Мы выйдем отсюда живыми и будем сильнее, чем прежде
Глава 1. Сливай, у меня полный бак
Удушающе толстые стекла пропустили несколько лучей в комнату, и те осели на стенах кривыми четырехугольными пятнами. Оба суетно бросались от ящика к ящику, от шкафа к шкафу, от чемодана к чемодану. Пересекаясь, старались не встречаться глазами, а если этому и приходилось случиться, неловко и растерянно улыбались друг другу: не то школьники, о взаимной симпатии которых знает весь класс, не то любовники после бурной ночи, не склонные к излишней рефлексии. Он всегда собирал чемодан последовательно, ступенчато: сначала обувь, затем белье, нательные элементы, после уже платья, рубашки и джемпера, и только в самом конце самое теплое. Она собиралась всегда не спеша, раскладывая комплекты одежды на каждый предстоящий день на большом диване, задумчиво их осматривала, меняла какие-то элементы, а затем уже укладывала все в чемодан. Сейчас было иначе. Он не лез со своей педантичностью и советами. Она не разбирала одежду по частям, что к чему подходит. Все бросали как есть, стараясь не помять только особенно хрупкие, утонченные вещи, которых она заимела довольно много. Несмотря на кажущуюся спешку, внутренне оба не особенно торопились. Важно было не упустить детали, ничего не потерять и избежать повторных сборов, сожалений и лишних встреч. Ни ему, ни ей не хотелось после обнаружить, что какая-то вещь осталась в доме, и теперь надо размышлять и принимать решение, насколько эта вещь дорога, в деньгах или как память, и стоит ли тратиться на возвращение. Ему бы пришлось думать, а не выбросить ли вещь к чертям – авось не вспомнит, или же поступить по джентельменски и позвонить, подъехать, передать. Вещи, вещи, вещи… Они громоздились и путались, Чемоданы угрожающе набухали.
Раздался звонок. Она вздохнула, не то раздраженно – отвлекают, не то с облегчением – можно прерваться. Взяла трубку и без приветствия слушала. Затем кивнула, будто ее поймут на другом конце, и отложила телефон. Он устало присел на диван и ожидающе посмотрел на нее.
Она: доставили технику. Мама говорит, все в порядке, все без сколов, без царапин
Он: хорошо.
Она: осталось только чемоданы собрать.
Он: вроде, это все.
Она: а в той комнате все?
Он: все, но ты проверь, конечно.
Она встает и идет в другую комнату. Слышен шум открывающихся дверец, ящиков, вот она сдавленно крякнула – проверяет под кроватью. Через несколько минут она возвращается.
Она: вроде все. Даже быстро.
Он: ну, если что – заезжай или звони.
Она улыбнулась. Какую бы вещь ни оставила, как бы эта вещь ни была ей дорога – он ничего с ней не сделает, просто спрячет куда-то очень далеко и глубоко, а она просто сделает вид, что потеряла ее, – как это говорится? – при переезде.
Он: да, очень быстро. Просто удивительно. Все, что нажито непосильным трудом…
Она улыбнулась чуть шире, села рядом и взяла его за руку. В его голове заиграла веселая мелодия “That’s all, folks”, которая звучит по окончанию мультфильмов про Багза Банни и его друзей. Ему захотелось встать и пойти проверить, наверняка что-то еще, наверняка где-то еще. Она остановила его, придвинулась ближе.
Он: что ты делаешь?
Она сделала еще несколько движений по направлению к нему.
Он: эй, давай не будем.
Она расстегнула его ремень. Он немного извивался, словно бы и сопротивляясь ей, но без особого желания противостоять. Кровь прилила к головке члена, и он почувствовал, как ускользает контроль.
Он: это что, напоследок?
Она не слушала, как будто. Обхватила пальцами его член, глубоко и резко вздохнула. Некоторое время он не отвечал ей взаимностью, наслаждаясь, а затем их тандем перевернулся, и он стал быстро скидывать с себя одежду.
Она остановилась.
Она: давай не будем, не надо раздеваться.
Но теперь настал его черед игнорировать.
Она села на краю кровати и закрыла лицо руками. Он неловко потянулся и начал надевать вещи, которые так нелепо с себя снимал. Как будто им снова было по шестнадцать, или даже по пятнадцать лет, и это был не первый, конечно, раз, но он хорошо помнил: себя голого, а ее всю в одежде, с разорванными колготками. Она сама его рукой разодрала их – то было время необдуманных и скоропостижных решений. Потом это стало традицией. Он всегда раздевался радикально, быстро. Ее раздевал уже в процессе. Было в этом что-то безумно страстное и к тому же затягивало процесс квестом раздеть до конца, а после наслаждаться тем, что голые оба. Сейчас все прошло моментально, без оргазмов. Он не расстроился; внутри тела была пульсирующая пустота, а в голове обсессивно крутилось и перемешивалось «вещи, вещи, вещи…». Она презирала себя и одновременно с этим хотела продолжить, за что презирала еще больше, и за это презирала еще и его. Она повернулась посмотреть, как он одевается. Он противоестественно скрючился, тяжело дышал, с трудом подтягивая голень на колено и натягивал черный, выцветший от стирок носок. Обратив внимание на ее взгляд, он криво ухмыльнулся. Она улыбнулась в ответ и нежно, и холодно.
В коридоре появились неловкость и замятость. Узелок должен развязаться, коробочка – закрыться, кольцо – утонуть в кипящей лаве внутри горы. Он поглаживал, словно отряхивая от невидимой пыли, один из трех чемоданов, по-солдатски выстроившихся под коридорным зеркалом. Она ходила по комнатам, как будто спеша, и все же не торопилась. Они несколько раз уже так расставались, только в других последовательностях. Раньше это было «я больше не могу» и «прости, пожалуйста, останься» от каждого из них по очереди, потом этот вот стыдный, утомительный и тяжелый, тягучий, словно мазут, секс – каждый раз как в последний раз. Секс не то одолжение, или даже возврат долгов – ну, забирай, и попрощаемся, – не то последняя попытка починиться.
Потом неловкие улыбки, мол, всем все понятно. И вместо ожидаемого мира – тишина, шорох одежд, дверной хлопок и поворот ключа. А после – звонки, переписки, и чистый лист. Скорее даже чистый с одной стороны, черновик, с заляпанной ненужным текстом обратной стороной.
Так продолжалось уже много лет. С небольшой разницей в последние семь. Если раньше эта синусоида отношений имела цикл длиной в полгода-год, то семь лет назад, в попытке все прекратить он сказал ей, что хочет семью, что хочет от нее детей, что он много, очень много чего хочет, и все его желания воплощаются в фантазиях только, если она рядом. Она быстро сказала нет, а потом долго, в одиночестве, изучала свою ментальную карту на предмет пересечения с его. И когда увидела, как много пересекается, приняла скорее рациональное решение выйти за него замуж. Ей нравился его будоражащий, юный бунтарский характер, сочетающийся с холодной рассудительностью, его чувственный большой рот и твердое сердце. Ей нравилось то, как легко он переключается, как он может найти выход, как соответственно каждой ситуации принимает роль и отыгрывает ее до обнаженных костей. Ей очень нравился его член. Возможно, у нее не было большого опыта взаимодействия с другими членами, но его вариант был самым приятным, самым подходящим. Этих оснований было достаточно, чтобы найти его в горестно-пьяном забытье после ее резкого отказа, и все же согласиться стать его женой.
