Почтовый ящик

Почтовый ящик

Так-так-так-так-так! Давайте-ка посмотрим, кто это тут у нас… Ага!

Ник Шелби, иллюстратор-фрилансер, работающий на Марвел Комикс, ДиСи и ещё пару-тройку менее известных издательств, едет к почтовому ящику. Но спроси Ника – и он не скажет, когда решился на это. Может, когда врач говорит, что шансы на благополучный исход равны нулю. А может, когда смотрит, как желтоватая жидкость капает из трубочки, закреплённой на затылке его пятилетней дочери (кап-кап-кап) вниз, в стоящий под кушеткой контейнер. Ник думает, что если так пойдет и дальше, то мозг Бельчонка высохнет, как сердцевина в старом грецком орехе и когда он понесет её домой (ведь он же понесет её, да?) будет шуршать у неё в голове.

Но вернее всего, он знает, что отправится в дорогу, когда кладет лорину ступню на носилки. Ему кажется, что это ужасно несправедливо, оставить жену без ступни – ведь вторую ногу, оторванную по колено, он так и не смог отыскать. Террорист-смертник в одно мгновение превратил картинку «Молодой успешный художник и его семья на воскресной прогулке» в паззл, а собирать паззлы Ник никогда не умел.

После того, как скорая увозит сначала Бельчонка, потом Лору, он ещё некоторое время шатается по площади, в надежде отыскать конечность, но без особого успеха —полицейские ограждают место происшествия и не пускают туда никого кроме врачей и людей в штатском с серьёзными лицами. Поэтому Нику остается только отправиться госпиталь. Так он и поступает. В госпитале он вместе с другими родственниками, сначала долго сидит на пластиковом стуле, с расшатанной спинкой (их разметили в конференц-зале, чтобы они не мешались под ногами), пока медсестра с бледным лицом и синими кругами под глазами не отводит его в кабинет. В кабинете, по размерам чуть больше встроенного плательного шкафа, Ника ждет врач. Он тоже бледный, только вместо кругов под глазами у него мешки.

– … никакой одежды, – говорит врач и пристально смотрит на Ника, словно старается передать ему тайное знание.

– Одежды? —переспрашивает Ник, и внутри него зажигается свет – рисуя комиксы он изображает подобный момент в виде звезды над головой персонажа и словом «пам!» – яркая лампочка. Никто ведь не станет говорить об одежде, если всё плохо? – У нас полно одежды. Я привезу сорочку или пижаму…

– Надежды, Ник, – терпеливо повторяет врач и подается вперёд, словно хочет похлопать Ника по плечу, но в последний момент передумывает. – Никакой надежды. Попрощайтесь с женой и дочкой. Подержите за руку. Скажите им всё, что хотели сказать. У вас есть пара часов. Не больше.

Свет гаснет. Лампа перегорает. Тут уместнее всего будет смотреться чёрный прямоугольник, символ неизбежности и отчаяния. Никаких звезд, никаких текстовых баллонов со звуками или словами – просто чёрный прямоугольник, обозначающий конец. Ник кивает, встает со стула и выходит из пропахшего лекарствами кабинета. Он не поднимается на второй этаж, где подключенная к аппарату лежит его жена Лора. Не поднимается он и на пятый этаж, к Бельчонку, что угасает тихо (кап-кап-кап), будто звезда на утреннем небе. Нет, он идёт прочь, по длинному заставленному каталками коридору. На каталках лежат люди и кровь запеклась на них, словно глазурь. Люди кричат и Ник старается пройти мимо как можно быстрее. Для этих людей ещё есть надежда. Её нет у тех, кто лежит тихо и чей мозг потихоньку стекает в стоящий под кушеткой пластиковый ящик.

Ник сворачивает направо и попадает в приемный покой Королевского мемориального госпиталя (здесь тоже каталки, глазурь и вопли), похожий на филиал ада. Он выходит на забитую машинами стоянку и ищет свой автомобиль. Ник обходит стоянку дважды, лавируя между подъезжающими и отъезжающими реанимобилями, прежде чем ему приходит в голову, что он мог припарковаться на Уайтчепел-роуд, перед фонтаном. Он идет туда и находит свой Форд, зажатый между фургончиком по доставке пиццы и синей Воксхолл Корса. Корса стоит слишком, слишком близко и он с трудом приоткрыв дверь, протискивается в салон.

– Я знаю, как всё исправить, – говорит Ник и вставляет ключ в замок зажигания. Мизинец на левой руке начинает дергать. Нику кажется, что кто-то зажал ногтевую фалангу в тиски и изо всех сил пытается расплющить. Вот только её нет: уже более двадцати лет его левый мизинец короче правого. С тех самых пор, как он написал желание на листочке, вырванном из блокнота.

Ник Шелби, иллюстратор-фрилансер, работающий на Марвел Комикс, ДиСи и еще пару-тройку менее известных издательств, выруливает со стоянки и едет к Почтовому Ящику.

***

Почтовый ящик был ярко-красного цвета. Ярко-красного, как пожарный гидрант. Как поплавок на воде, предупреждающий, что дальше заплывать опасно. Как кровь на черной шкуре быка, раненого тореадором. Красный, как крик. Красный, как боль.

