Семь сувениров

Размер шрифта: 13

* * *

Я не люблю, когда мне врут.
Но от правды я тоже устал.
Виктор Цой

Что-то неизвестное делает нечто, чего мы не знаем.
Артур Эддингтон

1

Вот уже почти год, как режиссер-документалист Николай Краснов работал над фильмом о жизни и творчестве знаменитого ленинградского писателя Вениамина Волкова. Николай всякий раз подходил к съемкам обстоятельно, пытаясь не упустить ни малейшей детали. При этом он старался не переходить установленные границы. По заданию телекомпании он создавал именно те образы известных людей, к которым привык зритель. Как обычно, он подробно изучил материалы, в данном случае десять романов, четыре сборника рассказов, два сборника статей, переписку с друзьями и родственниками. Он ознакомился и со всеми широко известными фактами биографии Волкова, исследовал видеоматериалы, сохранившиеся в архиве Союза писателей, Союза журналистов и на телевидении.

Это был пятый фильм, который Краснов снимал о писателях конца советской эпохи, тех, кого было принято называть «предвестниками падения СССР». За три из четырех предыдущих фильмов Краснов получил наивысшие из всех возможных телевизионных наград. Но на сей раз все шло как-то не так, как раньше. Не так гладко. Все усложнялось и запутывалось по мере того, как Николай знакомился с новыми героями своего фильма и брал очередное интервью. Перед Красновым один за другим появлялись лица писателей, драматургов, журналистов, художников, с которыми был знаком писатель, родственники и друзья. И чем больше он общался со всеми этими людьми, тем отчетливее осознавал, что образ Волкова, который описывали одни его знакомые, никак не сходился с той личиной, суть которой пытались передать другие.

Ни с одним из его прежних героев ничего подобного не происходило. Обычно официальная версия практически совпадала с неофициальной. Здесь же создавалось впечатление, что у Волкова, по крайней мере, было два лица, резко отличавшиеся одно от другого. Первое – культовый писатель, принципиальный и честный, которого любили миллионы, особенно молодежь. Второе – зыбкий портрет непорядочного человека, способного оболгать своего оппонента, написать на него донос, испортить ему судьбу. Но на чем основывался образ этого второго Волкова? Откуда взялся этот его отрицательный лик, о котором в основном поговаривали полушепотом в среде писателей и деятелей культуры, Николай пока так и не смог понять.

К концу второго полугодия съемок фильма о Волкове Краснов стал чувствовать, что проваливается в этот новый материал, как в непроходимую топь. Отовсюду – из писем, интервью, видеоматериалов – сквозила какая-то неопределенность. Образ писателя Волкова напоминал зыбкие картинки детского калейдоскопа. Едва сложившись в целостный узор, он тут же распадался на микроны, чтобы вновь застыть в замысловатом рисунке – совсем другого цвета, формы, плотности или прозрачности.

Вениамин Волков стал знаменитым во второй половине 1980-х годов, после того как опубликовал роман, посвященный артисту балета, выбросившемуся из окна своей квартиры вследствие целой череды неприятностей и психологических переживаний. Целью писателя стало вовсе не расследование событий, предшествующих и спровоцировавших самоубийство, а изучение сложного внутреннего мира молодого артиста, чье отчаяние достигло такого предела, что заставило свести счеты с жизнью. Волков разложил на молекулы все его переживания, ожидания, мечты. Он проследил за его короткой жизнью – шаг за шагом – от роддома до последнего прыжка из открытого окна в темноту ночи. В конце концов, ему вроде бы удалось докопаться до сути, но выводы, к которым пришел писатель, были неутешительны для всех, кто брал в руки его роман.

Волков заключал, что поступок артиста был вовсе не самоубийством, а самым настоящим убийством, а убийцами были те люди, которые вольно или невольно, постепенно, день за днем, подталкивали танцора к этому шагу – от акушера, принимавшего роды у его матери (причинившего младенцу травму, из-за которой впоследствии ребенок пережил множество операций), до того из друзей, с кем танцор последним говорил по телефону перед самоубийством. Более того, ядовитые нити последствий тех невидимых преступлений, совершенных сотнями мелких безликих убийц, тянулись так далеко и глубоко, что прорывались сквозь страницы книги и впивались прямо в руки, глаза, рты ошеломленного читателя. Каждый без исключения начинал невольно осознавать свою причастность к гибели артиста. И у многих подобное ощущение вызывало неистовое негодование. На Волкова со всех сторон посыпался град критики и всевозможных обвинений. Тем не менее, возможно, именно благодаря этому всеобщему возмущению и желанию каждого лично ознакомиться с текстом романа книга стала бестселлером и получила сразу несколько серьезных литературных премий.

Ведь до «Прыжка в темноту» (так называлось это нашумевшее когда-то произведение) Волков, который работал в 1970–1980-х годах журналистом, слыл достаточно средним литератором, каких были тысячи. В своих очерках и рассказах он, как и многие творцы советской эпохи, живописал о тяжелых буднях рабочего класса, о директорах заводов, нелегком, но почетном труде учителей и врачей. И все это не имело ни малейшего успеха. Все это было написано кем-то другим, одним из… вовсе не Вениамином Волковым, каким его помнило большинство читателей уже после 1986 года.

Роман же об артисте балета стал настоящей сенсацией. Писатель словно переродился, стал другим. Или попросту пришло его время. Он поднял множество животрепещущих тем, волновавших общество времен перестройки и гласности. Но самое главное – он наметил в этом романе сверхзадачу всех своих последующих произведений: изучение психологии и обстоятельств жизни людей, переступивших черту, совершивших преступление или попавших в исключительные жизненные обстоятельства.

Но взгляд Волкова на проблемы вступивших в конфликт с законом и обществом неблагополучных граждан отличался от точки зрения на эти явления многих других его коллег той поры, подходивших зачастую к данной, актуальной тогда теме с пафосом осуждения людей, нарушивших нормы общественного поведения. Обычно подобные произведения заканчивались следующим выводом: вот что творится с нашими людьми и нашей молодежью… или (уже ближе к 1990 году): вот до чего довели наш народ коммунистическая партия и советское правительство…

Волков же показывал асоциальных людей как своего рода индикаторы того, что происходило с человеком (в глобальном смысле этого слова) на сломе эпох… Его не интересовал исключительно советский человек. Его внимание привлекал новый человек как таковой. И не какой-то отдельный человек, а человеческое общество в целом, но рассматриваемое им не как безликая масса, а как плотная сеть взаимозависимых сингулярностей или индивидуальностей.

Волков неоднократно ссылался в своих произведениях на западные социологические исследования, обращался к примерам из американских и европейских документальных фильмов того времени: о преступности, наркомании, неустроенности молодежи, свободном хождении оружия. Он также приводил в пример результаты отечественных исследований, обращался к документальным фильмам Юриса Подниекса, Станислава Говорухина, к расследованиям Александра Невзорова, к пьесам драматурга и журналиста Юрия Щекочихина, к сценариям Александра Баранова, к художественным фильмам Валерия Рыбарева, Карена Шахназарова, Сергея Соловьева, Рашида Нугманова. Апеллировал он также к видеоклипам Виктора Цоя, Бориса Гребенщикова, Сергея Курехина, короткометражным фильмам Юрия Юфита и его некрореализму.

Люди (общество в целом, в глобальном понимании этого слова), заключал Волков, постепенно черствели, становились злыми, агрессивными, нетерпимыми ко всему, что казалось им иным, другим, нелогичным. Одни из этих людей требовали абсолютного подчинения принятым нормам закона, другие же, наоборот, не менее остервенело требовали эти самые нормы не соблюдать – свергнуть, заменить на новые нормы, требовали свободы. Общество не просто находилось в состоянии внутренней диалектики, оно буквально взаимоуничтожалось изнутри.

Режиссер Краснов, занимаясь творчеством Волкова в середине 2010-х, прекрасно осознавал, что именно в те далекие годы пытался понять писатель, о чем пытался предупредить. Он говорил о том времени, в котором уже жил Краснов, и о тех людях, которые его окружали. Волков предчувствовал наступление эры постчеловека, общества позднего постмодерна, эпохи перенаселенной, тесной планеты, где человек как единое целое задыхался как бы внутри самого себя. Он показывал людей, постепенно отрывавшихся как друг от друга, так и от старых ценностей (религии, старого института семьи, уважения к старшим, жизни по десяти заповедям – в общем, от всех этих старых банальностей) и медленно сраставшихся с миром, в котором, как принято считать, больше нет Бога, в котором большой процент населения – атеисты или агностики, в котором нормой становилось проживание мужчины и женщины вне брака, в моду входил гомосексуализм, а технологии все интенсивнее вытесняли человека из разных сфер деятельности.

Наркоманы, представители субкультур, хулиганы, серийные убийцы – все эти деклассированные элементы были в те годы исключительной формой реакции на агрессивность всего общества в целом. Они были крайним отклонением от нормы, парадоксом, но не отделялись Волковым от всего остального общества. Они были болезнью общества – нарывом, опухолью, гангреной, от которой хотелось избавиться, но совершенно очевидно, что излечиться от подобных форм недуга было возможно лишь с непоправимыми потерями для всего организма в целом.

После «Прыжка в темноту» Волков писал о наркоманах, алкоголиках, проститутках, представителях субкультур. При этом Волков описывал судьбы в основном реально существующих людей. Параллельно с описанием достоверных фактов их судеб старался воспроизводить (насколько это было возможно) картины внутренней жизни этих людей – их переживаний, сомнений, фантазий, сновидений.

Он ездил в психиатрические больницы, исправительные заведения, тюрьмы, женские колонии, колонии для несовершеннолетних. По возможности общался либо со своими потенциальными героями, либо с теми, кто за ними надзирал. Он старался доказать, что большая часть вины за преступления или страшные проступки этих людей лежала на плечах всего общества в целом. Сами люди были виноваты в том, что эти преступники, наркоманы, извращенцы стали такими. Только нетерпимость, разъедающая кислота ненависти со стороны социума (включая семью, школу, вузы, работу), порождала страшного монстра, в которого превращался человек со слабым характером или пошатнувшейся психикой.

Многие критики Волкова не понимали и не принимали его философии, его нового, чересчур откровенного взгляда на современного человека, набрасывались на него с обвинениями в человеконенавистничестве. А кто-то говорил и о том, что все, о чем писал Волков, было банальным, заезженным, устаревшим. Мол, о том, что все общество в целом ответственно за отдельного человека, говорили еще со времен Достоевского и Толстого. И нечего было открывать Америку. Волков же настаивал, отвечая на критику, что подобного сдвига, подобных изменений в глобальном человеческом обществе еще не было за всю его современную историю. И дело было вовсе не в ответственности всего человечества за одного человека. И никого он не обвинял, а лишь констатировал факты. При этом он нередко добавлял, что пришел к этим выводам исходя из собственного опыта. Он сам, мол, был одновременно и убийцей, и потенциальной жертвой многочисленных убийц. Николай поначалу воспринимал эти его слова как метафору, но позднее появился повод усомниться в данной интерпретации его откровений.

Самым последним и самым скандальным из трудов Волкова стал роман «Семь сувениров». В нем писатель изучал внутренний мир маньяка, жертвами которого стали один мужчина, один ребенок и пять женщин. Спустя полгода после выхода романа (в 1998 году) Вениамин Волков скоропостижно скончался в Ленинграде от сердечного приступа в возрасте 58 лет.

2

Сам Николай Краснов родился в Ленинграде в 1972 году. Вот уже более двадцати лет он работал на Санкт-Петербургском телевидении, куда пришел сразу по окончании журфака ЛГУ (переименованного к завершению обучения Николая в СПбГУ) и стал помощником своего отца, Виктора Краснова, ведущего выпусков новостей. Карьера Николая на телевидении сложилась намного успешнее, чем у отца. Николай был ведущим нескольких передач, ориентированных на обсуждение вопросов культуры и литературы. Также он снимал фильмы о знаменитых людях Ленинграда и Санкт-Петербурга. Особый интерес он всегда испытывал к художникам, писателям, журналистам, сценаристам, режиссерам последнего десятилетия существования СССР. Его привлекали литература, драматургия, фильмы, спектакли, телепередачи, в которых поднимался вопрос о переменах, происходивших в мировосприятии и психологии человека на сломе эпох.

Человек (глобальный человек) жил в 1980–1990-е годы в ожидании нового тысячелетия, обещавшего какие-то головокружительные перемены. А советский человек, сам еще того не зная, стоял на пороге новой жизни, где, как во сне или, наоборот, после пробуждения от долгого сна, должны были кануть в Лету Коммунистическая партия и заветы Ильича, испариться, как джинн из лампы Аладдина, социализм со всеми его волшебными благами (бесплатными квартирами, копеечными ценами за ЖКХ, бесплатной медициной, образованием и многим-многим другим), должны были исчезнуть комсомол, пионерия, октябрята… Зато впереди поджидал капитализм – в самой его беззастенчивой, неприкрытой форме, на российский манер, предполагавший все то, что некогда так красочно критиковали Гоголь, Салтыков-Щедрин, Некрасов, Горький. И в этой капиталистической жизни бывший «советский человек» – а теперь «новый буржуа» – должен был влиться в общий поток всемирного, глобального обновления и течь по бурной реке, влекущей его к неизбежной пропасти перемен. Основная часть человечества уже готовилась сделать этот переход. И она его сделала – хотела она того или нет… Пройдет лет тридцать, и люди станут вспоминать об этом десятилетии как о разделительной черте между миром старого человека и эрой зарождения нового – вроде бы внешне похожего на того, что жил на планете прежде, но, по сути, это будет уже кто-то другой, кто-то совсем не похожий на своих недавних предков.

