Петербургская Литература Ежегодник 2025
Петербургская литература 2025
СПб отделения Союза писателей России
Санкт-Петербург 2025
ББК 80/84
УДК 1751
Рисунок обложки: Оксана Хейлик https://oheilik.gallery.ru/
Петербургская литература, СПб
СПб отделение Союза писателей России, 2025. – стр.
Проза, поэзия, драматургия, история, публицистика, детская литература, переводы
Издание Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России.
Издаётся в авторской редакции
© Спб отделение СП России
От редакции альманаха «Петербургская литература»
Уважаемые читатели, у вас в руках пятый по счёту ежегодный альманах «Петербургская литература». Мы празднуем маленький юбилей.
Особенно приятно осознавать, что 2025-й – юбилейный год в истории страны. Нынче исполнилось 80 лет нашей Победы в Великой Отечественной войне. Мы от всей души поздравляем вас с этой знаменательной датой – с праздником воистину священным для всех нас.
В эти дни, когда наша Родина вновь проходит тяжёлые и суровые испытания, нам особенно дорога память о тех, кто отстоял нашу независимость и свободу в далёком 1945-м году и, несомненно, дороги те, кто в нынешнее время повторяет подвиг предков и отстаивает с оружием в руках их завоевания.
Эти строки написаны в начале года, а альманах выходит почти в самом его конце. Мы ещё не знали, чем закончится год, но твёрдо были уверены, что победа за нами, потому, что Россия – всегда за правду. С праздником!
Анатолий Козлов
СИМ ПОБЕДИШИ!
В русской истории немало трагических событий. Нередко они возникали в годы военных лихолетий. И это не случайно, потому что Россия на протяжении своей истории вынуждена была вести войны.
Подчас эти войны были полны критических моментов. И в эти роковые часы, порой, русских воинов поддерживала Божья Мать, являясь перед ними на поле брани и вселяя надежду на победу.
Так, во время Первой мировой войны, в сентябре, перед решающими сражениями 1914 года, было явление Богородицы под городом Августовом.
Являлась Богородица русским воинам и в Афганистане.
Есть множество свидетельств о явлении Богородицы на полях сражений в период самой большой и самый кровопролитной войны XX века – Великой Отечественной 1941-1945 годов.
В октябре 1941 г. Сталин приезжал в Царицыно к святой праведной Матроне (Никоновой), которая сказала ему: «Красный петух победит. Победа будет за тобой. Из начальства один ты не выедешь из Москвы» (Сказание о житии блаженной старицы Матроны. Сост. З. В. Жданова. Свято-Троицкий Ново-Голутвин монастырь. 1994. С. 26-27.
«В 1941 году, когда немцы были уже в Химках, – вспоминала монахиня Сергия (Клименко), – из Москвы хотели вывозить мощи святого благоверного Князя Даниила. (Мощи преподобного Сергия Радонежского были уже вывезены историко-археологическим обществом с целью их сохранности). В ночь на 23 ноября по старому стилю Князь Даниил Московский сам явился Сталину (при Сталине ночью Кремль был освещен и все работали) и сказал: “Я хозяин Москвы, не трогайте меня, а то вам плохо будет”. […] О том, что Сталин видел Князя Даниила, рассказал мне архимандрит Иеремия (Лебедев [1885 –1.3.1953]), казначей Патриарха Алексия, когда я после войны приехала в Москву» (Монахиня Сергия (Клименко). «Минувшее развертывает свиток…», Издательство Московской Патриархии “Благо”. – 1998. – С. 118-119.
Когда началась Великая Отечественная война, Патриарх Антиохийский Александр III /+1958/ обратился с посланием к христианам всего мира о молитвенной и материальной помощи России. Перед лицом страшной беды не так много осталось у нее настоящих друзей.
11 апреля 1969 года – отошел ко Господу митрополит Илия (Карам) /08.05.1903 – 11.04.1969/, архиерей Антиохийской Православной Церкви, митрополит Гор Ливанских. Великий молитвенник за Православную Русь.
А тогда – в тяжелейшие для России дни войны – Владыка решил затвориться и просить Божию Матерь открыть, чем можно помочь России. Он спустился в каменное подземелье, куда не доносился ни один звук, и не было ничего, кроме иконы Божией Матери. Не вкушал пищу, не пил, не спал, а только, стоя на коленях, молился. Через трое суток бдения митрополиту Илии явилась в огненном столпе Сама Божия Матерь и объявила, чтобы он передал определение Божие для страны и народа Российского. Если все, что определено, не будет выполнено, Россия погибнет. "Должны быть открыты во всей стране храмы, монастыри, духовные академии и семинарии. Священники должны быть возвращены с фронтов и из тюрем, должны начать служить. Сейчас готовятся к сдаче Ленинграда, – сдавать нельзя. Пусть вынесут, – сказала Она, – чудотворную икону Казанской Божией Матери и обнесут ее крестным ходом вокруг города, тогда ни один враг не ступит на святую его землю. Это избранный город. Перед Казанской иконой нужно совершить молебен в Москве, затем она должна быть в Сталинграде, сдавать который врагу нельзя. Казанская икона должна идти с войсками до границ России.
Когда война окончится, митрополит Илия должен приехать в Россию и рассказать о том, как она была спасена".
Владыка немедленно связался с представителями Русской Церкви, с советским правительством и передал им все, что было определено. И сегодня в церковных архивах хранятся письма и телеграммы, переданные митрополитом.
Требования Царицы Небесной были, как это мы знаем из истории, неукоснительно выполнены. Подтверждение тому известны из источников, независимых от сказания протоиерея Василия Швеца «Чудеса от Казанской иконы Божией Матери» (Россия перед Вторым пришествием. Т. 2. С. 270-271, 274-275.)
Отец Василий получил сведения для последней части «Чудес…» во время личной встречи с митрополитом Илией в 1954 г. в Псково-Печерском монастыре, и в 1963 г. в Троицком соборе г. Пскова, а также в результате общения с духовным отцом преп. Серафимом Вырицким, бывшим в то же время духовником Патриарха Алексия (Симанского). Не исключены, разумеется, и другие источники информации.
Тогда, в 41-м году, Сталин вызвал к себе высших представителей православного духовенства и обещал исполнить все, что передал Илия, ибо не видел возможности спасти положение. Не было никаких сил, чтобы сдержать врага. Немцы находились уже под Москвой. Защитить столицу было, практически, некому. Голод и смерть гуляли по русской земле. Чудом держался Ленинград. Помощи ожидать не от кого. Боеприпасы и продовольствие, что удавалось подвозить в осажденный город, были далеко не достаточны.
Из Владимирского собора вынесли Казанскую икону Божией Матери и обошли с ней крестным ходом вокруг умирающего Ленинграда. И город выстоял! В который раз подтвердились слова, сказанные святителем Митрофаном (Воронежским) Петру I о том, что город святого апостола Петра избран Самой Божией Матерью, и, пока Казанская Ее икона в городе, и есть молящиеся, враг в него не войдет.
После Ленинграда Казанская икона начала свое победное шествие по России. Заступилась Божия Матерь и за столицу. Сразу после того, как с ней облетели вокруг города на самолете. Немцы бежали, гонимые каким-то паническим ужасом. Оставляя за собой трупы и разбитую технику. Никто из гитлеровских генералов так и не понял, что же случилось на самом деле.
А потом был Сталинград. Там перед Казанской иконой шла непрестанная служба – молебны и поминовения погибших воинов. Икона была среди наших войск на правом берегу Волги, и немцы не смогли перейти реку, сколько бы усилий ни прилагали. Был момент, когда защитники города остались на маленькой полоске у реки, но с ними была Казанская икона, и их не смогли столкнуть с прибрежной полосы.
А за несколько дней до этого гитлеровцам удалось рассечь на три части войска армии генерала Чуйкова. Оставалось малое – добить. И вот, в самый критический момент битвы, бойцы увидели в ночном осеннем сталинградском небе Знамение, Божий Знак, указывающий на спасение и победу.
Мало осталось в живых тех, кто еще помнит это. Но достаточно сказать, что среди руин Сталинграда единственным уцелевшим зданием была церковь в честь Казанской иконы Божией Матери с приделом преподобного Сергия Радонежского.
Важно, что Явление Богородицы видели и немецкие солдаты. Один из них – военный врач Курт Ройбер из 16 танковой дивизии 11 армейского корпуса 6-й армии вермахта, видевший всё своими глазами, был настолько потрясён, что изобразил образ Пречистой Девы с младенцем – куском угля на обороте старой советской географической карты.
Все, что передал в 1941 году митрополит Илия, сбылось. После войны, в 1947 году, Патриарх Алексий I пригласил митрополита Гор Ливанских Илию Карама в Советский Союз.
Перед приездом гостя Сталин вызвал Патриарха Алексия I и спросил: «Чем может отблагодарить митрополита Илию Русская Церковь?» Святейший предложил подарить митрополиту Ливанскому икону Казанской Божией Матери, крест с драгоценностями и панагию, украшенную драгоценными каменьями из всех областей страны, чтобы вся Россия участвовала в этом подарке. По распоряжению Сталина самые искусные ювелиры изготовили панагию и крест.