Ящик стоял в кустах за городской библиотекой. Путь до Ящика шёл простой и незатейливый: вначале галопом по тропинке мимо старого дуба, расколотого на две части молнией, потом перемахнуть через ручей, углубится в кусты ракитника и вот он – поглядите! – прямо перед вами.

Нику Ящик показался очень старым. Такие, верно, делали давно, лет сто или двести назад, а может и того раньше. От него так и веяло временем. Не мальчишеским – скоротечным, бегущим, исчезающим прежде, чем ты успеешь схватить его за хвост, пахнущим свежескошенной травой и воробьиными перьями. Нет, нет. Время Ящика было медленным, неповоротливым. Тяжелым и сонным, словно болотная трясина.

– Это он, – сказал Люк Доусон, по прозвищу Вонючка и ткнул указательным пальцем в Почтовый Ящик, будто тот не торчал посреди поляны. – Чертов Ящик, исполняющий желания.

– Просто ящик, – пожал плечами Ник. – Ничего такого…

Ему отчего то не хотелось признавать за железной коробкой никаких особенных свойств, хотя на обычную она тоже не тянула. Взять хотя бы траву – под Ящиком она словно выгорела, хотя вокруг всё цвело, росло и колосилось. И ещё этот дрозд на крышке. Ник в птицах особо не разбирался, но вряд ли у них было в обычае спать на почтовых ящиках задрав лапы вверх. Дрозд на крышке выглядел дохлее дохлого, ей-ей.

– Скажешь тоже, – хмыкнул Вонючка. – Только посмотри на него! Если не сам дьявол его сотворил, так верно кто-то из его помощничков. Так я представляю злое волшебство, а не всякое там…

Люк сделал в воздухе движение, поясняющее, что крестражи, бузинные палочки, кольца силы, черные мечи и прочие, страшные, но выдуманные артефакты и в пометки не годились Почтовому Ящику и Ник готов был с ним в этом согласиться. Ящик-то выглядел настоящим. Всамделишным.

Здоровенный, повыше Ника, Ящик стоял на толстой деревянной ноге. Вверху под козырьком виднелась узкая чёрная щель для писем, а внизу – дверка с маленькой ручкой, повернув которую, можно достать брошенную в Ящик корреспонденцию. Больше ничего на нём не было – ни узоров, ни виньеток, ни надписей. Мастер, приложивший к нему руку, явно ставил функциональность выше красоты.

– И как он работает? – спросил Ник.

– Да как все почтовые ящики, – пожал плечами Вонючка. – Ну, или почти так.

– То есть я пишу на листке желание, бросаю его внутрь и все?!

– Я же сказал, «почти». Есть э-э-э… эти, как их…

– Правила? – уточнил Ник.

– Можно сказать и так, – Вонючка почесал лохматую голову, а потом внимательно рассмотрел то, что застряло под ногтями.

– Можно и так, – повторил он. – Правила-хренавила. Не суть. Главное запомни, если делать как надо, то всё получится, а если не делать, то – нет. Сечешь?

Ник кивнул. Ему казалось, что Почтовый Ящик наблюдает за ними. Слушает. Следит, прищурив чёрную щель под ярко-красным козырьком.

– Перво-наперво – ты должен прийти сюда один. Не важно днем или вечером, утром или ночью, но здесь не должно быть никого, кроме тебя. Ни-ко-го, понял? Гордый и одинокий, будто чирей на заднице.

– А откуда он узнает?

– Оттуда! Знает и всё! Ребята, кто ходил к Ящику в компании, остались ни с чем. И даже если потом они возвращались одни, Ящик на них внимания не обращал. Вроде, сразу надо играть по правилам, а теперь чего уж…

– Злопамятная железяка, – хмыкнул Ник.

– Ага, не без этого. Но второе условие будет посложнее: желание должно уместиться ровно в пять слов. Больше нельзя.

– Серьезно? Всего в пять?

Люк пожал плечами.

– Думаю это для того, чтобы решить окончательно, так ли тебе нужно то, о чем просишь. Потому что Он, – тут Вонючка мотнул головой в сторону Ящика, – ничего не даёт бесплатно.

***

Тима «Сиськи» Торна Ник любил. И ненавидел. Иногда ненависть и любовь переплетались в его груди так, что он и понять не мог, что же на самом деле чувствует. Тим бесил его, вызывал зависть и раздражение, но Ник знал, что это не вина «Сисек», а его собственная мелкотравчатая сущность, которая хотела встать вровень с другом. Хотела, да не могла. Эх-х-х… Разве может воробей летать вместе с орлом или крошечная рыбешка погрузиться в океанские глубины вслед за кракеном? Дурацкая, обреченная на провал затея! И дело вовсе не в отсутствии старания, безумия или отваги. Не-а, нет. Воробей и рыбка ни капли не боялись, и готовы были следовать за своими кумирами выше или глубже. Просто заложенных природой способностей катастрофически не хватало, и потому достигнув предела, они могли лишь смотреть вслед и восхищаться. Смотреть и мать твою, восхищаться. И завидовать.

