РУНА. Песнь двух миров

ПРЕДИСЛОВИЕ

Человеческая жизнь – вещь тонкая.

Не в том смысле, как тонка нить или дыхание. Она тонка по сути – как зыбкий мост через вечность, перекинутый между «было» и «будет». На нём нет перил, нет путеводных знаков, нет права на возвращение. Только шаг за шагом – вперёд, в неведомое, с иллюзией, что мы сами выбираем, куда.

Судьба, как и жизнь, не крепка. Она кажется камнем, но на деле – тканью, где одна прореха, одна искра из чужого слова, один неверный взгляд – могут изменить весь узор. А иногда – и оборвать его. Люди живут, как будто всё предсказуемо. А на деле – каждое рождение уже содержит в себе смерть. Каждая встреча тянет за собой расставание. Каждое “да” становится чьим-то «никогда».

Но даже в этом – своя красота.

Потому что именно хрупкость делает жизнь настоящей. Ценной. Прекрасной.

ГЛАВА I

В самом сердце всех миров, где время теряет свою поступь, а пространство сгибается, как ветви ураганного дерева, возвышается Иггдрасиль – древо древ, столп бытия, скелет мироздания.

Он стоял в центре всего. Без колебаний, без звука, без нужды в том, чтобы быть увиденным. Его ствол – серый, покрытый тонкими прожилками времени, с трещинами, будто от ударов молний, – уходил вверх в такую высоту, что взгляд терялся уже на половине пути. Крона скрывалась в тумане, корни уходили вглубь – туда, где не было ни тепла, ни света, только старое молчание. Он не рос. Он не умирал. Он был.

У подножия древа, в месте, где время будто спотыкалось, среди влажных камней и тонкого, холодного мха, сидели Три. Их не называли по именам – лишь по сути. Урд, Верданди, Скульд. Прошлое. Настоящее. Будущее.

Старшая – с лицом, покрытым сетью мелких морщин, словно сама была частью древесной коры, – перебирала нити с медленной, почти усыпляющей точностью. Её глаза были закрыты, но это не мешало ей видеть. Она не торопилась – не потому что не могла, а потому что знала цену каждому движению.

Средняя – чуть моложе, с лицом спокойным, но внимательным – работала быстрее. Её пальцы дрожали, будто ощущали пульс времени, которое пробегало мимо, как ручей. Она глядела вперёд, но не дальше текущего мига. Каждое её действие было точным, сдержанным, словно она всё ещё пыталась удержать что-то ускользающее.

Младшая – молчаливая, с прямыми тёмными волосами и ясными глазами, в которых не было сострадания – лишь холодная сосредоточенность – долго не касалась нитей. Она смотрела на то, что ещё не началось, и будто ждала, когда придёт нужный момент.

Он пришёл.

Скульд подняла руку, не говоря ни слова, и посмотрела в сторону. В пространстве будто что-то щёлкнуло – как щель в ткани мира, открывшаяся без звука и усилия. За ней – другой свет, другая тишина.

Под тяжёлым небом Мидгарда, в предрассветной мгле, в тумане, который всё ещё не решил, рассеяться ли, вела себя скромно одна поляна. Над ней висели нити – тонкие, золотистые, почти незаметные. Они не светились, но притягивали взгляд, как паутина в утреннем лесу. И среди них стояла колыбель.

Она была вырезана вручную, из ясени, с гладкими краями, украшенная скромным, но тонким узором. Всё в ней было простым – и оттого безупречно точным. Над ней – белый балдахин из лёгкого льна, который еле трепетало от ветра. Сама ткань казалась слишком хрупкой для мира, где есть грязь, страх и война.

Потом раздался плач. Не отчаянный – просто первый звук, оставленный младенцем в этом мире. И сразу же появилась фигура. Женщина, лицо которой пока скрывала тень. Она склонилась над колыбелью, её руки едва коснулись ткани, и всё вокруг начало меняться.

Поле исчезло. Свет исчез. Осталась комната – низкая, с земляным полом, грубыми стенами, пахнущими пеплом, молоком и чем-то травяным. Землянка. В углу потрескивал очаг, отблески пламени ложились на колыбель, которая теперь стояла под балкой, покрытая тонким одеялом. Балдахин остался – только стал тусклее, как будто принял правила этого места.

В доме пахло гарью и молоком. Свеча на подоконнике доживала своё – тусклый огонёк выхватывал из темноты только самое необходимое: силуэт женщины, склонившейся над колыбелью, её руку, лежащую на животе младенца, и движения губ – едва слышный напев, не столько убаюкивающий, сколько отчаянно пытающийся защитить.

В дальнем углу, не разобравшись с тенью, зашевелился мужской голос – грубый, глухой от эля.

– Ингрид. Успокой её. Пусть замолчит.

Женщина даже не подняла головы. Только тихо выдохнула.

– Спи ты уже.

Он не ответил. Поднялся, не глядя на них, накинул рубаху, и, едва ступив за порог, хлопнул дверью так, что колыбель вздрогнула. Девочка – совсем крошка – зашевелилась и тонко заплакала. Ингрид накрыла её одеялом, глядя в пустое место у стены. Потом тоже вышла, торопливо, с гневом в голосе. Крикнула что-то вдогонку мужчине, но уже без надежды быть услышанной.

Ребёнок здесь не был центром. Не был светом. Не был даже тревогой. Плач не вызывал сочувствия, капризы – раздражали, а тишина воспринималась как подарок.

Маленькая Руна смотрела в потолок. Тёмный, неровный, как будто шершавый от равнодушия. И рыдала. Не громко – так, как плачут дети, которым уже стыдно от самого факта того, что они чувствуют. Одиночество приходило к ней рано – и задерживалось надолго.

Время шло. Она росла. А что-то между родителями и ребёнком так и не появилось. Отец работал в конюшне местного ярла, часто возвращался поздно, усталый и злой. Мать – крестьянка, с подработкой в таверне. Девочка оставалась одна, чаще с собой, чем при ком-то.

Иногда мать брала её с собой – «на подхват». Отнеси это. Принеси то. Не мешайся. Грубость звучала не в словах – в интонации, в отсутствии взгляда, в том, как не держали за руку на людях.

Грязная таверна, тусклый свет, тяжёлый воздух, пахнущий потом и несвежим мясом. В дальнем углу – рыбаки. Неопрятные, с руками, пропитанными тиной. Сами – будто из глубин вытащены, и обратно не ушедшие.

Ингрид несла им поднос с элем. Держала тяжело, обеими руками. Шла, не глядя ни на кого. На лице – усталость и напряжение, знакомое тем, кто работает не с людьми, а с их остатками.

– Живее давай, – рявкнул один из рыбаков. – Плетёшься, как старая кобыла.

Она не ответила. Просто поставила поднос на стол. Девочка стояла чуть поодаль и смотрела. И уже тогда понимала: в этом месте никому не нужен был человек – только услуга.

Последний бочонок эля мужчина вырвал у Ингрид из рук. Приложился прямо со стоячей позиции, проливая через бороду. Когда она попыталась уйти, он схватил её за руку – резко, нагло, с явным намерением. Потянул к себе. Посадить. Унизить.

Руна вздрогнула. В глазах – слёзы. Страх прижал её к полу.

– Мама! – крикнула она, дрожащим голосом.

Ингрид посмотрела. Быстро. И как будто… с досадой.

– Руна. Иди поиграй. На улицу. Живо.

Это было не предложение – приговор. И девочка подчинилась. Не потому что хотела – потому что не знала, как не подчиниться. Она прошла к двери, обернулась на долю секунды и увидела всё: чужие руки, мамины опущенные глаза, тот самый покорный взгляд, в котором нет ни силы, ни защиты.

Она выбежала. Сквозь шум улицы, сквозь крики торговцев, в толпу. Люди смеялись, торговались, старались выглядеть доброжелательно – но всё это казалось фальшью. Плотной, липкой, почти зловонной. Руна не верила им. Не тогда. Не позже.

Толпа поглотила её, но не заметила. И только когда она врезалась в мужчину с тяжёлым мешком, которого не успела обойти, мир снова обратил на неё внимание.

Она упала в грязь. Лужа. Боль в коленке. С криком упали и чужие вещи, разлетелись по дороге.

– Смотри куда прёшь, девчонка! – заорал мужчина, размахивая руками.

Руна молчала. Ни слёз, ни возражений. Её боль была глубже, чем колено. Она не умела объяснять, откуда. Просто знала – болит.

Поднялась, отряхнулась, огляделась. Взгляды зевак – тяжёлые, холодные. Осуждение в каждом лице. Это было не в первый раз.

Она побежала. Прочь от этого места, в сторону леса, что чернел за окраиной города. Платье мокрое, лицо в грязи, дыхание сбито. Ветер раздувал волосы, срывал с губ рыдания. Она бежала, как бегут не ради спасения, а чтобы исчезнуть.

– Вот тебе и мать, – проворчала старая, щурясь на ускользающую спину девочки. – Мужикам штаны растёгивать – это она мигом… А как дитя глядит – так и не видит.

– А что, – отозвалась моложе, – кто ж ей скажет, что в лес одной – ни-ни? Там же как ни зверь, так дурь людская…

– Волки, – хмыкнула старая. – Совсем обнаглели нынче. У Альрика псы опять кости притащили… Белые, как снег.

– Это если бы в волках было дело, – бросила молодая, глядя куда-то в туман.

– А в чём же? – старая прищурилась.

– Да ты сама знаешь, в чём… Только помалкивают все.

– Молчат… пока беда не войдёт в дом.

Иногда человек не мечтает ни о смерти, ни о бегстве. Он просто хочет исчезнуть – без следа, без шума, без прощаний. Уйти туда, где никто не ждёт, не зовёт, не требует. Где можно быть собой – без обязанностей, без масок, без чужих взглядов, в которых всегда что-то прячется: осуждение, усталость… пустота.

Человеческая душа тонка, как дыхание на холоде – видна лишь на миг. Жизнь – будто ткань, натянутая между двумя безднами: рождением и смертью. И сколь бы крепкой она ни казалась, – достаточно одной мысли, одного слова, одного взгляда, чтобы всё пошло по шву. Мы держимся – из привычки. Из страха. Из надежды. Но каждый хоть раз хотел исчезнуть в тишине… Просто – быть не там, где шумят люди.

Природа не спрашивает, не оценивает, не спорит. Она принимает – без условий, без цены. В ней нет лжи. Только запахи: сырой земли, старых деревьев, скрытого корня жизни. Только звуки: тихий шелест листвы, редкий щелчок ветки, дыхание леса, похожее на собственное. Там, где заканчиваются крыши – начинается покой.

Руна стояла у самого края леса, будто на краю мира. За спиной – город: тесный, шумный, уставший сам от себя. Впереди – зелёная глубина, в которой не было ни зла, ни нужды. Только дыхание. Живое. Настоящее. Она вдохнула – и сделала шаг.

Тропа была мягкой, тонкой, усыпанной пыльцой. Кажется, сама земля звала её. Трава ласкала ноги, кусты склонялись в сторону – будто приветствовали. Ни крика, ни лая, ни злого слова. Лес дышал – и с каждым шагом Руна дышала с ним. Зло отступало. Обиды стирались. Оставалась – только она. Наконец-то.

Посреди света и тени возвышался дуб. Огромный. Одинокий. Старый, как сама земля. У его корней играли два зайчонка – серых, неуклюжих, с тонкими лапками. Она замерла. И впервые за долгое время улыбнулась. Настояще, легко, почти по-детски. Не раздумывая, опустилась в траву, присела, подол её старого платьица растёкся по земле, как гнездо.

Пальцы теребили ткань. Глаза ловили каждое движение зайчат. Она затаила дыхание – хотела быть ближе. Её ладони упирались в землю. И вот она поползла вперёд – медленно, осторожно, словно сама стала частью этого мира. Но… под рукой хрустнула ветка. Один короткий, острый звук – и всё исчезло. Только трава, только ветер. Ни следа зверят.

– Трусливые, – прошептала Руна, поднимаясь.

Она подошла к дубу. Присела. Обняла колени. Запрокинула голову. Крона над ней – как зелёное небо. Густое, древнее. Молчаливое. Там, наверху, было что-то большее, чем листья. Что-то, к чему можно прислониться душой. И она прислонилась.

Глаза закрылись сами собой. И на вдохе – в неё вошёл покой. Глубокий. Как тишина под водой. Как сон, в котором нет боли. Впервые за долгие месяцы Руна ничего не чувствовала. И это было – блаженством.

И вдруг… Чьё-то прикосновение. Мягкое. Холодное. Она медленно приоткрыла глаза. Зайчата. Вернулись. Маленькие, настороженные. Смотрели снизу вверх, обнюхивали её пальцы. Её дыхание остановилось. Она протянула ладонь. Коснулась.

Шерсть – тёплая, влажная, как мох. И в этот миг, в этой хрупкой секунде, Руна поняла: она здесь. Она есть. И она – целая. Живая. Не чужая. Не странная. Не лишняя.

Этот лес стал её убежищем. Старый дуб – её тихой крепостью. Сюда она возвращалась каждый день. Здесь не было лжи. Не было крика. Только треск жуков, шелест трав, редкий звук, с которым зверь пересекал лес. Всё дышало с ней.

Однажды, среди корней, покрытых мхом, она нашла упавшую ветвь – гибкую, чуть изогнутую, будто сама природа вложила в неё замысел. День за днём Руна очищала её, выравнивала, обрабатывала углём и острым камнем. Соединила концы высушенной воловьей жилой, натянула – и впервые почувствовала дрожь будущего выстрела в собственных руках.

К стрелам она подошла с тем же терпением: подбирала прямые побеги, обжигала концы в пламени, затачивала и закрепляла наконечники из кости, а перья приклеивала отваром хвои. Всё – руками, без слов, без свидетелей. Тихое ремесло – между дыханием леса и стуком её собственного сердца.

Тогда она ещё не знала, что лук станет её голосом. Что натяжение тетивы будет звучать громче, чем любой крик. Но именно в тени этого дуба родилось то, чем она станет.

Время шло. Руна росла. Из угловатой, замкнутой девчонки – в девушку с высоким лбом, тёмно-зелёными глазами, и чёрными волосами, что падали по плечам, как вода. Её стали меньше бояться. Но и ближе – не стали.

Она изменилась. А город – нет.

Теперь её избегали иначе. Не как прокажённую. А как опасную. Потому что Руна говорила правду. Видела людей насквозь. Словом могла ранить сильнее, чем кулак. И не боялась молчать. Она не искала одобрения – и этим раздражала. Слишком смелая. Слишком умная. Слишком «не такая».

А ум, как она поняла, – делает одиночество острее.

Того, кто много знает, – боятся. А если он молчит – начинают ненавидеть.

Поэтому били. За взгляд. За упрямство. За то, что не спрашивала совета. “Для воспитания.” “Чтобы не выросла в гордячку.” Так говорили. Но она знала – били из страха. Потому что не могли управлять.

Быть глупым – удобно. Просто жить, как велят. Не думать. Не искать. Не спорить. Есть – чтобы выжить. Спать – чтобы не плакать. Молчать – чтобы не быть замеченной.

Но Руна не могла.

В ней была боль. И голос. И что-то дикое, неуёмное, что не давало согласиться, что жизнь – это просто набор выживаний. Она чувствовала: должно быть больше. Глубже. Настояще.

И всякий раз, приходя к дубу, она слушала. Не слова – тишину. Потому что тишина не молчит. Она рассказывает. Если уметь слышать.

И, быть может, именно с этого всё и началось. Не с дара. Не с судьбы.

А с молчания.

С первого настоящего покоя.

С первого «я – есть». И этого достаточно.

ГЛАВА II

Пронзительный звон клинков, яростные и истошные крики, звучащие из окутывающих объятий смерти. Суровые и бесстрашные прежде лица воинов, окрашиваются кровью и ужасом, а в их глазах, отражается огонь и сверкающая сталь. Руна видела перед собой леденящий душу танец жизни и смерти.

Босыми ногами она ступала по холодной и истоптанной земле, с каждым шагом погружая пятки в кровавую грязь. Это место пахло смертью. Медленно переступая обретших покой, она продолжала идти всё дальше сквозь гущу сражений, не понимая куда. Далеко впереди, за мелькающими мечами и булавами, она видела черный силуэт окинутый плащом и лишь приближаясь, смогла разглядеть сплетенные между собой на груди, костлявые женские пальцы, держащие какую-то печать. А на шее амулет с камнем. Танцующие языки пламени освещали нижнюю часть её лица и губы, непрерывно что-то шепчущие. В голове зазвучал голос, медленно произносящий странные слова.

Посей зерно, пороком поливая,

Взрасти его во лжи и нелюбви.

Наполни чашу яростью до края,

И от верхов до корня окати.

Когда в побегах, кровью окропленных,

Начнет струиться гнев и боль.

Во власти жажд, из вод багровых,

Протянет зверь свою ладонь.

Эти слова лились как яд, растекаясь по венам, заставляя каждую клетку вибрировать от напряжения. Руна чувствовала, как что-то невидимое и тёмное тянет её ближе, не давая повернуть назад, обездвиживая в ловушке. Звуки битвы, шепот, крики – всё сливалось в одну безумную симфонию боли и безысходности, готовую разорвать разум на тысячи осколков.

Женщина подняла глаза – холодные, белые, словно два бездонных ледяных озера, без единой капли жизни. Их взгляд пронзал Руну насквозь, проникая в самые глубины души и вызывая необъяснимый трепет и ужас одновременно. И вдруг – крик, такой дикий и пронизывающий, что казалось, он способен разорвать само пространство.

Жадно хватая губами воздух, Руна открыла глаза и резким рывком поднялась с постели. Это был сон. Дрожащими руками девушка вытирала лицо от испарины и оглядывала пространство вокруг себя.

Хлипкая лодочка её жизни – эта голая полуразрушенная хижина – встретила её тем же закопчённым воздухом, с запахом гари и старого дыма. Потолок низко нависал, деревянный пол скрипел под босыми ногами. Руна стояла, слушая собственное дыхание и сердца, стучащее в висках, пытаясь справиться с эхом сна.

Она медленно спустилась с кровати. Руки всё ещё дрожали. Тьма в углах позвала свежей мрачной силой. Она собрала себя по крупицам, умывалась холодной водой из кружки, вода обжигающе холодная стягивала кожу. Надела истрёпанное платье – исполненное безнадёжности, но родное. И вышла.

Таверна ждала. Это была ржавчина мира, пропахшая перегаром, грязью и тлением. Время текло, а жизнь оставалась застойной жижей – ни одна крупица покоя не прибавилась.

На улице воздух был прохладнее, но окрашен жестокой серостью. Тот же путь – вдоль землянок, вдоль тех же лиц, истертых, высохших от тяжести быта. Дети, пока ещё сытые и неопытные, перебегали во дворах, смеялись, прячась от дождя и людской спешки.

Когда Руна приблизилась к таверне – месту, где начиналось её каждодневное, притупляющее рабство, – за спиной раздался глухой, медленный стук копыт. Не сразу, будто нехотя, она обернулась – и застыла.

Ярл Вестмара, мужчина, чьё имя произносили в деревне с тем же оттенком, что и слова «зима» или «жертва».

Он сидел в седле, как в бронзовом троне, неподвижный, как статуя древнего воина. Лицо его, рассечённое старыми ранами, вытесанное из серого камня, не выражало ни гнева, ни интереса – только холодную, выжженную временем мощь. Глубокие шрамы тянулись от скулы к бороде. Молчаливые знаки всех побед и всех потерь, что он пережил. Седая, густая борода спадала на медвежью грудь, где мерцал тяжёлый серебряный амулет – знак рода, знак власти, давящий своей древностью.

Толпа вокруг замерла, как если бы сама земля сжала дыхание. Ещё миг назад звучал смех, слышался хриплый говор, тряпьё полоскалось на ветру и пьяные глотки выкрикивали ругань. Теперь – тишина. Люди опустили головы, затрепетали. Кто-то поклонился, кто-то просто отвернулся – не выдерживая взгляда ярла.

Даже лошадь под ним фыркнула – глухо, презрительно, напоминая Руне о её месте. О том, где не ступают равные.

Руна слегка наклонила голову. Поклон был сдержанным – не из гордости, а из усталости. Её плечи помнили слишком много таких поклонов. Но взгляд… он всё ещё был прямой. И потому встретился с взглядом Асгейра – тяжёлым, тёмным.

– Знаешь ли ты, дитя, – сказал он хрипло, – что дерзость и непокорность играют злые шутки с людьми?

Руна не отступила. Лишь тонко повела губами, сдерживая дрожь. Холод забрался под кожу, но душа осталась цела.

– А судьба, – сказала она тихо, почти шёпотом, – играет ещё злее.

Асгейр усмехнулся – криво, безрадостно, с оттенком скуки и опасной, хищной насмешки. Его лицо не изменилось, но в воздухе что-то дрогнуло, как перед ударом молнии. Он медленно спрыгнул с лошади. Сапоги ударили в землю, поднимая пыль.

– Представься, – сказал он. Это было не требование – это был приговор. Руна выпрямилась. Слова вышли чётко, сдержанно – как древняя клятва:

– Я – Руна из Вестмара. Дочь Ингрид и Варди.

Он оскалился. Глаза сузились. Где-то за спиной хихикнули его спутники – мужчины в волчьих шкурах, с лицами, запомнившими запах крови. Их смех был ядовит, как плесень в трещине старого храма.

– Дочь конника… и служанки, – произнёс ярл, пробуя грязь на вкус. – И ты смеешь смотреть на меня без страха? Говорить, как равная? Я мог бы в одно слово сломать твою гордость. Но трачу время… Время, которого ты не стоишь. Жизнь научит тебя покорности.

Она ничего не ответила сразу. Лишь напряжение в челюсти выдало её. Голос, когда прозвучал, был тихим, но ясным.

