Пепел равнодушия или долгий путь к Богу

© Владимир Вдовиченко, 2025

ISBN 978-5-0068-1070-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Эта повесть – о том, что редко произносят вслух.

О том, как мы порой глубоко раним близких необдуманными словами и поступками. О старости, которая приходит не как мудрость, а как изгнание. О равнодушии, которое убивает медленнее болезни, но столь же верно. И о человеке, которого свои же близкие объявили ненужным, вычеркнув вместе с его картинами и судьбой.

Но это не только история боли. Это история света – света искусства, что рождается в тишине, когда кисть становится молитвой, а краски – языком сердца. Света, который остаётся в стенах храма, в памяти людей, в глазах внучки, унаследовавшей дорогу, которой у него никогда не было.

Мы редко думаем, что каждый из нас оставит после себя. Не вещи и счета, а след – тонкий, хрупкий, но настоящий. Герой этой повести ушёл тихо, скромно. Но след его оказался прочнее камня: храм с его росписями стоит, старики вспоминают его с благодарностью, а внучка несёт его дар в будущее.

Эта повесть – не обвинение и не проповедь. Это исповедь одиночества, превращённая в дар. О том, что пока человек жив, он может подарить миру свет. Даже если мир долго смотрел на него с равнодушием. Даже если семья не сумела оценить.

Читайте не спеша. Слушайте сердцем. Может быть, где-то в этих строках вы узнаете себя, своего отца, деда, соседа. И тогда, возможно, найдёте силы сказать простые слова – «Прости» и «Спасибо». Пока ещё не поздно.

Глава 1. Лист на стекле

Поздняя осень. В пансионате для престарелых, в одной из комнат, в кресле-качалке сидел старик. За его спиной у стены стояли прислонённые картины, рядом – мольберт, краски и кисти: всё, что напоминало о его увлечении живописью. Он зябко кутался в старый, видавший виды клетчатый плед.

За окном моросил дождь. Кленовый лист прилип к холодному стеклу и дрожал от порывов ветра. Он был похож на ладонь, тщетно пытающуюся достучаться внутрь, где было тепло и сухо. Струи воды стекали по стеклу, огибая лист как нечто чужое, инородное.

Старик не отрывал взгляда от этого листа. Казалось, всё его прошлое собралось в этом крохотном клочке оранжево-красной ткани природы – яркой и живой когда-то, а теперь обессиленной и никому не нужной.

В комнате было тихо. Где-то в коридоре кашлял сосед, вдалеке звякнула посуда – медсестра разносила чай в жестяных кружках. Но сюда, в его уголок у окна, доносился лишь слабый гул чужой жизни. Он чувствовал, как в груди перекатывается его собственная тишина – тяжёлая, вязкая.

Старик встал, медленно подошёл к окну и прикоснулся ладонью стекла. Оно было ледяным, словно отделяло его не только от небольшого сада при пансионате, но и от всего мира. В отражении он увидел себя: седого, согбенного, чужого самому себе. Когда-то руки его были сильными и твёрдыми. Теперь они дрожали, как тот лист за окном.

В последнее время в голове возникала одна и та же мысль: «Как я оказался здесь?» Она не давала покоя, будто он заблудился во времени и искал дорогу назад. Где и когда появилась та роковая трещина в его судьбе, что расколола его жизнь? Ведь у него было всё: любимая работа, семья, друзья. Всё исчезло. Не сразу – постепенно, незаметно.

Теперь он одинок, хотя там, за стенами пансионата, идёт продолжение его жизни. Жена раздражённая и холодная. Дочь сильная характером и твёрдая в решениях. У неё растёт своя дочь – его внучка, которая, наверное, уже и не помнит деда. «Верные» друзья где-то сидят за столом без него, играют в домино, пьют пиво, едят шашлыки, смеются. И никто не вспоминает о нём последние годы. Всё прошлое оказалось покрыто толстым слоем пепла равнодушия близких.

Он знал ответ – потому что он был слишком простой и горький. Но снова и снова спрашивал себя, надеясь однажды открыть другую правду, менее обидную.