Ник хорошо рисовал. В младшей школе он с легкостью завоевал сердца одноклассников и малышей раздавая свои работы всем желающим. Каждую перемену Ник делал наброски. Взбирающегося по стене Человека-Паука. Парящего в небе Супермена. Халка, сминающего машины, как консервные банки. Возле его парты всегда собирались зрители, пока он заканчивал очередной рисунок. Так было ровно до того момента, пока однажды к нему не подошел Тим «Сиськи» Торн. Новичок, он появился в классе совсем недавно. Всю начальную школу и год средней, Тим учился в Хэмпден-Гёрни в Вестминстере, но потом его отца перевели в местное отделение HSBC и Тиму вместе с матерью пришлось переехать к нему.

Тим никогда не демонстрировал способностей к рисованию, наоборот, над его рисунками потешался весь класс. Вазы выходили у него кривобокими. Лошади напоминали кузнечиков, а кошки и собаки – жертв экспериментов сумасшедшего ученого. Единственной удачной работой Тима стала грудь, которую он пририсовал на портрете председателя попечительского совета. Родителей Тима вызвали в школу, а его самого на неделю отстранили от занятий. С тех пор прозвище «Сиськи» приклеилось к нему намертво.

– Эй, эй, – сказал он. – Мне кажется твой Джокер выглядит душкой. Дай-ка карандаш, Ник. Ну! Я не испорчу. Пара штрихов и готово.

– Держи, – хмыкнул Ник, передавая ему карандаш без особого сожаления – сегодняшний рисунок вышел неудачным и вряд ли вмешательство Тима могло его испортить. Бэтмен в подворотне среди коробок смотрелся неплохо, а вот стоящий напротив него Джокер выглядел смешно и жалко. Злодей скрючился, словно маялся животом, улыбаясь растерянно и затравленно. Ник попытался исправить положение добавив пару складок на щеках и в уголках глаз, но вышло только хуже. Теперь злодей казался не просто жалким, но еще и старым. – Держи. Надеюсь, это будут не титьки.

Одноклассники рассмеялись, а Тим взял карандаш и… Линия здесь. Росчерк там. Тень. Блик. Ник следил за точными, скупыми движениями Тима и не мог понять, как же он это делает. Теперь Джокер не жался в углу побитой собакой, а готовился к прыжку. Улыбка все так же растекалась по лицу, но теперь в ней не было слабости – она походила на оскал бешеного пса. Такой ясный раньше исход, уже не казался однозначным: бравада Бэтмена выглядела натужно, словно он ухватил тигра за хвост и теперь не знает, что с ним делать.

– Стало немного напряженнее, правда? – Сиськи отложил карандаш и взглянул на Ника. – Если добавишь свисающую над головой Джокера пожарную лестницу, это уравновесит композицию и привлечет внимание к антагонисту. Я бы так и сделал если бы был тобой.

– А если бы не был?

– Обошёлся бы сиськами, – Тим улыбнулся. – Давай ко мне после школы? Хочу кое-что тебе показать.

– Что? – спросил Ник.

– Секрет. Но тебе точно понравится.

***

Тим сходил с ума по «Хроникам Темной луны» и «Рыцарю Вампиру», а Ник боготворил «Бэтмена» и меньше, но совсем чуть-чуть, «Хранителей» и «Капитана Америку». Симпатии Тима в рисовании склонялись к европейскому стилю, вычурному и избыточному, а Ник предпочитал простую, добротную американскую классику. Кумиром Тима был Мебиус и Оливье Лембруа, Ника – Дейв Гиббонс. Зато в одном они сходились – нет группы лучше Блэк Саббат, пророков её Оззи и Дио, а песня про Железного Человека звучит просто охерительно:

«Железо шагов

Сеет дрожь в сердцах врагов,

Вряд ли мы убежим -

Человек железный снова жив!» – особенно, если петь во всё горло, не обращая внимания на мамаш с колясками.

Они выяснили всё это пока шли через три улицы (Брентвуд, Манор и Принцесс), к дому Тима. Небольшой, красного кирпича, с крыльцом, на котором не смогла бы свернуться клубком даже кошка, он стоял в ряду таких же домов и походил на дом Ника, словно брат-близнец. Глубокий, влажный, с высокими потолками и узкими, как пенал комнатами. Сумрачный на первом этаже и чуть более светлый на втором. Они даже пахли внутри одинаково – штукатуркой и сырым деревом. Только у Ника в прихожей к этому запаху примешивался аромат фрезии, которым с утра поливала себя мать, а у Тима нос щекотал ненавязчивый, химический, чуть восковой дух мебельной полироли.

Оставив обувь у порога, они выпили на кухне шоколадного молока и поднялись на второй этаж. Лестница упиралась в белую дверь. Ник успел заметить зарубки на косяке (это выглядело так, будто кто-то отмечал рост ребенка поставив его у двери и метая в косяк мачете), плохо затертые серые пятна рядом с ручкой и ярко-красную табличку с надписью «Ошибка 404. Запрашиваемая дверь не найдена». Потом Тим толкнул её и …

– Ха… – сказал Ник, застыв на пороге. И потом выдохнул ещё раз. – Ха…

Вся комната от пола до потолка была обклеена рисунками: большими и маленькими, выполненные ручкой, простым и цветными карандашами и даже пастелью и красками. Одни – только намечены, другие – детально прорисованы. Они смотрели на мальчишек с разлинованных, вырванных из тетрадей страниц, салфеток, листов бумаги для набросков и даже с картона, серого и толстого, как слоновья шкура.

