Проклятье дома Белозерских

Глава 1: Белая Ворона

Меня зовут Степа. И да, прямо сейчас, пока вы читаете эту строчку, какой-то шаблон в вашей голове, наверное, со скрипом сломался. Потому что я – тот самый парень. Тот, кого в школьной раздевалке обходят стороной, будто я несу не рюкзак, а пробирку с чумой. Хотя, если честно, пробирка там действительно есть. Пустая. На всякий случай. Мало ли что?

Стою я, значит, у своего шкафчика, номер 143 – счастливое число, между прочим, простое и прекрасное – и пытаюсь запихнуть внутрь увесистый том «Органической химии» Моррисона и Бойда. Он не лезет. Физически. Законы Ньютона против меня. Рядом Костян – этакий Аполлон местного разлива, с накачанными плечами и вечной ухмылкой – швыряет свой рюкзак (содержимое: пачка сигарет, пауэр-банк и, подозреваю, его собственная зачетка, которую он в глаза не видел) и цокает языком.

– Опа, Штепсель! Опять свою бомбу мастеришь? – кривится он. – Или там у тебя уже мини-черная дыра образовалась от натуги?

Я вздыхаю. Не со зла. Скорее, с легким чувством абсурда. Вот реально: ему – плечи, мне – книги. Ему – лайки в инсте, мне – восторг от того, как элегантно в кристаллической решетке графита уложены атомы углерода. Мы как два разных вида, случайно оказавшиеся в одном биотопе под названием «Средняя Общеобразовательная Школа № 17».

– Костя, – начинаю я максимально добродушно, вытаскивая злополучный учебник и засовывая сначала тетрадь с конспектами по квантовой механике (да, это мое легкое чтение на выходных), – если бы я мастерил бомбу, ты бы уже не стоял здесь, а аккуратно плавился бы по стенке в виде абстрактного барельефа. А у меня тут… – я наконец хлопаю дверцей шкафчика, – просто фундаментальные знания. Основа мира. Красота, Костя, неописуемая красота!

Он смотрит на меня, как на говорящего пингвина. Смесь недоверия и легкого отвращения.

– Красота? – фыркает он. – Ну да, у тебя же там, в рюкзаке, наверное, красивый такой… плесневый грибок растет. Или череп. Натуралист хренов.

Я не могу сдержать улыбки. Ирония ситуации просто божественна. Они думают, я «ботаник» – тупой, занудный, в очках (кстати, очки у меня только для работы с микроскопом, спасибо за внимание). А я? Я чувствую себя первооткрывателем! Каждый день! Вот прямо сейчас, когда за окном хмарь и дождь сечет по стеклам, я вижу не просто слякоть. Я вижу круговорот воды, растворение газов, преломление света в каплях… Это же грандиозный природный эксперимент! А они видят только то, что промокнут кроссовки. Грустно? Немного. Но больше – смешно. И как-то… одиноко. Но не горько. Никогда не горько.

Биология – это мой побег в дикий, невероятно сложный мир, где каждая инфузория-туфелька – шедевр эволюции. Химия – магия превращений, танец атомов, который можно пощупать (иногда буквально, отсюда и легкий запах «чего-то химического» от моих рук). Физика… О, физика! Она объясняет всё. От прыжка той же инфузории до того, почему бутерброд падает маслом вниз. Это же чистая поэзия законов!

На уроке литературы, когда все стонут над анализом образа Татьяны Лариной, я ловлю себя на том, что высчитываю, с какой силой давит на парту мой сосед Витька (масса, ускорение свободного падения, площадь соприкосновения локтя…). На физре, пока народ кучкуется и треплется, я наблюдаю за траекторией мяча и мысленно аплодирую законам баллистики. На перемене в столовой меня не приглашают за «крутой» стол. Зато я могу спокойно достать ланчбокс (домашний, полезный, мама старается) и… ну, например, размышлять, почему масло не смешивается с компотом. Эмульсии, поверхностное натяжение – захватывающе!

Иногда, конечно, долбят. Не физически (тьфу-тьфу), словесно. «Чудик», «ботаник», «инопланетянин». Один раз даже «ходячей Википедией» обозвали. Я принял это как комплимент. Википедия – полезная штука. Но я стараюсь проверять источники.

Так что да, я – Белая Ворона. Та, что выделяется на фоне серой стаи не криком, а… ну, скажем, необычным оперением. Мои перья – это формулы, схемы реакций, таксономические деревья и бесконечное любопытство. И знаете что? Мне в этом оперении вполне уютно. Пусть крякают. Пусть крутят у виска. Пока они меряются лайками и крутизной кроссовок, я разгадываю тайну фотосинтеза или пытаюсь понять, можно ли в домашних условиях воссоздать опыты Николы Теслы (без поджога гаража, мам, обещаю!).

В кармане у меня тихонько квакает маленькая лягушка, которую я подобрал утром на асфальте – иссушение, знаете ли, штука опасная для амфибий. Ей в стае тоже не место. Зато в моем кармане – целая вселенная. Как и в моей голове.

Так что летим дальше?

Там, глядишь, и моя стая найдется. А пока… Пока я Степа. Белая Ворона. Слегка ироничный, немного не от мира сего, но чертовски довольный полетом. И да, если почувствуете запах аммиака – не пугайтесь. Это просто жизнь. В ее самом захватывающем химическом проявлении. Искра в пробирке. Молния в мозгу. Это же так… прекрасно!

Вам разве не кажется?

…Эх, ладно, молчание – золото.

Следующим актом этого великолепного спектакля под названием «Школьные Будни» значилась биология. Мой личный Эдем. Кабинет № 311 пахнет формалином, пылью старых гербариев и… возможностями. Сегодня тема – адаптации животных к среде обитания. Учительница, Марья Игнатьевна, женщина с глазами как у усталой совы и энциклопедическими знаниями, щелкнула проектором. На экране – хамелеон, меняющий окраску.

– Мимикрия, ребята! – провозгласила она. – Удивительная способность сливаться с фоном для защиты или нападения. Кто еще примеры знает?

Рука моя взметнулась вверх, будто пружиной выброшенная. Внутри все пело: «О да! Мой конек!».

– Степан? – Марья Игнатьевна кивнула, и в ее взгляде мелькнуло что-то вроде предвкушения. Она знала, что сейчас будет.

Я встал. Не для важности, просто энергия била ключом. Парта Кости, сидевшего сзади, ехидно скрипнула – он явно откинулся на спинку, готовясь к «шоу».

– Ну, классика – палочники, – начал я, стараясь звучать не слишком восторженно (бесполезно). – Но это лишь вершина айсберга! Возьмем, к примеру, Cephalopoda – головоногих моллюсков. Кальмары, каракатицы… Они не просто меняют цвет, они воспроизводят текстуру фона! Гидрастатическая система мышц и хроматофоры, управляемые нейронами напрямую – это же живой 3D-принтер! А осьминог Thaumoctopus mimicus? Он может имитировать внешний вид и движения более двадцати видов морских обитателей – от крылатки до морской змеи! Это уже не мимикрия, а мимикрия Бейтса и Мюллера в одном флаконе, плюс элементы подражательного поведения! А гусеницы пяденицы? Они не только под цвет коры, но и позу принимают, вытягиваясь под острым углом, чтобы тень не выдавала! Это же чистая геометрия выживания!

Я выдохнул. В классе стояла тишина. Не та, благоговейная перед знанием, а… густая, тягучая, как недоваренный крахмал. Марья Игнатьевна смотрела на меня с легкой улыбкой – где-то между «молодец» и «ну вот, опять».

А потом грянуло. Не аплодисменты.

– Ого-го! Штепсель, ты чо, энциклопедию проглотил? – гаркнул Костян сзади. Его смех был резким, как скрежет железа. – Мимикрия… Мюллер… Бейтс… Да ты сам-то не мимикрируешь ли под человека? Может, ты инопланетянин, а?

Вокруг захихикали. Не все, конечно. Пара девчонок у окна смущенно потупились. Витька, мой сосед по парте, отодвинулся на сантиметр, будто я излучал неведомые науке частицы глупости. Взгляды – десятки взглядов – впились в меня. Не просто насмешливые, как обычно. Сегодня в них было что-то острее. Что-то вроде… раздражения. Агрессивного недоумения. Как будто мой поток фактов был не просто странным, а оскорбительным для их представления о нормальном уроке. Как будто я нарочно выпендривался, чтобы их унизить своей «заумностью».

– Костя, – повернулся я к нему, все еще пытаясь удержать добродушно-ироничную ноту, но внутри уже свербило. – Если бы я мимикрировал под человека, я бы, наверное, научился вовремя тупить взгляд в телефон и говорить «норм» вместо «нормально». Но, увы, эволюция подарила мне любопытство. Генетический сбой, видимо.

Ожидаемого смеха не последовало. Вместо этого – гул неодобрения. Кто-то громко цокнул языком.

– Задолбал уже, умник, – прошипела рыжая Танька с первого ряда, не глядя в мою сторону. – Сиди и не высовывайся. Всех достал со своими моллюсками.

– Да, Степа, – вздохнула Марья Игнатьевна, уже без улыбки. – Примеры интересные, но… давай чуть короче. И ближе к программе. Кто еще может назвать простой пример мимикрии?

Руку подняла Ленка из «популярных» девочек:

– Бабочки какие-то… которые как другие, ядовитые. Вроде.

– Молодец, Елена! Мимикрия Бейтса! – учительница оживилась, будто сбросив груз моего «перегруза».

А я сел. Внешне – спокойно, даже с полуулыбкой. Но внутри что-то ёкнуло. Не больно. Скорее… холодно. Как будто дверь в мой яркий, полный чудес мир слегка прихлопнули. И за ней остались кальмары-трансформеры и гусеницы-геометры, а я сижу в серой, душной комнате, где «бабочки какие-то» – это предел допустимой сложности.

На меня косились. Откровенно.

Костян пнул ногой мою парту так, что пенал подпрыгнул. Витька отвернулся к окну, демонстративно показывая затылок. Даже обычно нейтральные ребята избегали моего взгляда. Мой «позаумничанный» ответ, вместо того чтобы вызвать хотя бы уважение к знанию (наивная мечта!), стал последней каплей. Я был не просто «ботаником». Я был агрессивно другим. Я нарушал их комфортную серость своим цветным оперением, своими «хроматофорами» и «мимикриями Мюллера». Я напоминал им, что мир сложнее и интереснее, чем лайки в соцсетях и сплетни в курилке. И это их злило.

На перемене коридор передо мной расступался, как перед прокаженным. Шепотки, усмешки, брошенные исподлобья взгляды – все было красноречивее слов. Я шел к своему шкафчику № 143, чувствуя спиной тяжесть этих взглядов. Физика Ньютона тут была ни при чем. Это был чистый социальный гравитационный колодец.

Открыв шкафчик, я уткнулся носом в корешок «Органической химии» Моррисона и Бойда. Знакомый запах бумаги, типографской краски и… да, слабый, но упрямый запах аммиака от забытой в углу пробирки (опыты с мочевиной, не спрашивайте). И вдруг, сквозь ком в горле и холодок под кожей, пробилась знакомая искра.

«Ага», – подумал я, доставая ланчбокс и аккуратно смахивая невидимую пылинку с обложки учебника. – «Интересный феномен. Групповая агрессия как реакция на демонстрацию нестандартного когнитивного поведения. Яркий пример внутривидовой конкуренции за социальный статус. Примитивно, конечно. Но с биологической точки зрения – чертовски занятно».

Я поймал в зеркальце на дверце шкафчика свое отражение: взъерошенные волосы, глаза, все еще горящие азартом после рассказа о кальмарах, и… да, легкую иронию в уголках губ. Белая Ворона. Не просто выделяющаяся. Теперь еще и раздражающе выделяющаяся. Вызывающая инстинктивное желание клюнуть, чтобы вогнать обратно в серую массу.

«Ладно», – мысленно пожал я плечами, откусывая мамин бутерброд с сыром (белки, жиры, углеводы – основа жизни!). – «Пусть клюют. Пока они заняты конформизмом и выяснением, чьи кроссовки круче, я разберусь, как та каракатица управляет своими хроматофорами. И почему запах аммиака в такой концентрации вызывает у них только гримасы, а не научный интерес».

Я сунул руку в карман куртки. Лягушка тихонько шевельнулась. Холодная, влажная, живая.

– Ничего, квакуша, – прошептал я ей. – Мы с тобой – немножко другие. Это не патология. Это – морфология. Агрессивно-пассивное избегание со стороны конспецификов – это просто еще один фактор среды. Адаптируемся? Или просто… продолжим лететь своим курсом?

В ответ она тихо квакнула. Как мне показалось, одобрительно. Гораздо более внятный ответ, чем все эти косые взгляды из-за спины. Наука – она ведь не только в учебниках. Она в каждой лягушке в кармане и в каждом непонятом взгляде, который можно попробовать разложить на социальные атомы. Сложно? Да. Одиноко? Порой. Но чертовски… интересно. И пусть вся их «стая» косится. Мои крылья – формулы, мой клюв – любопытство. А высота полета – она ведь зависит только от тебя. И от законов аэродинамики, конечно. Но это уже детали.