Краснов в конце 1980-х был еще совсем молодым человеком, окончил школу, учился на факультете журналистики. Но добрая половина его друзей так и не смогли преодолеть эту планку, этот раздел, так и не дожили до 1991 года. Кто-то умер от передозировки наркотика, кто-то погиб в Афганистане, кто-то стал жертвой разборок между криминальными группировками, кто-то, из первых предпринимателей, не пережил очередной беседы «по душам» с рэкетирами.

1993 год, к примеру, врезался в память Николая как самурайский меч. Его друг Витя Некрасов, с которым они все школьные годы сидели за одной партой, вышел вечером из дома прогуляться перед сном и не вернулся. Сгинул. Проходили годы. Все их одноклассники повыходили замуж или женились, работали, растили детей, а он так и остался совсем молодым. Витя оканчивал в тот год матмех. Подумывал продолжить обучение в США. Впереди была вся жизнь.

Николаю он часто снился. В этих снах он встречал Витю чаще всего на Невском. Они обменивались рукопожатиями, перекидывались какими-то дежурными фразами и уходили обычно в сторону площади Восстания, сливаясь с толпой. Когда Николай просыпался после таких сновидений, он неизменно ощущал боль под левой лопаткой.

В этом новом мире Краснов все еще, несмотря на проходившие – после 1991-го – годы, пребывал в состоянии раздвоенности, неприятной осцилляции, вибрации. Его память хранила информацию о старых идолах и о новых: о Ленине, Берии, Троцком, Сталине, Брежневе… и о Горбачеве, Ельцине, Собчаке, Гайдаре, Чубайсе… К ним добавлялись имена новых властителей умов. Его разрывали на части эти духи прошлого и настоящего. Все они вибрировали, скользили, качались как маятники в голове. Не давали покоя. Он был из тех людей, которым, несмотря на явную успешность в карьере и внешнее благополучие, было сложно определиться. Он как бы стоял между образовавшейся трещиной и никак не мог решиться перепрыгнуть на ту или иную сторону. Что-то его так и тянуло обрушиться вниз, полететь в неизвестность…

За месяцы работы над фильмом о творческом наследии Вениамина Волкова в жизни Николая Краснова произошли кардинальные перемены. Прежде всего, он развелся с женой, с которой прожил вместе более четырнадцати лет. С женой осталась дочь Вера, которой к моменту описываемых событий было двенадцать лет. Жил он теперь один. Снимал однокомнатную квартиру недалеко от Чапыгина, 6[1]. По утрам шел на телевидение, затем выезжал с оператором на места предполагаемых съемок, брал интервью или ехал в центральный архив, откуда поздно вечером возвращался в квартиру, где его поджидал кот, переехавший с ним на съемную квартиру из той, старой жизни. После ужина Краснов обычно погружался в анализ и обдумывание добытого за день материала, кот же располагался где-нибудь неподалеку и притворялся спящим.

Примерно полгода назад, встречаясь с родственниками и друзьями Вениамина Волкова, Николай познакомился с дочерью писателя Василисой Никитиной. Она была вдовой. Жила с пожилой матерью Александрой Генриховной и сыном Игорем, который оканчивал бакалавриат и готовился к поступлению в магистратуру. Василиса была еще молодой и красивой женщиной, но жила закрыто. На контакт шла неохотно. Она работала в одном из гуманитарных университетов Петербурга на кафедре английского языка, была специалистом по творчеству Оскара Уайльда, и особенно по тем его произведениям и дневникам, которые были связаны с годами тюремного заключения писателя и периодом после тюрьмы.

Еще до знакомства с дочерью Волкова Краснов слышал от общих знакомых, что муж Василисы погиб в Чечне во время первой войны. Его отчислили из университета, и он попал под призыв. Погиб он почти сразу же, как приехал в Грозный, – подорвался на мине. Было ему тогда двадцать три года.

Встречи с дочерью Волкова были частыми, беседы длились часами. Сначала Краснов приезжал к Василисе вместе с оператором, потом, примерно через месяц после знакомства, стал появляться в ее доме один. Снимать было уже практически нечего. Краснов понял, что ему были необходимы материалы, которые помогли бы пролить свет на все чаще возникающие темные пятна в биографии писателя. Он не мог уловить сути. Не мог разобраться в его личности. Понимал только, что за его официальным портретом скрывался совсем другой образ, знакомый только его самым близким людям. Николай искал лазейку, которая позволила бы ему пробраться в тайные пределы, обычно остающиеся закрытыми от посторонних глаз.

3

Муж Василисы Петр Никитин погиб в Чечне в 1994 году. Молодой вдове было на тот момент двадцать три. Она осталась с годовалым сыном на руках в сложный период, когда в университете платили копеечные зарплаты, а издатели печатали произведения ее покойного отца, не выплачивая деньги, которые Василисе, как правообладательнице, причитались по закону.

Тем не менее к середине 2010-х годов Василиса прочно стояла на ногах. Смогла наладить жизнь, подрабатывая на языковых курсах и проводя частные уроки. Она воспитала сына, была на хорошем счету в университете, хотя груз ответственности за обладание фамилией знаменитых родственников то и дело давал о себе знать. Когда в разговоре с коллегами случайно всплывали имена ее покойного отца (знаменитого писателя), дяди (известного литературоведа) или деда (бывшего работника Министерства культуры, стоявшего у истоков революции), упоминания эти нередко сопровождались косыми взглядами, полунамеками, недомолвками. Как-никак после ряда телевизионных репортажей 1990-х годов общественности стало известно, что всеми уважаемый Вениамин Волков в начале 1960-х якобы написал донос на лучшего друга, а Семен Волков (отец Вениамина) в 1930-е годы принимал активное участие в разрушении церквей. Такие открытия, как правило, потомкам не прощают.

Жила Василиса в Центральном районе, куда переехала с матерью после развода родителей, еще в середине 1980-х годов. Окна ее квартиры выходили на канал Грибоедова и Спас на Крови. Раньше они все вместе занимали огромную квартиру в Петроградском районе, на углу Большого проспекта и Ждановской набережной, совсем недалеко от Тучкова моста. В ней после развода остался отец. Он прожил там – в полном одиночестве – до самой смерти. Сейчас эта квартира пустовала. Несмотря на потребность в деньгах, по неясным для Краснова причинам даже в самые нелегкие времена Василиса эту квартиру не сдавала. А ведь аренда могла приносить неплохой доход. Это был центр Петербурга, в квартире было пять комнат, три из которых окнами выходили на Неву.

От интервью к интервью Краснов расспрашивал Василису об отце, о деталях его жизни в конце 1980-х годов. Дочь писателя вроде бы подробно рассказывала о том, что помнила, на первый взгляд стараясь не пропускать ни одной мелочи. Но все же Краснову все время казалось, что она чего-то недоговаривает. За каждым ее вроде бы откровенным словом скрывалось что-то еще, что-то недоступное, что, боялся Краснов, она не откроет ему никогда, что навсегда так и останется «за кадром».

Краснов назначал все новые и новые встречи, пытался разговорить Василису, придумывал всякие уловки, чтобы вызвать ее на откровенный разговор, но все было напрасно. Она всеми правдами и неправдами уходила от прямых ответов, увиливала, изворачивалась, растворяла свои рассказы в тысячи ненужных, второстепенных деталей. Сначала Краснов думал, что она попросту не помнит или не знает чего-то важного (все же, когда родители расстались, она была примерно в пятом или шестом классе школы), но постепенно он стал понимать, что Василиса играла в молчанку вполне осознанно. Она намеренно старалась скрыть от него (а значит, и от всего общества) истинный портрет знаменитого писателя. Или, по крайней мере, утаивала какие-то очень важные моменты, без которых Краснову не удавалось выстроить точный, достоверный образ.

Тем не менее Краснов смог узнать (точнее, по большей части открыл еще до общения с Василисой), что Вениамин Волков вырос в семье члена ВКП(б), сотрудника Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР и одного из основоположников Союза воинствующих безбожников. Василиса уточнила, что отец писателя, Семен Волков, сын народовольца, рабочего Адмиралтейских верфей Игнатия Васильевича Волкова, был человеком жестоким, до болезненности педантичным. Он требовал полного повиновения как от каждого члена своей семьи, так и от своих подчиненных. Практически все время он проводил в командировках. Он ездил по самым отдаленным уголкам Союза, где выискивал старые церкви, часовни, пустыньки, которые, по его мнению, никак не вписывались в новую модель мира. Все те культовые здания, которые можно было взорвать, он действительно уничтожал и утверждал на освободившемся месте строительство какого-нибудь кинотеатра, Дома культуры или здания исполнительного комитета. Отчет о том или ином сносе он нередко направлял в журнал «Антирелигиозник». Он словно подхватил эстафету, если не убийства людей, то уничтожения старого мира, у своего отца Игнатия Волкова, организовавшего в 1890-х годах пять террористических актов, в результате которых погибли шесть человек, в том числе один ребенок – пятилетняя дочь крупного чиновника из военного министерства. Игнатий Волков был казнен через повешенье в 1898 году. Семену Волкову было тогда шесть лет.

Мать Вениамина Волкова, Элеонора Михайловна, хотя и окончила (еще до революции) педагогический институт, посвятила всю свою жизнь мужу, сыновьям и ведению домашнего хозяйства. Она была женщиной тихой, безропотной, принадлежала к обедневшему дворянскому роду. Судя по сохранившимся фотографиям, представленным Краснову Василисой, в молодости она была настоящей красавицей с длинной косой и нежным румянцем, но позднее превратилась в серую, угрюмую тень того далекого прекрасного образа из какой-то уже почти фантастической, нереальной дореволюционной жизни. Семен Волков, пробившийся еще в начале революции в партийные тузы, считал (и часто говорил об этом в лоне семьи), что Элеонора Михайловна должна ему быть по гроб жизни благодарна. Она не сгинула в лагерях и не была расстреляна после революции, как многие из ее родственников, только благодаря тому, что он взял ее в жены. По всей видимости, как смог понять Краснов, муж часто избивал ее, и не раз это происходило в присутствии детей.

Родился Вениамин Волков в 1939 году в Ленинграде. Его брату Константину было к тому времени пять лет. Первые годы жизни писателя прошли в страшной атмосфере войны. Семену Волкову удалось вывезти семью из блокадного Ленинграда на Большую землю и отправить всех троих в Ташкент. Но и там жизнь была отнюдь не сахар. Вениамин не раз обращался в своих произведениях к смутным воспоминаниям детства. И в основном описывал поведение разных людей в обстоятельствах войны – от самых благородных проявлений до потери человеческого облика. В Ленинград они вернулись в 1945 году, когда мальчику было уже шесть лет.

Старшему брату Вениамина, Константину, к моменту, когда Николай Краснов работал над фильмом, было далеко за восемьдесят, но он до сих пор преподавал в том же университете, что и Василиса. Константин Семенович был профессором кафедры русской литературы. В последние лет десять он практически отошел от дел (читал лишь несколько лекций по истории литературы ХХ века), но когда-то, в 1970–1980-е годы, был заведующим кафедрой, заместителем декана факультета, да и вообще – одним из самых влиятельных людей этого учебного заведения.

Константин Семенович был женат, у него было двое детей и трое внуков. Несмотря на его преклонный возраст, встретиться с профессором практически не было никакой возможности. Он все время отсутствовал в городе: то выступал на конференции в Москве, то его приглашали в качестве эксперта на телевидение, то он выезжал за границу для чтения лекций. Несколько раз Николай созванивался с ним по телефону. Разговоры были короткими и бессвязными. Профессор обещал, что обязательно выделит время для интервью, но проходили месяцы, а встреча все откладывалась и откладывалась.

Единственным человеком, наотрез отказавшимся говорить с Николаем о Волкове, была его бывшая супруга Александра Генриховна. Точнее, по словам Василисы, ее мать вот уже долгие годы вообще ни с кем, кроме нее и Игоря, не общалась. Она практически не выходила из дома, дни напролет сидела в своей комнате и смотрела из окна на набережную канала Грибоедова. Она словно заперла себя в своей комнате наедине с воспоминаниями.

4

И вот однажды, сидя за чашкой чая в квартире Василисы и обсуждая с ней очередную деталь биографии Волкова и уже в который раз осознавая, что все эти детали, благодушные разговоры и чаепития уводили его от основной цели расследования в какую-то неопределенную, зыбкую даль, Краснов наконец решился откровенно заговорить с дочерью писателя о том, что ему не давало покоя.

– Я очень надеюсь, что вы правильно поймете меня… – начал он.

– Да… Я вас слушаю… – настороженно отозвалась Василиса.

– Вот уже более полугода мы встречаемся с вами и пытаемся совместно воссоздать образ вашего отца.

