Остров снов

Корректор Кривицкая Галина

© Юрий Витальевич Волынкин, 2025

ISBN 978-5-0068-0514-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Разлом

Песок хрустел на зубах, как битое стекло. «Фобос», наш верный трудяга-биплан, лежал теперь на дне Тихого океана где-то за стеной джунглей, оставив нам в наследство лишь несколько ящиков с оборудованием и аптечку, выброшенных волнами на этот жёлтый песок, да троих выживших: меня, Евгения, бывшего бортинженера, и двух учёных – молодую, привлекательную, но вечно сосредоточенную Ирину и её руководителя, Максима Сергеевича. Мужчина был на двадцать лет старше нас, и его пронзительный, цепкий взгляд выдавал упрямство, доходившее до одержимости. Эту одержимость я чувствовал ещё до крушения – всё путешествие он проводил у иллюминатора, вглядываясь в бескрайнюю воду с лицом Колумба, близкого к великому открытию. Иногда он бормотал себе под нос что-то про «магнитные бури отца» и «предназначение всей его жизни».

Первые два дня прошли в суете, заглушавшей ужас. Мы собирали дождевую воду в растянутый тент, сбивали палками спелые кокосы. Я, пользуясь навыками, добытыми не в кабинетах, а в гаражах и полевых походах, соорудил навес из обломков обшивки и лиан. Нашёл в кармане непромокаемые спички и развёл костёр, который мы берегли как зеницу ока. Мы ещё строили робкие планы по строительству плота, всматривались в горизонт, но в наших глазах уже читалось не только отчаяние, но и азарт. Мы не просто разбились. Мы нашли его. Тот самый остров, который искали вслепую, ориентируясь на старые, почти истлевшие отчёты и аномальные магнитные бури. Остров, которого нет ни на одной карте. Для Максима Сергеевича это был триумф, кульминация всей жизни – поиски, которые начинал ещё его отец и за которые самого Максима годами высмеивали в научном сообществе. Ирина, его верная сподвижница, сначала тоже относилась к его теориям со скепсисом, пока лично не изучила архивные заметки его отца. С тех пор её холодный, аналитический ум был полностью захвачен загадкой. Казалось, кроме науки, для неё ничего и не существовало; эта экспедиция была для неё единственным известным способом жизни, лекарством от призрака бессмысленности, который преследовал её с детства.

Вечером второго дня мы сидели у костра, делили скудный ужин – немного фруктов и краб, которого мне удалось поймать. Молчание затянулось, и я, чтобы разрядить обстановку, спросил первое, что пришло в голову.

– Ирина, а зачем вам всё это? Ну, в глобальном смысле. Максим Сергеевич – я понимаю, отец, дело жизни. А вы?

Она не ответила сразу, доедая свою порцию.

– Чтобы самой увидеть, что он существует, – наконец сказала она, глядя на огонь, а не на меня. Её голос потерял привычную научную строгость. – Чтобы доказать самой себе, что самые безумные идеи имеют право на существование. Что границы мира не ограничиваются учебниками.

– Романтично, – не удержался я от улыбки.

– Прагматично, – парировала она, но уголок её рта дрогнул. – Если не пытаться заглянуть за границу известного, мы так и останемся обезьянами у костра, которые боятся тени от деревьев. Только вот… – она запнулась, впервые за всё время показав неуверенность.

– Только что?

– Только я не ожидала, что граница окажется настолько близко, – она посмотрела на меня, и в её глазах мелькнуло что-то живое.

Я хотел пошутить, сказать что-то вроде: «Зато виды что надо», – но передумал. В её словах была тоска, которую я иногда ловил и в её взгляде.