День, начавшийся с пробирок и косых взглядов, катился к финалу по наклонной плоскости, как тот самый бутерброд с маслом – неотвратимо и с ускорением. Последний урок отгремел, школа выплюнула на улицу шумную толпу. Я, как обычно, задержался – надо было уточнить у Марьи Игнатьевны насчет реферата по эволюционной генетике. Когда вышел, двор был почти пуст. Тишина, нарушаемая лишь шелестом листьев да далеким гудком машины. Идиллия? Ха! Как же.

Тень упала на меня раньше, чем голос.

– Ну что, Штепсель? Домой собрался? – Костян вышел из-за угла спортзала, не один. С ним – его вечная свита: Витька и еще пара «крепких парней» из старших классов. Лица недобрые. Шутки кончились. В воздухе запахло не азотной кислотой, а чем-то куда более примитивным – агрессией. Адреналин ударил в виски сладковато-горькой волной. Организм готовится к стрессовой реакции: «бей или беги».

Спасибо, биология, очень кстати.

– Костя, – я попытался сделать шаг в сторону, держа рюкзак как щит. – Я, вообще-то, спешу. Мама волнуется. Знаешь, материнский инстинкт, мощная штука…

– Ага, спешишь! – перебил Витька, постукивая кулаком по ладони. – Спешишь домой к своим… моллюскам? Или там лягушка в кармане уже квакать устала? Может, ей помочь? Освободить?

Он сделал выпад, пытаясь схватить меня за куртку. Я рванулся назад, спотыкаясь. Рюкзак, набитый книгами, тянул как якорь.

Масса, ускорение… отрицательное! Я – неоптимальная система для побега!

– Отстаньте! – вырвалось у меня, но голос дрогнул. Ирония испарилась, остался чистый, животный страх. И стыд. Стыд от этого страха. Homo sapiens, вершина эволюции, а реагирую как загнанный заяц.

– Ого, заговорил! – засмеялся Костян, медленно приближаясь. – Думал, ты только про кальмаров трещишь? А ну, покажи, что там у тебя в рюкзаке? Бомба? Или может, яйцо белой вороны несёшь?

Они сомкнули круг. Пятились ко мне, как волки к добыче. Запах пота, дешевого одеколона и злобы. Солнце, пробивавшееся сквозь тучи, вдруг осветило крышку старого технического люка, вмонтированного в асфальт метрах в десяти от меня. Ржавый, невзрачный, с отколотой частью бетонного бордюра. Люк. Технический колодец. Вероятно, доступ к коммуникациям. Глубина неизвестна. Шанс? Или ловушка?

Расчет длился доли секунды. Оставаться – гарантированные синяки, разбитые очки и очередной урок социальной биологии на собственной шкуре. Люк… Люк был Х. Неизвестной величиной. Но движение!

Я рванул не назад, не вбок, а вперед, прямо на Костяна, с диким воплем, который сам себя испугал. Он инстинктивно отпрянул. Я проскочил в образовавшуюся брешь, ноги заплетались, рюкзак бил по спине. За спиной взрыв ругани и топот ног.

– Держи его!

– Куда, ботаник?! Стоять!

Адреналин сжег страх, превратив его в чистую скорость. Я несся через двор, мимо пустых скамеек, к заветному ржавому кругу. Люк! Он был ближе! Но и погоня – тоже. Дыхание преследователей обжигало затылок. Я видел тень, падающую на асфальт передо мной – кто-то замахивался!

Физика! Третий закон! Действие – противодействие!

Я изо всех сил оттолкнулся ногой от асфальта и… прыгнул. Не через люк. Не мимо. Я прыгнул прямо на его покореженную, ржавую крышку. Старая, подъеденная временем и солью, она не выдержала. Раздался оглушительный, сухой КРЯКС! Металл прогнулся, сломался под моим весом и весом рюкзака с Моррисоном и Бойдом.

И я провалился.

Не в темный, сырой колодец с трубами. Не вниз.

Сквозь.

Пространство подо мной не было пустотой. Оно было… другим. Мерцающим. Как будто я прыгнул не в дыру в асфальте, а в лужу жидкого света. Не золотого, не серебряного, а какого-то невозможного, фиолетово-изумрудного, пульсирующего, как медуза. Края «лужи» искрились белыми искрами, как плазма. Воздух загудел низким, мощным тоном, от которого задрожали кости. Запах… Озон? Горящий кремний? И что-то древнее, пыльное, как страницы фолианта в забытой библиотеке.

«Не физика… Не моя физика!» – успел мелькнуть шокированный вопль мысли.

Падение длилось мгновение и вечность. Я не летел, меня втягивало. Свет обрушился на меня, пронизывая насквозь, не слепя, а сканируя. Каждая клетка, каждый нейрон взвыл от чужеродного напряжения. Я видел, как мимо проносятся не трубы и не камни, а какие-то бешеные калейдоскопические узоры – геометрические фигуры, плавящиеся и сливающиеся, формулы, которые я никогда не видел, обрывки пейзажей, похожих на сны лихорадочного больного. Города из кристаллов! Леса гигантских грибов! Океаны лавы под черным солнцем!

Портал. Терминология фантастики. Но это же… реально?

Сверху донесся дикий, перепуганный вопль Кости:

– ЧТО ЭТО?! КУДА ОН?! ШТЕПСЕЛЬ! ШТЕПСЕЕЕЕЛЬ!!!

Его голос оборвался, как перерезанная струна. Я больше не видел неба. Только этот безумный, фиолетово-изумрудный вихрь, закручивающийся все быстрее, все плотнее. Давление нарастало. Гул превратился в рев. Свет стал таким ярким, таким физически плотным, что казалось, он раздавит меня, растворит в себе.

«Кислородное голодание… Гипоксия…», – последняя попытка мозга ухватиться за знакомое.

И боль. Острая, как удар током. Что-то твердое, невидимое в этом световом потоке, ударило меня по голове. Или я ударился? Неважно.

Тьма.

Не постепенная, а мгновенная, как выключенный свет. Фиолетово-изумрудный вихрь схлопнулся, исчез без следа. Остался только густой, непроглядный черный вакуум. И тишина. Глухая, абсолютная, звенящая тишина после рева портала.

Я не чувствовал тела. Не чувствовал падения. Не чувствовал страха. Только это всепоглощающее ничто. Сознание, как оторванный лист, закружилось в черной пустоте. Последние искры мыслей – мама, лягушка в кармане (где она? цела ли?), крик Кости… – гасли одна за другой.

«Системный сбой…», – пронеслось где-то на краю. – «Перегрузка… Отклю… чение…».

Искры в темноте погасли. Полная потеря связи с сенсорами. Перезагрузка…

Тишина. Тьма..

Белая Ворона выпала из своего серого мира. Куда? Вопрос повис в черной пустоте неведения. Ответа не было. Только глубокая, бездонная пропасть бессознательного…

Глава 2: Парча, Пульсары и Полный Порушен Разума

Сознание вернулось не волной, а серией коротких, болезненных замыканий. Сперва – боль. Тупая, пульсирующая в виске, где что-то твердое в портале (или сам портал?) решило проверить прочность черепа Степы на практике. Потом – температура. Не холод подземелья и не влага болота, а… сухое, ровное тепло, словно от невидимых печей. И наконец – свет. Не слепящий вихрь портала, а мягкий, золотисто-янтарный, струящийся откуда-то сверху и рассеивающийся в легкой дымке, пахнущей воском, травами и чем-то неуловимо металлическим.

Я открыл глаза. И тут же захлопнул их, ослепленный не яркостью, а абсурдом.

Потолок. Высокий, сводчатый, расписанный фресками. Но не ангелами и святыми. Там… плыли корабли с парусами из сплетенных молний. Драконы с крыльями из звездной пыли обвивали горные пики, на вершинах которых росли кристаллические деревья. И всё это – в красках таких сочных, таких невозможных – ультрамарин глубже космоса, изумруд, светящийся изнутри, киноварь, как капли жидкого солнца.

Оптические иллюзии? Галлюцинация после удара?

Но боль в виске была слишком реальной.

Я открыл глаза снова, медленно, преодолевая головокружение. Лежал я не на земле. Не на холодном камне. На… ложе. Широком, мягком, утопающем в горках подушек, обтянутых тканями, переливавшимися, как крылья жука-златки. Бархат? Шелк? Что-то еще, незнакомое на ощупь – прохладное, гладкое, но не скользкое, с едва уловимым рисунком, будто живым.

Я приподнялся на локтях. Голова закружилась, мир поплыл. Но картина, открывшаяся вокруг, вбила в сознание гвоздем.

Комната.

Нет, не комната. Палаты. Царские, наверное. Или волшебные. Огромное пространство, утопающее в роскоши, но роскоши чуждой, словно сошедшей со страниц иллюстрированной энциклопедии про допетровскую Русь, которую редактировал сумасшедший алхимик.

Стены – темное, почти черное дерево, покрытое резьбой такой сложности, что глаза разбегались: переплетенные звери с глазами из самоцветов, диковинные цветы с лепестками-перьями, геометрические узоры, мерцавшие внутренним светом. Окна – высокие, стрельчатые, с витражами, но вместо библейских сюжетов там сияли… созвездия? Или схемы неведомых механизмов? Стекло (если это было стекло) переливалось всеми цветами радуги. Мебель – тяжелая, дубовая, но с инкрустациями из металла цвета лунного света и камней, похожих на застывшие капли лавы. Повсюду ковры – не просто узорчатые, а будто сотканные из теней и света, по ним «ходили» силуэты невиданных зверей.

И запахи! Помимо воска, трав и металла – сладковатый дымок (ладан? но другой), аромат сушеных ягод с горчинкой, и… озон? Тот самый, что витал у портала. Он здесь был слабее, но ощутим.

Но больше всего поразили они. Люди.

У моего ложа, затаив дыхание, стояли три фигуры. Две женщины и мужчина. Их одежды!

Женщина постарше, с лицом строгим, но сейчас искаженным тревогой, была облачена в сарафан. Но какой! Темно-синий, как ночное небо, расшитый серебряными нитями, образующими сложные, мерцающие обережные знаки – спирали, лабиринты, глаза. На груди – крупная подвеска из того же лунного металла, внутри которой пульсировал крошечный, холодный огонек. На голове – кокошник, но не просто резной, а словно сплетенный из тончайших серебряных проволок, инкрустированный мелкими синими камнями, мерцавшими, как далекие звезды.

Молодая девушка, лет шестнадцати, с огромными испуганными глазами цвета весенней листвы, была в более светлом платье, зеленовато-золотого оттенка, с широкими рукавами, перехваченными браслетами из странного, гибкого дерева. На ее шее висел не крест, а стилизованная фигурка птицы с распахнутыми крыльями, вырезанная из куска янтаря, внутри которого тоже что-то едва светилось.

Мужчина, коренастый, с бородой клинышком и умными, быстрыми глазами, был одет в кафтан из плотной ткани цвета охры. Но на плечах у него лежала не меховая оторочка, а… чешуйчатая, переливающаяся накидка, похожая на кожу гигантской ящерицы. На поясе – не нож, а странный инструмент, похожий на циркуль, но сделанный из черного металла и с какими-то встроенными линзами.

Их лица… Славянские, знакомые черты, но словно отточенные временем и чем-то еще. Кожа гладкая, взгляды – острые, полные нечеловеческой внимательности. Они смотрели на меня так, будто я был не человек, а… упавший с неба диковинный зверь. Редкая бабочка. Или опасный змей.

Я замер. Сердце колотилось где-то в горле. Страх, холодный и липкий, сжимал грудь.

Где я? Кто они? Портал… Люк… Костян…

Но сквозь панику, как росток сквозь асфальт, пробивалось другое. Любопытство. Ненасытное, всепоглощающее. Мой мозг, вопреки инстинкту самосохранения, жадно впитывал детали, сканировал, анализировал.

Ткань сарафана старшей… Теплопроводность явно ниже шелка. Возможно, искусственные волокна? Или обработанные магией? Эффект мерцания – вшитые микролинзы? Нанопроволока?

Подвеска с огоньком… Миниатюрный плазменный разряд? Холодная люминесценция? Энергетический кристалл?

Архитектура… Своды, нарушающие законы статики? Или здесь другие законы?

Запах озона… Остаточное излучение портала? Или местная технология/магия?

Старейшая женщина сделала осторожный шаг вперед. Ее движения были плавными, полными скрытой силы. Она протянула руку – длинные пальцы, ухоженные, но сильные – будто желая прикоснуться ко лбу, но остановилась в сантиметре. Ее губы дрогнули, и она заговорила. Голос был низким, мелодичным, но слова…

– Светик… Очнулся? Порушен ли ум-разум? – прозвучало почти понятно, но с диковинной архаикой и странным ударением.

«Светик»? «Порушен»?

Язык… Похож на русский, но будто из глубины веков, перемешанный с незнакомыми оборотами. Как слушать бабушкины сказки, записанные лингвистом-инопланетянином.

Я не смог ответить. Только широко раскрыл глаза, полные немого ужаса и… жгучего, неконтролируемого интереса. Я был Степой, Белой Вороной, вырванной из своего серого мира и брошенной в золотую клетку непостижимой роскоши и тайны. В кармане моей рваной школьной куртки не было лягушки. Только холодный пот ладоней и бешеный стук сердца, отбивающего такт единственной мысли: «Где законы Ньютона? И что это за пульсирующий огонек в подвеске? Как он работает?!».

