Сто мелодий из бутылки

Глава 1

Три бутылки монет

Февраль, 1966

Все помнят своё детство, но некоторые не желают его ворошить. Старые фотоальбомы прячут на антресоли и никогда не достают, с притворной ностальгией вздыхая о прошлом.

Другим же, наоборот, воспоминания о детстве – в радость.

…В автобусе постоянно трясёт, но для советских дорог это обычное дело. За окном тихо подрагивают заводские трубы, поселковые трущобы. Справа от водителя, на дерматиновой крышке двигателя сидит чёрная шуба из заячьего меха. Иногда шуба шевелится, заваливается в стороны, падает, хнычет. Никого из пассажиров живая шуба не пугает, потому что все понимают, что в её темноте уютно квартирует ребёнок. Над головой топорщится воротник, рукава торчат в стороны, ковром стелется подол. Когда дорога ровная, над воротником вылупляются голубые глаза, смотрят внимательно, неподвижно. Постепенно ресницы смыкаются, словно ребёнок засыпает, убаюканный слабой вибрацией машины и голосами пассажиров. Когда автобус начинает подниматься в гору, дитя вскрикивает, как будто подаёт сигнал, ведь чем больше крен, тем сильнее опасность скатиться с крышки в салон. Водитель пугается вслед за ребёнком, ловит скользкий мех, оборачивается к жене. Она бы и рада помочь, но у самой на коленях двое.

Колёса отрезают ровные метры дороги, они остаются позади обломками пути. Водитель давит на газ и молится, чтобы машина не заглохла на подъёме. Двигатель натужно урчит, вредничает, наполняет салон чёрным дымом. Но если включить двигатель на полную мощность, коробка передач на таком морозе точно не выдержит. Так и плетутся. Водителю ещё ничего – окно открыл, дышит морозным воздухом, а пассажиры таращатся слезливыми глазами, по-рыбьи шлёпают губами, распахивают рты до желудка.

Женщина локтем прижимает ребёнка к окну. Отличный способ застопорить падение. Отгибает воротник, всматривается: круглые глазки, шарик носа. Одежда не по размеру хороша тем, что детям невозможно из неё сбежать. Как мумию, завязали, утянули, застегнули.

По расписанию через полчаса надо быть у бани. Выгрузить одних пассажиров, загрузить других. Расписание – это условно. Никто никогда его не придерживается, потому что невозможно предугадать, какую ловушку устроит природа – то лавина сойдёт с горы, то лошадь с повозкой падёт поперёк дороги, то снежный буран завалит машины выше крыш. Но сегодня неплохо, всего минус двадцать без ветра, в небе серое солнце, пытается светить, но не может пробиться сквозь заводской дым. Ещё два рейса – и в гараж. Дома на ужин горячая картошка в мундире, селёдочка с хрустящей капустой…

Здесь суровые края. Тайга и горы, внизу Косьва. Река приправлена ядовитыми сбросами «коксохима», на зиму не замерзает. От жёлтой воды камни кажутся ржавыми. Речка мелкая, можно пройти вброд, но никто не рискует ступать в кислоту. Со слов стариков, пока добредёшь до другого берега, мясо сползёт с костей. Правда или только страшилки – непонятно. Но проверять на себе никто не собирается, дураков нет, а чужие здесь не шастают. Правда, говорят, один беглый зэк из Соликамска рванул напрямик, но ведь его не спросишь, может, и проскочил, а может, и пропал в воде. Охранники с собаками потоптались на берегу, потом дали круг через висячий мост.

Вокруг завода стоят бараки, в которых живут семьи заводчан. Коксовары – самые уважаемые, без них никуда.

– Вас забрать? – Водитель автобуса оборачивается к жене.

– Конечно, – пугливо вскидывает она голову. – Куда я с тремя? Околеем на морозе-е. Зойкина совсем кроха, хоть и в шубе-е.

– Зачем ты её взяла?

– Ага. Зойка уже два раза наших шоркала-а.

– Ладно. Тогда третьим рейсом заберу, – соглашается водитель.

– Сам тоже скупнись, четвёртую неделю не мывшись. Я тебе тоже бельё припасла-а. – Женщина говорит быстро, только окончания протягивает. Это привычка говорить на морозе.

– Ладно, посмотрим. Ах ты гад! Прям под колёса.

– Чего там?

– Да заяц. Жирный, как телёнок, – тихо вздыхает шофёр. – Я б лучше на охоту сходил, чем в баню.

Автобус цепляется за верхотуру. Слева – пологий обрыв к коксохимическому заводу, впереди – стрелка дороги к городу Кизел, справа – труба общественной бани. Всё беззвучно. Только позвякивают цепи на колёсах – размеренный металлический перезвон. Сейчас к нему добавится говор пассажирок, пока, одурманенные выхлопными газами завода и автобуса, они ждут, когда их выпустят на волю. Сейчас вдохнут стылого прозрачного воздуха. Здесь, на вершине дышать можно сколько угодно и как угодно. Короткими глотками, полной грудью, прикрыв глаза. Ребёнок дышит открытым ртом, языком ловит редкие снежинки.

Ребёнка зовут Асей Мурзиной. Автобус, шуба, баня, лимонад, коржик – это её первые осознанные воспоминания из детства. Чёрная шуба с перспективой «на вырост». Асе в шубе страшно, жутко и одиноко, как в брюхе у медведя. Она делает всё, чтобы избавиться от неё: орёт, дрыгается, сопротивляется, а если не помогает, устраивает истерику со слезами. В этой области Ася спец. Обычно помогает. Но что-то с этой шубой пошло не так. Шлепком по заднице Асе дали понять, что шуба остаётся с ней навеки. Пришлось показательно смириться и задумать пакость.

Упрямыми пальчиками долго подрывала боковые швы и вскоре предъявила матери одёжку, готовую помереть. Мать оказала шубе экстренную помощь, а Асе устроила экзекуцию: подарила её любимого ужика хорошему мальчику. Этот хороший мальчик подарок принял и потом злорадно играл с ужиком перед Асиным носом. Если ужика взять за хвост, то его голова двигалась из стороны в сторону. Когда Ася встречалась с грустным взглядом нарисованных глаз, чувствовала себя предателем. К вечеру ужик не выдержал жестокой игры и развалился на зелёные деревянные бруски.

Ася ненавидит, когда берут её игрушки. Как только кто-то покушается на её пупсика или ёжика, он сразу сталкивается с Асиной тёмной стороной. Отец будет ворочаться в кровати, накрывать голову подушкой, а тем временем Ася будет сидеть у него на животе, раздражённым ором под подушку требуя вернуть своё. Откуда, чёрт возьми, в её голосе столько силы?

Темнеет, в бане много народу. Долго сидят в предбаннике. Людей с собственными тазами пускают без очереди. Одна тётка зашла с большим жёлтым, у второй таз больше похож на кастрюлю: высокие борта с загнутыми краями, украшенные роскошными цветами. Жену начальника шахты с её импортным тазом сопровождают завистливые комментарии: «Ишь, вырядилась! Говорят, у них дома горшок из хрусталя». Кто-то удивлённо переспрашивает, и всезнайка заходится новыми подробностями. Она вещает про горы злата и серебра, которые начальник шахты тащит с работы: «В партком ходил, чтобы ещё комнату в бараке выделили. А зачем ему третья комната? А? Я вам точно говорю, алмазы он там прячет».

Если долго сидеть в общественном предбаннике, можно дождаться удивительных историй. Сегодня – про развратную Пелагею, которая родила неизвестно от кого. Тётка-сплетница, постоянно заправляя волосы под шаль, рассказывает подробности: «Люди не дураки, на мякине не проведёшь, все знают от кого – от пришлого инженера с кокса. В кино ходили, по улице гуляли. А хто ж, как не он?» После рассказа тётки начинаются дебаты: все осуждают, одна случайно заступается, все скопом набрасываются на неё, словно она и есть развратная Пелагея.

Ася сидит на деревянной скамейке. С потолка капает конденсат. Ася смотрит наверх: вся поверхность в водяных пупырышках. Плесень по углам, потолок в паутине трещин, в глубине которых таятся остатки солнечного света, в мареве стылого пара тусклые лампы без плафона висят призрачными шарами с размытыми краями. Прилетел мокрый шарик на нос, щеку и, наверное, на шапку и шубу. Чтобы шубе досталось больше, Ася ложится на скамейку, разжимает ладошки. На вкус капли прохладные, с примесью извести и металла.