Она снова появилась в коридоре, и ему казалось, что все это никогда уже не закончится, что вот еще чуть-чуть, и она разберет чемоданы. Но вот она вздохнула, скользнула взглядом по его лицу, отстраненно, словно была уже не здесь и начала обуваться. Он прислонился к стене, внутри колотился легкий шарик озноба, но снаружи всем телом он старался изобразить витающее в облаках безразличие. Застегнув молнии на сапогах она грациозно разогнулась и откинула волосы назад. Пропищал что-то смартфон, она быстро посмотрела на экран.
Она: вот и такси.
Он молчал. Подумал, что не хочет все эти чемоданы спускать вниз, с физической точки зрения. С точки зрения психологической, правда, рассуждал он, такой вот спуск и для нее, и для него будет отличной метафорой разрыва. Да какие тут могут быть метафоры, разозлился он сам на себя, глубоко вздохнул и тоже обулся. Взял два чемодана, быстро открыл дверь под недоуменным ее взглядом, еще не одетой, и спустился с ними вниз.
Таксист курил. Как будто догадывался, что все будет так нескоро, неспешно, как будто ему сообщили: расходится пара, это надолго: прощания, споры, слезы. Не жги бензин, покури, за водичкой в палатку сбегай. Он злорадно усмехнулся не смотрящему в сторону подъезда водителю: ага, щас, не дождешься! В этот момент таксист с грацией пожилого бладхаунда перевел взгляд из ниоткуда в его сторону, и он, со своей дурацкой злорадной ухмылкой почувствовал себя смешно, и главное как-то мелко. Поэтому непринужденно, насколько это возможно, поплелся к машине с чемоданами. Таксист даже не шелохнулся, пока он не подошел и демонстративно не водрузил чемоданы рядом с багажником. Они недолго посмотрели друг на друга, затем таксист неторопливо, но увесисто затянулся и подошел к багажнику. Хитрым движением пальцев водитель открыл замок и отошел в сторонку. Он посмотрел на таксиста, приподняв бровь, но тот раздраженно вздохнул и погрузился на водительское сиденье.
Пока он грузил грандиозную поклажу, не заметил, что она подтащила третий чемодан. Они недоуменно посмотрели на забитый багажник.
Она: возьму в салон
Он: вот и славно
Он улыбнулся и так естественно, что осекся. Улыбаться то особо было нечему. Через минуту третий чемодан уютно лежал на заднем сиденье. Таксист завел двигатель, вышел и закурил еще одну сигарету, демонстративно отойдя от машины шагов на пять.
Она: ключи я пока оставлю… сам понимаешь, вдруг чего забыла, а тебя дома нет, да и вообще, мы же не разводимся в полном смысле
Он: да, конечно, так удобнее, вдруг я потеряю, да и просто на всякий…
Она: спасибо тебе большое
Ее глаза сверкнули холодным бликом.
Он: да, господи, за что?
Она: ну, ты не считаешь, что мы зря?
Он рассердился: давай не будем
Она посмотрела на него очень внимательно, сначала в один, затем в другой глаз, и не прощаясь – если только этот диалог не был самим прощанием, – открыла дверь пассажирского сиденья спереди, села, и дверь как-то громче необходимого закрылась за ней. Он почесал голову, нервно хохотнул и пожал плечами, а затем отправился к подъезду. Когда зашуршали шины, он обернулся, но за тусклым от грязи стеклом не разглядел, как она на него смотрит.
Машина мягко выскользнула из двора. Повисла противоестественная тишина, и стало очень неуютно. Он как-то театрально съежился и чуть не вприпрыжку упрыгал в квартиру. Зайдя внутрь, закрыл дверь на все замки и два раза их перепроверил. Торопливо разулся, а затем осекся: куда спешить. Медленно, обстоятельно, чувствуя себя героем романа, прошелся по обеим комнатам, кухне, заглянул зачем-то в ванную комнату и даже в туалет. То ли хотел убедиться в ее полном и окончательном отсутствии, то ли пытался оценить свои новые владения. Свои – потому что теперь только его, теперь не требовалось делить их с кем-то еще. Вернулся на кухню, и хлопнув себя по животу спросил тишину, громче нужного: тааак, чего же я хочу? Выхватил хлеб, сыр, паштет, несколько свежих огурцов, из высокого серого кухонного пенала достал дощечку для нарезки, из ящика – пару ножей и ложку. Все оставил в комнате, на придиванном столике, с балкона достал две банки пива и бутылку воды. Сел на диван, оглядел свои богатства, быстро открыл пиво, включил телевизор и откинулся на спинку дивана. Затем он совершил большую ошибку – он отпил из банки суровый длинный глоток.
Сон №1
разбитый в сердце лед
на виски безо льда,
с самим собой вдвоем
а с нею – никогда.
никто меня не ждет,
куда теперь идти?
разбитый сердца лед
мешается в груди.
рассветов больше нет,
кругом один закат,
невидимых планет,
и ярких звезд парад.
и тьма ночных огней
манит меня туда,
но только рядом с ней
теплее, чем всегда.
так празднуй свой улов
холодная луна!
огни ночных домов
в одном из них и я.
никто меня не ждет,
идти теперь куда?
разбитый в сердце лед
не тает никогда.
Глава 2. Тлеющий огонь дружбы
Я стою в ванной, измеряю длину, ширину и высоту полок и размышляю об ускользающем свете дружбы. Лучше было бы сказать иначе – о тлеющем, догорающем огоньке большого костра дружбы, который мы вот однажды вместе с кем-то запалили, поддерживали костёр этот, а теперь молчаливо наблюдаем за тем, как огонь умирает. The dying light of a friendship flame[1]. Все равно как название альбома. Хорошее было бы название.
Я измеряю полки, чтобы мы организовали пространство. Мы с тобой немного этим занялись во всей квартире, в большей степени это коснулось нашей спальни и гардероба, в меньшей – кухни и комнаты малыша. Там, в детской и на кухне, все как-то само собой, естественным образом реорганизовывается, как будто само время в потоке своего течения нашими руками расставляет все по местам. Даром, что живем мы тут полгода. А вот с ванной жуть. В ней все как-то разложилось по полочкам однажды, и на этом все. Само оно раскладываться по новому никак не желает, а в головах – моей и твоей (малышу, слава богу, заботы до этого нет), – пустота.
Но с чего-то надо начать. И вот мы откладываем это начало уже которую неделю. Теперь, когда и ты заснула, и малыш спит крепко, я сподобился, с рулеткой корячась, записать хотя бы параметры полок – начать дабы с поиска контейнеров или корзинок для упорядочения рыльно-мыльного инвентаря.
Откуда вылезла дружба и ее тлеющий огонь? Я думал про Сашку. Вот она спросила давеча: как у вас дела? Совсем не пишешь.