Молодая девушка ахнула, прикрыв рот изящной рукой в деревянном браслете. Мужчина в чешуйчатой накидке хмуро сдвинул густые брови, его взгляд сверлил меня, изучающе, как редкий экспонат.

– Гляди, Агафья, – проговорил он глуховато, и его речь была еще архаичнее, насыщеннее незнакомыми гортанными звуками. – Очи-то у него… Живые. Не помертвелые. И страху в них – по краешку. А в сердцевине… – Он прищурился. – Любознания тьма. Аль не?

Агафья кивнула медленно, не отрывая от меня пронзительного взгляда. Ее глаза, темные и глубокие, как колодцы, казалось, видели не только мой испуг, но и тот вихрь вопросов, что крутился в моей голове.

– Так и есть, дядя Прокофий, – произнесла она, и ее голос звучал теперь как приговор и… приглашение одновременно. – Не местный. Совсем. И разум… – Она снова посмотрела мне прямо в глаза, и в ее взгляде мелькнуло что-то древнее и знающее. – Разум у него… жаден. Как у птенца грифона. Это и страшно, и… знаменательно.

Я сглотнул комок в горле. Школьный двор, Костян, люк… Это казалось сном. А этот мир, эта комната, эти люди в одеждах из снов и кошмаров – жуткой, ослепительной реальностью. Я был потерян. Напуган до дрожи в коленях. Но где-то в глубине, под грудой страха, уже шевелилось, набирало силу нечто иное – азарт первооткрывателя, попавшего в запретную, невероятную лабораторию мироздания.

Я открыл рот. Голос был хриплым, чужим.

– Кто… вы? – выдохнул я. – И… где я?

Слова «Степа» не было. Только растерянность Белой Вороны, залетевшей не просто в чужую стаю, а в другой, сверкающий и пугающий мир. Мир, где законы физики, похоже, были лишь рекомендациями, а бархат на подушках мог оказаться кожей дракона. И мой мозг, вопреки всему, уже требовал: Сканируй! Анализируй! Пойми!

Но тут тяжелая дверь из того же темного, мерцающего дерева отворилась беззвучно. Воздух в палатах сгустился, наполнился новой тяжестью – не страхом, а властью. И вошел Он.

Мужчина, в чьем облике суровость веков сплелась с внутренней раной, не затянувшейся до конца. Высокий, широкоплечий, в кафтане глубокого, как ночь перед грозой, синего цвета. Ткань не просто переливалась – по ней словно текли невидимые реки энергии, оставляя следы из серебряной вышивки, изображавшей спирали, похожие на галактики, и хищных птиц с глазами из крошечных рубинов. На груди – массивная цепь из лунного металла, а на пальце – перстень с камнем, пульсирующим темно-багровым светом, как затухающее сердце вулкана.

Но это был не блеск, не показная роскошь. Это была броня. Броня человека, несущего неподъемную ношу. И глаза… О, эти глаза! Цвета старого льда, пронзительные, всевидящие, но в их глубине – бездонная, затаенная боль. Боль, которая не кричит, а точит изнутри, годами. Он остановился у порога, его взгляд, холодный и острый, как клинок, скользнул по «Агафье», «дяде Прокофию», девушке, заставив их невольно выпрямиться, и упал на меня. На беспомощного, перепачканного, в рваной школьной куртке, чужака на его роскошном ложе.

Я замер. Инстинкт кричал: «Опасность! Власть! Отвод глаза!». Но мозг, этот ненасытный сканер, уже фиксировал детали: Плотность ткани кафтана – защитные свойства? Пульсация камня – биологический ритм? Энергетический источник? Глубина боли в глазах – психосоматическая связь с физическим недугом? Белая Ворона даже перед бурей пыталась классифицировать гром.

– Игнат Всеволодович… – Агафья склонила голову, но голос ее звучал не раболепно, а с уважением, граничащим с почитанием. – Светик очнулся. Разум цел, слава Сварогу, хоть и помутился страхом великим.

Боярин Игнат Белозерский. Имя прозвучало как удар колокола где-то в глубинах памяти, которых у меня не было. Он не ответил Агафье. Он сделал шаг. Потом еще один. Его сапоги из кожи, похожей на черный бархат с золотыми прожилками, ступали беззвучно по мерцающему ковру. Он приближался, и я видел, как суровые черты его лица – орлиный нос, резкие складки у рта, седина в темных, как смоль, волосах и бороде – напряглись. Но не от гнева. От… невероятного, мучительного напряжения надежды.

Он остановился у самого ложа. Его тень накрыла меня. Я чувствовал исходящее от него тепло и силу, как от раскаленной печи. Его ледяные глаза впились в мои, сканируя, пронзая насквозь. Я затаил дыхание. Он медленно, будто боясь спугнуть мираж, поднял руку. Длинные, сильные пальцы, украшенные тем же лунным металлом, но без колец, дрогнули. Он не прикоснулся ко мне. Он указал… на мою левую бровь.

– Шрам, – произнес он. Голос был низким, хрипловатым, как скрип вековых дубовых дверей. Но в нем дрожала струна, готовая лопнуть. – От… качелей. В старом саду. Пять лет от роду было тебе. Упал. Кровь… рекой. Мать твоя… – Голос его прервался. Он сглотнул, и кадык резко дернулся. – Мать твоя, Анна, плакала, как безумная, пока знахарь травы прикладывал.

В палатах воцарилась мертвая тишина. Даже дымок от курильницы казался застывшим. Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Шрам… Да, маленький, чуть выше левой брови. Я всегда думал – от детской драки во дворе. Но… качели? Старый сад? Откуда он знает?!

– И… родинка, – продолжил боярин, его палец переместился чуть ниже, к виску. – Форму… полумесяца. Тут. Как у моей сестры, Ирины. – Его голос снова сорвался. Он сжал кулак, костяшки побелели. Боль в его глазах вспыхнула с новой силой, ослепительной и страшной. – Мирослав… – прошептал он. И это имя, произнесенное с такой мукой и надеждой, ударило меня, как током. – Мирослав… Сын мой… Младшенький…

Тишина взорвалась.

– Слава Перуну! – выдохнул дядя Прокофий, крестясь странным, широким жестом.

– Чудо! Истинное чудо! – ахнула девушка, и слезы брызнули из ее зеленых глаз.

Агафья молча склонилась в глубоком поклоне, но ее плечи слегка дрожали.

А я? Я сидел, вцепившись пальцами в переливающуюся ткань покрывала, чувствуя, как мир рушится и складывается заново в какую-то безумную, невозможную мозаику.

Сын? Его сын? Мирослав?

Имя звенело в пустоте, не находя отклика. Но шрам… Родинка… Откуда?! И… десять лет назад? Похищение?

– Н-нет… – выдавил я, голос – предательски слабый, дрожащий. – Я… Степан. Я из… другого места. Мои родители… моя мама… – Образ родной, улыбающейся мамы встал перед глазами, такой ясный и такой далекий сейчас. Сердце сжалось от боли и непонимания.

Боярин Игнат не отступил. Его боль сменилась железной, почти фанатичной убежденностью.

– Похитили тебя, Мирослав, – проговорил он, и в голосе зазвучала старая, неутолимая ярость. – Десять зим минуло. Напали на обоз наш у Черных Болот. Силы… темные. Не люди. Тьма сгустилась, светильники погасли, ветер выл, как сто мертвецов. Когда рассеялось… тебя не было. Ни тела, ни вещей. Только… это. – Он сделал резкий жест рукой.

Дядя Прокофий шагнул вперед. В его руке, бережно обернутое куском темной, мягкой ткани, лежало… Оно.

Оберег.

Но не просто кусок металла. Это был диск, размером с ладонь, толщиной в палец. Материал – ни золото, ни серебро, а что-то темно-серое, матовое, но испещренное тончайшими, словно живые, серебристыми прожилками, которые пульсировали слабым, ровным светом. По краю шла сложная, вихревая гравировка, напоминающая формулы квантовой механики, сплетенные с древними славянскими символами. В самом центре диска – углубление, из которого исходило едва заметное, но ощутимое свечение, того самого, фиолетово-изумрудного оттенка, что заполняло портал в люку. От него исходило едва уловимое гудение, вибрация, которую я чувствовал кожей.

– Оберег рода Белозерских, – глухо проговорил дядя Прокофий. – Древний. Сильный. Был на груди у тебя, Мирослав, когда похитили. Мы нашли его… на месте. Он был… мертв. Холоден. Ни искры. А теперь… – Он протянул диск ближе ко мне. – Гляди. Живой! Засветился, как в ночь твоего рождения, когда мы тебя впервые оберегом коснулись! И нашли тебя… рядом с ним лежащим, в одеждах диковинных, на том самом месте у Черных Болот, где пропал! Как сквозь землю провалился и вынырнул! Чудо Сварожье!

Я смотрел на пульсирующий диск. На знакомый, роковой свет в его сердцевине. В голове все смешалось. Черные Болота… Люк… Фиолетово-изумрудный вихрь… Этот оберег… Он был активатором? Ключом? Его энергия… она пробила дыру между мирами? Десять лет назад она забрала мальчика Мирослава… и бросила его в мой мир? А теперь, когда я упал на него (или он активировался из-за стресса, агрессии?)… он вернул тело обратно? Но… где я? Где Степа? А Мирослав? Кто я?!

Отчаяние и ужас накрыли с новой силой. Я схватился за голову, где боль в виске слилась с болью от ломки реальности. Перед глазами поплыли обрывки: Запах хвои и дыма… Женские руки, крепко обнимающие… Крик… Фиолетовый свет… Страх… Темнота… Потом – детская площадка, незнакомая женщина (мама?) плачет над мной… Шрам на брови… Обрывки двух жизней, двух мальчиков, сплетенные в один клубок.

– Нет… – простонал я. – Это не я… Я не… Я Степан! Моя мама… она ждет… дома…

Боярин Игнат внезапно опустился на колени у ложа. Его железная выдержка дала трещину. Он схватил мою руку – руку в рукаве рваной школьной куртки – своими большими, теплыми ладонями. Его пальцы сжимали мою кисть с силой, в которой была и отчаянная надежда, и страх снова потерять, и десятилетняя тоска.

– Мирослав… – его голос был сломанным шепотом, слезы, наконец, выступили в ледяных глазах, заставив их по-человечески блестеть. – Сынок… Родной… Ты вернулся. Чудом. Оберегом рода. Не отрекайся… Память твоя помутилась от пути сквозь Иное. Очнись же! Вспомни! Дом твой… Отец твой… Здесь!

Его слеза упала мне на руку. Горячая. Настоящая. Я смотрел на этого могучего, сломленного болью человека, на пульсирующий оберег цвета портала, на свои руки – руки Степы, но, возможно, и Мирослава. Мир распался на атомы и собрался в новую, невероятную, пугающую картину. Я был не просто Белой Вороной в чужом мире.

Я был призраком. Чудом. Потерянным сыном. И, возможно, ключом к тайне, связывающей два мира через фиолетово-изумрудный свет древнего оберега. И единственное, что я мог сделать – это задрожать от ужаса и непонимания, чувствуя, как осколки чужого детства вонзаются в мое сознание, а руки боярина Игната сжимают мои, словно якорь в этом бушующем море безумия.

Глава 3: Боярин-Простак, или Как законы Ньютона не спасают от смеха боярского

Прошло несколько дней. Вернее, несколько циклов странного солнца, которое здесь светило чуть ярче и чуть желтее, чем дома. Дни сливались в калейдоскоп роскоши, архаичной речи, запахов неведомых трав и постоянного, гнетущего ощущения игры, в которой я не знал правил.

Меня – Степу-Мирослава – переодели. Мою рваную школьную куртку и джинсы с благоговейным ужасом (и, кажется, тайным желанием сжечь) унесли. Вместо них на меня натянули одежды, от которых я чувствовал себя не то переодетой куклой, не то экспонатом в музее допетровского быта с элементами безумия.

Кафтан. Темно-зеленый, тяжелый бархат, расшитый золотыми нитями в виде спиралей ДНК (или так только мне казалось?), переплетенных с хищными птицами. Серебряные застежки с пульсирующими каплями янтаря внутри. Штаны – широкие, заправленные в сапоги из кожи… чего-то. Кожи, которая на ощупь напоминала теплый камень и слегка мерцала. На шее – кожаный шнур с тем самым Роковым Диском – оберегом. Он висел холодной, пульсирующей тяжестью, напоминая о люке, Костяне и невозможности всего этого.

Боярин Игнат, мой… отец… смотрел на меня с мучительной смесью надежды и растерянности. Его боль, казалось, немного притупилась, сменившись тихой тревогой. Он видел сына, но сын смотрел на мир глазами чужака, жадно сканируя резьбу на дверных косяках и пытаясь понять принцип работы светильников, похожих на застывшие капли жидкого солнца в хрустальных чашах.

– Сегодня выйдешь, Мирослав, – сказал он утром, голос старательно ровный. – В Грановитую Палату. Бояре… ждут. Увидеть тебя жаждут. Чудо узреть.

Жаждут. Слово прозвучало зловеще. Я представлял стаю хищников, принюхивающихся к диковинной добыче. Но отказаться? В этом мире, где власть боярина Игната ощущалась как физическое давление, это было равносильно прыжку в другой портал. Без оберега.

