Птица Забвения

Книга первая: Тень крапивника

Случайный дождь, накрапывавший с самого утра, к полудню превратился в нудную, монотонную завесу, за которой мир расплывался, теряя очертания и цвета. Стоя у огромного окна аудитории на третьем этаже, Кэйта Кисимото наблюдал, как капли, сливаясь в ручьи, рисуют на стекле причудливые, лишённые смысла узоры. Его собственное отражение – сорокадвухлетний мужчина в очках с простоватой оправой, с лицом, которое уже давно перестало быть молодым, но так и не приобрело выразительности зрелости, – накладывалось на этот абрис мокрого Токио, создавая ощущение двойной экспозиции на старой плёнке.

За его спиной, в аудитории, царила ленивая, сонная тишина, нарушаемая лишь мерным скрипом мела о доску и его собственным голосом. Он вёл лекцию по миграционным путям японских белоглазок для курса второкурсников. Слова, отточенные годами повторения, выходили автоматически, без участия сознания. Он мог бы читать этот материал во сне. И, возможно, так оно и было.

– Таким образом, несмотря на кажущуюся хаотичность, маршруты строго зависят от магнитного поля Земли и унаследованных, инстинктивных карт, – произнёс он, оборачиваясь к полупустым рядам.

Взгляды студентов были устремлены куда угодно, только не на него: в экраны смартфонов, в окна, на собственные конспекты, где аккуратные строчки давно сменились каракулями. Лишь пара человек в первом ряду делали вид, что слушают, но их глаза были пусты и неподвижны. Кэйта не испытывал к ним раздражения. Он и сам давно перестал находить в своём предмете что-то, способное вызвать живой интерес. Орнитология когда-то была для него не наукой, а языком, на котором говорит мир, полный тайн и чудес. Теперь это был лишь набор данных, классификаций и сухих фактов. Пыльный архив, в котором он был единственным и бессменным смотрителем.

Звонок спас его, разрезав тишину резким, пронзительным звуком. Студенты зашевелились, застучали откидными сиденьями, загудели. Кэйта кивнул, давая им отбой, и отвернулся к доске, делая вид, что стирает с неё формулы и схемы, хотя на самом деле просто давал им беспрепятственно уйти. Ему не хотелось встречаться ни с чьим взглядом, отвечать на вопросы, которые никто не собирался задавать.

Когда аудитория опустела, он наконец опустил тряпку и подошёл к своему портфелю, старому, потёртому, купленному ещё в аспирантуре. Из него он достал папку с заявлениями на продление грантов – бумажная рутина, которую он ненавидел больше всего на свете. Это была не наука, а её бледная, бюрократическая тень.

Он вышел из корпуса последним. Дождь почти прекратился, но небо оставалось свинцово-серым, низким, давящим. Он пошёл по мокрым асфальтовым дорожкам кампуса, не замечая окружающих. Его мысли кружились вокруг одного и того же заезженного круга: лекция, гранты, одинокий ужин, старые пластинки, сон. Завтра всё повторится снова. Его жизнь была похожа на пластинку с заевшей иглой – один и тот же монотонный звук, одна и та же царапина в бесконечном повторе.

Он дошёл до станции, протиснулся в вагон полупустого поезда, уставился в окно на мелькающие задние дворы Токио – серые бетонные коробки, спутниковые тарелки, верёвки с бельём. Ничего, что могло бы вырвать его из этого оцепенения.

Ключ повернулся в замке с тихим щелчком, который всегда звучал неожиданно громко в тишине его прихожей. Квартира встретила его запахом старой бумаги, пыли и лёгкой затхлости, которую не мог победить даже сквозняк из открытого окна. Она была такой же, как и его жизнь: функциональной, чистой, но абсолютно безликой. Мебель – стандартный набор из сетевого магазина. Книги – аккуратные ряды в стеллажах. На полке – коллекция джазовых пластинок, доставшаяся от отца. Единственное, что нарушало строгий порядок, – стопки научных журналов и распечаток, громоздившиеся на полу у дивана.

Он бросил портфель на стул, прошёл на кухню, поставил чайник. Пока вода закипала, он стоял у окна, глядя на огни города, зажигающиеся в вечерних сумерках. Где-то там кипела жизнь, что-то происходило. Но здесь, за этим стеклом, царила тишина. Такая же абсолютная и неестественная, как та, что, по легенде, окружала птицу, которую тщетно искал его отец. Крапивника-харизодаса. Птицу-призрак.

Он потянулся к верхней полке за банкой с чаем и вдруг замер. Его взгляд упал на фотографию в простой деревянной рамке. Он и отец, лет двадцать назад, на орнитологической станции в Хоккайдо. Отец, улыбающийся, с биноклем на шее, положил руку ему на плечо. Сам Кэйта, молодой, с горящими глазами, полный веры в то, что все великие открытия ещё впереди.

Он отвернулся от фотографии. Чайник засвистел, разрывая тишину пронзительным, одиноким звуком. Ещё один день подходил к концу. Совершенно ничем не примечательный. Плоский. Лишённый смысла.

Он налил кипяток в кружку, наблюдая, как чаинки поднимаются со дна и медленно начинают окрашивать воду в бледно-жёлтый цвет. Ему вдруг страшно захотелось взять и бросить эту кружку об стену, чтобы услышать грохот, треск, чтобы что-то нарушило эту раздражающую, давящую гармонию безразличия.

Но он не сделал этого. Он просто вздохнул, поставил кружку на стол и потянулся к папке с заявлениями. Вечер только начинался.

Бумаги раскидались по кухонному столу, образуя архипелаг скуки посреди гладкого, безликого океана столешницы. Каждая строчка в заявлении на грант была упражнением в самоуничижении: нужно было одновременно преувеличить значимость своего исследования – «революционный прорыв в понимании навигации воробьинообразных» – и принизить собственные амбиции, уместив их в рамки скудного бюджета, которого едва хватит на новую партию биноклей и проезд до ближайшего леса.