– Прошу прощения… славный ярл Асгейр.

Он наклонился – не к ней, а над ней. Как волк ощутивший запах крови. Его шёпот был твёрд:

– Красота твоя – опасна. Но язык твой – острее меча. Если бы ты была просто красива – я раздавил бы твою голову в кулаке и забыл. А так… живи. Готовь всё, что пожелает ярл. Пока ещё можешь ходить.

И он отвернулся – будто Руна была не человеком, а ветром, всколыхнувшим ему плащ. Но её сердце, сжавшееся внутри груди, било в ответ: не страхом. Памятью. Гневом. И чем-то ещё, чему имя она пока не знала.

Голос Асгейра был груб и шероховат. Он прошёл сквозь Руну, как стальной клинок – не оставляя ран, но подкашивая ноги. Она не обернулась больше, не позволила себе взглянуть назад. Только крепче сжала зубы и направилась в таверну, сдерживая дрожь в коленях. Всё внутри неё напряглось, как струна, готовая лопнуть – но внешне она осталась той же: спокойной, холодной, будто камень, переживший не одну бурю.

Таверна встретила её затхлым теплом: смесью дымного перегара, прокисшего пива и сырой древесины. Внутри – полумрак, пронзённый слабыми лучами сквозь щели в ставнях. У дальнего стола сгрудились деревенские мужики, их взгляды – мутные, безразличные, лениво наблюдали за женщиной, которая с упорством счищала с досок чужую грязь.

Ингрид стояла, склонившись над столом, старательно драя ветхой тряпкой засохшие потёки эля. Она всё делала быстро, с почти паническим усердием – как человек, давно живущий в страхе быть не к месту, не вовремя, не по чину. Казалось, она не замечала мужских взглядов – тех, что прожигают спину.

«Стоило только солнцу коснуться этой дыры, как в неё тут же заползли эти вонючие черви… жрут, пьют и дохнут», – с раздражением подумала Руна, проходя мимо.

– Руна! – рявкнула мать, не оборачиваясь. – Не стой столбом! Эти проклятые братья Дьярви и опять эта ведьма Зигрид – устроили тут погром. Будь они трижды неладны! Принимайся за работу!

Она огляделась. Сбитые табуреты, осколки кружек в углу, лужица чего-то липкого – и всё под пристальными, лениво-сальным взглядами мужиков, которых, похоже, веселило наблюдать за этой ежедневной пыткой.

Руна шагнула ближе к матери и, пригнувшись, тихо произнесла ей в самое ухо:

– У дверей ярл. Асгейр. С воинами. Сказал – накрыть ему богатый стол.

Ингрид вздрогнула. Руки её сжались на тряпке, и та едва не выскользнула. На мгновение лицо женщины стало бледным. Затем, с неестественным рвением, она снова заёрзала тряпкой по столешнице, пытаясь стереть собственное волнение.

– Что же самого ярла сюда занесло?.. В эту грязную дыру… – пробормотала она, срываясь на шёпот. – Двигайся! Неси окорока, пока не покрылись инеем от твоей медлительности!

Руна направилась в каморку, где царил полумрак и запах копчёного мяса. За её спиной раздался вялый, пьяный голос:

– Эй… Ингрид… ты ж, ик, говорила… что окороков нету, – пробубнил кто-то у окна. Стол под его рукой глухо застонал от удара кулака.

Развернувшись, Руна вышла, поставив перед собой массивный поднос. Он дрожал в её руках от тяжести, но она не позволила себе показать слабость. Подошла к столу, шумно поставила поднос с дымящимися окороками так, что кружки подпрыгнули, и резко взглянула на говорившего – краснолицего, заплывшего Борга.

– Борг, старый пьяница! Заткнись и пей свой эль! – рявкнула она с презрением. – Это мясо – для ярла, а не для скотины, что валяется здесь с утра пораньше.

Мужик ошарашенно уставился на неё, рот приоткрылся, но прежде чем он успел изрыгнуть очередную грубость, в воздухе будто что-то оборвалось.

Тишина сгустилась.

Кашель Борга, уже начавшийся, вдруг захлебнулся и стих.

Потому что в проёме таверны появился он.

Асгейр вошёл, как буря, сквозь которую не видно горизонта. Его шаги были медленными, но в них была тяжесть, будто каждый шаг вдавливал землю в сам Мидгард. На нём – тёмная, почти чёрная туника, закрывающая до колен кожаные штаны. Сапоги – массивные, с железными застёжками, с громким лязгом встретились с каменным полом. Плащ из медвежьей шкуры шёл за ним, как тень, волочась по полу. На плече – фибула в виде волчьей пасти, сжавшая бронзу в смертельной хватке.

Но всё это было ничто – по сравнению с его глазами. Тёмными, тяжелыми, безжалостными. Они горели, как угли под пеплом – не горячие, но готовые вспыхнуть в любой момент. Из-под нависших, густых бровей они смотрели так, будто видели в каждом человеке не плоть – а слабо пульсующую точку уязвимости.

– Великий ярл Асгейр, – склонившись, проговорила Ингрид, – мы… мы рады приветствовать вас и ваших славных воинов в нашем скромном трактире…

Асгейр прошёл мимо неё, как мимо дерева. Ни словом, ни жестом. Сел за ближайший стол, где уже стоял поднос с окороками. Повернул голову, поморщил нос, как волк, учуявший старую кровь.

– Эта дыра – первое, что попалось нам после битвы, – буркнул он, – а в глотке суше, чем у мертвеца. Неси свой лучший эль. И побыстрее.

– Да, славный ярл. Сейчас же.

Ингрид исчезла в каморке, но Руна не сдвинулась с места. Асгейр не сводил с неё глаз. Этот взгляд был ощутим, как клеймо. В нём не было похоти, не было любопытства – лишь интерес хищника к существу, что ещё не решило: бежать или укусить в ответ.

Она стояла под этим взглядом, словно под ударом колокола. Ощущала себя целиком – каждый палец, каждый локоть, каждую прядь волос на затылке. Хотелось исчезнуть.

Асгейр, не отводя взгляда, протянул руку, взял с подноса окорок, сжал – и хруст костей пронёсся по таверне. Кость треснула. Он отложил её в сторону и только тогда отпустил Руну из поля зрения.

В этот момент в помещение вернулась Ингрид, тяжело неся два небольших бочонка с элями. Они дрожали в её руках.

– Прошу вас, ярл Асгейр, – проговорила Ингрид, склонившись, – лучший эль Вестмара. Для самого доблестного из сынов Севера.

Асгейр молча взял бочонок в широкую ладонь, и отпил щедро, залпом. На мгновение его взгляд задержался на напитке, затем – на Ингрид. Уголки рта едва заметно дрогнули – одобрение. Или что-то похожее. Возможно, просто мимолётное отсутствие недовольства.

Таверну постепенно начали покидать завсегдатаи. Пьяницы, поначалу затаившиеся от страха, теперь, почувствовав надвигающийся шторм, уходили – кто с шумом, кто тенью. Остались лишь те, кто принадлежал к свите ярла – и тишина, прорезаемая их громогласным смехом и звоном кружек.

Руна тем временем молча принималась за уборку. Стол за столом, поднос за подносом – привычная работа, застывшая в движении рук. Всё происходило как в тумане, но пальцы действовали чётко. Будто сама жизнь, раз за разом, стирала за кем-то грязь, не оставляя ей времени быть чистой самой.

За спиной гремели голоса – грубые, залихватские. Мужчины говорили о кочевом лагере далеко на юге, у холмов, покрытых вереском. Говорили, как резали, как жгли, как забирали женщин и уводили скот. Смех. Стук кружек. Мясо в руках – как трофей. Эль лился по бородам и кожаным налокотникам.

И вдруг – тишина. Пауза, тонкая, как затянутая тетива.

Асгейр вытер рот рукавом, оставив на ткани след эля и жирного окорока, и повёл взглядом по залу. Его голос прорезал воздух неожиданно спокойно, почти буднично:

– Твоя дочь… – сказал он, обращаясь к Ингрид. – Она у тебя одна?

Ингрид оторвалась от своих забот, глядя в лицо ярлу, как будто боялась увидеть в нём приговор.

– Да, господин, – произнесла она, с натянутой, кроткой улыбкой. – Одна. Моя единственная радость.

– Сколько ей? – спросил Асгейр, откидываясь на спинку скамьи.

– Почти шестнадцать, господин. Уже совсем взрослая…

Он усмехнулся, хищно, без капли теплоты. Посмотрел на своих воинов – те, ухмыляясь, продолжили поедать окорока, но с новым интересом прислушивались.

– Варди, должно быть, слабо её колотил, раз она дерзит самому ярлу, – хмыкнул Асгейр, не сводя взгляда с девушки, что всё ещё драила стол.

– О, славный ярл… – Ингрид тут же всплеснула руками. – Да что с ней поделать? Сколько сил уходит на эту непокорную! Сердце упрямое, язык острый. Сколько жалоб было от соседей! Пол-деревни на уши встало. А теперь – вы. Прости её, господин. Не ведает, что творит!

Руна не подняла головы. Она всё слышала. Каждое слово падало, как камень в воду – и там, в глубине, рвали её на части круги от этих слов. Но лицо её оставалось спокойным, лишь чуть белее стали костяшки пальцев, сжимающих тряпку. Всё это было не в новинку. Приговоры, обвинения, отречения – от самой матери. Только сегодня они звучали… громче. Больнее.

– Я мог бы избавить вас от назойливой девчонки, – сказал ярл, глядя прямо на Ингрид. – Мог бы казнить. Прямо здесь, чтобы другим неповадно было. Но я человек справедливый.

Он откинулся назад, ухмыльнулся, как волк, подступающий к овце.

– Есть другой выход. Отдай её мне. Она станет моей женой. Я сохраню ей жизнь, а вам с Варди… щедро отплачу. Вы забудете, что такое нужда. Боги сами вас одарили – моим вниманием.

Хохот разнёсся по таверне, как раскат грома. Кто-то захлопал по столу. Кто-то поднял кружку, будто за помолвку.

Руна застыла.

Сердце её застучало, как пойманная птица, бьющаяся в клетке. Каждой клеточкой она чувствовала: сейчас, в этот миг, решается всё. Она даже не дышала. Стояла, будто подвешенная над бездной, на тонкой нити – и внизу, в темноте, уже зевала пасть судьбы.

Ингрид взглянула на Асгейра – и, не задержавшись ни на мгновение, произнесла очевидное:

– Наконец-то. Сами боги послали нам награду…

Слова матери упали, как ледяной дождь. Даже не взглянув на дочь, она сделала свой выбор – так, как продавали товар, на который долго не было спроса.

Мир Руны рухнул.

Она медленно обернулась. Её взгляд – сначала на Асгейра, потом на мать. Всё, что она чувствовала – было как гром среди ясного неба. Внутри с треском лопалась не только надежда, но и сама вера – в любовь, в родство, в человечность. Всё вокруг – пьяницы, гогочущие, кидающие монеты на стол, расползающийся дым, жирные окорока – казалось омерзительно знакомым. Весь её мир всегда был таким. Просто она этого не хотела видеть.

Слёзы застлали глаза, но сердце горело – от ярости.

– Мама… что ты делаешь?.. – её голос был дрожащим, тихим, почти шёпотом, но пронёсся по таверне, как скрип двери в храме.

Ингрид не взглянула.

– Руна. Замолкни, – сказала она, глядя на ярла. И в этом взгляде – не было вины.

Разрыв произошёл не в теле. В душе. В одну секунду тот, кто был самым близким, стал ничем. Пустотой. Грязной чашей, полной тщеславия и страха. Всё, что Руна ненавидела с детства – угодничество, бесхребетность, продажность – теперь облеклось в образ матери.

Тряпка выпала из рук. Она не бросила её – она упала сама, как будто сдавшись.

Руна развернулась и побежала. Сквозь смех. Сквозь взгляды. Сквозь проклятую таверну, пропитанную гнилью.

Улицы пронеслись перед глазами, как призраки: повозки, лица, продавцы, крики – всё расплывалось сквозь пелену слёз. Всё казалось далеким и одновременно знакомым. Только тропинка, ведущая к лесу, была настоящей. Спасительной.

Она бежала, и в голове звучали одни слова:

– Этого не может быть… Этого не может быть…

Но это было.

И она знала: назад уже не вернуться.

Лес принял Руну в свои объятия – молчаливые, древние, ледяные. Плотные ряды вековых деревьев выстроились вокруг неё, словно стражи иных миров, и их темные силуэты закрывали небо, оставляя лишь узкие щели, в которые заглядывал последние минуты живущий свет. Здесь царила такая тишина, что она звенела в ушах – не просто отсутствие звуков, а глубокая, первородная пустота, от которой мороз по коже. Это была не просто глушь – это было забытое место, где сама боль замирала от уважения к древности.

Руна бежала всё дальше, туда, где никто не найдёт. Где никто не скажет: “Замолкни.” Где никто не продаст её, не предаст. Где не существует ни ярла, ни матери, ни стен, пропитанных чужими голосами.

И вот оно – спасение. Огромное, искривлённое временем дерево с корой, грубой, как кожа старца, стояло на вершине небольшого холма, как живой монумент тем, кто когда-то тоже убегал. Его могучая крона раскинулась над ней, желая укрыть.

Обессиленная, она рухнула у подножья, обняв руками лицо, желая стереть его вместе с собой – и зарыдала. Не просто всхлипнула – громко, горько, почти в голос. Так, как плачет тот, кого больше никто не слышит. В каждом рыдании была её разорванная душа, изувеченное доверие, сердце, выжженное огнём равнодушия.

Она должна была бы смеяться, танцевать, быть любимой… но её душу выдернули из земли, как незабудку из сырой почвы. И вот – она сидит у дерева, одинокая, никому не нужная, смотрит на небо, что окрашивалось прощальным заревом уходящего солнца.

В её руках – та самая незабудка. Сорванная, мятая. Как будто и цветы не выживают рядом с ней.

Руна смотрела вверх – на раскидистую крону, на которой, казалось, мерцали последние отблески заката. День был прожит. Прожит, но не прощён. Она перебирала в мыслях всё, что случилось – и сердце её снова сжималось, как в тисках. Одиночество делало каждый вздох тяжёлым.

И вдруг…

Из глубины леса, будто из сна, донёсся женский голос.

Он был тихим, сладким, словно ветер, касающийся шёлковой ткани. Не язык, не слова – просто мелодия. Напев, древний, манящий, полный чего-то нездешнего. Что-то в нём отзывалось в крови – будто зов, посланный не ушами, а самой душой.

Руна замерла. Прислушалась.

Где-то… там, за деревьями.

Медленно, словно во сне, она привстала. Стряхнула с подола лесную хвою. Сделала шаг. Затем ещё один. И, отбрасывая прочь страх, направилась на звук – к той, кто пела.

Песнь уводила всё дальше, сквозь кустарники, трещащие под ногами. Колючки царапали ноги, цеплялись за ткань, но девушка не замечала боли. Лишь звук вёл её. С каждым шагом напев становился громче, окутывая чащу, как лёгкий туман. А вскоре между деревьями пробился мягкий, тёплый свет.

Костёр.

Он пылал ровно, как сердце, уверенное в себе. Вокруг – тени, играющие на стволах. И в самом центре – фигура. Женская. Тонкая, изящная, вплетённая в песню. Она двигалась по кругу, танцуя или совершая ритуал, и её голос всё ещё звучал – то чуть выше, то ниже.

Руна замерла за толстым стволом дерева, глядя на эту сцену, не смея вдохнуть полной грудью. Что-то необъяснимое происходило перед ней. Что-то между миром живых и снов. На миг она прикрыла глаза – и всё стихло.

Голос исчез.

Остался лишь треск поленьев, и золото огня, пляшущее на мхе.

Она медленно выглянула из-за дерева. Пусто.

Фигура исчезла. Будто и не было её. Только костёр догорал, потрескивая.

Сердце Руны забилось чаще. Она чувствовала – кто-то рядом. Нечто… чьё-то присутствие окутывало лес, как невидимая паутина. И прежде чем она успела сделать шаг, позади неё раздался голос.

Низкий. Тихий. Тёплый.

Но от него по спине побежали мурашки.

– Ты что-то ищешь, дитя?

Перед ней, в самом сердце лесной темноты, вырисовывалась невысокая фигура – чья-то женская тень, окружённая зыбким ореолом лунного света. Тусклые лучи с трудом пробивались сквозь плотную завесу кроны, ложась на её голову и плечи. Сама ночь пыталась укрыть эту незнакомку от глаз чужих.

Руна застыла.

Сердце билось в груди так яростно, что, казалось, каждый его удар отзывался в ушах глухим колоколом. Мир вокруг отступал, становился приглушённым, как будто его накрыли вуалью. Грудь сжимало от панического предчувствия – как будто стоило сделать один неверный шаг, и всё вокруг рухнет в пропасть. А внутри – голос, жалящий, как оса:

Что ты здесь забыла, дурочка? В чаще леса, где даже дикие звери не всегда возвращаются назад. Кто совершает ритуалы в таких местах, если не ведьмы или безумные?

– Чёрт меня дёрнул идти за этим голосом… – мысленно прошептала Руна, стиснув зубы.

Но фигура не двигалась. Лишь стояла, ожидая. Затем, с неторопливостью, будто время для неё текло иначе, женщина подняла руку и поправила капюшон. Движение было тонким, почти кошачьим. В её жестах не было ни суеты, ни враждебности – только уверенность. Глубокая, пугающая.

– Если ты винишь свои ноги за то, что они привели тебя туда, куда, как ты думаешь, не следовало идти, – заговорила она хрипловатым голосом, с лёгкой, скрипучей усмешкой, – то зря, дитя.

Она рассмеялась тихо, клокочуще, будто листва прошуршала под порывом ветра.

– Это сделали не ноги.

Слова прозвучали странно.

– Ч-что вы сказали? Простите… – вырвалось у Руны. Голос её был неуверенным, сиплым.

– Ничего, – ответила женщина, чуть склонив голову. – Просто иди за мной.

Она сделала несколько шагов, приблизившись. Ткань её плаща мягко скользнула по мху. Руна едва не попятилась – страх, закрутившийся внутри спиралью, вновь рванул наружу. Её тело перестало быть ей подвластным – готовым сбежать или замереть навсегда.

Внутри бушевала борьба. Узнаваемая, горькая. То же столкновение, которое испытала я когда-то. Тот самый баланс между ужасом и необъяснимым притяжением. Любопытство жгло. Что-то в этой женщине – в её голосе, походке, присутствии – манило так же сильно, как и пугало.

Она была близко. Так близко, что Руна могла бы дотронуться. Но даже отсюда невозможно было разглядеть её лица. Его скрывала сама ночь – не тень, не ткань, а что-то иное. Глубже. Словно лес не позволял Руне взглянуть на неё слишком рано.

Женщина не пыталась удерживать её взгляд. Просто прошла мимо, скользнув почти беззвучно, и, уже отходя, поманила её пальцем – длинным, тонким, костлявым, как у старух из сказок.

– Идём, – хмыкнула она через плечо. – Или ты боишься, что не справишься с одинокой женщиной в лесу?

В голосе сквозила насмешка – не злая, скорее… игривая, как у того, кто знает куда больше, чем говорит.

– До чего ж нынче народ пугливый… – проговорила она, исчезая среди деревьев.

Лес вновь затих.

А Руна… стояла. На распутье. На краю чего-то, что уже никогда не будет прежним.

Любопытство – древнее, как сама кровь – всё же одержало верх. Несмотря на трепет в коленях, на охватившую сердце стужу, Руна послушно двинулась следом за незнакомкой. Та шла легко, не касалась земли вовсе, а слова её струились без остановки – странные, обрывочные, будто сама она говорила не с Руной, а с прошлым.

– В моё время… – медленно начала она, почти напевая, – смерть была не проклятием, а наградой. Мы звали её к себе, будто старую подругу. Костлявая, да, с косой – но куда честнее живых. Мы не дрожали перед нею. Мы шли навстречу, зная, что за последним дыханием начинается настоящее. Храбрецы – глупцы, кто спорит, – но храбрецы всё же… – Она хрипло рассмеялась. – А теперь? К-хы… каждый трясётся за свою дрянную шкурку, будто она из золота вылита. Плевать, что внутри – главное, чтоб шкура цела.

Руна, пытаясь не отстать, старалась запомнить каждое слово. Её ноги ступали по земле, которая казалась живой – гладкой, мягкой, как если бы сам лес прокладывал ей путь. Ни сучка, ни камня – только ровная тропа, подёрнутая влажным мраком.

– Только вот… – продолжала женщина, – не будь этого страха, давно бы многие лишились крова. И пристанища. Всё держится на страхе. Всё.

– Крова? Пристанища? – нахмурилась Руна, – О чём вы?

Женщина хмыкнула.

– О, дитя… Не внемли бреду сумасшедшей. Когда долго молчишь – сам себе собеседник. Зайцы вон – бегут, не слушают. А ты… хоть слова различаешь. Приятно. Редкость.

Она не оборачивалась, не замедляла шаг. Только говорила – свободно, будто бы уже знала, что Руна последует за ней, что страх её не остановит.

Мир вокруг замер. Лес дышал беззвучно, тёмной глубиной, шептал листвой. И только этот голос – хриплый, тягучий, из другого века, – звучал в ушах, оставляя следы, как когти на коже.

– Кто она? Что ей нужно? Почему я иду?

Мысль не давала покоя, но ноги не останавливались.

И вот – неожиданно – лес расступился, и перед ними открылась поляна. Лунный свет, пробившийся сквозь просвет в кронах, заливал всё серебром. Женщина остановилась. Молча. Стояла спиной, как тень, растворённая в свете.

Руна остановилась тоже. Горло сдавило.