Их было так много, что у Ника зарябило в глазах. Монстры, вампиры, пираты и супергерои, соседствовали с острыми, похожими на иглы, космическими кораблями и вздымающимися ввысь блоками мегаполисов. Их разбавляли джунгли, пустыни, далекие галактики, рассыпающиеся в прах города… Это казалось настолько невозможным, настолько невообразимым, что Ник потерял дар речи. Так мог рисовать художник. Настоящий художник, а не тринадцатилетний лоботряс, главной заслугой которого, стала намалеванная на фотографии грудь. Ник сомневался, что даже у мистера Уортерса, преподававшего в их школе рисование, могло получится лучше.

Не помня себя, Ник сделал шаг, другой и замер перед рисунком, на котором стая птиц, похожих на птеродактилей, атаковала человека. Тот заслонялся рукой и пытался укрыться среди камней. Вдалеке, виднелся разрушенный полис, намеченный, несколькими быстрыми, резкими линиями. Над развалинами домов висели тучи и молнии били в сухую, выжженную землю.

– Не обращай внимания на эту фигню – здесь я намудил с перспективой и завалил горизонт, хотя птички вышли что надо. А вот тут, вот тут – видишь? – Тим ткнул в висящий рядом набросок, на котором Росомаха резал на ремни монстра, напоминающего ящерицу. – Послал к херам все пропорции. Вроде это должно было сработать на динамику, но на самом деле вышло так себе. Всё равно, что демонстрировать девчонке яйца вместо члена: вещь необходимая, но впечатления не производит.

– Думаешь с членом будет иначе? – хмыкнул Ник. – Или девчонки научились радоваться мелочам?

– Судишь по собственному опыту, умник? А теперь можешь начинать. Я готов. И жду.

– Чего ждёшь? – удивился Ник.

Манера Тима молниеносно перескакивать с одной темы на другую сбивала Ника с толку. Он терял нить разговора и боялся сболтнуть глупость.

– Разве ты не станешь поливать дерьмом мои рисунки? – Тим вздернул брови вверх и сложил руки на груди. Ни дать ни взять важная птица! – Не стесняйся. Говорят, гении нуждаются в критике.

Ник чуть не поперхнулся от такой наглости.

– Гении? Хо-хо-хо! Страдаешь манией величия?

– Почему страдаю? Наслаждаюсь! – Тим вдруг замолчал, стер с лица улыбку и пристально взглянув на Ника, сказал совершенно серьезно. – Мне важно знать, как всё выглядит со стороны. Иногда мне кажется, что я могу взять и нарисовать весь этот чёртов мир. Просто всё на свете! Станцию Баттерси. Лондонский Глаз. Уток в Гайд-парке. Соседского мопса – и он будет жить, чувствовать, дышать. Надо только ухватить момент вдоха, поймать карандашом и перенести на бумагу. И я чувствую, что вот-вот сумею, смогу… Но ничего не получается. Помнишь на уроке истории нам показывали жуткие посмертные фотографии? Ну, где мертвые люди выдаются за живых?

– Да.

– Я чувствую себя владельцем фотоателье, который пытается оживить то, что уже мертво. Подрисовываю глаза, чтобы они казались открытыми, румяню щеки, вставляю палку в задницу трупа, чтобы он стоял. И мои мертвецы неплохо смотрятся на карточках. Неплохо… Для мертвецов. Понимаешь?

Ник кивнул. Несмотря на то, что его собственные рисунки рядом с работами Тима казались беспомощными каракулями, он понимал. Это знание далось ему, когда он снова и снова пытался перерисовать одну и ту же сцену. В глазах темнело от усталости, пальцы немели, а отсиженная задница молила о пощаде.

– Тогда поговори со мной. Посмотри на эту мазню и скажи, что тебя цепляет, а что нет. Где ошибся, соврал, слишком приукрасил. Говори, Ник, я не обижусь.

– Правда?

– Ага. Но помни, если зарвёшься я пририсую тебе сиськи в выпускном альбоме.

– Эй, притормози! Я бы хотел выглядеть более мужественно… Вот как этот Халк. Кстати, мне кажется, что он составлен из отдельных частей.

– Заметил! Здесь я пытался показать…

И они говорили. Много. Долго. Спорили, перебивая друг друга. Тыкали пальцами в рисунки и даже снимали их со стены. Иногда Тим хватал со стола карандаш и начинал править там, где Ник видел недостатки. Они размахивали руками, строили страшные рожи, пихались локтями. Вначале Ник стеснялся, путался в словах, не мог ясно выразить мысли. Но в случае с Тимом это не работало – Тим мог разговорить даже булыжник.

Под конец они орали как бешенные и смеялись так громко, что вернувшаяся с работы Нина Торн, поднялась в комнату сына, чтобы узнать всё ли у них в порядке.