– Да…

– Поймите, это нужно не только мне…

– Я понимаю…

Краснов посмотрел на женщину пристальным, вдумчивым взглядом. Она, как всегда, была сосредоточенной. В глазах цвета снежинок потрескивал какой-то нездешний, потусторонний холодок. Она была худощавой, высокой, спортивной. Волосы светло-пшеничного оттенка были аккуратно распределены по костистым, но красивым плечам. За ней, далеко и глубоко, покачивались верхушки деревьев в Михайловском саду. Чуть ближе поблескивал на солнце разноцветный фасад Спаса на Крови. На окне комнаты, обрамляющем этот хорошо знакомый вид города, в аккуратных глиняных горшочках росли анютины глазки – фиолетовые, розовые, белые, желтые, голубые.

Краснов перевел взгляд на книжные полки, выстроившиеся ровными ячейками на всю протяженность левой стены комнаты – от потолка до пола. В отражении стекол библиотеки, защищавших книги от воздействия солнца и пыли, он видел свое отражение – волнистые светло-русые волосы, большие карие глаза, крупный нос, объемный, ровно очерченный рот. Краснов был высоким, широкоплечим, с правильными, гармоничными пропорциями. Одевался он всегда просто – темные джинсы и какая-нибудь незамысловатая футболка.

Василиса сидела перед ним в кресле и терпеливо ждала, когда он решится продолжить.

– Так вот… – снова заговорил Краснов, отводя взгляд от отражений в стеклах библиотеки. – Мне все время кажется, что вы все… все без исключения… о чем-то молчите… Вот ваша мама честно отказывается говорить. Она молчит о том, о чем не может рассказать. Вы же решили говорить со мной… Мне кажется… Было бы честнее в таком случае молчать, как она…

Он поднял глаза и посмотрел на Василису. Как ни странно, на ее лице не было ни тени обиды или каких-то иных сильных эмоций.

– Возможно, вы правы… – сказала она. – Я давно пожалела о том, что согласилась говорить с вами об отце. Но ничего не поделаешь. Если хотите, не используйте то, что я рассказывала о нем. Если считаете, что все это неискренне или неточно…

– Нет… Я так не считаю, – запротестовал Николай. – В том-то и дело, что я уверен, что это искренне… Вы искренне молчите о чем-то важном.

Василиса опустила глаза. На ее лице четко проявился красный румянец.

– О чем вы молчите, Василиса? – тихо спросил Краснов.

Дочь писателя не говорила ни слова. Ее руки лежали на коленях, пальцы немного дрожали. Краснов внимательно посмотрел на ее руку и у самого запястья увидел тонкий шрам, который уходил выше, но был закрыт рукавом блузки. Этот шрам был похож на трещину на поверхности разбившейся посуды или старинной статуи.

Заметив наконец, что Николай обратил внимание на шрам и внимательно рассматривает его, Василиса убрала руку и взглянула на Краснова каким-то новым, неизвестным ему до сих пор, долгим пристальным взглядом.

– Вы правда хотите понять, кем был мой отец? – спросила она едва слышно.

– Да.

– Я предоставлю вам такую возможность. Я всеми силами пыталась уйти от этого, но, видимо, ничего не поделаешь…

Она встала и направилась к двери.

– Подождите минуту, – сказала она, выходя в коридор. – Я сейчас вернусь…

Краснов опять взглянул в окно. Был конец июня. По каналу скользили катера и речные трамваи. По набережным пестрой вереницей проходили люди. Собор искрился всеми цветами радуги. Солнце рисовало на его поверхности ровные лучистые линии. Когда солнце пропадало за тучами, линии таяли, открывая под своей ослепительной сетью разнообразные библейские мозаики: Деву Марию, Младенца Иисуса, Иосифа, волхвов, Вифлеемскую звезду. Тучи летели вдаль, снова открывая солнце, лучи опять падали на поверхность мозаики, закрывая картины от детального обозрения.

Краснов оторвал взгляд от окна, услышав, как Василиса возвращается в комнату. Она встала рядом с его креслом и молча протянула ему связку ключей.

– Что это? – спросил Краснов, поднимаясь.

– Ключи, – тихо ответила Василиса. Ее голос немного дрожал. Казалось, она жалела о том, что делала, но обратной дороги уже не было.

– Я понимаю. Но от чего они? – спросил Николай.

– От квартиры на Большом проспекте.

Николай пристально посмотрел ей в глаза и крепко сжал ключи в своей ладони. Сам не зная почему, но в это мгновение он понял: все, что было скрыто о Волкове, хранилось именно там, в той квартире. Лишь оказавшись в тишине тех комнат, в молчании всех тех вещей, которые остались там со дня смерти писателя, он сможет попытаться понять то, что так давно стремился осознать, общаясь со всеми этими хорошо знавшими его безмолвными людьми. Они хранили тайну. И они бы не открыли ее никогда. Или же, наоборот, не было никакой тайны… И они молчали только потому, что ничего конкретного не знали…

* * *

Краснов решил ехать на Большой проспект Петроградской стороны в тот же вечер. Нетерпение подталкивало его. Поспешно распрощавшись с Василисой, он вышел на набережную канала Грибоедова, сел в машину и поехал в сторону Невского. Вскоре он свернул направо, доехал до начала проспекта, затем выехал на Дворцовую, пересек Дворцовый мост, стрелку Васильевского острова, без пробок пролетел через Биржевой мост, увидел вдалеке купола Князь-Владимирского собора. Небо над городом к этому времени окончательно затянуло облаками.

Краснов припарковался недалеко от парадной дома на углу Большого проспекта и Ждановской набережной. Вскоре он уже стоял на ступенях перед дверью в подъезд. Запиликал домофон, Краснов зашел в парадную и стал подниматься по старой лестнице.

Квартира Волкова была расположена на третьем этаже. Николай пошел пешком, хотя кабина лифта была как раз внизу. Он, сам не понимая почему, захотел немного потянуть время. Когда он приблизился к дому и заходил в подъезд, нетерпение, завладевшее им в квартире Василисы, немного притупилось, и его стали одолевать сомнения. Он даже почувствовал что-то вроде страха или сильного волнения. Как будто бы шел не в пустую квартиру, а на встречу с самим Волковым. Мысли путались. Все не дававшие покоя вопросы неожиданно повылетали из головы.

Он поднимался медленно, прислушиваясь к каждому звуку, доходящему через запертые двери и распахнутые окна, приглядываясь к каждой трещине на стене, к мельчайшему рисунку. Наконец он остановился перед дверью в квартиру писателя. Взгляд упал на надпись, сделанную каким-то шутником на стене слева: «Оставь надежду всяк сюда входящий…» От этой ставшей в течение веков избитой, затертой фразы из «Ада» Данте по каким-то неведомым причинам у Николая вдруг пробежали мурашки по телу…

В тот момент, когда ключ поворачивался в замке, ему показалось, что он услышал плач. Это были тихие всхлипывания, которые доносились неизвестно откуда – то ли прямо из-за двери, то ли сверху, то ли долетали из двора через лестничное окно.

Краснов замер. Ключ застыл в замке. Он почувствовал, как на лбу проступила испарина. Плач прекратился. Краснов прислушался, подождал несколько секунд. Все было тихо. Николай повернул ключ. Дверь со скрипом приоткрылась.

Николай некоторое время стоял в нерешительности. Квартира встречала его кромешной темнотой и каким-то странным запахом – смесью сырости, плесени и дешевых сигарет. Где-то в глубине, далеко-далеко, Краснов различил едва уловимый свет. Скорее всего, это были очертания окна в одной из комнат. Этажом выше хлопнула дверь. Кто-то бегом спускался по лестнице. Николай быстро прошмыгнул в квартиру и закрыл за собой дверь.

5

Едва Краснов оказался в квартире Волкова, все погрузилось в темноту. Даже тот неотчетливый свет, который был виден с лестницы, исчез. Помимо тьмы, квартиру пронзала какая-то особая, гулкая тишина. Здесь не было слышно ни звука: ни с лестницы, ни с улицы, ни из соседних квартир. У Николая возникло ощущение, что дверь, которая только что захлопнулась за его спиной, больше никогда не откроется. Жилище напоминало западню. В нем словно не было ничего, кроме разъедающего вакуума безмолвия и черного ослепления уходящего вдаль коридора. Еще присутствовал тот самый запах плесени и сигарет. В самой квартире запах усилился, стал до тошноты едким.

Николай поднял правую руку и медленно провел ладонью вверх по стене, пытаясь отыскать выключатель. Ничего напоминающего выключатель не обнаружилось. Краснов оторвался от двери и с осторожностью стал продвигаться вперед, проводя руками по обеим стенам коридора. Он чувствовал, что стены были покрыты небольшими кусками бумаги, но не мог понять, что это – старые обои или попросту листы газет или журналов, которыми раньше оклеивали стены перед ремонтом.

Послышался звук смартфона. Николай порылся в кармане, нажал на зеленую клавишу.

– Николай? – раздался голос Василисы.

– Да… – тихо ответил Краснов.

– Вы на месте?

– Да.

– Совсем забыла сказать… Не удивляйтесь. В квартире ничего не убирали со дня смерти отца… Мы пытались, конечно… Но у нас ничего не получилось… Решили все пока оставить как есть.

– Понимаю, – прошептал Краснов.

– Вы в порядке? – настороженно спросила Василиса.

– Все хорошо. Только не могу найти выключатель.

– Он у самой входной двери, слева.

Василиса затихла на мгновение. Было слышно, как за ее окном проплывали катера. Гиды рассказывали историю Спаса на Крови и Екатерининского канала.

– Может, мне приехать? – спросила она обеспокоенным голосом. – С вами точно все хорошо?

Краснов как раз вернулся к двери, нащупал выключатель и зажег свет. Он с настороженностью осматривался. То, что было наклеено на стены, оказалось огромной фреской, состоящей из множества фотографий, вырезанных из журналов и газет перестроечного и раннего постсоветского периодов. Со стен смотрели знаменитости 1990-х годов: Горбачев, Ельцин, Дудаев, Хасбулатов, Собчак, Невзоров, Галина Старовойтова…

Краснову померещилось, что он слышит отдаленный голос Горбачева, выступающего с трибуны съезда Советов народных депутатов, слышались голоса в зале, кто-то бренчал граненым стаканом, полилась вода… Краснову померещилась замедленная интонация академика Сахарова: вот он стоит на трибуне и говорит о личной ответственности, о сложившейся в стране парадоксальной ситуации «двоевластия правительства и народа», а депутаты тихо посмеиваются над ним… Откуда-то долетел голос Виктора Цоя: «Когда твоя девушка больна»… твоя девушка больна… твоя девушка больна… больна… больна…

Краснов медленно шел по коридору и не отрывал взгляда от этих эфемерных фресок из старой пожелтевшей бумаги.

– Так мне приехать? – переспросила Василиса. Краснов совсем забыл, что она оставалась на связи.

– Нет… Василиса, спасибо. Ничего не нужно. Я только что включил свет. Попробую сам во всем разобраться.

– Хорошо. Я позвоню позже.

Он убрал телефон и попытался открыть первую дверь, которая была ближе других к прихожей. Сначала замок не поддавался. Николай опустил ручку вниз, потом еще раз. Наконец, со скрипом и скрежетом, дверь приоткрылась. Краснов нерешительно вошел в просторную комнату, в которой практически не было мебели.

У противоположной стены стоял небольшой книжный шкаф, недалеко от него распластался темно-синий диван, в полуметре от которого возвышался торшер в скандинавском стиле. Краснов узнал эту комнату. Здесь нашли мертвого Волкова спустя три дня после его смерти. Николай видел фотографию, сделанную экспертами на месте обнаружения тела.

Краснов подошел сначала к дивану, внимательно осмотрел его. С поверхности на пол соскользнул клетчатый плед. Под пледом он разглядел краешек белой чашки с золотым ободком. Недалеко от нее, на полу, лежала чайная ложка. Краснов сел на корточки и потянулся к чашке. Только он дотронулся до ободка и хотел приподнять краешек пледа, как с оглушительным грохотом со шкафа стали одна за другой падать книги. Николай вскочил на ноги и хотел было выйти из комнаты, но остановился и стал внимательно смотреть, как книги с книжной полки падали на пол. Это непрерывное движение и звук падающих книг напомнили ему то ли о горном водопаде, то ли о лавине. Книги как вода или снег летели вниз. Казалось, они все не заканчивались и не заканчивались. «Там попросту не могло быть столько книг», – подумал Краснов.

Он сделал над собой усилие и пошел прямо к шкафу. По мере того как он подходил, звук затихал. Когда он оказался у самой полки, обрушение книг прекратилось. Было слышно только, как неизвестно откуда медленно падали и разбивались неизвестно обо что капли воды. Николай опустил глаза и разглядел на полу всего пять или семь книг. Он согнулся и поднял одну из них.

«Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева. Краснов открыл наугад одну из страниц. На ней было нарисовано купе поезда, окно, на столе перед окном стоял стакан и бутылка «Зубровки»…

И тут из самой середины этой небольшой книги выпала стопка старых желтых листов. Николай поднял листы, прошел к дивану и сел. Он услышал, как под ногой звякнула чашка, она упала и покатилась под диван. Но Краснов не обращал на этот звук никакого внимания. Он раскрыл листы и стал внимательно читать.