– П-простите… – прошептала она. – Зачем вы привели меня сюда? Если я потревожила вашу землю… если нарушила покой… – голос предательски дрогнул, – я уйду. Только скажите.

Тишина.

Женщина не шевелилась. Ни слова. Только неподвижная спина, тёмный силуэт на фоне бледной луны.

В эту минуту в голове Руны с хрустом вспыхнули воспоминания: разговоры деревенских торговцев, сплетни у костров, страшилки для детей… Про людей, исчезавших в чаще. Про кости, что приносили псы к порогу. Про тех, кто не возвращался.

Страх вспыхнул, как пламя. Лёд прошёлся по коже, боли от мурашек было почти физической. Она сжала кулаки. Ноги хотели бежать, но тело не слушалось.

И вдруг – движение. Медленное, как тягучая вода. Женщина обернулась.

Лица её Руна не увидела – снова. Но почувствовала взгляд. Он впивался, как иглы – холодный, острый. Руна не могла дышать. Чувствовала себя, как загнанная кобыла, на которую уже занесли нож. И всё же… не отводила взгляда.

– Меня ждёт та же участь, что и остальных? – с трудом выдавила она, едва веря, что голос её ещё ей принадлежит.

Женщина хмыкнула, тихо.

– Остальные… не так многословны перед лицом смерти, – прошептала она. – Ты редкая.

Позади вдруг вспыхнул свет. Неестественный. Плавный, как тлеющее пламя. Руна вздрогнула и обернулась: по краям поляны запылали факелы. Их свет осветил странную постройку – полуземлянку, утопленную в землю, увешанную звериными шкурами и костяными талисманами. Она была похожа на логово… но слишком аккуратное, почти… домашнее. Пугающее, но не хаотичное.

– Чую запах высохших слёз, – негромко сказала женщина. – Какой недуг терзает тебя, дитя?

Руна чуть отступила, будто опасаясь нападения. В горле ком. В груди – жар и тьма.

– Несправедливость, – выдохнула она.

– К-хы… – снова рассмеялась женщина, теперь уже с оттенком иронии. – Все вы одно и то же. Всё, что с вами случается – несправедливо. Мясник несправедлив к кобыле, когда бьёт её по шее. Но мясник – ликует, ибо будет мясо. А кобыла? Кому она интересна, кроме неё самой?

Руна молчала. Слова вонзались в неё, как холодные гвозди.

– Всё это – только жалость к себе. Вот почва, на которой вырастает несправедливость.

– Справедливо ли, – вдруг резко, почти выкрикнула Руна, – представать передо мной в образе мясника?

Впервые за всё время женщина замолчала. И в этой тишине что-то изменилось. Не в ней – в Руне.

Нитка, натянутая в её душе, впервые дрогнула – не от страха, а от пробуждающейся ярости.

Внезапный, раскатистый, почти нечеловеческий смех пронёсся над поляной, сотрясая тишину, будто расколов зеркало ночи. Он не был злобным – скорей древним, из тех, что звучат как заклинание или предвестие.

– Строптивая… – выдохнула женщина, с трудом унимая хохот, – оттого ты ещё и жива, дитя. – В её голосе не было злобы, только нескрываемое восхищение. – Внутри тебя нет пустоты. Там кипит – вязкая, горячая – тьма и сила. Убить тебя было бы глупо. – Она чуть повернула голову, и Руна уловила отблеск лунного света на уголке её щеки. – Последняя исчезающая птица всегда ценнее живой – но только если её не повесить чучелом на стену, а отпустить в небо… – Голос стал мягким. – А в тебе ещё ветер.

– О чём вы говорите? – раздражённо бросила Руна. Она не любила загадки, особенно те, что касались её собственной судьбы.

– Пойдём. Совсем озябла. – Женщина развернулась и пошла в сторону землянки. Она знала, что её непрошеная гостья пойдёт следом.

И снова началась борьба – уже привычная, болезненная, почти ритуальная. Страх шептал: «Беги». Любопытство отвечало: «Смотри до конца». Руна нервно выдохнула.

– Когда-нибудь мои ноги приведут меня к гибели… – подумала она, и, словно подчинившись судьбе, шагнула следом за женщиной.

Дверь в землянку была низкой, обрамлённой парой огромных, выцветших оленьих рогов. Руна пригнулась и вошла, оказавшись внутри просторного помещения, которое никак не вязалось с крохотным фасадом. Комната была круглая, с множеством проходов, ведущих в другие помещения, как корни от старинного древа.

– Ступай за мной, – произнесла женщина, не оборачиваясь.

Руна двигалась за ней почти на ощупь, проходя мимо тяжёлого резного стола, увитого странными узорами. Схватив фигурный канделябр, она зажгла три свечи, и тусклый свет стал плясать на стенах, обнажая чучела птиц и зверей, замерших в вечном ужасе. Среди них – те самые зайцы, что, по словам хозяйки, не умели слушать.

– Куда вы ведёте меня? – спросила Руна, сжимая в пальцах тяжёлую ручку подсвечника.

– К-хы… – отозвалась женщина, – разве тебе мало, дитя, того, что сегодня ты не умрёшь?

– Иногда смерть – не худший из исходов, – прошептала Руна, почти себе под нос, но та услышала.

– Вот бы все это понимали… Нас было бы в разы меньше. Но люди не могут иначе. Они прячутся в своих телах, как в норах, и цепляются за жизнь, как за тёплую шкуру. Именно потому и посланы им… помощники. Такие как я.

Коридор завершался высокой аркой, ведущей в зал, похожий на храм – или логово. Потолок терялся во мраке. Стены, увешанные трофеями, пучками трав, амулетами, казались дышащими. Воздух был наполнен пряным дымом, запахом старых книг и пыли.

В центре стоял каменный стул, похожий на трон. Его поверхность была гладкой, отполированной до блеска, а вокруг – полукругом – стояли предметы, столь странные, что Руна не могла сразу понять их назначение.

На сучковатой коряге рядом с троном сидел ворон – угольно-чёрный, вырезанный из тьмы. Он крутил головой, глядя на девушку с таким вниманием, будто знал её с рождения.

Руна не могла отвести глаз. Она словно бродила среди осколков чужой памяти. Всё здесь казалось не случайным. Даже её дыхание, казалось, нарушало неведомый ритуал.

Её внимание притянул один предмет – старый деревянный сундук, стоявший на отдельной подставке. На крышке его – три вырезанных черепа с широко раскрытыми ртами. Они кричали… или смеялись.

– Любопытные вещицы, правда, Руна? – раздался голос женщины.

Руна вздрогнула. Она не называла ей своё имя.

– Откуда вы его знаете?

– Дитя моё… – женщина медленно опустилась в каменное кресло, – ты ещё не поняла, с кем говоришь.

– Именно это я пытаюсь выяснить с самого начала, – хрипло ответила Руна.

Та легко, почти лениво, постучала ногтями по подлокотникам трона. Потом – вдруг – медленно потянулась к капюшону и сдвинула его с головы.

Лицо её было покрыто сетью глубоких морщин, но в глазах горел живой огонь. Не злой. Не добрый. Истинный.

– Моё имя – Аслог, – произнесла она, глядя прямо в душу Руне.

Руна сжала пальцы. Это имя… оно будто дрожало в её памяти, но не раскрывалось.

– Ты когда-нибудь слышала обо мне? – спросила женщина, и её голос стал глуже, как эхо из глубин земли.

Её лицо… Оно жило где-то в глубине памяти Руны. Что-то тревожно знакомое, неуловимое, как запах дождя. Глаза девушки метались по каждой черте, выискивая зацепку, ключ к воспоминанию – но находили лишь ощущения, а не ответы. Перед ней восседала женщина, лет пятидесяти на вид, с тяжёлым, суровым лицом, будто выточенным временем и ветром. Надбровные дуги резко очерчены, и в глубине глаз – та самая сила, которая, не прикоснувшись, способна вывернуть душу наизнанку.

– Нет, госпожа Аслог… – наконец прошептала Руна. – Я не слышала о вас. Только байки. Страшные сказки о лесе. Небылицы.

Смех, сорвавшийся с уст женщины, ударил в стены зала, как гром среди ночи. Он был безумный, живой, хрипловатый. Не радость – скорее отклик на нелепость.

– Значит так, – выдохнула она, опираясь на костлявые ладони, что судорожно сжали подлокотники трона. – Либо ты глупа, дитя, до безрассудства… либо твоя боль сильнее страха. Настолько сильнее, что даже то, что прячется в корнях этого леса, не пугает тебя больше, чем то, что осталось там.

Руна не отвела взгляда. И всё же, в её глазах было то, что выдаёт всякую храбрость – боль. Обнажённую, едкую, загнанную под кожу. И женщина это увидела.

– Ах, дитя… – её голос стал тише, почти ласковым. – Знаешь ли ты, как редко в этом мире кто-то любит просто так? Без выгоды, без расчёта, без нужды. Без злата, власти… или пользы. Это – дар, почти забытый. И если тебе кто-то сказал, что ты достойна любви просто по праву своего рождения – он солгал. Человек любит, когда ему удобно. А всё остальное – сказки для спящих.

– Вы говорите, будто знали жизнь целиком! – с вызовом бросила Руна.

– Присядь, – мягко, но повелительно произнесла Аслог, указывая рукой на скромный деревянный стул у стены.

И впервые за всё это время, в этом мгновении не было угрозы. Только тишина, и странное чувство – ее, наконец, кто-то видит. Не просто слышит – а именно видит. Глубже кожи. Глубже слов. В самую суть.

Руна села. Мир замер. Женщина всё ещё молчала, давая девушке возможность услышать собственное сердце.

– Боль и страх, – наконец заговорила Аслог, – вот единственные истинные болезни, что поедают нас изнутри.

– У боли множество ликов, – ответила Руна. – Но душевная, хуже всего. От неё нет лекарства.

– А если бы оно было? – тихо спросила Аслог, пристально глядя.

– Я бы выпила его до последней капли, – не раздумывая, ответила Руна. В этом не было пафоса. Только истина.

Женщина поднялась с трона. Легко, как будто тело её не знало ни времени, ни веса. Медленно, как в старом сне, подошла ближе. Руна больше не чувствовала страха – волнение, да. Но не страх. Что-то внутри неё уже смирилось, или, наоборот, проснулось.

Аслог обошла девушку и, не произнося ни слова, положила обе ладони ей на плечи. Прикосновение было почти невесомым – но по коже прошёл холодный ток.

– Я могу дать тебе то, чего ты жаждешь, дитя, – прошептала она.

Руна застыла. И всё же, голос её был твёрд:

– Если вы правда на это способны, помогите мне. Но в этом мире ничего не бывает просто так. Скажите… чего желаете вы?

Аслог усмехнулась. Голос её прошёл по телу Руны, как шелест чешуи.

– К-хы… Умна, как и должна быть. Я жажду того, что у тебя в избытке. Того, чего ты не видишь. Того, что не имеет вкуса, запаха и веса… но тянет за собой больше, чем кровь.

Каждое её слово впивалось в кожу. Проползало под рёбра. И оставалось.

– И что же это? – одними губами выдохнула Руна.

Пальцы Аслог медленно скользили по её волосам, заплетая в пряди нечто большее, чем простую ласку – будто вплетая решение. Женщина что-то извлекла из воздуха – в её руке возник пузырёк, маленький, из тёмного стекла, через которое едва пробивался тусклый фиолетовый отсвет. Свет от огня свечей, качающийся где-то за спиной, преломлялся в жидкости, играя зловещими бликами на стекле.

– Мне нужно твоё слово, – выдохнула Аслог, и одним движением большого пальца открыла флакон.

Из горлышка всплыл пар, почти неуловимый. Не дым, не туман – скорее присутствие. Он дрогнул в воздухе, как невидимая сущность, и исчез. Но Руна видела. О, как отчётливо она видела его. И с этим знанием в неё впивалась пустота, в которой сомнение и отчаяние кружили, как вороны над павшим зверем.

– У всего есть своя цена, – произнесла Аслог, и взла со стола небольшой кинжал, – Всего одна маленькая капелька крови.

Руна неуверенно кивнула в ответ.

Лезвие легко скользнуло по коже – и на ладони проступила тонкая, алая полоска.

– Повторяй, – прошептала Аслог, поджигая три чёрные свечи. Их пламя дрожало, отражая нечто хищное, почти голодное, как будто жаждало большего, чем просто света.

«Покой – в сердце, не в памяти.

Где чувств нет – пусть будет тьма.

Где боль – пусть будет молчание.

Где имя – пусть будет тень.»

Руна повторяла за ней, словно в трансе. Слова шли с трудом. Каждое из них вырывало изнутри что-то живое, обнажая. И с каждым слогом в ней становилось меньше сомнений – и меньше самой себя.

В каждом взгляде, в каждом судорожном вдохе, в каждом несказанном “почему”. Это было желание конца. Не гибели – освобождения.

– Какое слово я должна дать? – спросила она, голосом ровным, но изнутри натянутым, как струна. Глаза всё ещё не отрывались от пузырька.

Улыбка женщины стала шире, довольная тем, как близко подошла Руна к краю. Медленно, с почти материнской заботой, Аслог подвела флакон к её губам. Пальцы продолжали поглаживать волосы, тихо и размеренно, как ветер по поверхности воды. Всё кричало в теле – “не надо”. Сердце билось так, будто хотело разбить грудную клетку изнутри. Но губы уже прижались к стеклу.

Первый глоток – тёплый, густой, живой. Второй – холоднее. Третий – леденящий. С каждым глотком, сердце Руны медленно окаменевало. Она чувствовала, как внутри что-то сжимается, как будто душа сливается в точку, и исчезает. Руки дрожали. Последняя капля упала ей на язык, и всё оборвалось.

Боль ударила резко ножом в грудь. Руна рухнула на колени, вцепившись в ворот платья, сдерживая крик, что пытался вырваться наружу. Дыхание сорвалось. Мир окрасился в серое. Аслог, стоявшая за спиной, наблюдала без эмоций. Ни злобы. Ни жалости. Лишь спокойствие.

Один взмах её руки – и всё прекратилось. Боль, как пришла, так и ушла, оставив лишь пустоту. Руна в жадном изнеможении ловила воздух, будто впервые научилась дышать.

Женщина обошла её и вновь опустилась на трон. Руна подняла взгляд. В нём больше не было ожидания – только молчаливое принятие.

Аслог не заставила себя ждать:

– Ты должна принять свою судьбу… и повиноваться ей.

Прежде, Руна вспыхнула бы. Закричала. Встала бы на дыбы, как зверь, загнанный в угол. Но сейчас… внутри был штиль.

– Сколько будет действовать отвар? – спросила она, едва слышно.

– Несколько недель. Бывает – дней. А может – часов. Зависит от того, насколько глубоко в тебя вцепилось то, от чего ты бежишь, – Аслог прищурилась. – И когда снова станет тяжело… возвращайся.

Кивнув, девушка встала и вышла из землянки. Не обернулась. Не дрогнула. Её шаги были уверенными. Ноги сами помнили дорогу назад. Лес больше не пугал. Ни темнота, ни шорохи. Он казался молчаливым, как могила.

Мы все хотим исцеления. Панацеи. Волшебного средства, которое снимет боль, не тронув суть. Но это невозможно. Потому что всякий, кто страдает, уверен – это конец. А на самом деле… это только начало.

ГЛАВА III

– Руна!

Сквозь тяжёлую пелену ускользающего сна до неё донёсся голос, знакомый до мельчайших интонаций. Раздражённый, нетерпеливый.

Тело ныло, как после побоища, каждая мышца будто выгорела изнутри. Руна с усилием приоткрыла глаза – и первое, что увидела перед собой, было лицо матери, искажённое гневной гримасой.

– Где ты была всю ночь?!

– И тебе доброе утро, матушка, – устало выдохнула Руна, поднимаясь на локтях.

– Если ты до рассвета шлялась с кем-то в надежде избежать замужества позором, то спешу разочаровать! Господин Асгейр, твёрдо решил взять тебя в жёны! Уж не знаю, чем ты его прельстила. Видно, даже среди знати дураков хватает.

Руна молча отбросила одеяло. Платье, всё ещё вчерашнее, с запёкшейся грязью, неприятно липло к телу. В голове – пустота, отрывочные образы, как сквозь плотную вуаль. Как она оказалась дома? Воспоминания будто намеренно ускользали.

– Ничего не понимаю…

– Что с тобой?! Голова трещит? Или похмелье душит?! Ты, как последняя шлюха, приползла под утро, и теперь хочешь разжалобить нас с отцом? О, боги… Сколько можно нас позорить?! Ты – само наказание! Само зло, вонючее пятно на нашей семье! Где ты была?! Я тебя спрашиваю!

Эти слова не были новостью. Словно утренний ритуал, они сопровождали её с самого детства. Мать обвиняла её всегда, во всём, с особым смаком и затаённой злобой. Иногда Руна чувствовала, что та бы и рада избавиться от неё, будь воля. И сейчас – снова. Но в груди было пусто. Ни обиды, ни страха, ни желания оправдываться. Только тишина, как в снежной пустоши.

– Я ни с кем не таскалась, матушка. И не была пьяна, – спокойно ответила она.

– Ты держишь нас за дураков? Ты еле стояла на ногах! Уже с утра соседи гудят, как улей! Все только и говорят, что дочь Варди и Ингрид – бесстыжая пьянчужка!

Женщина то кричала, то размахивала руками, и наконец резко отвернулась.

Руна всё ещё пыталась собрать мысли. Лес. Костёр. Голос. Землянка.

И вдруг, будто пробившийся сквозь туман луч:

– Я была в лесу… И встретила там женщину.

Мгновенная тишина накрыла комнату, будто весь воздух исчез. Мать замерла, её плечи вздрогнули, и она медленно обернулась. В глазах – тревога. Такая, какую Руна не видела в них никогда.

– Какую… женщину? – голос стал почти шёпотом.

– Она назвала себя Аслог.

В лице Ингрид произошло нечто странное: все следы ярости исчезли. В ней появилась настороженность, будто в дом вошёл кто-то третий. Она приблизилась, осторожно, как хищник, подкрадывающийся к неизведанному. Села рядом. Наклонилась ближе.

– Что она тебе сказала?

Голос был почти неслышен, срывающийся. Поведение матери показалось Руне чужим. Только что она изливала на неё потоки ненависти, а теперь… тишина, внимание, забота? Это было даже чудно.

– Она говорила что-то про «помощников». Много чего… но всё – как во сне. Как в тумане. Я почти ничего не помню, – честно призналась Руна, чувствуя, как странная вуаль всё ещё не отпускает её сознание.

Снаружи послышался голос отца. Громкий, раздражённый. Его шаги приближались к дому. Каждое слово – как удар по тишине:

– Бари! Я ведь сказал – возьми силки! К закату всё должно быть готово, чтоб тебя… Не собираюсь снова отдуваться за твои пьяные проделки!

Ингрид метнулась к дочери, сжала её руку так сильно, что та вздрогнула.

– Он не должен знать, – шепнула она с такой яростью, что стало не по себе.

– Но, матушка, он подумает… Он решит, что…

– Я сказала – не должен! – прошипела она сквозь зубы. – Ты поняла меня?

Её взгляд стал настолько холодным и угрожающим, что Руна, на мгновение встретившись с ним, поняла – любое возражение будет стоить ей дорого.

Пальцы Ингрид всё сильнее сжимали её запястье, и в этом хвате не осталось ни доли материнской мягкости. Только сила, только приказ.

Руна даже представить не могла, что мать способна перейти от брани к действию – но вот она, правда. Пульс в кисти бился в панике, пока дверь резко не распахнулась, и в комнату ворвался отец, ломая напряжение.

– Ингрид. Пусти её. – Его голос звучал сухо и отстранённо. – Негоже идти в жёны в синяках.

Он бросил на Руну взгляд, в котором не было ни жалости, ни беспокойства – только усталость.

– Хоть и приличием тут не пахнет. Послушай, Руна. Сегодня весь город встретит летнее солнцестояние. Именно сегодня ты выйдешь замуж. Господин Асгейр потерял всякое терпение и требует заключить союз немедленно. И до того, как ты что-то скажешь, запомни: иного выхода нет. Достаточно ты позорила нас с матерью. С этого вечера ты – больше не наша забота. Пусть теперь ярл несёт это ярмо на себе.

Он говорил так, будто отдавал приказ перед казнью, а не передавал дочь в чужие руки. Но Руна не удивилась.

Внутри – тишина. Даже не покой, а безразличие. Сердце ушло в спячку. Такое ледяное спокойствие даже не могло присниться. Наверное, любая эмоция сейчас испортила бы весь этот театр. А чувства… чувства слишком часто всё усложняют.

Солнце ползло вниз, оставляя за собой длинные алые следы на небе. Горизонт запылал, будто кто-то разорвал ткань заката и пролил по нему расплавленный металл. Сегодня даже небо подыгрывало этой безумной пьесе.

По улицам разливался гомон – песни, крики, смех, хлопки. Город готовился к празднеству. Пламя костров взмывало всё выше, вылизывая стены домов и освещая лица людей, которые казались радостными, пока эль ещё тёк рекой.

Тем временем, в крохотной комнатке родительского дома, шла совсем другая подготовка.

Вокруг Руны порхали слуги ярла. Никто не говорил, не смотрел ей в глаза. Они двигались чётко, как будто готовились к погребальному обряду. Только вот Руна была ещё жива.

Сначала на неё надели белую нижнюю рубаху из тонкого льна – символ чистоты и перехода. Поверх – длинное платье из тяжёлой шерсти, темно-синего цвета, расшитое серебряной нитью вдоль рукавов и ворота. Это был не просто наряд – а отражение статуса и будущего её мужа.

Грудь украсили овальные фибулы – традиционные застёжки в виде щитков, соединённые цепочками с подвесками, символизирующими плодородие и дом. Каждая из них – древняя, почти как обет, что нельзя нарушить.

