Бруклинский Олень

Гадюшник

Я родился в тени громкого имени. Мой отец был адвокатом, чьё слово в Бруклине, среди бетонных каньонов и скрипа надземного метро, весило тяжелее золота. Нас было много: двое старших братьев, Стиви и Фрэнки, и маленькая, не от мира сего шизанутая сестра Бритни. Наш мир был скроен из несовместимых лоскутов: величие отцовского имени, выгравированного на медной табличке у двери, и въедливый запах горячего мусора, доносившийся с улицы по четвергам. Мы обитали в трёхэтажном особняке из потемневшего дерева на окраине Бруклина – островке викторианского прошлого, зажатом между многоквартирными домами из красного кирпича. Здесь каждый скрип рассохшихся ступеней был саундтреком нашего детства, а из окон доносился гул города: далёкие сирены, ритмичный грохот поезда на линии J/M/Z и крики детей, гоняющих мяч у вскрытого пожарного гидранта.

В противовес этому живому, дышащему хаосу у нас были две бездушные квартиры в Чикаго. Я никогда их не видел, но представлял себе стерильные апартаменты где-то в стеклянной башне с видом на холодные воды озера Мичиган, где ветер сдувает с ног, а воздух пахнет сталью и деньгами. И, конечно, автомобили – целых четыре, каждый со своей историей, гниющих в нашем бруклинском дворе. Красный «Маверик» Стиви, стремительный и надменный, всегда пахнущий дорогим одеколоном и кожей. Две БМВ, Z4 и g30, тоже красные, – Фрэнки явно не страдал избытком фантазии, но его машины всегда пахли дешёвым пивом, женскими духами и свободой. И вот он – ржавый, когда-то белый «Опель Кадет» 89-го года, доживающий свои дни на задворках. Его салон пропитался запахом плесени и мышиного помёта, а под капотом крысы свили гнездо. Он, конечно, ждал меня.

Мой отец давно не садился за руль. Слишком глубокой была рана, которую нанесла ему та авария на скользком асфальте Belt Parkway, унёсшая жизнь моей беременной матери. Он был за рулём, и её смерть стала для него невидимой, но несокрушимой стеной. Он ушёл в себя. Его миром стал кабинет на первом этаже, наглухо зашторенный, пахнущий старой кожей, пыльными томами «Свода законов штата Нью-Йорк» и дорогим виски, который он пил по ночам. Для него существовала только карьера – его храм и его убежище. Он редко бывал дома, улетая в Чикаго, где заключал свои сделки. За мной, самым младшим, и Бритни присматривала няня – старая, грузная негритянка по имени Мэйбл. Её дни проходили в продавленном кресле под нескончаемый гул телешоу, а весь дом был пропитан запахом жареной курицы и дешёвых сигарет, которые она курила на заднем крыльце.

Стиви, мой старший брат, шёл по стопам отца, но с ещё большей помпезностью. Он уже стажировался в его фирме и ходил по дому в идеально отглаженных костюмах, источая ауру успеха и презрения. Я был уверен, что в будущем он станет ещё более успешным и безжалостным адвокатом, чем наш отец. Фрэнки, напротив, был воплощением жизни вне рамок. Капитан школьной футбольной команды, он приносил в дом запах пота, свежескошенной травы и адреналина. А Бритни… Бритни была нашей загадкой. Она могла замереть посреди кухни, где Мэйбл жарила очередной окорочок, и заявить, что эльф, живущий в холодильнике, снова жалуется на прокисшее молоко. Ну и, наконец, я – маленький, прыщавый, худой, как червь, школьник, который слишком хорошо учился и для девочек был лишь невидимым фоном. Моим единственным союзником был Хуан – такой же тощий и неприметный, но с одной важной разницей: он жил в трейлерном парке под эстакадой и постоянно был голоден. Мы с ним обожали сбегать в наш тайный мир – заброшенную стройку на берегу Ист-Ривер. Там, среди бетонных каркасов и торчащей арматуры, вдыхая запах сырого цемента и речной воды, мы допоздна играли в «джедаев», сражаясь с воображаемым злом под грохот проходящих мимо барж.

Эта стройка была единственным местом, где я мог быть кем-то другим. В школе я был никем. Пустым местом. Или, что хуже, мишенью.

Школьный коридор был моим личным адом. Длинный, гулкий, пахнущий хлоркой и тревогой. Я научился передвигаться по нему, как мышь, – вдоль стены, вжимаясь в холодный металл локеров, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Но это не всегда помогало.

– Эй, Лео! Червяк! – голос Чеда, одного из тупых качков из команды Фрэнки, ударил по ушам. – Слышал, ты опять получил высший балл по химии. Мозговит, да?

Он подошёл и с силой захлопнул дверцу моего шкафчика, едва не прищемив мне пальцы. Я вжал голову в плечи. Рядом с ним стояла Джессика, чирлидерша с белоснежной улыбкой и абсолютно пустыми глазами. Она лениво жевала жвачку.