Я даже возмутился. Почему я вдруг, в какой момент и с какой стати я стал штатным корреспондентом Сашкиной семьи? Еще и корреспондентом своего горевания. Твоей болезни корреспондентом.
Костер нашей дружбы мы с Сашкой запалили лет двенадцать назад. Мы взяли тогда из соседнего костра моего прошлого брака обугленный брусок и на нем построили дружеское свое кострище. Костры эти горели рядом одиннадцать лет; у них же давно еще один горел, солидный костер дружбы – К. и Сашки. В этом триединстве костров мы и существовали с Сашкой. В моем с ней костре нашлось место для брусков и от ее мужа, Андрея, и от наших общих знакомых – друзьями мне сложно их назвать (скорее даже не знакомых, а с кем вместе выпивали). Но костер дружбы был всегда такой – на мне и на Сашке. Невидимое соединение нас сквозило в том, как мы разговариваем, как обсуждаем, межстрочки, подтексты, взгляды, понимания и непонимания, хОлодности и теплОты. Многое в моей памяти мешает мне поверить, что того костра больше нет. Многое во мне просит подкинуть дров.
Справедливости ради, я подкидывал. В это было почти невозможно поверить, но после расставания с К. я не прекратил с Сашкой дружить. Желанными были наши встречи и беседы. Даже Андрей, обычно по простому душевный и веселый, погружался в наши с Сашкой обсуждения, разглагольствования, узнавания и поиски истины – где? Конечно, там где ее нет и в помине, но нам нравилось там как раз ее искать. И только когда ты появилась, отчетливо и ясно, решительно, и стала моей женой, еще до церемонии Сашка пропала. Будто в библейской притче, я позвал ее разделить место у моего нового костра – костра жизни с тобой, отобрать оттуда пару головешек и подкинуть в наш дружбы с Сашкой костер, – трижды позвал. И все три раза получил вежливый, социально-желательный отказ. Тогда то пламя и задрожало, чтобы вспыхнуть в последний раз и искрами улечься в тлеющих углях. К слову, от Андрея ни весточки не было. Нечего стало подкидывать в наш костер и ему.
Ничего я, конечно, не ждал. Искать причины, что-то прояснять и пытаться вновь соединиться – не путь. Да и куда мне, еще в этом копаться. Я вежливо ответил ей, мол, мы лечимся, все хорошо, а я много работаю, не до того было, – сама подумай. Как ваши дела? У нее что-то там опять было с болезнями маленькой Арины, что-то с работой, дежурные, в общем, вещи и события, life itself[2] – все, как я люблю. Ну и бог с вами, подумал я, и разговор тот, короткий и необязательный, как будто уже стал для меня последним. Мне нечем даже потушить было костер – ни слез, ни обид, ни отчаяния потери. Я знаю Сашку хорошо – она найдет средства потушить сама, или все же подкинет дровишек, но будет ли хоть одна тлеющая искра к тому моменту – кто знает?
Ты сказала бы, что Сашка – это все еще мое прошлое с К. И с ним нужно проститься, как я простился с родными со стороны К., с которыми не ссорился и хотел бы дружить, как я простился с вещами, которые не забрал, и которые я люблю, и они мои, но все же оставил и не шевельнусь в их сторону сам. Ты бы так сказала, и безусловно была бы права, но и ты слишком тактична, и мне так гораздо проще – наблюдать за умирающим светом, а не топтать его, пусть и в терапевтических целях.
Так я начал думать про своих друзей вообще. Сначала пандемия[3], затем война[4], затем мои демоны, демоны, демоны, и разрыв с К., все это настолько сильно отбросило меня от дружбы в том виде, в котором я к ней привык. Сначала мы много гуляли. Потом мы подросли и много времени проводили на кухнях, за беседами в вине и играх. Ходили на выставки и в кино, общались много, не насыщаясь. А потом… Меня осенило, что иначе и быть не могло. Сашка потеряла меня, когда мы разошлись с К. А я потерял Сашку. Но это едва ли не последняя моя подруга, с которой сохранялся именно вот такой, дружеско-семейный вайб общения, – с посиделками за столом, с длинными и обстоятельными беседами. Никто не виноват, так сложились обстоятельства. Очень удобно.
Измерения с полок уже сняты, а значит пора спать. И, конечно, сна ни в одном глазу. Шёл третий час ночи.
Ты спишь беспокойно. Знаешь примерно всегда, когда я встаю с кровати. Знаешь даже, скорее всего, когда я повернулся на другой бок. Утром ты обычно плохо это помнишь, но в процессе своего сна отчётливо отмечаешь моменты моего бодрствования. Это твоя материнская часть, так я думаю. Ну и бог с ней, ничего не поделать. Я аккуратно приземлился на кровать и полулёг рядом с тобой. Ты сразу повернулась ко мне и уткнулась головой в моё ребро справа. Некоторое время я не ворочался, а затем отключил блокировку смартфона, чтобы убедиться в достаточности произведённых мной замеров.
Сашка, Андрей, костёр нашей дружбы и, – куда ж без неё в таком случае, да еще и посреди ночи, – К. из головы не вылезали. Они втроём кружили хоровод вокруг костра на опушке леса моих мыслей. И весело хохотали, конечно. Почему-то их лица исказились в гримасе какого-то злорадства, хотя в этом ключе я о нашей дружбе совершенно не думал. Как внезапно они исчезли из моей жизни! Мне даже стало как-то обидно. К. ускользнула сразу же, как только я опубликовал в какой-то социальной сети наше с тобой фото, где мы, конечно, целовались. Я зачем-то писал ей чуть после, правда, не помню уже зачем. Пришлось удалить все упоминания о ней, все социальные воспоминания, все переписки и фотографии. Только блокировать не стал. Но моё истовое желание заглядывать за пыльный занавес спектакля наших отношений было сильнее, сильнее всех рациональных рассуждений о моей преданности тебе и нашей любви.
Сашка, вероятно, поняла, что никакой у нас дружбы быть не может. Вдруг я понял, как нечестно было приглашать её и Андрея на свадьбу! Неужели за этим скрывалось не желание разделить важный для меня день и праздник, а наглое такое, хотя и завуалированное тщеславие? Каково было бы ей смотреть в глаза моим родителям, ей, лучшей подруге, которая вела мою свадьбу с К.? Ей, под чьим пристальным организаторским взглядом мои родные отплясывали и произносили тосты о большой любви и семейном счастье, моем и К., которого не случилось. Которое без преувеличения оставило теперь больше боли и разочарования, чем теплоты и любви. Я вспомнил своё свидание с К. год назад. Господи, а ведь и правда прошёл ровно год – на дворе стоял восемнадцатый день декабря!
Внутри заклокотало неприятно. Спать перехотелось окончательно, а зачем-то захотелось посмотреть свадебные фотографии, моей и К. Правду говорят, после двух часов ночи ничего хорошего произойти уже не может. Я вдруг почувствовал большую тревогу, и сам себя не понимая набрал в поисковике на телефоне имя К. Выпал длинный список, в топе которого была конечно она. В оранжевом пиджаке на белую футболку с круглым вырезом, с неизменной золотой цепочкой крупной вязью, она пристально смотрела на меня с фотографии своего профиля. Я нажал. Внутри было пусто – правильно, я все подчистил. Но внутри задрожало теперь с новой силой – К. была в сети.