За спиной девушка с тонкими пальцами расчёсывала её волосы. Молча, но бережно. Руны длинные тёмные пряди ложились на плечи тяжёлой волной. Затем их стянули в две косы и скрепили серебряными кольцами – по обычаю, чтобы сохранить силу рода и укротить злых духов, что могут приглядывать за невестой в день свадьбы.

На голову уложили венок из свежих полевых цветов: васильков, зверобоя и тысячелистника – трав, что, по поверью, отпугивают зло. Они пахли терпко, по-летнему, почти напоминали детство.

Одна из женщин осторожно поправляла подол платья, вновь и вновь приглаживая складки, как будто надеялась выпрямить не только ткань, но и судьбу той, кто её носит.

В комнату вошла пожилая женщина. На ней была такая же одежда, как на остальных – простая, тёмная, по обычаю слуг – но в её движениях и взгляде чувствовалась власть. Она не поздоровалась. Только кивнула другим, и, встретившись взглядом с Руной, произнесла тихо:

– Всё готово.

Руна поднялась. Всё внутри неё оставалось спокойным, неподвижным. Не страх. Не горечь. Просто шаг за шагом – туда, где её ждали, как скотину на закланье.

И всё же, где-то в самой глубине… тлела искра. Она знала: Аслог ждёт.

И она обязательно вернётся к ней. Потому что отвар – лишь отсрочка.

А судьба – ещё не решена.

В воздухе витал стойкий запах горелых трав, древесной смолы и копчёного жира – аромат праздника, крови и древнего ритуала. Над площадью стелился сизый дым от множества костров, треск поленьев раздавался отовсюду, перемешиваясь с гулом голосов и грохотом барабанов. Земля под ногами была усыпана золой, мокрым хвоем и обрывками цветов, оставшихся от дневных обрядов.

Руна двигалась медленно, словно сквозь вязкое пространство, пробираясь по живому коридору из людей, расступающихся перед ней в молчаливом уважении или праздном любопытстве. Её голова была опущена, взгляд – приглушён.

Справа, почти на уровне плеча, появился мужчина с обветренным лицом. На запястье его была намотана короткая верёвка, влекущая за собой худую, едва держащуюся на ногах козу. Шкура её была в пятнах, глаза – стеклянные.

Животное тащили в том же направлении, что и её саму.

На мгновение их взгляды встретились. В этих глазах не было ни жалобы, ни злости – только глубокая, древняя, почти человеческая обречённость.

«То ли тоска, то ли безмолвный страх», – подумала Руна, и тут же отогнала мысль.

В конце этого живого коридора маячил центр ритуального круга – просторное, вычищенное до земли место, окружённое торчащими из земли факелами.

Посреди него возвышался гигантский, ещё не зажжённый костёр. В его основании лежали круглые валуны, испещрённые резьбой – на них выбиты руны и сцены древних жертвоприношений.

Толпа гудела – в ожидании, в возбуждённой суете. Шёпоты росли в голос, в голосах – азарт. Руну подвели к самому костру.

И тут, словно гром, над головами пронёсся рёв. Люди закричали, завопили, затянули хвалебные песни – все как по команде.

По коже побежали мурашки. Позвоночник сковало.

Это ощущение она уже знала. Ледяной ошейник страха, что сжимает шею перед его появлением.

Она медленно обернулась…

И увидела его.

Асгейр.

Высокий, плотный, с теми же тяжелыми шагами и надменной улыбкой, словно только что одержал победу в бою, а не получил в жёны живую душу.

За ним вился клуб пыли, вздымающийся из-под его сапог. Его появление сопровождалось не только визгами толпы, но и завораживающими звуками тальхарпы – древнего смычкового инструмента, что пел голосами умерших. Мелодия вилась, как заклинание, врезаясь в уши, как нож в кость.

Асгейр подошёл к ней, окинул взглядом и довольно прищурился. Она действительно выглядела прекрасно: наряд, венок, косы, всё как полагается…

Но она даже не взглянула на него.

Это задело.

Ярл усмехнулся и, возвысив голос, начал говорить, обращаясь ко всей площади:

– Слушайте, благословённый народ Вестмара! Сегодня наступила великая ночь! Ночь Летнего Солнцестояния, когда сама земля зреет в огне солнечного света, а светило наше достигает своей величайшей силы! В этот священный час мы обращаемся к богам с молитвами и подношениями, прося их даровать нам благословение, дабы земля наша родила богатство и обилие!

Он замолчал, его взгляд устремился в безбрежное небесное пространство, где вонзалась яркая звезда – символ божественной силы, неумолимо следящей за каждым движением человечества.

– Мы помним, как наши предки, с благоговением и верой, возносили жертвы Фрейру, величественному повелителю плодородия, который дарует нашей земле изобилие, а нашим рукам – обильный урожай! Пусть его божественная милость будет с нами! Пусть его всесильная рука дарует нам земли, полные жизни, а каждый колос на наших полях будет свидетельством его великой благосклонности! Пусть амбары наши наполнятся до краёв, а жизнь и радость будут следовать за нами в каждое мгновение! Сегодня, в знак своей благосклонности, Боги даровали нам её! – он вытянул руку в сторону Руны,– Мать будущих наследников! Хранительницу очага! Продолжательницу древних обычаев! Пусть же факел этой ночи возгорится так ярко, чтобы ослепить божественный взор! Пусть пламя озарит путь грядущим поколениям!

Толпа в ответ ревела и хлопала, вскидывая руки к небу. Кто-то поднимал рога с пивом и брагой, кто-то – факелы. Всё слилось в ритуальное безумие, в торжественную истерию.

Асгейр повернулся к Руне. Схватил её за плечо – с силой, как железный обруч. Второй рукой он провёл по её волосам, медленно и напоказ сняв с головы цветочный венок.

Он держал его секунду – как трофей.

А затем бросил в еще не горевший костёр.

Венок упал, зацепившись за полено.

Символ чистоты, девичества и связи между матерью и дочерью был сброшен на глазах у всего города.

Издревле существовал обычай: венок невесты передавался дочери – как оберег, как символ рода. Но Асгейру были чужды традиции, что не служили его желаниям.

Руна стояла молча. Прямо. Не шелохнувшись.

Каждая клетка тела хотела сбежать. Но разум знал: нельзя. Не сейчас. Просто выстоять. Не дать себя сломать.

Она продолжала смотреть вниз, и это раздражало его больше всего. Он хотел видеть в её глазах трепет. Покорность. Страх. Но всё, что он увидел – тишину.

Глухую, равнодушную, как бездна.

Резким, почти театральным движением Асгейр выхватил меч из ножен. Округу окатил пронзительный, шипящий звон тигельной стали – звук, от которого обычно замирают сердца. Лезвие, блестящее в отсветах огня, уставилось прямо в грудь Руны, как палец гнева самого Тора.

Толпа притихла. Даже ветер, казалось, замер.

Она подняла глаза. Их взгляды столкнулись – её холодная сталь против его пустой чёрной бездны. Внутри неё уже не пульсировал страх. Осталась только ненависть. Чистая, ледяная, будто выкованная из той же стали, что и его меч. Он видел это. И это его забавляло.

– Неужели только страх перед смертью заставил тебя взглянуть мне в глаза? – с ядовитой ухмылкой произнёс ярл.

– К смерти у меня нет столько ненависти, сколько к тебе, – спокойно, без колебаний, ответила она.

Каждое слово её резало воздух, как клинок. Она знала, что это обернётся для неё болью. Но больше не было сил молчать. Её правда нуждалась в том, чтобы быть услышанной – пусть даже на самом краю гибели.

Асгейр усмехнулся. Издевательски, по-своему. Он любил, когда женщина спорит – это делало её покорность вдвойне слаще. Не разрывая зрительного контакта, он перевёл меч в другую руку и медленно опустился на одно колено. Меч, направленный вверх, замер в его руке, словно продолжение его воли. Это был ритуал – дарение меча рода, символ передачи силы, рода и наследия женщине, чтобы она однажды передала этот меч своему сыну. Так требовала старая традиция.

Руна смотрела на сияние стали, которая отражала пламя от костров и лицо того, кого она ненавидела до боли в костях. Её пальцы коснулись рукояти, ещё горячей от его руки. По телу пробежала дрожь, будто прикоснулась к змеиной чешуе. Внутри, словно плотной пеленой, сгустилась тьма. И в этой темноте ей стали видны картины – жизни, исковерканные этим оружием. Сколько боли, страха, крови… Меч был полон криков. Они звенели у неё в голове, заполняя её череп металлическим привкусом.

Словно в забытьи, она схватила его – и в следующее мгновение рывком ударила. Сталь направилась прямо в лицо Асгейра.

Но он был готов. В ловком движении, почти небрежно, он остановил её руку, взглянув с презрением.

– Хочешь пустить кровь, девочка? Так давай, – прошипел он и грубо отшвырнул её руку прочь.

Из толпы вывели козу. Ту, что сопровождала её от самого дома. Она всё так же молча ступала по земле, смиренно, с пониманием. Без жалости к себе. Без страха. Она уже знала, чем всё закончится.

Её привязали к камню у основания костра – древнему алтарю, покрытому жертвенной золой и старой запёкшейся кровью. Руна смотрела на животное, всё ещё держа в руках меч. Всё внутри неё металось, сопротивлялось. Но боли не было – лишь пустота и тихое отрицание происходящего.

– Нет… пожалуйста, – прошептала она, едва слышно, взглянув на Асгейра.

Он поднял пылающий факел над головой и громко, чтобы слышала вся площадь, произнёс:

– Не забывай, что стоит на кону.

Его взгляд направился в сторону толпы – туда, где стояли её родители. И толпа заревела, как одичавшее море. Кто-то бросал в воздух лепестки. Кто-то выкрикивал её имя. Праздник крови начинал набирать силу.

Почему она всё ещё хотела сохранить им жизнь? Тех, кто не пожалел её саму? Почему сердце рвалось от мысли, что именно она может стать причиной их гибели?

В её глазах пылала ненависть. Она смотрела на него так, будто могла испепелить. Сжечь дотла. Сделать его пеплом, который рассеется ветром над пустошами.

Он лишь довольно наблюдал. Наслаждался её страданиями. Её борьбой.

Но животное нельзя было спасти. Оно было рождено для того, чтобы однажды стать даром для богов.

Руна опустилась на колени рядом. Провела рукой по шерсти. В глазах козы не было страха. Только ожидание.

Руна приложила лезвие к горлу, стараясь не дрожать.

Она замерла на долю секунды…

Затем – резкий рывок. Животное осело, истекая алой рекой. Скрежет стали по коже. Хрип. Её руки, грудь и ноги залило тёплой кровью. Густой. Живой.

Она обняла бездыханное тело, словно извинялась перед ним.

И тут же, как от удара грома, толпа взорвалась восторгом. Гул, песни, крики.

Асгейр подошёл к костру и опустил факел. Древесина вспыхнула мгновенно, охваченная пламенем, подняв ввысь сверкающий столб света.

Руна смотрела на пламя, не моргая. Это было лицо её проклятия.

Ярл взял её за руку, приподнял с колен, воздел руку к небу:

– Да здравствует священный и великий праздник!

Пусть боги узрят нашу благодарность! Пусть возрадуются, приняв наш дар! Нас ждёт великое будущее!

Толпа скандировала, он был героем. Холодным. Жестоким. Беспощадным. Идеальным для народа, что выбрал страх для подчинения.

Они питались его тьмой. Его злобой.

Руна стояла, как статуя. Меч всё ещё в руке. Кровь всё ещё теплилась на коже. А в голове – только гул.. Сердце стучало с глухим эхом.

Она опустила взгляд. Её платье было залито тёмной кровью. Руки дрожали. Всё вокруг покачивалось.

Перед тем как провалиться в темноту, её взгляд зацепился за пылающий в огне венок.

Тот самый, который должен был стать оберегом для её дочери.

Он был последним, что она увидела.

А затем – пустота.

Тёплое солнце мягко касалось её кожи, словно ласковые пальцы забытого бога. Легкий, влажный ветерок, наполненный дыханием лесов и далёких рек, скользил по телу, будто стараясь утешить её встревоженный разум. Он касался её, как мастер-музыкант касается струн древнего инструмента, извлекая из самой глубины души тихую, чарующую мелодию. Всё в этом месте дышало покоем.

Перед Руной раскинулся водопад – такой высокий, что казалось, он стекает прямо с небес. Потоки воды с грохотом низвергались вниз, поднимая к небу туманную пелену. Звук падения был громогласным, но не страшным – он пронизывал насквозь, унося с собой боль, гнев и остатки страха. В этом месте даже горе казалось мелким. Здесь сама жизнь звучала иначе – свободно, без плети и железных оков.

Руна стояла босыми ногами на влажной траве. Каждый её шаг отзывается в теле прохладным покалыванием – зелёные побеги травы щекотали кожу между пальцами. Ткань её лёгкого платья колыхалась от малейшего движения воздуха, будто танцевала. Воздух был наполнен влагой, но в этом было нечто живое. Всё вокруг дышало, росло, звало… и принимало.

Это было место, где душа обретала крылья. Словно долгие годы она была сжата в кулак – и вот, ладонь раскрылась.

За спиной послышались шаги. Лёгкие, как дыхание.

Руна обернулась.

– Просто невероятно… – прошептала она, не осмеливаясь говорить громче.

Перед ней, в лучах света и завесе водяной пыли, стоял олень. Высокий, величественный, с ветвистыми рогами, увитыми цветами, травами и мхом. Его глаза – глубокие, тёплые, полные непостижимого знания. На рогах – не меньше двенадцати отростков. Старый. Мудрый. Его дыхание двигало тишину.

Олень смотрел прямо в её глаза.

И в этом взгляде было нечто до боли знакомое. Будто через него на неё смотрел кто-то очень родной. Кто знал её лучше, чем она сама. Кто-то, чьё присутствие нельзя объяснить словами.

На миг всё вокруг замерло. Грохот водопада стих, будто кто-то внезапно выключил звук целого мира. В этой странной, почти божественной тишине, она услышала:

– Помоги мне, Руна…

Голос проник в сознание, как шёпот сквозь сон. Он не был громким. Но он звучал внутри.

И тут раздался резкий свист стрелы.

Её сердце сжалось.

В следующее мгновение она увидела, как тело оленя дернулось. В его боку – древко стрелы. Он пошатнулся… и рухнул. Медленно, как падающее дерево в тишине леса. Глухой звук удара тела о землю сотряс не только воздух – он прошёлся дрожью по её позвоночнику.

– НЕТ! – вскрикнула Руна, сорвавшись с места.

Она бежала, что было сил, но с каждым шагом животное отдалялось. Мгновения растягивались в вечность. Трава под ногами становилась всё гуще, движения – всё тяжелее.

Ноги подогнулись. Она рухнула на колени. И тогда – увидела кровь.

То самое платье, что было на ней, теперь снова покрыто алыми пятнами. Кровь стекала по ткани. Липкая, тягучая. В нос ударил её тёплый металлический запах.

– Нет… Нет… НЕТ! – закричала она, вонзая пальцы в мягкую землю. Она вырывала траву с корнями, с комьями земли, разбрасывая вокруг себя в истерике.

Небо потемнело. Шум водопада вернулся – теперь как рев тысячи голосов. Солнце исчезло за чёрными облаками, и всё вокруг начало исчезать, распадаться.

Она оставалась на коленях – одна, посреди разрушающегося мира.

И только внутри – пульсировало то же слово, что и раньше:

Помоги…

Мир рухнул, и тьма поглотила всё.

Следующее, что ощутила Руна – воздух, жадно врывающийся в лёгкие, будто после долгого погружения в чёрную бездну. Глаза распахнулись – резкий свет обжёг зрачки. Тело было тяжёлым, кожа – липкой. Она сидела на деревянном полу, совершенно нагая, с кожей, запачканной кровью и землёй, в комнате, больше напоминающей баню, чем жилое помещение.

Пахло паром, древесиной и чем-то ещё… железом? Кровью?

В центре стояло большое корыто, выдолбленное из цельного дерева. От стен струился приглушённый свет, ломающийся на влажном воздухе. Всё выглядело нереальным – будто сон, продолжающийся за гранью сна. Сердце стучало медленно, с глухими ударами. Сознание плавало между двух миров – прошлого и настоящего.

За дверью послышались шаги.

Она вскочила и, дрожа от холода и страха, метнулась за ближайшую колонну. Кожа прилипала к дереву, волосы спутались, дыхание было частым.

В проёме появилась женщина.

Та самая пожилая служанка, что вела её от дома на церемонию. Сейчас она выглядела иначе. Не как безмолвная тень обряда, а как человек. Живой. Уставший.

В руках она несла тяжёлое ведро, от которого дрожали её руки. Подойдя к краю корыта, женщина с усилием вылила в него воду – пар тут же взвился в воздух, затуманив всё вокруг. Затем она заговорила, тихо и спокойно:

– Не бойся, дитя. Моё имя – Кэйа. Я здесь старшая из слуг.

Голос её был тёплым, будто треск пламени в очаге. Она медленно подошла к Руне, не делая резких движений, и осторожно коснулась её руки. Потом – погладила по спутанным волосам.

– Я знаю, тебе страшно. То, что ты пережила на площади… это был настоящий кошмар, дитя.

– Ч-что произошло?.. – Руна говорила с трудом. Голос дрожал, будто у раненого зверя.

– Ты потеряла сознание, – с печалью ответила Кэйа. – Ярл велел отнести тебя в дом.

На губах Руны появилась горькая усмешка.

– Я всё ещё здесь, – выдохнула она. В её голосе звучало разочарование, как у человека, которого забыли вырвать из плена.

– Дитя… тебе нужно смыть с себя этот день. Я помогу тебе.

Она повела Руну к корыту, поддерживая за локоть, словно боялась, что та упадёт. Вода была тёплой, но не приносила утешения. В ней отражались тени сегодняшнего дня. Всё тело отзывалось болью, страхом, холодом. Никакая температура не могла согреть ту бездну внутри, куда она провалилась.

Кэйа опустила деревянную кружку в воду и стала бережно поливать плечи Руны. Прикосновения были материнскими – мягкими, внимательными, будто кто-то впервые в жизни прикасался к ней не ради боли.

Руна сидела, ощущая, как тонкие струи воды стекали по её коже, смывая пыль, грязь, траву, кровь… но не вину. Не отчаяние.

– Ты сильная девочка, Руна, – прошептала Кэйа, обводя взглядом руки девушки, по-прежнему дрожащие. – Твоё сердце – храброе. Не дай этому миру сломать тебя. Не позволяй ему омрачить то, что в тебе светлого. Ты не из тех, кто должен жить в мире зла. Ты способна его изменить. Ты изменишь всё.

Руна вскинула на неё глаза, полные боли.

– Как?.. Как мне изменить это всё, Кэйа? Всё вокруг прогнило – до самого костного мозга. Всё, чего касаюсь, разлагается. Они празднуют, пока мы гибнем.

– Всё пройдёт, дитя. Всё пройдёт, – ответила женщина, продолжая поливать её волосы, пока с концов не закапала тёмная вода. – Но ты должна остаться собой.

Слова звучали почти как заклинание, как оберег, наложенный на душу. В них не было ложной надежды. Лишь тихая вера, способная удержать в этом мире.

После купания Кэйа отвела Руну в маленькую комнату, уложила на узкую кровать, накрыла шерстяным пледом. Ткани пахли сушёными травами и древесным дымом. Впервые за долгое время Руна почувствовала тепло. Не телом – душой.

Снаружи всё ещё доносились голоса праздника – гулкие, пьяные, невнятные. Смех. Песни. Кто-то ронял посуду. Кто-то спорил. Город пил, ел и веселился, будто не было крови, боли и жертв.

Но в доме ярла было темно и холодно, как в логове зверя.

Город медленно просыпался, будто выныривал из густого пепла ночи. Сквозь ставни пробивались мягкие лучи утреннего солнца, окрашивая комнату в медово-золотой свет. Где-то вдалеке лениво кричали чайки, и ветер доносил слабые, затухающие отголоски праздника. Новый день вступал в свои права – спокойный, но неумолимый.

Руна открыла глаза и застыла, внимательно оглядываясь. Комната была ей незнакома – просторная, залитая светом, богатая до неприличия. Массивные балки потолка, покрытые резьбой, шкура медведя на полу, тяжёлые ткани, свисающие с окон и стены, будто из дворца. Это место было во сто крат роскошнее её родительской землянки, – и, пожалуй, во столько же раз – холоднее.

Она поднялась на локтях, сдерживая дрожь, и провела рукой по мягкому покрывалу.

Вчерашнее обрушилось на неё мгновенно, как ледяная вода – пламя костра, слова ярла, кровь на её руках. Сердце ударилось в грудь. Уголки губ едва коснулась тень улыбки – быстро стёртая горькой мыслью:

– Неужели женщины меняют свою свободу на всё это? На серебро, на бархат и вышивку? – прошептала она в пустоту. – Лучше жить в хлеву, чем гнить в золотой клетке.

За дверью послышались осторожные шаги. Через секунду створки отворились, и в комнату вошли несколько девушек – служанки, молчаливые и скромные. В руках они несли шёлковые платья, украшения, ожерелья и нарядный хенгерок – лёгкое одеяние для утреннего приёма. За ними тянули небольшое корыто, уже наполненное водой с лепестками и травами.

Руна лишь бросила взгляд в потолок и, не скрывая иронии, процедила:

– Снова вы. Предвестницы несчастья с кружевами и звоном серебра.

Никто не ответил. Лишь скромно опустили головы и продолжили своё дело – раскладывать ткани, расправлять подолы, развешивать украшения. Казалось, у этих девушек было лишь одно предназначение – готовить чужую женщину к чужой жизни.

– Госпожа, – раздался тихий голос одной из них, – пора умываться. Затем – к завтраку. Ярл уже ждёт вас.