– Чед, оставь его, – сказала она. Не из жалости. А с тем же выражением, с каким говорят: «Не трогай, это какая-то гадость».

– Да я просто хочу попросить его помочь с домашкой, – ухмыльнулся Чед. – Он же у нас умный.

Но хуже всего было в кафетерии. Мы с Хуаном всегда садились за самый дальний столик, у мусорных баков, где пахло прокисшим молоком. Это было наше гетто. Однажды я набрался смелости и попытался подсесть к столу, где сидела Сара – девушка из моего класса, в которую я был тайно и безнадёжно влюблён.

Я подошёл с подносом, на котором дрожала порция макарон с сыром.

– Привет, Сара. Тут… тут не занято? – пролепетал я.

Она и её подруги оторвались от своих телефонов и посмотрели на меня. Не как на человека. А как на таракана, который выполз на их скатерть. Наступила ледяная тишина.

– Ты серьёзно? – спросила одна из её подруг, скривив накрашенные губы.

Сара даже ничего не сказала. Она просто посмотрела на меня, потом на своих подруг и тихо, презрительно фыркнула. Этот звук, тихий, как лопающийся пузырь жвачки, был громче любого крика.

Я развернулся и пошёл обратно к своему столику у помойки. В спину мне летел их приглушённый, змеиный смех.

Вот почему стройка была моим раем. Там, размахивая ржавой арматуриной, я был не Лео-червяком. Я был джедаем. Я был кем-то. И только там я мог забыть, что в реальном мире для таких, как Сара, я был просто невидимым. Или, что ещё хуже, – смешным.

Прошлым летом, охваченный жаждой приключений, я попросил Фрэнки научить меня водить. Он, недолго думая, посадил меня за руль своей красной «g30». Запах дорогой кожи ударил в нос. Он врубил музыку на полную, захватил пива и пару подруг, и скомандовал ехать на вечеринку в Квинс. Я проехал один квартал по щербатому асфальту, чувствуя себя королём мира, но, когда впереди, отражаясь в лужах, замигали сине-красные огни патрульной машины, моё сердце рухнуло. Я растерялся и со всего маху въехал им в зад… Этот инцидент стал началом моей водительской карьеры. После этого Фрэнки, где-то раздобыв старый «Опель», кинул ключи мне на кровать.

– Делай с ним что хочешь, только меня не напрягай.

Я больше к машине не подходил. Вот почему ржавый «Кадет» ждал меня – он был памятником моему провалу.

Накануне Рождества, когда дом наполнился густым ароматом хвои и корицы, Бритни неслышно скользнула в мою комнату. За окном падал мокрый снег, и свет уличного фонаря выхватывал из темноты танцующие снежинки.

– Приходила мама, – прошептала она, и в её голосе прозвучало эхо неземных вестей, – и сказала, что мы вскоре встретимся с ней.

Она изобразила самолёт, издала тихое жужжание и, покружившись, ускакала к себе. Я лишь покрутил пальцем у виска, но что-то в её словах заставило смахнуть непрошеную слезу.

На праздники мы всегда летали в Берлин к тётке Клавдии. Я ненавидел эти посиделки – запах кислой капусты и колбасок, громкая немецкая речь и бесконечные часы скуки. Отец приобрёл билеты, и весь дом забурлил в предпраздничной суете. Все бегали, кричали, хлопали дверями; дом ходил ходуном. И пока все были заняты, ко мне заглянул Хуан, его глаза горели азартом.

– Пойдём играть!

Мысль о скучных посиделках перевесила. «Немного поиграем и вернусь», – пообещал я себе. Я выскользнул через заднюю дверь, чтобы не попасться на глаза Мэйбл. Холодный декабрьский воздух ударил в лицо, пахнущий мокрым снегом и выхлопными газами. Наш дом был островом тепла и фальшивой рождественской суеты. Улица – совсем другим миром.

Наш путь к стройке лежал через несколько кварталов, и это была ежедневная экскурсия на дно Бруклина. Первое, что тебя оглушало, – это грохот. Каждые несколько минут прямо над головой с лязгом и воем проносился поезд L-train, и весь мир под эстакадой вибрировал, словно при землетрясении. Опоры были покрыты слоями облупившихся афиш и свежих, ярких граффити.

Мы шли мимо кирпичных многоэтажек, чьи стены были похожи на старые, больные дёсны. Чёрные пожарные лестницы вились по фасадам, как железные змеи. Из окон, затянутых решётками, доносились обрывки чужих жизней: крики на испанском, плач ребёнка, гулкий бит дешёвого хип-хопа. Воздух был густым, как суп. В нём смешивался запах жареного лука от тележки с хот-догами, сладковатая, приторная вонь травки из-за угла и кислый, гнилостный дух переполненных мусорных баков, у которых грелись бездомные.