Тогда же Правительство наградило его Сталинской премией за помощь нашей стране во время Великой Отечественной войны. От премии владыка отказался, сказав, что монаху деньги не нужны: «Пусть они пойдут на нужды вашей страны. Мы сами решили передать вашей стране 200 000 долларов для помощи детям-сиротам, у которых родители погибли на войне», – сказал митрополит Илия.
В Ленинград митрополита Илию от правительства официально сопровождал А. Н. Косыгин, в то время заместитель председателя Совета министров СССР, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б).
Официальное сообщение ТАСС приводило слова Владыки: «Когда возлагал венец на чудотворную икону Казанской Божией Матери, во всех церквах зазвонили колокола… В кафедральном соборе меня особенно умилило общенародное пение акафиста Казанской Божией Матери…»
Митрополит Гор Ливанских Илия Карам приезжал в Советский Союз еще несколько раз в 1948, 1954, 1960 и 1963 годах. Посещая Псково-Печерский монастырь в 1963 году, он сказал: «Как же у вас любят Бога! Нигде так не любят Бога и Божию Матерь, как у вас! Какое счастье быть в России! Это невозможно говорить!
Я был в Иерусалиме на празднике Пасхи Христовой, я был во многих странах, я был в Португалии, когда праздновали день памяти явления Божией Матери, где собралось 70 000 человек, но такого я не видел никогда! Такой любви и веры я не видел нигде! Я очень люблю вашу страну и ваш народ!»
В июле 2001 года чудотворная икона Казанской Божией Матери, с венчиком митрополита Гор Ливанских Илии в благодарность о спасении России в войне 1941-1945 годах, из Владимирского собора была перенесена в Казанский собор Санкт-Петербурга.
Божия Матерь охраняет Свой город.
ПРОЗА
Александр Циберкин
НА ТОЙ ВОЙНЕ НЕЗНАМЕНИТОЙ
(главы из романа)
В круговерти воздушного боя Виктор Матюнин растерял ведомых и оказался один среди японских самолётов. Он энергично маневрировал, перекладывая «ястребок» из одного виража в другой и прозевал атаку сверху. Справа под углом в сорок пять на него свалился И-97. Его неубирающиеся шасси с обтекателями колёс казались когтями коршуна, готовыми впиться в добычу. Еще мгновение и он откроет огонь! Виктор понял, что это всё, от пулемётных очередей японца уже не увернуться. Он непроизвольно сжался, пытаясь укрыться за бронеспинкой.
Внезапно откуда-то снизу выскочил И-16 с бортовым номером «семнадцать». Прикрывая Матюнина, он энергичным боевым разворотом устремился на японца. Это был истребитель Ивана Полунина. Иван не успел развернуться навстречу врагу, как тот открыл огонь. Самолет Полунина сразу вспыхнул и огненной кометой помчался к земле.
–Прыгай Ваня! Прыгай!.. – зашёлся в отчаянном крике Виктор, понимаю всю тщетность своего крика.
–Ваааня!!!…аня! – с трудом разжимая губы, выдавил он из себя. Сердце его бешено колотилось. Ещё некоторое время Виктор не осознавал того, где находится, его охватил ужас от случившегося. Он лихорадочно соображал был ли шанс у Ивана покинуть горящий истребитель.
Постепенно до Матюнина начало доходить, что он лежит в своей постели, а рядом, уткнувшись ему в плечо, безмятежно спит любимая Анита.
–Слава Богу! Это лишь только сон! – вот только приснился ему реальный воздушный бой, который случился над Халхин-Голом 22 июня 1939 года.
Тогда в бескомпромиссной схватке сошлись по сотне истребителей с каждой стороны. В том бою Иван Полунин реально спас Виктора Матюнина, отразив атаку японца, а огненной кометой упал, сбитый Иваном, японский И-97.
Виктор осторожно вылез из-под одеяла, заботливо подоткнув его под Аниту. Стараясь не наступить на завязки кальсон, он на цыпочках прокрался к кроватке дочки, чтобы взглянуть на неё. Их годовалая Настенька спала и чему-то улыбалась во сне.
Шторы на окне были плотно задёрнуты и сквозь них размытым пятном проступал уличный фонарь. Виктор тихо, боясь нарушить ночной покой, вышел на кухню, прикрыв за собой дверь. Пол на кухне был холодный, так что ему пришлось сунуть ноги в лётные унты, стоявшие под вешалкой у входной двери.
Ситцевые занавески на кухонном окне позволили тусклому уличному освещению неясно очертить предметы на кухне. Виктор взял с подоконника початую пачку «Беломорканала» и приоткрыл форточку. Спичечный коробок лежал там же. Чиркнув спичкой, он закурил. Струйки табачного дыма Матюнин аккуратно выпускал прямо на улицу. Через открытую форточку в кухню начал заползать сырой промозглый воздух. Конец ноября выдался пасмурным и дождливым, температура воздуха была чуть выше нуля.
–Надо же такому присниться, – затянулся крепкой папиросой Виктор, – это, наверное, потому, что вчера за ужином Анита прочитала ему письмо от Беатрикс.
Анита с Беатрикс переписывались на испанском, так было проще для обеих. За те два с половиной года, что они вместе, Анита худо-бедно научилась разговаривать по-русски, но читать и писать ей было ещё тяжело.
Полунины обосновались в Подмосковье – Иван после Халхин-Гола стал командиром истребительного авиаполка в Кубинке, а Виктор Матюнин монгольскую степь поменял на дворцы и парки Царского Села. В Пушкине базировался истребительный авиаполк, где он занял должность помощника командира по лётной подготовке.
Иван Полунин не только в должности, но и в воинском звании обогнал своего друга, он был уже подполковником. В сентябре в Кремле им вместе с другими участниками боёв на Халхин-Голе вручили награды. В красной коробочке у Виктора лежал третий орден Красного Знамени, а Иван пополнил свою «коллекцию наград» орденом Ленина.
Матюнин был искренне рад успехам друга и доволен своей судьбой. Особенно тем, что они с Анитой оказались в таком замечательном месте, как Царское Село. Виктору не нравилось новое название пригорода Ленинграда, и он всегда с усилием заставлял себя его выговорить – «Пушкин». Не в обиду Александру Сергеевичу будет сказано!
Матюниным выделили однокомнатную квартиру в Доме комсостава у Орловских ворот. Анита (у Виктора не прижился её любимый вариант с Анильей) все эти два месяца, что они жили на новом месте, находилась в состоянии эйфории. Она восхищалась красотой дворцов и парков и не могла поверить в то, что жила рядом с этим великолепием. Анита даже сама прочитала надпись на Орловских воротах: «Орловым от беды избавлена Москва» – а потом ещё долго добивалась от Виктора, чтобы он рассказал ей – кто такой Орлов и от какой беды он избавил Москву. Матюнин тогда пожалел, что рядом нет его друга, Ивана Полунина. Уж он то во всех в красках рассказал бы и об Орлове, и о Екатерине II, и про чуму в Москве. А так, Виктору пришлось самому, путём опроса местного населения, всё выяснить и рассказать Аните.
Матюнин докурил папиросу и затушил её в консервной банке, которая замещала пепельницу. Закрыв форточку, он вылез из унтов и тихо пробрался в комнату. Его «женщины» спали. Он осторожно забрался под одеяло. Нежно обнял жену и, глубоко вздохнув, с наслаждением закрыл глаза – можно спать ещё целых два часа!
Вот только занозой в сердце была тревога по поводу раскручивания напряжённости в отношениях с соседней Финляндией. С этими беспокойными мыслями Виктор заснул.
С неясным ощущением тревоги Виктор проснулся без будильника ровно в шесть часов утра. За окном была ещё ночь и ветер стучал в окно щедрыми пригоршнями дождя. Некоторое время он лежал, прислушиваясь к тишине – ночь прошла спокойно, дочка дала выспаться родителям. Но скоро она проснётся и надо будет менять пелёнки и кормить.
Вроде бы всё нормально и на службе и дома, но отчего же тогда эта «заноза в сердце»? Ах, да – Финляндия! Вчера в части только и разговоров было, что об обстреле финнами наших пограничников у села Майнила. Двадцать седьмого ноября об этом инциденте страна узнала из свежего номера «Правды», в котором была напечатана Нота Советского Правительства.
В этой Ноте сообщалось, что 26 ноября в 15 часов 15 минут советские войска у села Майнила были неожиданно обстреляны с финской стороны. В результате чего убито трое рядовых и один младший командир, ранено семеро рядовых и двое из командного состава. Советское Правительство заявило решительный протест и предложило финляндскому правительству незамедлительно отвести свои войска от границы на двадцать-двадцать пять километров.
***
В кроватке завозилась Настенька и жалобно запищала. Анита тотчас вскинулась. В длинной до пола ночной рубашке она подошла к кроватке и взяла дочку на руки. Виктор включил ночник на тумбочке.
–Буэн дия, ми амор!
–Ты просыпайся? – Анита, как могла, ответила по-русски.
–Да, моя хорошая, мне пора вставать и собираться на службу.
Пока Виктор умывался и брился, Анита переодела дочку, замочила ночные пелёнки и села кормить. Его любимая всегда смущалась, когда он смотрел, как она кормит Настеньку. Её кремовые щёчки становились пунцовыми.
–Не смотри меня, – начала она по-русски, а потом перешла на испанский.