Дорога через боярские хоромы была испытанием. Широкие, высокие коридоры, стены которых были не просто стенами, а гигантскими полотнами из темного дерева, мерцающего металла и камня, с инкрустированными сценами битв с чудовищами, звездных карт и… чертежей неведомых машин? Мой внутренний «ботаник» ликовал и требовал остановиться, потрогать, изучить. Но меня вели. С одной стороны – дядя Прокофий, чья чешуйчатая накидка шелестела тихим предостережением. С другой – Агафья, чей строгий взгляд говорил: «Шаг влево, шаг вправо – считаются побегом, светик».

И вот он – портал в Грановитую Палату. Не просто дверь. Арка, обрамленная резными драконами, чьи глаза из рубинов следили за каждым входящим. Шум голосов, густой, как мед, запах дорогих вин, воска, пота и чего-то острого, пряного – тревоги? Любопытства? Злорадства?

Войдя, я остановился как вкопанный. Пространство. Огромное. Сводчатый потолок, расписанный небом с двумя лунами и странными созвездиями. Столы, ломящиеся от яств, которых я не узнавал. И люди. Десятки людей. Бояре и боярыни. Море роскошных кафтанов и сарафанов, затканных серебром, золотом, самоцветами, мерцающих энергетическими узорами. Перстни, браслеты, кокошники – все светилось, пульсировало, дышало скрытой силой. Это был не пир. Это был парад могущества, сотканный из света, ткани и древней магии (или технологии?).

И все взгляды – десятки пар глаз, острых, оценивающих, насмешливых, завистливых – устремились на меня. На Мирослава Игнатовича Белозерского. Чудом вернувшегося. Или… кем-то другим?

Тишина упала внезапно, как нож. Боярин Игнат, ставший рядом, выпрямился, его лицо – маска непроницаемости. Но я видел, как напряглись мышцы его челюсти.

– Сын мой, Мирослав, – громко, властно произнес он, – благодарением Сварога и силой родового оберега к нам вернулся!

Раздались сдержанные возгласы: «Слава!», «Чудо!». Но аплодисментов не было. Была тяжелая, звенящая тишина ожидания. Что дальше? Они ждали подтверждения чуда. Или его опровержения.

Дядя Прокофий тихо подтолкнул меня вперед.

– Поклонись, светик, – прошептала Агафья. – Низко. Руку к сердцу.

Поклониться. Простое действие. В моем мире – кивок головы. Здесь… целая наука. Я видел, как кланялись другие – плавно, глубоко, с определенным положением рук. Я попытался повторить. Согнулся в талии резко, как робот на смазке. Рука дернулась к груди, но попала на пульсирующий оберег, который от неожиданности вспыхнул ярче. Я инстинктивно дернул руку от него, как от горячего утюга. Получился не поклон, а какая-то судорожная попытка увернуться от собственного нагрудника.

Тишину разрезал первый сдержанный смешок. Где-то справа. Потом еще один. Чей-то шепот, громкий на фоне тишины:

– Глядите ж! Как медведь на цепи пляшет! Аль в Ином разучился?

– Игнат Всеволодович… сынка-то вашего, видать, не боярскому ремеслу учили, а пастушескому? – прошипел другой голос, старческий и ехидный. Боярин с лицом, похожим на высохшую грушу, в кафтане цвета запекшейся крови.

Жар ударил мне в лицо. Я почувствовал себя снова Степой на школьной биологии, когда за мой рассказ о кальмарах засмеялись. Только здесь ставки были выше. Насмешки были острее, злее, опаснее. Они не просто смеялись над «ботаником». Они пробовали на зуб статус Игната Белозерского через его «ущербного» сына.

Я поднял голову, пытаясь найти в этой толпе хоть один дружелюбный взгляд. Встретил лишь любопытство, холодную оценку или откровенную усмешку. Даже девушка с зелеными глазами (Лада, как шепнула Агафья), которую я видел в палатах, смотрела с жалостью и смущением.

– Мирослав Игнатович… изволил подзабыть наши обычаи, – проговорил боярин Игнат. Голос его был ровен, но я уловил в нем сталь и… боль. Глубокую, как та рана, что не зажила за десять лет. Он видел их насмешки. Видел мою неловкость. И это ранило его сильнее, чем любая сабля. – Путь сквозь Иное… не проходит бесследно для памяти.

– Оно и видать! – громко фыркнул боярин-»груша». – Память-то, может, и подгуляла. А манеры-то… словно у смерда с пашни! Прости, Игнат Всеволодович, режу правду-матку! Негоже боярскому сыну так… простонародно выглядеть!

Слово «простонародно» прозвучало как плевок. И родилось прозвище. Негромкий, но отчетливый шепот пробежал по рядам бояр:

– Боярин-Простак…

– Простак Игнатович…

– Гляди, опять на оберег свой уставился, как деревенский на грамоту!

Я сжал кулаки внутри широких рукавов кафтана. Мозг, этот предатель, вместо паники начал анализировать:

Акустика зала усиливает шепот до слышимости. Социальная динамика: насмешка как инструмент понижения статуса. Физиологическая реакция: адреналин, тахикардия, гиперемия кожных покровов…

Но это не спасало от жгучего стыда. Я поймал взгляд отца. В его ледяных глазах, обычно скрывавших боль, сейчас читалось нечто страшное: стыд за меня, смешанный с яростью к насмешникам и беспомощностью. Он, могучий боярин, не мог заставить их замолчать. Не здесь. Не сейчас. Потому что в их глазах его сын, его чудо, его искупление – был простаком. Нелепым, чужим, не соответствующим их миру.

Кто-то из слуг поднес мне кубок с темным, ароматным питьем. Я автоматически потянулся взять его одной рукой, как стакан с компотом в школьной столовой. По правилам же здесь, как я мельком заметил, брали двумя руками, почтительно. Еще один взрыв сдержанного смеха.

– И пить-то неучен! – услышал я.

– Видать, раньше только щи хлебал да кашу деревянной ложкой!

Кровь ударила в виски. Я поставил кубок обратно на поднос так резко, что темная жидкость расплескалась. Капли упали на мерцающий ковер, оставив темные пятна. Ропот усилился. Даже боярин Игнат закрыл глаза на мгновение, будто помимо воли.

В этот момент я поймал взгляд одного молодого боярина. Высокого, надменного, с острым, как бритва, лицом и холодными голубыми глазами. Он не смеялся. Он изучал меня. Как хищник – слабость жертвы. В его взгляде не было насмешки. Была расчетливая оценка угрозы… или ресурса. И это было страшнее любого смеха. Он слегка приподнял свой кубок в мою сторону – жест, полный ледяной иронии. Его губы шевельнулись беззвучно: «Простак».

Меня спасла Агафья. Она плавно встала рядом, ее темный сарафан переливался тихим светом.

– Милосердные бояре, – ее голос, низкий и спокойный, перекрыл ропот. – Дайте срок Мирославу Игнатовичу. Путь сквозь Иное – не прогулка по саду. Душа помнит, да телу привыкнуть надо. Коли память подводит, так сердце-то боярское, родовое – на месте. Оберег светится – кровь Белозерских не обманет.

Ее слова немного утихомирили волну насмешек. Но осадок остался. Густой, тягучий, как деготь. Прозвище «Боярин-Простак» висело в воздухе, прилипнув ко мне прочнее бархатного кафтана.

Я стоял посреди Грановитой Палаты, в центре роскоши и магии, чувствуя себя не чудесно вернувшимся сыном, а лабораторной крысой, выставленной на посмешище. Мои законы – физики, химии – были бесполезны против законов двора: зависти, высокомерия и жестокого смеха. В кармане не было лягушки, чтобы с ней пошептаться. Была только пульсирующая тяжесть оберега на шее и ледяная боль в глазах отца, который смотрел на меня и видел… чудо, обернувшееся позором. И где-то глубоко внутри, под слоем стыда и страха, все еще копошился Степа, жадно впитывающий детали этого враждебного великолепия и думающий:

«Интересно, а из чего здесь делают стекло для окон? И как эти светильники работают без электричества?».

Белая Ворона попала не просто в чужую стаю. Она попала в золотой зверинец, где ее перья вызывали не удивление, а желание ощипать.

Жар от стыда на щеках сменился ледяным комом в груди. Роскошь Грановитой Палаты, мерцающая самоцветами и скрытой энергией, вдруг обрела зубы и когти. Каждый смешок, каждый шепоток был уколом иглы под кожу. Я стоял, закованный в нелепый бархат, чувствуя себя не Мирославом Белозерским, а Степой-Простаком, разыгрывающим дурацкую роль на экзамене, который провалил еще до начала.

Боярин Игнат положил тяжелую руку мне на плечо. Жест должен был быть ободряющим, властным, утверждающим: «Сын мой. Здесь. Принят.»

Но его пальцы были напряжены, как стальные прутья. Я почувствовал дрожь, которую он подавлял всем могуществом воли. Его радость, такая хрупкая и всепоглощающая в тишине палат, здесь, под взглядами двора, трещала по швам. Омрачалась не просто насмешками. Омрачалась реальностью. Реальностью боярской политики, где возвращение потерянного наследника – не только чудо, но и угроза устоявшемуся порядку.

– Пойдем, сын, – его голос был тише, чем для толпы, и в нем слышалась усталость. – Представлю тебя… семье.

Он повел меня вдоль стола, мимо бояр, чьи улыбки были тоньше лезвия бритвы, а глаза – холоднее лунного камня. Шепотки следовали за нами, как ядовитый шлейф:

«…и впрямь, как медведь обученный…»

«…Игнат Всеволодович ослеп радостью, не видит очевидного…»

«…а оберег-то светится, спору нет… да кто знает, чью кровь он нынче чует?..»

Мы остановились у группы людей, стоявших чуть в стороне. Их не смешивали с толпой. Они выделялись. Молодой мужчина и девушка.

Мужчина. Владислав Игнатович Белозерский. Старший сын. Наследник.

Он был копией отца в молодости – высокий, статный, с темными волосами, собранными в строгий пучок, и острыми чертами лица. Но где у отца была мощь и глубина (пусть и с болью), здесь была отточенная сталь. Его кафтан – черный, как ночь в безлунную пору, расшит серебряными нитями, образующими не спирали или птиц, а геометрически точные, колючие узлы. На поясе – не декоративный нож, а изящная, но смертоносная на вид шпага с эфесом из того же лунного металла. Его глаза… Льдистые. Бездонные. Как озера на севере, скованные первым морозом. В них не было ни капли тепла, только холодная, безжалостная оценка.

Он смотрел на меня не как на брата. Как на проблему. Как на самозванца, дерзко вторгшегося в его законные владения. Его взгляд скользнул по моему неловко застегнутому кафтану, задержался на пульсирующем обереге на моей груди, и тонкие губы чуть тронула едва заметная гримаса – не насмешки, а презрения. Как будто я был грязью, прилипшей к его безупречному сапогу.

– Мирослав, – голос боярина Игната звучал натянуто ровно. – Се – брат твой старший, Владислав. Наследник отчины нашей. Владислав, вот брат твой младший, чудом к нам вернувшийся.

Владислав сделал безупречный, минимально вежливый поклон. Движение было отточенным, как удар шпаги. Холодным. Без души.

– Рад видеть тебя… целым и невредимым, брат, – произнес он. Голос был ровным, бархатистым, но в нем звенела сталь. «Целым и невредимым» прозвучало не как радость, а как сомнение. «Как ты вообще мог вернуться целым?» – висело в воздухе невысказанным. Его глаза впились в меня, выискивая изъян, подвох, доказательство обмана. – Путь… должно быть, был тяжек. Надеюсь, память вернется. Без нее… трудно быть истинным сыном Белозерских.

Удар. Тонкий, но точный. Намек на то, что без воспоминаний я – никто. Не сын. Не брат. Пустое место, прикрытое светящимся куском металла. Я почувствовал, как отец напрягся еще больше.

– А се – сестра твоя, Арина, – продолжил боярин Игнат, чуть поворачиваясь к девушке, словно пытаясь отгородить нас от Владиславова холода.

Княжна Арина Игнатовна Белозерская.

Она была иной. Не стальная, как брат, и не мощная, как отец. Она была… как лунный свет на инее. Хрупкая на вид, с бледным, почти прозрачным лицом, обрамленным волнами темно-каштановых волос. Ее платье – серебристо-голубое, струящееся, как вода, – было скромнее боярских нарядов, но излучало тихую, завораживающую силу. На ее тонкой шее висел не оберег-птица, а маленький кристалл в серебряной оправе, мерцавший холодным, ровным светом. Ее глаза… Большие, серые, как дымка над болотом на рассвете. Они смотрели на меня с такой глубокой, пронзительной настороженностью, что стало не по себе. Не ненависть, не насмешка. Чистое, незамутненное наблюдение. Как ученый смотрит на новый, неизученный и потенциально опасный вид.

Она не поклонилась. Лишь слегка склонила голову. Ее взгляд не отрывался от моего лица, сканируя каждую черту, каждый микродвижение. Казалось, она читала не только мою внешнюю неловкость, но и тот хаос страха, стыда и научного любопытства, что бушевал у меня внутри.

– Мирослав, – произнесла она тихо. Голос был мелодичным, но лишенным тепла. Как звон хрустального колокольчика в морозном воздухе. – Чудо твоего возвращения… ошеломительно. – Она сделала паузу, и в ее серых глазах мелькнуло что-то нечитаемое. – Надеюсь, Иное не оставило слишком глубоких… шрамов.