Вскоре Асю поднимают, тащат, раздевают, усаживают в медный тазик с горячей водой. В руки суют резинового жёлтого утёнка. Давишь на бока – и получаешь бесконечное «пирк-пирк-пирк!». На дне утёнка металлическая пукалка. Ася долго её выковыривает. Без неё игрушка становится бездушной. Теперь через дырку утёнок быстро наполняется водой и легко тонет. Пока Ася пытается вернуть пукалку на место, вода остывает. Чтобы согреться, Ася начинает ёрзать, оглядываться. Выясняется, что вокруг много интересного: шум, гам, краны, вехотки из лыка, бруски мыла, голые тётки. Оказывается, все тётки разногрудые и разнозадые. Только одинаково таскают воду в тазиках, намыливают головы, трут бока себе и деткам. Рядом стоит ребёнок, его усердно мылят. Прямо перед глазами Аси в такт движению вехотки у ребёнка между ног болтается пальчик, у Аси такого нет. Присматривается к себе: точно нет. Тянется дотронуться. «Ты чего? Хулиганка! – Бледная тётка, ограждая детёныша от посягательств, переставляет его на другую каменную скамейку, продолжает старательно тереть. – Дашка, твоя девка цепляет моего Кирюшу». «Это не моя, Зойкина. Пусть мир познаёт. А ты свово Кирюшу отправляй в мужское отделение. У него уже… трёхчасовое время, а ты всё таскаешься с ним».

Дошла очередь и до Аси. Она крепится, судорожно поджимает губки. Орать бесполезно. Кругом чужие люди. Мыльная пена жрёт глаза, вехотка старательно сдирает кожу, чужие пальцы тянут её руки вверх, вытягивая тело в ленточку. Это не мойка, а какое-то наказание. Если доживёшь до конца без слёз и писка, то можешь законно чувствовать себя героем. Ася ещё не знает этих слов, но точно знает, что её ждёт награда – стакан лимонада с коржиком. Ради сладких пузырьков, бьющих в нос, крошек сдобного теста Ася готова претерпеть любые неудобства. Наконец её обливают прохладной водой, укутывают в полотенце, надевают штаны, кофты… шубу. Люди! Поймите, что в шубе невозможно держать лимонад и коржик.

Маленькими ладошками Ася сжимает стакан с обеих сторон, ко рту ей подносят коржик – она иногда откусывает, а если подносят неловко, хватает губами, ломает…

Почему-то именно таким было первое воспоминание из детства.

Июль, 2008

У Аси семейный бизнес, пятьдесят квадратных метров арендованного помещения, товара на сто тысяч рублей, стабильные продажи на три – пять тысяч в день, шесть лет работы без выходных. Целыми днями занята: моет полы, торгует, осваивает программу «1С», бодается с налоговиками, пытается получить кредит на развитие бизнеса.

Два раза приходили из банка для проверки. Для создания эффекта успешности и благополучия на складе разложила стопки носков по пустым полкам – получилось скудно и безлико. Если не дадут кредит, платить за аренду будет нечем. Ася всякий раз трепещет при появлении представителя банка. Молодой человек в синем школьном костюме в полудрёме прохаживается среди пустых полок, непременно перекладывает папочку с бумагами из одной руки в другую. Он уже знает ответ банка этим жалким предпринимателям, но, раз уж пришёл, надо показать стремление выполнить работу. Его напарник заполняет бланк требования.

– Фамилия?

– Мурзина.

Долго пишет.

– Отчество.

– А имени не надо? – удивляется Ася.

– Я записал. Фамилия Мур, имя Зина…

«Как же с вами, предпринимателями, сложно», – говорит его усталый взгляд.

Служащие банка уходят. Ася проходит вдоль прилавка, возвращает носки на место. Раскладывает аккуратно, на ощупь определяя качество: хлопок – тёплый, мягкий, уютно ложится в руки, синтетика – скрипучая, поразительно быстро собирает на себя пыль, но из-за яркого рисунка её берут охотнее – художнику-технологу удалось передать фактуру китайского дракона, сквозь которого просвечивает восточное солнце.

Ещё рано, покупателей нет. Ася долго стоит у окна, в который раз поражаясь работоспособности тушканчиков. Раньше по неопытности принимала их за мышей. Очень уж похожи: землистого цвета шёрстка, большие круглые глаза, приплюснутая мордочка. Только хвост и уши другие. Уши прозрачные, длинные, с ярко выраженным закруглением.

Тушканчики выбрали идеальное место для проживания. Не надо далеко ходить за пропитанием: слева – продовольственные базы, справа – территория молокозавода. За высоким бетонным забором тушканчики и не думают осторожничать: ночью промышляют по предприятиям, днём спят, активно строят норы, загорают.

Ася возвращается к компьютеру, открывает программу. Долго думает над ценниками. Каждый раз удивляется собственной алчности – хочется выставить огромную цифру, которая залатала бы все бюджетные дыры: продал носок – заплатил налог, продал платок – заплатил аренду, продал трусы – погасил транспортные расходы, и так до бесконечности. Но из-за конкуренции больше пятидесяти процентов накинуть не получается. А то и вовсе тридцать. Бесконечная беготня по кругу. А тут ещё новая забота нарисовалась. Из Узбекистана приехал дядя Гена (Гажимжян Шаруифуллович) и рассказал историю тридцатилетней давности. Выяснилось, что ему необходима Асина помощь.

Теперь от неё требуется максимально точно и ёмко вытянуть из памяти детские воспоминания. А их не так уж и много, и они скорее напоминают кладовку с ненужными вещами: чемодан с газетными вырезками, наклеенными на крышку, сундук с металлическими заклёпками и мышеловкой, одинокая серёжка… сломанный ужик.

Ася автоматически стучит по клавиатуре и понимает, что для удобства надо разделить воспоминания по категориям, как в архиве: до школы, в школе, Верхняя Губаха, Новый Город.

Хлопнула дверь. Зашёл невысокий мужчина в синем спортивном костюме. Долго ходил по торговому залу, остановился перед прилавком с мужскими трусами. Щупал, безжалостно мял ценник.

– Почём?

– Сорок три, – продублировала ценник Ася.

– Мой размер есть?

«Выше крыши! Сорок четвёртый – неходовой. Накопилось штук тридцать».

Вытащила из коробки пять упаковок.

– Это чего? – удивился покупатель аккуратно разложенному товару.

– Цвета. Выбирайте.

– Примерочная где?

– Трусы нельзя мерить!

– Я без примерки не могу! – вскинулся он в благородном гневе.

Ася извинилась, стала складывать упаковки в стопочку.

Он быстро выцепил чёрные с мелкими звёздами.

– Мне такой расцветки пять штук!

– Только двое, – обернулась она в зал и обомлела.

Посреди помещения на одной ноге скакал человек с голым задом, второй ногой он пытался попасть в трусы. Спортивные брюки лежали на прилавке, рваная упаковка валялась на полу. Пока Ася задыхалась от возмущения, мужчина, покачивая откляченным задом, уже неловко тянул трусы вверх.

– Вы что творите? – наконец выдохнула она.

Мужчина вздрогнул, обернулся, предстал перед ней всей своей неделикатностью.

– Нельзя же!

Он по-детски заканючил:

– Ну как? Без примерки? – Стал сучить ножками, путаясь в желании «снять или надеть».

Именно в этот момент в зал вошёл Асин муж Руслан вместе с её дядей Геной.

– Что это? – муж кивнул на бесштанного.

– Трусы меряет, – пожаловалась Ася.

– Так нельзя же! – удивился Руслан.

– Так и я о том.

Покупатель молчал, не отрывая взгляда от дяди Гены, который испуганно прятал пистолет в карман брюк. Под тонкой тканью пистолет топорщился и выглядел ещё ужаснее, чем наяву.

«Значит, купили?» – поняла Ася. Честно говоря, не верила, что такое возможно. Руслан с дядей поехали в магазин «Охотник» за травматическим оружием. Неужели так просто? Там были какие-то проблемы с документами, но Ася не вникала в подробности.

– Брат, помощь нужна? – золотые зубы дяди Гены сверкнули блеском кинжала.

Покупатель стянул трусы, путаясь в спортивках, попытался прошмыгнуть мимо дяди Гены.

– А купить? Кто ж после тебя возьмёт? Может, ты сифилисный какой? – дядя Гена перегородил дорогу, потянулся к карману.

Покупатель, вздрогнув, рискнул перейти на обвинения:

– Живодёры! Дерут в три шкуры! А вон там дешевле.

– Что ж ты, уважаемый, там не брал?

– Там нельзя мерить, – признался мужчина, потом тонко вскрикнул и боком-боком проскользнул на выход мимо Руслана.

Руслан с дядей шептались у окна. Дядя пояснял, как «травматик» можно переделать в боевое оружие, удивлялся, что Руслан до сих пор до такого не додумался. Руслан шутливо отнекивался, напрягал мышцы, показывая, что больше верит в свои кулаки – так мочканёт, что любой сдохнет. Но это больше для хвастовства. Руслан умел договариваться. От прямых столкновений с бандитами уходил в тень, считая, что лучше потерять копейку, чем сгинуть.

В последние годы случился небывалый падёж удачливых предпринимателей. Можно было в местной газете завести отдельную похоронную колонку. Падёж перекинулся на семьи бизнесменов и их любовниц. Городской бизнес таял на глазах. То тут, то там пополз чёрный слушок о братках-бандитах из двадцать седьмого комплекса.