–Эсто ми энсьенде! (Это меня возбуждает!) Молоко будет нет, – вернулась на русский Анита.
Виктор улыбнулся, подошёл к жене и поцеловал её в лоб. Дочка уже поела и теперь что-то лопотала, хлопая ладошкой по маминой груди.
–Доброе утро, говорушка! – улыбнулся он Настеньке и вышел на кухню.
–Эспера (подожди), буду тебе завтрак! – Анита посадила дочку в кроватку, дала ей погремушку и последовала за Виктором.
На газовую конфорку она поставила кофейник. Дом, в котором жили Матюнины был газифицирован – большая редкость для того времени. Анита по утрам признавала только кофе и всеми правдами, и неправдами добывала кофейные зерна. В ручной кофемолке она перемолола порцию зёрен для утреннего кофе.
Под кухонным окном были две маленькие дверцы, за которыми скрывалась ниша в стене с вентилирующим отверстием наружу. Отверстие затыкалось деревянной заглушкой с ручкой. Такой вот незатейливый «холодильник» того времени.
Из «холодильника» Анита достала сыр, докторскую колбасу и всё это нарезала ломтиками на тарелку. Хлеб, сыр, колбаса и ароматный кофе – любимый завтрак Виктора. Пока он ел Анита сидела напротив и, подперев рукой подбородок, молча смотрела на мужа. Смотрела теми же самыми влюбленными глазами, как когда-то три года назад в ресторане отеля «Флорида», когда впервые увидела его.
–Грацияс каридо! – Виктор встал и начал собираться на службу.
В углу кухни на деревянной тумбочке крытой тёмным лаком стояло «чудо» советской радиопромышленности – радиоприёмник СВД-9, изготовленный в Ленинграде на заводе имени Козицкого. Это был, вытянутый вверх, деревянный ящик, поверх которого располагался круглый динамик.
Анита поворотом ручки включила радиоприёмник. После щелчка подсветилась круглая шкала настройки. Другой ручкой она подстроила «волну» и из динамика зазвучала энергичная военная песня:
Сосняком по откосам кудрявится
Пограничный скупой кругозор.
Принимай нас, Суоми – красавица,
В ожерелье прозрачных озёр!
Ломят танки широкие просеки,
Самолёты кружат в облаках,
Невысокое солнышко осени
Зажигает огни на штыках
-Сделай потише, дочку напугаешь, – рассердился Виктор. Он уже застегивал шинель. Ох, и до чего же не нравилась ему эта песня! Зафиксировав понадёжнее фуражку на голове, Матюнин обнял жену.
–Не скучай! – и решительно открыл входную дверь. А вслед ему неслось из динамика:
Много лжи в эти годы наверчено,
Чтоб запутать финляндский народ,
Раскрывайте ж теперь нам доверчиво
Половинки широких ворот!
Окончание песни Виктор уже не слышал, он оказался на улице. Дождь прекратился и дул неприятный порывистый ветер. Матюнин распустил ремешок на околышке фуражки и закрепил его под подбородком. Теперь фуражку ветром не сдует.
Дом Матюниных находился в глубине двора, за большим двухэтажным зданием, вытянувшимся вдоль Красносельского шоссе. В этом здании находилось общежитие командного состава и гарнизонная гостиница.
Выйдя со двора на улицу, Виктор нагнул голову навстречу ветру и быстро зашагал по тротуару. Пока он шёл, из головы не выходили слова только что услышанной песни:
Раскрывайте ж теперь нам доверчиво
Половинки широких ворот!
-Так они и раскроют нам свои ворота – держи карман шире, не нужны мы им там!» – эта песня окончательно испортила настроение Виктору и «заноза в сердце» засела ещё глубже.
Прямое, как стрела, Красносельское шоссе через километр привело его к военному городку, где находился штаб истребительного авиационного полка и казармы срочной службы.
Штаб полка со служебными помещениями размещался в бывших казармах царских драгун, построенных в конце XIX века. Здание из красивого красного кирпича выделялось своей затейливой архитектурой с башенками.
Дежурный по полку, техник-интендант второго ранга, выскочил навстречу Матюнину и громко скомандовал:
–Полк, смирно! – а потом лихо отрапортовал.
–Товарищ майор во время моего дежурства в полку происшествий не случилось. Срочная служба находится на завтраке в соответствии с распорядком дня.
–Вольно! – опустил руку от козырька фуражки Виктор.
–Чего это ты мне докладываешь? Командира ещё не было?
–Никак нет, товарищ майор. Подполковника Петрова срочно увезли в Красногвардейск, в госпиталь с высокой температурой и подозрением на воспаление лёгких, – внёс ясность дежурный.
–Понятно, – протянул Виктор Матюнин, – Кто в штабе?
–Военком, начальник штаба и командиры эскадрилий, – доложил дежурный по полку.
–Свободен, – махнул рукой в его сторону Матюнин и дежурный скрылся за стеклянной перегородкой. Виктор поднялся на второй этаж и направился в комнату планирования, которая была ещё и его кабинетом. За длинным столом посреди комнаты уже сидели комэски.
–Сидите, сидите! – решительным жестом руки он пресёк их попытку встать.
–Привет парни! – с командирами эскадрилий Матюнин успел наладить дружеские и доверительные отношения.
Когда Виктор был с ними один на один, без посторонних, то общение всегда было неформальным. Про себя он называл их «три мушкетера». Все трое, старшие лейтенанты и фамилии у них были самые что ни на есть ходовые – Иванов, Петров и Сидоров, строго в соответствии с нумерацией эскадрилий.
Комэски были не намного моложе его, но несмотря на это обращались к Матюнину по имени и отчеству. Его три ордена Красного Знамени были для них весомым аргументом. Пока Виктор отсутствовал никто из них и не пытался закурить.
–Покурим, – Матюнин достал из кармана шинели пачку «Беломора», а шинель повесил на здоровый гвоздь, вбитый в дверной косяк. Он сел во главе стола и закурил, остальные последовали его примеру.
–Сдаётся мне, что сегодня по боевой тревоге мы все перейдём на казарменное положение. Видимо войны с финнами не избежать!
Виктор затянулся и вместе со словами, выпуская клубы дыма, продолжил:
–Ставлю задачу!
–Первое – возвращайтесь в эскадрильи, и чтобы все самолёты были готовы к немедленному вылету. Боекомплектом их пока не снаряжать.
–Второе – техсоставу готовить наземную команду к перебазированию на новый аэродром.
–И третье – без моего разрешения никому части не покидать.
–Всё, – хлопнул он ладонью по столу, – по местам!
Только командиры эскадрилий разошлись, как в комнату планирования заглянул начальник штаба полка капитан Земцов.
Виктор, ты за командира? Тогда срочно к телефону, оперативный из штаба авиации звонит!
Телефон оперативной связи был в комнате у Земцова.
–Майор Матюнин, – представился Виктор, взяв трубку. Оперативный был лаконичен – Матюнин назначен исполняющим обязанности командира полка, его и военкома вызывают в штаб ВВС на совещание к десяти часам.
Виктор глянул на наручные часы – начало девятого, времени до совещания, совсем ничего.
–Давай нам машину, иначе опоздаем, – озадачил он Земцова.
Таки повезло вам, улыбнулся Земцов, – вчера из мастерской забрали командирскую «эмку». Сейчас распоряжусь!
Виктор Матюнин вернулся к себе, влез в шинель и застёгивая её на ходу, вышел в коридор. Дверь напротив открылась и миру явился смуглолицый человек лет сорока с кучерявой шевелюрой и хмурым выражением на лице. На его петлицах, как и у Виктора, было по две «шпалы», а на рукаве – красная звезда. Это был военком полка батальонный комиссар Зальцман Илья Иосифович.
Зальцман с высоты своего возраста и занимаемой должности относился к командирам эскадрилий и к этому молодому выскочке Матюнину, как строгий отец-командир. Единственным человеком в полку, равным себе, он считал подполковника Петрова, который так некстати заболел. Не здороваясь, он просто кивнул Матюнину и проследовал к выходу.
Во дворе их ожидала «эмка», откидной брезентовый верх которой, закрывал салон по причине ненастной погоды. Зальцман уверенно открыл переднюю дверцу рядом с водителем, но поняв, что Виктор Матюнин стоит за его спиной, застыл на мгновение, а потом с раздражением захлопнул дверцу. Не проронив ни слова, он уселся на заднее сиденье. Виктор сделал вид, что ничего не произошло и сел впереди, рядом с водителем.
Ехали молча. Виктор понимал, что Зальцмана раздражало всё – и то, что этот сопляк с орденами теперь командует полком, и то, что командир полка, с которым у него сложились хорошие отношения, внезапно заболел. Ну, да ничего, он не даст Зальцману сломать себя – только служебные отношения и всё строго по уставу.
***
«Эмка» по улице Степана Халтурина подъехала к проходной штаба авиации ЛенВО. Это было здание бывшего штаба гвардии, которое фасадом выходило на площадь Урицкого. Вдоль Степана Халтурина собрался целый автопарк служебных машин, к ним добавилась и их полковая «эмка».
Командующий ВВС Ленинградского военного округа комкор Птухин собрал, приехавших на совещание, в зале для заседаний. За большим продолговатым столом расселись командиры авиационных частей со своими комиссарами. Птухин начал совещание с доведения боевого приказа частям ВВС округа о начале тридцатого ноября 1939 года боевых действий против Финляндии.