– О нет. Нет, нет! – воскликнула Руна, сбросив покрывало и сев на край кровати. Она ловко накинула на плечи тёплую накидку и босыми ногами ступила на мягкую шкуру. – Вы собираетесь ещё и умывать меня? Это уже за гранью безумия.

Служанки переглянулись, сбитые с толку её резкостью. А Руна, не теряя ни секунды, выскользнула из комнаты и шагнула в коридор, где воздух казался холоднее и строже.

Она шла наугад. Одинаковые двери, гулкие шаги, равнодушные стены. Где выход – неважно. Главное – уйти. Подальше от бархата и шёлка. От взглядов. От него.

– Святые духи! – раздался за спиной знакомый голос. – Куда же ты, нагишом, дитя?

Кэйа.

Пожилая женщина догнала её, подняв подол своей юбки, и уже почти шептала, пытаясь не привлечь внимание:

– В одной накидке по дому ярла! Руна, милая, ты с ума сошла? Возвращайся. Давай-ка, приберём тебя. Волосы растрёпаны, плечи голые…

С трудом развернув девушку, она буквально втолкнула её обратно в спальню, где слуги замерли, ожидая дальнейших указаний.

– Ах, Кэйа… – Руна в отчаянии сжала край накидки. – Прошу тебя. Скажи им всем уйти. Я не могу… Не сейчас.

– Ступайте на кухню, – велела Кэйа строго, обернувшись к девушкам. – Готовьте завтрак. И скажите повару – ярл голоден.

Слуги склонились и поспешно удалились, только шёпот их шагов ещё тлел в воздухе. Руна рухнула на кровать, закрыв лицо руками.

Кэйа присела рядом и обняла её, как мать обнимает дрожащего ребёнка.

– Девочка моя… Я знаю, как тебе больно. Я правда знаю. Но теперь ты жена ярла. Это – не наказание, дитя. Это судьба. Да, он суров. Да, он темен… Но он чтит традиции. Он не обидит тебя, если ты не сломаешься. И ты не должна. Держи голову высоко.

– Как же, – горько усмехнулась Руна. – Голова высоко, а корни в навозе. Ты видела, как на меня смотрят? Крестьянка. Игрушка. Случайность. Они ждут, когда я запнусь, чтобы шептать за спиной. Но даже если бы никто не знал, я ведь знаю. Я – та, кто родилась в хлеву, среди кур и холода. Я – не одна из них.

Кэйа посмотрела на неё с теплотой и силой.

– Послушай меня. Ты – вода. Жестокий путь у неё – пробивает скалы, бурлит, срывается вниз… Но она всегда течёт вперёд. Таков и твой путь. Ты не выбрала его. Но ты – идёшь. И в этом твоя сила.

Руна кивнула, но голос её дрожал:

– Всё слишком стремительно. Как будто я – в самом водопаде, и до дна не достать ногами…

– Но даже на дне, вода не останавливается. Она всё так же жива. Твоя душа – полна протеста, я это вижу. Но знай: принятие – не слабость. Иногда, чтобы изменить мир, нужно сначала выжить в нём. Не сдавайся. Притворись. Живи. А потом – меняй всё, как хочешь.

Кэйа встала и подошла к резному столу, на котором лежали серебряные гребни, янтарные подвески и расшитые платки. Она взяла один из гребней и повернулась к Руне:

– А теперь – соберись. Встань. Умойся. Надень это платье. И покажем им всем, кто такая Руна – жена ярла Асгейра, но прежде всего – дочь Вестмара. Твоя кровь сильна. И никто не посмеет назвать тебя игрушкой.

Внизу, под её ногами, глухо вибрировали голоса. Один из них – хриплый, надтреснутый, с тягучей яростью – принадлежал Асгейру. Его голос был груб, словно тёсан топором, и от одного его тембра по спине пробегал холод.

Руна замерла у верхней ступени. Лестница, ведущая в тронный зал, казалась длиннее, чем была на самом деле. Сердце билось в груди, как птица, отчаянно колотясь о прутья.

Но она сделала шаг. Затем ещё один.

Шёлк хенгерока шелестел по деревянным ступеням. С каждым шагом гул голосов становился отчётливее.

– …в Северные земли мы не войдём без поддержки Сигвальда. Один свидетель – если не заручимся ею и попытаемся пройти в одиночку, нас вырежут. Один за другим, – говорил один из мужчин. Говорил резко, но рассудительно, в его голосе не было страха – только расчёт.

– И что ты предлагаешь? – усмехнулся Асгейр. – Проползти к нему на коленях?

– Пока не знаю. Но гонять разведчиков – бесполезно. У Сигвальда союз с Фолкором. Если мы подставим его… тела наши не найдут ни в этом, ни в девяти других мирах.

– Довольно, – рыкнул Асгейр, со злостью ударив кулаком по подлокотнику трона. – Сигвальд, Сигвальд, тыщу раз слышал. Не сучи языком, если идей нет.

Руна уже вошла в зал.

Огромное помещение, как брюхо зверя, прятало в себе холод и камень. Высоко под потолком – балки, на которых висели щиты и боевые знамёна. У дальней стены – два трона. На одном, словно лев в своём логове, восседал Асгейр. Вокруг него – несколько мужчин в кольчугах. Один из них – высокий, крепкий, с густыми рыжими волосами – стоял чуть впереди, держа руки за спиной. Именно он говорил с ярлом.

Тишина накрыла зал, когда Руна ступила в свет.

На ней был белоснежный хенгерок – лёгкий, почти воздушный, но сшитый по всем законам северной традиции. На висках – тонкие косы, волосы спадали чёрной волной до пояса. Узкое серебряное ожерелье, словно замысловатая тиара, пересекало лоб, вплетаясь в пробор. Она шла уверенно, несмотря на боль в груди. Несмотря на взгляды.

Асгейр взглянул на неё и улыбнулся. Грубо. Владетельно. Как на трофей, что добыт с боем. И заговорил:

– Мои верные воины. Поскольку всё свершилось в ваше отсутствие, позвольте представить мою жену – Руну из Вестмара, дочь Ингрид и Варди. Правительницу. Мать будущих наследников наших земель.

Он указал на трон рядом с собой.

Несколько мужчин сдержанно кивнули. Но один – тот самый, рыжий, с шрамами – не отвёл взгляда. Его глаза, темно-зелёные, почти болотные, прожигали Руну, как будто что-то в ней было ему… чуждо.

Он был моложе Асгейра – но не юн. Шрамы на лице делали его старше, и вместе с тем – вызывали настороженность. В нём чувствовалась сила, но не откровенная. Скрытая. Сдерживаемая. Такая, что может взорваться внезапно.

Руна удержала его взгляд. Не моргнула. Не дрогнула. И шагнула ближе.

Когда она подошла, мужчина наконец заговорил. Его голос был чуть мягче, чем ожидалось – бархат с лезвием внутри.

– Госпожа Руна, – он чуть склонил голову, – столь неожиданна, сколь и редка эта радость. Моё имя – Ульвар. К сожалению, честь быть на вашем венчании мне не выпала.

Он протянул руку.

Руна коснулась его ладони. Холодной, сухой.

Ульвар потянулся к тыльной стороне её руки – жест, исполненный формальной вежливости. Но не успел коснуться.

Всё произошло за миг.

Змея. Сверкающая серебром, с громадными клыками. Она извивалась, шипела, обвивая птичье гнездо. Руна видела, как птица отчаянно защищала своё потомство. Как кроваво-красные глаза твари заливаются злобой. Один бросок – и…

Руна вздрогнула. Ладонь выскользнула из рук Ульвара, как из пламени.

Он поднял брови:

– В чём дело, госпожа?

Она не ответила. Лишь быстро прошла к трону, тяжело сев и сжав пальцы в подоле платья. Сердце гремело в груди.

Асгейр смотрел с прищуром:

– Чем тебя так испугал мой воевода? – его голос был тише, чем обычно. Осторожнее.

– Простите… Я… просто нехорошо себя чувствую, – выдохнула она.

И тут – взрыв хохота. Грубый, разящий, как удар.

Асгейр запрокинул голову:

– Ульвар! Ты, рыжая свинья! Да ты баб пугаешь с одного взгляда! Вот почему до сих пор ни одна не согрелась рядом с тобой. Ха-ха-ха! Не быть тебе с женой, если даже моя испугалась!

Смех разнёсся по залу. Кто-то хлопал по столу, кто-то уже тянулся за кубком. Только Ульвар не смеялся.

Он усмехнулся уголком рта – устало, с насмешкой:

– Потому и живу, что времени на баб не трачу. Пока вы спите в чужих постелях – я гляжу на север и считаю, сколько копий нам нужно.

Асгейр фыркнул:

– Когда-нибудь твоя гордость сама на тебе женится, и родит тебе дюжину таких же язв, как ты.

И, махнув рукой, крикнул:

– Слуги! Еду в зал! От разговоров этих у меня уже голова пустая. Я готов сожрать вас всех.

Тронный зал ожил. Но Руна сидела молча. В сердце змеилась тревога. И в этот раз – она знала точно: Ульвар – не просто воин. Он был тем, кто смотрит в темноту и ждёт, когда ты отведёшь взгляд первым.

Веселье гремело за столом, как летняя гроза. Мужчины пили, жевали, ругались и смеялись, словно за ночь не произошло ничего значительного. Но Руна – сидела в этом зале отдельно от всех, как чужак среди пирующих. Лицо её было спокойным, почти каменным, но за этой маской прятался ураган.

Она села рядом с Асгейром – её пальцы едва коснулись ложки, взгляд скользил по столу, не задерживаясь ни на еде, ни на людях. Единственное желание – уйти как можно скорее. Стать невидимой.

Но ярл, будто почуяв её отчуждение, наклонился ближе. Его рука опустилась ей на плечо, тяжело, как оковы. Голос, хриплый, но наигранно ласковый:

– Душа моя… Вина?

Руна не подняла взгляда. С холодной вежливостью, не сводя глаз с тарелки, произнесла:

– Воды.

Она едва заметно дёрнула плечом, словно хотела сбросить его руку – но та не шелохнулась. Её тело напряглось.

Асгейр продолжал жевать мясо, будто ничего не произошло. Но вояки напротив всё заметили.

– Похоже, твоя жена не горит к тебе страстью, Асгейр, – с ухмылкой бросил один из них. Это был Зигрид – хмурый, сутулый воин с тёмными глазами, вечно искавшими повод для подначки.

Ярл даже не посмотрел на него. Только хмыкнул, смачно отгрыз кусок от ребра:

– Это у неё характер. Такой… с острыми углами. Но если бы не чувствовала ко мне ничего, вышла бы за меня? – он усмехнулся, будто сказал особенно остроумное, и запил мясо пивом.

Руна сжала зубы. Тишина внутри неё трещала от напряжения. Она знала, чего он добивается – чтобы она сорвалась. Чтобы потеряла лицо. Он наслаждался её злобой. И потому не получит ни единой искры.

Но, как и прежде, Ульвар нарушил игру первым. Его голос, сдержанный, ровный, прозвучал через весь зал:

– Скажи, Асгейр… Когда нам ожидать наследников?

В зале воцарилась на мгновение насмешливая тишина. Все ждали, что скажет ярл.

– Думаю, мы с моей жёнушкой займёмся этим в самое ближайшее время, – сказал он, усмехаясь, почти по-звериному.

Удар.

Не физический, но внутренний. Руна резко поставила кубок на стол, звон разнёсся по залу. Её дыхание стало резким, как у загнанной лани. Она встала. Но едва поднялась со скамьи, как Асгейр крепко схватил её за запястье.

– Сядь на место.

Рука его была горячей и цепкой, как капкан. Руна встретилась с ним взглядом. В её глазах – не страх. Отвращение. Прямое, обнажённое, почти не человеческое. Секунду она просто смотрела – а потом сказала:

– Я не голодна. Мне нужно подышать. С вашего позволения, господин.

Последнее слово, сказанное почти ядом, тем не менее прозвучало с достоинством.

Асгейр, довольный тем, как всё повернулось, отпустил её руку. Глаза его скользнули за ней до самых дверей, и он, не дождавшись их закрытия, уже рявкнул слугам, чтобы несли следующую тарелку.

На улице было прохладно. Солнце только-только поднялось, оставляя на крышах дымчатые блики. Улицы постепенно наполнялись жизнью – коровы мычали, торговцы выкрикивали цену на вчерашнюю рыбу, дети играли в грязи. Всё было таким, каким оно всегда было.

Но Руна чувствовала себя так, словно ходит по миру, которого уже не существует. Всё внутри было иным. Её душа – будто вывернута наизнанку.

Она не знала, куда идёт, пока ноги сами не направили её к землянке родителей.

Хоть одно знакомое место. Хоть один тёплый след прошлого…

Сердце защемило при мысли об отце и матери. Нет, она не ждала любви. Не ждала понимания. Но сердце любило – вопреки всему.

Вдали, у края деревни, показался их дом. Простой, низкий, с провалившейся крышей – всё такой же, как в детстве. Руна ускорила шаг, почти побежала. Тёплая надежда стучала в груди.

Но когда она потянула за дверную ручку – та не поддалась.

Заперто.

На деревянной петле висел ржавый амбарный замок. Странно. В это время мать должна быть дома.

– Наверно, ушла в таверну, как обычно… – пробормотала Руна, осматриваясь.

Она повернула обратно – по той самой дороге, что ходила десять лет подряд. Эта тропа была частью её самой: каждый поворот, каждый клок травы был знаком, как шрам на теле. И всё же сегодня она казалась… чужой.

Таверна встретила её грубым запахом хмеля и дыма. Всё те же лица, что много лет назад смотрели на неё с презрением, теперь замерли в неожиданной тишине.

Руна вошла. Белое платье, серебряное украшение на лбу – она была как солнечный луч в этом пыльном логове.

За стойкой стояла женщина со светлыми волосами, раздавая указания молодой служанке. Увидев Руну, она на мгновение опешила, а затем широко, почти раболепно улыбнулась.

– Госпожа! Что привело вас в нашу скромную таверну?

Руна моргнула. Эти слова…

Как хлестнула память: тот день, когда в этом пороге появился Асгейр. Когда всё началось. Когда её судьба была отдана в чужие руки.

Лица в таверне смотрели на неё теперь с уважением. Почтением. За пару дней она стала кем-то. Стала не тем, кем была.

Самая страшная сила в этом мире – не ярость, не война. А богатство. Люди готовы отдать за него всё: честь, достоинство, совесть. Готовы поклоняться тому, кого вчера презирали.

– Я ищу Ингрид. Она здесь работает, – голос Руны был сдержанным, почти уставшим.

– Ах… госпожа, простите… Я не сразу поняла… – женщина замялась, облизнула губы. – Вы вошли и буквально озарили это место своим…

– Как вас зовут? – резко перебила её Руна.

– А?.. А-Астрид. Моё имя – Астрид, госпожа.

– Пожалуйста, Астрид. Мне действительно важно знать… где моя мать. Где Ингрид?

С каждой минутой Руна ощущала, как раздражение нарастает в ней, словно нарыв. Лесть, звучащая из уст Астрид, липла к коже, как затхлый мёд. Она смотрела на этих людей – на пьяные лица, пытающиеся напустить на себя важность – и не могла сдержать брезгливую усмешку.

Пьяницы с усилием выпрямляли спины, подтягивали животы, надеясь казаться достойными. У одних взгляд плавал в воздухе, не в силах остановиться ни на чём конкретном, у других в глазах читалось отчаянное желание угадать, какой именно поклон понравится госпоже.

– Ах да… – словно между делом сказала Астрид, склонившись к Руне. – Ингрид больше не работает здесь. Сказала, что больше никогда не переступит порог этой… «дыры для черни». С мужем ушла. Хлопнула дверью как настоящая госпожа.

Руна замерла. Да, мать вполне могла сказать подобное. Однако сердце сжалось не от слов, а от подтекста: они ушли. Исчезли. Без предупреждения. Без объяснений. И теперь их нигде нет.

– Неужели… – прошептала она, будто сама себе.

Может, он убрал их? Или купил? Или… избавился, как от помех?

Она выпрямилась и, почти не глядя на Астрид, произнесла:

– Благодарю вас.

И вышла.

За её спиной облегчённо выдохнули. Мужчины расслабили втянутые животы, один даже закашлялся. Женщина у стойки смахнула пот со лба. Быть приличным – трудно. Но казаться приличным перед теми, кто выше тебя… – невозможно.

На площади было шумно, но отца не было видно ни у конюшни, ни у торговых лавок. Они с Ингрид словно испарились. Руна шла мимо людей, чувствую на себе взгляды, липкие и жадные. Будто она стала экспонатом в музее чужой зависти. Шёпот, взгляды, полураскрытые рты. Её злость кипела внутри.

– Все выжили из ума… – прошептала она себе под нос.

И тогда она вернулась.

Она переступила порог дома ярла – сжатая, напряжённая, как струна. И тут же остановилась.

В тронном зале, почти пустом, стояли двое. Женщина в тёмно-зелёном сарафане, с мехом лисицы на плечах, вся усыпанная кольцами и браслетами, как драгоценная ёлка. Каждое её движение сопровождалось блеском и звоном. Она грациозно поправляла мех, раздавая указания слугам, будто родилась среди золота.

Рядом – мужчина. В дорогом сером кафтане, лицо надменно-удовлетворённое. Его лысина предательски блестела под светом факелов.

Руна замерла.

Её тело не двигалось, но в голове шумело. Неужели… Неужели это действительно…

– Матушка?… Отец? – голос вырвался сам собой, дрожащий, полный непонимания.

Два надушенных, напомаженных человека вздрогнули, обернулись и вылупили глаза. Варди первым пришёл в себя – подтолкнул жену локтем и расплылся в показной улыбке:

– Гляди, какая! Дочка! Да ты, пожалуй, краше самой королевской крови. Мы с матерью…

Он не договорил. Руна уже не слышала.

Она схватилась за голову, сделала несколько шагов в сторону и, дрожащим голосом, то ли смеясь, то ли плача, заговорила:

– Нет… нет, только не это… Это сон. Просто кошмар… Скажите, я сейчас проснусь. Я проснусь – и всё вернётся как было…

Но сон не кончался.

Перед ней стояли люди, которых она когда-то любила. Люди, пахнущие хлебом и копотью. А теперь… один – как напыщенный индюк, другой – как вешалка для украшений. Они не принадлежали этой реальности. Или принадлежали слишком охотно.

Ингрид держалась прямо, поправляя увесистые серьги, а на пальцах её сверкали кольца – как кандалы чужого успеха.

– Вот на это… – сказала Руна, сдерживая рвущиеся слёзы, – вы обменяли свою дочь? Это вас теперь устраивает? Это – моя цена?

Ингрид приоткрыла рот, будто собиралась что-то ответить, но Варди перебил её, шагнув вперёд.

– Послушай, дочурка… – его лицо сморщилось в гримасе превосходства, – ты должна быть нам благодарна. За всё. За еду. За крышу над головой. За эти тряпки, в которые тебя вырядили. Да, да! Не гляди так! Хенгерок твой, пожалуй, дороже всех наших прежних лет вместе взятых. И не смей поднимать голос. Даже будь ты правительницей всей земли от Хардрога до Триглава – рот на родителей ты не откроешь.

Руна выпрямилась, как натянутый лук.

– Увы, отец… – голос её дрожал, но был ясен, – это вы должны быть благодарны. Ведь я – ваш самый дорогой товар. Самый удачный обмен в вашей жизни.

И на этом разговор закончился.

Она развернулась, резко, не глядя больше ни на мать, ни на отца, и поднялась по лестнице. Слёзы наворачивались на глаза, ком стоял в горле, но плакать она не имела права. Не здесь. Не перед ними.

Ещё чуть-чуть – и она закричала бы.

Эта сцена была последней каплей. После всего, что произошло… после ночи, после улиц, таверны, взглядов – её родители оказались венцом издевки.

И этот мир, что притворялся светлым, вдруг показал своё лицо – и оно было уродливее, чем она могла себе представить.

Глухой хлопок двери отозвался, как выстрел. В тот же миг, будто сорвав замок, изнутри вырвался гнев, долго копившийся в груди.

Руна метнулась к прикроватной тумбе – её рука инстинктивно схватила тяжёлый канделябр. С рыком, как дикая, она метнула его в стену. Звон серебра, глухой удар – и осколки разлетелись по комнате, свечной воск расплылся по полу пятнами, словно кровью. Её дыхание было прерывистым, лицо пылало.

Злость струилась в венах вместо крови. Её пальцы дрожали, обхватывая первое, что попадалось под руку: кольца, браслеты, ожерелья, серебряная тика – всё полетело на пол, звеня, катясь в тени под кровать и комоды. Она срывала с себя украшения с яростью, с криком, от которого дрожали стёкла.

Молния разорвала небо за окном. Над городом распласталась чёрная туча, будто откликнувшись на её гнев. Где-то вдали громыхнуло. Комната наполнялась электричеством, как перед бурей.

И тогда Руна заметила зеркало.

Оно стояло на резном столике у стены, массивное, в деревянной раме. Она подошла к нему, тяжело дыша, и застыла.

Отражение не узнавало её.

Вместо знакомых изумрудных глаз – зрачки, затянутые угольной чёрнотой, бездонные, как ночь. Лицо пепельно-серое, чужое. По коже – сеть тёмных вен, словно отравленные корни расползались от шеи к щекам. Её волосы растрёпаны, губы искусаны, а руки дрожат, как у одержимой.

Она стояла, опершись о стол, глядя в себя – или в нечто, что пришло вместо неё. Всё сгустилось, сосредоточилось, – и в следующую секунду разряд: пронзительный, первобытный крик вырвался из её глотки, сотрясая стены вместе с раскатом грома.

Дверь распахнулась.