Пока Руслан с дядей шушукались, Ася ставила чайник, обслуживала редких покупателей. С решением они тянули, но Ася не особо расстраивалась. На молокозаводе приближался обед. Скоро база наполнится говорливыми тётушками. Ограниченные стенами завода, они охотливо сбегали на соседнюю оптовую базу, чтобы по пути насладиться летней погодой, солнечным светом, а заодно прикупить то новую косынку, то семена, то игрушку детям. Целыми днями на работе, нет времени даже прошвырнуться по магазинам. А женщине без магазина – всё равно что рыбаку без реки.

Белые халаты молочниц стелились по базе предутренним туманом, свежими заплатами сквозных помещений. За возможность получить скидки из карманов вытягивали пакеты со сметаной, кефиром, сливками. Женщины быстро выбирали товар, незаметно пропадали. Что ни говори, но работа отражается на характере людей. Работницы молокозавода, как топлёное молоко, томились теплом, солнцем, сытостью. После них утренняя серость настроения превращалась в радугу.

Обеденный перерыв быстро заканчивался. Вокруг колыхались остатки толпы, долетали редкие голоса – Ася почти ничего не разбирала, но смысл был понятен: обсуждают цвета и цены. К прилавку с пряжей подошла женщина, на плече которой болталась самовязаная сумка с тремя синими маками. С утра пятый раз уже заходила, и всё одно и то же: нагло ковырялась в товаре, щупала мотки, прижимала к щеке, лбу, искала конец нити, наматывала на палец, проверяла нить на разрыв. Рядом в грустном ожидании всегда торчала подруга. Когда нахалка потянула из нутра мотка скатанную нитку, Ася открыла рот, чтобы заступиться за товар; к счастью обеих, подруга дёрнула хозяйку сумки с синими маками на выход. Зал опустел.

Руслан с дядей сидели у окна и, глядя друг на друга, улыбались и обменивались короткими, только им понятными фразами. За то время, пока Ася общалась с покупателями, щёки дяди Гены налились румянцем, словно с зелёным чаем выпил несколько чашек солнечного тепла и света.

– Есть охота, – пожаловался Руслан, – от чая в животе бурчит.

– Рыбный пирог будешь?

Пока резала пирог, хлопнула дверь – вошли покупатели. Ася потянулась за полотенцем.

– Давай я обслужу, – подорвался дядя Гена, – с детства не торговал. Отец жестянщиком был, я сам тапки шил. Мин якши сотувчи (я хороший продавец).

Вскоре из зала раздался заливистый женский хохот. Дядя балагурил с отменным азартом. У прилавка толкались люди, что-то спрашивали, он мгновенно придумывал нужные слова. Наверное, его золотозубая улыбка привлекала больше внимания, чем товар.

– Ай, краса! Аллах с тобой! Забирай! Всё забирай… Даром отдаю. Чек? Оп! Будет чек. Пять чеков дам. Шестой женой ко мне пойдёшь. Фокус-покус… жёлтый носок с синей каёмкой… Ах, красавица, ты совсем дура или на вид только? На кой ляд тебе носки с каблуками?

Ася прислушалась.

– Сама карга старая…

– Будь ты проклят!

– Сейчас там стрельба начнётся, – пошутил Руслан. – Ты куда?

– Посмотрю.

– Нож оставь.

– Да, да, конечно.

– Ты это видела? Видела, да? – заметив Асю с Русланом, возопил дядя Гена.

Ася с Русланом переглянулись.

Всегда сдержанный, рафинированный дядя никогда не ругался, а тут его словно снесло лавиной.

– Носки с каблуками! – метался он вдоль прилавка.

– Холера тебя задери! – Словно гарцуя на коне, старушка рубила рукой, как шашкой.

– Да что б у тебя от таких слов на языке мех вырос! Да ты сама Баба-яга, зажарить тебя надо.

Ася, ни сном ни духом про носки с каблуками, попыталась оттеснить дядю, но его возмущение набирало обороты. Старушка профессионально выдавала шедевры мата, трёхэтажные тирады про жаб, кривое солнце, трёхвенцовое мужское достоинство. Культура ругани достигла апогея.

– Апа, – в какой-то миг восхитился дядя, – да за тобой записывать надо. – Я пятнаху отмотал, но такого объёма не слышал.

Через несколько минут ошалели все, потому что выяснилось, что носки с каблуками существуют – это были обычные китайские носки с рисунком туфель с каблуками.

– Вот же, – ехидно предъявляла старушка носок. – Вот каблуки. А ты злыдень. И чего взялся со мной лаяться?

Дядя поклонился ей поясным поклоном, затем вышел на середину зала и пошёл по кругу в танце дервиша. Кружил-кружил-кружил, накручивал особую древнюю молитву, видимо, для отпущения грехов или успокоения. Навертевшись, он запыхался, раскраснелся. Стыдливо улыбался и извинялся, пока не заметил женщину с силиконовыми губами. В отличие от других людей, на её лице не было никакой реакции, ни улыбки, ни удивления, только ресницы, словно остужая губы, качались опахалом. Как можно ласковее дядя проявил к ней сострадание.

– Упала? Обожглась? Как теперь кушать?

Силиконовые губы улыбнулись, где-то там внутри, настолько далеко и глубоко, что живому человеку не видно. Вдогонку губам приклеенные ресницы захлопали немногословное «пух-пух-пух», в переводе на язык соблазнения – «да-да-да». Без переводчика узбекскому дяде этот язык было не понять.

Ася отправила его на склад есть пирог, он с удовольствием капитулировал.

Когда покупатели иссякли, Ася прибралась на прилавках, зашла на склад. Стало обидно, что весь пирог съели без остатка. А как же она? Теперь до вечера быть голодной? Налила себе чай, потянулась к вишнёвому варенью, который дядя Гена привёз в белом пластмассовом бидоне. Мелкие чёрно-бордовые шарики с горьковатыми зернышками мягко ложились на язык и после двух-трёх прикусов уходили в желудок. Всё-таки узбекское варенье отличается от татарского. Чем? Наверное, переполненностью солнцем, отсутствием воды. Ягоды сухие, мелкие, вызревшие до самого нутра.

Дядя Гена держал чашку левой рукой, а правая лежала на матовой поверхности пистолета, словно на иконе при причастии. Он постоянно ловил на себе косые взгляды Руслана и не обращал на это внимания, как безумец, которого ничто вокруг не волнует.

– Зря вы так, – пожурила Ася дядю. – Здесь не Узбекистан.

Сама сказала, сама удивилась. Откуда ей знать, что там у них в Узбекистане?

– Я понял, – моментально согласился он и ещё больше удивил, когда из-за пояса достал второй пистолет.

– Зачем? – обожглась чаем Ася.

– Из двух один точно довезу, – вздохнул. – В самолёт нельзя. Так я на поезде. Уже присмотрел тайничок. Один спрячу в туалете за панелькой, второй – под мусорным баком в тамбуре какого-нибудь вагона. Если найдут, то без меня.

– А это обязательно? – кивнула Ася на оружие.

– Надо было тебя взять, чтобы купили третий. Подарила бы нужному человеку. Поехали бы и поискали, что надо.

– Не-не-не, – вскинулась Ася. – Это без меня. Я для этого жутко труслива.

Дядя Гена внимательно уставился на неё:

– Ладно. С тебя хватит и воспоминаний.

– Дядь Ген, – удивилась Ася. – Чесслово, не понимаю, о чём вы.

– Зойка сказала, что о золоте знаешь только ты.

– Да ничего мама мне не говорила, – обернулась Ася за поддержкой к Руслану. – Помню только странные часы с шестью заводками, золотой перстень без камня. Всё было завёрнуто в мужской носовой платок. Мать прятала на нижней полке в шкафу, в старом отцовском ботинке.

– Ну вот же! Только всё это я уже забрал, – вскинулся дядя Гена. – Остались бутылки с золотом.

– Опять двадцать пять! – вскинулась Ася и приготовилась сбежать в зал, но Руслан перехватил её за руку, удержал.

– Не кипешуй. Может, Сашка что знает?

– Не, – отказался дядя. – Зойка сказала, что только Аське доверила тайну.

– Господи! – захныкала Ася. – Ничего она мне не доверила. Вот почему вы тогда всё не забрали?

– Во-первых, спиной хворый был. Две бутылки – край. Все пять точно не осилил бы. А во-вторых, испугался. Я ж пятнадцать лет не был дома. Всё ж поменялось, страна рухнула. После отсидки – сразу к вам, на Урал. Зойка предлагала забрать всё махом, а я струхнул и правильно сделал. Меня потом ещё лет десять шмонали и прессовали. Догадывались, что я тогда не всё сдал.

– Дядь Ген, – молитвенно сложила руки на груди Ася. – Мне даже неудобно, сейчас вы подумаете, что я сама всё прибрала, а теперь иду в отказку. – Ася сама себе удивилась, что заговорила на блатном языке.

– Вот чтобы я так не думал, давай напрягайся, вспоминай Верхнюю Губаху.

– Может, вам вдвоём туда съездить? Посмотреть на месте? – предложил Руслан.