– Да, мама, – ответил Тим. – Никакого повода для беспокойства. Я наконец-то нашёл друга…

– О…– мать покачала головой. – Последний раз, когда ты так говорил, мы полночи отлавливали в спальне гадюку, которую ты принял за ужа…

– Ник – не гадюка.

– Согласна. По крайней мере выдворить его из комнаты с наступлением темноты будет гораздо проще. Твои родители знают, где ты, Ник?

– Да, мэм, – сказал Ник. – Я звонил им после школы.

– Тогда всё в порядке. Только прошу вас – не ржите, как лошади. Мальчики должны ржать…

– Как кто, мам? – спросил Тим, с совершенно невозмутимым выражением на лице.

– Как… Тьфу, на тебя Тим! Вечно ты меня путаешь. Если захотите подкрепиться, спускайтесь вниз. Я приготовлю тосты с джемом.

– Чуть позже, мам. Я хочу показать Нику кое-что…—Тим нырнул под кровать и вытащил из-под неё две белые картонные коробки. – Сейчас вырву из его груди вопль зависти, и мы придём.

– Хорошо, но пусть он будет не слишком громким. Мисс Конор уже наверняка отдыхает, а стены здесь тонкие.

Тим скривился.

– Тьфу ты! Всё время забываю, что её второе имя Сара…С тех пор как соседке установили этот навороченный железный протез вместо правой руки, характер мисс Конор окончательно испортился, – пояснил он ничего не понимающему Нику и похлопал по полу рядом с собой. – Бросай кости сюда. И подвигайся ближе.

Ник так и поступил, но Тима это не устроило.

– Ещё! Ещё ближе. Вот так, хорошо… Видишь, ма, тут не о чем беспокоиться! Если он закричит я заткну ему рот.

Тим скорчил страшную рожу и протянул руки к Нику словно, пытаясь схватить его. Вид при этом у него был удивительно дурацкий, так что Ник не выдержал и прыснул от смеха. Нина Торн сокрушенно покачала головой и вышла из комнаты, затворив дверь. Её домашние туфли (флоп-флоп-флоп) прошлепали по лестнице, а минуту спустя снизу поплыл сладкий как патока голос Гэри Барлоу. Он сетовал, что любовь требует времени и жаловался на детку, которая так бездарно его потратила.

– О! Ма включила музыку, значит можно не торопиться. Она будет танцевать под эту песню, потом под Элтона Джона, потом под Спайс Герлз и только после этого возьмется за тосты. Думаю, тебе хватит времени, чтобы рассмотреть…

Ник подумал, что это новая порция творений Сисек и сейчас ему снова придется выражать восхищение (неподдельное, хотя уже и несколько утомительное), но коробки оказались до верху заполнены комиксами.

– Подожди, – Тим достал пачку журналов из коробки, что стояла ближе к нему, быстро просмотрел их, положил на место и задвинул обратно под кровать. – Я позвал тебя именно из-за этого, а не из-за своих дурацких рисунков. Нет вру, и из-за них тоже. Но вот… Смотри!

Ник взял в руки журнал, что протягивал ему Сиськи и обомлел.

– Очуметь… – прошептал он, листая страницы. – Где ты это взял?

– Неважно, – отмахнулся Тим. – А теперь взгляни сюда. Видишь? Где написано «Художник».

– Да, – выдохнул Ник, замирая от восторга. – Да!

– Мне кажется это знак. Как думаешь?

Ник думал ровно так же. Просто у него не было слов, и он кивнул. Человека, нарисовавшего комикс звали Ник Шелби. Так же как его.

***

Кто-то рождается с серебряной ложкой во рту, но тёзка Ника Шелби, верно, держал не ложку, а карандаш. Пока прочие дети лепили куличи из песка, таскали за хвост кота и гремели погремушками, Ник рисовал. Его мать вспоминала, что он мог рисовать всем, что попадалось под руку: красками, овощным пюре, помадой, зубной пастой, кремом для обуви. Любой предмет, Ник оценивал с точки зрения изобразительных возможностей – проводил им по полу, стене, столу, шкафу, дивану… Однажды он добрался до банки с томатной пастой и чуть не свёл с ума миссис Шелби, которая приняла её за кровь.

«Мы всё не могли понять, что ему от нас нужно, – говорила она в интервью «Вестнику Лидса», маленькой газетенки, тираж которой не превышал двух тысяч экземпляров и распространялся бесплатно среди членов организации «Матери в борьбе за нравственность» и «Сообщество заводчиков йоркширского терьера в Уэтерби». – Вначале он подолгу смотрел на какой-то предмет: на вазу там, на тарелку с печеньем, на книгу, забытую на столе – да на что угодно! Ник просто выбирал вещь и пялился на неё. Стоило убрать ее или переместить, сдвинуть с места – сразу начинал плакать. Я думала, может у него какая-то мозговая болезнь, опухоль или менингит, но во всем остальном он не отличался от других младенцев: ел, спал да марал пеленки.

