонил в погребальный колокол Валлийца – подумала она, – напомнил ему о том, что он мертв». Она вздохнула, поднялась и надела передник.

Обычно Патрик трапезовал в одиночестве у себя в комнате, но этим утром он спустился и сел в столовой; по этому случаю туда же пришли завтракать дочери, а Табби осталась в кухне чистить картошку к обеду. Он принес с собою из спальни плоскую деревянную коробку с ручкой из кожаного ремня, в какой мог бы лежать, например, набор дорогих инструментов, и положил ее на стол. За едой он молчал; его слепой взгляд был почти неотрывно прикован к какой-то точке на стене.

Дочери обменивались вопросительными взглядами. Они успели шепотом поговорить в кухне. Энн считала, что следует еще раз пригласить католического священника, чтобы тот повторил обряд экзорцизма, а Шарлотта настаивала на том, что необходимо попросить совета у англиканского епископа. У Эмили никаких версий не было; она думала, что нужно сначала поговорить с Брэнуэллом и уже потом строить версии.

Сидя за столом, Эмили представляла себе, что сестры, как и она, чувствуют, что любое замечание сейчас было бы либо бесцеремонностью, либо невыносимой глупостью.

– Эмили, – сказал Патрик, положив в конце концов ложку и салфетку возле своего ящичка, – не составишь ли ты мне компанию на кладбище?

– Надеюсь, это будет не скоро, – ответила она с улыбкой. – И почему на кладбище? Ведь у нас есть семейный склеп в церкви. – Отец поморщился, и она устыдилась своей игривости. – Да, папа, конечно.

Он отодвинул кресло, встал и поднял со стола за ручку ящичек, который, судя по тому, как натянулся ремень, оказался неожиданно тяжелым. Эмили прошла мимо него, отодвинула засов и распахнула дверь, впустив в комнату холодный утренний воздух, пахнущий отсыревшими от росы могильными плитами.

Наступил четверг; Патрик покидал дом и совершал короткое путешествие до церкви по воскресеньям. В это утро он спустился по ступеням так решительно, будто мог видеть. Дальше он, уже не так уверенно, прошел по дорожке через садик Эмили и Энн, поставил ящичек на ограду кладбища и открыл его.

Остановившаяся рядом с отцом Эмили увидела, что в ящичке лежат длинноствольный кремневый пистолет с изогнутой деревянной рукоятью и несколько жестяных коробочек.

– У тебя будет свой собственный пистолет, – сказал он и, подняв оружие, вынул шомпол из гнезда под дулом. – Так что пора тебе учиться стрелять. – Он, моргая, уставился в сторону сгрудившихся надгробий и сказал: – Гринвуды обычно кладут возле своих могил доску, чтобы не тонуть в грязи, когда приходят класть цветы к памятникам. Она на месте?

Эмили поднялась на замшелую плиту и посмотрела.

– Да.

– Поставь ее вертикально к дереву или какому-нибудь из памятников футах… футах в двадцати отсюда.

Она спрыгнула с камня, прошуршала по опавшим листьям, нашла доску, устойчиво прислонила ее к одному из стоящих надгробий и вернулась к отцу. А тот стал открывать жестянки и на ощупь, явно руководствуясь памятью, насыпать черный порох в медный цилиндрик. Заполнив мерку до краев, Патрик вытряхнул ее содержимое в дуло поднятого вертикально оружия. Затем взял квадратный лоскут материи примерно в два квадратных дюйма, положил его на срез дула и уложил сверху, придавив, свинцовый шарик размером с крупную чернику.

– Теперь заряд нужно забить, – пояснил он и взял шомпол. Эмили увидела, что к его концу была приделана маленькая медная чашечка, которой отец затолкал пулю и тряпку в глубь ствола. – До упора, пока не ляжет на порох, – продолжал он, – без малейшего зазора. Если не добить до конца, пистолет может взорваться прямо в руке.

Затем он откинул крышку полки и насыпал туда еще несколько крупинок пороха, подпихнул их пальцем в запальное отверстие и закрыл крышку. Ударник представлял собой изящно выгнутую стальную полоску с прорезью на конце, где был закреплен кусочек кремня; Патрик отвел ударник назад, раздался щелчок, и железка застыла в поднятом положении.

После всего этого отец вручил пистолет Эмили. Та взяла его осторожно, держа указательный палец подальше от спускового крючка.

– Вытяни руку, – велел Патрик, – и целься вдоль верхней грани ствола. Когда она будет смотреть в середину доски, нажми на спуск.

Она сделала все, как сказал отец, и через несколько мгновений воздух сотряс знакомый сухой треск; сквозь облачко дыма Эмили видела, что доску швырнуло вперед и теперь она лежит поперек другого надгробья.

– Я слышал, как доска упала, – одобрительно сказал отец и протянул руку. – Дай-ка я еще раз заряжу его, а ты внимательно смотри.

Из одной из жестянок он вынул круглую щетку и привинтил ее к другому концу шомпола.