Согласно боевого распоряжение полк Матюнина передавался в состав ВВС Седьмой армии. В течение сегодняшнего светового дня полк должен перебазироваться на новый аэродром – Горская. Готовность полка к началу боевых действий – утро тридцатого ноября.
Перед отъездом Виктор зашёл к оперативному дежурному и договорился о том, чтобы его полку была объявлена боевая тревога в двенадцать часов. Потом Матюнин дозвонился до капитана Земцова и сообщил ему, что они с комиссаром будут в части через сорок минут.
В Пушкине, когда «эмка», проехав мимо Орловских ворот, поворачивала на Красносельское шоссе, Матюнин приказал водителю остановиться напротив его дома. Зальцман не возражал, так как жил в этом же доме. Покидая машину, договорились, что на сборы пять минут.
Не успел Виктор, открыв входную дверь, оказаться на кухне, как из комнаты навстречу ему бросилась дочка. Сделав несколько неуверенных шажков, она опустилась на четвереньки и быстро-быстро проследовала к отцу. Настенька вся светилась от счастья и лопотала:
па-па-па-па-па…
Виктор подхватил её на руки.
–Ах, ты моя красавица!
Вслед за дочкой выскочила Анита и обняла обоих.
–Уже?! – наконец спросила она.
–Да, сейчас мы перелетаем на другой аэродром. Это недалеко отсюда, возле Лисьего Носа. Я тебе оттуда буду звонить.
Он поцеловал дочку и жену и, глядя Аните в глаза, медленно и чётко проговорил.
–Всё – будет – хорошо! – Виктор поставил Настеньку на пол. -Где мой тревожный чемодан?
Анита бросилась в комнату и вернулась с чемоданом в руках.
Дочка всё это время стояла рядом, обхватив руками сапог отца.
–Герра? Война? – с тревогой спросила Анита.
Виктор молча кивнул ей в ответ. Он снова обнял Аниту и начал её целовать, а потом отстранился и, не отводя взгляда, сказал:
–Жди меня! Я обязательно вернусь!
Любимая всё поняла и, закрыв глаза, закивала ему в ответ. Виктор взял дочку на руки, расцеловал её и передал жене.
–Пора! – правая рука крепко сжимала ручку чемодана.
Тут его взгляд упал на унты, Виктор связал их тесёмки и взял в другую руку.
Долгие проводы – лишние слёзы! – с этими словами Виктор Матюнин закрыл за собой дверь.
Анита двумя перстами перекрестила его в след и прошептала:
–Кия ми мор те протеха! (Пусть хранит тебя любовь моя!)
Матюнин подошёл к «эмке» и уселся впереди на «командирское место». Через минуту прибежал запыхавшийся Зальцман, а ещё через пять минут они уже были в штабе полка.
***
В части только что объявили боевую тревогу. Матюнин собрал в комнате планирования руководящий состав полка и эскадрилий. Самая большая комната в штабе с трудом вместила собравшихся.
–Товарищи! – начал Виктор, – назначаю вылет полка на четырнадцать часов. Аэродром нового базирования, Горская. Это возле Лисьего Носа и рядом с финской границей.
–Все самолёты должны быть готовы к перелёту с боекомплектом и полной заправкой. Наземный эшелон отправляется в Горскую по готовности. Передовую команду отправить немедленно!
–Сергей Петрович! – Матюнин обратился к инженеру.
–Идите, отправляйте передовую команду!
Когда военинженер второго ранга Морозов вышел, Виктор продолжил:
Старший наземного эшелона батальонный комиссар Зальцман, – тот удовлетворённо кивнул в ответ.
–Задача ясна, товарищи? Тогда все по местам!
–Минутку, – встал Зальцман, – по-хорошему надо бы провести митинг, жаль для этого нет времени. Мы его обязательно проведём на новом месте! – он достал из отворота шинели свежий номер «Правды».
Здесь опубликован финский ответ на нашу Ноту от двадцать восьмого ноября. Послушайте, что пишут эти недобитые «белофинны».
Захлёбываясь от негодования и потрясая газетой, Зальцман почём зря костерил «белофинскую камарилью», которой пришёл конец. Завершая своё эмоциональное выступление, он буквально прокричал:
Победоносная Красная Армия и наши бесстрашные сталинские соколы сметут с лица земли эту погань!
После чего все быстро оставили комнату планирования.
Нина Темнова
ИВАН ДА МАРЬЯ
Неприятно дождило. Июльское солнце посмеивалось, играло в прятки с набегающими тучами. Ольга и Виктор возвращались со своей дачи на машине, сокрушаясь неблагоприятным погодным условиям. Проезжая мимо какой-то деревушки с продмагом, остановились купить хоть что-нибудь на случай позднего приезда домой. Не исключали и ночлега в машине. У Ольги неожиданно появилась мысль: не купить ли у здешних хозяек "своих" огурчиков. Авось кому-то из них и в это холодное лето удалось вырастить.
Продавщица выглянула в окно и указала на бабульку, что неспешно несла от речки два ведра воды:
Фёдоровна, к тебе гости. За огурчиками. Сама говорила, девать некуда.
Найдутся огурчики, верно, – почти не взглянув на незнакомцев, сказала женщина.
Чистый, видавший виды плотный хлопчатобумажный халат, какие обычно носили доярки, выглядывал из-под лёгкой болоневой куртки, подчёркивающей худенькую фигурку. Намокли выбившиеся из-под платка седые волосы. Капли дождя стекали по лбу, щекам и носу, а резиновые калоши, обутые на вязаные носки с чулками, празднично сверкали. Одним словом, уже "пропиталась" старушка мелким, холодным, хотя и летним дождиком, но это её не подстёгивало к ускорению шага, казалось, что ей нравилось неспешно идти, сверкая калошами.
–Я тут неподалёку живу. Езжайте вперёд. За жёлтым домиком остановитесь, – уточнила Мария Фёдоровна, снова бросив полувзгляд на незнакомцев. Не робкий, нет. Видимо, минутой ранее была она погружена в свои приятные воспоминания и ей не хотелось обрывать ту цепочку воспоминаний. А взгляд мог предательски выдать ход мыслей.
Однако и этого взгляда было достаточно Ольге и Виктору, чтобы понять: счастливый человек эта Мария Фёдоровна. Казалось бы, чему радоваться ей, доживающей последние годы жизни в богом забытой деревушке, где из всей цивилизации только этот небольшой магазин да, может, электрический свет и телевизор? Нет, идёт себе под дождём, несёт тяжёлые вёдра с водой – и вместо солнца свет излучает.
–Давайте мы донесём вёдра?– предложил Виктор.
–В чистой-то одёжке?! Не надо, чай, не размокну…
–Что же вы издалека воду носите, напротив ведь ближе?
–Ближе, да не родниковая, – улыбнулась старушка.
Машина подъехала к белёному домику с синей верандой. Хозяйка поставила вёдра на скамейку, прилепившуюся к плетню. Заметив старика с батогом, спешащего услужить жене, дождалась, когда тот привычно распахнёт калитку, и сообщила:
–К нам гости.
Старик прихрамывал и явно был слабее здоровьем, но казаться таковым не хотел. Глаза его были приветливы и молоды.
–А у нас как раз печь натоплена, заходите, обогреетесь, борща свежего похлебаете.
–Ну что вы, – начали отказываться приезжие. – Мы только огурчиков у вас купить, свои в этом году штучно уродились и вряд ли что будет осенью, а засолить хочется.
–Да куда ж вам сейчас ехать? Глядь, лягухи-то совсем чёрные прыгают. Гроза будет… Да никак уже и гремит?
Действительно, темнело на глазах. Солнышко, дотоле хоть как-то пробивавшееся сквозь хмарь, вдруг вовсе куда-то спряталось. Где-то неопределённо донеслись гулкие раскаты грома, появились всполохи молний.
–Гроза-то с минуты на минуту начнётся, вас в дороге застигнет, как пить дать, – покачал головой хозяин. – Так что… – Он развёл руками и, как решённое, обратился к жене: – Пока совсем не стёмнело, расправь-ко, Машенька, кровать людям. Заночуют пусть. Да поесть бы успеть, – говорил хозяин, выставляя чугунок с борщом из печи.
Виктор и Ольга не знали, что и делать. Разбубуханье надвигалось со всех сторон. Надвигалось быстро. Ехать по грозе ничего хорошего не предвещало, но и заночевать у чужих людей было неудобно.
–Удобно, садитесь, пока чашки видны. Нам компанию составите. Ночлежников давно у нас не было, чтобы ночь скоротать.
…Иной раз трудно поверить в рачительность хозяев дома. Но где-то, уже совсем близко, бухало-разбубухивало, а здесь так искренне беспокоились о них, случайных гостях, что Ольга и Виктор согласились на постой.
***
Едва успели поужинать, как вдруг загремело-затрещало сразу отовсюду: из-за леса, с юга, с запада, над головой, сзади и спереди дома. Молнии врывались в дом с такой силой, что четверо смертных невольно жмурились, дыхание их перехватывало. А за окнами лавиной шёл дождь. Фонтанами переливалась вода из пустых накануне двухсотлитровых бочек, стоящих по углам пристроек.