– Ты что говоришь?! – оборвала его Ася. – У меня работы невпроворот. Сегодня из банка приходили.

– И что? – вскинулся Руслан.

Ася пожала плечами:

– Сказали, что позвонят через три – пять дней.

– Отлично! Как раз успеете вернуться. Я здесь сам поработаю.

– А как же рынок?

– Попрошу Рушану или Валентину Семёновну постоять. Там всё равно торговля хуже, чем у тебя.

Показалось, что в магазин кто-то зашёл. Первой от стула оторвалась Ася, выглянула в зал. Никого. Только в луче света клубилась пыль, а по подоконнику мелкими перебежками двигался паук. Ася попыталась открыть створку.

– Дай сам.

Руслан выбрал шпингалет из паза, долго дёргал дужку ручки. Струпьями сыпалась краска, между рам бултыхалась ветхая чёрная паутина.

– Забита наглухо, – указал дядя Гена на косую шляпку гвоздя, криво загнанного в дерево.

– Трусы дайте.

Ася испугалась, что не слышала, как покупатель вернулся.

– Какие трусы?

– Мои, которые я мерил.

Ася глянула в коробку с мусором, куда, испугавшись провокаций санэпидстанции, выкинула трусы. Бережёного Бог бережёт. У Бога, конечно, много забот, за всем не усмотрит. И так уже Руслана вызывали в суд по заявлению лицензионного отдела за незаконное использование логотипа известного бренда. Штраф тридцать тысяч рублей. А за что? Везли мешками, не особо заморачиваясь рисунками. Ярко, красиво – и ладно. Китайцы сделали, а они продают. Честно говоря, по неопытности, кроме пары спортивных, других брендов и не знала. Соседей оштрафовали за рисунок, схожий с листом конопли, – якобы пропаганда наркотиков…

– Я это, – вздохнула Ася, – ваши трусы выкинула в помойку. – Для наглядности предъявила коробку с мусором. – Бесплатно забирайте.

– Сумасшедшая, что ли? – округлил глаза покупатель, осторожно вытащил трусы, встряхнул, расправил. – Теперь стирать придётся.

– В любом случае все вещи после покупки надо стирать, – неосознанно провела инструктаж Ася.

Глава 2

Верю – не верю

Август, 1970

Ася помнит, как примерно в шестилетнем возрасте ей было трижды больно. После противной стрижки наголо холодными тупыми ножницами, накладывания вонючей мази и боли до костей у неё появился животный страх перед кошками.

Помнит, как вместе с матерью они оказываются в коротком больничном коридоре с железными скамейками. Двери, похожие на колоду карт, пол, усеянный проплешинами краски… Воздух жёстко пропитан хлоркой – так с первой же секунды начинается излечение больной плоти. Чтобы не прицепить к своей хвори ещё и чужую, они пугливо обходят очередь, осторожно протискиваются к кабинету детского врача. Ася тормозит, отвлекается на страшные картинки на стенах, мать тянет её за руку, теряет терпение.

– Здрасти, – пугливо обращает на себя внимание доктора и подталкивает дочь вперёд. – Вот, заразу принесла.

Доктор приподнимается, не дотрагиваясь до ребёнка, осматривает макушку, в ответ на причитания женщины улыбается – мол, всяко бывает, дети же…

– Вы, понимаете, я ей сто раз говорила, нельзя трогать заразных кошек!

– Так откуда ж ребёнок разберёт, заразна она или нет? Давно это у неё?

– Да с неделю уже. Скипидаром жгла, а оно, вишь, на всё тело побежало…

– Голову придётся брить.

– Вот как? Мы в Узбекистан в гости собрались, к моему брату.

– Узбекистан – это хорошо, там сейчас всё созрело. Но лучше отложить недели на три…

– Как же отложить? Билеты куплены, отпуск одобрен…

– Выпишу мазь – три раза в день накладывайте. В садик не водите.

– Как же без садика, как же три дня без пригляда?

Первый день без садика хорошо. В комнате тишина, целый день сидишь у окна, холодным супом кормишь куклу, остатки доедаешь сама. На второй день не так весело. За окном лето.

– Выходи! – дети машут в окно, стучат по стеклу длинной палкой, которую стащили у соседской старухи.

Ася дёргает запертую дверь, возвращается к окну, тарелка с холодной кашей падает на пол. На третий день Ася плачет, уткнувшись лбом в жаркое стекло. Почему? Почему она тут, когда на улице тепло и все играют в вышибалы? Окно выходит на площадку крыльца, и Асе видно, как бесконечно носятся дети. На четвёртый день Ася решает бунтовать, но её будят ранним утром и сообщают, что сегодня они едут в Узбекистан.

– Узбеки… стан… стан… стан, – счастливо прыгает на одной ножке Ася и никак не может дождаться, пока родители соберутся. – Стан-стан-узебе-узебе-узебеки-беки-бе-ки-стан!..

Потревоженные люди отодвигаются, налегают на счастливчиков, которым досталось место в автобусе, бухтят или завистливо улыбаются в ответ на отцовское громогласное протискивание. У него тяжеленный чемодан, перехваченный ремнём:

– Дорогу! Дайте дорогу!

– Куда, Абдрахманыч, собрался? На курорт?

– В Узбекистан!

– О, далеко. Узбекистану привет, тепла грамульку привези.

– Ну дак. Обязательно!

– На свердловский?

Пассажиры автобуса радостно слушают, кивают, добавляют реплики и сдвигаются в кучу, чтобы пропустить Абдрахманыча с чемоданами, женой и дочкой.

Автобус подкатывает к деревянному бараку, осевшему под нависшим трубопроводом коксохима. Слева – бетонный забор завода, справа – сеть рельсов и шпал. Всё окружено плотным смогом, сероватым, шипящим, бугристым.

Отец пытается выпростать сумку из-под сиденья кондуктора. В таких случаях обязательно находится руководящий «умник» («левее», «правее», «дёргай!» «дай я!»). И тогда раздаётся металлический хруст. Мать потеет, представляя шестидневную дорогу с инвалидной сумкой… Но нет! Пронесло. Оторванный хлястик не беда, можно пришить обратно.

Ася держится за руку отца. Вокруг нескончаемые путаные монологи из незнакомой взрослой жизни. Асе жутко скучно, до житейских вкраплений чужих историй ещё не доросла. Ей гораздо занятнее прислушаться к нарастающему гулу. Он словно грозит превратиться в огнедышащего дракона, которого пока не видно, но уже слышно, как он громко изрыгает ядовитое «ш-ш-ш-шах-шах-шах»! Ася рассеянно улыбается, глядя на чудовищный столб дыма, огня и пара, который вырастает над заводом. В другой раз обязательно бы испугалась, но сегодня рядом родители.

Облако, дрожащее от жары, сажи и величия, переваливается через забор. Ася бесполезно отпрыгивает от горячего серого края, оно всё равно мощнее и безжалостнее детского трепета, оно обжигает тело, слепит глаза. Люди испуганно жмурятся, кашляют, замолкают – для разговора не хватает кислорода. Но стоит выбросу немного рассеяться, как скудный глоток воздуха пробуждает в людях новый виток сплетен, нескончаемый вираж историй.

Сквозь остатки облака гул прорастает в грохот. И вот дракон проявляется огромным и страшным телом. У него квадратное лицо, стеклянные глаза и чёрный дым из головы. Ася хватает руку отца обеими ладонями и сквозь чужие ноги, чемоданы, коробки видит высоченные колёса с перестуком.

– Трух-тух-тух!.. – Очень долгое и громкое. – Трух-тух-тух!..

– Привет! Ты за нами?..

– Трух-тух-тух!

– Пап! А мы? Почему дракон уезжает?..

– Это товарняк. Наш следующий…

– Трух-тух-тух!..

Ася с тихим удивлением смотрит на колёса, потом на блескучие ровные рельсы – они совсем не изувечены тяжестью монстра. Поезд бесконечно тянется стороной, а Ася не верит, что многовагонный дракон, гружёный горячим коксом, пройдёт мимо. Мысли рвёт надсадный гудок – это чудище сообщает о своём присутствии, если вдруг кто из людей его не заметил.

Кожа на голове зудит, как будто по ней скачет стадо саранчи. Платок с выцветшими незабудками оберегает болячку, двойным узлом давит на шею.

– Не трогай, – тревожится отец и тянет Асину руку обратно. – Не надо.

– Ой! Неудобно, наверное, в платке-то… – примечает чужой жалобный голос со стороны.

Ася отчаянно крутит головой, отчего платок сползает на спину.

– О-а-о!.. Да она лысенькая… За шо дитятке покромсали голову-то?

Отец осторожно подталкивает дочь за спину. Он знает, что его дочь самый прекрасный ребёнок на свете – большеглазая, долгожданная, с тихой пугливой улыбкой, совсем не изуродованная платком и жёлтым бинтом на локте и ноге, ещё недавно она где-то существовала, в другом неведомом измерении, а теперь вся принадлежит ему и его семье, он чувствует в своей ладони её тонкие горячие пальчики, невесомое дыхание и тепло бледной кожи.