Ей-ей, ничего особенного в нём тогда не было, да и позже, по правде говоря, тоже. Меня жутко бесила его привычка пачкать всё, до чего он мог дотянуться. Сколько часов я провела, пытаясь отмыть пол и стены от разных пятен – не сосчитать! С тех пор я знаю, что хуже пятен от оливкового масла, только морковное пюре и черничное варенье. Но потом Патрик, мой муж (благослови его Господь!), купил Нику карандаши. И как же стало хорошо! Ага, так хорошо, что мальчик выиграл специальный приз на конкурсе юных художников. Об этом писали в газете, навроде вашей. Сколько тогда ему было? Постойте, дайте припомнить… Верно, только два исполнилось. Точно, два!».

Ник нашел потом и газету, и статью, где под коротенькой заметкой – «Юный гений берет на конкурсе специальный приз! Рисунок собаки покорил сердца жюри. Художнику только исполнилось два года» – были размещены фотография толстощекого малыша, серьезно глядящего в камеру и рисунок, сделанный мягким серым карандашом. На нём пес, похожий на растрепанную швабру, бежал куда-то по своим делам. Чуть дрожащая линия под лапами – дорога. Помятый шар вверху – солнце. Простой, наивный рисунок, сделанный небрежно и будто бы второпях. Словно художник набросал его мимоходом, уложившись в несколько коротких мгновений, пока собака мчалась мимо него. В нём не было ничего особенно, кроме того, что малыш, изобразивший пса, только недавно научился ходить и говорить «мама», вместо «ам-ам».

Миссис Шелби тоже не придавала этому большого значения.

«Потом Ник много чего рисовал. И собак, и котов, и рыбок, и птичек, медведей, и заек. Дома и деревья. Лодки на реке. Ничего путного, словом, но людям нравилось. К пяти годам он так навострился калякать, что я только диву давалась. Раз-раз и ваза или горшок, или птица какая. Я даже думала отправить заявку на телевидение, поучаствовать в «Дневном шоу с Эллен Джеджерс», но не вышло.

– Почему миссис Шелби? Что случилось? Неужели Ник перестал рисовать?

– Если бы! Какой-то идиот подсунул в почтовый ящик книжку с комиксами, и Ник так ей проникся, что птички и зайки перестали его интересовать. Подумать только, нас могли бы увидеть не только в Лидсе, но и в Бибери, где живут тётки моего мужа по материнской линии. Но Нику было на это наплевать! Он взялся рисовать этого черного человека, похожего на летучую мышь. Как бишь его? А! Бэтмена! И ешё одного, с кошмарной улыбкой. Разве это станут показывать в дневном шоу? Не-е-е. А он всё рисовал их и рисовал – никак не мог остановится. Рисовал и рисовал. Пока не помер».

***

Ник Шелби погиб двадцать восьмого февраля тысяча девятьсот семьдесят пятого года, ровно за неделю до своего шестнадцатилетия. В восемь тридцать восемь он сел в первый вагон поезда Северной городской линии на станции Дейтон парк, намереваясь добраться до Сити, где его ждал Нил Теннат, главный редактор британского подразделения Марвел. На встречу Ник взял только что отрисованную историю про Железного Человека – третью за последние полгода.

Через восемь минут поезд на скорости сорок миль в час пронесся мимо платформы Моргейт игнорируя гидравлический узел (который не работал) и красные предупреждающие огни (горящие, как положено) – и врезался в бетонную стену, которой оканчивался туннель.

От удара первый вагон смяло и разорвав на две части, вдавило в крышу туннеля. Влетевшие в него второй и третий довершили начатое – закупорили подземный коридор так плотно, что прибывшие на место пожарные не смогли приступить к работе: им потребовались лампы, лебёдки и режущее оборудование. Пока они топтались на платформе в ожидании необходимых инструментов, из покореженных вагонов доносились стоны и крики раненых. Живые тоже кричали – в полной темноте, запертые в душных железных клетках. Притиснутые к мертвым и умирающим упавшими с потолка балками, вырванными со своих мест сиденьями, и искривленными поручнями, они тщетно взывали о помощи.

Спустя долгие два часа, всё необходимое наконец доставили на станцию, и пожарные смогли приступить к работе. Они вскрывали вагоны везде, где это представлялось возможным, вырезали отверстия в полу и на крыше, разбивали окна. К вечеру двадцать восьмого февраля те, кто мог подать знак, что жив, были извлечены из-под обломков. Утром первого марта третий вагон удалось отделить от второго, и только тогда начали выносить мертвых. А ещё через день, пожарная бригада смогла опустить первый вагон на землю и войти в него. Выжить в нём не удалось никому.

Ника раздавило сложившейся, как гармошка, стеной вагона. Чтобы извлечь тело из железной складки спасателям пришлось потрудится: развести в стороны две плотно сомкнутые полосы металла при ста двадцати по Фаренгейту и скудном освещении, было той ещё работкой. Поэтому к липкой и испачканной сажей картонной папке, которую мертвец прижимал к груди отнеслись без всякого уважения – отшвырнули в сторону перед тем, как положить Шелби на носилки. Бог знает, куда она делась потом.