Ручка в его пальцах замерла над графой «Ожидаемый научный вклад». Что он мог написать? Что надеется найти доказательства существования птицы, в которую никто, кроме него и его покойного отца, не верил? Что его работа – это не поиск нового вида, а попытка оправдать жизнь, уже прожитую зря? Его собственный вклад в науку измерялся не открытиями, а количеством прочитанных лекций и аккуратно составленных отчетов. Он был не первооткрывателем, а хранителем пустого музея.

Он отшвырнул ручку. Она покатилась по столу и упала на пол с глухим пластиковым стуком. Звук был на удивление громким в тишине квартиры.

Взгляд снова упёрся в фотографию. В глаза отца. В те годы они казались ему бездонными, полными тайны и мудрости. Теперь он видел в них лишь упрямство фанатика, потратившего жизнь на погоню за миражом. И своё собственное юношеское восхищение – наивное, глупое.

Чувство вины подкатило комом к горлу, знакомое и горькое. Он мог бы быть рядом в последние месяцы. Вместо того чтобы сидеть в душной комнате общежития в Кембридже и писать диссертацию, которая никому не была нужна, он мог бы слушать последние, прерывистые рассказы отца о пепельной птице, что молчит громче любого крика. Но он выбрал карьеру. Правильный, рациональный путь. И оказался здесь, в этой тихой, монохромной клетке, которую построил себе сам.

Он встал, подошёл к стеллажу с пластинками. Пальцы сами нашли нужную обложку – потёртую, с выцветшим изображением саксофониста. «John Coltrane – Ballads». Отец обожал эту запись. Говорил, что в этой музыке есть та же тишина, что и в природе, – не пустота, а напряжённое, живое ожидание. Пауза между нотами, в которой и рождается истинный смысл.

Он поставил пластинку на проигрыватель, опустил иглу. Первые же аккорды фортепиано наполнили комнату, густые, как тот вечерний дождь за окном. Но сегодня музыка не принесла утешения. Она звучала как эхо из другого мира, доносящееся сквозь толстое стекло. Он слышал мелодию, узнавал каждую ноту, но не мог прочувствовать её. Как будто между ним и музыкой встала невидимая преграда.

Он закрыл глаза, пытаясь представить отца здесь, в этой комнате. Сидящим в том же кресле, с чашкой чая, качающим головой в такт саксофону. Но образ был тусклым, размытым, как старая фотография, выцветшая на солнце. Детали расплывались. Он не мог вспомнить тембр его голоса, когда тот напевал эту мелодию. Не мог вспомнить, как пахли его старые твидовые пиджаки – табаком и полевыми травами.

Это было самым страшным. Не то, что отец умер. А то, что он постепенно умирал во второй раз – в его памяти.

Кэйта резко встал, зацепившись ногой за стопку журналов. Бумаги рассыпались по полу с шелестящим вздохом. Он не стал их собирать. Он прошёл в спальню, не включая света, и повалился на кровать, уставившись в потолок.

За стеной кто-то включил телевизор, приглушённые голоса дикторов доносились сквозь бетон. Кто-то смеялся. Где-то жила другая, шумная, яркая жизнь. А он лежал здесь, в своей раковине тишины, и чувствовал, как время медленно, но верно стирает его самого, как ластик стирает карандашный набросок.

Он не знал тогда, что это было лишь началом. Что тишина, которую он так лелеял и от которой так уставал, готовилась стать абсолютной. Что всего через несколько дней в его монохромный мир влетит беззвучное крыло и унесёт с собой сначала ключи, потом мелодию, а затем и куски его самого.

Но пока был только вечер, тихий джаз из гостиной и далёкие огни Токио за окном, которые он уже перестал замечать.

Снаружи, на холодном бетоне балкона, в густеющих сумерках, что-то шевельнулось. Маленькое, пепельно-серое. Совершенно беззвучное.

На следующее утро Кэйта проснулся с тяжестью в висках и ощущением, что он не отдыхал ни минуты. Сон был беспокойным, обрывочным: ему снились поля, залитые неестественно ярким лунным светом, и чьи-то торопливые шаги, которые он никак не мог догнать. Последним образом перед пробуждением был силуэт птицы, сидящей на голой ветке на фоне багрового заката. Она не пела, не двигалась – просто существовала, безмолвная и всепонимающая.

Он заварил крепкий кофе, пытаясь прогнать остатки сна. Взгляд снова и снова возвращался к фотографии на полке. К отцу. К тому самому биноклю, который сейчас лежал на верхней полке шкафа, задвинутый в самый угол и заставленный коробками. Кэйта не пользовался им годами. Предпочитал новую, цифровую технику, которая давала чёткое изображение, но не имела души. А тот старый бинокль пах кожей, потом и упрямством – точь-в-точь как его отец в последние годы.

Внезапное, почти физическое побуждение заставило его отставить чашку. Он не стал разбирать бумаги с пола, не взглянул на расписание лекций. Вместо этого он пододвинул к шкафу стул, встал на него и протянул руку к той самой верхней полке.

Пыль густым слоем лежала на картонных коробках. Он смахнул её, и частицы закружились в воздухе, попав в узкую полосу утреннего солнца. Он снял первую коробку. На боковине корявым почерком отца было выведено: «Полевые заметки. 1998-2001».

Сердце его учащённо забилось. Он не открывал эти коробки с тех пор, как разбирал вещи отца после похорон. Тогда боль была слишком острой, и он просто перевёз все архивы к себе, задвинул в шкаф и попытался забыть.

Он принёс коробку на кухню, поставил на стол рядом с недопитым кофе и откинул крышку. Пахнуло старыми чернилами, пылью и чем-то ещё – терпким запахом прошлого, что на мгновение перекрыл запах кофе.

Наверху лежала папка с пометкой «Харизодас». Рука Кэйты дрогнула, когда он взял её. Внутри были не машинописные тексты, а рукописные заметки, сделанные отцовской рукой на листах в клетку, на оборотах старых счетов, на салфетках из закусочных. Отец всегда записывал всё сразу, боясь упустить малейшую деталь.

Кэйта начал читать. Сначала это были сухие отчёты: даты, координаты, погодные условия. Но постепенно сквозь строки стало проступать что-то иное – одержимость.