Вокруг вокзала сочная, необузданная зелень, уже с корня пропитанная сажей, прёт и распадается лопухами. Тугими верёвками зависают вьюны. Наперекор всему пышно цветут ромашки, в зарослях крапивы чувствуется тихое движение соков. В прочных жилах чертополоха, колючей остроте его листьев и даже полуоткрытом сиреневом цветении зреет жизнь.

Под крышей вокзала женским голосом оживает серый рупор. Он бьёт короткими фразами, словно между словами сплёвывает шелуху от семечек: «…пассажирский поезд… тьфу… Соликамск – Свердловск… тьфу… задерживается на двадцать… тьфу… минут…» Словно осиротевшие, пассажиры уныло замолкают, двигают чемоданы ближе к рельсам, зато дети продолжают играть в догонялки, прятаться в кустах, пугать мышей.

Наконец поезд прибывает. Мать, наступив на колено отца, вспархивает в тамбур, тянет за собой Асю, чемоданы. Отец цепляется за поручни, подпрыгивает – и тут состав трогается, заставив отца сорваться с последней ступени. Мать тихо вскрикивает, подаётся впёред, помогать. Хромая, переступая за движением вслед, отец собирается с силами, закинув на подножку колено, подтягивается на руках. Ругая незадачливого пассажира, проводница запоздало распускает красный флажок.

С громким свистом поезд тормозит.

– Да в Москве быстрее грузятся, – бухтит проводница и, свесившись с подножки, машет свёрнутым жёлтым флажком.

– Ладно вам, – пыхтит отец, отряхивая брюки и чувствуя, как по ткани от колена вниз расплывается тёмное пятно крови. – Билет вот.

Через несколько минут весь вагон пропитан запахом стылых пирогов, затхлой курицы, лука, а ещё через час он спит, тяжело всхрапывая, ворочаясь и вздыхая. Только иногда по окнам шумно бухают ветки, в череде деревьев мелькают одинокие фонари и возникают вокзалы с плюющимися голосами. Порой в вагоне слышится лёгкое невидимое движение, короткий смех, неясный говор совсем молодой страсти, желающей прорваться наружу: «Тихо, ой, хватит, увидят!» – «Пусть!» – Пошли в тамбур!»

Лёжа на нижней боковой полке, Ася прочно прижата к стене телом матери. Холодная перегородка с остатками выпуклого орнамента, замусоленная подтёками синей краски, простыня в крошках и складках. Вытянувшись лентой, Ася впервые по-звериному чувствует жёсткое пленение. Высвободить можно только руку. Тянется к серенькому оконцу, ощущает его прохладу, ловит лунные отсветы от листьев деревьев. Изо всех сил пытается уснуть, но платок прилипает к волдырям лишая. Мазь помогает только на ноге и локте, а вот с головой не справляется. Ася тихо поскуливает, пытается локотком разбудить мать.

– Спи! – переворачивается та задом.

Ася стягивает платок на шею, с трудом выпутывается из удавки. От вечернего ожидания чудесной поездки не остаётся и следа.

Свердловск удивляет дождём. Ася смотрит на хмурое небо. Несправедливо! Она крутит головой – напрасная попытка найти обещанное южное тепло. Дождь нарастает, ветер сквозит со всех сторон, безжалостно поддувает двух девочек с коробкой кукурузных палочек. Две девочки с одинаковыми рыжими косичками и веснушками одновременно запускают пальцы в коробку, заманчиво вытаскивают белёсые от сахарной пудры жёлтые вензеля. Двойняшки бесконечно переговариваются, сравнивают: «У меня вот какой! А у меня больше» – и обе одновременно хрустят. О этот божественный хруст кукурузных палочек! От каждого звука Асе дурнеет. Она бледнеет, невыносимо дёргает мать за руку.

– Хочу…

– Где ж я возьму?

– Отбери…

Обе девочки радостно бегут за своими родителями.

У Аси в кармане тоже припасена «железнодорожная» сладость. В поезде к чаю прилагался сахар, да не обычный, а особенный: два кусочка были упакованы вместе в бумажку с рисунком поезда.

Отец с трудом находит свободное место, оставляет их караулить чемоданы, а сам торопится прокомпостировать билеты. Жалуется:

– Там такая очередь! Такая очередь! Полдня стоять придётся.

Мать кивает, оглядывается в поисках ещё одного места. Невыспавшаяся Ася бухтит о кукурузных палочках.

– Отстань, – защищается мать. – Оставь меня в покое наконец. Вон место, иди займи для отца.

На жёлтой скамейке лежит газета «Правда», свёрнутая в трубочку. Ася умеет читать только крупные буквы, мелкие почему-то утрачивают силу понимания. Напротив солдат, уронив голову на руки, спит, рядом бодрствует мужчина, некрасивый, сухой, заросший щетиной. Между ними на полу стоит коричневый портфель. Мужчина мимоходом смотрит на людей, более внимательно на Асю, забирает портфель и смешной утиной походкой уходит вдоль прохода. Солдат просыпается минут через десять, испуганно смотрит по сторонам, торопливо пропадает, возвращается с милиционером. Пока милиционер опрашивает свидетелей, солдат, словно мальчишка, стоит за его спиной и нервно ожидает помощи. Помочь стараются по совести и справедливости, как могут:

– Растяпа! Кто ж так делает? Между ног надо было… Не видели… Документы в портфеле? Ну и ну! Девчушка в платке была рядом… напротив. Девочка, ты видела?

– Ага, серая рубашка, на ботинке муха.

– Какого цвета?

– Зелёная.

– А ботинки?

– Червякового. Как мамкины горелые пирожки. Без носков. Пальчик – вот тут.

– Мизинец?

– Туда пошёл, туда.

– Дяденьку узнаешь?

– Ага!

С милиционером и отцом они долго ходят по вокзалу, а когда заходят в мужской туалет, отец не выдерживает:

– Хватит ребёнка мурыжить. Давно, наверное, уехал ваш преступник.

Следующая пересадка в Оренбурге. В отличие от Свердловска здесь ослепительно солнечно. В воздухе сложный запах пыли, шерсти, рыбы, малины, абрикосов. Отец в поисках касс растерянно крутит головой, спотыкается об очередной чемодан – сегодня всё чужое барахло решительно ополчилось против него.

– Где? Кассы где?

Кругом только зашторенные окна.

– В соседнем павильоне.

– Мам. – Голос у Аси слабенький, негромкий.

Показывает ногу. Бинт сполз на щиколотку и обнажил язву с чёткими границами и вздутыми головками гниения в центре.

– О Аллах, всё же нормально было.

Болячка напоминает чьё-то укоризненное лицо в профиль. Мать, убедившись, что это действительно гной, пугается. Чтобы спрятать дочь от чужих взглядов, поспешно одёргивает детское платьице, осматривает голову. И здесь беда.

– Не реви, – шепчет в ухо дочери. – Отец вернётся, аптеку поищем.

От этих слов хочется плакать в голос, и Ася тычется носом матери в живот.

– Хватит, хватит. – Мать гладит её, как кошку, от головы, через спину к попе.

На удивление плакать и хныкать Асе быстро надоедает, она успокаивается. Мать роется в сумке, извлекает печенье, ломает пополам, одну половину даёт Асе, вторую предлагает девочке-соседке. Та энергично отпрыгивает, словно в ней срабатывает большая пружина.

– Давай папке отнесу, – жадно радуется чужому отказу Ася.

Она уже знает, в какой кассе стоит отец. Это недалеко, вдоль камер хранения, позади буфета и за туалетом направо. Длинная очередь вьётся к окошку с синими шторами. Под скудным освещением грязных окон отец кажется задумчивым и печальным.

– Печеньку на, – сует Ася угощение в его грубые пальцы.

На грязный пол сыплются бледные крошки. Ещё немного – и от печенья ничего не останется.

– Сама ешь, – ласково отказывается отец.

Вокзал гудит, как испорченный патефон. Деловитые уборщицы, расшвыряв по полу влажные опилки, принялись толкать их широкими швабрами. Пассажиры реагируют по-разному: кто поднимает ноги, кто встаёт, а те, кто не трогается с места, моментально получают рабовладельческий нагоняй.

– Сгинь, – командует громовой голос, – зашибу метлой, расселисся-я-я!..

Над очередью в кассу натужно скрипит верёвка. Над толпой взлетает широкая ярко-алая полоса с белоснежной надписью «Слава КПСС».

– Беги к мамке, – толкает отец Асю в спину. – Зашибут ненароком.

Ася юрко снуёт среди чемоданов и толпы, ей нравится эта игра с препятствиями, пока её не останавливает ласковый, лисий голос:

– Девочка!

Тётенька красивая. Молодая, с золотистой, солнечной улыбкой и черными глазами. Она кажется настолько чуждой этой толпе, что хочется дотронуться до её широкой длинной юбки, блескучих монет на шее.

– Хочешь фокус?

Ася смутилась. Однажды после фокуса брата она лишилась мандаринки.