Лёжа на чужой кровати под покровом грозы, Ольга успела-таки заметить на стене странный портрет. Двое: моложавый ещё старик с ногой на вытяжку и прислонённым костылём и молодой человек в военной форме на крыльце какого-то госпиталя.
Иван Демьянович, на фотографии вы с сыном или внуком? – спросила она, улучив минутку между раскатами грома.
–Да нет, – ответил Иван Демьянович. – С её сыном.
Помолчали. Ольге стало неловко за своё любопытство.
–Ничего, не извиняйтесь. Мы уже привычные. Наши-то деревенские все давно об этом знают. Коль интересно, опосля расскажем.
***
Видите, у нас по углам букетики? Это ОН мне иван-да-марью дарит. И мы Иван да Марья, – так начала свой рассказ хозяйка. – До войны первый букетик был… Там, неподалёку от НАШЕГО с ним родника. И теперь не переводятся. – Женщина помолчала какое-то время и потом, уже едва слышно, продолжила: – А в войну сама рвала да домой приносила. Поверье такое есть: кто цветы эти в избу принесёт, к тем вор не зайдёт – иван-да марья о любви шепчутся, переговариваются…
Снова помолчала, будто уступая место для рассказа старику. Старик молчал. И тогда женщина продолжила свой чудной рассказ неожиданно в быстром темпе:
–Я очень ждала Ваню, иконочку цветами этими украшала. В сорок третьем и сама на фронт подалась, медсестрой. Я ведь ветеринаром в совхозе работала. А потом война окончилась. Я вернулась, а Ванечки МОЕГО всё нет и нет. И год, и два… Запросы делала. Потом извещение пришло, что разведчик Иван Петров пал смертью храбрых. Поревела, поревела, да и замуж вышла, за военного. На край света уехала. Сына вырастили с мужем. Тоже военным стал. В Афганистане ранение получил. И не одно. Как-то в госпиталь попал на лечение в Подмосковье. А там с Ванечкой МОИМ встретился. Он ведь не знал, что Ванечка – МОЙ. Оба с ранениями, только МОЙ старые раны лечил, было о чём поговорить. Сдружились, родными стали. Сфотографировались. Сыну из госпиталя уезжать, а Ванечка ему веточку иван-да-марьи в книжку вложил. "– На память обо мне этот оберег," – сказал.
–Не знаю уж, что побудило меня цветок этот вложить ему тогда в книгу, – включился в разговор Иван. – Дарил-то его только Маше…
Мария Фёдоровна вздохнула, а потом скороговоркой закончила:
–Сын вернулся, о друге рассказал, снимок достал – ой, что тут со мной было!..
Наступило тягостное молчание. Ольга и Виктор затаили дыхание. Много вопросов возникало, но они не смели их задавать.
–Война ведь не только убивала, – первым заговорил Иван Демьянович. – Она ведь вдоволь над судьбами людей понасмехалась. Кабы тогда интернет был… А так скольких людей война сгубила, покалечила, разлучила…
–И как же вы встретились?
–Я к Ванечке в госпиталь поехала. Муж знал о нашей любви, отпустил по-человечески. – Мария Фёдоровна замолчала. – Вот какие истории случаются. Вам, небось, и не поверить? Может, кто и осудил нас, но… С мужем мы хорошо расстались. А сын… Он давно взрослый. По любви женился, в любовь верит.
Снова наступила тишина. Каждый думал о своём. Первой молчание нарушила Ольга:
–Вот как тут в судьбу не поверишь?!
–Да уж без Божиего промысла не обошлось, – уверовал Иван Демьянович.
–И без букетиков, – засмеялась хозяйка.
Утром выглянуло долгожданное солнышко, гуси с удовольствием лезли в образовавшиеся лужи на разбитых машинами дорогах, куры спешили клевать дождевых червей, обильно выползающих на поверхность согревающейся наконец-то земли. Погода резко менялась к лучшему. Хозяева и гости вышли за калитку. В руках у Виктора был большой пакет. Ольга и Виктор чувствовали, знали, что впредь уже не смогут не заезжать сюда "за огурчиками", не смогут не видеться, как невозможно не видеться с родителями. Они, как родные люди, обнялись на прощание с хозяевами, и уже машина тронулась с места, как вдруг донёсся голос:
–Подождите, подождите, ох ты, господи, я ж вам яиц от своих курочек забыла положить. – Мария Фёдоровна поспешила к курятнику. Вышла, замешкалась секунду и зачем-то пошла на веранду. Вернулась к машине:
–Это на память.
В пакете сверху лежал букетик иван-да-марьи.
Сергей Шаповалов
О ДОМАХ, О ДВОРАХ И ОБ ИХ ОБИТАТЕЛЯХ
Всем тем, кто не дожил до дня
Снятия Блокады Ленинграда
Живу я в новом доме, высоком, кирпичном. В окно глянешь – простор: ровной линией проспект протянулся. С обеих сторон вечнозеленые газоны над теплотрассами. Машины мелькают, светофоры подмигивают. Народ суетится у станции метро, что муравейник. С другой стороны – двор кривой геометрической фигурой. Стандартные «корабли», стандартная школа, рядом стандартный детский сад. Пятнышко площадки для выгула детей и собак в плотном кольце припаркованных машин…
Все чаще вспоминаю старый двор. Это сейчас я говорю: – Живу в этом доме. А раньше говорил: – Я из этого двора. Родная Петроградка с нарядными старинными фасадами и убогими проходными двориками-колодцами. Чистый проспект где через каждые сто метров кафе-мороженное, кинотеатры – за десять копеек билет… Все осталось там, в детстве.
Мой двор – обычный прямоугольный колодец грязно-канареечного цвета со стеклянным столбом лифтовой шахты. Пыльные покосившиеся окошки, ржавые водосточные трубы, массивные, сотни раз перекрашенные скрипучие двери на пружинах. Над головой кусок неба, под ногами асфальт весь в трещинах. А.., еще клумба посредине, на которой ничего никогда не росло, -квадрат земли пять на пять шагов в обрамлении старинного бордюрного камня. .. .Но это был мой родной двор, самый уютный.
Помню, возвращаясь из школы, я вечно встречал Степаныча – нашего соседа. Седой безобидный старичок, вечно в серой потертой робе, в такой же кепке, в войлочных башмаках «прощай молодость» зимой и летом и с вечно дымившейся папироской. Он улыбался мне, обнажая редкие пожелтевшие зубы, ни о чем не спрашивал, просто кивал, и тут же забывал о тебе. Когда на улице мороз или дождь льет беспросветно, Степаныч торчал в окне лестничной площадки, все с той же папироской.
–Опять продымил всю лестницу, – больше для порядку, бранилась соседка.
–Я же, это, фортку открыл, – робко оправдывался Степаныч.
–Иди домой! – звала его старуха жена. – Сейчас «Время» начнется.
–Ага! – коротко бросал он и заскорузлыми непослушными пальцами тушил окурок в консервной банке, стоявшей на косом пыльном подоконнике.
Говорят, Степаныч родился в этом дворе, мальчишкой блокаду здесь провел. Отец шутил: наш двор без Степаныча, что Дворцовая площадь без Александровской колонны.Он, и вправду, чем-то дополнял двор, как горшки с цветами на окне. Он ни за что бы не переехал в новый дом… Совпадение, а может – судьба: как только Степаныч умер, так наш двор расселили. Начался капремонт.
Старик всю жизнь проработал на заводе, в двух кварталах от двора. Слесарь, то ли карусельщик, то ли револьверщик – какая разница. Никак его не могли спровадить на пенсию. Наконец парторгу удалось выпихнуть Степаныча в заслуженный безвременный отпуск. А он обиделся, но обиделся по-своему. Придет спозаранку на проходную, сядет на лавку и сидит. Рабочие потянулись на завод, все здороваются, а он сидит, дымит папироской – и так каждый день. Директор проходит мимо.
–О, Степаныч, а ты чего здесь?
–Не пускают, – пожимает плечами.
–Да брось, ты. Отдыхай – заслужил.
Главный инженер с портфельчиком к проходной спешит.
–Здорово, Степаныч! Что, дома не сидится?
–Не привык без дела. Руки еще целы, глаза видят. Чего меня поперли от станка?
Не выдержал парторг пришел к проходной.
–Ну, чего сидишь?
–Да так… Дышу.
–И долго будешь сидеть?
–Не знаю? Пока не помру.
–В санаторий хочешь?
–Не хочу.
–На море?
–Не. Че там делать?
–Так, чего хочешь?
Молчит. Улыбается виновато.
Рабочие парторгу:
–Ну, чего ты взъелся на него. Это же наш Степаныч. Он вот эти стены после войны своими руками восстанавливал.
Не выдержал парторг:
–Марш в цех! Спецодежду новую получи и у мастера разнарядку.
Но через год старик захирел. Годы – есть годы. Перебрался во двор на лавку с пачкой дешевого Беломора.
Странный старик тихий, неразговорчивый. Но однажды я его разговорил. Делать нечего. Воскресенье. Солнце. Лето. Чего дома торчать? Я на двор. Скоро все наши пацаны соберутся, пойдем на Петропавловку загорать. Во дворе Степаныч. Присел рядом.