***

– Знаешь моё любимое место в комиксе? – Тим перелистнул пару страниц и ткнул пальцем в черно-белую картинку. Там, на крыше небоскреба, под луной, похожей на испорченный сыр, застыли в вечном противостоянии две фигуры. Одна в плаще, напоминающем крылья летучей мыши, другая в чём-то, похожем на смирительную рубашку. – Гляди! Вот оно. Когда Бэтмен говорит: «Зло побеждает, только если добро стоит в стороне», а Джокер отвечает ему: «Нет. Правда гораздо короче: зло побеждает. Всегда.»

– А мне нравится другое. Где Бэтмен почти спихивает Джокера с крыши, – Ник потянул журнал к себе и указал на противоположный лист, – и кричит: «Я защищаю людей от Зла!», а тот бросает ему: «Ты увидел Зло только спустившись со своего небоскреба. Я показал тебе людей! Я их единственная надежда на справедливость!» И улыбка у него спокойная и жуткая, аж мурашки по спине. Представь, Тим, он висит над пропастью и не боится грохнуться вниз. Джокер просто хочет закончить разговор…

Шелби. Он связал Тима и Ника крепче самой крепкой верёвки. С того самого дня как Сиськи вытащил из-под кровати коробку с комиксами, они стали почти неразлучны. После школы мальчишки бежали домой, наскоро обедали, делали уроки, а потом, схватив карандаши и блокнот, мчались в заранее обговоренное место. Иногда это был парк, с его прудами, утками, старыми деревянными скамейками, которые казались влажными даже если в этот день не было дождя. Иногда они отправлялись к ратуше. Или к старому зданию пожарного депо. А если позволяло время, к разрушенной водонапорной башне —её Тиму нравилось рисовать больше всего. Они переносили на бумагу всё, что привлекало их взгляд. Ржавеющий остов автомобиля, каменную поилку для птиц, сарай за Методической церковью Нового Завета, старый, просящий каши башмак, поставленный кем-то на низкую каменную ограду.

– Запомни, – поучал Тим, короткими, решительными штрихами набрасывая пожарный гидрант. – Серьёзный художник-комиксист должен уметь рисовать с натуры. Как ты изобразишь выдуманный мир, если не умеешь рисовать настоящий?

Раньше Ник не задумывался над тем, хочет ли он потом, когда вырастет, рисовать комиксы, но с появлением в его жизни Тима это стало казаться неизбежным и словно само собой разумеющимся. Теперь он и подумать не мог, что существует иная цель, к которой должно стремиться. Иногда ночью, лежа в кровати, Ник представлял себя воздушным змеем, которого подхватил ураган и знай тащит его за собой, в далёкие, неведомые дали. У него просто дух перехватывало от того, как же здорово лететь над землёй – быстрее самых сильных и неутомимых птиц, быстрее машин, поездов и огромных океанских лайнеров – и видеть сверху так пронзительно ясно и чётко. И только мелкая, серая, пыльная мысль, о том, что без Тима он бы не смог подняться так высоко, портила головокружительное ощущение от полёта. Дергала за верёвку вниз, пытаясь подчинить, напомнить о собственном несовершенстве.

Если шёл дождь или на улице становилось слишком холодно и сыро, они по очереди собирались то у Тима, то у Ника: работали с атласом по анатомии, пытаясь понять, как заставить человека на бумаге двигаться, дышать, говорить, перерисовывали полюбившиеся сюжеты, болтали, валяли дурака, пили на кухне чай с печеньем или тостами, и снова болтали, и рисовали.

Но все их разговоры, рано или поздно, возвращались к Шелби: Шелби – то, Шелби – сё. Он был им неожиданно понятен и близок. На единственно взрослой фотографии, которую удалось отыскать Тиму, Шелби выглядел настоящим увальнем. Несуразный, лопоухий парень, глядящий прямо в камеру и пытающийся изобразить плотно сжатыми губами, что-то навроде улыбки. Начисто лишенный так присущего взрослым высокомерия и лоска, он словно говорил: «Дерзайте, парни! Получилось у меня, получится и у вас!»

Вот и сегодня они валялись на полу в комнате у Тима и в который уже раз перечитывали «Нелегкий выбор». Тим, как водится болтал, а Ник слушал.

– Говорят, Бэтмена возродил Фрэнк Миллер, когда в восемьдесят шестом выпустил серию «Возвращение Темного рыцаря». Мол, именно тогда Бэтмен стал по-настоящему крут и приобрел фирменный мрачный стиль. Брехня! Твой тезка опередил Миллера на десять лет, но кто помнит об этом? А? Никто, Ники, никто. Про него, по правде говоря, все забыли. Я смог найти пару газетных заметок, некролог и упоминание в интервью с художником Полом Нири. Он взялся опекать Шелби, когда тот пришел в Марвел, – Тим сокрушенно покрутил головой. – Кажется, он был единственным, кто действительно жалел о парне.

– Я и знать про него не знал, – продолжил Тим, переворачиваясь со спины на живот и устраиваясь напротив Ники так, чтобы видеть его глаза, – пока не нашёл этот журнал на полке в Оксфэме. Он назывался «Супергерои мира ДиСи! Лучшая команда!». Раньше мелкие издательства без особых церемоний перепечатывали то, что им приглянулось, наплевав на авторские права и лицензию. Делали яркую обложку, и пихали под неё всё, до чего могли дотянуться. Чаще всего они довольствовались старыми историями, которым уже исполнилось год или два, но их всё равно покупали. Уверен, с Марвелом, уже имевшем отделения в Лондоне это бы не прошло, а с ДиСи топтавшимся по ту сторону океана – запросто.