*«17 октября 1999. Озеро Асиноко. Следов нет. Местные рыбаки смеются, говорят, что старый сумасшедший ищет птицу-невидимку. Но я чувствую. Она здесь. Та тишина, что наступает перед рассветом, – это её дыхание».*

«3 марта 2000. Префектура Ниигата. Встретил старика в деревне у подножия гор. Говорит, его дед видел птицу, что не поёт. Описание совпадает. Говорит, она забирает забытые имена. Суеверие. Но почему тогда холодок пробежал по спине?»

Кэйта читал, и голос отца оживал в его голове – тихий, настойчивый, с той самой интонацией, которую он уже не мог вспомнить вчера вечером. Он чувствовал его разочарование каждой пропущенной строкой, его надежду – каждой новой зацепкой.

И вдруг его пальцы наткнулись на листок, выпавший из основной стопки. Это была не аккуратная заметка, а что-то вроде черновика, набросанного впопыхах. Чернила были размазаны, буквы – неровными, будто рука дрожала.

«Сэйрю-эн. Парк Голубого Дракона. Сообщение от сторожа. Слышал странные звуки – не песня, а… тишина. Говорит, по ночам в зарослях у старого колодца. Такое чувство, будто воздух застывает. Должен проверить. Если она и есть где-то, то только там. Последняя ниточка».

Даты не было. Но Кэйта знал – это была одна из последних записей. Перед тем как болезнь окончательно свалила отца с ног, перед тем как он перестал говорить о птицах и просто смотрел в окно больницы, словно ожидая, что она появится там, на подоконнике.

Кэйта откинулся на спинку стула. Парк Сэйрю-эн. Он знал это название. Когда-то, в детстве, это было популярное место для пикников. Но потом его забросили, городская управа перестала выделять деньги на содержание, и он постепенно зарос, стал призраком на карте, местом для подростков, ищущих уединения, и бездомных.

Отец так туда и не съездил.

Чувство вины накатило с новой силой, жгучее и острое. Он сидел здесь, в своей чистой, тихой квартире, с грантами и отчётами, в то время как последняя ниточка, за которую так отчаянно цеплялся его отец, так и осталась нераспутанной.

Он посмотрел на часы. У него была лекция через два часа. Но мысль о том, чтобы снова стоять перед равнодушными лицами и говорить о миграциях, которые никого не волновали, внезапно показалась ему кощунственной.

Он аккуратно сложил листки обратно в папку, словно это были не бумаги, а реликвии. Потом подошёл к компьютеру, отменил лекцию, написав декану скупое письмо о внезапной болезни. Он почти никогда не врал, и слова на экране казались ему чужими.

Затем он открыл карты. Вбил название парка. Он находился на самой окраине Токио, добраться можно было только с пересадками. Дорога займёт больше двух часов.

Солнце уже поднялось выше, его лучи падали на открытую коробку с архивами, освещая пыль, которая всё ещё кружилась в воздухе. Кэйта смотрел на неё и чувствовал, как что-то ломается внутри его привычного, распланированного мира. Ломается тихо, беззвучно, точно так же, как исчезала птица с отцовских страниц.

Он не искал открытия. Он даже не искал правды. Он просто хотел замкнуть круг. Сделать то, что не успел отец. Возможно, именно это и придавало его решению такую тягучую, неотвратимую тяжесть.

Он вышел на балкон, чтобы подышать воздухом, и его взгляд автоматически скользнул по перилам – пусто. Лишь голуби на соседней крыше ворковали, нарушая утреннюю тишину. Но на холодном бетоне, в том самом месте, где он заметил движение прошлым вечером, лежало маленькое, тёмное пёрышко. Пепельно-серое, с едва уловимым перламутровым отливом.

Он поднял его. Оно было невесомым и холодным.

Дорога на окраину оказалась долгой и утомительной, словно путешествие не через город, а через временные пласты. Блестящие небоскрёбы и оживлённые торговые кварталы постепенно сменялись ничем не примечательными жилыми районами, а затем и вовсе уступили место индустриальным зонам с низкими, длинными складами и заборами из гофрированного металла. За окном электрички мелькали грузовые составы, поросшие бурьяном пустыри, одинокие бетонные столбы с оборванными проводами. Воздух в вагоне, сначала наполненный ароматами парфюма и кофе от спешащих на работу пассажиров, теперь пах пылью и остывшим металлом.

Кэйта чувствовал себя не в своей тарелке. Его городской костюм и портфель выглядели здесь инородно, как маскарадный костюм, надетый не к месту. Он ловил на себе редкие, безразличные взгляды других пассажиров – пожилой женщины с авоськой, полной овощей, рабочего в замасленной спецовке. Он был для них призраком из другого, далёкого Токио, того, что сиял на открытках.

Он достал распечатку карты со станции и свой смартфон. На цифровой карте парк Сэйрю-эн обозначался блёклым зелёным пятном, без деталей и дорожек. Улицы вокруг него имели странные, обрывистые очертания, как будто картографы махнули на это место рукой. Навигатор то и дело терял сигнал, заставляя стрелку, обозначающую его местоположение, беспомощно крутиться на месте.

Он вышел на безлюдной платформе станции, название которой ничего ему не говорило. Воздух был холоднее, чем в центре, и пах влажной землёй и прелыми листьями. Следуя скупым указаниям карты, он свернул с главной дороги в лабиринт узких улочек, застроенных одноэтажными домиками с потемневшими от времени деревянными фасадами. Жизнь здесь замирала, текла медленнее. Где-то лаяла собака, доносился звук молотка, но в целом царила гнетущая тишина.

И вот, наконец, он упёрся в него.

Парк Сэйрю-эн не был огорожен забором или хотя бы цепью. Его границу обозначала лишь разница в растительности – ухоженные кусты у частных домов резко сменялись хаотичными зарослями дикого бамбука, кедров и чего-то колючего, с широкими листьями. Входом служили два кривых, покрытых мхом каменных столба, между которыми когда-то, вероятно, висели ворота. Теперь лишь ржавые петли торчали из камня, словно кости скелета.

Кэйта остановился, внезапно охваченный иррациональной нерешительностью. Он смотрел на тропинку, уходящую вглубь чащи. Она была едва заметной, протоптанной скорее животными, чем людьми. Воздух над парком казался гуще, свет – иным, более приглушённым, хотя солнце стояло высоко. Звуки города – гудки машин, отдалённый гул поездов – сюда не долетали. Их поглощала зелёная стена.