Дверь приоткрылась. Молодая санитарка в белом халате заглянула в комнату.

– Вадим Викторович, всё в порядке? – спросила она привычным тоном, не ожидая ответа.

Он кивнул.

– Вам чай принести?

– Нет, – тихо сказал он. Голос прозвучал так, будто принадлежал чужому человеку.

Дверь закрылась. Шаги удалились по коридору. Он остался один. Снова один.

Кресло-качалка тихо поскрипывало. Он любил эти движения – медленные, убаюкивающие, словно время само качалось туда-сюда, не решаясь идти вперёд. «Может, если качаться достаточно долго, время вернётся назад?» – мелькнула мысль.

Он снова посмотрел на лист за стеклом. Глаза слипались, воспоминания уносили его в прошлое.

Вспоминалось послевоенное детство: босые пробежки по двору, обычная дворняга, бегавшая за ним с высунутым языком и виляющим хвостом, стрекозы у реки, заборы, разрисованные углём. Мать смеялась, отец качал головой, соседи ворчали. А ему казалось, что весь мир создан, чтобы его рисовать.

Улыбка тронула уголки губ, но тут же погасла. Сколько же лет прошло? Сорок? Пятьдесят? Восемьдесят? Он снова закрыл глаза и позволил себе вернуться туда, в солнечное утро детства. Но запах пансионата – лекарства, хлорка, варёная капуста – вернул его обратно.

На столе у стены лежали тетрадь с пожелтевшими страницами, толстый большой блокнот и карандаш. Иногда он брал блокнот в руки и рисовал. Санитарка удивлялась: «Что вы там чиркаете всё время?» Он не отвечал. Как объяснить, что каждый штрих – это разговор с самим собой, с тем мальчишкой из прошлого?

Ветер дёрнул лист за стеклом. Тот задрожал сильнее, будто хотел сорваться, но не смог. «Вот и я такой же», – подумал старик. – «Держусь на холодном стекле, а силы давно ушли».

Внизу кто-то из постояльцев медленно шёл по мокрой дорожке под зонтом с палочкой. Он посмотрел на сгорбленную фигуру и почувствовал странное родство. Все они здесь – словно листья, снесённые ветром в одно место, где доживают последние дни, ожидая, когда их сожгут.

Сердце сжалось. Он опустился обратно в кресло. Внутри поднялась волна воспоминаний: сначала детских, затем юношеских. Каждое воспоминание – как мазок на холсте его судьбы, которую он когда-то пытался писать сам.

Он ещё не знал, что этот день станет началом его исповеди. Пока что он только смотрел на мокрый лист и слушал тишину, которая была громче любого крика.

Глава 2. Босоногое детство. Светлое начало

Он закрыл глаза – и тяжёлый запах хлорки и варёной капусты исчез. Вместо него – запах свежескошенной травы, влажной земли после дождя, лёгкий дымок из печной трубы, смешанный с ароматом хлеба, только что вынутого из печи.

Перед ним возникла родная деревня. Лето. Жаркое, звонкое, с бесконечными днями, когда солнце будто никогда не садится, а вечер долго тянется в розовых отблесках облаков. Ветер шевелил верхушки берёз, ласточки стрекотали над крышами.

Мальчишка босиком бежал по двору. Горячая пыль липнет к ступням, стрекозы разлетались в стороны, кузнечики выпрыгивали из травы. В руках у него – обломок угля, которым он тут же нацарапывал на старых досках кривые человечки и смешные морды.

– Опять балуешься? – смеялась мать, поправляя косынку и вытирая руки о передник.

Она не ругала, только качала головой:

– Художник нашёлся… Кормить семью будешь каракулями?

Вадим улыбался в ответ, не отрываясь от своих «шедевров». Для него эти линии важнее всего: они оживают в воображении, становятся целым миром, где смешные человечки разговаривают, скачут, строят дома.

Соседи заглядывали через забор.

– Смотри, опять стены изрисовал! – ворчал дядька Пётр, но в голосе его больше усмешки, чем злости.