– А не обманешь?

– Я тебя когда-нибудь обманывала? – Тётенька дёргает головой так, что из-под платка на плечи сыплются растрёпанные кудри. Босой ногой наступает Асе на сандалию. – Смотри! – Она суёт в кулачок Аси короткую белую нитку. – Если я обманщица, нить не изменится. – Красавица метёт просторным подолом по полу, весело, ласково шепчет и разжимает детские пальчики. – Смотри.

Нить оказывается гораздо длиннее, чем была.

– Изменилась?

Ася задумчиво кивает:

– Да. Грязная стала.

Не ожидая от ребёнка такой внимательности, цыганка хмурится.

– А кукурузных палочек сделаешь?

– Для кукурузных палочек спички нужны. У тебя есть спички? – серьёзно спрашивает цыганка.

– Папка не разрешает спички.

– А где твой папка?

– Там! В кассе. Билеты компостирует.

– А хо-очешь? – звенят монеты на груди цыганки. – У меня дома целый грузовик кукурузных палочек.

Ох-хо-хо! Целый грузовик!

– А мне дашь? Вот столько? – Ася соединяет ладошки в лодочку.

– Целую коробку.

Рука у цыганки горячая, сухая. Ася радостно семенит по вокзалу, пытается попасть в шаг, обходит встречные чемоданы, прижимается к длинной юбке. Ничего страшного, что отлучилась без спросу. Не просто же так, а по делу. Она уже воображает восхищение родителей, их похвалу и гордость за её добычу.

К другому боку цыганки вдруг пристраивается босоногий мальчишка. И это Асе не нравится. Она не собиралась ни с кем делиться. Показывает мальчишке язык.

– А мамке моей дашь? – привлекая внимание цыганки, Ася дёргает её за руку. – Я не успела у мамки спросить, сколько ей палочек. Сбегаю быстро?

– Пока будешь бегать, я твои кукурузные палочки съем или отдам мальчику. – Цыганка притягивает мальчишку за плечи, целует в кудрявый затылок.

Он что-то весело и ласково говорит на чужом языке, с язвительной насмешкой зыркая на Асю. Он, видимо, тоже не собирался делиться кукурузными палочками.

Губами собирая с грязной ладошки семечки, цыганёнок отстаёт от матери на шаг и шелухой плюёт Асе на голову. Ася хмурится, оглядывается, отряхивает платок. Её поведение только раззадоривает цыганёнка. Он подаётся вперёд и сдёргивает с Асиной головы платок. Охнули обе: Ася от боли, а цыганка от ужаса. Встав столбом, цыганка тяжело смотрит на болячку, непроизвольно вытирая руку об юбку.

– Иди отсюда! – вдруг раздаётся её крик.

– А палочки? – Ася тянется поймать её руку.

Цыганка отмахивается, вздрагивая от каждого Асиного движения.

И тут случается то, чего никто никак не ожидал. Кто-то дёргает Асю за плечо, а цыганка начинает медленно заваливаться на спину. Мелодично звенит всё её золото, юбка идёт широкими волнами. Цыганка падает, и все слышат, как её затылок глухо ударяется об пол. Взревевший мальчишка бросается с кулаками на дяденьку, который оказывается Асиным отцом, а тот, перехватив его руки, упрашивает:

– Беги отсюда. Мамку забирай и беги, пока милицию не вызвал.

Цыганёнок бодается, пинается, плюётся. Он буйствует до тех пор, пока цыганка не поднимается и не окликает его. Вдвоём они быстро пропадают в толпе.

Отец дёргает Асю за руку, отчаянно выговаривая:

– Ты зачем?.. Зачем… пошла?

Распахнув пиджак, отец идёт быстро против толпы, сжимая в чёрной ладони хрупкую кисть дочки и сдерживая гнев, лишь под глазами пухнут копившиеся слёзы и под кожей проступают вены.

– Я, как дурак, стою у кассы, смотрю, как цыганка тащит ребёнка. Говорю ещё всем: девочка очень похожа на мою дочь. И не сразу сообразил, что это ты. Потом рванул следом, орал матом: «Цыганку не видели с девочкой?» А они: «Туда пошла».

Отец усаживает Асю рядом с матерью, назвав обеих дурами. Мать пьёт таблетки, Ася обиженно сопит. Это отец во всём виноват! Ясно же. Сейчас она уже вернулась бы с гостинцем от тётеньки в широкой юбке.

– Она обещала кукурузных палочек.

Отец уходит и возвращается с тремя порциями мороженого в широких бумажных стаканах.

С того случая за Асей уставлен усиленный надзор.

Через три часа сели в поезд. Первым делом все принимаются за еду. Мама открывает сумку и по одному вытаскивает аккуратные свёртки. Каждый открывает, обнюхивает. При тухлом запахе колбасы на её лице отчётливо выступает отчаяние. Тщательный осмотр выявляет зелёный налёт на срезе.

– Испортилась?

– Ещё утром была нормальная.

– Доставай тушёнку.

«Ом-м, ом-м», – тихо попискивает крышка под нажимом перочинного ножа. Отец отгибает металл, заглядывает в банку. На тридцатиградусной жаре жир расплавился, сквозь жёлтую кляксу просвечивают аппетитные бруски мяса. Он цепляет мясо ножом и выкладывает на толстые ломти хлеба.

– Долго ехать? – спрашивает Ася…

Июль, 2008

– Сколько ехать?

– Что? – не сразу вникла Ася.

Было такое ощущение, какое бывает в тёплом сне, когда нет желания просыпаться.

– Сколько, спрашиваю, ехать? – повторил дядя Гена.

– К вечеру будем на месте.

Дядя Гена кивнул и развернул газету. Видимо, он искал благовидный предлог, чтобы не разговаривать о цели их путешествия. Ей было неуютно от его невнимания, хотелось убедиться в правильности своего решения помочь. Хотя она сама и писала сказки, но в сказочные истории не верила, особенно в те, которые подавались под соусом «правдивости». Она ехала на родину.

Отец после смерти матери сильно сдал. Та пора, когда к приезду детей накрывался роскошный стол, прошла; острота ожидания внуков смягчилась, и теперь отец встречал чашкой чая, их же привезёнными гостинцами, похожими друг на друга историями, которые с годами забывались и сводились до пары дежурных.

– Ты точно видел?

Ася надеялась, что отец скажет твёрдое «нет», но он кивал, отворачиваясь и сжимая кулаки.

– Ещё там часы были, с четырьмя стрелками.

– Может, циферблатами? – уточняла Ася.

– Разве углядишь? Ничего не помню, не пытай меня. Слаб я стал на голову. – И отец щепоткой из пальцев крутил у виска.

Раздосадованная и взволнованная, Ася возвращалась домой…

– Как в мире политическая обстановка? – Она в очередной раз попыталась завязать немудрёный разговор с дядей.

– Да слава богу! – зашуршала газета в руках дяди Гены. – Вот только в городе орудует маньяк-насильник.

– Так и написано? – заглянула Ася за край знакомой газеты. Сама же и подсунула ее, когда пришли на вокзал. Он остался читать, а она побежала за билетами в кассу.

– Шучу. Ничего интересного. «Бегущая строка остановлена». «В подозрительных письмах сибирская язва не обнаружена».

И дядя Гена осторожно перевёл разговор на события в Афганистане, стал выспрашивать мнение Аси. Он догадался, зачем она затевает этот разговор. Но не может же он всё ей рассказать! Тогда она точно откажется ехать. Как же он один будет в чужом краю?

– Дядь Ген, а не темните ли вы? – напрямик спросила потерявшая терпение Ася.

– С чего вдруг?

– Газету переверните. Вверх ногами держите.

– Ая-то думаю, куда сказка пропала. Такая интересная…

– Это я написала, – не выдержала и похвасталась Ася. – Меня печатают, дядь Ген!

Ей очень хотелось, чтобы он порадовался за неё.

– Так вот кто у нас сказочник! Поэтому и меня подозреваешь?

Такого выверта Ася не ожидала. Надеялась, что похвалит. И почему ей так важно именно его одобрение?

– Тут Загребина, – с сомнением вгляделся дядя Гена в имя автора, – а ты Мурзина.

– По мужу. И вообще, это псевдоним.

– Ага, – дядя Гена стал встряхивать газету. – И это твоя статья, и эта…

– Только сказка. Вы мне не верите?

– Но ты же мне не веришь про бутылки.

– Приехали! Это же совсем разные вещи. Сказку прочитал и выбросил, а я должна тащиться чёрт знает куда.

– Вот я сейчас обижусь.

Такая глубокая, нескрываемая тревога прозвучала в этих словах, что Ася поняла всё. Не будет она больше пытать дядю Гену вопросами. По сути, и спрашивать-то уже не о чём. Он сказал, она не поверила. Правильно это или нет, покажет жизнь.