Он сделал шаг вперед, пересекая невидимую границу. Температура упала на несколько градусов. Влажный, насыщенный запахом гниения и цветущей жимолости воздух обволок его, как саван. Он шёл по тропе, которая то сужалась, то почти полностью исчезала, заставляя его продираться сквозь папоротники и цепкие ветки. Под ногами хрустел прошлогодний лист и хлюпала влажная земля.

Парк был не просто заброшенным. Он был забытым. Забытым настолько, что, казалось, начал забывать сам себя. Руины беседок и каменных фонарей тонули в зелени, становясь частью ландшафта. Каменная статуя лисы, покровительницы древнего святилища, на которое, видимо, и был когда-то наложен парк, была почти полностью скрыта мхом, лишь один глаз сверкал во мраке, как черная бусина.

Кэйта шёл медленно, его учёный ум автоматически отмечал детали: породы деревьев, следы на земле, пение птиц. Но здесь было непривычно тихо. Обычные городские воробьи и голуби облетали это место стороной. Изредка доносилась трель какой-то невидимой птицы, но она звучала глухо и обрывисто, словно из-за толстого стекла.

Он достал компас. Стрелка дрогнула и беспокойно закружилась, прежде чем снова успокоиться, показывая на север. Но Кэйта был почти уверен, что север сейчас в другой стороне. Здесь законы физики, казалось, слегка искривлялись, подчиняясь иной логике.

Он углублялся всё дальше, и чувство тревоги росло, смешиваясь с щемящим чувством ностальгии по чему-то, чего он никогда не знал. Он видел остатки каменных мостов через заросшие ряской пруды, в чёрной воде которых неподвижно стояли карпы-кои, похожие на расплывчатые тени. Он видел скамейки, сломанные пополам поваленными деревьями.

И он всё время чувствовал, что за ним наблюдают. Не человек – что-то иное. Само место, может быть. Древние камни, деревья, тишина. Он был здесь непрошеным гостем, нарушителем спокойствия.

Солнце начало клониться к западу, отбрасывая длинные, искажённые тени. Силуэты деревьев вытягивались, становясь зловещими и незнакомыми. Кэйта понимал, что скоро стемнеет, а блуждать здесь в темноте было бы безумием. Пора было возвращаться. Чувство долга перед отцом было сильным, но инстинкт самосохранения оказался сильнее.

Он уже собрался разворачиваться, как вдруг его взгляд упал на что-то в стороне от тропы. Между стволами двух старых кедров, в небольшой ложбинке, стоял каменный колодец. Его очертания были почти скрыты зарослями плюща, но круглое отверстие, чёрное и бездонное, было отчётливо видно.

И на краю этого колодца, на обломке каменной ограды, сидела она.

Она была меньше, чем он представлял. Не больше дрозда. Оперение – не яркое, не броское, а матово-пепельное, словно припудренное дорожной пылью. И только клюв, длинный и изящно изогнутый, отливал тусклым перламутром, словно старая, потускневшая пуговица.

Она сидела совершенно неподвижно. Не поворачивала голову, не чистила перья. Её чёрные, бездонные глаза, лишённые блеска, были устремлены куда-то в пространство перед собой, но Кэйта с абсолютной, животной уверенностью знал – она видит его. Видит насквозь.

Он замер, не смея пошевелиться, боясь спугнуть. Его сердце колотилось где-то в горле, кровь гудела в ушах. Но странно – этот страх был не острым, не парализующим. Он был… благоговейным. Таким, каким, должно быть, был страх у древнего человека, увидевшего божество.

Он медленно, с невероятной осторожностью, поднял руки к глазам, инстинктивно желая протереть их, проверить, не мираж ли это. Но нет. Она оставалась на месте. Реальная. Плотная. Молчаливая.

Его научный ум, заточенный на классификацию и анализ, беспомощно буксовал. Harizodas troglodytes japonicus. Миф. Призрак. Птица, которую его отец искал всю жизнь. И она была здесь. На краю заброшенного колодца в забытом богом парке.

Он сделал неуверенный шаг вперёд. Сухая ветка хрустнула у него под ногой с звуком, громоподобным в этой абсолютной тишине. Он зажмурился, ожидая, что всплеск крыльев, шелест перьев нарушат заклятие.

Но ничего не произошло.

Он открыл глаза. Птица всё так же сидела на своем месте. Она не улетела. Она даже, казалось, не заметила его присутствия. Или заметила, но сочла не заслуживающим внимания.

Ещё шаг. Теперь он видел её отчётливо. Каждое перышко, каждый коготок, вцепившийся в шершавый камень. Он ждал хоть какого-то звука – дыхания, шёпота крыльев, щелчка клюва. Но тишина вокруг неё была иной, чем в остальном парке. Это была не отсутствие звука, а его поглощение. Как если бы вокруг птицы существовала невидимая сфера, в которую не проникали никакие вибрации.

Он был всего в пяти метрах. Достаточно близко, чтобы разглядеть, что в её чёрных глазах не было ни угрозы, ни любопытства. Ничего. Лишь плоское, безразличное отражение окружающего мира – стволов деревьев, серого неба, его собственного замершего лица.

Его рука сама потянулась к карману, к смартфону. Нужно было заснять это. Доказательство. Для науки. Для себя. Для отца. Движение было медленным, плавным, но птица, наконец, среагировала. Не взлетела. Не испугалась. Она просто повернула голову. Всего на несколько градусов. И посмотрела прямо на него.

Взгляд был не живым, не осознанным. Он был подобен взгляду статуи – древним, нечеловеческим, всевидящим. В нём не было ни злобы, ни доброжелательности. Лишь холодная, бездонная пустота.

И в этот миг Кэйта понял. Он понял, почему отец потратил на это всю жизнь. Это не была птица. Это была идея. Воплощённая тайна. И она была страшнее и прекраснее всего, что он мог себе представить.

Он задержал дыхание. Его палец замер над кнопкой камеры.