Отец возвращался с поля, хмуро останавливался у забора. Долго смотрел на рисунки, морщил лоб. Молчал. Но однажды, поздним вечером, когда мальчик уже спал, отец задержался возле «разрисованных» досок чуть дольше обычного. Никто не видел, как уголки его губ дрогнули и мелькнула едва заметная улыбка.

Лето пахло малиной и горячим хлебом из печи. Возле речки ребята играли в войну, крича и пуская «гранаты» из комков мокрой глины. Но Вадим уходил от них, садился на камень у воды и рисовал палочкой фигурки на мокром песке. Ему всё равно было, что другие смеялись: «Опять художничает!» В его глазах река, небо, облака – всё существовало лишь затем, чтобы быть нарисованным.

Однажды его позвал к себе дед Иван – сухой старик с густыми усами, потерявший правую руку на фронте. Когда-то до войны он был учителем рисования.

– Иди-ка сюда, художник, – сказал дед, и в его голосе не было насмешки.

Он достал из лавки старую школьную тетрадь, наполовину исписанную старыми записями, и карандаш, обточенный ножом.

– Вот тебе бумага. Только стены больше не порти.

Для Вадима это был настоящий подарок, сокровище. Первые страницы он испортил каракулями, но потом дед Иван «поставил ему руку»: показал, как держать карандаш, как проводить линию уверенно и мягко. Рука слушалась всё лучше, и из кривых рисунков начинал рождаться мир, которого никто вокруг не видел, кроме него.

Скоро в селе привыкли к мальчишке с тетрадкой. Он сидел на крыльце, рисовал кур, соседскую собаку, берёзу у ворот. Иногда подходили ребята. Сначала смеялись, а потом просили:

– Нарисуй меня!

И он рисовал. И вдруг они становились серьёзными, разглядывали себя на листке, будто видели в его простых линиях что-то большее, чем отражение.

Только отец по-прежнему молчал. Не хвалил и не ругал, но взгляд его становился жёстким, когда он видел сына за рисованием. Для мальчика это было испытанием – и вызовом. Он не понимал, что чувствует отец: сомнения? тревогу за будущее сына? Но внутри крепло решение: он не бросит. Никогда.

В воспоминании лицо старика в кресле смягчилось. Губы его дрогнули, на мгновение появилась улыбка. Но глаза оставались печальными. Потому что он знал: босоногое детство было только началом пути. А впереди ждало совсем другое.

Глава 3. Юность. Первый выбор

После школы отец решительно направил его в город учиться на инженера.

Город встретил Вадима шумом трамваев, запахом свежих булочных, звоном колокольчиков на дверях лавок и ощущением головокружительной свободы. После тихой деревни всё казалось ярким, огромным, непостижимым и чуть пугающим.

Университетские корпуса возвышались над улицами, как дворцы знаний. Каменные арки, колонны, широкие лестницы – всё говорило о силе и величии науки. Вадим стоял на пороге и чувствовал себя маленьким, но гордым: он шагнул в будущее.

Он поступил на факультет, о котором мечтал отец: инженерное дело.

– Надёжная профессия, хлеб всегда будет, – сказал отец, и в голосе его звучала такая уверенность, что спорить казалось невозможным.

Мальчишка, который рисовал палочкой по песку, остался в прошлом.

И всё же… По вечерам он доставал карандаш и рисовал в старой тетради, спрятанной между учебниками. В общежитии соседи подшучивали:

– Ну ты и чудик! Зачем тебе это? Девушек рисуй – толку больше будет!

Он улыбался, отшучивался, но не останавливался. Карандаш ложился на бумагу легко, словно сам искал дорогу. Линии превращались в лица, силуэты, деревья. Вадим чувствовал: это было его дыхание, его жизнь.

Однажды он решился пойти в кружок изобразительного искусства при университете. Там пахло масляными красками, старым деревом подрамников и свободой. Несколько комнат были заставлены мольбертами, в углу лежали рулоны холстов, на подоконниках сохли палитры.

Студенты спорили до хрипоты о светотенях и пропорциях, показывали друг другу этюды, обсуждали книги о художниках, мечтали о выставках.

И впервые Вадим почувствовал, что здесь его понимают. Здесь никто не называл его чудиком. Здесь он был «свой».

А потом он встретил её.

Лариса.

Она училась на филфаке, носила с собой потрёпанные томики Есенина и Цветаевой, а волосы её всегда пахли чем-то лёгким – то ли жасмином, то ли свежескошенной травой. Она умела слушать, чуть склоняя голову, и смеяться так, что этот смех долго звучал в его памяти, как мелодия.

– Ты серьёзно хочешь стать инженером? – спросила она однажды, разглядывая его рисунок.

Он замялся.

– Ну… отец так решил. А я…

Лариса улыбнулась чуть загадочно.

– А нарисуй меня.

– Здесь? Сейчас? – смутился он.

– Да. У этого окна. Свет красивый.

Он достал блокнот и карандаш. Рука дрожала, сердце билось так сильно, что он боялся – она услышит его стук. Несколько набросков – и он показал ей.

Она смотрела молча. Долго. На её лице отразилось удивление и что-то ещё – едва заметное тепло, которое для него оказалось дороже любых слов. Но язык, привыкший к насмешкам, сам произнёс слова:

– Ууу. Это что? Я? Совсем не похожа.

– А, по-моему, даже очень похожа, – неожиданно вмешалась проходящая мимо подруга. – Посмотри какие он нарисовал тебе глазищи. Сколько нежности. Это же целый мир. В них просто утонуть можно. Да он видит тебя насквозь, И потом, все художники видят по-своему. А нарисуй меня тоже, – попросила она.

– Вот ещё, – с усмешкой ответила Лариса, беря Вадима за руку. – Нам некогда.

И потащила его к выходу.

Только когда они оказались в стороне, где никто не слышал, Лариса тихо сказала:

– А вообще красиво получилось. Мне очень понравилось.

Она посмотрела прямо в глаза и добавила:

– Знаешь…, по-моему, ты не ту профессию выбрал. У тебя руки не для кульманов и станков. У тебя руки для кистей и картин.

Эти слова врезались в память Вадима, как след ножа на влажной коре дерева. С того дня он ловил себя на том, что ищет её взгляд, её смех, её лёгкий запах жасмина. Мир вокруг – аудитории, трамваи, даже шумные соседи – будто потеряли резкость. Зато Лариса стала центром его новой вселенной.

Юность – время, когда сердце бьётся быстрее и сильнее, чем разум. Часто они конфликтуют между собой, но лучше если всё-таки находят компромиссы. Он думал, что успеет: и рисовать, и учиться, и жить так, чтобы все были довольны.

А за окнами скрипели трамваи, звенели колокольчики дверей, студенты гудели в аудиториях. И он уже стоял на распутье, сам того не зная. Один путь вёл к мечте. Другой – к «правильной жизни». И выбрать оба сразу было невозможно.

Глава 4. Первый поцелуй

После окончания института, через неделю после получения дипломов, они всей группой – человек пятнадцать – решили отметить это событие ночным пикником на природе. Недалеко от города, на берегу реки, выбрали поляну. Разбили палатки, постелили спальники, развели большой костёр.

Гитара, песни, смех – всё это звучало до полуночи. Казалось, сама река подхватывает их голоса и уносит вдаль. Огромное пламя костра освещало лица ребят, а в глазах отражались искры. Звёзды над ними мерцали так ярко, словно тоже были частью праздника.

Неожиданно кто-то громко сказал:

– Ребята, посмотрите на Вадима с Ларисой! Да они просто созданы друг для друга. Давайте поженим их прямо здесь и сейчас. А то ведь будут ещё долго присматриваться друг к другу.

Идея понравилась всем. Смеясь, кто-то вызвался сыграть роль заведующей загса. Другой бренчал на гитаре, кто-то стучал ложками по пустым кастрюлям, изображая «Свадебный марш» Мендельсона. На головы Вадима и Ларисы надели венки из полевых цветов, и вдруг в шутливом шуме воцарилась тишина.

– Вадим, ты согласен взять в жёны красавицу Ларису? – прозвучал «официальный» голос.

Вадим смущённо посмотрел в глаза Ларисы. При свете костра они светились каким-то необыкновенным светом, будто излучая сияние, от которого меркли даже звёзды. Лариса вопросительно подняла брови, и он, не раздумывая больше ни секунды, твёрдо сказал:

– Да!

– А ты, Лариса, согласна взять в мужья нашего Вадима, любить его и в радости, и в горе, и никогда не оставлять его, что бы ни случилось?

Лариса, прыгая от волнения и счастья, воскликнула:

– Да! Да, да!

– Тогда объявляем вас мужем и женой. Горько!

И полтора десятка голосов хором закричали:

– Горько! Горько! Горько!

В эту ночь, среди смеха друзей и треска костра, они впервые поцеловались. И для них двоих это уже не было игрой. Мир исчез, остались только тепло её губ и чувство, будто внутри разгорелся новый огонь – ярче любого костра.

Когда далеко после полуночи все разбрелись по палаткам, Вадим и Лариса остались под открытым небом, забравшись вдвоём в один спальник. Над ними раскинулся звёздный шатёр. Звёзды были такими крупными и близкими, что казалось – протяни руку и коснёшься.

Вадим тихо продекламировал:

«Раскрылась бездна – звёзд полна.

Звёздам числа нет, бездне – дна».

– Это твои стихи? – спросила Лариса, улыбаясь. – Красиво и романтично.

– Да, мои, – схитрил Вадим. – Я их только что сочинил.

– Обманщик, – смеясь, сказала Лариса. – Автор этих слов – Ломоносов, когда в1743 году писал оду «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния».

– Ах, какой удар со стороны классика, – притворно вздохнул Вадим и оба рассмеялись.

Воздух был пропитан пьянящим запахом луговых трав. Вдали, не умолкая, пели свои песни сверчки. Мир вокруг казался безмятежным, а будущее – светлым и простым, как эти звёзды над головой.

Они лежали рядом, и Лариса вдруг прошептала:

– Знаешь, я всегда представляла наш дом. В нём будет большая библиотека, полки до потолка, и кресло у окна, чтобы читать в дождливые вечера. А твои картины будут висеть на стенах. Я буду писать диссертацию, а ты – рисовать. И в доме всегда будет пахнуть кофе и красками.

Вадим слушал и улыбался. Её голос звучал как музыка.

– А я представлял мастерскую. С высоким потолком, большими окнами и светом, который падает прямо на холст. И ты там – со своими книгами. И дети, которые будут бегать и просить тебя читать вслух.

Они замолчали, глядя в небо. Казалось, звёзды слышат их мечты и принимают их к себе на хранение.

Утром, когда собирались домой, Вадим стоял у кострища и задумчиво смотрел на остатки вчерашнего огня. Чёрные угли дымились, белый пепел осыпался под лёгким ветерком.

– О чём думаешь? – спросила Лариса, обняв его сзади и положив голову ему на плечо.

– Странно устроена жизнь, – ответил он. – Ещё вчера огонь горел ярким пламенем, освещая всё вокруг и согревая нас. А сегодня от него осталась лишь горстка пепла.

– У нас будет иначе, – уверенно сказала Лариса. – Мы будем любить друг друга долго-долго. У нас будут дети, потом внуки. И мы будем счастливы до самой глубокой старости.

Вадим тихо улыбнулся.

– Да, милая, – сказал он и нежно поцеловал её в лоб.

Глава 5. Семья и работа

Свадьбу по-настоящему сыграли через полгода. Она была шумной, радостной, с песнями до утра, со смехом и слезами счастья. В тот день ему казалось: впереди – долгая и светлая жизнь. Лариса смотрела на него с нежностью и верой, а он держал её руку так крепко, будто боялся, что невидимый колдун может унести её в другой мир.