Сто стран

Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать.

Вольтер (1694-1778)

Часть 1. Алекс.

Глава 1. 74-я.

Первых пять стран я не помню. Есть смутное воспоминание только о шестой. Робот-воспитатель поставил меня в угол в первый же день после переезда. Я баловался за обеденным столом. До пяти лет детей не наказывают; роботов-педагогов нет, только нянечки, воспитатели, педиатры. А начиная с 19-й страны и до 61-й роботов вообще нет – люди обслуживают себя сами. Роботы, конечно, есть: промышленные, из сферы услуг, водители, пилоты и т.д. Но нет тех роботов, которые непосредственно ухаживают за людьми. Роботы-родственники, как мы их называем, появляются только когда человек слабеет. Пока люди полны сил, они ухаживают друг за другом.

Сейчас мне полных 74 года, и я живу в 74-й стране. Она находится в Австралии. За свою жизнь я жил практически во всех уголках Земли. Но я никогда не видел ни одного человека из другой страны – то есть человека другого возраста. Мы вместе родились, росли, учились. Молодые люди брали в жены своих ровесниц, а девушки выходили замуж за ровесников. Мы с женой никогда не видели своих детей, но много знаем о них, потому что в любое время можем запросить информацию. Они прекрасны, уже взрослые: сын живет в 45-й стране, а дочери – в 54-й и 49-й. О них я расскажу вам позже.

Вообще, мне кажется очень странным, что люди разных возрастов могли жить вместе, как в прошлых цивилизациях. О чем говорить 74-летнему мужчине и 18-летнему юнцу? Ведь я помню себя в 18 – ох, и времена были! У людей разных возрастов не может быть ни общих тем для разговора, ни общих дел; вдвоем они просто не сложат пару кирпичей. Разница в жизненном опыте, физической силе, быстроте реакций и ума делает совместное проживание сумасшедшим адом. И действительно, отцы-основатели нашей цивилизации – той, где люди разделены по возрастам и живут отдельно, – были выдающимися деятелями. У нас нет войн. Чего нам делить с другими странами? Площади стран рассчитаны так, чтобы всем возрастам хватало места для решения своих задач. Самые большие – это страны с 16-й по 45-ю. В 74-й стране вы не увидите столько баров и спортивных сооружений, сколько, например, в 30-й. Да и людей здесь гораздо меньше. Здесь нет фабрик, заводов. Все необходимое нам везут из других стран. У нас не бывает конфликтов поколений. В молодости я читал великую комедию древности – Достоевского «Преступление и наказание». Всё это очень смешно и невероятно глупо. Условия, в которых раньше жили люди, – просто хаос. Конечно, и у нас бывают преступления – люди есть люди, – но представить себе бабушку, убитую топором ради денег, невозможно. Зачем бабушке деньги?

Итак, представьте: мне 74 года, и меня окружают люди, которым по 74 года. Моей жене – 74, она никогда не уйдет от меня к более молодому. Диктору в телевизоре – 74, продавцу в магазине – 74, соседу – 74, и всем-всем 200 миллионам человек в нашей стране – по 74 года. Это прекрасно. Никто никому не завидует; всего, чего ты добился, ты добился сам. Тебе не мог помочь в жизни отец или другой влиятельный человек. Здоровье, которое тебе удалось сохранить, ты сохранил сам. А если ты старая развалина – только ты сам в этом виноват. Я, например, делаю получасовую пробежку каждое утро, включая выходные. Да, я собираюсь когда-нибудь попасть в сотую страну. Там живут люди от 100 лет и до бесконечности. Шучу, конечно. А еще у людей, начиная с 90-й страны, есть визы во все страны мира. Я собираюсь увидеть своих детей – серьезно. Мы с женой оба подумываем об этом.

Глава 2. 30-я.

Страна 30 пахла пивом, потом и гормональным безумием. Австралия? Нет, тогда мы были в Канаде. Бесконечные бары, футбол на залитых светом стадионах, споры о политике, которой не было. Все – тридцатилетние боги. Мощные, громкие, бессмертные. Жена (тогда ещё просто Лена) могла танцевать до рассвета, а утром пробежать десять километров по пляжу. Мы пили дешёвое вино на крыше заброшенного завода и кричали в ночь: «Мы первые, кто долетит до сотой!». Глупости.

Детей мы не вспоминали. Они были далеко – в Стране 5 и 10, просто строчки в базе: «Рост – 128 см, успехи в математике – удовлетворительно». Какая математика? Мы хотели жить.