Глава 3

Дорога в Ташкент

Август, 1970

Высушенный солнцем суглинок превращается в белый песок, верблюжьи колючки меняются на саксаулы. Они ползут по земле корявыми стволами, рыхлыми кронами. Местами длинные тонкие ветки распускаются малиновыми цветами. Вдоль вагона покачивающейся походкой ступает верблюд с поклажей. Иногда поезд обгоняет караван, иногда – наоборот.

Ася лежит на второй полке и всматривается в бесконечную заунывность горизонта, дрожащего от расплава жары. Мать щурится от едкого пота и вдруг испуганно вздрагивает от неожиданной тяжести пухового платка на плечах.

И сразу её оглушают бодрые вопли:

– Козий пух! На шёлково-в-вой нитке! На хлопков-в-вой нитке! Совсем молодой ягнёнок, пух с подбородка!

Персидским ковром на голову ложится другая шаль. Огромная. Мать пытается стянуть, вернуть, но ей на плечи, колени и на полку падают новые и новые. Яркий день исчерчен взвесью тонких волос и пуха. Пух уже везде – на стаканах, подушках, одежде пассажиров. Соседка Капуша демонстративно покашливает в астматической одышке. А торговка встряхивает платок, кидает уже Капуше, затем присаживается на корточки – тащит из сумки вязаные сокровища с невесомыми кольцами из пуха размером с детский кулачок. И вот появляется главное чудо – белоснежная «паутинка». Она пропускает дырчатый свет на раскрасневшиеся щёки пассажиров, серые простыни плацкарта. Мать нежно – двумя руками, как младенца, – принимает эту диковинку, с тайным ликующим умилением хозяйки. О деньгах пока не думает. Отгоняет эти мысли на периферию плохого настроения. Прижимает шаль к щеке, слушает ласковое тепло.

Торговка разделяет восторг пассажирки, мысленно примеряет похвалу, с уверенностью поднимает ценник. За «большую, как скатерть» – четыреста, остальные по триста, вот эту можно за двести восемьдесят.

– Почему?

– Здесь кайма с меньшим узором, да и пух на нитку пряден. Это не моя работа, я такими пакостями не занимаюсь. Чёрт миновал меня от такого паскудства. Ты бери, милая, чаво уж там. Я пока до тебя добежала, уж три шали продала. Про тебя, красавица, самое лучшее оставила. В такой шали королевишной будэш!

От цифр восторг матери пропадает, она тихо смотрит на отца. Хотя всё равно понимает, что решение за ней. Она три года копила на шаль, и теперь надо привыкнуть к мысли расстаться с деньгами. Мать с жалостью возвращает шаль торговке.

– Я подумаю.

– Подумай, дорогая, всё равно лучше не купишь.

Продавщица нарочито медленно пакует богатство в сумку, выплёскивает остатки заготовленных формул обольщения. Мать кивает, грустно смотрит в окно, делает вид, что приняла окончательное решение, а у самой душа – на разрыв. На этой же ноте надсадно гудит паровоз, вдоль по земле стелется серая тень от дыма. Ася не понимает, как такой большой и длинный дым весь помещается в паровозе. «Пух-пух-пух!» – надсадно вторит Ася своему пластмассовому пистолету, который стреляет пистонной лентой.

Покупка пистолета была одним из способов отцовского самоуспокоения. Обожая своё чадо и понимая, что он не в силах оградить его от опасностей реальной жизни, он поспешил в игрушечный магазин и долго примерялся к предложениям: свисток – звать на помощь, лук со стрелами – железная рука, скакалка – здоровая дыхалка, логическая игра – для развития ума. Рассказав про цыганку, подружился с продавщицей, та из-под прилавка вытащила мелкий чёрный пистолет, провела инструктаж: «Вот сюда ленту, нажимаем курок». Щелчок – и бумажная лента с выжженными дырками прокручивается дальше. Демонстрируя игрушку, продавщица незаметно увлеклась, магазин быстро наполнился палёной серой.

– А кто у нас там стреляет? – тянет время продавщица шалей. Действовать через ребёнка всегда вернее.

– Пух-пух-пух! – направляет пистолет Ася на торговку.

Пистолет пару раз стреляет огоньком.

– Ой боюсь, боюсь, – дурашливо подыгрывает продавщица, одновременно не спуская с матери призывного взгляда: «Ну же милая, рожай!»

– Картошечка! – вдруг появляется тётка в цветастом фартуке. – Горячая! С укропчиком, с постным маслицем.

– Пух-пух-пух! – Ася переключается на тётку с картошкой.

– Вот вша! – ругается тётка. – Перепужала.

– Слазь. – Мать поднимается и помогает Асе спуститься. – Картошку есть будем. Нам картошки.

– Сколько? Тарелку, две?

– Сколько стоит?

– Десять копеек тарелочка, двадцать пять за три.

– Три. – Мать с усталым видом лезет в сумку за деньгами.

– Малосольных огурчиков желаете? Хлеба? Кумысу? Верблюжьего молока?

– Прям ресторан, – недовольная вмешательством, бухтит продавщица платков и, погрузив сумки на плечи, боком выходит из купе, рассчитывая, когда можно будет вернуться.

…Продавщица платков заходила уже на шестой круг. Мать, горевшая желанием купить, и продавщица, горевшая желанием продать, долго и упорно спорили и сопротивлялись друг другу. Обе понимали, что подходящая цена таилась где-то посередине. Капуша лениво участвовала в торгах, шокируя всех:

– Вот за эту пятьдесят, за эту тридцать. Эта вообще не нужна, даже в подарок.

Понятно было, что всё это баловство. Капуше шаль без надобности, но дорога длинная, от Оренбурга до Ташкента три дня с хвостиком. Ошарашенная продавщица убегала и вновь возвращалась с доброй вестью, яростно убеждая, что скидка в двадцать рублей это прям ну очень хороший подарок, прям работа себе в убыток. И каждый раз на столике высилась аккуратная гряда уложенных шалей, которая, к чести продавщицы, с каждым приходом заметно уменьшалась. Однако две шали, ранее примеченные матерью, неизменно присутствовали. Если бы их не было, мать давно бы с чистой совестью свернула попытку купить и теперь «спокойно» бы распивала чаи. Но продавщица, опытная лиса, превосходно понимая чужой интерес и угадывая предстоящую сделку, никому эти две шали больше не предлагала. Чуйка подсказывала, что они уже проданы.

Горячий ветер тянул в открытое окно жару и мелкий песок. Он уже был везде: в глазах, горле, шалях, деньгах, которые продавщица скорёхонько пересчитывала. Поздравила с покупкой, похвалила мать за торг, задрала кофту, уложила деньги, завёрнутые в платочек, в складку живота.

Раздался хлопок. Все одновременно уставились на Асю. Но это не она. Она сидела в углу, вокруг неё лежали карандаши, бумажки. Она как раз тихонько подрывала края платья для Золушки. Нарисованная карета, нарисованная тыква, нарисованная хрустальная туфелька. Без ножниц рваные края получались волнисто-неровными.

Услышав «Стой!», продавщица почему-то засуетилась, проворно закинула худые сумки на третью полку и пропала в проходе. За ней скользнули две тени бегущих людей.

– Стой!

Милиционер бежал тяжело и даже остановился, чтобы перевести дух. Но тому, кто бежал позади, как видно, было ещё тяжелее, потому что он присел на боковушке, захлёбываясь и задыхаясь, глотнул чужого чая. Должно быть, его избили, на грани стакана осталась кровь. Капля медленно сползала по стеклу, а потерпевший уже исчез за дверями вагона.

Пассажиры всколыхнулись версиями. Их было много. Одни ругали милицию, другие кляли бандитов. Все старались поднять самый удачный вариант происшествия. Появилась продавщица шалей, неторопливо сняла свои сумки, упаковала в одну. Она-то и рассказала про карточных игроков: «Кинули мужика, с северов ехал», загрузила плечо сумкой и, попрощавшись, посоветовала: «Скоро Аральское море, рыбки припасите, вкусная».

И вот пассажиры, выпущенные на тридцатиминутную волю, уже сновали среди аккуратных рядов невообразимо аппетитных рыбных тушек и полулитровых банок с оранжевой икрой. Происходил быстрый обмен. Ася запомнила человека с круглым розовым лицом. Он был широкоплечим и таким большим, что легко мог занять две табуретки. Сидел на перроне гордо, с прямой спиной и ясным взором, и просил милостыню. Мама кинула монету в его жестяную кружку, чем крайне удивила Асю. В её понимании попрошайка должен быть убогим, а этот, как розовый поросёнок, томился жиром.

– Водка есть? – ходила от прилавка к прилавку мать, тянула Асю прочь от клубники, яблок и винограда, убеждая, что у дяди Гены этого добра видимо-невидимо.