Максим Сергеевич сидел чуть поодаль, чистя очки краем рубашки. Казалось, он не слушал наш разговор, но после паузы его голос прозвучал неожиданно тихо и без привычной стальной уверенности:

– Знаете, я ведь тоже не сразу поверил. Мой отец… под конец жизни он был нездоров. Говорил сам с собой, чертил на стенах безумные схемы. Для академических кругов он стал посмешищем, запятнал нашу фамилию до ассоциации с бредом. Мне пришлось оставить свою карьеру в материаловедении, чтобы ухаживать за ним. Я тогда его ненавидел всей душой. Мы и до того не были близки – работа была у него на первом месте. А в те последние годы… – он замолчал, с силой втирая пятно на стекле. – Но странная вещь. Когда ты день за днём кормишь с ложечки того, кто был для тебя полубогом и тираном, ненависть куда-то уходит. Остаётся только жалость и какое-то щемящее понимание. Он умирал, твердя об этом острове. И я понял, что не могу позволить ему уйти вот так, опозоренным сумасшедшим. Его наследие – это всё, что у меня от него осталось. И моё тоже, – он резко надел очки, и его взгляд снова стал острым и непроницаемым. Разговор был окончен.

На следующее утро мы нашли ЭТО.

Мы наткнулись на поляну, спасаясь от внезапно хлынувшего ливня. И замерли. Воздух здесь был странным – густым, неподвижным, стеклянным. Звуки джунглей сюда не долетали. Стояла оглушительная, давящая тишина, которую я физически ощущал барабанными перепонками.

– Смотри, – прошептала Ирина, и в её голосе прозвучала не тревога, а жадное, хищное любопытство, которое заставило меня поёжиться.

Максим Сергеевич уже суетился, срывая крышку с портативного магнитометра. В его руках был и планшет, куда стекались данные с чипов, которые он параноик и перфекционист, вживил нам всем за ухом перед вылетом «на всякий случай, для мониторинга состояния». Теперь этот «всякий случай» наступил. Свой планшет он из рук почти никогда не выпускал.

– Не может быть… – бормотал он, и в его упрямом, целеустремлённом лице читался не страх, а чистое торжество. Он тыкал пальцем в экран, показывая Ирине синхронно бегущие графики – бешеную активность аномалии и скачущую, как в припадке, кривую моей ЭЭГ. – Смотри! Полная корреляция! Такого не может быть! Здесь… Здесь разлом! Отец был прав!

С этого момента мы перестали быть потерпевшими крушение. Максим Сергеевич с Ириной стали учёными на пороге величайшего открытия. А я – их руками.

– Локальные магнитные воронки! – его голос гремел, заглушая шум прибоя. Он забыл о голоде и жажде, его прагматичный ум уже подсчитывал вес в научном сообществе. – Точечные разрывы поля! Ирина, ты понимаешь? Мы получим всё! Славу, признание, все премии! Мы закроем все их рты!

Ирина, более сдержанная, но не менее одержимая, молча записывала в промокший блокнот бесконечные колонки цифр. Её сжатые губы и горящий взгляд выдавали жёсткую, непоколебимую решимость. Она не делилась эмоциями, она копила их внутри, как оружие.

Я помогал, как мог: таскал тяжёлые, уцелевшие в катастрофе ящики с аппаратурой, втыкал в мягкую, неестественно холодную землю стальные штыри датчиков. Но работа не спасала. С каждым часом на поляне мне становилось хуже. Кожа покрывалась мурашками, в висках начинала стучать навязчивая, чужая пульсация. Воздух был тяжёлым, на языке стоял стойкий металлический привкус, будто я лизал батарейку. Я ловил на себе взгляд Ирины – быстрый, оценивающий, в котором мелькала тень беспокойства, – но она тут же отводила глаза, погружаясь в расчёты.

Однажды, когда Максим Сергеевич ликовал по поводу очередного «невероятного скачка», я не выдержал:

– А излучение? – спросил я, и мой голос, всегда прямой и громкий, прозвучал хрипло и неестественно тихо. – Это… всё не опасно?

Максим отмахнулся, не отрываясь от экрана:

– Гамма-фон в норме. Это не ионизирующее излучение. На биологические объекты повлиять не может. Теория исключает.

Теория. Проклятая, сухая теория. А я, похоже, уже нахватался этого неучтённого теорией яда по самую маковку. Голова раскалывалась, в ушах стоял постоянный звон. А по ночам я стал просыпаться от ощущения, что кто-то стоит в абсолютной темноте за спиной, беззвучно дыша мне в затылок.