«Довожу до вашего сведения, – было написано ровным каллиграфическим почерком, – что за последний месяц нам удалось взорвать три православные церкви, четыре лютеранские и католические часовни и одну мечеть… На месте одного католического собора недалеко от Выборга по моему распоряжению был открыт военный склад… Вы часто упрекаете меня в чрезмерном усердии на этом поприще… Но уверяю вас, Михаил Иванович, если мы не будем вытравлять из людей остатки религиозности, их рано или поздно потянет обратно. Религия – это опиум… Один из самых мощных и самых устойчивых… А что может быть более притягательным для людей, как не опиум в сочетании с красотой? Дом божий – самое прекрасное, что за века было создано человеком. Только строя на месте этих прекрасных памятников бесформенные здания с самым тривиальным предназначением, мы сможем выбить религии почву из-под ног… Мы сможем заставить людей забыть о Боге… А с помощью замещения прекрасного на безобразное мы заставим людей полюбить это новое время – с его новыми ценностями… Мы сможем внушить, что уродливое – не менее прекрасно, чем Красота… Поверьте… на месте колченогих складов и бассейнов они все еще видят прекрасные фасады, фрески, статуи и витражи разрушенных или десакрализированных церквей… мои речи помогают им верить в это… И немало лет пройдет, прежде чем они заметят подлог… Но будет поздно, Михаил Иванович, будет поздно…»

Откуда-то из глубины квартиры часы пробили восемь. Краснов встал, сложил письмо, крепко сжал его в кулаке и направился к двери. Он опять продвигался по коридору, который уводил в глубь старинной квартиры – поворачивал, изгибался, вел по кругу. Николай остановился у следующей двери и приоткрыл ее. Из окна комнаты, завешенного темной занавеской, лился тусклый свет. Краснов разглядел в помещении множество книжных шкафов и полок. На полу, стульях, стремянках, на огромном письменном столе – повсюду лежали книги, толстые тетради, стопки бумаг, простые карандаши, шариковые ручки, стержни от ручек. В самом центре стола Краснов разглядел старую печатную машинку. В машинку была заправлена бумага с копиркой. Николай приблизился к столу, посмотрел на заправленный лист… Там было пусто. Ни слова не напечатано. Лист от старости пожелтел, копирка облупилась… а на поверхности не было ни единого символа… Это был кабинет Волкова… Его лаборатория. Его святая святых… Здесь он написал «Прыжок в темноту»… Здесь он работал над «Последней дозой», «Улыбкой зверя» и «Золотой монеткой». Здесь был завершен его последний роман «Семь сувениров».

Эта комната хранила страшные воспоминания. Сюда он возвращался после посещения психиатрических клиник, следственного изолятора, морга… После романа о самоубийстве артиста балета он прославился историями о наркомане, парне из благополучной семьи, которого посадили на наркотики организаторы подпольного притона («Последняя доза»), о солдате, который подвергся насилию в армии («Лицо зверя»), а также о валютной проститутке, которая ежедневно посещала гостиницу «Прибалтийская» не потому, что остро нуждалась в деньгах, а в надежде выскочить замуж за богатого клиента и уехать с ним за границу («Золотая монетка»).

Здесь, в этом кабинете, он анализировал и подытоживал все, о чем говорил с разрешения следователя Руслана Шахова (одного из бывших одноклассников Волкова) со знаменитым маньяком советской эпохи Вадимом Радкевичем. Именно благодаря книге об этом маньяке («Семь сувениров») Волков и стал культовым писателем. Он рассказал его историю не в жанре детектива, а в виде психоаналитических записок, точнее – протоколов допросов. Он попытался восстановить исчерпывающий облик убийцы – изначальный его портрет, многоликий и многосущностный. Корни тянулись глубоко и далеко назад, в дебри истории его семьи. Он показал его как глобального человека, которого составляют множество других людей – не только родителей, но и всех тех, кому волей судьбы пришлось оказать на него влияние. Это были тысячи нитей, которые расходились от него в тысячи разных сторон, ветвились, множились, превращаясь в бесконечную паутину, в центре которой, в самом ее сердцевинном коконе, таился он – страшный кровавый зверь, забравший множество жизней. Шахову удалось доказать семь эпизодов, приписываемых Радкевичу. Маньяк подозревался еще в пяти преступлениях, но причастность его к этим случаям так и не была подкреплена серьезными доказательствами.

Жил маньяк в Ленинграде на проспекте Ветеранов. Работал токарем на заводе, был активистом заводской парторганизации. Каждый четверг он отчитывал отстающих, рассматривал жалобы домохозяек на своих мужей, призывал бороться с пьянством, распространял билеты в кинотеатр на фильмы, в которых поднимались самые современные проблемы общества. Его фото каждую неделю украшало стенгазету, где вывешивали лидеров трудового соревнования. Он был высоким, красивым, спортивного телосложения. Кроме того, он был прекрасным семьянином, мужем и отцом двоих детей. Никто бы никогда не смог догадаться, что под маской добропорядочного труженика и образцового мужа скрывается чудовище, если бы не современная техника, которая на закате СССР уже становилась все более точной, а также не острый аналитический ум следователя Шахова.

Краснов пытался побеседовать с Шаховым, но эта попытка оказалась самой неудачной из всех, которые режиссер предпринял, пока снимал фильм о Волкове. Шахов наотрез отказался общаться. Кроме того, он в резкой форме порекомендовал Краснову оставить эту тему и переключиться на какой-нибудь другой сюжет. Ничем хорошим, по его мнению, это расследование для Краснова не окончится. Он, мол, сильно рисковал своей профессиональной репутацией. Когда Краснов поинтересовался, почему он так думает, старик выругался и бросил трубку. Больше Николаю не удалось до него дозвониться.

Он сел на стул перед письменным столом и стал рассматривать предметы, которые на нем лежали. А их было бесконечное множество. Николай заметил очки в золотой оправе. Они лежали рядом с машинкой, справа от нее. За машинкой стояли три стаканчика для ручек. Помимо ручек, в них топорщились две линейки, козья ножка, множество простых карандашей. Краснов протянул руку, достал козью ножку, повертел ее, потрогал острие средним пальцем руки, затем поставил обратно в стакан.

По обеим сторонам стола возвышались стопки книг. Это были всевозможные словари, энциклопедии, медицинские, технические, юридические справочники. Он разглядел также альбомы по архитектуре Петербурга и его окрестностей, книги по искусству, по истории православных икон и церковных фресок. Еще одна стопка целиком и полностью состояла из романов и повестей Достоевского. На самом верху он обнаружил старинное издание «Братьев Карамазовых». На всех книгах и альбомах толстым слоем лежала серая пыль.

Николай поднялся и решил продолжить осмотр квартиры. Он вышел в коридор и повернул направо. За следующей дверью, которая находилась напротив ванной, он обнаружил детскую. Точнее, это была не детская, а комната подростка. Но это был не теперешний подросток, а из далеких 1980-х. Комната застыла, уснула лет на тридцать. Никто ничего не менял в ней с того самого дня, когда мама Василисы собрала вещи и они переехали в квартиру на канале Грибоедова, принадлежавшую когда-то бабушке Александры Генриховны. Ее мать еще после войны уехала из Ленинграда в Тарту, где Александра Генриховна родилась и жила до окончания школы. В квартире проживали родственники матери, но к началу 1980-х никого из них уже не осталось в живых. Благодаря связям Константина Волкова квартиру удалось сохранить за Александрой Генриховной.

На стенах Краснов видел плакаты фильмов начала 1980-х годов, изображение олимпийского мишки, фотографии киноактеров, певцов, диснеевских персонажей – Белоснежки с гномами, Микки-Мауса с Минни-Маус, героев советских мультфильмов – Кота Матроскина, Дяди Федора, Шарика, Зайца и Волка из «Ну, погоди!». На полках шкафов были расставлены детские книги, мягкие игрушки, куклы, лежали пластинки с музыкой и сказками. На стене висело школьное платье с белым передником и красным галстуком… На полу он заметил мячи, скакалки, стопки настольных игр в коробках. Окно комнаты тоже было завешено плотной занавеской. Свет почти не проникал внутрь. Становилось все темнее.

Краснов вышел из детской и подошел к следующей двери. На его удивление, как он ни пытался дергать за ручку, дверь этой комнаты не открывалась. По всей видимости, замок был заперт. Он достал мобильный и набрал номер Василисы.

– Алло? – ответила она.

– Василиса, здесь одна дверь не открывается… Я просто хочу уточнить… Она заперта на ключ? Или нужно поднажать?

– Нет… – Голос Василисы стал напряженным, тусклым. – Я прошу вас, Николай, оставьте эту комнату. Не нужно пытаться открыть ее. Ключ от нее давно потерян. Но вскрывать ее я не буду… Пусть это сделает кто-нибудь другой… Когда-нибудь…

– Там что-то неприятное для вас?

– Я бы не хотела говорить об этом… Да и нет там ничего… Это пустая комната. Без мебели. Простите, Николай, вернулся Игорь. Я готовлю ужин.

– Понимаю. Извините.

Николай нажал на сброс, еще раз посмотрел на запертую дверь, прислушался и, так ничего и не услышав, пошел дальше. Последнее открытое помещение, по всей видимости, было когда-то комнатой Александры Генриховны. Она была преподавателем итальянской литературы. Все полки в ее книжном шкафу были заставлены книгами на итальянском, испанском, французском, португальском языках. Она отчего-то не увезла эти книги с собой. Может быть, сначала думала, что скоро вернется? Кто знает… На стенах он разглядел фотографии, где Александра Генриховна была в окружении членов кафедры, среди своих студентов, были также несколько фотографий, где она была изображена с Волковым и каким-то молодым человеком – красивым, спортивным, по всей видимости очень веселым, жизнерадостным, – он держал ее на руках, она весело смеялась. На некоторых более поздних фотографиях Александра Генриховна была изображена с маленькой Василисой, а еще на одной (на берегу Черного моря) они были втроем – Волков, она и Василиса.

Николай сел за пустой письменный стол Александры Генриховны, огляделся. В комнате стояла красивая деревянная кровать с высоким матрасом. Недалеко от кровати красовался замысловатый барочный туалетный столик с зеркалом. Столик был пустой, покрыт слоем пыли. За столиком был расположен шкаф. Дверцы распахнуты. В шкафу не было ничего, кроме пустых вешалок на длинной металлической штанге. Только внизу он разглядел маленькую кожаную темно-красную туфельку.

Николай вдруг ощутил страшную тоску. Его стал пробирать то ли холод, то ли страх, то ли еще что-то неясное, неразборчивое, отчего становилось еще невыносимее. Хотелось поскорее выбраться из этой квартиры и уехать как можно дальше. Шахов был прав. Это дело его до добра не доведет. Оно было шире, чем только расследование деталей жизни Волкова. Он все глубже проваливался в него, как в непроходимое болото. И все время ему казалось, что еще не поздно выбраться. Найдется ветка, найдется травинка, и он выплывет, он выберется наружу. Но, возможно, он ошибался. Возможно, он переоценивал себя. Он только сейчас начинал понимать это.

6

Перед тем как завершить первый осмотр квартиры и отправиться домой, Краснов решил еще раз заглянуть в кабинет Волкова. На этот раз он подошел к библиотеке, состоящей из множества полок, перегруженных книгами, альбомами, газетами и журналами. Библиотека тянулась по всему периметру кабинета – от потолка до самого пола. Напротив полок, с одной стороны комнаты и с другой, стояли две деревянные стремянки. Помимо полок с книгами, он разглядел стеллажи с толстыми папками. Это были рукописи и, по всей видимости, разложенные по файлам письма, документы, договоры с издательствами, сертификаты, дипломы и множество других важных бумаг.

Краснов разглядел также фотографии, на которых были изображены мать и отец Волкова, старший брат Константин с женой и детьми. В прозрачной рамке стояла фотография Александры Генриховны. Рядом с ее фотографией, прислоненное к трехтомнику сочинений Лермонтова, располагалось изображение какого-то мужчины лет тридцати пяти, в берете, пьющего что-то темное из огромной стеклянной кружки. За его спиной возвышалась бочка с надписью КВАС. Рядом находилась фотография с берега Черного моря, точно такая же, что висела в комнате Александры Генриховны, – Волков, Александра Генриховна и маленькая Василиса на фоне волн. Не без интереса Николай снова увидел изображение того самого красивого молодого человека, который держал Александру Генриховну на руках. На этот раз на фото они стояли вдвоем с Волковым, раздетые, в одних плавках, на берегу Ладожского озера. На фото им было лет по пятнадцать, не больше.

Краснов подошел к письменному столу, сел на стул, включил настольную лампу. Комнату залил нежно-зеленый приглушенный свет. Николай снова бросил взгляд на стопки книг и альбомов. Глаз опять остановился на «Братьях Карамазовых». Ниже он разглядел «Бесов», «Преступление и наказание». Почему Волков сложил эти книги на столе? Намеревался перечитать… или использовать какие-то цитаты в своих произведениях? Возможно, после «Семи сувениров» он хотел начать какой-то другой роман. Все это осталось позади, было скрыто от исследователей в далекой, зыбкой неизвестности…

Волкова нашли в этой квартире, в гостиной около дивана, спустя два дня после того, как с ним случился сердечный приступ. Он лежал здесь мертвый, и никто об этом не знал… Два дня ему никто не звонил… Два дня никто не интересовался его судьбой…

Чем глубже пробирался Краснов в это дело, тем больше неразрешимых вопросов возникало перед ним, тем сильнее он запутывался. Но одновременно с каждым часом ему становилось все интереснее. Он все сильнее ощущал, что находился на грани – между провалом и успехом. Так было заманчиво вытащить все эти тайны из глубин. Так было азартно открыть миру истинный портрет писателя. Он уже не мог остановиться…

Недалеко от стола, в правом углу кабинета, Краснов разглядел телевизор, а под ним – старый японский видеомагнитофон. На полочках под телевизором было множество видеокассет. Краснов подошел, сел на корточки и стал перебирать кассеты одну за другой. Здесь были в основном фильмы 1980-х, клипы групп Ленинградского рок-клуба, бесконечные интервью с самыми знаменитыми личностями того же периода.