Однажды ночью, когда Лена уснула у меня на плече, я вдруг поймал себя на мысли: «А если завтра она станет другой? Не тридцатилетней?». Но утром всё стиралось грохотом тренажёров.

Только сейчас, в 74, понимаю:

«Мы не были счастливы». Мы боялись тишины. Потому что в тишине слышалось эхо из «других» стран – плач младенцев, кашель стариков… и смех наших детей, которого мы никогда не узнаем. Страна 30 научила нас бегать. Но не научила – «останавливаться».

Глава 3. Марк.

В Стране 30 мы думали, что смерть – это для стариков. Пока Марк не шагнул в пустоту. Мы гоняли по крышам старых фабрик – наш дикий спорт. Тот вечер пах дождём и свободой. Марк, смеясь, прыгнул на соседний склад. Край плиты крошился веками. Он не крикнул. Просто исчез в темноте с улыбкой тридцатилетнего бога. Приехали «санитары» – безликие роботы в синем. Тело упаковали в чёрный полимер. «Авария.Инцидент исчерпан». Нам не дали даже прикоснуться. Утром в новостях: 40 секунд про «несоблюдение техники безопасности на отдыхе». Имя не назвали. Страна 30 не терпит напоминаний о конце.

Мы собрались через полгода – те же крыши, тот же ветер. Лена принесла дешёвое вино, как тогда. Молчали. Плакать было… «неправильно». Смерть здесь – сбой алгоритма, а не трагедия. Кто-то пробормотал тост: «За Марка, который долетел до сотой первым». Смешок застрял в горле.

Я смотрел на тёмное пятно далеко внизу. Там не было цветов, свечей, материнского плача. Только бетон, вымытый дождями. Мы так и не научились «горевать». Нас не научили.

На прощание Лена прошептала:

– Беги. Не оглядывайся.

Но крыша кончилась. Впереди была только Страна 31.

Глава 4. Перелом.

Тогда я впервые задумался… «Зачем?» Не о правилах – о самой сути нашего безупречного мира. Ночью, пока Лена спала, я лез в «Чёрные архивы» – цифровое гетто запрещённых файлов. Там не было комедий. Там был старый мир:

«Голодные очереди за хлебом в 2047-м».

«Старик, спорящий с девочкой о звёздах».

«Женщина, целующая морщинистые руки матери…»

Я смотрел и «задыхался». Это же был хаос! Но хаос – «живой». Там люди «ошибались», а не бежали по рельсам возраста.

Утром Лена застала меня:

– Алекс, – её голос был холоднее льда, – ты не слишком увлекаешься «достоевщиной»?

Она тыкала пальцем в экран: «Преступление и наказание. Глава IV». Я ждал гнева. Но увидел другое – дрожь ресниц. Помнил ведь: как она шептала пьяная: «А представь… я бы носила нашего ребёнка на руках. Он бы плакал, сосал мне грудь!»

Как тут же стиснула зубы: «Кощунство! Какие могут быть дети!».

Детей из родильных домов всех стран сразу после рождения отправляли в 1-ю, когда им исполнялось 2 года, их отправляли во 2-ю. Потом, на следующий день после каждого Дня рождения, переезд в новую страну.

– Убери это, Алекс. Сегодня проверка санитаров.

Я кивнул. Выключил монитор. Лена верила Правилам, я верил своему желанию, все делать по-своему:

В 6 лет – разбил монитор робота-воспитателя, когда баловался за столом и был отправлен в угол.

В 30 – подглядывал в окно роддома, когда жена рожала сына.

В 45 – сжёг «Трудовую книжку».

Смерть Марка разбудила в моей душе что-то, что таилось в ней всю жизнь. Волю.

Глава 5. Тюрьмы.

Вы знаете, я ведь сидел в тюрьме. Нет, не в тюрьме – в тюрьмах. Десяти стран, от Сорок пятой до Пятьдесят пятой. Год здесь, год там… как командировки в ад с видом на море.

Наши «зоны» – не чета древним каменным мешкам. Это… «санатории без свободы». Хотя снаружи свободы не больше.

Куртки: Мягкие, серые, с геолокатором.

Корпуса: Чистые модули среди сосен или пустынь.

Работа: Собирать робо-ягоды, чинить дронов или… читать Достоевского (ирония!).