Ее слова повисли в воздухе. «Шрамы». Не на теле. На душе? На разуме? Она не верила в сказку о помутнении памяти. Она видела чужака. И изучала его. Ее холод был страшнее открытой враждебности Владислава, потому что он был умнее, глубже. Она не отводила взгляда, и мне казалось, что она видит сквозь бархат, сквозь кожу, прямо в клубок нейронов, где Степа отчаянно цеплялся за законы физики, а Мирослав был лишь призраком.

Отец попытался что-то сказать, создать видимость семейной идиллии, но атмосфера была густой, как смола. Радость его была придавлена. Задушена. Реалии двора встали стеной: старший сын, видящий в младшем угрозу; дочь, видящая в нем загадку (или угрозу иного рода?); толпа бояр, ждущая лишь повода, чтобы «чудо» окончательно превратилось в «простака» и «самозванца».

Я стоял между ними – Степа-Мирослав, Боярин-Простак. С пульсирующим оберегом на груди, как клеймом чужака. С отцом, чья любовь и надежда превратились в его ахиллесову пяту. С братом, который уже мысленно ставил мне подножку на пути к отцовскому вниманию и власти. С сестрой, чей холодный, аналитический взгляд, казалось, видел больше, чем все они вместе взятые.

Шепотки вокруг снова усилились, теперь уже адресные:

«…Владислав Игнатович недоволен, видать…»

«…Аринка-то присматривается… хитрая дева…»

«…Отцу-то что делать? Одного сына потерял, другого нашел, да только счастья нет…»

Чудо вернувшегося сына обернулось политической миной. И я, Степа, с моими знаниями о фотосинтезе и квантовой механике, был абсолютно беспомощен перед этим. Единственное, что я мог – это чувствовать жгучую тоску по простому школьному двору, где самым страшным был Костян с его тупыми шутками. Здесь же шутки были острее, ставки – выше, а «братья» смотрели на тебя не как на чудака, а как на мишень. И где-то в глубине, сквозь страх и растерянность, пробивалась ледяная мысль:

«Интересно, каков коэффициент трения этого мерцающего ковра? И хватит ли его, чтобы Владислав поскользнулся на собственной спеси?».

Старая добрая физика. Единственное, что оставалось по-настоящему моим в этом безумном мире парчи и предательства.

Глава 4: Территория Чужака, или Физика Выживания в Мире Парчи и Кинжалов

Радость отца. Хрупкая, как первый лед на весенней луже, она треснула и потонула в мутных водах боярского двора. После Грановитой Палаты даже роскошные покои, отведенные «чудом вернувшемуся сыну», казались не убежищем, а золоченой клеткой с решетками из косых взглядов и шепотков. Воздух здесь пах не воском и травами, а пудрой, притворством и холодной сталью – той, что пряталась в ножнах Владислава и во взгляде Арины.

Боярин Игнат приходил. Его мощная фигура заполняла дверной проем, но был он словно подраненный зверь. В глазах, обычно несущих тяжесть власти или глубину боли, теперь читалась растерянность. Радость его была отравлена. Отравлена ими – боярами, видевшими в возвращении Мирослава не благословение Сварога, а угрозу их интригам. Отравлена старшим сыном, Владиславом, чья ледяная вежливость была острее любой открытой вражды. Отравлена дочерью, Ариной, чей пронзительный, аналитический взгляд, казалось, сканировал душу на предмет фальши.

– Как себя чувствуешь, сын? – спрашивал он, садясь на резной стул, который скрипел под его весом. Его рука тянулась коснуться моего плеча, но замирала в сантиметре, будто боялась спугнуть мираж или подтвердить его нелепость. – Обычаи… сложны. Не гневайся на глупые речи. Забудешься.

Забудешься. Легко сказать. Когда прозвище «Боярин-Простак» уже витало по коридорам, прилипая к спине гуще бархата. Когда каждый неуклюжий шаг, каждое незнакомое слово вызывало сдержанный смешок или презрительное поджатие губ.

– Ничего, отец, – выдавливал я, пытаясь имитировать покорность, которой не чувствовал. Голос звучал чужим. – Привыкну. Память… может, вернется.

Он кивал, но взгляд его блуждал где-то за моей спиной, упираясь в резного дракона на стене. В его глазах читалась мука: как защитить это хрупкое чудо – сына, вернувшегося из небытия – от острых клыков его же мира? Как примирить кровную радость с жестокими реалиями власти? Он был могучим боярином, но против шепота двора, против холодной неприязни собственного наследника и настороженности дочери даже его власть казалась бессильной. Его любовь стала его слабостью, и все это видели. Особенно Владислав.

Старший брат. Владислав Игнатович. Наследник. Угроза.

Он не нападал открыто. Нет. Его оружие было тоньше. Он появлялся внезапно, как тень, на повороте коридора, когда я, под присмотром вечно бдительной Агафьи, пытался освоить лабиринт хором. Его черный кафтан сливался с тенями, а ледяные глаза выхватывали каждую мою неловкость.

– Брат, – его голос был гладким, как отполированный мрамор, но под ним сквозила сталь. – Заблудился? Хоромы наши, признаться, обширны. Требуют… привычки. Истинно боярской привычки. – Ударение на «истинно» было едва уловимым, но убийственно точным. Он смотрел на мои неуверенно поставленные ноги в мерцающих сапогах, на мой взгляд, жадно впивающийся в устройство светильника, а не в портреты предков. – Может, приставить к тебе слугу? Чтобы… направлял? А то неловко, ежели боярский сын споткнется о собственные ноги перед гостями. Опять же, оберег… не потеряй. Диковина редкая. – Его взгляд скользнул по пульсирующему диску на моей груди. Не зависть. Присвоение. Как будто этот артефакт уже был его собственностью, временно находящейся у неумелого пользователя.

Я молчал, сжимая кулаки в рукавах. Адреналин бил в виски. Не страх. Гнев. Чистый, животный гнев Степы, которого травили в школе, умноженный на ярость Мирослава, чье место и имя пытались украсть. Но открыто ответить? Это значило сыграть по его правилам, подтвердить свою «простонародную» несдержанность. Я лишь кивал, заставляя уголки губ дрогнуть в подобии улыбки.

«Коэффициент трения пола здесь явно ниже нормы. Физика, а не неловкость», – яростно думал я, глядя ему в ледяные глаза. Но слова оставались внутри.

Княжна Арина. Наблюдательница. Химик души.

Она не искала встреч. Но когда наши пути пересекались – в трапезной, у окон с витражами-созвездиями, – ее присутствие ощущалось физически. Она не говорила лишнего. Просто смотрела. Ее серые, дымчатые глаза, холодные и невероятно внимательные, сканировали каждое движение, каждую тень на лице. Она не смеялась, как другие. Не ехидничала, как Владислав. Она анализировала.

Однажды, когда я, оставшись на мгновение один (Агафья отвернулась за кубком), попытался осторожно ткнуть пальцем в мерцающую поверхность стола, пытаясь понять материал, ее тихий голос прозвучал прямо за спиной:

– Стол из древесины лунного ясеня. Пропитан смолой светляковых грибов. Тепло рук заставляет грибницу светиться сильнее. Нехитро. – Пауза. Ее дыхание едва касалось моего уха. – Но любопытно. Ты… исследуешь. Как алхимик субстанции. А не как боярин – владелец. Странно для… вернувшегося домой.

Я резко обернулся, натыкаясь на ее непроницаемый взгляд. В нем не было осуждения. Было чистое научное любопытство. Как к редкому жуку. И это было почти страшнее ненависти Владислава. Она видела не «Мирослава», не «Простака». Она видела чужака. Существо с иным мышлением. И это ее интересовало. Чем? Как потенциальной угрозой? Или как диковинным экспонатом? Я не знал. И это незнание сверлило мозг.

– Просто… необычно, – пробормотал я, отдергивая руку от стола, как от раскаленного железа.

– Да, – она чуть склонила голову, и в уголках ее губ дрогнуло что-то, отдаленно напоминающее улыбку, но без тепла. – Многое здесь необычно. Особенно для того, кто десять зим провел… в Ином. – Она произнесла «Иное» с особым ударением, будто ставя слово в кавычки. Потом плавно развернулась, ее серебристо-голубое платье зашуршало, как крылья ночной бабочки, и она растворилась в полумраке коридора, оставив меня с леденящим чувством, что я только что прошел первый, предварительный тест. И провалил его.

Как выжить? Вопрос висел в воздухе гуще ладана. Выжить не физически (пока что). Выжить как личность. Не сломаться под насмешками. Не дать растоптать себя Владиславу. Не стать объектом холодных экспериментов Арины. Не разбить окончательно и так надтреснутое сердце отца, который видел в тебе спасение, а получил проблему.

Я стоял у высокого окна, глядя на странный двор боярской усадьбы. Не на клумбы (здесь росли не цветы, а какие-то светящиеся кристаллические «кусты»), а на каменную кладку стены. Рассчитывал углы, прочность сцепления, коэффициент теплового расширения – все, что можно было измерить и понять. Физика. Моя старая крепость. В этом мире магии (или продвинутой науки?) она была островком стабильности. Закон всемирного тяготения работал и здесь. Яблоко (если бы оно здесь росло) все равно упало бы вниз.

План начал вырисовываться. Призрачный, как мираж в жаркий день, но единственный:

1. Наблюдать. Как Арина. Но не из холодного любопытства, а для выживания. Запоминать обычаи, жесты, интонации. Слова, которые режут, и слова, которые успокаивают. Друзей (если они есть) и врагов (Владислав и его клика были лишь верхушкой айсберга).

2. Анализировать. Как Степа. Этот мир работал по своим законам – социальным, энергетическим (оберег!), физическим (почему светятся грибницы?). Нужно понять их. Хотя бы основы. Знание – не только сила. Знание – щит.

3. Молчать. Говорить только необходимое. Не оправдываться. Не пытаться казаться своим. Пока я – «Простак с помутнением от Иного». Пусть так и будет. Лучше недооцененный чудак, чем явная угроза, которую нужно устранить.

4. Держаться за отца. Его любовь – моя главная защита, хоть и делает его уязвимым. Нужно быть осторожным, но давать ему ту самую искру надежды, что он так жаждет. Ради него. Ради себя.

5. Изучить оберег. Этот диск – ключ ко всему. К моему попаданию сюда. Возможно, к возвращению? Но сначала – к пониманию. Что он может? Как работает? Может ли он… защитить?

Путь не сулил легкости. Территория была чужой, населенной хищниками в парче и наблюдателями в шелке. Но Белая Ворона попала сюда не для того, чтобы ее ощипали. Она попала, чтобы выжить. А для выживания нужны не только перья, но и острый ум, терпение и… понимание фундаментальных законов, действующих даже в самых фантастических мирах. Даже если эти законы включали в себя не только гравитацию, но и яд боярских интриг и холодную логику княжны Арины. Я прикоснулся к холодному, пульсирующему оберегу.

«Ну что, – мысленно обратился я к нему, – летим дальше? Только осторожно. Здесь клюют больно».

И впервые за эти дни в уголках моих губ дрогнуло нечто, отдаленно напоминающее знакомую Степину иронию. Пусть горькую. Но свою.

––

План выживания – прекрасная абстракция, пока тебя не вытаскивают из относительной безопасности золоченой клетки на плац. Особенно по «любезному» приглашению старшего брата.

– Братец Мирослав! – Голос Владислава, как всегда, гладкий и холодный, разрезал утренний воздух, пахнущий чем-то острым и чуть металлическим. Он стоял посреди обширного, вымощенного темным, почти черным камнем плаца. Рядом – несколько молодых боярчиков, его неизменная свита. Их взгляды – смесь любопытства, ехидства и подобострастия к наследнику. На Владиславе был не парадный кафтан, а что-то вроде тренировочного дублета из плотной кожи, подчеркивавшего его атлетическое сложение. В руке – не шпага, а длинная, гибкая трость из темного, отливающего красным дерева. – Пора бы и оружие вспомнить. Или… в Ином совсем разучились?

Планируемое «молчание» дало трещину. Отказаться? Значит подтвердить слабость, дать ему новый козырь. Согласиться? Значит лечь под нож.

– Я… – начал я, но Владислав уже махнул тростью, легкий свист разрезал воздух.

– Не бойся, брат! Не сталью. Тростью. Для начала. Покажем собравшимся, – он кивнул на зевак, уже стекавшихся по краям плаца, словно на цирковое представление, – что кровь Белозерских, даже помутневшая от Иного, все еще горяча! Поддержим отца, а? Он так рад твоему возвращению… – Последние слова прозвучали особенно ядовито.

Звучало примерно так:

«Покажи всем, какой ты никчемный, и разбей ему сердце окончательно».

Меня подтолкнули вперед. Агафья, стоявшая в тени колоннады, сжала губы, но вмешаться не могла. Это была «мужская» забава. «Тренировка».

Все началось с «урока». Владислав двигался с убийственной грацией. Его трость мелькала, как змеиный язык, не причиняя сильной боли, но унижая с каждым прикосновением.

– Стойка, братец! Ноги шире! – Щелк! Трость больно отхлестнула по бедру, заставив меня пошатнуться. Смешки зрителей.