Николай потянулся к телевизору и нажал на кнопку «вкл». Затем он заметил, что в видеомагнитофон вставлена кассета. Он тут же включил его. На экране вспыхнуло изображение какой-то комнаты. По стенам были развешаны старые игрушки – куклы, медведи. Все они были либо проткнуты ножами, либо повешены словно висельники. Потом появился какой-то человек с простреленной головой. Что он говорит, было не слышно. Потом он потянул за провод, и раздался звук. Полилась какая-то мертвая, черная музыка. На экране появился лес, все было покрыто снегом. По лесу носились какие-то безликие люди. Они били, таскали за руки и за ноги какого-то типа, которого за кадром называли «лжетуристом». Весь недолгий фильм обезумевшая толпа сумасшедших носилась по лесу без всякой цели, по сути не понимая, куда бежит. Одна группа безумцев сливалась с другой. Одни становились другими. То и дело из группы выделялись отдельные фигуры, изображавшие индивидуальности, но тут же их поглощала толпа, превращая в месиво, в безликие объекты. Лжеиндивидуальность соединялась с толпой. И так до бесконечности. Точнее, без определенного конца. На пустой коробочке кассеты Краснов разглядел название фильмов – «Лесоруб» и «Санитары-оборотни». Это была кассета с короткометражками Юфита. На последнем коротком кадре Краснов разглядел мертвого, забрызганного кровью моряка, а потом огромный белый лайнер плыл по морю, покачиваясь на неспокойных волнах. Краснов подошел к телевизору и выключил его. В сердце при этом что-то сильно щелкнуло и сжалось. Перед глазами возникло лицо Вити Некрасова. Лес, снег, кровь.

Иллюзорный перевернутый мир, придуманный постмодернистскими мыслителями ХХ века, был очень заманчивым. Он создавал бесконечное множество вариантов самых фантасмагорических возможностей для не существующих в действительности людей. Если люди принимали иллюзию всерьез, они становились ее частью, а значит, их больше не было не только в материальной реальности, но и в вечной, трансцендентной. Больше столетия люди жили в двух мирах и между двух миров. Мир телевидения, мир кино, не такой живой, как в театре, а за прозрачным экраном плоский мир стал для людей таким же буквальным, как и мир неплоский. Многие из людей перестали улавливать разницу. Человечки на экране были такими же реальными, как человечки из соседнего дома или с соседней улицы. Они страдали, болели, умирали, они испытывали холод, голод, но он был как бы понарошку. Постепенно это понарошку стало переползать в реальный мир. Люди перестали ощущать разницу, перестали отличать плоское от неплоского. Эти два мира, слившиеся в единый поток, превратили людей в объекты. Улица – это экран. Дом – это экран. Театр – это экран. Все – экран. Все – неживое. Все – не учитывается. Боли нет. Нет горя. Нет сочувствия. Нет жизни. Ничего нет. В несуществующем мире людей лепят как из пластилина другие несуществующие люди. Лепят лишь для того, чтобы подменить себя на этого вылепленного свежего человечка, чтобы инкарнироваться в нем и продолжить свой черный, пустой, бессмысленный путь. Пластилиновым пустышкам нравится быть пустыми, нравится слушать других, нравится не иметь собственного мнения, нравится поклоняться новым пластилиновым кумирам. Это становится нормой. Это становится новым каноном.

Перед тем как выйти из комнаты, он еще раз осмотрелся и взял со стола письмо в конверте, которое по каким-то неведомым причинам примагничивало взгляд, положил его поверх тех листов, что выпали из «Москва-Петушки», вложил во внутренний карман своего пиджака и погасил лампу.

7

Дома после ужина Краснов решил обратиться к двум документам, найденным в квартире на Ждановской набережной. Он сел на диван и достал то письмо, что взял со стола в кабинете писателя.

Кот лежал напротив в кресле. Притворялся спящим. Из включенного телевизора долетали крики протестующей толпы. Николай не всматривался, протестующая толпа последних лет заполонила улицы и площади городов всего мира. Сложно было сразу понять, о какой стране идет речь, да и по какому, собственно, поводу снова протестуют.

Краснов пытался сосредоточиться, он посмотрел на письмо и сразу обратил внимание, что почерк на конверте не имеет ничего общего с почерком Константина Волкова, который был автором самого письма, лежавшего внутри конверта. Обратного адреса не было. Видимо, кто-то неизвестный прислал Вениамину это письмо.

Из телевизора раздались звуки выстрелов. На толпу пошла стена полиции, с ног до головы закованная в латы, чем-то напоминающие рыцарские доспехи. Николай нажал на кнопку пульта. Изображение погасло в тот самый момент, когда море толпы и стена новых «рыцарей» вот-вот должны были схлестнуться.

Николай раскрыл письмо и начал читать:

«Довожу до вашего сведения, что ассистент кафедры русской литературы Веселов Анатолий Сергеевич, аспирант доцента той же кафедры Леонидова Виктора Николаевича, на проводимых им семинарах осуществляет подрывную агитационную работу среди студентов. Он пропагандирует творчество таких чуждых нашему обществу и нашей идеологии поэтов, как Есенин, Мандельштам, Рубцов, Цветаева, Гумилев. Обращается к зарубежным представителям упаднической культуры – Бодлеру, По, Рембо, Гюисмансу, Верлену. Все это (в неразумных мерах, в неадаптированной версии, так сказать) может пагубно повлиять на мировоззрение наших студентов, разложить их сознание, поколебать их веру в заветы тех, кто стоял у руля в период создания нашего государства. В творчестве многих перечисленных выше поэтов нередко можно встретить рассуждения о наркотиках, алкоголе, свободных формах любви. Так что агитация Веселова имеет совершенно определенную, разрушительную цель.
Прошу принять срочные и совершенно определенные меры в отношении аспиранта и ассистента Веселова, а также сделать предупреждение его руководителю, среди аспирантов и учеников которого нередко встречаются молодые ученые со склонностями, близкими Веселову…»

Письмо было датировано 15 декабря 1960 года.

Краснов положил листок на колени, закрыл глаза и представил себе лицо Константина Волкова. Он никогда не встречался с ним вживую, но видел его на фотографиях и несколько раз говорил с ним по телефону. Голос Константина Семеновича соединился в воображении Николая с его портретом. Пожилой профессор казался ему человеком добрым, веселым, доброжелательным, интеллигентным. Более того, он сам читал его монографии о Цветаевой, Гумилеве, Ахматовой, изданные в 2000-х годах.

Николай был не в силах представить, что этот человек мог достать лист бумаги, запереть дверь своего кабинета и в тишине спящего дома написать подобную анонимку… Не мог называть Цветаеву и Бодлера поэтами, способными навредить советскому обществу… Но факт оставался фактом. Это был его почерк. Это он написал бумагу то ли в обком партии, то ли в институтскую парторганизацию. Скорее всего, участь этого аспиранта Веселова была совсем невеселой. Да и его руководителю наверняка досталось. Краснову захотелось узнать подробнее об этих людях. Он достал блокнот, записал имена и фамилии.

Затем он развернул ту стопку бумаг, которая выпала из «Москва-Петушки». Он прочитал в квартире писателя только первый лист, а там было еще страниц семь-восемь. Почти все эти листы, датированные 1936 и 1937 годами, были испещрены каллиграфическим почерком Семена Волкова. Обращался он в основном к некоему Михаилу Ивановичу Пугачеву, который, совершенно очевидно, не разделял рвения комиссара по культуре. Его два ответных письма тоже были вложены в эту стопку.

Из писем Краснов понял, что Михаил Иванович занимал высокую должность в Комитете по делам искусств и был непосредственным начальником Волкова-старшего. Видимо, Пугачев был из интеллигенции – до революции студент или даже преподаватель одного из университетов или институтов Санкт-Петербурга – историк или искусствовед. В каждом ответном письме он настоятельно просил Волкова не принимать скоропалительных решений и не заниматься самодеятельностью. Многие церкви, которые он сносил, руководствуясь субъективным заключением, представляли собой редчайшие памятники русского зодчества и должны были сохраниться ради истории, ради будущего, ради развития в советском человеке чувства прекрасного.

Волков возражал, утверждая, что достойные внимания памятники архитектуры он оставляет для потомков, а сносит лишь то, что можно назвать «типизированными постройками». Кроме того, снова и снова доказывал благотворное влияние эстетики безобразного на человека советской эпохи.

Последнее из писем было адресовано Волковым уже в Москву, в Кремль. Это была жалоба на Пугачева – на его стремление сохранить любой ценой памятники православной и другой культовой архитектуры. Волков обвинял Пугачева в скрытом сочувствии религии, в желании сохранять старые, дореволюционные ценности. Пугачев, мол, специально пробрался на самый верх, чтобы осуществлять подрывную деятельность и помогать врагам Советской России. Даже намекнул на переписку Пугачева с каким-то искусствоведом из Нью-Йорка…

На самой последней странице, уже почерком Вениамина Волкова, была сделана небольшая приписка. Михаил Иванович Пугачев был арестован в ноябре 1937 года, расстрелян в феврале 1938 года. Жена и двое детей Пугачева были репрессированы, вернулись в Ленинград в конце 1957 года.

Николай положил бумаги и письма в рюкзак. Затем он включил видео и стал пересматривать отснятый материал с Василисой и несколькими писателями из Союза литераторов Санкт-Петербурга, а также старое видео с Волковым 1980–1990-х годов.

Вот он в каком-то доме творчества писателей, где-то в Крыму или в Сочи, дает интервью. Он еще достаточно молодой, худощавый, в одной руке сигарета, в другой – стакан с вином. Он говорил тихо, медленно, время от времени удивленно приподнимая правую бровь. На заднем фоне то и дело пробегала совсем еще юная Василиса. Он оглядывался, говорил ей что-то неразборчивое.

В интервью обсуждалась экранизация романа «Прыжок в пустоту». Репортер все допытывался, кого же обвиняет Волков. Тот, как всегда, отвечал: «Читайте роман. Там все написано».

Затем (это уже были кадры последних лет СССР) он в буфете Союза писателей произносит речь на юбилее журналиста и писателя Рыкова. Рыкова сбила машина в 1992 году. Говорили, что не случайно, а после ряда статей, критикующих политические и экономические перемены в государстве. А вот, на одном из последних кадров, Волкова снимали для какого-то документального фильма: он шел вдоль набережной Фонтанки, уходил вдаль, долго-долго, пока не исчезал совсем.

Краснов не мог понять, почему, в связи с чем это возникало, но весь вечер в его памяти всплывали – то короткими вспышками, то большими яркими кусками – кадры из его собственной школьной жизни. И не просто какие-то отрывочные, сумбурные, а все на одну и ту же тему. А именно о Ленине… Сначала припоминалась учительница младших классов, которая рассказывала о том, каким нужно быть октябренку, чтобы стать пионером. Что нужно-де прилежно учиться, быть опрятным, помогать старшим, собирать макулатуру, а еще вести пионерский дневник, в котором большая часть разделов были посвящены Ленину, его детству, памятникам, связанным с его личностью.

Николай вспоминал о значке октябренка, на котором маленький Ленин всегда ассоциировался у Николая с амурчиком, каких рисовали на картинах эпохи барокко или рококо. Только крылышек не хватало.

Он также вспомнил скандал, разразившийся после того, как на одной из страниц того самого пионерского дневника в рубрике «Законы юных пионеров» он написал: «Пионер предан Родине, партии и моммунизму…», а в разделе «Какие памятные места, связанные с Лениным, тебе известны?» оставил следующую запись: «Дворец Владимира Ильича Ленина» (имелся в виду Мраморный дворец, который в те годы носил имя В. И. Ленина). Тут же в школу был вызван отец, была проведена разъяснительная работа, и – Николай это всегда чувствовал – до самого окончания школы к нему не прекращали присматриваться и прислушиваться пристальнее, чем ко всем остальным. Его старались провоцировать. Припоминали, что он сын известных родителей. Критиковали фильмы, в которых играла мать, и передачи, которые вел отец. И все это, как ни странно (Николай в этом не сомневался ни минуты), было связано с той ошибкой в пионерском дневнике, было последствием той элементарной детской невнимательности. Да, все школьные годы Николаю приходилось быть начеку.