Короче, я открыл «Супергероев» и быстро пролистал. Первой шла история про супермена, второй про Чудо-Женщину – обе так, ничего особенного. Незамысловатый сюжет, погони, драки. Картинки, чуть лучше наскальной живописи, но хуже самых плохих работ Роберта Лайфилда. Рубленные, будто из-под топора. Фу-у-у… Глянь, как забавно тогда рисовали – движение, действие и никакой внутренней наполненности – а потом я перевернул страницу и обалдел. Словно кто-то с размаху ударил меня по лицу, да так, что искры из глаз. Бац! На меня смотрел он – Бэтмен. Смотрел так, как не мог смотреть в тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году. Не-а, Ники, только не так и не оттуда! Потухшие глаза, плотно сжатые губы и складки по углам рта. Он выглядел э-э-э… разбитым. Сломленным. Пустым. Словно признавал поражение, даже не вступив в схватку. У него не было ничего общего с затянутым в серое трико улыбчивым парнем, каким его изображали после сериала «Бэтмен и Робин» в сорок восьмом. Впрочем, если приглядеться есть в рисунках Шелби ещё одна особенность.

– Какая? – спросил Ник, зная, что Тим только и ждёт его вопроса. Впрочем, ему было действительно интересно.

– Он очень схематично прорисовывает обстановку. Погляди. Здесь. Здесь. И вот тут, и дальше в том же духе. Все обозначено ровно настолько, чтобы стало понятно, где происходит действие. Ему совершенно не интересно наполнение кадра, для него оно по цене декораций в школьном театре, ему интересен Бэтмен и Джокер. И комиссар полиции Гордон. С ними то Шелби и работает. Сколько крупных планов! Лица, лица, лица. Не схватки, не погони, не удары, хотя и они есть, а эмоции! Вот это ему действительно важно. А финал истории просто гениален!

– Да-да-да! Когда они стоят над трупом мэра города… они…– вскинулся Ник и запнулся не умея выразить, то, что вертелось на кончике языка. – Чёрт, не могу подобрать слова.

– Ха! Ты тоже это увидел! У Бэтмена, Джокера и комиссара Гордона они совершенно одинаковые – пустые, как жестянки из-под пива. Зло, Добро и Справедливость здесь на одну физиономию. И она неприятная, как по мне. Умирающий мэр выглядит гораздо более живым, чем те, кто над ним склонился.

Тим вскочил на ноги и в волнении заходил по комнате.

– А, хрен с ним, с рисунком! В конце концов можно набить руку работая по несколько часов в день. Трудолюбие, умение наблюдать, склонность к детальному изображению человеческой натуры. Это имеет значение, не отрицаю! Но, Ники, историю про продажного мэра, Шелби написал сам, от начала и до конца. Он поставил Бэтмена перед выбором: предотвратить покушение, не дав мэру погибнуть на глазах маленькой дочери или не предпринимать ничего, но спасти жизнь сотням детей Готэма. . Здесь нет победы добра – только большее и меньшее зло, и Джокер в качестве союзника. И это офигеть какой прорыв! Особенно после того, как к семидесятым, истории про Бэтмена опустились до сказочек, где он боролся против инопланетян или превращался в джина. Шестнадцатилетний пацан додумался до того, что через десяток лет, будет преподносится взрослыми дядьками как прорыв, новый взгляд на старого персонажа: герой должен быть похож на тех, кто про него читает. Чистить зубы по утрам, просматривать газеты, ходить на работу. И каждый новый день упираться в одну и ту же истину. Неприятную и неизменную. Эй! Что молчишь? Спроси меня какую?

– Ну-ка? Просвети меня, Тим. Поделись светом открывшейся правды.

– Тут просто. Какой бы сорт дерьма ты не выбрал, на вкус оно совершенное говно.

***

В том, что журнал по-особому действует на него, Ник понял не сразу. Знание приходило к нему исподволь, постепенно. Вначале он списывал всё на совпадение, этакую шутку времени, места и действия, чуть приправленную удачей (да, мало ли с кем не бывает!), но когда это повторилось раз, и другой, а потом снова, Ник перестал отрицать очевидное: если комикс находился у него под рукой, то он рисовал лучше. Иногда так хорошо, что мог потягаться с Тимом.

В ноябре небо над городом прохудилось. Дожди шли день за днём, превращая улицы то в бурно шумящие реки, то в стоячие болота, скрывающие под собой проезжую часть, лужайки и тротуары. Теперь выйти из дома можно было только нацепив дождевик и надев высокие, по колено, резиновые сапоги – ливнёвки не справлялись с тем, что низвергалось из низких, грязно-серых, как нечёсаная овечья шерсть, туч. В домах на Принцесс и Манор-стрит вода уже доходила до первой ступеньки крыльца и продолжала прибывать.