Посещения? Пожалуйста! 24/7. Кроме Рождества. Лена могла бы жить в моей камере-номере, если бы не работа, как правило, в каком-то другом городе. Приезжала, говорила:

– Алекс, держись. Осталось… 8 лет.

Её глаза были сухие. Я знал: она плачет внутрь себя. Как и я.

За что? За смерть четырёх человек.

После потери Джека я начал пить. Однажды пьяный вышел на рельсы «Скоростного Коридора-7». Поездом управлял ИИ. Ему предстоял выбор:

1. Переехать меня (шанс спасения: 0,00001%).

2. Экстренное торможение (перегрузка 9G, риск для пассажиров: 37%).

Он выбрал торможение.

Результат:

24 человека – переломы, гематомы, шок.

3 – сломанные шеи.

1 – инфаркт в больнице.

Суд длился 30 секунд. Робот-судья:

– Решение ИИ логично. Смерть пьяного пешехода гарантирована. Риск для пассажиров – вероятностный. Виновен – Алекс Воронов. С отягчающими. 10 лет. Следующее дело.

В Стране 47 меня поселили в модуль с панорамным окном. Внизу – океан. Красота, от которой тошнило.

В Стране 50 «надзирателем» был робот-психолог. Каждое утро он спрашивал: «Чувствуете ли вы вину? Шкала от 1 до 10». Я молчал. Он ставил «10» и уходил.

В Стране 53 я встретил Костю. Он целый год молча просидел со мной в одной камере. Все время крутил в руках какую-то безделушку, то ли кристалл, то ли стекляшку и поглядывал на меня хитрыми глазами.

Самое «страшное»:

Рождество. Единственный день, когда Лена не могла прийти.

Я сидел у окна. Смотрел, как роботы украшают ёлку в коридоре.

И думал: «Тот поезд… он не убил меня. Но убил во мне что-то важнее жизни. Теперь я ношу это в себе – как свой личный "чёрный ящик"».

Лена писала в чат:

– Выживай. Для меня.

Я верил ей. Но знал: она уже смотрит на мир через «решётку» моей вины.

Тюрьма научила меня главному: «Свободы нет нигде». Снаружи – рельсы возраста. Внутри – рельсы приговора.

Глава 6. Переезды.

Год в каждой стране – это как жизнь на чемодане. Только распакуешь вещи, запомнишь запах сосны за окном, найдёшь любимую скамейку у реки…Пора.

Роботы уже стучат в дверь:

– Граждане Вороновы. Через 24 часа – переезд в Страну 41. Готовьтесь.

Мы теряли дома, как перчатки, деревья на горизонте, поломанную бордюрину во дворе, запах булочной на углу – всё оставалось там.

Но самое страшное – при переезде мы потеряли его.

Джек. Наш пёс. Рыжий двортерьер с умными добрыми глазами. Мы взяли его в Стране 35. В мире «без детей» Джек стал нашим ребёнком:

Спал в ложбинке одеяла между нашими тёплыми телами, встречал с работы вилянием хвоста, нытьём выпрашивал кусок котлеты. Лена вязала ему свитера. Я чинил будку.

Правило: «Одна семья – два питомца за жизнь».

Радость – по квоте. Горе – безлимитно.

Джека потеряли при переезде из Страны 41 в 42. Роботы-грузчики грохотали, упаковывая наш «быт» в пластиковые саркофаги. Джек, напуганный шумом, рванул в открытую дверь. Мы искали его три дня. Нашли… на обочине «Коридора-7». Тот самый путь, где позже, через тысячи километров отсюда, я вышел на рельсы. Лена рыдала. Впервые за 20 лет. Не внутрь себя – навзрыд, на коленях, в пыли чужого города.

– Он же ждал… что мы вернёмся!

Но «вернуться» нельзя. Конвейер идёт только вперёд. Всегда. Всегда.

Через год я начал подумывать о новой собаке.

– Закажите в каталоге, – сказал робот-куратор. – Породу, окрас, характер. Доставка за 24 часа.

Лена посмотрела на меня. Глаза – как пустые окна заброшенного дома:

– Нет. Собаки у нас больше не будет.

Так мы стали сиротами вдвойне:

Дети – в чужих странах.

Джек – в могиле у рельсов.

Любовь – в страхе снова потерять.

Теперь при переездах:

Я пил. Лена молчала, глядя из окна вагона. А в кармане у меня – ошейник Джека. Тусклый, с гравировкой «Я Джек. Если я потерялся, позвоните по номеру…». Единственное, что не отобрали санитары.