Затем всплывал уже совсем другой образ Ленина. Это был Ленин периода после 1988 года. Все те же школьные учителя, а за ними и преподаватели в университете словно забыли, что вождь революции еще совсем недавно был единственным светочем, верховным божеством на коммунистическом олимпе, его портрет – словно икона – парил над каждой доской, в каждом кабинете. Теперь же он и все его соратники превращались в убийц, чудовищ, кровопийц. Они, как вдруг оказалось, создали страшный мир на крови тех, кто еще совсем недавно все теми же учителями объявлялся «истязателями трудового народа» или «гиенами империализма». Николай помнил, как был сбит с толку, как не мог разобраться, кто же был кем на самом деле? Родители об этом дома не говорили. Они в ту пору были больше заняты выяснением личных отношений. Помогали разбираться в этой удивительной метаморфозе Ленина программа «Взгляд» и некоторые другие телепередачи. Но все же… Настолько глубоко тогда многие зашли в тупик, что на пару лет даже были отменены экзамены по истории.

Именно в этот вечер он почувствовал нечто подобное тому далекому ощущению, тот же привкус неопределенности. История самого Волкова и раздвоенности его восприятия были очень близки тому сумбуру, в который превратилась личность Ленина (а с ним и Троцкого, Сталина, Берии) в те смутные годы – между 1989 и 1992-м.

Колебания Константина Волкова между отрицанием Гумилева и Цветаевой в советскую эпоху и посвящением этим же – «несуществующим» некогда – поэтам комплиментарных статей в 2000-х годах – все это тоже вызывало в Николае те самые ассоциации с его терзаниями периода школы и университета. Он все думал – так где же правда? Где же правда? И виноват ли кто-нибудь в том, что вчера его преследовали за то, что завтра стало нормой? Или в принципе в этом не было ничьей вины, ибо настоящее как бы начисто стирало прошлое, при этом завтра, уже маячившее впереди и в котором Ленин вот-вот, глядишь, снова (при определенном развитии событий) мог занять свое прежнее место в истории, все опять переворачивало с ног на голову.

8

На следующее утро Николай заехал к Василисе, чтобы обсудить прочитанное в обнаруженных им накануне письмах, расспросить о людях, упоминавшихся в них, а также о некоторых книгах и фотографиях, расставленных на столах, стеллажах, разложенных на полу квартиры или развешанных на стенах. Он многого не понимал и надеялся, что Василиса поможет ему разобраться в этих саморазмножающихся головоломках.

Краснову пришлось ждать примерно полчаса. У Василисы был непростой разговор с сыном. Николай, когда проходил в гостиную, мельком увидел его. Краснову сразу показалось, что юноша унаследовал черты покойного деда. Да. Он был поразительно похож на Волкова – высокий, худощавый, широкоплечий, в маленьких очках без оправы с тонкими линзами.

Игорь порывался уйти. Он спешил на консультацию. Но Василиса всеми силами пыталась удержать его. Видимо, тема разговора поднималась в доме не единожды и была одной из самых болезненных. Речь шла о планах Игоря на продолжение обучения. Он хотел уехать во Францию или Германию, чтобы поступить в магистратуру в Европе. Он учился на переводчика, но хотел сменить профессию, понимая, что в скором будущем переводчика с легкостью заменят компьютерные приложения, а университеты перейдут на смарт-обучение. Он хотел заняться чем-то связанным с компьютерной лингвистикой. И хотел научиться этому предмету именно там, так как считал, что эта отрасль высоких технологий в Европе развивается интенсивнее, чем в России. Василиса же слышать не хотела о его переезде в Европу. Она понимала, что, перебравшись в другую страну, устроившись там на работу, обретя новых друзей и знакомых, а то и создав семью, ее сын не захочет (да и попросту не сможет) вернуться обратно. Она боялась остаться одна. Она не хотела, чтобы он уезжал. Кроме всего прочего, она боялась и за него самого. Он был человеком нестабильным, увлекающимся. Вокруг него, как понял Николай, вечно вертелись какие-то странные типы – рэперы, стрит-арт-художники, компьютерные геймеры… Они плохо влияли на него. Они сбивали его, как ей казалось, с выбранного пути. К возмущению Василисы, с одним из таких типов Игорь и собирался уехать в Европу.

– Подожди… подожди… Мы еще не договорили… – долетало из комнаты Игоря.

– Договорим вечером! – крикнул молодой человек, направляясь к входной двери.

– Подожди, говорю! – кричала Василиса.

– Что ждать-то?! Я и ко второй консультации сейчас опоздаю по твоей милости!

– К черту все консультации! Ты хочешь сломать себе судьбу!

– Наоборот, мама… Я хочу нормальной, спокойной жизни… Я не хочу этого бесконечного постмодерна! Я устал от переизбытка снобизма, эгоизма, немотивированного зла. Для вас постмодерн в 1991-м только начался, а там от него давно уходят. Уже лет тридцать как. Вы живете в мире абсолютной какофонии, в мире хаоса, где сосуществуют вернувшиеся из забвения христианство, ислам, буддизм, иудаизм и тут же атеизм, постмодерн и консерватизм, новое искусство и классический реализм, «смерть Бога»… Если вам нравится рассуждать о смерти Бога, о несуществовании мира, отмечать Рождество и Пасху и тут же ненавидеть друг друга за несовпадение взглядов, рассуждайте, отмечайте, ненавидьте! Только без меня! Не нужно за меня решать. Мне необходима определенность. А потом… я все понять не могу… идея о смерти Бога только для христиан придумана? Остальных она как бы не касается? А?.. Славой Жижек, говоря о смерти или о фиаско Бога, ненавязчиво так пишет о мире, созданном для буддистов, для мусульман, для иудеев. Он пишет о мире до христианства. О Древней Греции… Он не упоминает о Шумере, о более ранних культурах, но это как бы подразумевается. Это само собой разумеется. Алан Бурдье, говоря о разрушении старых традиций западного мира, называет смерть Бога лишь символической. Умерла, мол, система старых символов. А Бог затаил дыхание и ждет. Ждет конструирования человеком нового мира. Так вот. Для меня мир существует, и я сам существую, и Бог существует! Как говорит один французский философ: «Он, возможно, еще даже не родился! Его попросту не может не быть, если мы есть и наш мир есть! Тот самый мир, который Он создал. Ведь если Его нет, то и нас нет»… Ведь все очевидно, как ни крути…

– О боже… Да кому ты там нужен?

– Поверь, найдется тот, кому я буду нужен… Мне самому нужны эти мысли, эти идеи. Я хочу жить среди единомышленников!

– Нельзя быть таким наивным! Нельзя!

Краснов услышал, как открылась входная дверь. Игорь спускался по лестнице. Снизу долетел его удаляющийся голос:

– Мама, не волнуйся! Я в любом случае прислушаюсь к твоим пожеланиям… И я же не сегодня уезжаю… и даже не завтра…

Хлопнула входная дверь. Краснов бросил взгляд на страницу блокнота, лежавшего раскрытым на журнальном столе. Там было написано острым, неровным почерком Василисы: «Им кажется: убийцы сердце / Отравит сок стеблей. / Неправда! Взысканная Богом, / Земля добрей людей: / Алей цвет алой розы будет / И белой цвет – белей!»

Он узнал строфу из «Баллады Рэдингской тюрьмы» Уайльда в переводе Валерия Брюсова. Николай перечитал эту поэму примерно три месяца назад, когда только познакомился с Василисой.

Послышались шаги. В дверях показалась Василиса.

– Вот… Начитался каких-то спекулятивных реалистов, Славоя Жижека, Стивена Хокинга, с его поисками нового пути через познание Вселенной… Ну никак не могу убедить его в том, что отъезд за границу – это путь в никуда… – Она села в кресло напротив Краснова и закрыла блокнот.

– А почему вы так уверены, Василиса, что это путь в никуда? Ну окончит он там университет, вернется, найдет хорошую работу…

– Вернется?! – Она усмехнулась и пристально посмотрела в окно. – Да никуда он не вернется.

– Зря вы так думаете. Сейчас там высокий уровень безработицы, но обучение по-прежнему качественное. Тем более он хочет стать программистом, создавать программы по переводам, электронные словари, смарт-учебники… Если я правильно понял… За этим – будущее. Он прав. Пройдет лет десять, и профессии преподавателя, переводчика утратят всякий смысл.

– Вы уверены? – удивилась Василиса.

– Вы сами преподаватель. Неужели вы этого не понимаете? Вспомните, о чем недавно говорил Илон Маск. Что-то там о вживлении чипов в мозг человека. Это я иронизирую, конечно. Но что там говорить, смарт-обучение становится все популярнее.

Она опустила голову, легонько ударила пальцами по ручке кресла.

– Неужели нельзя обучаться программированию в Петербурге?

– Но там он сможет узнать намного больше, поверьте. А это еще и языковая практика.

– Но как же тогда ваши кибернетические механизмы? Зачем ему языковая практика, если, по вашему мнению, знание языка заменит компьютер? – Василиса засмеялась.

– Да все вы прекрасно сами понимаете. Это просто эгоизм, Василиса. Обыкновенный родительский эгоизм. Отпустите его, и все будет хорошо. Тем более он стремится туда, грубо говоря, не за материальными благами, а в поисках пути. В поисках какой-то новой философии. Это такая редкость в наше время…

– Да. Вы правы, я не хочу, чтобы он уезжал. Боюсь потерять его. А еще этот его приятель… Он не внушает мне доверия.

– А кто он?

– Программист. Артур Пирогов. Они учились в одной школе. Все оторваться друг от друга не могут.

– Мне кажется, вы преувеличиваете. Пусть посмотрит мир. Пусть определится.

– Ох уж этот мне мир. Нельзя объять необъятное… Он этого не понимает, пока. Там все такие же постмодернисты, как и мы… Есть редкие исключения. Но они обитают в уютных кабинетах и на кафедрах философии, а не в повседневной жизни.

– Ну так пусть и он это поймет. Только сам.

Василиса немного успокоилась и с интересом посмотрела на Николая.

– Ладно. А как ваши успехи? – спросила она.

– Действительно… Какие-то успехи или подвижки точно появились. Спасибо, что позволили поработать в квартире отца. Это мне очень помогает. Вечером я опять отправлюсь туда.

– Хорошо.

– У меня есть пара вопросов.

– Да. Я вас слушаю.

– Я натолкнулся там на несколько интересных писем.

Василиса переменилась в лице, стала сосредоточенной, но старалась не выдавать эмоций.

– О каких письмах идет речь?

– О письмах вашего дедушки и дяди Константина.

Она опустила глаза:

– Понимаю… Вы хотите знать, кто такие Веселов, Леонидов и Пугачев?

– Про Пугачева я уже все узнал. Один из комиссаров по культуре, председатель Комиссии по искусству Ленинграда в 1936–1937 годах. Расстрелян в 1938 году.

Василиса сдвинула брови и мрачно посмотрела на Краснова.

– Говорите как есть, – сказала она. – Не расстрелян в 1938 году, а расстрелян по доносу моего деда Семена Волкова.

– Да.

– Вы думаете, Пугачев один в этом списке?

– Не знаю.

– Зато я знаю. Я много чего знаю. Говорить об этом очень тяжело. Все это лежит на мне. На Игоре… Будет лежать на его детях… Они думали, что сносят старую жизнь и строят новую. Нет. Они сносили мою жизнь. Жизнь Игоря. Даже вашу жизнь, Николай… Жизнь будущих поколений. Все эти церкви, на которые охотился мой дед, напоминают души, белые прозрачные души ушедших в небытие людей, чьи судьбы были решены благодаря вот таким письмам.

– Нет. Это была система, Василиса. Система, созданная Сталиным, Берией.

– Система?.. – Она подняла взгляд. – В которой почти каждый становился предателем друг друга? Разве Сталин написал эту анонимку? Или это Хрущев в 1960 году писал письма в комитет партии с просьбой заняться судьбой аспиранта Веселова?

– Так в том-то и суть, что, если бы не было Сталина, не было бы и этих писем.

– Чушь! До революции подобные письма писали в царскую охранку, до этого подобные письма доставляли в императорскую канцелярию. Подобные доносы, записанные клинописью на глиняных дощечках, хранятся в архивах библиотеки Ашшурбанипала в Британском музее. Во всех странах, во все времена были те, кто писал подобные письма. Их писали люди, обычные люди. Достойные члены общества, уважаемые всеми. С виду добрые и простые. Система доносов и сейчас приветствуется в Европе, Америке, Китае, да и в нашей стране… И те, кому нужно, используют это в целях устранения других людей – в буквальном или переносном смысле этого слова.

– Вам не кажется, что вы чересчур обобщаете? – спросил Краснов.

– Обобщаю? Нет. – Василиса резко замотала головой. – Мне не кажется. Я ничего не обобщаю и ничего не преувеличиваю. По сути, подобные письма, записки, звонки, имейлы – те же убийства, только пишут их те, кто не способен взять в руки оружие или боится быть рано или поздно обнаруженным.

Краснов пожал плечами и пристально посмотрел на Василису. Возможно, она была права. В его голову подобные мысли приходили неоднократно, но он отгонял их. Проще было думать, что тогда существовала система и все были рабами этой системы… А все – значит, по сути, никто не был виноват в том, что писал доносы… И зачастую вовсе не по политическим причинам, а чтобы свести счеты с личным врагом. Главное – опередить, чтобы твой враг не написал донос раньше, чем ты.

– Значит, вы хотели узнать о судьбе аспиранта Веселова и профессора Леонидова? – поинтересовалась Василиса.

– Да. Хотелось бы.

– А почему вы не хотите спросить об этом у самого дяди Константина?

Краснов широко улыбнулся:

– Вы шутите, Василиса? Задавать ему вопросы о его же анонимках?