«Ложись спать!» – так я немедленно себе продиктовал, переводя взгляд со смартфона на твою макушку у меня под правой рукой и обратно. Сейчас было важно лечь спать. И чего мне дались эти полки в ванной?
Мысли закрутились в карусель, я вспомнил строчки из песни: «… мечется, попавший в сеть, свирепый белый тигр»[5]. Куда там мне было анализировать эту странную ситуацию, это нелепое стечение обстоятельств – бессонная ночь спустя год после нашего того самого разговора с К., и все эти мысли о Сашке, о дружбе, которой не было, которая не могла случиться. Я вдруг осознал, что все про неё понял, про эту странную полугодовую связь, которая прекратилась только спустя полгода после моего с К. расставания. Сашке выпала роль наблюдателя, зрителя, без своей на то воли присутствующего на спектакле «Как я устроил свою жизнь без тебя, и как я устроила свою жизнь без тебя». Всего две роли, перемежающиеся мизансцены со сменяющими друг друга актёрами. Спектакль, в котором никогда один актёр не знает как поведёт себя второй, и наоборот. И только Сашке было видно, что мы делаем с собой и друг с другом. Мне стало понятно, что спектакль закончился, когда в истории одного из актёров наступил счастливый конец, увенчанный свадьбой. Актёр, сыгравший меня откланялся и ушёл под вялые овации единственного зрителя. Актриса же спустилась в зал и под руку увела за собой свою старую подругу.
Тлеющий огонь дружбы… получается, эта мысль подводила меня вовсе не к Сашке. Хитрое подсознание подготовило благодатную почву, супер-эго натешилось вдоволь. Год назад К. сказала, что хочет остаться друзьями. Мы собственно ими и были – последние полгода наших отношений так точно. И похоже были ими всегда – гораздо больше, чем любовниками; гораздо лучше, чем мужем и женой друг другу. А я сказал ей, что не смогу. Что мне нужно время. Мы переобулись друг в друга и кокетливо играли партию, отыгранную еще за три года до этого. Теперь я был ею, а она мной, сценарно – почти так же. Играли только по разному – она без надрыва, без оголения, я – без холодности и стекла. Впрочем, какая разница, как оно там было? Друзьями мы так и не стали. И какая бы это была глупость, если бы стали.
Думая так, я совершенно осознанно, с пониманием того, что вытворяю, медленно и точно попадая в буквы на клавиатуре написал в диалог с К. короткое «Привет». Прошла доля – ей богу, доля – секунды, и сообщение получило статус «прочитано» – две галочки в правом нижнем углу игриво подсветились голубым. «Привет» – как будто по буквам высыпалось ответное сообщение в диалог с той стороны.
Приближался четвертый час ночи.
[1]Умирающий свет дружеского огня (англ.)
[2]Сама жизнь (англ.)
[3]Пандемия COVID-19 – это глобальное распространение инфекционного заболевания, вызванного вирусом SARS-CoV-2 (коронавирус). Объявлена Всемирной организацией здравоохранения (ВОЗ) 11 марта 2020 года
[4]Специальная военная операция, начатая 24 февраля 2022 года
[5]Строчки из песни гр. Каста – Ледяная карусель
Сон №2
я падаю вниз прям из окон больницы,
и кажется, я уже должен проснуться,
но меня окружают только чужие лица,
замотанные в шарфы, платки и снуты.
я падаю вниз, все еще продолжаю,
мне пора просыпаться, какого хуя?
так делали герои в фильме начало,
почему я хуже их? мне от этого жутко.
мой друг в совершенно ином обличье
говорит мне, что я безнадежно потерян.
он так и произносит буквально это:
послушай, ты, похоже безнадежно потерян.
барханы поднимаются клокочущей пылью,
меня затопило, нет воздуха в вакууме,
и голос говорит строго и сердито,
что пора собираться – мне пора идти на хуй.
и снова все спокойно, я как прежде лечу
хорошо бы себя, но пока только вниз.
мне пора проснуться, я себя разбужу,
я прошу – изо сна на меня посмотри.
я стою над собой, лежащим в постели,
песок залетает мне прямо в глаза,
и песчаная волна поднимается снова,
и голос стучит прямо в тело меня.
не пойму, что со мной, меня рвет и качает,
а то вдруг так спокойно и нет беспокойства,
мне так хорошо, нет больше печали,
эмоции все позитивного свойства.
мой друг прорастает из центра пустыни,
огромной фигурой с большими очками:
смотри, ты – никто, и тебя разбомбили!
себя разбудить я опять попытаюсь.
мой друг в совершенно ином обличье
говорит мне, что я безнадежно потерян.
он так и произносит буквально это:
послушай, ты, похоже, безнадежно потерян.
мне не нравится это, пора просыпаться,
и кажется, я уже должен проснуться…
я падаю вниз прям из окон больницы,
уже в самом низу я открою глаза.
Глава 3. Терапевтическая сессия
Действие 1
Сталинский дом на Шаболовке. Комната психотерапевта Елены. Елена в кресле. Раздается стук в дверь.
Елена
– Да-да?
(открывается дверь, захожу я)
Я
– Добрый вечер. (улыбаюсь)
Елена
– Добрый вечер. (улыбается в ответ) Как там на улице?
Я
– Сыровато. (раздеваюсь в импровизированной прихожей)
Елена
– Возьмите там бахилы или тапочки, что удобнее.
Я
– Спасибо, надену бахилы.
Елена
– Проходите.
Я
– (снимаю верхнюю одежду, приглаживаю волосы, подхожу к дивану и сажусь. Елена в кресле напротив, немного под углом от меня. Прямо передо мной фигурка антропоморфного горного козла в камзоле и со скрипкой) Спасибо. Ух, ну и погодка!
Елена
– (бросает взгляд на окно, затем смотрит на меня, закидывает ногу на ногу) Да, немного утомительная, эта серость и дождь.
Я
– Есть такой момент.
Елена
– Ну, как вы? Настроение?
Я
(задумчиво) В целом вроде бы ничего. Было какое-то хтоническое, знаете, внутри ощущение. Но это, наверное, погода, вот этот бетон, цементное небо, надоело. Дайте солнца уже. Начал вот витамин Д пить по этому поводу, посмотрим, конечно, он не сразу подействует.
Елена
– Витамин Д – это хорошо. Не думали себе как-то еще помочь? Со спортом как, не продвигались?
Я
– Ой, со спортом такая ситуация, у меня просто блок внутри, нереальное какое-то сопротивление.
Елена
– Думали, откуда оно?
Я
– Не знаю… В детстве со мной занимался мой дед, который по материнской линии. Я про него писал в том тексте про семью.
Елена
(задумчиво) Поняла, это который работал в институте.
Я
– Да, он, Вячеслав. Ну вот он всю жизнь посвятил спорту, закончил институт по спортивной линии, участвовал в соревнованиях, но потом у него какая-то травма случилась, и он начал просто кататься по стране в поисках какого-то рабочего пристанища. И вот они осели в итоге в нашем городе. В институте была кафедра физкультуры, он туда устроился и проработал там фактически всю жизнь, до пенсии. А когда я был маленький, то он меня много снаряжал в спортивном направлении – я занимался легкой атлетикой в институтской его секции, ходил на плавание, где он меня гонял по дорожке, ездил с ним и с бабушкой в спортивный лагерь, там тоже было много занятий. В общем, надо сказать, что он не лепил из меня чемпиона. Подход был скорее про "в здоровом теле здоровый дух". Но все это было в какой-то мере деспотично все же, с какими-то элементами достигаторства. И без поддержки в духе "перебори себя", как отец делал скорее, а в духе "эх, ну ты и слабак". Не так, конечно, я утрирую, наверное, но общий вайб был именно такой.
Елена
– Как это вам сейчас внутри чувствуется?
Я
(смеясь) Ну, я не хочу заниматься спортом. Даже когда я думаю, что вот я люблю плавать, то плавать не пойду. Буду прокрастинировать это желание. Оно внутри у меня фрустрировано, мне не хочется туда залезать.
Елена
– Что-то есть в этой теме сложное для вас. Но я услышала еще про отца, вы сказали – "перебори себя".
Я
– Ну с отцом тут сложнее. "Перебори себя" – это как некая его финальная интенция. Перед тем, как к ней подойти много было такого, сложного. Муштра. Вот я учился на двухколесном велосипеде ездить. Переучивался с четырехколесного. У него сняли эти два дополнительных колеса. И вот мы на какой-то асфальтированной площадке, кажется, у нашего городского дома культуры, учусь там кататься. И там слезы, сопли, битые коленки. Отец как-то так учил, что вот если ты сейчас не переборешь себя, то все, ты будешь слабаком навсегда. Я не хочу его демонизировать, может быть там было по-другому, но вот внутри так отложилось. Сейчас мы когда к этому подходим моменту, в воспоминаниях, он всегда гордится тем, как я сопротивлялся, отказывался, боялся, плакал, а потом вот сел и поехал, и сколько там было счастья. То есть для него важна цель – она достигнута, он воспитал – я поехал, и еще там счастье было, конечно. А я запомнил меньше счастья, больше вот этого про сопли и слезы. Мы как-то еще в аквапарк поехали…
Елена
– Подождите, вы летите немного, можем притормозить? Как внутри про эту ситуацию с велосипедом сейчас чувствуете? Спросите себя. Поговорите.
Я
(задумчиво. Появляются слезы) Жалко мне себя. Хочется обнять себя и сказать, что все получится. Что я буду любить даже если он, то есть я, не поедет. Что ничего страшного и можно потом.
Елена
– Очень вам сочувствую. Вы правильно говорите все, именно так. У меня есть предложение, вы как, попробуем кое-что?
Я
– Давайте.
Елена
– Давайте встанем.
(оба встаем. Елена ставит меня напротив статуэтки горного козла, сама встает немного позади)
– Представьте, что вот эта фигурка – это ваш отец. Сможете?
Я
– Попробую.
Елена
– Попробуйте. Представьте. Можете закрыть глаза. Что вы ему скажете, из вашего внутреннего сейчас про ту ситуацию? Не торопитесь.
Я
– (смотрю на статуэтку, затем говорю с ней, медленно, выбирая слова) Привет, пап. Я хотел тебе сказать, ты очень хороший человек. Ты многому меня научил. Но мне было больно. Мне было важно, чтобы ты поддерживал меня и обнимал, и говорил, что если что-то не так, то это нормально. Я не твой проект по успешному отцовству. Я ребенок, мне нужна ласка, мне нужна поддержка и опора. Я понимаю, почему ты был таким, это твои сценарии, из твоего детства. Но мне было важно, чтобы со мной так не было. И, как ты понимаешь, вероятно поэтому, я сильно закозлил, как только получилось противостоять. Но на самом деле я этого не хотел. Я всегда хотел мира и любви.
(повисает тишина. Смотрю на Елену)
Я
– Наверное, все.
Елена
– Хорошо. Вы хорошо сказали, вы молодец. Скажите еще вот это, давайте со мной вместе: Каждый ребенок заслуживает любви, и я хочу и буду любимым.
(повторяю по словам за Еленой)
Елена
– Можно вас обнять?
Я
(плачу) Да, пожалуйста
(обнимаемся, крепко, несколько минут. Затем смотрим друг другу в глаза. Я улыбаюсь, Елена улыбается в ответ. Расходимся по местам – Елена в кресло, я на диван)
Елена
– (выдыхает) Как вы сейчас?
Я
– (улыбаюсь, мну пальцы) Интересно. Какое-то есть освобождение внутри. Я вспомнил строчки: "Жизнь – подарок, значит неправ тот, кто с тебя требует в долг, ты не брал в долг"[1].
Елена
– Да, это хорошо.
Я
– Вот у нас с вами сегодня так, бывает у меня. Я ехал сегодня и готовился поговорить об одном, а вышло вот вдруг совершенно про другое (смеюсь).
Елена
– Возможно, эта тема связана как-то с тем, что для вас сейчас важно. Я имею ввиду тему отцовства. Обратите внимание, мамы я не увидела в этом рассказе про велосипед вообще. И в рассказе про дедушку у вас тоже бабушки нет. Как-то женские фигуры отсутствуют. Хотя вы о них хорошо писали, в том задании, они многое значат. С мамой только трудно.
Я
– Да, с мамой трудно, это правда.
Елена
– Видите как, мама должна быть мамой все-таки в первую очередь. Не лучшим другом. Мама дает тепло, заботу. Ваша жена – такая мама для сына?
Я
– Абсолютно. Ей сложно, конечно, особенно сейчас, но вот то, что я вижу – это прям настоящее материнство, оно даже, знаете, как будто в воздухе витает, неосязаемое такое, необъяснимое.
Елена
– Это замечательно. А у вас как?
Я
– Я уже себя вот отчимом не чувствую. Я взял ответственность и хочу быть отцом. Пусть ему ней повезло с одним, повезет со мной (смеюсь). Но это все ерунда. Это неважно совершенно. Я постоянно в общении с малышом сверяюсь, как я себя веду, как отец или как сам чувствую, какой сценарий я проигрываю, и есть ли этот сценарий там вообще.
Елена
– Вы очень рефлексивный, мне кажется, это точно вашим отношениям на пользу. И в вас нет этой знаете, мускулатурной маскулинности, нет вот этого достигаторства что ли. Вы всегда обращаетесь к чувственному собственному опыту, как вам сейчас в этом, как другим людям с вами таким.
Я
– За это всю жизнь и бьют (смеюсь). Ну я не такой уж и хороший.
Елена
– Что вы имеете ввиду? Что для вас хороший, так переформулирую?
Я
– Отец говорил в детстве: мне неважно, кем ты станешь, главное, чтобы стал хорошим человеком.
Елена
– И что вы про это думаете?
Я
– (задумчиво) Я думаю тут какое-то очень размытое послание. Если хорошим то для кого хорошим? И что такое вообще быть хорошим. Я могу себя идентифицировать как хороший человек, злодеи вот некоторые из массовой культуры да и из жизни тоже считают, наверное, что они хорошие. Это такая, серая зона.
Елена
(задумчиво) Вы правы, тут как будто нет очень четкого послания. Как будто такой вброс, а дальше разбирайся сам.
Я
– А у нас всегда так и было. Я и плавать так учился – бросили на глубине, и выплывай. Потом вот был всегда этот токсичный посыл. Мы приехали в аквапарк, и я боялся скатиться с горки. Ну оставь ты ребенка в покое, пусть плещется в лягушатнике.
Елена
– Но надо доказать.
Я
– Да, надо доказать. И вот там было: "иди на горку". А мне страшно, я не пойду. "Зачем мы тогда приехали? Поехали отсюда". Может как-то иначе было, но вот так помню. Это же ужас. И когда я начал пить там позиция такая же была. Мне кажется, здесь пусть и неправильная, но нормальная реакция родителя – прекратить это, запретить, ну пойти к психологу. А не молча наблюдать. Ну и тут же двойной стандарт: ты живешь под контролем до восемнадцати лет, а потом делай что хочешь. При этом я уже делал что хотел, только врал. Но я не хочу демонизировать родителей, ни в коем случае! Я понимаю, что все ошибаются, все учатся быть родителями своим детям по-разному, и все в разных ситуациях чувствуют что вот так необходимо, и так вероятно правильно, а не иначе. Я тоже не знаю, какие-то мои моменты с малышом сейчас выстрелят в будущем, буду ему оплачивать психотерапевта (смеюсь).
Елена
– Я здесь вижу какое-то молчаливое согласие. Но вы этот момент хорошо осознаете и, конечно, не демонизируете родителей. Скорее какое-то как будто разочарование есть, нет? (неуверенно. Я киваю) Я слышу в ваших рассказах и в том, что читала, что в ваших отношениях много любви. Вы не научились о ней говорить только как будто на понятном в три стороны языке. Но вы сейчас учитесь говорить со своей женой и сыном о вашей любви, и получаете от них ответные, верно?
Я
– (мну пальцы, смотрю на них) Да, мы пробуем. Период очень сложный, но мы с женой пытаемся сохранить и приумножить. Не всегда получается.
Елена
(настороженно) Как вы себя чувствуете сейчас?
Я
– Мне лучше. Хорошо, что не стали про то говорить, про что я хотел. Там не о чем сейчас.
Елена
– Я рада, что вам лучше. Если нужно будет, то и ту тему, другую обсудим. Значит, так нужно было, пусть она настоится. Значит сегодня для вас было важнее про родительство и родителей. Так. (достает очки из футляра, смотрит в блокнот) Когда мы с вами в следующий раз?
Я
(суетливо) Там у жены сейчас с химиотерапией пока непонятно, могут съехать даты, а я обычно с ней езжу на госпитализацию. Могу вам за дня три-четыре написать?
Елена
– Конечно, давайте так. (закрывает блокнот, снимает и убирает очки в футляр) Спасибо вам, тогда до встречи, жду от вас сообщения. Сил вам, держитесь!
Я
(встаю, прохожу к вешалке, снимаю бахилы и надеваю плащ) Спасибо вам! До связи тогда, всего доброго!
Елена
– До свидания!
Занавес
[1]Строчки из песни гр. Каста – Кровопровод „Дружба“
Сон №3
Загляни в меня, Лена, поглубже,
В мою душу прошу загляни.
Узелочки затянутся туже,
Уже станут борта колеи.
До трактира несется карета.
Мне бы мимо проехать, но как?
Я пропел свое жаркое лето,
И от вожжей устала рука.
Остановимся здесь, напоследок?
Лена, милая, не обессудь!
Позади сокрушается предок,
Впереди завершается путь.
На меня это давит, конечно,
Лена, я, если честно, устал.
В этой тьме беспроглядно кромешной
Затухает последний кристалл.
Глава 4. Внутри и снаружи
Ниточка тянется от колышка к колышку, едва заметная паутинка под ногами. Я поднимаю взгляд от ниточки к небу – там наверху, надо мной, протянулся пушистый канат самолётного следа.
Я аккуратно перешагнул через ниточку. Черт её знает, от греха подальше. Посмотрел на неё с другой стороны, уже без опаски, небрежно, как бы через плечо бросая последнюю хлёсткую фразу в нашем несостоявшемся диалоге. Высокомерно. Я хохотнул про себя и потоптал по дороге дальше.
Дорога из моего детства настигла меня здесь, немыслимо. Бетонные плиты с вдавленными в серый массив, краплёный мелким разноцветным гравием, ржавыми крюками. На вид подковы, это хороший знак. Маленьким я ставил ножку так, чтобы носком закрыть всю подковку. Потом можно было прыгать на другую, или ставить две ноги на две подковы – они обычно украшают прямоугольную плиту по углам. И тут я не преминул поступить так же – поставил ногу в потёртом берце на ржавую букву «с» так, чтобы форма буквы совпала с формой носка ботинка. Второй ногой прикрыл симметричную фигурку. Постоял так и порадовался. И пошёл дальше.
До гаражей близко, а дорогу растянуть хочется. Я сегодня Витя Перестукин, только не тащу полный портфель двоек домой, а как там говорилось? – плетусь в час по столовой ложке, так кажется[1]. Потому что не хочется мне туда идти. Да и день – ну чудо, как хорош.
А в гараже дня не видно. Там видно только измазанных чем-то черно-сальным – господи, я никогда не узнаю, что это – бензин, солярка?, – товарищей. Товарищи все разные, но все неизменно из демографической ямы года моего рождения – щуплые, низкорослые. Они все легкие и смешные, но жизнь в глубинке уже оставила свой след на их лицах. Им будет непросто. Я посмотрю на них потом, много лет спустя, и удивлюсь, как сильно нас раскидало. Раскидает.
Стоп.
Это уже я или еще нет? Впрочем, какая разница? Отсюда мне не выбраться раньше, чем через сто пятьдесят семь дней. Или сто пятьдесят шесть, если повезет.
Я шагаю дальше. Солнце припекает, головной убор сдавил голову, капелька пота течет по шее. Рукава я уже закатал, верхнюю пуговицу расстегнул – больше себе ничем помочь не могу. Виноват, товарищ младший сержант. Я вдруг понял, что не хочу идти туда. Не хочу идти в гаражи. В боксы. Там сыро и темно. Там мои товарищи, измазанные – да что же это может быть все-таки – каким-то маслянистым мазутом. Они веселятся там, ну точно.
Я вдруг вспомнил, что они напьются и будут качать молодых. Потому что батя, как мы за глаза называем нашего прапорщика, командира взвода, уехал. Потому что выходной. А дежурный по части – кто там сегодня, этого вот не помню, но значит не майор Новиков и не капитан Шевня. С ними бы мои так не стали шалить. Точно, никакие они не товарищи. Я просто говорю – мои.
Я вдруг вспомнил мускулистое поджарое тело рядового Кожемяки, который будет отжиматься над ямой. Он выше меня на полторы головы, черт. Но почему? Почему он не дал мне просто по голове, вот так с размаху как молотком по темечку – тук – и все? Я не помню, что будет с другими. Наверное, что-то плохое тоже. Я буду пить, выходит, уже через несколько шагов. И творить лютую дичь.
Этого не может быть, никак не может быть.
Я вдруг вспомнил, что ты дома. Что у тебя рак, и это, кажется, уже не смертельно, но как же нам обоим от этого по прежнему страшно. И малыш, наш малыш, он же тоже дома…
Что-то здесь не так, что-то здесь не то.
Я понял, что не могу остановиться. Ну это уже чертовщина какая-то! Внутри все заклокотало, мышцы сковало, в том самом месте спины около правой лопатки – немедленно прострелило. Ну, привет, давно не было тебя, зараза!
И при этом как будто спина не болела совершенно. Я обнаружил, что мое тело совсем не такое, к какому я привык. Что я легче сам по себе, и шагаю легче, и вообще мысли какие-то совсем не туманные, а очень даже четкие. И цели – они такие же ясные, как и мысли. Вот сейчас, через шагов десять, будет уже поворот в боксы, и казарма, и плац, и курилка, и натянутая ниточка поперек дороги, черт ее дери, останутся позади, а впереди меня ждет бутылка блейзера ядрёно фиолетового цвета и тело двухметрового Кожемяки, раскачивающееся над ремонтной ямой. И его взгляд, конечно, совсем не злой, совсем какой-то… щенячий, мол, за что ты со мной так, товарищ младший сержант? Вчера же все было по-другому.
А ведь вчера и правда все было по-другому! Был типичный выходной день, мы завтракали дома, потом я что-то чинил, да, малышковский самокат, потом мы ходили гулять в парк, и играли в какую-то настольную игру все вместе вечером, а когда малыш лег спать, то занялись сексом так, как мы любим и хорошо умеем, терпко и страстно, хватая друг друга руками, сливаясь в неделимо естество, а потом смотрели какие-то тупые шоу в интернете, и смеялись, а дальше ты заснула, я наконец-то измерил полки, и написал К., и потом… Потом вот этот момент и сто пятьдесят семь или сто пятьдесят шесть, если повезет, дней до приказа.
И остановиться никак не получается. Надо успокоиться, про все подумать, потому что вдруг спирает дыхание. Воздух вокруг становится таким тяжелым, надувается в пузыри с резиновой оболочкой, и я в этих пузырях, а они расширяются, и я как будто хватаюсь за струйки воздуха в межпузырных пространствах, но их все меньше, дышать все тяжелее, и что делать непонятно совершенно. Мысли роятся, что со мной происходит? Хочется кричать, но крик обрывается где-то внутри меня, того, который идет в боксы, целеустремленно идет, и уже наивно не играется с подковами в бетонных плитах, как будто знает, что собирается сделать, в какие недетские игры собирается играть.
Но на самом деле он не знает. Я точно понимаю, что он, тот, который снаружи, которому дышать достаточно легко, даром, что дышать ему здесь еще чуть больше ста пятидесяти дней кряду, не знает, что он собирается совершить. И по какой-то причине он совершенно точно не знает про тебя, лежащую сейчас дома, и не знает про малыша, лежащего сейчас дома.
Выходит, он и про меня не знает, хотя я дома как раз сейчас не лежу. Пузыри начали потихоньку сдуваться. Пленки все еще натянуты, мышцы напряжены, вот то место у правой лопатки – особенно, но дышать стало легче. Я уже не хватаюсь за молекулы воздуха. Я дышу спокойно, говорю прямо, мой голос разносится эхом в куполах моего духовного храма[2]… откуда это? Впрочем, какая разница. Мысль зацепилась, но она не остановила меня, и я повернул ко входу в боксы.
Дальше все было как по сценарию. С одним только отличием. Когда в прошлый раз я видел эту картину, с поджарым Кожемякой над ремонтной ямой, робко смотрящего на меня с абсолютно детским непониманием "за что?", я думал об С. и о том, в какую яму я себя загоняю, когда думаю о ней. Теперь я думаю о тебе. И еще я думаю, вернее, вспоминаю о К., а С., конечно, давно исчезла, ее уже нет в моих мыслях, да и воспоминания о ней превратились в набор выверенных, вычитанных и опубликованных рассказов.
Но что меня поразило больше всего, так это то, что я ничего не мог изменить. Я очень хотел прекратить этот стыдный цирк. Это не была даже прокачка[3]в правильном ее понимании. Я помню, как стоял посреди ночи, держа тумбочку на вытянутых руках, и ее нельзя было отпустить, пока сержант не отсчитает до определенного числа. Всегда кто-то не выдерживал, и либо приседал, либо опускал тумбочку, или того хуже – ронял ее, и тогда варианты: упор лежа[4]и отжимания, и снова все должны в едином порыве отжиматься одинаково, либо аттракцион с тумбочками начинается заново, либо нам просто пробивают в грудь с ноги или с кулака по очереди. Кто-то бунтовал? Лишь бы все это закончилось поскорее.
Вот и Кожемяка не бунтовал, а только смотрел на меня. А я был не я вовсе. Это было какое-то существо, мне хорошо известное, но необъяснимое совершенно по поведению. Глоток блейзера сделал из меня животное… или я был животным всегда, а алкоголь выпустил животное из клетки? Или я стал животным здесь, во время службы в армии?
Ответ быстро настиг меня: это был совсем другой я. Тот, который тогда был снаружи, а не тот, который сейчас внутри.В какой момент времени я разрешил себе совершать самое тяжелое из возможных преступлений – преступление против своей же собственной природы? Как мог я, считающий себя таким адептом и столпом гуманизма, позволить себе унижать другого человека?
Но почему я – тот, который внутри, – не смог ничего изменить, не смог прекратить это идиотское представление? Я мог не брать бутылку в руки. Я мог не улюлюкать и не хрюкать вместе с другими. И не издеваться над Кожемякой, тем более, что он прямо просил меня своим взглядом не делать этого. Он знал, что я не такой. Он знал, что я – это тот, кто внутри, а не снаружи.
Так ноги несли меня подальше от боксов. Дорога петляла. Куда я иду? Я не помню. Хотелось кричать навзрыд, но тот, кто был снаружи мне не позволял. У него впереди было сто пятьдесят семь, или сто пятьдесят шесть, если повезет, дней, на то, чтобы побыть еще в этом спокойствии, в этом состоянии наблюдателя жизни. Эта армия, служба в ней, – все это только симуляция жизни. Как наши пробные выезды в поля на сеансы связи – это игры, не настоящая война. Война наступит годы спустя, твой рак наступит годы спустя, я перестану пить и начну менять свою жизнь годы спустя. А сейчас…
Я подошел к курилке. Внутри никого не было. Курилка – весьма условное название трех лавочек, расставленных буквой П, и врытого в землю алюминиевого тазика. Я сел на лавочку. Позади казарма. Слева боксы, где мои товарищи, черт бы их побрал, продолжают качать Кожемяку и его сослуживцев на том только основании, что они заступили на службу в армии на полгода позже. А мне хватило – сколько? Кажется, это длилось пятнадцать минут. Как будто теперь я меньше сволочь, чем все остальные. Как удобно.