И тогда, на пятую ночь, ко мне пришёл первый настоящий кошмар. Он был реальнее самой реальности.

Я стоял в коридоре нашей старой квартиры. Знакомый запах пыли и лекарств. Скрипнула дверь. Из неё вышла бабушка. Моя покойная бабушка. Но её доброе лицо было искажено немой гримасой ужаса, а из уголков рта валила густая, пузырящаяся слюна. Её глаза были мутными. Они уставились на меня, и в них не было ни капли осознания – лишь чистая, первобытная ярость. Тот самый день, когда я, семилетний, заглянул в её комнату и увидел не любящую бабушку, а пугающее, чужое существо, пойманное в ловушку болезни. Страх, что я тогда испытал, был настолько всепоглощающим, что я спрятался в шкаф и просидел там до вечера.

Она издала хриплый, скрежещущий звук и бросилась на меня, чтобы впиться зубами в лицо.

Я проснулся с диким криком, зажимая ладонями здоровое, но пылающее лицо. Сердце колотилось, вырываясь из груди. И тут же из-за стенки палатки послышались крики. Не свои, учёных – испуганные, переходящие в ужасный, душераздирающий визг.

Я выскочил наружу. В свете костра металась фигура. В синем застиранном халате. С седыми волосами. Это была она. Та самая бабушка с пенящимся ртом. Она уже повалила Ирину и методично, с тупым упрямством, долбила её головой о камень. Раздался отвратительный хруст. Максим пытался её оттащить, но старушка, обладающая нечеловеческой силой, развернулась и вцепилась ему рукой в горло.

Я застыл в параличе, наблюдая, как кошмар, рождённый в моей голове, убивает людей в реальности.

Это был только первый виток ада.

Часть 2: Первая кровь

Я застыл, впав в оцепенение. Мозг отказывался воспринимать эту картину, разрываясь на части. С одной стороны – рациональное объяснение: галлюцинация, помутнение рассудка от голода, жажды и стресса. С другой – леденящая душу реальность: хрипы Максима Сергеевича, чьё лицо уже начало синеть под мёртвой хваткой костлявых пальцев, и неподвижное, искалеченное тело Ирины, из-под головы которой медленно растекалось по песку тёмное, почти чёрное в свете костра, пятно.

Инстинкт самосохранения, загнанный в самый дальний угол сознания, вдруг рванулся наружу с силой взрыва. Паралич отступил, сменившись адреналиновой яростью. Я огляделся по сторонам. Рядом валялась та самая заострённая палка, которую я наточил на днях – бесполезная игрушка против мыслимого врага и единственное оружие против немыслимого.

С диким, непроизвольным криком, в котором был и ужас, и ярость, и вся накопившаяся безысходность, я рванулся вперёд. Существо в облике бабки, увлечённое удушением Максима, на мгновение повернуло в мою сторону свои мутные, невидящие глаза. Из его перекошенного рта по-прежнему текла пена, пузырясь и шипя на горячем песке.

Я не целился. Я вложил в удар всю силу отчаяния, размахнувшись и всадив заострённый конец палки ему в затылок.

Раздался не просто щелчок. Раздался оглушительный, сухой хруст, точно я ударил не по живому существу, а по старому, высохшему пню. Ощущение было жутким – кость поддалась, но не так, как должна была. Палка в моих руках треснула, разлетелась на щепки, оставив в пальцах лишь короткий обломок.

Чудовище взвыло. Это был не крик боли, а звук чистой, безудержной ярости, скрежет разрываемого металла. Его хватка на мгновение ослабла, и Максим, силясь вдохнуть, вырвался, отползая по песку и судорожно хватая ртом воздух. Существо развернулось ко мне. Его движение было резким, неестественно быстрым. Оно не было ранено. Оно было разъярено.

Оно кинулось на меня, и я увидел вблизи его лицо – искажённое маской лютого гнева, с пеной, стекающей по подбородку. Я отскочил назад, споткнулся о камень и рухнул на спину. Тень наклонилась надо мной, костлявые, сильные руки потянулись к моему горлу…

И вдруг замерла.