– А что здесь такого? Он ведь знает, что о них давно всем известно.

Краснов поморщился и стал тереть шею рукой.

– Вы поможете мне, Василиса? – спросил он, прищурившись.

Василиса улыбнулась:

– Ну хорошо. Отец выяснил, что аспиранта Веселова уволили с кафедры и отчислили из аспирантуры. Его даже пытались посадить по 64-й статье. У него и кроме моего дяди оказалось немало врагов. Но ему повезло. Он попал под какую-то амнистию. А потом уехал из Ленинграда в свой родной город, где стал учителем литературы в школе. Что с ним стало потом, после 1991 года, я не знаю. Что касается профессора Леонидова, он и по сей день работает с дядей Константином на одной кафедре. Они по-прежнему строят друг другу козни. Теперь есть новые поводы – гранты, публикации в рецензируемых журналах, распределение премий и тому подобное. Думаете, это только дядя написал на него анонимку? Сам Леонидов, ныне профессор, а не доцент, ежегодно писал на дядю во все возможные инстанции – то по одному поводу, то по другому. Так уж устроена жизнь… Если не пишут, то доносят, если не доносят, то устраивают заговоры. Всегда находится повод попить друг у друга кровь или подставить кого-нибудь…

– Серпентарий…

– А у вас чем-то лучше? – Василиса тихо засмеялась. – Не нужно лицемерить, Николай.

Он улыбнулся в ответ:

– Да. Вы правы. Вы, конечно, правы.

– Хорошо, что вы меня понимаете.

– А почему вашего отца все это интересовало? – спросил Николай. – Он собирался что-то писать об этом?

Василиса пожала плечами:

– Даже не знаю. Мы практически не общались в конце девяностых. После того, как Петр погиб в Грозном. Но, если честно, у меня были такие мысли. Я слишком часто наталкивалась в его квартире, уже после смерти отца, на разные записи, где он рассуждал о своем отце, о дяде Константине, о себе самом. Что-то он явно планировал. Но не успел.

– Ясно… А больше вы ничего не слышали о Веселове? Жив ли он?

– К сожалению, нет. Не слышала. Но думаю, вы легко узнаете о нем по своим каналам. Он не иголка в стогу сена. К тому же история с ним была очень резонансной. В 1990-е даже кто-то написал статью о нем. Собственно, как раз после этого отцу и переслали эту анонимку, написанную дядей Константином в 1950-е годы. Нужно отдать должное дяде, он не отрицал своего авторства. Признался, что написал из мести за какого-то своего аспиранта, которого Леонидов не пропустил на защиту.

– Я так полагаю, что, помимо Веселова, у вашего дяди были и другие жертвы?

– Жертвы? – Василиса удивленно приподняла бровь. – Ну и слово вы подобрали…

– Простите. Как-то сорвалось с губ. Я не подумал.

– Не оправдывайтесь. Это очень точное слово… – сказала она, сосредоточенно глядя на Краснова. – Да. Были и другие жертвы. И не только у дяди. Но и у дедушки. И у отца… И у их врагов… И у их друзей… И у множества других людей, о которых мы с вами не знаем. У всех есть свои жертвы.

– На что вы намекаете?

– О нет… – прошептала она. – Нет… Я вам дала ключи. Ищите сами. От меня вы ничего не услышите. Если нужно будет что-то пояснить, я готова. Но подсказывать я ничего не собираюсь. По крайней мере, на данный момент.

9

Когда Краснов приехал в Петроградский район, было чуть больше пяти часов. Солнце светило ярко. На Тучковом мосту образовалась пробка, и Николай то и дело бросал взгляд на воду. Лучи попадали на подвижное полотно Невы, отражались и напоминали широкую живую светодиодную ленту. Еще более жарким и разъедающим солнце становилось на пересечении набережной и Большого проспекта.

Николай щурился и закрывал глаза рукой, когда выходил из машины и шел к дому писателя. Тем не менее, когда он поднялся по лестнице и зашел в квартиру, он опять погрузился в кромешный мрак, сопровождаемый пронизывающим холодом. Причем тьма и прохлада, как успел заметить Краснов, зарождались еще на лестнице.

Свет через окна, выходившие во двор, едва поступал на лестничную клетку. Солнечные лучи сюда почти не проникали.

На этот раз Николай быстро сориентировался, нажал на выключатель и снова окунулся в мир фресок былых времен – журнальных и газетных вырезок конца 1980-х – начала 1990-х годов. Со стен на него смотрели еще совсем молодые Борис Гребенщиков, Константин Кинчев, Виктор Цой, Юрий Шевчук, Вячеслав Бутусов… Кто-то из них был запечатлен на концерте, кто-то в домашней обстановке, кто-то в студии звукозаписи. Все они когда-то были иконами его поколения. Теперь (за исключением Виктора Цоя, который так и остался вечно молодым) все совсем состарились, да и его поколение уже пересекло сорокалетнюю черту… Как все это было давно. Даже не верилось.

Николай медленно шел по коридору, то и дело останавливался, вглядывался в надписи – «Перестройка», «Гласность», «Падение железного занавеса», «Обрушение Берлинской стены», «Ветер перемен»… и группа «Скорпионс»… Опять неизвестно откуда, возможно из самого подсознания, доносился голос Виктора Цоя: «Все говорят, что мы – вместе. Все говорят, но не многие знают, в каком…»

На одной из последних журнальных страниц Николай увидел знаменитые граффити 1990 года Дмитрия Врубеля «Поцелуй Брежнева и Хонеккера, или Господи! Помоги мне выжить среди этой смертной любви». Было в этом рисунке что-то особенное… гомоэротичное. Раньше, когда Брежнев целовал всех направо и налево, а Николай сидел перед телевизором на своем детском горшке, покрытом белой эмалью, никому бы в голову не пришли подобные ассоциации. Теперь же, когда гей-культура стала чем-то вроде новой западной религии (о которой – хочешь не хочешь – оповещены все вокруг), эти ассоциации приходят сами собой. Николай вспомнил знаменитый кадр и фото этого поцелуя в реальности. Действительно, было в нем что-то переходящее грань простых гостеприимных объятий.

У самого выхода из прихожей Краснов заметил фотографию Горбачева, который был изображен в ковбойской шляпе во время визита в США. Николай тут же вспомнил кадр, на котором уже Горбачев целовался с Эрихом Хонеккером в Восточной Германии. История повторялась… Этот поцелуй вошел в анналы как прощальный, символизировавший конец социалистического Восточного блока.

До Брежнева, к чьим устам в течение долгих лет его правления припадали Янош Кадар, Николае Чаушеску, Густав Гусак, Тодор Живков, Иосип Броз Тито, Ясир Арафат, Жан-Бидель Бокасса, Горбачеву было далеко… Но ему и некогда было отвлекаться на суровые мужские поцелуи. Он, лучезарно улыбаясь, уверенно шел к своей цели. Шел рука об руку с неутомимой Раисой Максимовной. Возможно, он даже верил, что цель его благородная и правильная… Возможно, откуда-то из непроглядных глубин до него долетал отзвук Нагорной проповеди: «Возлюби врага своего…» «А как же ближний? – думал Николай. – А как же ближний?»

Не получилось одновременно возлюбить и врага, и ближнего своего… Не получилось… Не всем это дано.

И где же теперь все эти люди из журнальных вырезок? Кто-то давно умер или был убит в криминальных разборках. Кто-то рылся по помойкам. Кто-то, отсидевшись пару лет в Москве, бежал в Чили. Кто-то до сих пор колесил по стране и загранице, давая концерты, несмотря на почтенный возраст и одышку. А кто-то жил в замке Хубертус в Баварии и время от времени рекламировал чемоданы Louis Vuitton.

Краснов вышел из прихожей и направился в кабинет Волкова. На этот раз, войдя в помещение, он тут же включил свет. Со стеллажей на него смотрели уже знакомые лица: Волков, Александра Генриховна, Василиса, маленький Игорь, тот самый спортивный парень в плавках, видимо друг Волкова – Константин, Семен Волков, Элеонора Михайловна…

Николай прошел через всю комнату, отодвинул стул и расположился за столом писателя. Он достал письма, с которыми работал дома, положил их поверх стопки бумаг.

На столе, кроме уже виденного ранее, Николай не обнаружил ничего интересного. В основном там лежали договоры с издательствами, копии рукописей, ксерокопии редких на тот момент книг. Также лежали уже просмотренные Николаем накануне стопки томов, приготовленные Волковым к прочтению незадолго до его смерти.

Николай полез в ящики и сразу наткнулся на стопку тетрадей. Он достал их, полистал одну за другой и понял, что слышал об этих дневниках ранее. Это было что-то вроде выводов Волкова о разговорах с маньяком Радкевичем. Писатель посещал преступника в следственном изоляторе и общался с ним в присутствии следователя Шахова. Именно эти записи легли в основу знаменитого романа. По-видимому, таких встреч было десять. По поводу каждой из них он исписал по одной тетради в тридцать шесть листов. За время бесед с маньяком Волкову удалось разговорить преступника, узнать подробнее о мотивации некоторых его злодеяний. Ведь следствию удалось доказать только семь эпизодов, но, по всей видимости, преступлений за ним числилось больше.

Маньяк сначала отмалчивался, тянул время, переводил разговор в другое русло, но однажды именно Волкову, совершенно непроизвольно, после упоминания о каком-то ничего вроде бы не значащем эпизоде из его собственной биографии (о девочке из Ташкента времен войны), удалось вызвать в Радкевиче воспоминание о первом преступлении.

И тут все сдвинулось с мертвой точки. Понеслось. Николаю даже показалось, что Радкевич уловил в Волкове то ли родственную душу, то ли человека, способного его понять… Он говорил долго, подробно, память буквально выливалась из него, как зловонная жидкость из набухшего гнойника. Он вспоминал, вспоминал, поток слов был бесконечным. Его никто не прерывал. Шахов все записывал на магнитофон, а Волков, сидя в кабинете следователя, даже не пытался анализировать, просто слушал. Все выводы он делал уже после, когда возвращался в свою пустую квартиру.

О том самом эпизоде в Ташкенте Волков упомянул в первой тетради. Прямо в кабинете Шахова в его памяти возник далекий к тому времени двор школы, где писатель учился в первом и втором классах. На перемене дети носились друг за другом, играли в прятки, о чем-то шептались. Где-то шла страшная война, а здесь был небольшой островок мира, своеобразное Зазеркалье, перемещение из обители ужасов в иллюзорный теплый райский уголок.

Вениамин (тогда еще маленький Веня) тоже бегал с ребятами из класса, шлепал ладошкой того, кого догоняли, затем догонял тот, кого осалили, – и так, пока не раздавался звонок. Он помнил эту атмосферу: жара, пахнет фруктами, поют птицы, дети смеются. Веня забежал за угол школы, сам уже не помнил, зачем именно, и тут увидел особенную, на тот момент необъяснимую для него сцену. Он замер и сразу погрузился в созерцание происходящего.

На заднем дворе школы, за своего рода кирпичной ширмой, отгораживающей двор от помойки, пять мальчиков из старших классов пытались стянуть одежду с девочки, видимо своей сверстницы. Она не кричала, так как один из парней крепко зажал девочке рот. Веня навсегда запомнил ее глаза. Огромные карие глаза, испуганные и заплаканные. По подбородку стекала струйка крови. Видимо, тот, кто заткнул ей рот, оцарапал девочке губу.

Парни увидели Веню, яростно заорали на него, оставили свою жертву и бросились врассыпную. Веня все стоял и смотрел. Его охватило какое-то оцепенение, что-то вроде приступа каталепсии. Он не мог сдвинуться с места. Девочка тоже не отрываясь глядела на этого маленького мальчика, так неожиданно возникшего на ее спасение, и не могла пошевелиться. Она молчала, и он молчал.

Тут к ее горлу, видимо, рефлекторно подступила рвота. Ее стошнило. Она стояла на четвереньках, в разорванном платье, с лица и шеи стекала кровь. И пионерский галстук, который свисал растрепанными клочьями, тоже был похож на две струи крови.

Рвота все не прекращалась. Одновременно с рвотой подступили рыдания. Слезы тоже было не остановить. Она задыхалась. Лицо покраснело, стало пунцовым. Наконец, собрав последние силы, с безнадежностью и опустошением взглянув на Веню, девочка поднялась и, шатаясь, побрела прочь со школьного двора.

Больше он никогда ее не видел. В школе эта история не всплыла. Видимо, девочка никому ничего не рассказала. Все замерло, покрылось тиной безмолвия. Но он запомнил ее навсегда. Огромные карие глаза, маленькая, худая, с черными длинными волосами. Он понял, что именно в тот момент, когда он увидел эту сцену, в нем проснулось нечто, чего не было раньше. Нет. Это была не жестокость. Это было осознание того, что в мире было еще что-то, кроме солнца, детей, бегающих по двору, мамы, рассказывающей сказки на ночь… Он понял тогда, что Кощей Бессмертный, Баба-яга, Чудище морское и прочие отрицательные герои из маминых сказок были реальными. И он был тоже частью этой реальности. Его тоже могли затащить в такую же подворотню и сделать с ним что угодно… И никто бы не пришел… Никто бы не узнал об этом…

Он почувствовал это, но в силу возраста не осознал до конца, что именно он почувствовал. Он лишь понял, что испытал страх, ужас, но не за себя и не только за эту девочку, он ощутил какой-то глобальный, всеобъемлющий страх то ли за каждого, то ли перед каждым из тех, кто жил в этом мире. Каждый из тех, кто окружал его, мог стать однажды вот такой жертвой, стоящей на коленях, обливающейся слезами, истекающей кровью. Или же, наоборот, каждый из тех, кто его окружал, мог стать одним из тех насильников, которые, выругавшись, убежали прочь со двора. Жертва напоминала ему предмет, пустой предмет, как бы оторванный от своей субъектности. Позднее он понял, что это был превращенный из субъекта объект, без имени, без свойств. Он понял это в тот момент. Понял не просто так… Было в увиденном тогда еще что-то (Николай почувствовал это), о чем Волков явно умалчивал в этой тетради.