Птица медленно, с неземным, почти церемониальным спокойствием, повернула голову обратно, к колодцу. Казалось, она полностью потеряла к нему интерес.

А затем она просто… исчезла.

Не было взмаха крыльев, не было всплеска света или тумана. Одна секунда – она была там. Следующая – её не стало. На камне, где она сидела, не осталось ни пера, ни отпечатка лап. Лишь лёгкое движение воздуха, будто от расходящихся кругов на воде после падения невидимого камня.

Кэйта стоял, не двигаясь, ещё несколько минут, вглядываясь в пустое пространство. Его разум отказывался верить. Может, это был мираж? Галлюцинация, вызванная усталостью и напряжением?

Но он знал. Он знал, что видел её.

Воздух вокруг снова зазвучал. Вернулось пение невидимых птиц, шелест листьев на ветру. Парк снова стал просто парком – заброшенным, тихим, но больше не потусторонним.

Он подошёл к колодцу, почти бегом, и положил ладони на холодный камень, где только что сидела птица. Камень был холодным и шершавым. Ничего особенного.

Он заглянул в чёрную дыру колодца. Оттуда пахло сыростью и тлением. Глубину было не разглядеть.

Сердце всё ещё бешено колотилось, но теперь к трепету примешалась острая, почти болезненная жажда. Он нашёл её. Он доказал, что отец был прав. Но что теперь? Одно дело – найти миф. Другое – понять, что с ним делать.

Он оглядел парк. Сумерки сгущались, превращая заросли в сплошную чёрную стену. Здесь ему больше нечего было делать.

С трудом оторвавшись от колодца, он побрёл назад, к выходу, по той же тропе. Его мысли путались, перескакивая с научных терминов на обрывки отцовских дневников, на мифы и суеверия.

Он не заметил, как вышел из парка, как прошёл через безлюдные улочки и очутился на платформе. Он молча сидел в электричке, уставившись в своё отражение в тёмном окне. В глазах человека, который только что видел призрака. Или нечто большее.

Он машинально сунул руку в карман куртки, чтобы достать проездной.

И наткнулся на пустоту.

Он замер, затем начал обыскивать все карманы, сначала спокойно, потом всё более лихорадочно. Ключи. Ключи от квартиры, от университетского кабинета, от почтового ящика. Все на одной связке, с брелоком в виде маленького бинокля – подарок от отца.

Их не было.

Он перерыл всё. Портфель, карманы брюк, внутренний карман пиджака. Ничего.

Он сидел, ошеломлённый, пытаясь вспомнить. Он точно брал их с утра. Закрывал квартиру. Они должны были быть здесь.

И тогда до него дошло. Первое исчезновение. Смешное и раздражающее. Он почти рассмеялся, горько и безнадёжно. Неужели это плата? Неужели за одно лишь прикосновение к тайне нужно сразу чем-то заплатить?

Он посмотрел на своё бледное отражение в стекле. И впервые за долгое время в его глазах, помимо растерянности и страха, мелькнул огонёк того самого старого, одержимого любопытства.

Электричка, раскачиваясь на стыках рельсов, мерно увозила его прочь от парка Сэйрю-эн, но ощущение ирреальности не отпускало. Кэйта продолжал механически ощупывать карманы, хотя разум уже смирился с потерей. Пустота в правом кармане куртки была зияющей и необъяснимой. Он мысленно прокручивал утро: звонок будильника, душ, завтрак. Точный, выверенный ритуал. Ключи всегда лежали на полке в прихожей. Он точно взял их, точно положил в карман и точно защёлкнул замок, выходя из квартиры. Он даже слышал их привычный металлический перезвон в кармане, когда шёл по улице к станции.

А теперь их не было.

Он закрыл глаза, пытаясь унять лёгкую тошноту, подкатывающую к горлу. Это была не просто досада из-за потери вещи. Это было чувство нарушения порядка, крошечная трещина в фундаменте его реальности. Как если бы пропала не связка ключей, а уверенность в том, что законы физики работают неизменно.

«Ты просто устал, – пытался он убедить себя, глядя на мелькающие за окном огни. – Рассеянность. Возраст. Переутомление».

Рациональные объяснения выстраивались в аккуратный ряд, но где-то в глубине, в том самом месте, где ещё теплилось детское чувство чуда, шептало что-то другое. Он вспомнил безмолвный взгляд птицы. Полную, абсолютную тишину вокруг неё. И холодок пробежал по спине.

Он вышел на своей станции и побрёл домой, чувствуя себя не в своей тарелке. Город, обычно такой предсказуемый и знакомый, казался ему сегодня чужим. Тени между домами были гуще, звуки – приглушённее. Он ловил себя на том, что оборачивается, будто ожидая увидеть в толпе что-то знакомое и одновременно пугающее.

Дверь в его подъезд оказалась незапертой – редкая удача. Он поднялся на свой этаж и замер перед квартирой №304. Он потянулся к карману за ключами, которых не было, и горькая усмешка вырвалась у него наружу. Ирония ситуации была бы даже забавной, если бы не была так досадна.

Пришлось звонить домоуправлению. Пожилой смотритель Танака (не тот, коллега отца, а просто однофамилец с вечно недовольным лицом) явился через полчаса, ворча что-то под нос о нерадивых жильцах, вечно теряющих ключи. Он не без труда отыскал нужный ключ в огромной связке и с громким щелчком открыл дверь.

– В следующий раз потеряете – вызывайте слесаря за свой счёт, – буркнул он, удаляясь по коридору. Кэйта кивнул и зашёл в квартиру. Тишина встретила его как старого знакомого, но сегодня она показалась ему громче обычного. Он включил свет в прихожей и первым делом бросил взгляд на полку.

Пусто. Конечно. Он же взял их утром.

Он прошелся по квартире, проверяя самые невероятные места – холодильник, книжные полки, пространство под диваном. Ничего. Ощущение беспокойства росло, превращаясь в навязчивую идею. Он снова и снова прокручивал в голове маршрут: дом – станция – электричка – та станция – парк – обратно. Может, выронил в парке? Или в вагоне?

Он даже позвонил в бюро находок на станции, с которой уезжал. Вежливый женский голос ответил, что никаких ключей сегодня не сдавали.