–Привет, Степаныч.
–Ага. И тебе…
–Чего делаешь?
–Сижу?
–Так с утра и сидишь?
–Вон, на клумбе цветочки посадил.
–Так все равно – не вырастут.
–Не вырастут, – кивнул он, соглашаясь.
–Так, зачем сажал? Зачем вообще эта клумба.
Степаныч печально улыбнулся и как-то, из глубины души произнес:
–Раньше, ведь, росло. Матушка моя, покойница, в блокаду здесь картошку сажала. Тоже думала – вырастит.
–Ну, и?
–Выросла, только никто ее не ел.
–Почему?
–А вон, вишь? – он указал на окно первого этажа, прямо под клумбой. – Семейка там жила: бабка, и двое сыновей ее. Они людей ели, а кости в клумбе закапывали. Их потом поймали, да и расстреляли прямо возле этой стены. Вон следы от пуль, где штукатурка обвалилась.
Меня всего передернуло.
–Да что ты такое рассаживаешь! Это что, могила у нас во дворе вместо клумбы?
–Нет. Тут ничего нет. Вон та пристройка, – указал он на дальнюю стену. – Кирпич свежий, заметил? Туда бомба попала. Все рухнуло. Сколько людей погибло… Ты думаешь, после войны разбирали? Фундамент окопали и новые стены возвели. А может там чьи-то косточки так и остались.
Я проглотил комок.
–А ты их знал?
–Не помню. Может, и знал кого.
Мы сидели молча. Напротив косая дверь с облупившейся краской вела в подвал. В щели из-под двери нагло высунулась крыса.
–Надо в ЖЭК сказать, чтобы дверь сменили. Да пусть крыс потравят в подвале, – решил я.
–Надо, – согласился Степаныч. – Дверь старая. Сколько себя помню, столько эта дверь здесь висит. Мы там с сестрой прятались.
–От бомбежек?
–Нет. Подвал неглубокий. Тут, от одного… Видишь внизу у двери щепки отколоты Дыру не крысы прогрызли. Это – он.
–Кто – он? – не понял я.
Степаныч взглянул на меня, и в его пожелтевших глазах я уловил забытый детский ужас. Он поразмыслил: рассказывать мне или нет, но потом, все же сказал:
–Зимой, было. Когда совсем жрать нечего. Матушка в госпиталь ушла на смену, а мы дома одни с сестрой. Она старше меня на три года. Я ее совсем взрослой считал. Садились в обнимку в коридоре, там теплее было, одеялом накрывались и ждали, когда мамка вернется, хлеба принесет. Сосед наш, вон, этажом выше, с голодухи с катушек съехал. Пришел с топором. Хотел нас зарубить и съесть. Дверь входную взломал. Мы с сестрой в комнату побежали, заперлись. Пока он ее рубил, успели через окно во двор сигануть. Сестра зовет на помощь… Да кто ж выйдет. Все еле живые. Бабка высунулась оттуда, – ткнул он куда-то на окна. – Бегите, – говорит, – он вас убьет. А куда бежать? Мы в подвал. Сосед дверь разрубил, Нас нет в комнате. Сообразил, что мы через окно вылезли – и во двор за нами. Услышал, как в подвал мы юркнули. Дергал ручку, дергал, а мы с той стороны держим. Сил у него совсем мало осталось. Ударил пару раз топором и свалился. Холодина, помню, была. Мы с сестрой стояли в темноте, тряслись больше от страха, чем от мороза, и дверь держали, что есть силы. Пальцы к ручке примерзали. А сосед лежал, подняться уже не мог, бранился, ревел, как ребенок, и грыз снизу. Жутко! Зубы скрежетали по дереву… – он поежился.
–И что потом?
–Не помню, – Степанычь, как будто замкнулся. – Комсомольцы нас нашли… Потом эвакуировали по Ладоге. Ветер холодный был. Ночь. Нас в полуторке полный кузов набился. Ехали стоя. Вокруг снаряды бабахают так, что уши закладывало. Кто стоял ближе к бортам, тех осколками посекло. Нам с сестрой повезло – мы в середине стояли.
Степаныч щелкнул спичкой о коробок, поднес дрожащий огонек к папироске, глубоко затянулся.
–А где сестра твоя?
–Сестра, – он махнул рукой. – Она не выжила. Че, там, с голодухи.... Я слабый совсем был, даже воду еле пить мог. Нас к себе в дом одна хозяйка местная забрала. – Вдруг он зло зарычал. – Баба – дурра, сердобольная попалась… Дурра, пожалела… Блинами ее накормила. Ох, как она кричала… Живот у нее крутило.. .Да ладно тебе… Не слушай. – Он вновь посасывал папироску. – Давно это было. Забыть надо. Нельзя такому повторяться…
Когда я прихожу в свой старый двор, он уже – не мой. Пристроек нет. Окна светлые, пластиковые. Двери новые, стальные, с кодовыми замками. Стены ровно оштукатурены и выкрашены свежей краской. Во дворе иномарки… И… Посреди двора, обрамленная старым бордюрным камнем, все та же клумба, на которой ничего не растет…
Анатолий Козлов
НАД ПОЛЕМ
День ранней осени вступал в свои права, и радовал тёплым и солнечным началом. Едва забрезжил рассвет, как воздух стал нагреваться, и от влажной, покрытой росой травы, начал подниматься пар.
Мальчик пастушок, поёживаясь от осенней свежести, выгнал стадо на полянку возле перелеска. Здесь и коровам хватало корма, и козы оставались довольны.
Пегий – черный с белым – Трезорка, радуясь раздолью, вертелся у ног хозяина, готовый, однако же, по первому знаку броситься в погоню и вернуть разбредающийся скот.
Проснувшиеся птицы затеяли свой ежедневный пересвист и переклик. Ещё никто из тех, что должны покинуть родные места ради сытных южных краёв, не улетел, а только-только готовились в дорогу, ставя на крыло молодняк.
В вышине осветлилось и совсем по-летнему заголубело небо, где осенний ветерок успел нагнать облачка.
Стояла та благодатная пора, что бывает в самом начале осени, когда на смену изнуряющей жаре приходит мягкая, бархатная прохлада с лёгкой пока грустью по уходящему лету. И, если бы не схваченные желтизной листья и скошенное поле за дорогой, то казалось бы, что лето просто устроило передышку.
Умиротворение и спокойствие наполняли все вокруг – и полусонного пастушка и собачонку, и медленно жующих, едва передвигающихся коров, и даже юрких коз, словно задумавшихся над смыслом ежедневной суеты.
Но вот Трезорка навострил уши, поднял голову и несколько раз тревожно взглянул по сторонам. Пастушок слегка усмехнулся, полагая, что его помощник, вероятно, учуял дичь, шумно собирающуюся нынче в стаи.
Он, было, успокоился, но тут одна из коров вдруг нервно дрогнула телом, словно сгоняя слепней, и, оторвавшись от еды, посмотрела в сторону.
Насторожившись, мальчик повертел головой, и, вглядевшись, увидел, как далеко на востоке в небе одна за другой появились две точки и, увеличиваясь, стали приближаться, создавая пока ещё неясный гул. Вскоре послышался шум винтов.
Обер-лейтенант Отто Шульц возвращался на своём «Густаве» со «свободной охоты». Была такая волчья тактика у пилотов Люфтваффе: притаившись где-нибудь в облаках, выследить одинокий или повреждённый самолёт противника и накинуться на него сверху, используя своё положение и внезапность.
В крайнем случае – напасть на замыкающий строй бомбардировщик или штурмовик, идущий после выполнения заданий и, как правило, с израсходованным боекомплектом.
«Густав» – это истребитель Мессершмитт, одна из последних модификаций известного боевого самолёта. Шульц был весьма недоволен, что сегодня ему так и не удалось показать «Густава» в деле.
В прошлый раз он со своим ведомым, майором Кохом, примерно в этих местах выследил одинокий советский бомбардировщик и они атаковали его как по учебнику – сзади и сверху. Но русский огрызнулся пулемётной очередью, чуть не задев машину Шульца, а затем рухнул вниз. Выйдя из атаки энергичной горкой, Шульц положил «Густава» на спину и не сразу обнаружил противника, считая его сбитым.
Однако, вскоре он увидел далеко на горизонте низко над землёй уходящего «Петлякова». Он немного дымил, но тянул ровно – от линии фронта. А там русские зенитки. Да и на аэродроме противника, должно быть, уже всполошились. Долгожданного взрыва пилоты так и не заметили.
И позже – ни в немецких, ни в советских сводках – ничего не говорилось о сбитом самолёте.
Теперь же они проболтались в воздухе вовсе безрезультатно. Откуда же им было знать, что русские перебазировали самолёты на другой аэродром. И кратчайший путь к фронту проходил по другому маршруту.
Полусонный Кох четко выдерживал место в строю «пары», ни на мгновение не упуская из виду самолет ведущего. Шульц чувствовал его состояние, поскольку знал странную особенность напарника – умение «выспаться» в полёте. Его очень нервировал этот парень, сосем не похожий на истинного арийца. И если бы Шульц не видел его в бою, ни за что бы не взял себе в ведомые. Но в том и дело, что в бою надёжнее Коха летчика не было, поскольку он оставался таким же хладнокровным.