Переезды как этапы из тюрьмы в тюрьму. Система научила: свободы нет. Джек напомнил: любовь – смертельно опасна. Но без неё – мы просто биороботы на рельсах. Мы заклеили её серой лентой правил. И поехали дальше.

Глава 7. Оля.

А однажды я увидел её. Вы не поверите: по улице Страны 39 шла двадцатилетняя девушка. Сначала я не разглядел её лица. «Сзади пионерка, спереди пенсионерка», – вспомнил я какую-то древнюю детскую поговорку. И…

Пошёл за ней. Я должен был поглядеть ей в глаза. Она зашла в магазин, я за ней; она по одному ряду, я по другому; она направо, я налево. Делаю поворот вокруг стеллажей и опять к ней, поближе. Встреча произошла на кассе. Когда наши глаза встретились, это было как выстрел. Вы думаете, это была стрела Купидона? Нет, это был серьёзный огнестрел, прямо в сердце. Мир исчез, я не мог отвести от неё взгляд. Она спросила:

– Мы знакомы?

– А кто вы? – спросил я.

Кассирша спряталась под кассу, чтобы не ржать у всех на виду.

– Я Оля.

– Ялекс, – сказал я и протянул руку.

– Ялекс?

– В смысле, я Алекс.

– А, Алекс, – засмеялась Оля.

Кассирша сидела под кассой, прямо на пятой точке.

– Слушайте, ЯАлекс, – сказала Оля, – видите там кафе в конце зала? Идите туда, я к вам сейчас подойду.

…Почему я постучался в её дверь? Почему она открыла? Ей было 39, как и всем. Но как же она сногсшибательно выглядела. Мы встречались 8 месяцев. До самого её отъезда в сороковую. Есть негласное мнение, что сороковая – это рубеж. Здесь кончается молодость. Может, мы хотели ещё раз насладиться юностью? Может быть, я, в постели с ней, закрывая глаза, действительно представлял себя молодым и дерзким хулиганом, а её – смелой девчонкой, которая решила: «Это случится сегодня» …

Я сидел в кафе, пальцы дрожали вокруг холодного стакана. «Зачем она позвала?» Секунды тянулись, как смола. Она подошла минут через десять, ветерок от движения взметнул подол её простого платья. Не двадцатилетняя. Наша. Но что-то в изгибе губ, в стремительности жеста кричало: «Смотри! Я ещё не сдалась!».

– ЯАлекс, – улыбнулась она, садясь напротив. Запахло дождём и чем-то горьким – наверное, кофе, подумал я. – Нервничаешь?

– Как перед расстрелом, – брякнул я честно.

– Хорошо, – кивнула Оля. – Мёртвые не врут.

Так началось. Не роман – побег. Побег из Страны 39 в тот забытый мир, где возраст не цифра, а вкус на губах.

Наша первая встреча произошла в её комнате в общежитии. Она никогда не была замужем. Мои руки дрожали, расстёгивая её блузку. «Я не умею… как раньше». Было неловко. Коленки врезались в продавленный диван. Локоть задел пустую бутылку. Она засмеялась вдруг – хрипло, по-женски. Этот смех убил остатки правил.

Мы встречались на чердаке старого элеватора, где пахло пылью веков и крысиным помётом. Стелили на пол старую брезентовую робу, украденную ею со склада. «Здесь они не ищут. Здесь только голуби да наши грехи».

В служебном тоннеле под теплотрассой, где гул труб заглушал наши стоны. Конденсат капал на спину. Она кусала моё плечо, чтобы не кричать. «Запомни меня. Вот так».

В кабине списанного хлебовоза на задворках автобазы. Ржавое железо, сиденье, порванное до пружин. Через грязное стекло видно было, как роботы-уборщики метут пустой плац. Я целовал ей шею, смывая горечь солью пота.

«Почему я тебе отдалась?» – спрашивала она, кутая нас обоих в колючее заводское одеяло.

«Потому что я – последний, кто видел тебя девчонкой у кассы», – бросал я наугад.

«Врёшь. Потому что боишься сорока. Как и я».

Молчание. Потом её шёпот: «Расскажи про Лену. Как вы… в первый раз?».

И я рассказывал. Про Страну 20. Про дикий пляж на море. Про то, как Лена, стесняясь, зашла за валун, а вышла в полупрозрачном купальнике, купленном тайком. Как солнце светило сквозь ткань… я ослеп. Оля слушала, не дыша. Потом прижималась сильнее. Молча о чём-то вздыхала. Плакала.