– Голову не опускай! Взгляд на противника! Разве в Ином не дрались? – Щелк! По плечу. Еще шаг назад. Камень плаца холоден даже сквозь подошвы сапог.

– Рука! Куда делась рука? Прикрывайся! Или там щиты из воздуха строить научили? – Щелк! По запястью. Больно. Унизительно.

Я пытался парировать, двигаться, но мое тело не знало этих рефлексов. Я был Степой, которого толкали в школьном дворе, а не Мирославом, обученным бою. Владислав играл мной, как кошка с мышью. Его ледяные глаза светились холодным удовольствием. Каждый щелчок трости, каждый мой неуклюжий рывок, каждый сдержанный смешок со стороны – это был не просто урок фехтования. Это был ритуал уничтожения. Публичная демонстрация того, что «чудо» – жалкий простак, недостойный имени Белозерских и пульсирующего оберега на своей груди.

Отчаяние поднималось комом в горле. Ярость, горячая и слепая, закипала в груди. Я видел лица зевак – насмешливые, жадные до зрелища. Видел Агафью, ее сжатые кулаки и беспомощную ярость. Чувствовал тяжелую пульсацию оберега, будто в такт учащенному сердцебиению. И сквозь все это – холодную, торжествующую маску Владислава. Наследника. Хозяина положения. Того, кто отнимал последние крохи достоинства.

Он сделал изящный выпад, трость описала дугу, целясь мне в лицо. Я инстинктивно рванулся назад, споткнулся о неровность плиты и рухнул навзничь. Удар о камень отозвался болью в спине и локтях. Воздух вырвался из легких с хрипом. Грязь? Нет, не грязь. Что-то темное, маслянистое, видимо, смазка для колесницы или что-то подобное, оказалось на камне возле поилки для коней. Она густо измазала мой роскошный тренировочный дублет и руки.

Сверху навис Владислав. Он не спешил добивать. Он наслаждался моментом. Трость легла концом мне на грудь, рядом с оберегом.

– Ой-ой, – произнес он с фальшивым сожалением, которое резало слух острее крика. – Опять споткнулся? Будто земля сама из-под ног уходит, братец Мирослав? Или… ты ей чужд? Как и всему здесь? – Он надавил тростью, не больно, но унизительно прижимая к земле. – Гляди, даже плац тебя отвергает. Мажется, как смерд. Может, и оберег-то твой… ошибается? Может, не кровь Белозерских в тебе, а грязь Иного?

Его слова. Его ледяной взгляд. Толпа, замершая в предвкушении финала унижения. Липкая, отвратительная грязь на руках, на груди, символ моего падения. И оберег… оберег под тростью Владислава пульсировал так сильно, что его вибрация отдавалась в костях. В нем вспыхнул тот самый фиолетово-изумрудный свет, но теперь он был горячим, яростным, как пламя.

Гнев.

Не мой. Вернее, не только мой. Это был гнев, поднявшийся из глубин. Из холодного камня подо мной. Из темной, маслянистой грязи, прилипшей к ладоням. Из самой почвы, которую он назвал отвергающей меня.

«Чужой?» – пронеслось в мозгу, уже не мыслью, а воплем. – «Ты назвал меня чужим? Ты назвал ЭТО грязью? Ты ДАВИШЬ?».

Я не сдержался. Не подумал. Просто выплеснул всю накопленную ярость, унижение, отчаяние и жгучую тоску по справедливости. Вопль, немой, но мощный, вырвался из самой глубины души и… ушел вниз. В ладони, вдавленные в холодный камень и липкую грязь.

И Земля ответила.

Не громом. Не молнией. Тихо. Ужасающе.

Камень подо мной… вздыбился. Не треснул, а именно вздыбился мягкой волной, как кожа гигантского зверя. Темная, маслянистая субстанция на моих руках и на камне ожила. Она не просто задвигалась – она полезла вверх, по трости Владислава, как черная, живая лента, с пугающей скоростью. Одновременно из щелей между плитами, из-под самого камня, где я лежал, рванулись наружу корни. Не тонкие корешки, а толстые, жилистые, темно-бурые щупальца, покрытые слизью и мертвой землей. Они обвили сапоги Владислава, резко и мощно дернув вниз.

Все произошло за мгновение.

Хруст! – не кости, а каблук сапога, сломанный неестественным рывком.

Вопль! – на этот раз настоящий, полный нечеловеческого ужаса и боли – Владислава. Он рухнул на колени, его безупречная поза разрушена. Трость выпала из руки, наполовину скрытая черной, шевелящейся массой, ползущей к его руке. Его лицо, всегда холодное и надменное, исказила гримаса первобытного страха. Он смотрел на корни, сковывающие его ноги, на черную жижу, ползущую по руке, как на исчадие ада. Лед растаял, остался только животный ужас.

Тишина. Абсолютная. Ни смешков, ни шепота. Только тяжелое дыхание, хлюпающий звук шевелящейся грязи и сдавленный стон Владислава, пытающегося вырваться из цепких корней. Все взгляды, полные ужаса и невероятного изумления, были прикованы ко мне. К Боярину-Простаку, лежащему в грязи, из чьих рук, казалось, истекла эта дикая, первобытная сила.

Я сам смотрел на свои ладони. На них еще оставались следы черной массы, но теперь она была неподвижна, как обычная грязь. Корни, держащие Владислава, тоже замерли, окаменев, превратившись в обычные, грязные древесные отростки. Но следствие их мгновенного, яростного действия было налицо: наследник Белозерских стоял на коленях, скованный, перепачканный, с лицом, на котором навсегда исчезло ледяное превосходство. Остался только шок и страх.

Оберег на моей груди погас, оставив лишь слабое, ровное пульсирование. Тепло сменилось ледяным ужасом… уже моим. Что я сделал? Это был не план. Это был взрыв. Неконтролируемый. Опасный. Страшный.

Я поднял глаза. Встретил взгляд Агафьи. В ее глазах не было осуждения. Был страх. Глубокий, древний страх перед непознанным. Перед силой, которая только что вырвалась из-под контроля. Рядом с ней стоял боярин Игнат. Он только что подошел, привлеченный криком. Его лицо было пепельно-серым. Он смотрел на Владислава, скованного корнями, на меня, лежащего в грязи, на черные пятна на камне. В его глазах не было радости, не было гнева. Была пустота. Пустота человека, чье чудо обернулось не спасением, а стихийным бедствием. Чья кровь, пульсирующая в сыне, оказалась не только благословением, но и проклятием, способным взбунтовать саму землю.

Белой Вороне удалось не просто клюнуть обидчика. Она нечаянно разорвала ткань реальности, выпустив наружу гнев почвы. И теперь этот гнев, как и насмешки, и холод Арины, и ненависть Владислава, был частью ее новой, страшной и невероятной жизни в этом мире парчи, кинжалов и древних сил. Выживать стало еще сложнее. И еще опаснее.

Глава 5: Корни Силы и Камни Страха

Тишина в кабинете боярина Игната была густой, тяжелой, как спрессованный вековой пепел. Не роскошь палат, не мерцание самоцветов. Здесь царила иная аура – мощь, обремененная знанием, и горечь, выдержанная годами. Стены из темного дуба, увешанные картами земель с незнакомыми очертаниями и чертежами машин, напоминавших гигантских насекомых. Запах – не ладана и трав, а старой кожи, металла и чего-то острого, вроде озона, но глубже.

Я сидел на жестком дубовом стуле, все еще чувствуя под ногтями липкий привкус той самой грязи и… чего-то еще. Нечто живое, темное, пульсирующее под кожей, уже успокоившееся, но оставившее след, как ожог. Одежду сменили, но ощущение не смылось. Владислава унесли – не столько из-за сломанного каблука, сколько из-за шока, застывшего в его ледяных глазах. Шока и первобытного ужаса.

Боярин Игнат стоял у массивного стола, спиной ко мне. Его руки, обычно такие уверенные, сжимали резной подлокотник кресла до побеления костяшек. Он не ругал. Не обвинял. Молчал. И это молчание было страшнее крика. Оно висело между нами, как стена из тумана, сквозь которую я смутно видел руины его надежд.

– Грязь, – наконец проговорил он. Голос был глухим, словно доносился из-под земли. Он повернулся. Его лицо, обычно несущее печать власти или боль утраты, сейчас было… опустошенным. Пепельно-серым. Глаза, цвета старого льда, смотрели не на меня, а сквозь меня, в какую-то далекую, страшную точку прошлого. – И корни. Темные, жилистые, из самой глубины пласта. Покрытые слизью мертвой земли и… яростью.

Он сделал шаг ближе. Не грозный боярин. Сломленный человек.

– Я видел это однажды, – прошептал он. Голос сорвался. – Давно. Очень давно. Мой дядя, Родион… У него был… Дар.

Слово «Дар» он произнес не с благоговением, а с тяжестью, как приговор. Оно упало в тишину кабинета, словно камень в черную воду.

– Дар Земли, – продолжил Игнат, его пальцы непроизвольно сжались, будто ощущая под собой ту самую вздыбившуюся почву. – Как у тебя. Сила чувствовать камень, глину, корни. Слышать шепот глубинных пластов. Говорить с самой плотью мира… и повелевать ей. В гневе. Или в отчаянии.

Он подошел вплотную. Его дыхание, согретое перегаром крепкого меда, коснулось моего лба. В его глазах, наконец сфокусировавшихся на мне, не было гнева. Была… бездонная тревога. И что-то еще. Глубоко запрятанная, почти невероятная гордость.

– Это… редкость, сын, – сказал он тихо, почти с благоговением. – Дар Древних Кровей. Такое… раз в десять поколений, не чаще. Сила самой Матери Сырой Земли, текущая в жилах. Дар строителей твердынь, повелителей рудных жил, хранителей корней… и грозных воинов, чья мощь – не в стали, а в камне под ногами врага.

Он медленно опустил тяжелую руку мне на плечо. Не для поддержки. Для подтверждения реальности. Его взгляд впивался в меня, будто пытаясь разглядеть в моих глазах, в моей сути, эту самую древнюю силу.

– Но, Мирослав… – его голос стал жестче, как закаленная сталь. – Это и проклятие. Сила, вышедшая из-под контроля… Она пожирает. Дядя Родион… Он не смог сдержать ее. Гнев, обида, боль… Земля отвечала на его ярость. Камни падали со стен. Дома рушились. Люди… гибли. Не по злому умыслу. По неосторожности. По незнанию. По мощи, которую он не мог обуздать. – Игнат сглотнул, его кадык резко дернулся. В глазах мелькнула старая боль. – Его… убрали. Бояре. Страх перед такой силой сильнее родственных уз. Страх перед тем, что нельзя понять и контролировать. Его Дар стал его могилой.

Тишина снова навалилась, но теперь она была наполнена гулким эхом его слов. Дар Земли. Редкий. Древний. Опасный. Смертельно опасный. Не только для врагов. Для самого носителя. Для всех вокруг.

Мой разум… бунтовал. Степа, воспитанный на таблице Менделеева и законах термодинамики, отчаянно цеплялся за рациональность. Невозможно! Камни не вздыбливаются по желанию! Корни не двигаются! Это нарушение всех законов сохранения энергии, механики сплошных сред, биологии! Галлюцинация? Массовый психоз? Воздействие оберега? Я смотрел на свои руки – чистые теперь, но все еще помнящие жгучую связь с камнем и грязью. Я вспоминал дикий ужас Владислава, окаменевшие корни, пустоту в глазах отца. Отрицать это было… бессмысленно. Это было. Реально. Ужасающе реально.

– Но… как? – выдавил я, голос хриплый от напряжения. – Я… я не делал ничего! Не произносил заклинаний! Не думал о… корнях! Я просто… разозлился. До безумия. И… все.

Игнат кивнул, его взгляд стал сосредоточеннее, трезвее. Тревога не ушла, но ее оттеснил аналитический огонек, знакомый мне по моим собственным попыткам понять этот мир.

– Дар – не заклинание, сын, – пояснил он. – Это… часть тебя. Как рука. Как дыхание. Только рука эта… может сломать гору. Или чью-то жизнь. Он отвечает на эмоции. На сильные порывы души. Особенно на гнев. Или страх. Или отчаяние. Земля… она чувствует. И отвечает. Ты не приказывал. Ты… вскричал из самой глубины. И Мать-Земля услышала своего сына. Ее ответ был… яростным. Бездумным. Как удар разъяренного зверя.

Он снял руку с моего плеча и прошелся по кабинету. Его шаги были тяжелыми.

– Теперь они знают, – проговорил он мрачно. – Владислав. Бояре. Арина. Они видели. Дар Древних Кровей… он не останется тайной. Страх – он заразителен. И… притягателен для тех, кто ищет силу любой ценой. – Он остановился, глядя на меня. В его глазах боролись гордость за сына, обладающего редчайшей силой предков, и леденящий душу страх за его судьбу, за хрупкое равновесие в доме и при дворе. – Ты должен научиться, Мирослав. Научиться чувствовать ее в себе. Как дыхание. Как биение сердца. Научиться успокаивать ее, направлять. Или… заглушать. До времени. Иначе… – Он не договорил. Картина судьбы дяди Родиона висела в воздухе невысказанной угрозой.