Радкевич тогда очень внимательно выслушал Волкова и рассказал свою первую историю.

По сути, это была даже не одна история, а две, как бы запечатанные в одной. Он вспомнил холодное мартовское утро далекого 1975 года. Он был тогда молод, только устроился на завод, был учеником токаря. На тот момент он еще не был женат, жил один в небольшой комнате в коммунальной квартире в самом центре Ленинграда, недалеко от метро «Площадь Восстания».

Было около семи утра. На улицах еще безлюдно. Он шел дворами к метро. Впереди маячила фигурка молодой женщины. Он до сих пор помнил, как неожиданно его начал пробирать страшный холод. Хотелось согреться. Его трясло, руки и ноги начали неметь. Он не понимал, что происходило с его телом. Но холод и боль в конечностях становились невыносимыми. Это ощущение непреодолимого оледенения было чем-то большим, чем просто неприятным сиюминутным ощущением. И шло оно откуда-то из прошлого. Он сначала не мог понять, откуда именно. Это было буквальным осязанием незащищенности, ущербности, которое во что бы то ни стало хотелось преодолеть. Любым путем. Любыми средствами.

Он приближался к женщине. В ту минуту, когда он был в нескольких шагах от нее, он неожиданно почувствовал тепло. Оно исходило от этой молодой, как выяснилось, очень красивой шатенки, закутанной в голубой плащ. Она не обращала на Вадима никакого внимания. Шла себе, думала о чем-то своем. А в его голове в этот момент уже зрел безумный план, рождались одна за другой чудовищные картины. Он смотрел на ее руки, на выглядывающие из-под плаща узкие щиколотки, а в голове, как в затемненной мастерской фотографа, через красные светофильтры проступали, становились более детальными впечатления далекого прошлого…

Девочка, маленькая девочка из соседнего двора. Она выпала из окна своей квартиры, когда ее родителей не было дома. Он видел, как она летела из окна, как она упала на асфальт под окнами первого этажа. Никого не было во дворе в тот момент, кроме него. Он играл на детской площадке, и его мучил холод. Мама дала ему куртку не по сезону. Увидев выпавшую из окна девочку, он подбежал и стал смотреть, как она мучается. Все ее тело передергивалось от страшных предсмертных конвульсий. Изо рта шла кровь. По асфальту растекалась красно-розовая жидкость. Струйка подобралась к его ноге, залила ботинок. А он стоял и смотрел ей в лицо. Холод съедал его. Не давал сосредоточиться. И тут ему показалось, что кровь, которая залила теперь уже и второй ботинок, стала согревать его. Ему становилось лучше. Он все смотрел и смотрел. Тем временем девочка застыла, взгляд ее заледенел. Душа, видимо, уже висела где-то высоко, над крышами двора.

Он закрыл глаза.

Когда он их открыл, то увидел ту молодую женщину. Еще минута, и они выйдут на улицу Восстания, а там уже полно народа, он так и не согреется, целый день, целый долгий мучительный день все его тело так и будет ломить от нестерпимой боли. Он так и будет ощущать это состояние ущербности, это ни с чем не сравнимое состояние, преследовавшее его с самого детства.

Он нащупал в кармане куртки перочинный нож, который всегда носил с собой на всякий случай. Женщина оглянулась, посмотрела на него, по губам скользнуло что-то вроде улыбки. Она снова отвернулась. Он нажал на кнопку – выскочило лезвие. Он вынул руку из кармана, приблизился к женщине. Она опять повернулась.

«Вы что-то хотите?» – успела спросить незнакомка.

Тут Вадим, не раздумывая ни минуты, ударил женщину ножом в живот. Он увидел, как на ее лице возникло выражение крайнего удивления, потом удивление сменилось ужасом. Она, видимо, хотела закричать, но что-то ей мешало. Он ударил еще раз. Она обмякла, упала на колени и так и стояла перед ним, не говоря ни слова.

Где-то высоко в небе кружили птицы, в окнах загорался свет.

Он почувствовал, как ее голова коснулась его живота. Он понял, что она умирала. Кровь потекла по мостовой. Он стоял и смотрел на темно-красные струйки. Он согревался. Становилось жарко. Он вырвал нож, подождал еще пару минут, прочувствовал, как тепло разлилось по всему организму, затем отпрянул и отошел на пару шагов. Тело женщины покачнулось, не находя опоры, как змея перед флейтой факира, обмякло и упало на асфальт. Ее голубой плащ тут же испачкался в красной краске крови.

Радкевич упомянул, что внимательно посмотрел на нее в ту минуту, как будто хотел запомнить навсегда. Затем, сам не понимая зачем, снял с ее левой руки перчатку, осмотрелся, сложил нож, засунул его в карман и быстро зашагал в сторону улицы Восстания.

10

Когда Краснов закончил читать записи Волкова о первом убийстве маньяка Радкевича, ему неожиданно пришлось оторваться от тетради. Николаю показалось, что он услышал какое-то движение в соседней комнате. То ли это были чьи-то голоса, то ли кто-то передвигал мебель. Краснова прошиб холодный пот. Откуда в пустой квартире взяться этим звукам? Тем более что соседней была та самая – закрытая комната.

Он отложил тетрадь и встал. Выйдя в коридор, осторожно подошел к запертой двери. Шум усиливался. Ему даже показалось, что из-под двери лился тусклый свет. Когда же он попытался открыть дверь, все звуки резко оборвались и свет тоже исчез.

Он стоял как вкопанный и не отрываясь смотрел на ручку двери. Он все никак не мог прийти в себя. Чего он только не насмотрелся за свою жизнь. Ко всему привык. А тут его охватил какой-то особый, иррациональный, леденящий ужас, и все из-за каких-то неопределенных звуков из закрытой комнаты.

«Может, это вообще из соседней квартиры? – подумал он. – Надо взять себя в руки и заняться работой».

Он постоял еще минуту в нерешительности и вернулся обратно в кабинет.

Николай подошел к стеллажам и посмотрел на снимок, где Волков был изображен с тем самым неизвестным Краснову широкоплечим спортивным парнем на фоне Ладожского озера. Николай взял фотографию и прошел в комнату Александры Генриховны. Там он увидел, помимо первого снимка, где парень держал Александру Генриховну на руках, еще одно его изображение, только на фото он был уже постарше и одет в строгий деловой костюм.

На этом снимке они были запечатлены втроем – Волков (тоже в темном костюме, белой рубашке и при галстуке), Александра Генриховна (в белом платье) и этот красивый незнакомец. Что-то скрывалось в нем. Точнее, что-то скрывалось в самом этом треугольнике. На снимке Александра Генриховна с нежностью смотрела… не на Волкова, а именно на этого парня.

Краснов набрал номер Василисы. Она ответила тут же, но он понял, что позвонил некстати, она была то ли в университете, то ли шла по улице. Вокруг нее слышались громкие голоса и шум, похожий на грохот проезжающих машин.

– Да! – громко крикнула Василиса. – Николай? Это вы?

– Да. Простите… У меня один вопрос…

– Я слушаю… Только говорите громче! Я на улице!

– В комнате вашей мамы и в кабинете отца я обнаружил три фотографии, на которых изображен молодой человек, видимо сверстник вашего отца. Ваша мама его тоже знала.

– Я поняла, о ком вы, – ответила Василиса с какой-то потускневшей интонацией. Где-то совсем рядом с ней раздался резкий звук сирены… – Делать нечего… Я сама позволила вам… Рано или поздно вы бы и так обо всем узнали.

– Так кто это?

– Это Андрей Огнев. Друг отца. Его одноклассник.

– Я так понимаю, ваша мама его тоже хорошо знала?

Василиса не отвечала. Было слышно, как рядом с ней с шумом проносятся машины. Он слышал ее шаги. Что-то легонько позвякивало.

– Василиса… вы слышали мой вопрос?

– Да.

– Так ваша мама знала его?

– Да. Не просто знала. Он был ее первым мужем.

– Даже так?! – удивился Краснов. Об этом факте из биографии Александры Генриховны он не знал.

– Законным супругом? – переспросил он.

– Да. Самым что ни на есть законным.

– И почему они расстались? – инстинктивно спросил Краснов. Затем, сообразив, что сделал это бесцеремонно, поспешил извиниться: – Василиса, я прошу прощения… Можете не отвечать. Я все понимаю. Просто история жизни вашего отца все больше напоминает мне неразрешимый кроссворд, задачу с сотней неизвестных. С каждым днем я все больше и больше запутываюсь. Теперь еще и Андрей Огнев. Если я правильно понимаю, чтобы вникнуть во все, я должен узнать хорошенько и о его судьбе?

– Вы правильно все поняли, Николай.

– Подождите. – Николая неожиданно осенила догадка. – Так это тот самый друг отца, который… попал в колонию?

– Да.

– Вот оно что… Он был и другом вашего отца, и первым мужем Александры Генриховны?

– Да. Именно из-за истории между мамой, отцом и Андреем Огневым я и не хотела вдаваться в детали. Это не моя тайна. Отца уже нет, Андрея тоже, мама не говорит на эту тему. Она вообще ни о чем не говорит. Я не вправе выдавать ее секреты. Вы же, как репортер, как режиссер-документалист, можете до всего докопаться сами. Я дала вам возможность поработать в квартире отца. Она вся перед вами. Как открытая книга.

– Да… Знать бы только язык, на котором она написана… – ответил Николай каким-то отрешенным голосом.

– Единственное, что я могла бы посоветовать вам: ищите последнее письмо Андрея отцу. Оно пришло в день его смерти. Я видела конверт. Практически это самые последние строки, которые он читал в своей жизни. Оно где-то там, в квартире. Я, к сожалению, не знаю, где именно. Оно затерялось среди вещей и бумаг…

Из закрытой комнаты снова послышался шум. Краснов отчетливо услышал детский смех, потом ему показалось, что женский голос позвал кого-то. Но все было неотчетливо, как в акустическом тумане. Николай опять застыл на месте и пристально посмотрел на дверь.

– Почему вы замолчали, Николай? – спросила Василиса.

– Ничего… просто думаю… – ответил Николай. – Извините. Мне нужно работать… Простите, что побеспокоил вас.

Николай убрал телефон в карман и опять подошел к закрытой комнате. Послышался громкий женский крик. Он расплывался, растекался, расслаивался, как прозрачные круги на воде. Послышались шаги, затем детский смех. Потом Николай отчетливо услышал, как вспорхнула птица. Он различил шум ее крыльев. Вот опять все затихло. Он посмотрел под дверь. Никаких признаков жизни. Темно.

Николай вернулся в кабинет Волкова. Сев за стол, он опять погрузился в чтение тетрадей, в которых шла речь о маньяке Радкевиче. Волков долго и витиевато рассуждал о причинах, побудивших Радкевича совершить свое первое убийство. Он особенно сосредоточился на рассуждениях об ощущении холода, которое испытал маньяк в детстве, когда увидел выпавшего из окна ребенка, и в тот момент, когда увидел женщину, идущую по пустому двору.

Волков приходил к выводу, что женщина была связана с образом матери Радкевича, которая дала маленькому Вадиму куртку не по сезону. Он вовсе не мстил. Он хотел согреться. Банально хотел согреться в тот момент. Удушающее ощущение холода было сильнее, чем все здравые рассуждения о том, что перед тобой живой человек, возможно, чья-то мать или дочь. Он хотел согреться… то есть избавиться от далекого, давящего воспоминания о матери, которой он был безразличен, избавиться от осознания того, что его в этом мире никто не любил.

Кто же убил эту женщину (думал Волков) – мать Радкевича или сам Радкевич? Последнее заключение не шокировало Николая, оно четко вписывалось в общую концепцию позднего творчества Волкова (возможно, основанную на рассуждениях Борхеса о последствиях «отдаленной причины»): совершая зло действием, мыслью или словом, каждый должен понимать, что это не уникальная акция, это самовоспроизводящаяся цепь, которая, по-видимому, никогда не прервется.

Волков также сопоставлял свое воспоминание о девочке из Ташкента и эпизод с выпавшим из окна ребенком, который произвел на маньяка такое сильное впечатление… Писатель приходил к выводу, что именно его уточнение о том, что в Ташкенте было жарко (а вовсе не сама история о попытке изнасилования, он никогда не насиловал свои жертвы), заставило Радкевича стать таким разговорчивым. Волков еще не понимал всех нюансов, он думал, он пытался понять и вроде бы, как показалось Краснову, нащупывал что-то главное, что-то настоящее, подлинное.

1 Адрес телекомпании Санкт-Петербурга.

Продолжить чтение