В конце концов, он сдался. Сел на стул на кухне и уставился на стену. Он чувствовал себя не просто рассеянным профессором. Он чувствовал себя обманутым. Ограбленным. У него забрали не просто кусок металла. У него забрали часть его рутины, его контроля, его предсказуемого мира.

Он встал, чтобы налить себе воды, и его взгляд упал на проигрыватель. Пластинка Coltrane всё ещё лежала на нём. Он машинально опустил иглу. Тишину квартиры нарушили первые аккорды «Say It (Over and Over Again)».

Но сегодня музыка не несла утешения. Она звучала как насмешка. Бесконечное повторение одной и той же мелодии, того же самого дня, тех же самых потерь. Over and over again.

Он резко снял иглу. Резкий скрежет прорезал тишину, и затем снова воцарилась тишина. Глубокая, всепоглощающая.

И в этой тишине он вдруг осознал кое-что ещё. Пропали не только ключи. Пропало то чувство – то щемящее, болезненное, но такое живое чувство вины перед отцом, что гнало его сегодня в тот парк. Оно было с ним всё утро, оно жгло изнутри, когда он листал дневники. А теперь… теперь его не было. На его месте была лишь плоская, тупая усталость и лёгкое недоумение.

Как будто птица забрала не только ключи. Как будто она выклевала и унесла с собой саму память о той боли, что заставила его искать её.

Он подошёл к окну и распахнул створку. Ночной воздух был холодным и свежим. Он высунулся наружу, глядя на огни города, на тёмный силуэт крыши соседнего дома.

И тогда он увидел её. На холодном бетоне перил его балкона, в пяти метрах от него, сидела она. Та самая пепельно-серая птица. Она сидела неподвижно, повернув голову в его сторону. Её чёрные глаза отражали уличные огни, но сами казались абсолютно пустыми.

Она не испугалась его движения. Не улетела. Она просто сидела и смотрела. Молча.

Кэйта не шевелился, затаив дыхание. Он боялся, что малейшее движение спугнёт её. Но частью ему хотелось закричать, схватить что-то тяжёлое и запустить в это безмолвное, непостижимое существо, которое украло его ключи и теперь явилось насладиться результатом.

Они смотрели друг на друга через оконный проём – человек и птица. Две реальности, столкнувшиеся в одной точке.

Наконец, Кэйта медленно, очень медленно, отступил назад, вглубь комнаты. Он не сводил с неё глаз. Она продолжала сидеть неподвижно.

Он дошёл до выключателя и щёлкнул им, гася свет в комнате. Теперь его фигура не была видна на фоне освещённого окна.

Он стоял в темноте и смотрел на безмолвного гостя на его балконе.

Прошло пять минут. Десять. Птица не двигалась.

И тогда Кэйта понял, что это только начало. Что исчезновение ключей – это всего лишь первая ниточка, которую потянули, чтобы начать распутывать весь клубок его жизни.

Он повернулся и пошёл в спальню, оставив птицу на балконе. Он лёг в кровать и уставился в потолок, слушая тиканье часов в гостиной.

Впервые за много лет он боялся наступления следующего дня.

Утро пришло не с солнечными лучами, а с плотным серым светом, просачивающимся сквозь облака и грязное стекло балкона. Кэйта проснулся с тяжелой головой и ощущением, что его сон был не отдыхом, а продолжением того же напряжённого бдения. Он лежал несколько минут, прислушиваясь. В квартире царила тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем часов. Ни шелеста крыльев, ни стука по стеклу.

Он поднялся с кровати, движимый смесью страха и жгучего любопытства. Ноги сами понесли его к занавешенной стеклянной двери, ведущей на балкон. Он замедлил шаг, затаил дыхание и медленно, очень медленно раздвинул край шторы.

Она была там.

Сидела на том же самом месте, на холодном бетонном ограждении балкона, спиной к нему. Пепельно-серые перья сливались с цветом утреннего неба, делая её похожей на продолжение перил, на странный архитектурный изыск. Она не двигалась. Казалось, не дышала. Просто существовала.

Кэйта отпустил штору и отступил на шаг. Его первым импульсом было схватить фотоаппарат – наконец-то доказательство! Но тут же он вспомнил вчерашнюю попытку и её безразличную реакцию. Что, если она исчезнет снова? Исчезнет навсегда? Или, что хуже, проявит какую-то иную, неизвестную реакцию?

Нет. Фотография не имела значения. Никакой научный журнал не поверил бы в это без образца, без тела. А мысль о том, чтобы причинить ей вред, вызывала у него почти физическое отвращение. Это было бы святотатством. Убийством мифа.

Он наблюдал за ней из темноты комнаты, как когда-то в детстве наблюдал за редкими птицами в лесу – с замиранием сердца, боясь спугнуть. Но та птица не была пугливой. Она была… равнодушной. Её присутствие на его балконе не было навязчивым или угрожающим. Оно было фактом. Как дождь или ветер.

Он приготовил кофе, стараясь двигаться как можно тише, хотя понимал абсурдность этой предосторожности. Если она способна была чувствовать вибрации его шагов через бетон и стекло, то уж шум кипящего чайника точно не стал бы для неё проблемой.

С чашкой в руках он вернулся к своему наблюдательному пункту у шторы. Птица не изменила положения. Она смотрела на серый городской пейзаж – на крыши, на телевизионные антенны, на клубы пара, поднимающиеся из вентиляции соседнего ресторана. Её взгляд был направлен наружу, но Кэйте снова почудилось, что она видит не это. Что она смотрит на что-то иное, невидимое ему.

«Чего ты хочешь?» – мысленно спросил он её. – «Почему ты здесь?»

Ответом была лишь тишина.

Он попробовал представить, что её здесь нет. Что он просто выпивает утренний кофе в одиночестве, как делал это тысячу раз до этого. Но не мог. Ее молчаливое присутствие меняло всё. Наполняло комнату напряжением, словно перед грозой. Каждый предмет – диван, книги, проигрыватель – казался приглушённым, менее реальным на её фоне.