Я сидел, ошеломленный. Мир, который я уже начал воспринимать как странную смесь архаики и неизвестной науки, вдруг обрушился на меня магией. Самой настоящей, стихийной, опасной и… невероятной. Мой рациональный ум кричал о невозможности. Но каждая клетка тела помнила яростный отклик земли. Помнила власть, которая на мгновение хлынула через меня.

Страх был. Да, оглушающий. Страх перед этой силой внутри. Перед последствиями. Перед тем, что обо мне подумают, что сделают Владислав и его сторонники. Страх за отца, чье положение стало еще более шатким.

Но сквозь страх, как росток сквозь треснувший асфальт, пробивалось другое. Интерес. Жгучий, всепоглощающий, ученый интерес Степы. Что это за сила? Как она работает? Каковы ее пределы? Можно ли ее измерить? Контролировать? Понять? Это же… фантастика! Нарушение всех известных законов! Но оно существует! Здесь. В этом мире. Во мне.

Я посмотрел на свои ладони. Не с ужасом теперь. С жадным любопытством. Что, если прислушаться? Не в гневе. Спокойно. Услышишь ли ты этот «шепот глубинных пластов»?

– Заглушать? – переспросил я, и в моем голосе, помимо страха, прозвучала нотка вызова. Вызова самой идее спрятать такую загадку. – Или… учиться? Учиться понимать? Как… как алхимик понимает превращения? Как звездочет – движение светил?

Игнат замер. Он увидел в моих глазах не только страх, но и тот самый жадный огонек любознательности, который заметила Агафья в первые минуты. И это его… обнадежило. Гордость в его взгляде вспыхнула ярче.

– Учиться, сын, – сказал он твердо, снова подходя и кладя руку мне на плечо, на этот раз с силой. – Учиться с величайшей осторожностью. Как учатся ходить по лезвию бритвы. Или как укрощают дикого грифона. Ты не алхимик. Ты – носитель Силы Земли. И твоя первая задача – не дать ей тебя сожрать. Или погубить тех, кто рядом. – Он сделал паузу, его взгляд стал суровым. – Владислав… он теперь твой злейший враг. Он боится. А боящийся враг – самый опасный. И он не единственный. Дар… он манит. И раздражает. Как золото в руках ребенка.

Он отступил, его лицо снова стало маской боярина, но тревога в глазах не исчезла.

– Отдохни, – сказал он. – Агафья принесет тебе кое-что. Травы. Для успокоения духа и… тела. Чтобы Земля внутри спала. Пока. А завтра… завтра начнем. С малого. Со слушания тишины под ногами. Без гнева. Без страха. Только слушание.

Он вышел, оставив меня одного в кабинете, наполненном тяжестью откровений и пульсирующим эхом древней силы в моих жилах. Я подошел к окну. Внизу виднелся плац. Темные плиты, на которых еще виднелись следы вздыбившегося камня и темные пятна. Место моего унижения… и моего невероятного пробуждения.

Я прижал ладонь к холодному стеклу. Не к камню. Пока не к камню. Разум все еще отказывался полностью принять реальность магии. Но отрицать? Уже не мог. Во мне была сила. Дикая, страшная, древняя. Сила Земли. Она была частью этого мира. Частью меня. И как бы ни пугали последствия, как бы ни злобствовал Владислав, внутри, под слоем страха, шевелилось непреодолимое, ученое любопытство. Это же так… интересно! Невероятно. Немыслимо. Но факт. Лабораторная крыса попала в мир, где законы физики были лишь частью картины. И теперь ей предстояло изучить самый невероятный феномен – саму себя. Белая Ворона не просто обрела странные перья. Она обнаружила, что может шевелить землю под ногами у тех, кто над ней смеялся. И это меняло все. Страшно. Опасно. Но чертовски… прекрасно своей невозможностью.

Травяной отвар от Агафьи – густой, горький, с послевкусием мокрого камня – слегка притупил дрожь в руках и ледяной ком страха под ложечкой. Но не смог заглушить жгучий вихрь мыслей. Дар Земли. Сила предков. Проклятие дяди Родиона. И тень Владислава, которая теперь будет длиннее и чернее. Я сидел в небольшой, уютной горнице, отведенной мне в башне, где окно выходило не на парадный двор, а на запутанный лабиринд садов с теми самыми светящимися кустами. Тишина здесь была иной – наполненной шелестом странных листьев и далеким гулом города за стенами усадьбы.

В дверь постучали. Не Агафья – ее стук был твердым и узнаваемым. Этот был легким, почти невесомым, с оттенком подобострастной осторожности.

– Мирослав Игнатович? Позволите войти?

Голос – мягкий, бархатистый, текучий, как мед. Но под ним чудился слабый скрежет, как нож о точильный камень.

– Входите, – ответил я, насторожившись. Кто еще мог пожаловать? Владислав? Вряд ли в таком тоне. Арина? Ее голос был холоднее.

Дверь отворилась беззвучно. Вошел человек. Невысокий, сухонький, одетый не в боярскую роскошь, а в строгий, темно-серый кафтан из тонкой шерсти, почти без украшений. Только на длинных, бледных пальцах поблескивало несколько перстней с темными, невзрачными камнями. Его лицо… не запоминалось. Обычные черты, ничем не примечательные. Лишь глаза – маленькие, глубоко посаженные, цвета мутной болотной воды – цепляли. Они не светились, как у Арины, не сверкали холодом, как у Владислава. Они… впитывали. Как губка. И улыбка. Слишком сладкая, слишком широкая для такого невыразительного лица. Она не согревала. Она настораживала.

– Окольничий Федор Скуратов, – представился он, сделав безупречный, неглубокий поклон. Движение было выверенным, экономичным. Ничего лишнего. – Слуга государев и… почитатель вашего дома, Мирослав Игнатович. Слышал о чудесном возвращении. Не мог не выразить своего… глубочайшего восхищения и радости.

Он не подошел близко. Остановился на почтительном расстоянии, его болотные глаза скользнули по мне, по моей простой одежде, по стенам горницы. Казалось, он запоминал каждую пылинку.

– Благодарю, – ответил я осторожно, следуя своему правилу «молчать и наблюдать». Что-то в этом человеке вызывало инстинктивное отторжение. Как запах тухлого мяса, замаскированного духами.

– Игнат Всеволодович… истинно благословен Сварогом, – продолжил Скуратов, его сладкий голос лился, как патока. – Потерять сына… и обрести вновь. Да еще и… – он сделал крошечную паузу, его взгляд на мгновение стал острее, – преображенным. Сила рода Белозерских поистине неисчерпаема. Чудо на плацу… о нем уже шепчутся. – Он произнес это так, будто делился драгоценной тайной, а не упоминал событие, которое наверняка уже облетело полгорода.

Мои пальцы непроизвольно сжались. Он знал. Конечно знал. И пришел.

– Неразумная выходка, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Споткнулся… земля сырая.

Скуратов тихонько рассмеялся. Звук был похож на шуршание сухих листьев.

– О, молодость! Пылкость! Это простительно. Даже… восхитительно. – Он сделал шаг ближе. Не нарушая дистанции, но его присутствие стало ощутимее. От него пахло… не медом, не травами. Чем-то сладковато-горьким, как миндаль, и пыльным, как старые свитки. – Вас, Мирослав Игнатович, неправильно понимают. Я вижу. Человек, вернувшийся из Иного… он несет в себе неведомое. Это пугает малых умов. Но ум, – он постучал себя по виску длинным пальцем с темным перстнем, – истинный ум… видит в этом возможность. Новые знания. Новые… горизонты.

Его слова были гладкими, обволакивающими. Комплименты – словно яд, подслащенный медом. Но в его болотных глазах не было восхищения. Был расчет. Точный, холодный. Он изучал меня, как бухгалтер изучает счет.

– Владислав Игнатович… ревнив, – продолжил Скуратов, понизив голос до конфиденциального шепота, хотя вокруг никого не было. – Наследник. Привык быть первым. А тут… чудо. Сила. – Он многозначительно посмотрел на мои руки. – Он не оценит вас по достоинству. Он видит угрозу. А угрозы… имеют свойство устранять. Даже в семье. Увы. – Он вздохнул с театральной скорбью.

Он сеял семена. Тонко. Искусно. Намекая на враждебность брата, предлагая себя в качестве… чего? Союзника? Информатора? Его сладкие речи были сплошным двойным дном.

– Княжна Арина… умна. Очень. – Скуратов сменил тему так же легко, как перелистывал страницу. – Но ум ее… холоден. Как лед. Она видит не брата. Она видит феномен. Объект изучения. А объекты… имеют свойство разбираться на части. Ради науки. Ради понимания.

Еще один ядовитый укол. Предупреждение? Или попытка отсечь всех потенциальных союзников?

– А вы, Окольничий? – спросил я, не выдержав. – Что вы видите?

Его улыбка стала еще шире, еще слаще. И еще более пугающей.

– Я, Мирослав Игнатович? Я вижу… потенциал. Редчайший. Как алмаз в грубой породе. – Его болотный взгляд снова пробежал по мне, оценивающе. – Человек с тремя дарами: кровью Белозерских, силой Иного… и вниманием самой Земли. Такое… бывает раз в тысячу лет. Или не бывает вовсе. – Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание. – Но алмаз нужно огранить. Защитить. От зависти. От страха. От… непонимания. Мир наш, поверьте, не готов к таким чудесам. Но есть те… кто ценит истинную редкость. И умеет ее… сберечь. Для великих дел.

Его намек висел в воздухе, густой и душный. «Великие дела» от Скуратова звучали зловеще. Он не предлагал дружбы. Он предлагал сделку. Покровительство. За какую цену? Он не сказал. Но в его глазах читалось: цена будет высокой.

Дверь отворилась. На пороге стояла Агафья. Ее лицо было каменным, но в глазах горел предостерегающий огонь. Она молча смотрела на Скуратова.

Окольничий не смутился. Он снова склонился в безупречном поклоне.

– Я отнимаю ваше драгоценное время, Мирослав Игнатович. Отдохните. Набирайтесь сил. Ваше возвращение… лишь начало удивительного пути. Помните – вы не одинок. Есть те, кто понимает. И ценит. – Его последние слова были обращены ко мне, но взгляд болотных глаз на мгновение скользнул в сторону Агафьи, полный скрытого смысла. Потом он плавно развернулся и вышел, его серый кафтан растворился в полумраке коридора беззвучно, как тень.

В горнице запахло его сладковато-горьким шлейфом и… пылью интриг. Агафья плотно закрыла дверь и повернулась ко мне. Ее лицо было сурово.

– Сладкие речи, светик? – спросила она, и в ее голосе звучала редкостная горечь. – Окольничий Скуратов… змея подколодная. Яд его слов слаще меда, а жало острее шпаги. Не верь ни единому слову. Он не ценит. Он пользуется. Или ломает. Третьего не дано.

Я сидел, ошеломленный уже не магией, а мастерством человеческой подлости. Владислав был открытой угрозой. Арина – холодным наблюдателем. Но Скуратов… Он был иным. Он был тенью, ядовитым туманом, обволакивающим душу сладкими обещаниями и тонкими угрозами. Он увидел силу. Увидел уязвимость. И пришел собирать урожай.

– Он говорил про Дар, – пробормотал я. – Про плац.

Агафья мрачно кивнула.

– Ему мало не покажется. Он вездесущ. Все видит. Все слышит. Его уши – в каждой щели, глаза – на каждой башне. Берегись его, Мирослав. Он опаснее Владислава в его самой лютой ярости. Игнат Всеволодович… – она понизила голос, – он знает. Но Скуратов хитёр. Как лис. И нужен государю. Пока что.

Жар от травяного отвара окончательно угас. Внутри снова стало холодно. Но уже не от страха перед неконтролируемой силой земли. От осознания новой опасности. Магия была стихией, которую можно было попытаться понять, приручить. А Скуратов… он был воплощением самого коварного, самого темного, что есть в людях. И он уже положил глаз на «алмаз в грубой породе». На меня. Белая Ворона, обретшая силу Земли, вдруг почувствовала на своей шее холодное дыхание хищника, который охотится не силой, но ядом слов и паутиной интриг. И этот хищник казался гораздо страшнее любых корней из-под земли.

Глава 6: Сталь и Воля, или Как Ньютон Встретился с Мечом

Тень Скуратова, сладкая и ядовитая, еще витала в углах горницы, когда во мне созрело решение. Оно родилось не из внезапной жажды воинской славы или желания угодить отцу. Нет. Это был холодный, жестокий расчет Степы, умноженный на инстинкт выживания Мирослава. Плац. Владислав. Его трость, хлеставшая по ногам и плечам. Его ледяной взгляд, обещавший куда худшее в следующий раз. И корни… Да, корни выросли из отчаяния и гнева. Но что, если в следующий раз Владислав подойдет с друзьями? Или с настоящей сталью? Что, если гнев не успеет прорваться, а ноги подкосятся от одного толчка?

Физическая слабость. Она была моей ахиллесовой пятой. В моем мире я проигрывал Косте и его братве в силе и ловкости. Здесь, в мире боярских интриг, древних даров и настоящих клинков, это могло стать смертным приговором. Дар Земли – вещь непредсказуемая, страшная. Мне нужен был фундамент. Прочный, как камень. Фундамент из мышц, выносливости и хотя бы базовых навыков, чтобы не упасть от первого же толчка и не дать себя прижать к земле, как тогда, на плацу, до того, как Земля взбунтуется.