Тем не менее, сейчас Шульцу всё досаждало – и пустой полёт, и сонный Кох, и дурацкая русская осень и эти скошенные, убранные колхозные поля, проплывающие под плоскостями, слепящее солнце, хоть и всходило оно на востоке, и теперь светило в спину. То и противно, что двигалось солнце именно с востока – от русских позиций. И, хуже того, оно светило над русскими круглые сутки.
Внизу кончился лес, и пошли луг и поле. Пасущееся стадо, и, кажется, подросток. Даже его пастушью собачонку видно.
Это окончательно вывело Шульца из себя. У ведомого Коха в наушниках шлемофона раздалось шуршание и рычащим голосом Шульц приказал:
Генрих, пройдем еще раз! Выполняем правым заход для атаки!»
Лихим разворотом вправо Шульц накрыл носом своего «Густава» мальчика и коров. Потянув сектор газа на себя, он плавно отжал ручку управления и наложил светящийся крест прицела на цель. На расчетной дистанции Шульц утопил кнопку электроспуска пулеметов. Снаряды пушек приберёг. Шульц потянул ручку на себя и восходящей «бочкой» перевел истребитель в набор высоты.
Он не стал оглядываться – вряд ли что-то там можно было разглядеть…
–Отто, – услышал Шульц в наушниках. – Ты решил стать мясником? Говядина – достойная цель для аса!
Шульца ужасно раздражал этот Кох. Казалось, он совсем не гонится за количеством побед, хотя на деле уже был близок к награде – железному кресту. И всё же Шульц его до конца не понимал.
–Генрих, – ответил он, – Не забывай, с кем мы воюем! – этот мальчик – маленький русский, и он мог бы вырасти. А ещё он пас колхозное стадо – чтобы кормить колхозников, которые кормят советских солдат на фронте. А, может быть, и тех лётчиков, которые сбивают наши самолёты и бомбят наши аэродромы. Это война, Генрих!
Вновь наступила тишина. Испуганные козы осторожно выглядывали из кустарника. Три прошитые очередью коровы истекали кровью. Трезорка подобрался к мальчику, осторожно обнюхал его, зачем-то лизнул в ухо и вдруг, задрав морду кверху, жалобно завыл.
В зале Третьяковской галереи висит картина художника Аркадия Александровича Пластова: холст, масло. С первого взгляда – обычный сельский пейзаж. Осень. По высокому голубому небу плывут белые пушистые облака. Сжатое поле, небольшая рощица из тонких белоствольных березок расположилась на склоне с левой стороны полотна. Яркие желтые, золотисто-рыжие листочки трепещут на ветру. Полянка с травой, пасущееся стадо. Теплое солнце пригревает землю. Чудесный тихий денек.
Но уже в следующее мгновенье замечаешь убитых коров, лежащего ничком на траве окровавленного мальчика…
На горизонте уходящий вдаль самолёт. Картина называется «Фашист пролетел».
Алексей Шелегов
ЁЛОЧКА
(Советско-рождественская сказка)
Зимнее солнце встает поздно. Вот и сегодня светило неторопливо выглянуло из-за частокола спящего леса где-то на окраине столицы, которая просыпалась очень рано, а может, и не ложилась вовсе. Подсветив снизу стадо неподвижно висящих над городом аэростатов, солнце стало медленно приподниматься над линией горизонта. Соскользнув с наполненных газом шаров, оно окрасило багрянцем верхушки убеленных инеем деревьев и крыш и, прежде чем утро добралось до полуподвальных окон дома в Можеровом переулке, прошло около часа.
Маленькая пожилая женщина в пенсне задула лампу и поправила пыльные занавески, запустив в сумрак подвала временным гостем дневной свет. Тени легли иначе, лишь сильнее подчеркнув крохотность неубранной комнатушки с низким потолком и отслаивающимися от сырости обоями.
–Поеду, и не отговаривай меня! – решительно заявила эта миловидная женщина – старшая из сестер, не отличавшаяся прежде упорством и непреклонностью.
Она вернулась к столу, где лежали старые брошюры и журналы. Периодически протирая запотевающие стекла пенсне, она отобрала из них тоненькую стопочку, сунула ее в холщовый мешочек и тщательно перевязала его веревочкой.
–Рая, ты не понимаешь! У них там все строго: анкеты, данные… А ведь ты дворянка, да еще и княгиня, – тяжело дыша, отговаривала ее лежащая на кровати под двумя одеялами младшая сестра – бледная худая женщина.
–Бывшая, Оленька, бывшая! И дворянка, и княгиня, и мать…
При последнем слове глаза ее увлажнились, и женщина, скрывая набежавшие слезы, отвернулась. Она замолчала, о чем-то задумавшись, потирала озябшие руки, а после приложила их к бокам стоящей у окна «буржуйки».
–Ой, остыла совсем! – попыталась переменить тему Рая.
–У них не бывает «бывших»! Они даже своих не щадят! Метут и в хвост и в гриву! Не ты ли мне рассказывала о Бабеле и Заболоцком? Сначала разгромные статьи в «Литературной газете»… Помнишь, как топили Пильняка? А потом приходят эти…
Раиса пристроила поверх одеял старенькую, изрядно побитую жизнью шубейку, чтобы больной сестре стало теплее. Подумав, она накинула еще и пальто.
–Тише, соседи не дай бог услышат! Все так, но выхода у меня нет. Ты болеешь. Библиотека – последнее мое пристанище – не позволяет даже сводить концы с концами: стране сейчас не до нас – война! Как выжить? Единственное, на что еще стоит надеяться, так это на них. Вдруг пособят чем? За себя я уже не боюсь. Отбоялась. Да и зачем я им – старуха? Вот, давеча прочитала в «Литературке», что президиум Союза возобновил работу в Москве. Вернулись многие из эвакуации. Пойду, попытаю счастья, авось смилостивятся, помогут.
–Подумать только! Двадцать лет ты отсидела серой мышью в районной библиотеке, чудом обманув их, и только поэтому тебя не взяли, а теперь ты сама идешь к ним! Собственной персоной! И с чем?! Со стишками, которые кропала при Николашке! – истерически захохотала лежащая под ворохом одеял и одежды женщина.
Смех неожиданно сбился на хрип, и больную прервал трескучий, как хруст валежника, кашель.
–Олюшка, выхода нет! На что я куплю еды и дров, не говоря уже про лекарства? Где и как я их раздобуду?
–Раечка, солнышко, не ходи! Умоляю тебя, сестричка, не ходи! Вдруг ты не вернешься? На кого ты меня оставишь?! Я здесь без тебя сдохну! – неожиданно сменила тон младшая сестра.
На ослабевших руках женщина попыталась приподняться, но у нее не получилось, и она снова уронила голову на подушку.
–Ну что ты, голубушка! Вернусь я, конечно же, вернусь! Господь не разлучит нас! Ведь у меня нет никого, кроме тебя! И у тебя никого, – приговаривая, ласково погладила по голове сестру старшая.
–Ох, за что мне это все! Почему я не умерла от тифа в двадцатом, как Лида, или, как Адель, от красноармейского штыка?! Она не пошла с ним, так он ее штыком, штыком! – запричитала Ольга.
–Тише, милая, побереги силы, очень тебя прошу! – незаметно смахивая слезы, мягко успокаивала сестру Раиса.
–Тебе в этой стране даже учительницей не позволили работать! Как же это – идейно-классовый враг их деток грамоте будет учить?! Словно жить и дышать здесь с ними одним воздухом, в одной стране – это преступление!
Обессилев окончательно, Ольга замолчала: её душил кашель. Рая, не находя себе места, механически перебирала лежащие на столе вещи или снимала невидимые шерстинки со старой кофты, но так и не призналась сестре, что уже почти передумала.
–Ну ладно, иди, коли собралась, с Богом! – постепенно стала успокаиваться младшая.
–Вот и хорошо, попытайся уснуть, милая, – ласково поглаживая под одеялом ее руку, шептала Рая.
Больная закрыла глаза и отвернулась к стене.
Раиса достала из комода брошку и, встав на цыпочки перед небольшим зеркальцем, приложила ее к старой кофте. Вздохнув, вернула вещь обратно и сказала:
–Если что, попросишь Семеновну обменять брошь на хлеб и лекарства.
Ольга промолчала. Раиса накинула на плечи серый пуховый платок, перетянула им грудь и маленьким узелком завязала концы сзади на пояснице, влезла в старое заношенное пальто. Довершила наряд потрепанная солдатская ушанка. Бесшумно выйдя из комнаты, старшая сестра прошла по темному коридору коммуналки, огибая выученные наизусть препятствия. Тихонько притворив входную дверь, женщина неспешно поднялась по ступенькам.
Морозный солнечный день взбодрил бывшую княгиню, и она, семеня в стареньких ботиночках фабрики «Парижская коммуна», по скрипучему снежку, довольно быстро дотопала до трамвайной остановки на Большой Семеновской.
Людей было немного. Рабочий день у москвичей уже давно начался. Транспорт в это время ходил редко, но нужный номер, по счастью, не пришлось ждать слишком долго. И 22-й трамвай, подкатывая к остановке, задорно потрескивал звонком, дребезжал стеклами и щедро сыпал искрами, скользя токоприемником по заиндевелым проводам. Все складывалось как нельзя удачнее. И это вселяло надежду.