Словно невидимая стена встала между нами. Оно вытянуло шею, его челюсти щелкали в сантиметре от моего лица, но дальше не двигалось. Пена капала на мою куртку. Затем, так же внезапно, как и напало, оно отступило. Развернулось и, не обращая внимания на хрипящего Максима, заковыляло прочь от костра, скрывшись в темноте джунглей. Его силуэт растворился в тенях, не оставив следов.

Несколько минут я лежал, не в силах пошевелиться, глядя в усыпанное звёздами небо, такое спокойное и равнодушное. Потом с трудом поднялся. Первым делом я подполз к Максиму. Он сидел, сгорбившись, обхватив руками колени, и безостановочно кашлял. На его шее краснели уже багровеющие следы от пальцев – чёткие, как от железных клещей.

– Живой? – хрипло выдохнул я.

Он лишь кивнул, не в силах вымолвить слово. Его глаза, всегда такие уверенные и целеустремленные, были полны ужаса, но в них теплилось осознание происходящего. Он был жив. Чудом.

Я перевёл взгляд на Ирину. Она лежала без движения. Рука бессильно откинута в сторону. Я боялся подойти, боялся подтвердить худшее. Но, прикоснувшись к её запястью, почувствовал слабый, нитевидный пульс. Она была жива! Черепно-мозговая травма, кровопотеря, шок – но жива. Я кое-как перетащил её в палатку, стараясь не двигать голову, остановил кровь с помощью тугой повязки из единственного бинта. Также в аптечке, нашёл ампулу обезболивающего и сделал укол, как инструктировал когда-то врач перед полётом.

В ту ночь мы не спали. Я сидел у входа в палатку, сжимая в дрожащих руках новую, ещё более острую палку, и вслушивался в каждый шорох. Максим молча сидел рядом, периодически потирая распухшую шею и ковыряя пальцем песок. Мы не говорили ни слова. Что можно было сказать? Мы видели одно и то же. Мы оба знали, что это не галлюцинация.

С рассветом пришло горькое прозрение. Я рассказал Максиму о своём кошмаре. О бабке. О том, как она на меня напала во сне. Он слушал молча, не перебивая, и с каждым моим словом его лицо становилось всё бледнее и сосредоточеннее. Учёный в нём постепенно брал верх над перепуганным человеком. Его практичный, систематизирующий ум уже пытался выстроить эту невероятность в логичную цепочку.

– Теория… – он произнёс это слово с новой, горькой интонацией. – Теория исключала прямое биологическое воздействие. Но она не учитывала… пси-фактор. Эффект проекции, – он посмотрел на меня, и в его глазах я впервые увидел не фанатичный блеск, а настоящий, глубокий ужас. – Аномалия не излучает смертоносных лучей… Она считывает. Считывает самое тёмное, самое больное из подсознания и… материализует это. Это был твой кошмар, Евгений. Твой страх. Она просто… дала ему плоть. А наш общий испуг, наша паника… похоже, служат для этого горючим. Ты – детонатор. А мы – топливо для твоего же кошмара.

Мы оба посмотрели на спящую Ирину. Её дыхание было ровным, но тяжёлым.

– Значит… – прошептал я. – Значит, всё, что мне приснится…

Максим лишь кивнул, не дав договорить. В его взгляде читалось леденящее душу понимание. Его великое открытие оказалось ловушкой. Мечта всей его жизни и его отца обернулась против них.

Это было хуже радиации, хуже любой болезни. Остров превращался в зеркало самых потаённых ужасов моей души. И следующая ночь должна была принести нового гостя. А я уже чувствовал, как на краю сознания, подгоняемые усталостью и страхом, шевелятся новые твари.

Часть 3: Паук

Следующие сутки стали для нас временем странного, вымученного затишья, похожего на передышку перед смертельным штурмом. Мы молча делали то, что должны были делать. Я нашёл в джунглях несколько сочных кореньев, наполненных влагой, раздобыл немного странных, но съедобных фруктов. Максим, превозмогая боль в распухшем горле, привёл в относительный порядок уцелевшее оборудование – магнитометр и планшет на солнечных батареях в ударопрочном корпусе. Но теперь он смотрел на них не с восторгом, а с глухим подозрением, будто эти приборы были соучастниками того кошмара, в который мы попали. Его одержимость сменилась мрачной решимостью – он был тем Козерогом, что упрямо карабкается по скале, даже если она осыпается у него под ногами. Он не сдавался. Он систематизировал ужас, записывая каждую мою ремарку о кошмаре, каждое ощущение.