Он вспомнил записи отца. «Она не поёт, не издаёт звуков при взмахе крыльев. Её присутствие ощущается как безмолвная дыра в пространстве». Точно. Именно дыра. Не пустота, а нечто, что поглощало звук, свет, сам смысл происходящего вокруг.

Он медленно, демонстративно поднял чашку кофе к губам, сделал глоток. Горячая жидкость обожгла язык, вернув на мгновение ощущение реальности. Он – здесь. Он – жив. Она – там. И она… что?

Внезапно птица повернула голову. Не резко, а плавно, с тем же церемониальным спокойствием, что и в парке. Её чёрные глаза уставились прямо на него, на тёмную щель между шторами. Она знала, что он там. Всегда знала.

Кэйта замер с чашкой у губ, не в силах пошевелиться. Его сердце бешено заколотилось. Казалось, даже тиканье часов стихло, поглощённое её безмолвием.

Она смотрела на него несколько секунд, которые показались вечностью. Затем так же медленно повернула голову обратно, к городу, словно ничего не произошло. Её внимание снова было поглощено видом из окна.

Кэйта выдохнул, дрожащей рукой поставив чашку на стол. Он чувствовал себя так, будто прошёл через невидимый барьер, получил молчаливое разрешение на наблюдение.

Прошёл час. Птица не двигалась с места. Кэйта понимал, что опаздывает в университет. У него была лекция в десять. Он снова отменил её, послав декану лаконичное SMS о внезапной болезни. Он не мог уйти. Не сейчас. Не тогда, когда она была здесь.

Он провёл утро, перемещаясь между кухней и своим наблюдательным постом. Он пытался читать – не мог. Пытался разобрать почту – мысли путались. Все его существо было сосредоточено на безмолвной фигуре за стеклом.

К полудню накрапыл дождь. Мелкие капли застучали по крыше, по стеклам, заплясали на перилах балкона. Птица не улетела. Она сидела неподвижно, и капли скатывались с её гладких перьев, не оставляя следа. Она казалась невосприимчивой к стихиям, к времени, ко всему.

И тогда Кэйта совершил необдуманный поступок. Медленно, давая ей время среагировать, он подошёл к стеклянной двери и положил ладонь на холодное стекло, прямо напротив нее.

Она снова повернула голову. Посмотрела на его руку за стеклом. Затем медленно подняла взгляд на его лицо.

И в этот миг он не просто увидел пустоту. В глубине этих чёрных глаз ему почудилось что-то древнее, нечеловеческое, бесконечно далёкое. Не злоба и не доброта. Скорее… любопытство? Нет, не совсем. Скорее, взгляд коллекционера, рассматривающего новый, интересный экспонат.

Дождь усиливался. Она внезапно встряхнулась – первое движение, которое он от неё увидел, кроме поворота головы. Легкое, едва заметное движение, с которого слетели капли воды. А затем она просто исчезла. Не улетела – растворилась в серой пелене дождя, словно её и не было.

Кэйта стоял, прижав ладонь к стеклу на том месте, где только что была она. На бетоне не осталось ни единого признака её присутствия – ни пера, ни влажного пятна.

Он отступил от окна. В квартире было тихо. Слишком тихо. Даже дождь за окном казался приглушённым, как будто часть звука исчезла вместе с ней.

Он был один. Снова один.

Но всё было иначе. Теперь он знал, что одиночество было иллюзией. Она могла вернуться в любой момент. И, похоже, она уже начала что-то собирать.

Вечер опустился на Токио, размывая контуры зданий и превращая огни рекламных вывесок в цветные пятна на мокром асфальте. Кэйта брёл по улицам без цели, механически переставляя ноги. Мысли путались, навязчиво возвращаясь к безмолвной птице на балконе, к пропавшим ключам, к ощущению зияющей пустоты в кармане и в памяти. Ему нужно было говорить. Не с коллегами, не с деканом, а с кем-то, кто… не спросит отчёта, не потребует рациональных объяснений.

И тогда он вспомнил. Вспомнил странную рекомендацию, данную ему много лет назад ещё отцом, в один из тех редких вечеров, когда он был особенно оживлён и говорил не только о птицах. «Если почувствуешь, что земля уходит из-под ног, сынок, найди «Слепую Сову». Спроси там Марико. Она не даст ответов, но задаст правильные вопросы.» Тогда он не придал этим словам значения, списав их на поэтическую метафору или очередную странность увлечённого человека.

Теперь же это место всплыло в памяти с кристальной чёткостью. «The Blind Owl». Джаз-бар в одном из неудобных переулков недалеко от его дома.

Он свернул с оживлённой улицы в узкий, слабо освещённый проход между двумя старыми зданиями. Воздух здесь пах влажным бетоном, жареным маслом из вентиляции соседней закусочной и чем-то ещё – сладковатым запахом цветущей глицинии, хотя сезон для неё давно прошёл. В конце переулка мерцала неоновая вывеска – силуэт совы с саксофоном вместо головы. «The Blind Owl».

Лестница вниз была узкой и крутой, ступени потёрты до блеска бесчисленными посетителями. Дверь – массивной, деревянной, с глазком. Он толкнул её, и его встретила волна тёплого, густого воздуха, пахнущего старым деревом, сигаретным дымом, кожей и, конечно же, джазом. Звуки саксофона – не Coltrane, что-то более старое, более меланхоличное – обволакивали его, как плед.

Бар был крошечным. Несколько столиков вдоль стены, длинная стойка из тёмного дерева и сцена в глубине, где трио – пианист, контрабасист и барабанщик – негромко импровизировало. Свет был приглушённым, основным источником освещения были лампы под абажурами на столиках и подсветка за стойкой.

За стойкой стояла женщина. Ей можно было дать и пятьдесят, и шестьдесят – время, казалось, оставило на её лице не морщины, а намёки, тени былого. Волосы, убранные в небрежный пучок, были седыми, но в них ещё проглядывали пряди чёрного. Она медленно, с почти ритуальной точностью, протирала бокал тряпкой, её движения были плавными и экономичными. Это была Марико.

Кэйта робко подошёл к стойке и занял один из высоких стульев. Он чувствовал себя не в своей тарелке, своим городским костюмом и растерянным видом выдавая в себе чужака.