Вбежала Кэйа, за ней – несколько служанок, перепуганные и сбившиеся с ног. Их взгляды метались по комнате: разбросанные украшения, осколки, воск, вывороченное постельное бельё, зеркало, всё искажённое.

Руна сидела на полу, поджав колени, голова опущена. Сгорбленная, беззащитная, опустошённая. Кэйа рванулась к ней, но остановилась, увидев её лицо. На мгновение женщина побледнела. Затем быстро сорвала с кровати простыню и набросила Руне на плечи, прикрывая её от глаз остальных.

– Живо всё убрать! Сейчас же! – её голос был резким и твёрдым, – Если ярл вернётся с охоты и увидит это безумие – не сносить нам голов. И молчок! Ни слова. Особенно об этом… – она бросила взгляд на зеркало, в котором дрожало темное отражение.

– Думаю, господин Асгейр не обязательно должен знать, куда пропадает его бархатное вино… – тихо, почти с усмешкой добавила она. – Поняли меня?

Служанки закивали и поспешно начали собирать вещи. Кэйа, бережно придерживая Руну, повела её из комнаты, всё время оглядываясь, прикрывая волосы девушке, пряча её лицо от лишних глаз.

Они молчали всю дорогу до умывальни. Простая деревянная дверь закрылась с мягким щелчком. Внутри – деревянные скамьи, кувшины с водой, корзины с чистыми полотенцами. Место, где всё должно было быть очищено.

Кэйа закрыла засов и повернулась.

– Дитя… что с тобой произошло? – голос её стал тише, хрипловат. Она сама не ожидала, что увидела.

– Я не знаю… – Руна сжалась, всхлипывая. – Я не понимаю… Я…

– Тихо, тихо, девочка. Дыши. – Кэйа опустилась рядом, обняла её, придерживая за плечи. – Ты в безопасности. Здесь ты в безопасности.

Она аккуратно отвела волосы с лица Руны. Прядь за прядью. Под каждым завитком – следы недавней метаморфозы. Бледность. Венозный рисунок. Следы слёз. Но самое страшное – это пустота. Та, что сидит глубоко внутри и не отпускает.

– О, великая Фрейа… – прошептала женщина, сжимая её сильнее. – Бедная, бедная девочка…

Так они и сидели. Пока солнце не склонилось к горизонту. Тени удлинялись, скамья стала прохладной, но ни одна из них не пошевелилась.

В дверь тихо постучали. Один, два, три раза.

– Госпожа? Госпожа Руна? – голос юной служанки, осторожный.

– Войдите, – сказала Кэйа, не поднимаясь.

– Простите меня, госпожа… Я должна передать. Господин Асгейр… он ждёт вас. В своих покоях.

Руна едва кивнула. Кэйа посмотрела на неё, как на приговорённую.

– Это чувство… – прошептала девушка, глядя в пол. – Оно не уходит. Оно всегда со мной. Это… безысходность.

Кэйа присела на корточки, взяла её за руки.

– Я знаю. Но ты должна быть сильной. Ты должна быть – собой.

Она принесла длинную белую ночную сорочку. Материя холодила, ткань почти невесомая.

– Ты должна быть в белом, дитя. Таков обычай.

Руна ничего не сказала. Она только бросила взгляд на зеркало – теперь в нём отражалась лишь усталая, истощённая девушка с печалью во взгляде.

Коридор был длинным и тёмным, освещённым редкими факелами. Кэйа шла рядом, держась чуть позади. У покоев ярла она остановилась, повернула Руну к себе, задержала её взгляд.

– Всё пройдёт, дитя. Всё. Только не дай этому миру сломать тебя.

Она отпустила её руки, и в следующий миг уже шла прочь, губы крепко сжаты, глаза увлажнились.

А Руна стояла у двери. Готовая переступить порог, за которым не было ничего, кроме холода.

В покоях ярла царил полумрак. Свет от множества свечей тлел по всей комнате – в канделябрах, настенных держателях, на подоконнике и даже у постели. Пламя дрожало, отбрасывая на стены искажённые тени – как будто комната жила собственной жизнью, полной полузабытых голосов и стонов.

На полу, в самом центре, раскинулась шкура чудовищного медведя. Челюсть хищника всё ещё была распахнута в зловещем оскале, когти сверкали, будто могли вот-вот сдвинуться. Руна машинально сделала шаг в сторону – казалось, что зверь всё ещё жив и наблюдает.

Стены были украшены оружием – старинные щиты, кинжалы, несколько длинных мечей, явно не церемониальных. Пламя свечей танцевало на отполированных лезвиях, оживляя их сталь.

У окна, словно хищник, устроилась огромная кровать с резными опорами и меховыми покрывалами. Она казалась не для человека, а для самого зверя, что лежал на полу.

На краю кровати, спиной к ней, сидел Асгейр. По пояс обнажённый, с растрёпанными, влажными от дождя волосами, он не обернулся, когда Руна вошла. Лишь в момент, когда за её спиной с глухим щелчком захлопнулась дверь, он заговорил:

– А ты не особо-то торопилась к своему мужу, – голос его был тихим, но в этой тишине прозвучал почти как удар плетью.

Руна не ответила. Она стояла у порога, сжав ладонью рукав ночной сорочки, пытаясь унять дрожь.

– Молчанка? – хмыкнул он и повернул голову вполоборота. – Знаешь… Твоё молчание мне начинает даже нравиться. Иди сюда. Помоги. Мазь и бинты на столе.

Ноги сами повели её вперёд. Мимо оружия, мимо челюсти мёртвого зверя. К низкому дубовому столику у кровати. На нём лежали тканевые повязки, флакон с густой мазью, от которой исходил терпкий запах сандала и облепихи.

Асгейр сидел неподвижно. Его плечо пересекала глубокая рваная рана, свежая, с рваными краями, как будто её оставили зубы или шип дерева.

– Гроза до смерти напугала мою лошадь, – произнёс он, словно рассказывая анекдот. – Сбросила меня прямиком на обломанное дерево. Чуть не угодил в объятия Хель.

Руна молча взяла мазь и опустилась на колени рядом с ним. Кончиками пальцев она начала наносить состав на рану. Руки дрожали едва заметно, но он почувствовал.

– Страшно? – спросил он негромко.

Она ничего не сказала. Просто продолжала бинтовать рану. Её губы были плотно сжаты, а зелёные глаза не поднимались от бинта.

Асгейр наблюдал за ней. В его взгляде было нечто дикое – не похоть, не страсть, не восхищение, – скорее интерес хищника, изучающего движение добычи.

– Твоя красота… может принести много бед, – сказал он глухо. – Будь осторожна, жена ярла.

Он казался будто вырезанным из камня: мускулистое тело, иссечённое шрамами, как карта прожитых войн. Спина – как кора древнего дерева, вся в следах от клинков, стрел, когтей. Его голос, хриплый и глухой, отдавался в её груди тяжёлым грузом.

– Ты сегодня ходила в таверну?

Руна на миг подняла глаза.

– Я искала свою мать, – сказала она тихо.

Асгейр медленно повернулся к ней. Его рука осторожно, почти нежно, коснулась её подбородка, заставив поднять лицо.

– Запомни, – его голос стал холодным, – жена ярла Вестмара не ходит по таким местам. Это ниже тебя. Ты меня поняла?

– Да, – выдохнула она.

В этой комнате не было дверей. Лишь стены. Стены и он.

Асгейр поднялся. Его шаги – тяжёлые, будто земля под ним дрожала. Он обошёл Руну и остановился у неё за спиной. Она не оборачивалась. Просто стояла. Затаив дыхание. И когда его руки коснулись её спины и нащупали завязку сорочки – её сердце стукнуло громче грома за окном.

Слёзы подступили к глазам, но она не всхлипывала. Не сопротивлялась. Только сжала губы и смотрела вперёд – на серебряный щит, висевший на стене. В его полированном боку отражалась она – маленькая, одинокая, в белом, как невеста, приносимая в жертву.

Асгейр стоял позади. Тишина затягивалась, словно петля, и Руна ощущала его взгляд на своей спине, как лезвие, медленно крадущееся вдоль позвоночника.

Пальцы мужчины легли на ткань у её плеча. Медленно, почти с тщательной аккуратностью, он спустил сорочку, обнажив кожу – бледную, холодную, как фарфор. Его ладонь провела по открытому плечу – тяжёлая, шершавая, будто обожжённая тысячей сражений. Он не спешил. Его движения были спокойны и размеренны – как у охотника, уже поймавшего добычу.

Он наклонился ближе, вдохнул её запах – волосы, кожа, тонкий аромат мази, оставшийся на пальцах. Его губы коснулись её шеи – медленно, почти нежно, как будто он хотел убедиться, что она ещё способна чувствовать. Один поцелуй. Потом ещё один – ниже, ближе к ключице. Руна стояла, не двигаясь, с застывшим дыханием. Она не могла – не хотела – шевельнуться.

– Ты думаешь, что можешь жить здесь, оставаясь дикаркой, – прошептал он ей в ухо, его голос был низким и плотным. – Но со временем ты научишься подчиняться. Научишься быть моей. Ты покоришься не потому, что я заставлю… а потому что ты сама захочешь склониться передо мной.

Он провёл пальцами вдоль её талии, задержался на изгибе спины. Его прикосновения не были грубыми, но от этого становились только страшнее. В каждом движении чувствовалась привычка – не спрашивать, не ждать ответа, брать.

– Ты ещё не знаешь, кем ты станешь рядом со мной, – продолжал он. – Но скоро узнаешь. Я сломаю всё дикое в тебе. Камень становится гладким, если над ним поработать. И ты не исключение.

Руна молчала. Страх парализовал каждую её мышцу. Словно волк, он ходил вокруг неё, наслаждаясь её тишиной, её неподвижностью, её вынужденной покорностью.

Асгейр отступил на шаг. Его глаза были прикованы к ней – оценивающие, тяжёлые, как приклад топора. Он взялся за завязки сорочки у её груди и, без усилия, стянул ткань вниз. Белое полотно упало к её ногам, как павшее знамя.

– Ложись, – сказал он коротко.

Руна не двинулась.

Он смотрел на неё долго. Затем шагнул вперёд, наклонился к её уху и, уже почти ласково, прошептал:

– Сделай это сама… или я сделаю это за тебя.

И тогда она подчинилась. Не потому, что хотела – потому что знала: другого выбора нет.

Снаружи, словно в унисон, взревела гроза. Молнии прорезали небо, и ворон закричал где-то снаружи, словно знал – что-то тёмное готовится прорваться наружу.

А где-то, в самой чаще Вестмарского леса, под треск еле живого огня и вой ветра, гулявшего по мху и корням, звучал смех. Он рождался тонко, глухо – как звон колокольчика на дне колодца – и с каждой секундой становился всё выше, звонче, почти истеричным. В узкой хижине, где травы сушились под потолком, а стены хранили запах веков, Аслог смеялась, запрокинув голову.

– Всё идёт, как должно, – прошептала она.

ГЛАВА IV

– Какой… дикий холод… Ч-что это? Кэйа? Мама?.. – голос её дрожал, обрывался, тонул в собственной тишине.

Но никто не ответил. Слова не находили ушей, только отскакивали от мёртвого воздуха и возвращались эхом, гулким и чужим. Руна сидела на промерзлой земле, прижимая к себе обнажённые колени, и вглядывалась в непроглядную темноту, столь плотную, что казалась живой. Это не был просто сон. Это было что-то большее – глубокий спуск в чью-то чужую память… или в её собственную?

Ночь не дышала. Ни звёзд, ни луны. Лишь сырая, вязкая тьма. Она больше не чувствовала своего тела – только тонкий ободок страха под кожей и безысходность, просочившуюся в кости. Её голос сорвался в шёпот:

– Милосердная Хель, дочь Локи… Я покорно иду к тебе, во тьму Хельхейма… Безжизненны здесь день и ночь… Прими меня, чья душа выжжена… В царствии твоём – быть может, легче, чем на земле…

Слова рассыпались в воздухе и погасли, как искры. В этом месте молитвы не долетали даже до собственных мыслей.

И вдруг – вспышка. Сначала тонкая, будто звук удара кремня о сталь. Искра, шорох. За её спиной, во мгле. Она вздрогнула и обернулась, но там – ничего. Пусто. И всё же, звук повторился. Снова и снова. Как будто кто-то разжигал огонь в чертогах пустоты.

Когда наконец послышался треск поленьев и вдалеке зажглось крохотное свечение – не тепло, нет, – но намёк на него, сердце Руны дрогнуло. Тусклый огонёк манил, одинокий, почти живой. Она поднялась, шатаясь, и шагнула к нему, замирая на каждом шаге. Пламя не приближалось. Оно просто было. Как знак.

– Есть здесь кто-нибудь? – позвала она, едва не плача. – Пожалуйста… Хватит мучить меня…

И в тот момент, когда мольба ещё дрожала в воздухе, где-то справа раздался детский плач. Он был тонким, щемящим. Голос девочки, не старше шести. Плач доносился словно сквозь толщу воды или сквозь стекло. Руна замерла. Где-то там, за этой невидимой преградой, кто-то был. Маленький кто-то. Один.

Спустя секунду – второй огонёк. И с ним – смех. Звонкий, искренний, всё у той же девочки. Она радовалась чему-то простому, несказанному. Затем – третий. И в нём уже был крик. Вспышка ярости. Детские всхлипы, и звук чего-то брошенного оземь.

Вокруг начали загораться огоньки – вспыхивали, как рой светлячков, с каждым разом ярче. И каждый не нёс света, а раскрывал суть: радость, страх, злость, одиночество. Каждый – как замочная скважина, в которую заглядывала Руна, видя нечто из прошлого…

Шепот. Теперь уже отчётливый. Женский голос – шершавый, завораживающий. Она уже слышала его. Но когда?

Руна шагнула назад, в панике озираясь. Под ногами захлюпала влага, и в тот же миг мир вокруг изменился. Ночь расступилась, открывая поляну, окаймлённую плотным, как мех, лесом. С каждым мгновением он будто сжимался вокруг неё, становясь всё выше, темнее.

Озеро. В центре поляны лежало озеро – чёрное, гладкое, как обсидиан. Оно не отражало ни неба, ни Руны. Лишь бездну. Оттуда снова зашептал голос:

Посей зерно, пороком поливая…

– Нет… прошу… перестань…

Взрасти его во лжи и нелюбви…

– Прекрати! – закричала она, закрывая уши. – Я не хочу слушать тебя!

Но голос не унимался. Он звучал теперь повсюду – в воздухе, в воде, в собственном сердце. Озеро начало бурлить, как будто в его глубине вспыхнул пожар. Из-под поверхности, багровым отблеском, проступил странный свет.

Когда в побегах, кровью окраплённых,

Начнёт струиться гнев и боль…

Во власти жажд из вод багровых,

Протянет зверь свою ладонь…

И тогда небо взревело. Не просто громом – оно будто содрогнулось от боли, раздираемое изнутри. Чёрные тучи крутились в водовороте над лесом, и с высоты ударил вниз столб ветра – яростный, острый, как крик загнанного зверя. Воздух завыл. Земля вздрогнула.

Руна повернулась – и кровь застыла в венах.

Волны. Кроваво-красные волны, как при последней битве богов, хлынули на берег и омыли её ноги. Густая, плотная жидкость не была водой – это была кровь. Тёплая. Пахнущая железом и древним страхом.

Из глубины леса, между деревьев, разнёсся глухой, первобытный рёв. Он не принадлежал ни одному из зверей, что она знала. Это был звук, будто выпущенный из самого сердца древней тьмы. Взревел лес. Завыли деревья. И всё живое замерло, когда из кровавых волн озера медленно поднялась лапа – огромная, покрытая чешуйчатой шкурой, с когтями, длиннее мечей. Лапа вонзилась в берег, вздымая грязь и пар, словно сама земля пыталась оттолкнуть её.

Появилось оно.

Существо вышло на берег тяжело и неотвратимо, будто несло на себе вес веков. С каждым шагом содрогалась земля. Из тумана выныривал силуэт, разрастающийся в размерах. Оно было не просто большим – оно было несоразмерным, как воплощение страха. Тело, покрытое мокрой чёрной шерстью, переливалось в отблесках бурлящего озера. На ногах копыта, раздвоенные, мерзко хлюпали в кровавой жиже, поднимая брызги, в которых отражалось зарево неба. Из широкой груди вырывалось хриплое дыхание, тяжёлое, будто оно копило ярость столетиями.

Голова – будто бычий череп, но вытянутая, с мощными, закрученными назад рогами, опалёнными огнём. Из-под костяной маски, проросшей в череп, смотрели глаза. Красные, как раскалённый металл, полные чистой ненависти. Безумия. Проклятия. Они выжигали путь перед ним.

Это не просто страх. Это древний ужас, вставший перед ней. Чудовище из тех, что приходят в легендах, чтобы забрать жертву. Чтобы напомнить: человек – гость на этой земле. И Руна знала – он пришёл не просто так. Он пришёл за ней.

– Нет… – прошептала она, и даже её голос предал её, сломавшись. – Что ты такое?..

Зверь не ответил. Он лишь сделал ещё один шаг – медленный, словно наслаждаясь приближением. Кровь у него на морде, кровь на копытах, кровь – в каждом вдохе.

Она обернулась и бросилась бежать. Холод сковывал мышцы, земля под ногами была вязкой и скользкой, будто и она не хотела отпускать её. Лес захлопывался за спиной. Ветви хватали за волосы, корни цеплялись за ноги. Она слышала за собой топот – тяжёлый, глухой. Он преследовал.

Почва под её ногами хлюпнула. Она оступилась, соскользнула в грязь, и её тело упало, ударившись плечом о влажную корягу. Боль вспыхнула, но она не кричала. Она замерла. Понимая, что не успеет.

Тень зверя легла на неё, накрыв целиком. Он стоял рядом. Дыхание его било ей в затылок. Сердце сжалось в грудной клетке, будто предчувствуя конец.

Она медленно повернула голову, встречаясь взглядом с чудовищем.

И он смотрел на неё.

Он знал её имя.

Сознание возвращалось к ней неохотно, словно пробираясь сквозь густой туман. Оно цеплялось за обрывки ночного кошмара, не спеша отпускать. Каждое пробуждение было как ледяная пощёчина – и никогда одинаковым. Сны стирались, но осадок оставался, как след когтей на внутренней поверхности разума.

Она открыла глаза.

Асгейр лежал рядом – на спине, с рукой, бессознательно брошенной через грудь. Его дыхание было глубоким, спокойным, будто прошлой ночью ничего не произошло. Руна смотрела на него – и холод снова вцепился в позвоночник. Всё внутри неё сжалось. Его прикосновения ещё не исчезли с кожи. Он был рядом, но казался чудовищно далёким. Как будто чужая воля насильно врывалась в её жизнь – и теперь оставалась в ней навсегда.

Она осторожно, почти беззвучно поднялась с постели. Тонкие пальцы подхватили сорочку с пола – и шаг за шагом, будто пробираясь по краю обрыва, она вышла за дверь.

Дом был ещё тёмен и спокоен, будто весь мир вымер в предрассветной дреме. Прошлая ночь, со всеми своими тенями, затаилась где-то под кровом, наблюдая. Руна шагала по каменному полу босыми ногами, чувствуя, как прохладный воздух жалит кожу. Это было отрезвляюще.

Она не пошла в умывальню. Не в библиотеку. Не в сад. Её тянуло на улицу – туда, где ветер мог выдуть из груди страх. Где можно было хотя бы на миг снова стать собой.

Одежду она надела почти машинально – тёплое, грубое платье с подбивкой и шерстяной плащ. Заплела волосы в косу и, не произнеся ни слова, покинула дом.

Прохлада раннего утра вцепилась в щёки. Мелкий дождь тонкой пеленой окутывал всё вокруг – сквозной, почти невидимый, но цепкий. С каждым шагом становилось легче дышать. Сердце переставало сжиматься.

Неспешная прогулка сама собой привела её к конюшне ярла, где когда-то работал отец. Над низкой деревянной изгородью тянулся покрытый тёмной черепицей фасад, за которым прятался крытый манеж. Сквозь приоткрытые створки можно было увидеть стойла и силуэты лошадей, едва различимые в полумраке. Это место всегда вызывало в Руне странное чувство – смесь любопытства и благоговейного страха. Она часто смотрела на него издалека, но никогда не решалась подойти ближе.

– Доброе утро, госпожа, – раздался вдруг чей-то мягкий голос, наполненный теплом.

Руна обернулась и увидела мужчину. На вид ему было немного за пятьдесят, хотя седина, запорошившая волнистые волосы до плеч, придавала ему чуть большую строгость. Густая борода, покрытая той же серебряной пылью, почти полностью скрывала ворот поношенной рубахи, аккуратно залатанной. Но глаза… глаза у него были особенные – ясные, васильково-голубые, добрые до самой глубины. В них было то простое, бесхитростное тепло, которое не встретишь в чертогах и не купишь ни за какие дары.

– Доброе утро, – вежливо и немного удивлённо ответила Руна, всё ещё разглядывая его.

– Погода нынче куда менее приветлива, чем вы, – заметил он с едва уловимой улыбкой. – Не многим по нраву гулять в такую рань. Особенно под дождём.

– Похоже, мы с вами – из тех самых немногих, – сказала Руна, слегка пожав плечами. – Раз стоим здесь, под моросящим небом, и, похоже, даже не думаем прятаться.

Он мягко усмехнулся и, облокотившись на изгородь, кивнул в сторону стойл:

– Прекрасные создания, не находите?

– Поистине, – отозвалась Руна, задержав взгляд на одном из силуэтов. – Удивительно, как человек смог укротить таких гордых и свободных существ. Когда я была ребёнком, отец говорил мне, что они опасны и непредсказуемы. Что их можно подчинить только силой. Он никогда не впускал меня внутрь.