– После каждого выстрела необходимо тщательно прочистить ствол, – говорил он, вставляя щетку в дуло и неторопливо двигая ею взад-вперед, одновременно поворачивая. – Совершенно ни к чему, чтобы там вспыхнула искра как раз в тот момент, когда ты будешь насыпать порох.

– Куда мне нужно будет стрелять?

– Поставь доску на прежнее место. Если она расколется… что ж, Гринвуды найдут другую.

– Я имею в виду… по колокольне? По доскам?

– Ах, вот ты о чем… – Патрик вынул щетку из дула и на мгновение застыл. – Шарлотта плохо видит, Энн слабенькая… понимаешь, ты должна стрелять во все, что будет угрожать нашей семье. Днем носи этот пистолет с собою, пока мы не сможем купить тебе собственный.

Эмили обратила внимание на то, что отец не упомянул Брэнуэлла.

– Да, – сказала она. – Мне хотелось бы попрактиковаться. Дайте мне, пожалуйста, эту штуку… я видела, как и что вы делали.

Она ловко зарядила пистолет, положила его в ящик и, перепрыгнув через стенку, побежала устанавливать доску.

– Эмили, на пару слов, – негромко окликнул сестру Брэнуэлл, пытаясь говорить непринужденным тоном.

Он спустился из своей комнаты лишь после того, как все остальные завершили дневной обед. Эмили отрезала ему сыра, холодной баранины и поставила еду на стол в кухне. Брат съел буквально по крошке того и другого, зато выпил несколько чашек чая.

Она присела к столу напротив Брэнуэлла. Ее каштановые волосы сияли в лучах солнца, светившего в окно за ее спиной, и Брэнуэлл подумал, что его сестра просто до отвращения здорова и бодра.

– Итак? – сказала она.

– Что «итак»? – спросил он, прищурившись.

– Минувшей ночью ты ходил на Понден-кирк, – напомнила она, – а перед тем встретился в «Черном быке» с какой-то женщиной. – Тон, которым она говорила все это, выдавал не любопытство, а всего лишь легкий интерес.

– Ах, да, совершенно верно.

– Ты отправился туда из-за того, что она тебе что-то такое сказала?

– Нет… хотя… пожалуй, что да. Я хотел спокойно подумать на свежем воздухе. – И, догадавшись, о чем она думает, он заверил сестру: – Я не был пьян. – Немного помолчал и добавил: – Ладно, ладно, не так уж сильно пьян.

– Утром, когда ты пришел домой весь растрепанный, ты сказал, что побывал в аду.

Брэнуэлл уставился в пустую чашку, заставляя себя не вспоминать о призраках, вместе с которыми он шел и плясал под луной, и о горящем теле на склоне перед древним сооружением, и о покрытом мехом великане, чью руку он пожал там, – и о мальчике, с которым он, как ему показалось на мгновение, обменялся телами.

– В общем, – сказал он, не понимая глаз, – я там заблудился! Шатался по верещатникам, продрог на ветру!.. Я уже всерьез боялся, что умру там! Не сомневайся – это был самый настоящий ад.

– Ты еще и очки испачкал в каком-то сале.

Он мотнул головой; ему отчаянно хотелось, чтобы она сменила тему.

– Какая-нибудь болотная грязь, только и всего. Но…

Она вскинула голову.

– Я думаю, ты чего-то очень испугался там, на Понден-кирк. У тебя был такой вид, словно ты бегом бежал оттуда.

Он хохотнул, надеясь, что сестра не заметит вымученности этого смеха.

– Ну конечно, всю дорогу п-под луной, п-по этим жутким камням! Ну и парочку гитрашей добавь в картину для красоты.

Она откинулась на стуле.

– Что говорила эта женщина?

– Э-э, насколько я помню, я уже сказал, что она связана с…

– Ты сказал, что она работает.

Брэнуэлл страстно жалел, что утром был таким болтливым.

– Я имел в виду заработок, деньги. – Брэнуэлл горестно думал о том, что скажет ему через несколько часов миссис Фленсинг. Ему ведь следовало подготовить Эмили аккуратно, как можно мягче. – Она хочет, чтобы мы оказали ей любезность. Так, по мелочи… один обряд такой, маленький…

– Обряд? – повторила за ним Эмили, вскинув брови.

– Это… ну… я думаю, это какие-то их католические выдумки. У нее есть одна реликвия, которую она хотела бы поместить в церковь – святое место, ну и тому подобное. Чепуха, конечно, но у нее в родне есть издатели…

Он знал, что сестры продолжают свои жалкие потуги что-нибудь написать, и наверняка ее должна заинтересовать возможность установить отношения с благорасположенным издателем.

Но Эмили не пожелала свернуть на подсказанный братом путь.

– Что за реликвия?

– Вероятно… э-э… а какая разница?

– Сейчас странные времена, и нам нужно быть настороже. Рука, зуб?..

– Это… – Он задумался было, что половчее соврать, но ведь вполне возможно, что миссис Фленсинг сама покажет Эмили зловещую штуку. – Ну, если откровенно, это череп, но очень старый, совершенно чистый…