В вагоне было немного теплее. Раиса Адамовна процарапала на покрытом изморозью стекле «глазок» и стала следить за меняющейся картинкой в окне.
Москва была уже вне опасности, враг отброшен, но противотанковые ежи, как и зенитные расчеты, никто не убирал с улиц. Оставались незыблемыми комендантский час и режим светомаскировки.
Оживление на улицах временами напоминало довоенное, если бы не обилие людей в форме. Куда-то неслись гружёные ЗИСы, глазастые троллейбусы, юркие «полуторки» и начальственные «эмки».
Медленно, как диафильм, проплывали в окне трамвая картинки зимней Москвы: украшенные сосульками дореволюционные палаты Щербакова, бывшее здание Покровской мещанской богадельни, заснеженная городская усадьба Мусиных-Пушкиных. Подобно состарившимся сгорбленным приживалкам, они покорно соседствовали с современными советскими зданиями: взмывшими вверх конструктивистскими этажами «Госплана СССР» или громадиной главного корпуса библиотеки имени Ленина, и уступали им пальму первенства.
Трамвай прокатил мимо гостиницы «Метрополь» и кооператива «Военный строитель», где размещалась редакция газеты «Красная Звезда». Над зданием военного издания в ослепительно голубом небе отчетливо светилась одинокая звезда.
«Красиво. Скоро Рождество. Не Вифлеемская, конечно, но, может быть, наша, московская? А вдруг это и мне знак, мне знамение?» – подумалось Раисе Адамовне, но она отмахнулась от глупых, как ей теперь показалось, мыслей. Годы советской действительности приучили ее к бытовому безбожию и аскетичному материализму.
А сменяющиеся друг за другом трамвайные остановки: Бакунинская, Спартаковская, Карла Маркса, Чернышевского – не оставляли сомнений, что имен революционных деятелей и героев хватит правительству, чтобы переименовать улицы двух, а то и трех таких городов, как Москва. Миновав Маросейку, Лубянку и Охотный ряд, Раиса Адамовна, не доехав до площади Восстания, вышла у Никитских ворот, не вполне понимая, зачем.
Ноги сами понесли ее по Тверскому бульвару до Пушкинской площади – да тут неподалёку, совсем рядом! – потом она свернула на улицу Горького, там еще немного, еще… И вот оно: пересечение двух переулков – Старопименовского и Воротниковского…
Вот он и дом. Уже несколько раз перекрашенный, он все равно был узнаваем и любим. Приют недолгого дореволюционного счастья, полный жизни, любви, надежд… Раиса Адамовна, сняв рукавицу, провела ладонью по шершавой, с облупившейся краской стене. Окна дома бесстрастно смотрели черными стеклами на свою бывшую хозяйку. Как и все стекла в городе, они были заклеены пересекающимися полосками бумаги, словно окончательно ставили крест на всей жизни Раисы Адамовны – и прошлой, и будущей.
Ей вдруг припомнилось, что муж, Алексей Иванович, безмерно любивший супругу, всё же не одобрял до конца ее склонности к стихосложению, считая это дело пустым и легкомысленным, поэтому она, сдавая материал редакторам подписывала стишки случайными буквами «А. Э.», «А. Эр.» и только изредка своими инициалами «Р. К.», чтобы лишний раз не раздражать князя.
Мимо прошли два молоденьких офицера. На них красовались новенькие, только что введенные золотые погоны.
«Совсем как раньше! У Алёши были такие же! Все-таки «мы наш, мы новый» на пустом месте как-то не выходит – должна быть традиция, необходим фундамент! Поговаривают, что скоро и храмы откроют!» – пронеслось в голове у Раисы Адамовны.
В сердце ударила горячая волна надежды и смутного прозрения, нахлынули воспоминания, горечь пережитого и страх. Страх перед своим утренним решением, боязнь неясно забрезжившего будущего, боль за сестру. Ноги ослабли, подкосились, и она припала всем телом к стене, чтобы не упасть.
Ушанка на голове женщины съехала набок, из-под нее выбилась прядь волос. Мешочек, который она ни на минуту не выпускала из рук, мягко упал в снег.
Военные, заметив странное волнение пожилой женщины, шутливо отдали ей честь, но один из них, почуяв неладное, спросил:
–Мамаша, с вами все в порядке?
–В порядке, родные! Храни вас Господь! – взяв себя в руки, ответила, заулыбавшись, Раиса Адамовна.
Небрежным движением женщина смахнула набежавшую слезу.
Тем не менее военный изменил траекторию движения, поднял упавший мешок, стряхнул с него снег и аккуратно вложил в руки растрогавшейся женщины.
–Бога нет! – тоже улыбнувшись, отдал ей снова честь военный.
Раиса Адамовна, отдышавшись, медленно перешла на другую сторону улицы, долго развязывала запутавшиеся шнурки ушанки, после чего сняла шапку, перекрестилась на дом и поклонилась ему.
Затем медленно, словно обреченно, она пошла на улицу Воровского, которая раньше именовалась Поварской, к другому дому, который был ей тоже знаком: в нем с конца 1917 года располагалась Всероссийская Чрезвычайная Комиссия и туда в феврале 1918-го доставили Раису Адамовну, предварительно реквизировав все ее имущество.
Тогда в этом здании, в отличие от большинства московских домов, всегда и всюду горел свет. Миновав несколько проходных залов, заполненных подвижными людьми в кожаных куртках и красноармейцами в серых шинелях, конвойный подвел её к мужчине с пышными усами, в сером военном кителе без погон. Усатый, шевеля губами, читал какую-то телеграмму.
–Вот, Абрам Яковлевич, контру задержали!
Мужчина бегло и досадливо глянул на Раису Адамовну и сверкнул глазами на красноармейца:
–Шо ты мне, Корнеев, вместо контриков девиц все таскаешь? Мне их размещать уже негде! Тут аврал – правительство переезжает! Не до баб! – И уже более мягко добавил, обращаясь к Раисе Адамовне:– Вы, барышня, идите себе с Богом. Пока. И лучше нам больше не попадайтесь.
И, поднеся к носу солдата свой огромный кулак, на который конвойный опасливо скосил глаза, он снова углубился в чтение документа.
На трясущихся ногах Раиса Адамовна вышла из особняка, а потом, ломая каблуки, побежала куда глаза глядят из голодного, страшного города, на который, словно Божья кара, обрушился мор.
Она решилась вернуться в Москву она лишь в 1921 году. Состав уже подкатывал к перрону, и Раиса Адамовна как в бреду, как в горячке, с волнением наблюдала приближение вокзала, и очень знакомая песенка, которую напевала худенькая девочка напротив с тряпичной куклой в руках, щекотала ее сознание, как что-то неуловимое из далекого прошлого, что силишься вспомнить и вытащить из-под наслоений памяти, но оно, каждый раз выскальзывая, проваливается куда-то все глубже и глубже.
И вот спустя четверть века опять перед ней это здание. Шесть колонн. Огромный цветник перед домом. Парк. И всё словно шепчет, предупреждает, напоминает: «Больше нам не попадайся, не попадайся!»
Судьба ее берегла и кружила все это время объездными путями и дорогами, но, как в сказке, дальше было не проехать, не проскользнуть, не завернув сюда, в этот дом. И, как тогда, ей надо было чудом пройти сквозь него и вернуться. И хоть в особняке давным-давно не было «чрезвычайки», все равно ноги подкашивались, перехватывало дыхание и бешено колотилось сердце. А сгущавшиеся сумерки лишь усиливали страх и тревожность.
Обойдя большую круглую клумбу по гравийной дорожке и приблизившись к зданию, Раиса Адамовна обратила внимание, что у входа стоял легковой автомобиль.
Переведя дух, она поднялась по скользким ступеням и потянула за ручку массивную дверь – та поддалась. Внутри было темно. Женщина достала из кармана бережно завернутое в носовой платок пенсне и надела его. В отдалении, за письменным столом, освещенным настольной лампой, она увидела молодого человека, который, явно скучая, пролистывал какую-то книгу. Когда Раиса Адамовна, не чуя под собой ног, приблизилась к нему, он с интересом принялся рассматривать ее.
–Здравствуйте! – сказала она, не узнав своего голоса.
–Добрый вечер! – энергично отозвался молодой человек.
Выдержав некоторую паузу, он спросил:
–Вы, гражданка, по какому вопросу? – И не дождавшись ответа, продолжил: По поводу вступления, восстановления или, может быть, вы вернулись из эвакуации? Я вас не припоминаю, – прищурился мужчина.
–Впрочем, уставшая посетительница скорее вызывала жалость, чем подозрение.
–По всем сразу! – выдохнула Раиса Адамовна, снимая ушанку.
–По всем сразу? – ухмыльнулся он. – Ну, тогда вам повезло: Александр Александрович здесь, недавно вернулся из командировки. Я сейчас. Садитесь.
Дежурный стремительно скользнул по коридору и открыл третью дверь справа. Свет из дверного проема жадно выхватил из темноты прямоугольник противоположной стены, в котором маячила подвижная тень дежурного.
Отозвался эхом в пустом коридоре короткий разговор, слов было не разобрать, послышался смех, потом молодой человек выглянул и крикнул: