Плач замурованной

Возвращение

Марианна сидела на переднем сиденье старого «УАЗика», глядя, как потрескавшаяся грунтовая дорога исчезает под капотом. Сумерки сгущались над лесами Липецкой области, краски заката тонули за темной стеной сосен и берёз. Машина фыркала и подпрыгивала на выбоинах, фары выхватывали из темноты придорожные кресты да покосившиеся заборы давно брошенных хат. Редкие окна попадались с чёрными провалами – ни огонька, ни жизни вокруг. Казалось, сама земля вымерла в этих местах, оставив лишь шорохи полыни да гул ветра в проводах.

Рука Антона легла на плечо Марианны: он пытался улыбнуться ободряюще, но в его глазах читалась тревога. Ещё бы – ехать в заброшенную деревню под Ельцом поздним октябрём, чтобы разобрать старый бабушкин дом. Идея казалась сомнительной. Но Марианна настояла: дом принадлежал их семье, и после смерти бабушки его либо продать, либо хотя бы забрать ценные вещи. Да и неотвязный шёпот прошлого гнал её обратно – воспоминания детства, смутные и тревожные, которые она пыталась вытеснить много лет, вновь зазвучали в голове, стоило получить известие о бабушкиной кончине.

– Почти приехали? – тихо спросил Антон, замедлив перед развилкой. Марианна очнулась от тяжёлых мыслей: впереди, в свете фар, проявился дорожный указатель с полустёртой надписью «Журавлиха». Название родной деревни отозвалось у неё в груди болезненным эхом. Она кивнула:

– Да… Здесь поворачивай налево, через лесок, там недалеко.

Указатель скрылся во мраке позади. Колёса зашуршали по мокрой листве – дорога заросла, ветви сгибались к машине, словно пытаясь её остановить. Когда-то Журавлиха была шумным селом: Марианна помнила смутно голоса соседей, редкие праздники у клуба, лай собак по ночам. Но после тех событий деревня словно вымерла. Большинство жителей разъехались, дома опустели. Бабушка оставалась последней, кто не покинул родовой дом. И вот теперь и её не стало.

В памяти всплыло лицо бабушки – морщинистое, сильное, с проницательными серыми глазами. Всю жизнь она прожила здесь, говорила, что нечистая сила круги ходит по округе, ежели людей не останется с молитвой в сердце. Марианна в детстве не понимала этих слов, считая их деревенскими сказками. Бабушка часто шептала себе под нос молитвы или древние наговоры, когда думала, что внучка не слышит. Иногда по ночам она выходила во двор, нашёптывая что-то в сторону леса, и возвращалась с первыми петухами, усталая, с красными глазами, но – удовлетворённая, будто выполнила долг.

“Бабка нашептала” – злые языки в округе именно так и шутили про неё. Одни говорили с уважением, мол, знахарка, другим помогала: сглаз снимала, детей лечила, скот берегла от падежа. Другие презрительно сплёвывали: ведьма, мол, языческим богам молится, наука не признает её способами. Марианна тогда была мала, не понимала, что правда, а что сплетни. Знала только одно: бабушка её любила и защищала. До того самого дня…

Антон остановил машину у накренившихся ворот. Дом смотрел пустыми тёмными окнами – стекло в них побилось или было заколочено изнутри. Полуобвалившийся плетень едва очерчивал границы двора, где крапива в человеческий рост шумела от ветра. Стоило Марианне выйти из машины, как её накрыло ощущение, будто время отступило назад. Воздух здесь пах иначе: прелыми листьями, отсыревшими бревнами сруба, далёким дымком. И ещё – еле слышно – травами и воском. Аромат детства: бабушка всегда сушила травы под стрехой и зажигала в избе церковные свечи.

– Держи фонарь, – Антон протянул ей тяжёлый электрический фонарь и взял из багажника ломик. Замок на двери заржавел, ключ не поворачивался, пришлось выломать. Дверь поддалась с протяжным стоном, выпуская наружу клуб пыли и затхлости. Марианна переступила порог и остановилась, прижимая ладонь ко рту: в нос ударил тяжёлый запах старости и чего-то прогорклого. В луче фонаря плясали пылинки. Стены коридорчика заросли плесенью, на полу слежалась грязь.

– Осторожно, – шепнул Антон, придерживая её под локоть. – Пол может прогнить…

Но Марианна не слушала. За долгие годы она почти забыла планировку, но ноги сами несли её через сени в главную комнату. Здесь, на деревянной стене, висела икона Спаса в тёмном углу – теперь почерневшая, с трещинами по краске. Под иконой – стол, покрытый выцветшей льняной скатертью, а на нём… Марианна подвела фонарь ближе. Стояла глиняная мисочка с почерневшей от времени водой и внутри – кукла из травы, связанная красной нитью. Таких кукол бабушка плела и дарила Марианне для игр, но эту, видно, смастерила уже после отъезда внучки. Рядом лежал дедов нож-финкa в ножнах, лампадка и пучок засушенного зверобоя.

– Очень жутко… – пробормотал Антон, заглянув через плечо. – Как будто ждали кого-то.

Марианна провела пальцем по краю миски. Вода испарилась, оставив лишь мутный след. Она вспомнила, как бабушка шептала над водой заговоры, леча Марианну от сильного испуга, когда та в детстве заблудилась в лесу. Заблудилась в лесу… Марианна зажмурилась: вот оно, край воспоминания, которое столько лет пряталось во тьме. Ей было семь. Она убежала в лес за котёнком или зайцем – не помнила точно, – а потом поняла, что кругом чужие деревья и тишина. Помнила, как кричала, звала бабушку, ревела от ужаса под высокой елью. И… словно ответ на её зов – вдруг раздался мамин голос. Мама… но мама умерла, когда Марианне было пять. Тем не менее, она отчётливо слышала: «Манюша, иди ко мне!» – знакомый ласковый голос эхом между стволами. Маленькая Марианна тогда встала и пошла на этот зов, забыв обо всём, даже про то, что мамы нет. Голос всё звал, уводя дальше в чащу, пока детские ноги не запнулись о корень. Марианна упала лицом в мох, и в тот же миг чья-то сильная рука схватила её и крепко зажала рот.

– Не смей откликаться! – прошипела бабушка, притягивая внучку к себе так, что хрустнули её старые кости. – Не смей на голос идти, слышишь? Не оглядывайся, не иди, зовёт – а ты не слушай!

Марианна тогда не понимала, отчего бабушка так зла, и почему сама трясётся от страха, прижимая внучку к груди. Бабушка шептала: «Отче наш… Чур меня, чур…» – крестила внучку мелко-мелко. А надрывный мамин голос где-то вдали всё кричал: «Манюша, доченька, иди сюда!», только стал злой-злой, словно скрипучий. Бабушка закрыла ладонью уши девочке, и больше Марианна ничего не помнила – провалилась в забытьё.

Теперь, стоя в пустом старом доме, Марианна почувствовала, что дрожит – воспоминание отпустило, а холод реальности накрыл с головой. Вот оно – ужас, вытесненный в подсознание. И бабушка потом запрещала об этом говорить, отмаливала. Марианну вскоре увезли учиться в город, дальше от лесов. Она почти не возвращалась. А бабушка так и осталась стеречь этот дом и, видимо, ту тайну, что стояла за маминым голосом в лесу.

– Марианна? – Антон волновался, глядя ей в лицо. – Ты будто побледнела вся. Выйдем на воздух?

Она покачала головой, сжав пальцы на рукояти ножа, который бессознательно подняла со стола. Ей вдруг стало необходимо проверить одну вещь: ту самую дверь.

Марианна обошла стол и подняла фонарь к противоположной стене избы. В бревенчатой стене виднелся арочный проём, но он был заложен кирпичом наполовину, а остальную часть пролёта закрывали плотные доски, сколоченные крест-накрест. Марианна поднесла луч ближе: по доскам темнели бурые пятна, в щелях торчали комки застывшего воска и сухие травы – чернобыльник, крапива. На косяках кто-то (конечно, бабушка) вырезал ножом кресты и странные символы – закорючки, напоминающие древние руны.

– Здесь что, комната была? – Антон заинтересованно оглядывал глухую стену. Он провёл ладонью по холодному кирпичу. – Замуровано капитально… Зачем?

Марианна прикусила губу. Она смутно помнила: раньше это была малая спальня, где жила её мама, Анастасия. После её смерти бабка комнату закрыла. Но замуровала – это уже после того случая в лесу… Зачем бабушка пошла на такое? Что она там спрятала или удержала?

– Наверное, обвал или гниль, – поспешила ответить Марианна, отводя взгляд. – Старый дом, легче заложить, чем чинить.

Антон хмыкнул:

– Или легенды какие… Помнишь, ты рассказывала, бабку твою ведьмой звали? Может, боялись чего – вот и замуровали. Впрочем, давай откроем, посмотрим. Вдруг фамильные ценности спрятаны.