А Лена всё знала. Однажды вернулся с запахом полыни и отработанного моторного масла в волосах. Лена подошла, вдруг вдохнула глубоко у виска:

– Пахнет… тоской.

– Прости.

– Не надо. – Она отстранилась. – Просто… мойся перед ужином.

А потом, ночью, в нашей кровати:

– Она красивая?

– Да.

– Грудь… больше моей?

– Лен…

– Просто скажи.

– Нет.

Она повернулась ко мне спиной. Но через час её рука нашла мою в темноте.

Перед Олиным отъездом я пришёл к ней в комнату.

Чемодан уже стоял у двери.

– Сними платье, – попросил я. – При свете.

Она покачала головой:

– Хочешь оставить открытку на память в своей голове.

Но сняла. Стояла у окна, залитая неоном. Тени рёбер, впадина живота, шрам над коленом.

– Страшно? – спросил я.

– Ехать в сорок? Да. – Она подошла, прижала ладонь к моей груди. – Здесь. Где пуля. Ещё болит?

– Только когда дышу.

Мы упали на диван. Её тело дрожало мелкой дрожью. Я гладил её спину, как испуганного зверька.

– Я так хочу любить, – вырвалось у меня.

– Люби, пока мы здесь, – прошептала она в темноту. – Завтра… завтра мы уже другие.

Она не дала ничего на память. Только сжала мою руку до хруста костей:

– Не приходи провожать.

– Почему?

– Потому что в поезде я заплачу. А ты не должен это видеть.

Я ослушался. Стоял за колонной. Видел, как она у окна купе вытирает ладонью стекло – стирая мой силуэт, город, нашу запретную весну.

Поезд рванул. Унося её в Страну 40. К новым правилам. Новым страхам. Конец молодости. Я вернулся к Лене. Она молча подала чай.

– Всё? – спросила.

– Теперь всё.

Она кивнула. Достала из шкатулки старый кулон – подарок из Страны 30. Надела. В её глазах не было ни злости, ни боли. Только усталое понимание. Система победила. Как всегда. Но где-то под рёбрами… пуля Олиного взгляда – всё ещё горела.

Глава 8. Игорь.

Когда мы приехали в Страну 69, сразу отправились к Игорю в больницу. Больница пахла антисептиком и… тишиной. Не молчанием – именно тишиной, как в пустом соборе после отпевания. Здесь умирали красиво. По Правилам.

Тело Игоря Иванова, моего друга детства, иссохло до каркаса из кожи и костей. Карцинома IV стадии. Робот-медик в белом вводил обезболивающее. Эффект – на 37 минут. Потом ад возвращался.

– ЕЩЕ! – хрипел Игорь, выплевывая кровавую слюну. – Дай бой! До конца! До конца!

Его глаза горели лихорадочным огнём. Он цеплялся за каждый атом времени в борьбе против небытия. Боролся с протоколами, требовал экспериментальные схемы. Он исчерпал лимит страховки до последнего кредита. Теперь платил болью.

Я стоял рядом. В кармане – шершавый ошейник Джека. «Любовь смертельно опасна». Для системы смерть человека – рутина. Для меня смерть близкого друга – катастрофа.

Робот вернулся с новым шприцем. Игорь затих на минуту, дыхание хриплое, прерывистое.

– Ему хуже, – сказал я. – Нет ли чего-то другого? Посильнее?

Робот повернул сенсоры. Анализировал меня, потом умирающего.

– Варианты исчерпаны. Гражданин Иванов превысил «Страховой Потолок». Текущий протокол – оптимален. Терпение рекомендовано.

– Оптимален?! – я сжал кулаки. В висках стучало. – Он мучается! Человек мучается!

– Человек Страны 69, – поправил робот. Голос – полированный металл. – Его биологический ресурс исчерпан на 97,3%. Энергозатраты на продление нецелесообразны. Протокол «Омега» – эвтаназия – был бы гуманнее. Экономичнее. Но он выбрал борьбу. Его право. В сотой все понимают разумность «Омеги». Добровольность – ключ. Но здесь – его выбор. Терпение рекомендовано…

Робот замолчал. Резко. Неожиданно. Словно внезапно понял, что проговорился. Сенсоры на мгновение сфокусировались на мне, и с неестественной интенсивностью сканировали моё лицо.