– Возможно, он просто хотел предостеречь вас, – ответил мужчина с тем же спокойствием. – Но, простите за смелость, не думаю, что вы из тех, кого легко напугать. А насчёт силы… Да, страх может заставить склонить голову. Но истинное подчинение приходит лишь от доверия. И оно куда крепче.

Он замолчал на секунду, будто прислушиваясь к собственным словам, а затем кивнул в сторону манежа:

– Пойдёмте. Покажу вам их ближе. А то дождь сейчас разойдётся – испортит вам и платье, и настроение.

– Платье меня заботит меньше всего, – слабо улыбнулась Руна и, осторожно переступив через лужу, направилась к укрытию.

Он пошёл следом. Как только они скрылись в деревянных стенах, за их спинами раздался раскатистый шум дождя – словно небо дождалось момента, чтобы выплеснуть всё накопившееся.

– Заходите. Познакомлю вас с ними, – сказал он, жестом приглашая пройти дальше.

Сердце Руны вдруг забилось чаще. Она чувствовала волнение, прямо как в детстве, когда впервые коснулась своего лука, не зная, сможет ли натянуть тетиву. Лошади казались ей почти мифическими существами – сильными, своенравными и чуждыми человеку. Она приблизилась к первому стойлу, чуть напряжённо дыша.

– Это Эрна, – с ласковой гордостью произнёс мужчина, поглаживая коричневую кобылу. – Подарок ярлу от одного бонда. Фритьеф его зовут. Уж хитёр тот старый плут.

Руна молча улыбнулась.

– А вот Бьёрг, – указал он на мощного серого жеребца, что потянулся к ним, фыркая. – Его нашли в лесу, у изорванной туши. Видно, волки недоели. Повезло ему – теперь он почти ручной. А это… – он ласково похлопал могучего чёрного жеребца, – Тор. Конь самого ярла.

– Красивый, – с восхищением произнесла Руна. – Мы уже встречались.

– Да, он особенный, – кивнул мужчина. – Говорят, ярл за него дорого заплатил. Даже поговаривали, что… обменял за него целое состояние. Правда это или нет – не знаю. А вот здесь – Далла и Фрида, – указал он на двух игривых кобыл, которые вели себя как неугомонные сестрицы. – Те ещё озорницы. Особенно Далла. Она как-то раз умудрилась утащить с меня плащ. Вон, рубаха до сих пор в дырках, – рассмеялся он, хлопнув себя по груди.

Руна невольно рассмеялась вместе с ним – легко, по-настоящему. На губах её впервые за долгое время появилась не тень улыбки, а искренний смех. Это утро было другим. Почти чужим на фоне тех, что она прожила в этих стенах.

– А вон ту… как зовут? – спросила она, указав в самый конец конюшни.

Там, в отдельном, тёмном стойле, стояла белоснежная лошадь. Её карие глаза с густыми ресницами смотрели не на людей, а куда-то вдаль – за пределы манежа, как будто душа её блуждала в других землях. В ней было что-то величественное. Один взгляд – и дыхание перехватывало.

– Я зову её Эйд, – тихо ответил он, и в голосе его послышалась тень. – Только не подходите слишком близко, госпожа. Она… непростая.

– Почему?

– Говорят, её привезли из поселения, которое недавно сожгли. Хозяина убили, а её забрали. Асгейр приказал держать в тесном стойле. Не кормить, пока не станет послушной.

Он замолчал, опустив взгляд, словно стыдясь чужого приказа. Руна сжала губы. Страх лошади был ей понятен. Она сама ощущала себя так – загнанной, запертой, лишённой права на бунт.

Руна подошла ближе. Эйд напряглась, фыркнула, поводила головой, будто предостерегая.

– Ну же, девочка… – мягко проговорила она.

На секунду лошадь даже прислушалась. Но внезапно резко встала на дыбы и издала пронзительный визг. Руна отступила назад. Эйд хлестнула копытом по доске стойла и недовольно мотнула гривой. Упрямая, гордая. Такая же, как и она.

– Невероятное животное, – прошептала Руна, глядя на неё.

Издали вдруг раздался голос – нервный, громкий, почти панический:

– Ру-у-на! Дитя моё! Где же ты?

Она обернулась и увидела Кэйу, торопливо приближающуюся к ним, прижимая плащ к груди.

– Вот это встреча, – улыбнулся мужчина. – Кажется, сегодня здесь людно как никогда.

– Руна, милая! Ты ушла ни свет ни заря, а я обыскалась. Пойдём, скорей.

Кэйа уже тянула её за руку, суетливо причитая, будто случилось великое несчастье. На выходе Руна вдруг остановилась, вспомнив:

– Подождите… – обернулась она. – Как вас зовут?

Мужчина посмотрел ей в глаза, и в его взгляде снова отразилось то тихое, искреннее тепло.

– Эспен, госпожа.

Руна кивнула – почти с благодарностью. И, уходя, всё ещё чувствовала, как внутри неё греется это утро, словно свет от угасающего огня.

Ярл уже ожидал её за длинным, добротно вырезанным столом. Комната была наполнена ароматами еды и едва заметным запахом дыма от погасшего камина. Воздух был тёплым, но неуютным – слишком много мрачных теней ползало по стенам в этом доме. Свет тускло пробивался сквозь узкие оконные проёмы, и всё в помещении казалось окрашенным в оттенки золы.

Асгейр сидел в полоборота, склонившись над миской с тушёной курицей, капустой и толчёной репой. Он ел молча, не удостоив её даже взглядом. На его лице не было ни интереса, ни раздражения. Он казался чужим – почти как тогда, в первый день их встречи, только теперь Руна уже знала, на что он способен.

Она тихо села напротив, отодвинувшись чуть в сторону, будто пытаясь создать хотя бы призрачную границу между собой и этим человеком. Взяв ложку, безразлично ковырялась в еде, не чувствуя голода. Молчание повисло между ними плотным серым покрывалом. Лишь стук посуды и шорох пламенеющих поленьев в очаге нарушали тишину.

Первым заговорил Асгейр.

– Не рановато ли ты поднялась для прогулок? – спросил он безо всякой строгости, словно просто констатировал факт.

– Вовсе нет, – коротко ответила Руна, не поднимая глаз.

– Как скажешь, – сдержанно бросил он и вернулся к трапезе.

Он всё ещё не смотрел на неё – и именно это её тревожило. В его молчании было больше давления, чем в привычных угрозах. А в мыслях Руны всё ещё звучал голос Эспена. Она видела перед собой не тарелку, а белоснежную лошадь, чьи глаза – такие тёплые и гордые – смотрели сквозь решётки стойла, как будто туда, где она была по-настоящему свободной.

Наконец, она решилась:

– Могу ли я попросить вас о милости? – произнесла она, медленно, с осторожностью, как будто слова могли сорваться и рассыпаться на пол, как глиняная посуда.

Асгейр замер на миг. Он отставил бокал, вытер губы грубым платком и, чуть откинувшись на спинку массивного кресла, внимательно посмотрел на неё.

– Ну? Я слушаю, – голос был всё таким же спокойным, но в глазах появилось живое любопытство.

Руна выпрямилась. Она говорила не с раболепием, но и не дерзко – в её голосе звучала твёрдость, выросшая не из уверенности, а из внутренней необходимости.

– С детства я люблю лошадей. Этим утром я была в вашей конюшне. Там есть одна, которая мне особенно приглянулась.

– Ты пришла просить о лошади? – приподнял бровь Асгейр.

– Я прошу разрешения учиться верховой езде именно на ней.

Асгейр чуть прищурился.

– На какой именно?

– Белая, – ответила она, не отводя взгляда.

На лице ярла промелькнуло выражение, похожее на то ли усмешку, то ли удивление. Казалось, он не ожидал, что она поднимет этот вопрос – и уж тем более в такой форме.

– Белая… – протянул он задумчиво.

Он опёрся локтем о стол, постукивая пальцами по бокалу. Несколько долгих секунд молчания.

– Ты выбрала неудачно, – наконец заговорил он. – Эта кобыла упряма, как пьяный ярл, и опасна, как волчица, что потеряла детёныша. Она не признаёт никого, не ест, не даёт к себе приблизиться. Я велел держать её взаперти, пока не станет сговорчивей. Если станет вообще.

– И всё же, – спокойно, но твёрдо сказала Руна, – я прошу позволения попробовать.

Асгейр вдруг громко расхохотался. Смех был хриплый, почти дикий, как у человека, которого развеселила не просьба, а сама её нелепость.

– Ты весьма самоуверенна, девочка, – сказал он, вытирая уголок рта. – Повеселила меня.

Он поднялся с места, налив в бокал ещё вина. Поднёс его к губам, но не пил – просто глядел на неё, словно оценивая.

– Ладно. Пусть будет так. Если сумеешь укротить эту тварь – она твоя. Хочешь кататься? Катайся до смерти. Но если нет… – он медленно подошёл к ней, склонившись чуть ближе, – если она сбросит тебя, лягнёт или просто не станет слушаться – я лично распоряжусь пустить ей кишки и подать её тебе к столу. Может тогда у тебя появится хоть капля аппетита.

Он выпрямился, громко рассмеялся снова и направился к выходу. Уже у дверей, обернулся через плечо:

– Надеюсь, ты любишь конину, Руна.

Дверь захлопнулась с глухим стуком. В комнате снова стало тихо, но на этот раз – гнетуще. Руна сидела неподвижно, чувствуя, как в груди медленно нарастает волнение, смешанное с упрямой решимостью. Она не знала, удастся ли ей подчинить Эйд. Но знала одно точно: в этом доме – это единственное существо, с которым она чувствует родство. И если кому-то из них суждено сломаться – это будет не она.

После слов ярла Руна больше не смогла прикоснуться к еде. Она встала почти молча, будто освобождённая от груза, и устремилась к конюшне. Сердце билось дрожью предвкушения: наконец-то всё начинало приобретать смысл, и в её жизни появился свет. В столь тёмном мире это казалось маленьким чудом – ощущать, что твоя роль имеет значение.

Она вошла в манеж. Эспен, едва не уронил седло. Его лицо просветлело – он явно не ожидал увидеть её снова так скоро.

– Эспен, я вернулась, чтобы покормить воон ту особу, – Руна чуть прищурилась, указав на стойло. В её голосе звучала уверенность, которая прежде редко ей принадлежала.

– Госпожа… – начал он, растерявшись, – господин Асгейр не велел…

Но Руна улыбнулась тихо, гордо:

– Он мне даровал лошадь. Значит, кормлю её я.

Эспен вздохнул с облегчением – и Руна прочла в этом вздохе нечто большее, чем просто знак понимания.

– Справедливо, – сказал он, указывая на мешок с овсом. – Пусть первую горсть вы дадите ей сами. Как вы назовёте её?

– Её имя Эйд. Прекрасно ей подходит.

Эспен тепло улыбнулся.

В руке Руны завибрировали зерна – тепло земли, надёжное и простое. Она медленно шагнула к стойлу Эйд. Кобыла фыркнула – громче, чем в прошлый раз. Но Руна не отступила: детский страх слабел перед желанием понять.

Она протянула руку. Эйд недоверчиво понюхала. В глазах – сомнение, почти обвинение. А потом, осторожно, словно впервые, лизнула зерна с человеческой ладони.

Эспен стоял в стороне, и его глаза блестели изумлением – не столько чудом, сколько переменой. Руна повернулась к нему, и её голос прозвучал мягко, по-настоящему:

– Человека нельзя не любить только за плохой характер. Иногда он плох только с виду. Страх заставляет склониться, но это не то подчинение, что рождается из взаимного доверия.

Теперь Руна была счастлива. Глубоко, не в словах, а в сердце: видеть, как в ком-то пробуждается доверие… это наполняло смыслом.

Прошло несколько недель.

Всё это время Руна ежедневно приходила в конюшню – сперва как наблюдатель, потом как ученица. Асгейр настоял, чтобы она сначала тренировалась на Далле – смирной, спокойной лошади, что годилась бы даже для юных всадников. Эспен сдержанно наблюдал за её прогрессом, лишь изредка давая советы, и со временем его молчаливое одобрение сменилось заметным уважением.

Сначала тело отказывалось вспоминать: мышцы ныли, руки дрожали, а бока Даллы казались слишком широкими, чтобы удержаться. Но память – упругая вещь. Где-то в глубине жили старые движения: как держать спину, как чувствовать ритм, как слушать лошадь. И день за днём, круг за кругом, Руна вновь стала всадницей – не смелой, но внимательной.

Она не приближалась к Эйд слишком близко – лишь наблюдала и кормила. Каждое утро, встречаясь с ней взглядом через прутья стойла, Руна чувствовала, что граница между ними становится тоньше.

Солнце, сквозь тонкий шёлк облаков, мягко освещало мир, а ласковый ветер шуршал в лиственничных вершинах. Часы клонились к полудню, и Руна уже не скрывала улыбку: каждый шаг к конюшне наполнял её душу тихой радостью – словно в жизни наконец появилась нить, ведущая к чему-то живому и настоящему.

– Добрый день, госпожа, – сказал он, гладя шею лошади, а затем кивнул в её сторону. – Эйд сегодня в прекрасном настроении. Думаю, готова к прогулке.

Руна вздохнула, и её глаза засветились.

– Ах… отчего же внутри так волнительно. Она такая спокойная сегодня… даже не верится, – шепнула она, словно сама не ожидала, что это почувствует.

– Это действительно волнительно, – улыбнулся Эспен. – Даже для меня. Видно, настал день, когда вы можете показать Эйд: доверие сильнее любого страха. Животные чуют сердце лучше большинства людей.

Руна подошла и протянула ладонь к морде лошади. Эйд сначала насторожилась, но потом осторожно опустила голову – и их прикосновение стало мостом, сотворённым без слов.

– Ну что, девочка… – тихо сказала она. – Пройдёмся немного?

Ветер, играя косой Руны, словно благословил этот миг. Седлать лошадь впервые ей было одновременно странно и правильно – как будто это было её призванием, а не испытанием. Эйд стала послушной – шагая уверенно, спокойно, словно зная: сейчас она снова обретёт свободу.

Эспен ехал за ними чуть позади. Он не произнёс ни слова, лишь следил, как лошадь двигается под Руной, как она держит поводья.

– Эспен? – тихо позвала Руна.

– Да?

– Мы ведь сами загоняем себя в рамки? – спросила она.

Эспен кивнул со сдержанным вниманием:

– Да, госпожа. Всё в голове.

Она опустила глаза на собственные руки – сжимающие поводья чуть крепче – и, не раздумывая, дернула лошадь в рысь.

– Ха-а! – вырвалось у неё, когда земля застучала под копытами. Пыль поднялась вокруг, словно приветствуя её. Эспен застыл на мгновение – а потом кинулся за бегущей парой, переполненной свободой.

– Госпожа! Пожалуйста, остановитесь! – слышался его крик за пылью, но она уже растворилась в ветре и свете – тая в мир, который впервые стал ей по-настоящему родным.

Она смеялась. Беззвучно, со слезами ветра в глазах и губами, расплывшимися в искренней, редкой улыбке. Её руки крепче сжали поводья, грудь тяжело поднималась от каждого вдоха. Горло сжимало, но не от страха – от счастья. Настоящего. Огненного.

Словно пламя, до сих пор скрытое под пеплом, вырвалось наружу. Адреналин жёг по венам, заставляя сердце колотиться так, будто оно хотело вырваться из груди, вырваться в небо, как и она – в этот порыв свободы.

– Давай, Эйд! Быстрее, девочка! Ещё! – выкрикнула она, и её голос растворился в потоке воздуха, как песня.

Всё то, что гнило внутри неё, что копилось – сжигалось сейчас, будто в священном огне. Каждая обида, каждый крик, каждая ночь, когда она не знала, кто она такая, и есть ли у неё завтрашний день – всё уходило в пыль под копытами.

Лошадь неслась, не щадя себя. Вестмар, этот тёмный, холодный бастион, таял позади, превращаясь в смазанное пятно на горизонте. Ветер хлестал по лицу, раздирал волосы, бил по глазам. Но Руна не останавливала Эйд. Не могла. Не хотела.

Деревья начали сгущаться. Кроны смыкались над головой, и зелёная поляна выросла перед ними, как тихая гавань. Руна дёрнула поводья – раз, другой – тщетно. Эйд, будто ослеплённая свободой, не слышала её. Животное шло в полный разнос. В груди начало сжиматься тревожное предчувствие.

Она вспоминала, что говорил Эспен. Каждое движение, каждую технику. Но теперь всё казалось бессмысленным. Эйд не подчинялась. Она будто несла её не куда-то – а откуда-то.

– Тише… Эйд, стой… – выдохнула Руна, прижимаясь к шее лошади, – пожалуйста…

Слёзы от ветра и страха текли по лицу, она едва удерживалась в седле. Мир вокруг превратился в расплывчатую линию – сосны мелькали, как воины в карауле.

И вдруг – словно в провале тишины – она закрыла глаза.

– Var ödmjuk och lydig… – еле слышно прошептала она.

Повторила ещё раз, и ещё. Как мантру.

Эйд резко всхрапнула, пронзительно. Взвилась на дыбы, задние копыта с глухим стуком ударили землю. Руна чудом не сорвалась, крепко вцепившись в гриву. Её дыхание сбилось, сердце колотилось, но лошадь… остановилась.

Мир вновь наполнился звуками.

Поляна встретила их покоем. Всё вокруг, словно выдохнуло вместе с ней. Эйд дрожала, тяжело дышала, но больше не металась. А Руна, уткнувшись лбом в её шею, обнимала её, будто старую подругу.

– Спасибо… – прошептала она.

Старый дуб стоял рядом – тот самый, в кроне которого она когда-то искала укрытие от мира. Его ствол, будто каменная стена, снова стал для неё опорой. Руна осторожно сползла с лошади, прислонилась к стволу и осела на землю. Сняв перчатки, коснулась ладонью шершавой коры.

Тишина.

Приятная пустота внутри – как будто впервые за долгое время ей позволили просто быть.

Она прикрыла глаза, прислонившись затылком к дереву, и стала ждать. Эспен наверняка уже рядом. Он ведь не мог быть далеко.

Но вдруг…

Хруст веток.

Руна вздрогнула, рефлекторно оглянулась.

– Эспен?.. – позвала она почти шёпотом.

Но звук доносился не с той стороны. Не с тропинки, а из глубины леса. Совсем с противоположной стороны. Руна замерла, взгляд её стал острым.

Хрусты стали громче. К ним присоединились глухие, но решительные голоса. Кто-то приближался.

Она резко отпрянула и метнулась за ствол, прижавшись спиной к дереву. Сердце застучало вновь, но теперь не от восторга, а от тревоги. Голоса нарастали. Не было ни Эспена, ни уверенности в том, что это безопасно.

И вот – голос. Приказной. Чужой.

– Обыщите здесь всё! Она где-то рядом!

Холод пробежал по позвоночнику. Они знают, что она здесь.

Руна пыталась уловить в голосе хоть что-то знакомое – ища в интонациях след Асгейра. Но нет. Эти люди пришли не из Вестмара. Они прибыли с другой стороны.

Северяне? Но… говорили они на её языке. Чисто, без акцента.

Зачем им она? Кто они?

Любопытство, не раз приводившее её к беде, вновь толкнуло голову вперёд. Она осторожно выглянула из-за дерева.

Между стволами мелькали силуэты – всадники, несколько человек, все при оружии. Один из них подъехал ближе. Его лицо на мгновение стало видно.

Незнакомец. Она никогда не видела его раньше. Но от этого не становилось легче.

На краю поляны, над изгибом ручья, словно вырезанный из света и тени, появился всадник. Он восседал на статной белой лошади, которая ступала уверенно и почти бесшумно. Руна замерла, сливаясь с корой старого дуба, и наблюдала.

Мужчина был молод, но что-то в его выправке, в строгости взгляда и собранности движений выдавало опыт, дисциплину. Кожаная рубаха с круглыми металлическими вставками точно облегала плечи и грудь, подчеркивая силу, но не показную, а сдержанную, словно он знал цену каждому движению. Русые волосы едва касались плеч, а светлые глаза скользили по лесу, как у хищной птицы, готовой выхватить добычу из самой чащи.

Руна затаила дыхание. Этот человек не выглядел похожим на грубоватых вестмарских воинов – в его лице не было звериной жестокости. Только настороженность, холод и внутренняя тревога. Он что-то искал. И искал всерьёз.

«Он красив», – почти неосознанно мелькнуло у неё в голове. Но тут же внутри вспыхнуло сопротивление. Красота – не гарант благородства. И в её жизни это уже не раз подтверждалось.

Она тихо отпрянула, едва коснувшись ствола дуба плечом.

– Нужно убираться отсюда… – прошептала себе под нос, взглядом нащупывая Эйд. Лошадь, словно нарочно, медленно щипала траву, даже не подозревая о нависшей угрозе.

Руна начала осторожно продвигаться к ней, пригибаясь, выбирая каждую тень и корягу, будто танцуя с лесом. Стук её сердца казался ей оглушающим, но шаги – были почти невесомы. Местность она знала как свои ладони, и пока всадники рыскали в другой части, у неё оставался шанс.

Добравшись до Эйд, она накинула поводья на шею лошади, гладя ту по бокам.

– Тише… пожалуйста… не сейчас, – прошептала она, тревожно озираясь.

Но Эйд дернула головой, недовольно фыркнула.

– Ну же, милая… идём, – прошептала Руна с отчаянием, уже чувствуя, как срывается всё, как время утекает между пальцами.

Лошадь топталась, фыркая и вслушиваясь в звуки. И в этот момент, раздался шорох за спиной.

Руна резко обернулась.

Из-за деревьев появился он – тот самый всадник. Его лошадь оставалась на месте, а сам он, оторвавшись от седла, стоял на ногах, сжав кулаки. Он смотрел прямо на неё.

Капюшон Руны затенял лицо, и мужчина явно пытался разглядеть, кто она. Видел только край щеки, непокорные тёмные локоны, выбившиеся наружу. Он замер.

Руна не ждала. Вскинулась в седло в один рывок.

– Чёрт… – выдохнула она.

– Стой! – рявкнул он. Голос был твёрдым, но без ярости.

– Как бы не так, – прошипела Руна, срываясь с места. Эйд рванула вперёд, как натянутая тетива.

Мужчина попытался броситься следом, но сухие кусты, в которые он попал, цеплялись за ноги и мешали добраться до своего коня.

– Глупая девчонка… пропадёт, – процедил он сквозь зубы, хмуря брови.

Он поднял руку, бросая короткий приказ:

– Йорг! Дьярви! Пролесок! Отрежьте путь! Быстро!

По лесу разнеслись их крики, срываемые ветром, и тяжёлые удары копыт. Стая двинулась за ней. Но Эйд, разъярённая и распалённая, летела, будто в ней возродился сам буревестник.

Руна вжималась в её шею, молясь, чтобы хватило дыхания. Она в панике искала глазами Эспена. Где он? Где его лошадь? Он бы не оставил её. Или?..

Сомнение, как яд, стало впиваться в разум. Он – предал? Оставил? Или… что-то случилось?

И в этот миг – из-за поворота мелькнул силуэт. Эспен. Он смотрел в чащу с напряжением, как будто искал воздух. Увидев её – его лицо изменилось. Гнев и облегчение боролись в нём одновременно.

– Поворачивай, Эспен! За мной! – выкрикнула она.

Он кивнул и развернул коня, бросаясь следом.

– Госпожа! Что происходит?!

– Потом! Сейчас – просто едь!

Копыта били землю, сухие ветки хлестали по бокам. Лес расступался, как испуганный зверь. И вот – простор. Открытие. Выход. Они вырвались из леса. Позади остались голос и шаги.

Руна обернулась – и увидела, как преследователи остановились у кромки. Около десятка человек, все смотрели им вслед. Она была полна недоумения, но наряду с этим, ликовала от столь разгромного поражения мерзавцев.

Мужчина, отдававший приказы, наблюдал с раздражением и интересом.  Бордовый плащ, волнами растекающийся по ветру, оставил его далеко позади. Тайная ухмылка беглянки красовалась прямо перед его лицом, хотя была верстах в двух от него.

˗˗ Чудная какая-то…,˗˗ вполголоса произнёс он, жестом указывая остальным на дорогу к Вестмару.

Они с Эспеном уже спешились и находились во внутреннем дворике конюшни. Воздух был густ от запаха влажной соломы, пота лошадей и ещё не улетучившегося напряжения. На губах Руны всё ещё играла лёгкая, нервная улыбка – ей казалось, что так она сможет разрядить обстановку. Но Эспен не разделял её веселья.

Он молчал, сосредоточенно снимая сбрую с Эйд. Его движения были точны и резки, будто в каждом – скрытая досада. В глазах – тяжёлое, но не жестокое неодобрение. Сдержанное. Почти отцовское.

– Эспен… – тихо начала Руна, чувствуя, как с каждым словом в ней нарастает ком вины. – Пока ты ничего не сказал… я хочу… прости меня. Мне жаль, что ты волновался. Это… это не было частью какого-то плана. Всё вышло само собой. Я не думала, что так обернётся…

Он поднял на неё взгляд – долгий, спокойный, но будто бы обнажал её душу. Потом тяжело вздохнул, опуская ремень.

– Госпожа, – начал он, медленно и сдержанно, – ради всех богов… молю вас: никогда больше так не поступайте. Вы могли покалечиться. Или – хуже того – погибнуть. И тогда уже ничья воля, ни чья защита не имели бы смысла. Не путайте храбрость с безрассудством.

Руна опустила глаза. Тёплая стыдливость пробежала по коже. Он был прав. Безусловно. Её порыв был не свободой – а побегом от самой себя.

В конюшне воцарилась неловкая тишина. Сквозь приоткрытые ворота доносилось далёкое ржание и лай, а в воздухе повисло напряжение. Эспен завёл лошадей в стойла и аккуратно захлопнул дверцу, будто эта рутина помогала ему не наговорить лишнего.

Руна переминалась с ноги на ногу, украдкой наблюдая за ним. Её взгляд искал прощения, хотя бы намёк – но он был всё ещё сдержан.

– Эспен? – позвала она тихо.

Он обернулся.

– Да?

– Те люди… – её голос стал тише, серьёзнее. – Они искали меня. Я уверена. Кто они?

Он замер, взгляд стал внимательным. Лицо слегка напряглось.

– Вы уверены? Может… почудилось? Лес, бегство, напряжение… всякое бывает…

– Нет, – твёрдо ответила она. – Один из них – тот, что ехал впереди – он увидел меня. Мы встретились взглядом. Он пытался остановить меня. Не было ни тени сомнения – он знал, кого ищет.

Эспен нахмурился. В его взгляде что-то мелькнуло – подозрение, тревога… память?

– Я не понимаю, зачем им это. Кто они такие? – спросила она с нажимом. – Это могли быть люди Асгейра?

Он покачал головой.

– Вряд ли. Ярл не направлял бы за вами вооружённую дружину – по крайней мере, без причины. Он, конечно, может быть резок… но не глуп. Однако, – он замолчал, переводя взгляд в сторону, – его действия в последние месяцы вызвали гнев далеко за пределами полуострова. Женитьба на вас – политический шаг. И у него достаточно врагов, которым это не по вкусу. Может, кто-то из них…

– Они говорили на нашем языке, Эспен! – резко перебила она. – Без акцента. Чисто. Это были наши люди.

Он сжал губы, размышляя.

Это меняло всё. Вражеский отряд, чужеземцы, мстители – было бы понятнее. Но когда свои идут по следу… это значит, что угроза ближе, чем они думали.

Со стороны дома ярла донёсся шум голосов. Глухой рокот толпы, прерывистые возгласы. Руна и Эспен мгновенно насторожились и переглянулись.

– Они явились сюда?.. – спросила она почти шёпотом.

– Спокойно, – ответил он, подходя ближе, чтобы быть между ней и источником шума. – Здесь вам ничего не грозит. Вы – супруга ярла. Никто не посмеет поднять руку.

– Я не позволю им просто войти сюда, будто ничего не случилось! – рвано выдохнула она и бросилась в сторону дома.

– Ох, боги… – пробормотал Эспен, закатив глаза, и пошёл за ней.

У дома собралась толпа. Кто-то смеялся, кто-то приветствовал всадников. Люди тянулись взглянуть на гостей. Руна металась взглядом, пытаясь разглядеть, кто прибыл. И тут услышала голос. Тот самый. Холодный, спокойный. Уверенный.

Она побледнела.

– Ну уж нет… – прошептала девушка, сжав кулаки. – Кто он вообще такой? Кем он себя возомнил?

Не дожидаясь Эспена, она юркнула в толпу, расталкивая зевак локтями.

И тогда увидела его. Мужчина, тот самый – на белой лошади, с пронизывающим взглядом и ровным голосом. Он спрыгнул с седла с безупречной грацией и направился прямо к Асгейру. Вокруг затихло. Встреча была напряжённой… но вместо конфликта – рукопожатие. Показное. Плотное. Театральное.

Руна застыла.

– Он ещё и улыбается! – процедила она, вскидывая капюшон и выходя вперёд.

Эспен, заметив, что она срывается, метнулся к ней, чтобы остановить, схватить за руку – но она вырвалась.

– Недостаточно тебе было устроить на меня охоту в лесу, так ты… ты ещё и смеешь явиться сюда?! – воскликнула она, громко, с отчаянной дрожью в голосе.

Толпа расступалась. Все повернулись к ней.

Мужчина не отреагировал сразу. Только смотрел – будто впервые по-настоящему видел её. Капюшон уже не скрывал лицо. И теперь, встретив её взгляд, он наконец понял, с кем столкнулся в лесу.

Руки Руны дрожали от злости. Пальцы сами сжимались в кулаки, ногти больно впивались в ладони. Толпа зашевелилась, как потревоженное гнездо. Люди перешёптывались – от удивления, от страха, от ожидания зрелища. Никто не осмелился заговорить вслух, но на лицах читалось: что она себе позволяет?

Асгейр шагнул вперёд. Его дыхание стало хриплым, натужным, как у раненого зверя. Лицо налилось злобным багрянцем, челюсти стиснуты. Он уже открыл рот, чтобы наброситься на девушку – и, возможно, не только словами.

Но тут в его поле зрения спокойно встала широкая ладонь.

– Спокойно, Асгейр. Я сам, – голос мужчины прозвучал спокойно, почти мягко, но в нём чувствовалась неоспоримая власть.

Асгейр застыл, словно его ударили невидимой плетью. Затем прищурился и, к удивлению всех, усмехнулся – холодно, безрадостно. Он сделал шаг назад, но глаз с мужчины не сводил.

Руна уже готовилась к новой порции надменной мужской бравады – к надутой тираде или тонкому унижению. Но вместо этого мужчина подошёл ближе. Не навязчиво, не по-хозяйски. Он соблюдал каждую грань приличия – и этим буквально растоптал её ожидания.

– Ваш гнев, вполне оправдан, – сказал он, с лёгкой тенью сочувствия в голосе. – Это моя вина. Должно быть, я сильно вас напугал… там, в лесу.

Он слегка склонился и медленно протянул руку.

– Поверьте, я не хотел этого. Я… лишь пытался помочь. Простите.

Руна застыла. Его голос не вызывал страха – ни грубости, ни давления. Только ясность и непрошеная, раздражающе искренняя доброта. Взгляд её метался от его ладони к глазам, от уголков губ – к бровям. Ни крика, ни упрёка, ни лжи.

– Помочь… в чём? – тихо спросила она, с подозрением и, к своему ужасу, с едва заметным интересом.

– Мы с дружиной проезжали мимо леса, когда услышали крик. Про Вестмарский лес рассказывают всякое… – его голос стал серьёзнее. – Мы не могли оставить кого-то в беде.

Она посмотрела на него пристальнее.

Теперь, стоя совсем близко, она могла рассмотреть то, что не разглядела в лесу: тонкую линию родимого пятнышка у виска, прямые брови, выразительные, почти стальные глаза с мерцающим отблеском льда и… тепла. Он был не юн, но и не стар. Он был на много моложе Асгейра.

Руна поспешно отвела взгляд, чувствуя, как лицо её наливается жаром. Это было нелепо. Невежливо. И слишком опасно.

А он, казалось, всё прочитал – но ничего не выдал. Его ладонь всё ещё висела в воздухе, ожидая ответа. Ненавязчиво. Просто – в тишине.

Секунду поколебавшись, Руна подняла руку. Мужчина бережно взял её пальцы и лёгким прикосновением губ коснулся тыльной стороны ладони. Не более чем знак уважения. Но в этом касании было что-то, что заставило сердце пропустить удар.

Асгейр смотрел на них, как волк, которого не впустили в его же логово. Его губы сжались в тонкую белую нить, глаза метали молнии. Он буквально кипел от злобы – и пока не находил слов, чтобы не выдать себя полностью.

– Моё имя – Сигвальд, – сказал мужчина, отпуская её ладонь. – Могу ли я узнать ваше имя?

“Ну, конечно. Великолепно, Руна. Просто прекрасно. Сначала ты вляпалась в рабство, а теперь – влезла в дела самого конунга,” – горько подумала она.

Конечно же она слышала о нём раньше, но никогда не видела в живую.

– Руна, – ответила она вполголоса.

– Рад знакомству, Руна, – он снова улыбнулся, не теряя достоинства.

Асгейр, наконец, овладел собой. Скрестив руки, он бросил на неё тяжелый взгляд, полный угроз. Но когда заговорил, голос его был напускно миролюбив.

– Сигвальд. Народ Вестмара рад приветствовать тебя. – Он сделал шаг вперёд, втиснувшись в их разговор. – Досадное недоразумение, ничего более. Моя жена не хотела оскорбить тебя. Конечно, нет. А вот скажи, друг… по какой причине мы заслужили такую честь – визит самого конунга?

Сигвальд взглянул на него с холодной вежливостью. Улыбка исчезла, глаза потемнели. Он бросил короткий взгляд на Руну, затем снова на ярла.

– С каких пор… – произнёс он медленно, – старики берут себе в жёны юных дев?

Асгейр рассмеялся резко, отрывисто. Слишком громко.

– Не такой уж я и старик, – сказал он, хлопнув Сигвальда по плечу, но удар вышел чуть сильнее, чем положено. – А любовь, знаешь ли, не спрашивает, в чьи двери войти. Верно, прелесть моя?

Он повернулся к Руне. Та встретила его взгляд – холодно, без страха. Затем резко развернулась и скрылась в толпе, поднимая с собой волной свой бардовый плащ.

Сигвальд задержал взгляд на её уходящей фигуре. Второй раз за день. Второй раз – с тем же молчаливым интересом, который скрыть не пытался.

Солнце клонилось к закату, заливая комнату медным светом. Руна сидела на краю кровати, облокотившись на подоконник, и смотрела вдаль. День закончился, но внутри что-то продолжало гудеть.

Её мысли вновь и вновь возвращались к его глазам. Почему? Он был чужой, непрошеный, внезапный. Мужчина с судьбой, куда более сложной, чем он показал. Он принадлежал совсем другому миру.

– Глупость какая… Всё слишком просто, – прошептала она, закрыв глаза.

Мысль оборвалась – в комнату вошла Кэйа. Как всегда – уверенным, полным забот шагом. В руках у неё была охапка тонких нарядных тканей, которые она ловко бросила на кровать рядом с Руной.

– Кэйа… – устало пробормотала девушка. – Ты совсем уже заработалась.

– Почему же, дитя? – ласково отозвалась женщина, не переставая двигаться.

– Потому что солнце почти село, а ты принесла мне выходной сарафан.

Кэйа тихонько рассмеялась. Уже доставала украшения, гребни, ленты.

– Сегодня особый вечер. Ярл Асгейр устраивает пир в честь высокородного гостя. Ты должна быть готова. Выгляди, как подобает жене ярла.

Руна вздохнула, откинувшись на подушки.

– Ты всегда так говоришь, Кэйа.

– Потому что ты всё ещё не научилась это делать без напоминаний.

И снова – слишком простые слова, чтобы не скрывать за собой куда больше.

Весть о вечере, устроенном в честь конунга, произвела на Руну двойственное впечатление. То ли радость, то ли тревога – словно две волны, сталкивающиеся в груди. Неведомое, гулкое волнение словно щекотало нервы, отравляя каждый вдох. Она сидела перед зеркалом, наблюдая за руками Кэйи, что ловко и ласково вплетали тонкие пряди волос в аккуратную косу. Из груди женщины доносилось тихое пение – тёплое, успокаивающее, как из давно забытого детства.

Руна всматривалась в своё отражение, будто в лицо незнакомки. Бледное, почти прозрачное, с резко очерченными скулами. Глаза – слишком тёмные, слишком большие. Губы – сухие, подрагивающие. Казалось, весь её облик сегодня был соткан из тревоги.

– Дитя… – тихо нарушила тишину Кэйа, уловив перемену. – Ты сегодня сама не своя. Что тревожит твоё сердце?

– Кэйа… – Руна колебалась, будто вопрос был больше о ней самой, чем о ком-то другом. – Конунг Сигвальд… Что ты о нём знаешь? Какой он?

Женщина не сразу ответила. Её ладони продолжали движение, ловко подбирая волосы, но в голосе появились едва заметные ноты прошлого.

– Мне не доводилось говорить с ним с глазу на глаз, дитя. Но одно скажу точно: он не из тех, кому всё даётся легко. Ни трон, ни уважение, ни слава не пришли к нему по праву рождения. Он брал их мечом… поступками… и терпением. – Кэйа на миг замерла, будто мысленно вернулась в иные дни. – Многие ярлы не желали склонять головы перед «мальчишкой». Но он доказал: сила – не в возрасте, а в том, на что готов ради народа. Он вёл людей в сражения, где не было шансов выжить… но возвращался. Всегда. С победой. С честью. Он не подводил тех, кто ему верил. И знаешь, дитя… – её голос задрожал, – он очень похож на своего отца.

Руна уловила эту дрожь, эту едва мелькнувшую тень, что пробежала по её лицу. Улыбка Кэйи потускнела, стала горькой – и какой-то бесконечно далёкой. В глазах женщины вспыхнула боль, скрытая временем, но не забвением.

– Ты знала его… – с трепетом спросила Руна, осторожно коснувшись её руки. – Конунга Ульрика?

Кэйа на мгновение прикрыла глаза. Когда заговорила вновь, голос её стал мягче, тише, как шелест листвы в сумерках:

– Это старая история, милая моя. Слишком старая, чтобы её трогать… и всё ещё слишком живая, чтобы забыть.

– Может быть, однажды ты поделишься ею со мной. Конечно… только если захочешь, – с уважением сказала Руна, не желая лезть в чужую боль.

– Кто знает, дитя… кто знает, – вздохнула Кэйа. – Иногда, когда печаль стучит в сердце, не нужно прогонять её сразу. Стоит впустить её. Пусть посидит немного. Помолчит рядом.

Она бережно провела рукой по волосам Руны, как это делала когда-то мать, когда та ещё верила в тепло материнских рук.

Руна замерла. Мысли её расползались во все стороны, словно разлитая по воде краска. Где-то в глубине груди что-то трепетало – легко, неуловимо. Словно сердце, застывшее в ожидании чуда. Или беды. С тех пор, как она пила горький отвар в хижине Аслог, её чувства были как под вуалью. Но сегодня… сегодня всё ощущалось острее. Ярче.

Сигвальд. Даже имя его отзывалось эхом внутри.

– Нет, – прошептала она, будто уговаривая себя. – Нельзя. Я не могу пойти туда. Не могу сесть за стол с теми, кто мне чужд. Вести вынужденные беседы, надевать улыбку, как маску. Его и без меня почтят. Он не заметит, что меня нет.

Голос её дрожал, как тонкий лёд перед тем, как треснуть. Руки сжались в подоле платья, глаза – блестели от сдержанных слёз. Эта реальность была слишком тяжела. Слишком ощутима. В ней – невольная жена, в ней – одиночество и забытость. В ней – роль, которую ей навязали, а не та, которую она выбрала.

Кэйа молча подошла ближе, обвила её хрупкими руками и прижала к себе, словно защищая от всего мира. Руна уткнулась в её грудь, позволив себе на миг быть слабой. Только на миг.

Длинный, тяжёлый стол из потемневшего дуба гнулся под весом угощений. Ароматы пряного мяса, копчёной рыбы и свежевыпеченного хлеба заполняли воздух, смешиваясь с запахом воска и ячменного пива. На серебряных и деревянных блюдах лежали жареная треска, пикша, ломти вяленой сёмги, дичь, потушенная с луком, и дымящиеся окорока. Среди них – груды капусты, корнеплодов, ягод и винограда, привезённого с юга. Вино из Рейна плескалось в резных кубках, пиво пенилась в глиняных кружках. Воздух дрожал от голосов: разговоры, хохот, выкрики, хлопки по спинам – пир шёл своим чередом.

Во главе стола возвышались три массивных кресла, украшенные резьбой: медвежьи головы, драконьи лапы, сцены охоты. На одном восседал Асгейр – расплывшийся в самодовольной улыбке, с кубком в руке и лицом, уже покрасневшим от вина. Два других кресла пустовали – предназначенные для конунга Сигвальда и Руны.

Спустя некоторое время входные двери скрипнули, пропуская внутрь вечерний холод и Сигвальда – высокого, спокойного, сопровождаемого тремя воинами. Его присутствие, как всегда, было молчаливым, но ощутимым, как зимний ветер. Все взгляды на миг обратились к нему.

Асгейр расправил плечи и с преувеличенной радостью поднял руку:

– Ну наконец-то! Заходи, заходи, милости просим! Присаживайся рядом, как почётному гостю и другу дому нашему подобает!

Сигвальд коротко кивнул, и в его лице отразилось вежливое равнодушие. Подойдя ближе, он оглядел зал, взвешивая атмосферу.

– Я не смею занять место твоей супруги, Асгейр. Это будет нарушением гостеприимства… и, боюсь, дурным знаком. Лучше присяду чуть дальше.

Ярл рассмеялся, грохнув кубком по столу:

– Как знаешь! Но твоё место здесь, у главы стола, столь же законно, как и её. А она… – его губы презрительно скривились, – всё ещё скрывается в покоях.

– Возможно, день оказался для неё слишком тяжёлым. Отчасти, признаю, по моей вине, – ответил Сигвальд, не меняя интонации.

Асгейр хмыкнул, опустив взгляд на винный кубок. В его глазах читалось раздражение, которое с каждым глотком всё меньше поддавалось сдерживанию. Он уже начал раздумывать, не велеть ли стражникам тащить её сюда, выставив перед гостями, как дрессированную собачонку, но…

На лестнице, ведущей с верхнего яруса, появилась тень. За ней – белый подол сарафана. Неслышно, будто призрак, Руна спустилась в пиршественный зал.

Разговоры стихли на долю секунды, когда её силуэт вошёл в круг света. Белое платье подчёркивало её хрупкость, волосы были аккуратно заплетены, лицо – бледнее обычного. Она не смотрела ни на кого, лишь на пол под ногами.

Но один взгляд, тёплый и внимательный, будто коснулся её кожи. Она почувствовала его всем телом. Чужой взгляд, и всё же – пугающе близкий. Он не осматривал её, не пожирал, как делали это другие мужчины. Он просто видел.

Асгейр поднялся навстречу:

– Душа моя! Всё же решила озарить нас своим личиком в этот славный вечер! – его голос звучал натянуто игриво, но в нём уже пряталось раздражение.