Я пошел к отцу. Не в парадные покои, а в его «рабочую кузницу» – кабинет, где пахло кожей, металлом и озоном от странных приборов. Игнат сидел за столом, уставленным чертежами укреплений, на которых стены были пронизаны светящимися жилами, а башни увенчаны не флюгерами, а кристаллическими сферами. Он выглядел усталым, но когда увидел меня, в его глазах, пусть и на мгновение, вспыхнула искра той самой хрупкой надежды.

– Отец, – начал я, стараясь звучать тверже, чем чувствовал себя внутри. – Я… хочу учиться. Держать оружие. Ходить. Не падать. – Я не стал упоминать Владислава. Не стал говорить о страхе. Я указал на чертеж укрепления, на фигурку воина у ворот. – Хочу не быть слабым звеном. В стенах. В роду.

Игнат замер. Его перо, которым он делал пометки на пергаменте, зависло в воздухе. Он смотрел на меня не просто с удивлением. С восторгом. С облегчением. С ликованием человека, увидевшего долгожданный знак.

– Мирослав! – Он встал так резко, что тяжелое кресло отъехало назад. – Сын мой! Глаза Сварога прозрели! Ты… вспоминаешь? – В его голосе дрожала неподдельная радость. Он шагнул ко мне, схватил за плечи. Его пальцы впились в ткань кафтана. – Помнишь? Ты мальцом так и норовил! К деревянному мечу тянулся! Глаза горели, как угли! Прямо как теперь! – Он ошибался. Совсем. Мои глаза горели не воинственным пылом, а холодной решимостью выжить. Но он видел то, что хотел видеть: возвращение сына-воина, наследника славных традиций Белозерских, того самого, кто был похищен. Его боль утраты, его страх перед Даром, его тревоги о дворе – все отступило перед этим миражом.

– Я… не помню, – осторожно сказал я, не желая разрушать его иллюзию полностью, но и не в силах врать. – Но хочу научиться. С нуля.

– С нуля! Так и надо! – воскликнул Игнат, его лицо озарилось редкой улыбкой. Он похлопал меня по плечу так, что я едва устоял. – И учитель у тебя будет не из последних! Лучший! Перун его знает! Воевода Перун! Гроза врагов и… ну, скажем так, суровый наставник для друзей! Он тебя, сынок, в форму вгонит! Железную!

Само имя – Воевода Перун – звучало как удар грома. Игнат послал гонца, и вскоре в кабинете возникла Гора.

Не просто высокий человек. Ширококостный, могучий, как дуб, вырубленный из цельного гранита. Его кафтан из грубой, темно-синей ткани был туго стянут широким кожаным поясом с массивной бляхой в виде молнии. Лицо – словно высеченное топором: широкое, скуластое, покрытое сетью старых шрамов, самый заметный из которых рассекал левую бровь и уходил под седую, коротко стриженную щетину. Глаза – маленькие, глубоко посаженные, цвета грозового неба – серо-стальные, с искрами, похожими на далекие зарницы. Он вошел без стука, тяжело ступая сапогами, подбитыми сталью. Его взгляд, быстрый и острый, как клинок, скользнул по Игнату, а затем впился в меня. Не изучающе, как Арина. Не презрительно, как Владислав. Оценивающе. Как кузнец оценивает крицу – на предмет того, сколько ударов она выдержит, прежде чем превратиться в сталь или рассыплется в шлак.

– Вот он, Перун, – проговорил Игнат, с гордостью указывая на меня. – Сын мой, Мирослав. Вернулся. Чудом. И дух боевой в нем проснулся! Выкуй из него воина, старина! Как из меня когда-то!

Перун молча кивнул. Один раз. Коротко. Его голос, когда он заговорил, был низким, хрипловатым, как скрежет камней в горном обвале:

– Чудо, говоришь? Ну что ж… Чудеса на плацу видал. – Его стальные глаза метнули на меня колючий взгляд. Я понял – он знал про корни. Про грязь. И это его не впечатлило. – Посмотрим, что чудо сделает с куском стали в руках. И со своей задницей на плацу. Завтра. На рассвете. Не опоздать. – Он развернулся и вышел так же тяжело и неуклонно, как вошел. Разговор окончен.

Рассвет на плацу встретил меня пронизывающим холодом и предчувствием ада. Перун уже стоял посреди черных плит, похожий на мрачный менгир. Рядом с ним лежали два деревянных меча – грубые, тяжелые, больше похожие на дубины с перекрестьем. Увидев меня, он не поздоровался. Ткнул носком сапога в один из мечей.

– Бери. Держи. Не как баба прялку. Как оружие. Основа жизни. Или смерти.

Я поднял меч. Он был невероятно тяжелым. Деревянным! Баланс – отсутствовал напрочь. Рукоять натирала ладонь.

– Стойка, – рявкнул Перун. – Ноги! Шире! Колени согни! Не дрожи! Ты что, на ходулях? Землю чувствуй! Она тебя держит, или ты ей в тягость?!

Он подошел и ногой с силой ударил мне по голени, заставляя шире расставить ноги и глубже присесть. Больно. Унизительно.

– Меч! Поднять! К лицу! Рука сильная – вперед! Слабая – у приклада! Нет приклада? Значит, у рукояти! Держи! Не болтай, как язык у сплетницы!

Я поднял дубину. Рука дрожала от непривычной тяжести.

– Щит? – процедил я сквозь зубы.

– Щит? – Перун фыркнул, как разъяренный бык. – Щит тебе в бабьем тереме пригодится! Пока – меч! Меч – это атака! А лучшая защита – не дать врагу поднять свою! Движь!

Он схватил второй деревянный меч. Без предупреждения. Без счета. Просто взмахнул им с чудовищной скоростью и силой, целясь не в меня, а в мой меч. Удар был страшен.

ДЗЫНЬ! – оглушительный лязг дерева по дереву. Боль, дикая, режущая, пронзила запястье, предплечье, плечо. Пальцы разжались сами собой. Мой меч с жалким стуком отлетел на камни. Я отшатнулся, едва удерживая равновесие, рука онемела до локтя.

– Меч роняешь – жизнь роняешь! – рявкнул Перун, даже не дрогнув от удара. – Поднять! Быстро!

Каждый удар по моему мечу был ударом молота по наковальне. Моя наковальня. Мои кости гудели. Мышцы горели огнем. Ладони покрылись кровавыми волдырями, которые тут же лопались, сливаясь с грубым деревом рукояти. Пот заливал глаза. Дыхание рвалось хриплыми спазмами. Перун не давал передышки. Он двигался с ужасающей легкостью для своей массы, его удары были неотразимы, как стихия.

– Ноги! Двигай ногами! Не стой столбом! Земля – твоя союзница! Чувствуй ее! Используй! – Он снова ударил по моему мечу. Я едва удержал его, отлетев на два шага назад. – Слаб! Медлен! Мозги на месте? Или Иное их вымыло? Думай! Предугадывай!

Но думать было нечем. Было только боль. Жгучая, всепоглощающая. Унижение от полной беспомощности. Я был мухой перед разъяренным шершнем. Казалось, еще немного – и я рухну, как тогда под тростью Владислава. Идея тренировки казалась безумной. Самоубийственной.

Но где-то в глубине, под слоем боли и отчаяния, копошился Степа. Его рациональный ум, загнанный в угол, лихорадочно работал:

«Угол атаки 45 градусов… Сила удара превышает мою массу в 2.5 раза… Трение рукояти вызывает повреждение эпидермиса… Центр тяжести смещен...».

И была воля. Не воинская ярость. Не жажда подвига. Упрямство. То самое упрямство, что заставляло его спорить с учителем физики, изучать кальмаров посреди насмешек, подбирать лягушек. Я не сдамся. Не здесь. Не этому. Не из-за боли.

Стиснув зубы так, что челюсти хрустели, я поднял меч. Снова. И снова. Рука не слушалась. Ноги подкашивались. Но я вставал. Шел вперед. Подставлял свою дубину под сокрушительные удары Горы по имени Перун. Каждый отбитый (точнее, пережитый) удар был маленькой победой. Над болью. Над страхом. Над своим немощным телом.

– Упёртый! – с неожиданной, хриплой ноткой в голосе (было ли это уважение?) процедил Перун после очередного удара, от которого у меня потемнело в глазах. – Не в батюшку! Тот орал, как резаный! А ты… молчишь. Как камень. Интересно. – Он опустил свой меч на мгновение. – Ладно. На сегодня хватит. Завтра – раньше. И принеси бинты. Или бабью присыпку. – Он брезгливо кивнул на мои окровавленные ладони.

Я стоял, едва дыша, опираясь на деревянный меч, как на костыль. Все тело ныло, каждая мышца кричала. Ладони горели адским огнем. Но внутри, сквозь боль, пробивалось странное чувство. Не гордость. Не победа. Удовлетворение. От того, что выдержал. От того, что сделал первый шаг. Пусть через боль и унижение. Но шаг к тому, чтобы не быть беспомощным.

Перун ушел, оставив меня одного на холодном плацу. Я посмотрел на свои дрожащие, окровавленные руки, потом на тяжелый деревянный меч. Путь к силе был вымощен не славой, а болью. И вел он не в герои, а просто к шансу выжить в этом жестоком, прекрасном и невероятном мире. Белая Ворона, привыкшая к микроскопу и формулам, взяла в лапу грубый деревянный меч. И не отпустила. Пока.

Так стали проходить и последующие дни. Я не собирался просто так останавливаться после первого дня тренировок. Боль была моей постоянной спутницей. Она жила в мышцах, вывернутых неестественными стойками Перуна, горела в ладонях, стертых в кровавое месиво грубым деревом меча, ныла в костях от бесконечных отработок ударов по воображаемому противнику. Рассветы на плацу сливались в череду пытки, где Гора по имени Перун был неумолимым палачом, а я – упрямым еретиком, отказывающимся сломаться. Но я держался. Молча. Стиснув зубы. Каждый поднятый меч, каждый шаг в правильной стойке, каждый удержанный под сокрушительным ударом клинок – был маленькой победой над своим прежним, беспомощным «я».

Однажды утро выдалось особенно свинцовым. Туман висел над черными плитами. Тело отзывалось на каждое движение тупым гулом протеста. Я пытался отработать связку ударов – вертикальный рубящий, переход в боковой, отскок. Получалось коряво, медленно, как в замедленной съемке. Перун наблюдал, молчаливый и неодобрительный, как грозовая туча.

И тут он появился. Владислав.

Он вышел на плац не спеша, словно прогуливаясь по своим владениям. В безупречном тренировочном дублете из тонкой, но прочной кожи, без единого пятнышка. Его шпага – уже не деревянная, а настоящая, с тонким, смертоносным клинком – непринужденно болталась на поясе. Лицо – гладкое, холодное, с привычной маской превосходства, слегка подпорченной остаточным страхом в глубине ледяных озер глаз. Он подошел к Перуну с безукоризненным полупоклоном.

– Воевода. Позвольте присоединиться? Освежить навыки. И… помочь братцу. – Его голос был медовым, но яд капал с каждого слова. Он кивнул в мою сторону. – Вижу, старается. Но… коряво. Очень. Может, личный пример?

Перун хмыкнул, его стальные глаза сузились. Он почуял крысу. Но Владислав – наследник. Отказать без причины – не по чину.

– Не мешать, – буркнул он. – Урок идет.

– О, ни в коем случае! – Владислав поднял руки в изящном жесте. – Просто… подсказки. Как старший брат. – Он улыбнулся. Лед тронулся, показав оскал. – Мирослав, брат, давай-ка я покажу, как настоящий удар выглядит. Твоя стойка… – он презрительно окинул меня взглядом, – напоминает утку на льду. Ноги! Шире! Колени… ниже! Да ниже же!

Он резко шагнул ко мне и сильным, точным ударом носка сапога пришелся мне по голени, заставляя вскрикнуть от боли и потерять равновесие. Я едва удержался, не упав.

– Видишь? – обратился он к Перуну, как к эксперту. – Неустойчив. Корни, видать, только под себя умеет пускать, а под ногами стоять – нет. – Смешок пробежал по его свите, осторожно стоявшей у края плаца.

Перун молчал. Его лицо было каменным. Но в стальных глазах вспыхнула зарница гнева. Не за меня. За нарушение его владения. За вторжение в его урок.

– Теперь удар, – продолжал Владислав, наслаждаясь моментом. Он выхватил свою шпагу с убийственной грацией. Клинок блеснул в туманном воздухе. – Смотри. Плавно. Точка опоры здесь. Вес тела переносится так. – Он сделал выпад, быстрый, как молния, и кончик его шпаги чиркнул по моему деревянному мечу, выбивая его из моих окровавленных, ослабевших рук с такой силой, что я почувствовал, как суставы пальцев хрустнули. Меч с грохотом упал на камни. – Вот. Чисто. Элегантно. А не как ты – машешь, как дровосек. Попробуй повтори. – Он кивнул на мой меч, лежащий на земле. – Подними. Давай.

Я стоял, сжимая онемевшие, горящие ладони. Боль в голени и пальцах сливалась в огненный шквал. Унижение горело щеками. Я знал, что не смогу повторить его удар. Даже близко. Он это знал. Все знали. Это была не помощь. Это была публичная казнь. Медленная, изощренная.