Ирина пришла в себя ближе к вечеру. Она была страшно бледна, кожа на лице прозрачная, натянутая, глаза запали и смотрели невидяще, вглубь себя. Сотрясение мозга, вероятно, трещина в черепе… но она была жива и даже пыталась говорить, хотя её речь была медленной, путаной, будто она подбирала слова на неизвестном языке. Когда я поднёс ей воду, её пальцы слабо сомкнулись на моем запястье – не для того, чтобы взять чашу, а в немом вопросе. Я видел в её взгляде не просто боль, а тяжёлую, взрослую тревогу. За нас. За меня. Впервые за всё время её внимание было направлена не на работу, а на людей.

– Данные… – прошептала она, пытаясь приподняться и застонав от боли. – Максим… показания? Записи?

Он лишь мрачно покачал головой.

– Не сейчас, Ирина. Держитесь. Экономьте силы.

Но она была учёным до мозга костей. Её разум, даже повреждённый, искал опору в привычных категориях, в логике, пусть и безумной. Её цепкий, проницательный ум отказывался сдаваться.

– Проекция… – сказала она вдруг, глядя на меня пустым, но пронзительным взглядом. – Не излучение… не поле… Оно… зеркало. Грязное зеркало души. Смотришь в него… а оно… оживает и выходит.

Она замолчала, будто переводя дух, и её взгляд внезапно сфокусировался на мне с новой, непривычной резкостью.

– А как ты? – спросила она тихо, и в голосе пробивалась не учёная отстранённость, а простая человеческая тревога. – Голова? Всё ещё… тошнит?

Этот простой вопрос посреди ада застал меня врасплох. Я лишь молча кивнул, и впервые за эти дни в груди кольнуло что-то тёплое и колкое одновременно.

Её слова, высказанные вслух, подтвердили самые худшие догадки. Аномалия была пассивна. Она не атаковала сама. Она лишь отражала. И я был тем, кто смотрелся в это проклятое зеркало каждую ночь, вытаскивая наружу самых страшных гостей из глубин своего подсознания.

К третьей ночи без сна я был уже почти овощем. Руки не слушались, веки наливались свинцом, в голове стоял непрерывный гул. Страх перед сном становился физическим, тошнотворным.

– Может, вообще не спать? – пробормотал я, чувствуя, как рассудок уплывает.

– Это невозможно, – голос Максима прозвучал резко, но без упрёка. Его практичный ум даже в аду искал рациональное зерно. – Организм не выдержит. Лучше… попытаться контролировать сны. Найти в них точку опоры…

Но я уже не мог думать. Я мог только бояться. И мой страх, подпитываемый безумной усталостью и болью, искал новую, более чудовищную форму. Из тьмы детских воспоминаний выползало что-то старое, глубоко запрятанное, забитое в самый дальний угол. Подарок отца из дальней командировки – большая стеклянная банка со скорпионом, плавающим в мутном формалине. Она стояла на высокой книжной полке, и я, маленький, боялся до жути этого застывшего, мохнатого чудовища с жалом, загнутым над спиной. Этот детский ужас перед всем, что ползает, имеет слишком много лап, хитиновый панцирь и бездушные глаза-бусины, теперь просыпался, набухая, как гнойник. И в этот момент он вплетался в осколки вчерашнего кошмара – искажённое лицо, пена у рта…

Я сдался. Просто рухнул на подстилку в палатке и провалился в чёрную, бездонную яму, даже не пытаясь бороться.

И мне приснился паук. Не просто паук. Он был размером с нашу палатку. Лапы, толстые, как сваи, с крючковатыми острыми волосками, впивались в землю. И глаза… восемь глаз, расположенных в два немигающих ряда, блестели, как мокрый уголь, абсолютно чёрные, бездонные, лишённые всякого выражения, кроме бесконечного, первобытного голода.