Черепная коробка наполнилась густым плотным туманом, и тот, кто снаружи, решил что нет лучше сейчас действия, чем добавить в этот туман сигаретного дыма. Я закурил, и внутри стало противно, снова надулись пузыри и дышать стало трудно. Но я курил затяжку за другой, и смотрел вокруг себя, лениво и неохотно. Пьяненько.
Позади казарма и плац. Плац весь в трещинах, через них пробиваются ростки зелени. Между казармой и плацем – ряд аккуратных миниатюрных елочек. В казарме мне нравится стоять на тумбочке. Я никогда не стрессую не опознать звездочки на погонах командира и ошибиться в его приветствии. Зато пока я стою на тумбочке, я пишу стихи и много думаю. Не схожу с ума от безделья, и даже пьяненький качаю Кожемяку не больше пятнадцати минут, в отличие от остальных, которые не пишут стихи, не читают книги, не обсуждают искусство. Они шьют парадные формы на дембель, с вычурными и неуместными шевронами и аксельбантами. Они бегают в соседнюю деревню через дырку в заборе за сивушной водкой и еблей с одноногой проституткой. Они говорят пацанскими цитатами. Но и в них много хорошего. Они всегда придут на выручку, когда тяжело. Они смешно шутят. Вообще, для ужасных людей в них так много юмора, без которого тут натурально может сорвать крышечку. Может, они не такие ужасные? Только в этих обстоятельствах.
"Неважно, кем ты станешь, главное – чтобы ты был хорошим человеком", – так говорил мне отец в детстве. Черт, а эта мантра помогает тут очень здорово. Здесь нет серых красок, теперь я это понимаю. Жизнь вообще очень проста. Сегодня ты умираешь, и тебя надо спасти. Завтра ты здоров, тогда живи в свое удовольствие. Не думай о других. Думай только о себе. И будь хорошим мальчиком для всех[5].
Мысли путаются, и я начинаю путаться – где он, я, который внутри, который знает что было и что будет, и я, который снаружи, который знает только то, что было. Как хорошо, что я не смог ничего изменить. А вдруг я бы тогда не встретил тебя в будущем? С этим нужно быть аккуратным. Прости меня, Кожемяка, но моя жизнь, которую я знаю прямо сейчас через много лет, – это точка, к которой ведет путь. И одним из постов на этом пути была вот эта остановка – в боксе, с нелепой прокачкой. Видишь, я не сволочь, я не делал такого ни до, ни после. Значит, это ключевое событие.
И тут меня окатило. Об этом я не догадывался. Потому что забыл и потому что до сих пор не думал об этом. Я посмотрел наверх, на плотные ветви деревьев, которые нависали над курилкой. Сквозь пальцы-ветви в струпьях облетающих листьев виднелись быстро летящие облака. Солнце пробивалось сквозь них на секунды – вот оно есть, а вот его снова нет. Но вот его снова нет, но нет как будто и облаков.
Что если я мог не издеваться над Кожемякой сегодня? Не пить? Прийти в боксы и поставить точку, прекратить дедовщину[6], которую и дедовщиной-то можно назвать с натяжкой. Дедовщина в ее прямом назначении должна учить, в этом ее основа, ее главный принцип – передача знаний. А это же просто издевательство над достоинством и честью другого человека. Тюремное что-то.
Что если я мог этого не делать и при этом все равно встретить тебя в будущем? Осознанным и светлым, другим, Х О Р О Ш И М человеком?
Что если эта временная ветка пошла бы по другому? И ты не заболела раком? И даже если я тебя не встретил, ты не заболела им, и твоей жизни теперь не угрожает смертельная опасность до самого ее конца?
Что если твой рак тебя все же настиг, но ты пошла лечиться так поздно, потому что мы встретились? Потому что оттягивала лучшие дни до того, как наступят худшие?
Что если это я виноват?
Солнце так и гуляет на моем лице: туда-сюда, туда-сюда. Никак не могу разглядеть, что это там повисло как будто прямо надо мной, и как будто бы поодаль. Я затушил бычок, докуренный до слюнявого фильтра. Пошатываясь больше прежнего, я вышел из курилки, обогнул ее и поддался воле ног. Кажется, сейчас я иду к Карамову на склад. Съесть капустки, протрезветь со хмеля. Вон и склад, близко. Я бросил взгляд на ветви над курилкой еще раз. Другой я, с отекшим голубым лицом, висел на веревке прямо под самым толстым из суков. Ветер немного покачивал меня, солнце играло на моей макушке предсумеречным ламповым светом. Это был и тот, кто внутри, и тот, кто снаружи.
Паршивая овца.
[1]Имеется ввиду повесть Лии Гераскиной "В стране невыученных уроков"
[2]Строчки песни исп. Хамиль – Для великих открытий
[3]Прокачка в контексте армейской дедовщины или уставщины— это форма психологического и физического давления на военнослужащих, при которой их заставляют выполнять изнурительные физические упражнения.
[4]Стойка, с которой начинается отжимание: тело поднимается над полом на вытянутых руках
[5]Перефраз перевода песни "Let it go" из мюзикла "Холодное сердце": "Не открывай, храни секрет, будь хорошей девочкой для всех. Закрой все чувства на замок, но тщетно всё!"
[6]Дедовщина – это система неуставных отношений в армии, основанная на дискриминации военнослужащих по сроку службы и выражающаяся в оскорбительном, деспотичном обращении старослужащих к новичкам.
Глава 5. Утята
Проснулся. Сон был вязкий, он продолжал тягучими пальцами тянуть меня за собой. А мне так не хотелось туда. Еще сто пятьдесят с лишним дней, снова, ну за что мне это?
Разлепил глаза. И снова сомкнул. Ты почувствовала сразу, что я пробуждаюсь, закинула ногу на мои бедра и придвинулась ближе. Чуть посопела в шею, затем чмокнула и медленно потянулась. С добрым утром.
Потянулся. Зевнул.
– Доброе утро.
– Доброе утро, зайчик, – в твоих глазах ни капельки сна. Я едва ли разжимаю и сжимаю веки, тяжко. Во рту как будто похмельный вкус. Предчувствие…
– Давно проснулась?
– Да. Вареник разбудил.
Вареник мирно спал в ногах. Конечно, он уже встал, наверняка, в четыре или пять утра. Я не восприимчив к его ночным атакам, а вот тебе не удается проигнорировать его и приходится вставать, кормить и снова укладываться додремывать. Дай бог будет хоть немного сна.
Воскресенье. День еще не начался, а я уже устал. Устал не спать эти три минуты, устал думать, как пройдет этот день. Устал вспоминать, как прошли предыдущие. А что там, собственно было? Как будто ничего особенного. Неделя просвистела так, что я не успел заметить ее, хотя находясь внутри недели меня вязко волокло по рутине будних дней. Вчера только вырвался, к Лене. Потом этот сон…
Я вообще как-то очень сильно устал.
Ты продолжаешь лежать на мне. Я не знаю, ждешь ли ты каких-то ответных ласк с моей стороны. Наверное, ждешь. Прости, дорогая, сегодня я пас. По крайней мере до первой чашки кофе.