Марико подняла на него глаза. Они были тёмными, почти чёрными, и невероятно спокойными.

– Что-то крепкое, – выдохнул Кэйта, не зная, что ещё сказать.

Она молча кивнула, отложила бокал и налила ему виски в толстый стакан, не спрашивая, какое именно. Поставила перед ним без единого слова.

Он сделал большой глоток. Алкоголь обжёг горло, но помог немного прийти в себя.

– Меня зовут Кэйта Кисимото, – сказал он, не зная, с чего начать. – Мой отец… Возможно, вы его знали. Орнитолог. Кисимото.

Марико на мгновение замерла, потом медленно кивнула, поставив локти на стойку.

– Так. Сын искателя тишины. Он говорил, что ты когда-нибудь придёшь. Ждал. Жаль, что не дождался.

Её голос был низким, хрипловатым, как будто подёрнутым дымом тех сигарет, что она, вероятно, курила много лет назад.

Кэйта почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Отец говорил с ней о нём.

– Он… он искал одну птицу. Всю жизнь.

– Все мы ищем свою птицу, – парировала Марико, снова принимаясь

ротирать бокалы. – Одни – чтобы поймать. Другие – чтобы услышать её пение. Твой отец… он хотел понять её молчание.

Кэйта уставился на неё. Это было поразительно точное определение.

– Я… я, кажется, нашёл её.

Он не планировал говорить об этом. Собирался ходить вокруг да около, намекнуть. Но слова вырвались сами, подгоняемые алкоголем и потребностью хоть с кем-то разделить это невероятное бремя.

Марико не выразила ни малейшего удивления. Она лишь поставила бокал и внимательно посмотрела на него.

– И какого цвета её тишина, профессор?

Вопрос повис в воздухе, абсурдный и пронзительно точный. Кэйта замер с открытым ртом, пытаясь найти ответ.

– Она… серая. Пепельная. И очень, очень холодная. Она сидела у меня на балконе. Смотрела на меня. И… вещи начали пропадать.

Он рассказал ей всё. О парке, о колодце, о беззвучном исчезновении, о пропавших ключах. О том, как она смотрела на него сквозь стекло. Слова лились потоком, сбивчиво, бессвязно. Он ждал, что она рассмеётся, пожалеет его или предложит вызвать врача.

Но Марико слушала. Внимательно, не перебивая. Когда он закончил, она налила ему ещё виски.

– Ключи – это просто ключи, – произнесла она наконец. – Они открывают двери. Но какие двери ты сам закрыл, чтобы они понадобились тебе сейчас?

Кэйта моргнул, не понимая.

– Я не… Я просто потерял их.

– Мы ничего не теряем просто так, – она покачала головой, и в её глазах мелькнула тень чего-то древнего и печального. – Всё, что уходит, забирается для чего-то. На стройматериалы.

– Стройматериалы? – эхо повторил он.

– Для гнезда, – сказала Марико просто, как если бы объясняла очевидную истину. – Всё должно где-то гнездиться. Даже тишина. Особенно тишина.

Она отвернулась, чтобы обслужить другого посетителя, оставив Кэйту наедине с его мыслями и с гуляющими по коже мурашками. Её слова не были ответом. Они были новым, ещё более пугающим вопросом.

Он допил своё виски, слушая, как саксофон за сценой выводит грустную, одинокую мелодию. Он пришёл сюда в поисках утешения, а нашёл лишь новую загадку. Но странным образом это было именно то, что ему было нужно.

Он бросил деньги на стойку и направился к выходу. На пороге он обернулся. Марико снова смотрела на него своими спокойными, всевидящими глазами.

– Она вернётся? – спросил он, уже зная ответ.

– Она никогда и не уходила, – сказала Марико. – Ты просто перестал её замечать. А теперь снова начал. Такова уж её природа.

Кэйта вышел на холодный ночной воздух. Дождь кончился. Он задрал голову и посмотрел на небо, на редкие звёзды, пробивающиеся сквозь световое загрязнение города.

И где-то глубоко внутри, в той самой пустоте, что оставили после себя пропавшие ключи, что-то шевельнулось. Не страх. Не смятение.

Предвкушение.

Ночь прошла беспокойно. Слова Марико эхом отдавались в его сознании, смешиваясь с образом птицы и зияющей пустотой на месте ключей. «Какого цвета её тишина?» «Всё, что уходит, забирается для чего-то. На стройматериалы.» «Для гнезда.»

Он ворочался в постели, пытаясь найти логику в этих обрывках. Стройматериалы. Гнездо. Что это могло значить? Птицы вьют гнёзда из веток, травинок, перьев… не из ключей. Не из воспоминаний. Это было абсурдно. Похоже на суеверие, на миф, который Танака-человек-архив мог бы записать в свою коллекцию странностей.

Но рациональное объяснение больше не приносило утешения. Оно казалось плоским, бумажным щитом против чего-то настоящего, пугающего и огромного.

Утром он снова подошёл к окну с затаённым, смешанным чувством страха и надежды. Балкон был пуст. Лишь капли ночного дождя поблёскивали на перилах в первых лучах солнца. Облегчение, которое он почувствовал, было густо замешано на разочаровании. Он уже привык к её молчаливому присутствию, к этому странному, напряжённому ожиданию.

Он принял душ, пытаясь смыть с себя остатки бессонной ночи. Вода была горячей, почти обжигающей, но он всё равно чувствовал лёгкий, постоянный холодок где-то в глубине груди. Как будто внутри него поселилась крошечная частица той безмолвной пустоты, что окружала птицу.

За завтраком он попытался читать свежую научную периодику. Статья о миграционных путях куликов в Арктике. Обычно это поглощало его целиком. Сегодня же слова плясали перед глазами, не складываясь в смысл. Его мозг, заточенный на анализ и систематизацию, отказывался работать. Он видел лишь пепельно-серые перья и чёрные, бездонные глаза.

Внезапно он отложил журнал. Мысль пришла резко и ясно. Человек-архив. Танака. Бывший коллега отца. Тот самый, что когда-то дал его отцу последнюю зацепку о парке Сэйрю-эн. Если кто и мог знать что-то о «гнёздах из снов и теней», так это он.