Ей предлагали только самогонку, домашнее вино. Мать со странным оцепенением что-то говорила, показывала на Асю, мол, для ребёнка надо. Люди пугливо прикрывали рты ладонями, вслед матери крутили пальцем у виска. Ася засмотрелась на мальчишку, торгующего молоком в зелёных бутылках. В пионерском галстуке на голое тело, большой матросской бескозырке с золотистыми буквами на чёрной ленте, он стоял босиком на раскалённой земле, небрежно поглядывал на пассажиров. Его внимание занимал только чёрный паровоз, таинственный машинист, чумазое лицо которого иногда появлялось в окне. Путеец, отцепив паровоз от вагонов, на ходу повис на поручне. Зачарованный мальчишка смотрел и, видимо, мечтал, когда сам будет управлять такой махиной. Путеец тем временем громко командовал: «Полный вперёд!», «Стоп! Задний ход!». По цепочке звенели сцепки вагонов. И вот прозвучал гудок. Все пассажиры на месте? А теперь – в путь…

Ася почувствовала, как набежавший дым от паровоза заслонил солнце. На белую, дышащую жаром землю, на горки арбузов с закипающей мякотью, на огромные головки подсолнухов упала рваная тень. На миг стало прохладнее. Вороватые голуби ходили в тени вагонов, лениво клюкали полёгшую от зноя траву, пустую шелуху, метили помётом шпалы и выгоревшие камни, окна вагонов.

Водки так и не нашлось, пришлось довольствоваться самогоном.

Поезд тронулся.

– Смотри, какой молодец! – показала мать Капуше на попрошайку, который ел клубнику из газетного кулька. Судя по его довольному лицу и пятнам сока на рубашке, клубника была чудо как вкусна. – Я думала, пропьёт, а он на клубнику потратил. Такому и не жалко пожертвовать.

Капуша почему-то мамин энтузиазм не оценила.

– Клубника дорогущая – шестьдесят копеек. Можно купить четыре булки хлеба, три рыбины. Рыба по двадцать копеек – да это даром!

– Двадцать копеек – это сколько? – уставилась Ася на Капушу.

– Не знаешь? – изумилась Капуша. – Смотри.

И она на столе стала раскладывать монеты.

– Копейка – можно купить коробок спичек, две – позвонить по телефону, три – газировка из автомата, пять – проезд в автобусе, десять – полбулки белого хлеба, пятнадцать – автоматическая камера хранения на вокзале, двадцать – литр молока, кило конфет ирисок. Это пятьдесят, а это рубль – купить можно много.

– Колечко с камушком можно?

– Можно.

– Как у вас?

– Не. Это дорого. Пол сумки денег надо, – серьёзно выдала Капуша. – Хочешь, поиграем в магазин?

– Потом поиграете, я её помою.

Мать потащила Асю в туалет. Заперлись. Мать долго мыла руки, проливая удушливую самогонку на голову, ногу Аси, тряпкой промывала лишай. Ася куксилась, стонала, плакала, дёргала руки матери, а та со словами «Молчи, услышат!» аккуратно продолжала экзекуцию. Мутные капли самогонки, смешанные с пылью, потом, попадали в глаза и рот. Ася слизывала крепкую горечь и фыркала от отвратительного запаха дрожжей.

В ослепительно белом платке Ася шла по вагону вслед за матерью. Сияющие потоки света наискось пронизывали вагон, ветер шевелил простыни пассажиров. В ушах звенел перепелиный крик, отчётливо слышалось пение жаворонка. Где-то высоко-высоко под голубым потолком появилась тучка с широкой улыбкой. Тучка достала с третьей полки кувшин с клубникой и протянула Асе. Ася приняла и пьяно качнулась на мужичка. Он удержал, уловив запах самогонки, сладостно принюхался. Мать испуганно потянула дочь за собой.

Солнце оставило людей в покое и милосердно укатило за горизонт. Наступили сумерки, наполненные запахом духоты, немытого тела. Капуша терзала утомлённую дымом рыбу. Ася смотрела на коричневый бок с плавниками, на открытый глаз с раздвоенным веком, на пластины чешуи, укатанные по телу аккуратной черепицей. Если свернуть рыбью голову, то открывались веерные жабры, трещала кость, появлялась нежная белая плоть. Мелкие рыбины Капуша жевала целиком: хрустели плавники, на губы выступал жир. Поедание двигалось по нескончаемой цепочке – пальцы, рот, язык, – плоть уходила в желудок Капуши. По вагону тянулся запах соли, костра, угля, но аппетита это Асе не добавляло. И наверное, только ей. В поле зрения попался отец и его сухая рыбёшка, серебристо-серая, тонкая и длинная, как вилка. Когда отец оторвал ей голову, Асю чуть не вырвало.

В соседнее купе набились мужики в узбекских халатах, чтобы за вечер выпить нескончаемое множество горячего чая из большого металлического чайника. Тесно усевшись на полках, они тянулись к столу за кипятком. Пиалу наполняли наполовину, на один-два глотка, долго тянули капли оттопыренными губами и бесконечно балагурили на узбекском языке. Ася видела их покатые плечи, сутулые спины, потные шеи, выцветшие тюбетейки, перехваченные жгутами цветастых платков. Ежесекундно каждый отирался рукавом полосатого стёганого одеяния.

Отец сглотнул и потянулся за другой рыбой. Мать остановила:

– Обопьёшься. – И принялась собирать рыбий мусор в газету. – Пойду руки помою.

Когда проходила мимо мужиков в халате, они вдруг примолкли, а потом зашелестели акациями, голосами сверчков, голубиным гуканьем. Уже сплетничали про её бледную кожу (как из погреба вылезла), светлые волосы, голые плечи (покарай её Аллах), обнажённые лодыжки (дочь шайтана). Мать притормозила, едва дёрнула головой. Лампочка разговора мгновенно потухла. По возвращении тот же самый разговор-упрёк послужил поводом остановиться и на хорошем узбекском языке выразить свой благородный гнев. Отрывисто рявкала крепкими словами, если кто-то грубил в ответ. Но до настоящего скандала не дошло, потому что в купе появился проводник с новым чайником кипятка. Маленький, уставший, он топтался в проходе и русско-узбекским тремоло умолял всех успокоиться. Следом появился отец.

– Моя не знал, уважаемый, што русский женщин знать узбекский, – оправдывался самый старый аксакал перед отцом. – Прости, алапаем (уважаемая). Шайтан попутал. Моя стрелять не надо, прощение буду просить. Моя за всё просить прощения. Прости, друг. И ты, красавица, прости.

Ася не могла спать, когда за соседней стенкой смехом взрывались мужские голоса, по столу грохотал чайник, хлопали полки. Она с любопытством прислушивалась к чужому языку, как днём присматривалась к одежде. Всё было непривычно. Она чувствовала, что в дороге меняется жизнь, чёткие границы реальности расплываются, а она сама словно перетекает в другое пространство.

Капуша вертелась на простынях, жаловалась на шум и сыпала проклятия. Естественно, тихо, за глаза. Молча ходила в туалет, остужалась тёплой, солоноватой водой. Только никто на неё не обращал должного внимания. Замечали тень, чутко замирали. Слишком надменная, она шествовала мимо и не просто их игнорировала – она их презирала. Через мгновение о ней забывали, в пустые пиалы вновь наливался чай, опрокидывались назад потные затылки.

– Как жарко, – Капуша сама себе жаловалась сонным голосом и смотрела на часы. – До Ташкента ещё пять часов.

Самое время спросить про часы. Ася переползла через мать к столу и прекрасно поладила с Капушей.

– Пять часов – это сколько? Ага, вижу большую стрелку. И маленькую. А это секундная. А зачем она? Значит, если эта стрелка будет здесь, а эта здесь, мы приедем в Ташкент?

Капуша усмехалась в ответ.

– Ага, если поезд не опоздает, тащится, как удав по пачке дуста.

Асе было достаточно смотреть на секундную стрелку, её скорый строгий марш. Поверх стекла ловила пальчиком движение, а под стеклом продолжался заметный ход одной стрелки и менее заметный – другой.

– Приехали! – рапортовал отец Асиной спине. – Просыпайся!

Но этих слов мало, чтобы вынырнуть из сна. Ася смотрит поверх головы отца в окно на проплывающие мимо здания и невольно засыпает вновь.

– Давай, давай. Вставай. Ташкент!

…Сонная Ася маялась на неудобной вокзальной скамейке. Вокруг – неподвижные лица в блеске пота, безвольные потрескавшиеся губы, ускользающие взгляды, напряжённые походки, словно все не шли, а несли свои разморённые тела, боясь растаять по пути. Ася отвернулась, грудью легла на спинку скамейки и уставилась на группу подростков. Среди них особо выделялась длинная фигуристая девица с бритой вокруг ушей головой, с короткой, вздыбленной чёлкой. Она страстно махала руками, требуя внимания, стукала соседей по плечу, двигала пальцами, безмолвно открывала рот. Остальные внимательно ей кивали, жестами отвечали. Ася попыталась повторить хоть одно движение. Запуталась. Старалась быть незаметной, и всё же девица её засекла, подняла руку и указательным пальцем показала круговое движение. Да, Ася поняла, что её просят отвернуться, только плевать она на это хотела! Ей интересно наблюдать. Словно срисовывать образ заколдованной русалки с обложки книги. Девица рассердилась, протяжно замычала, забормотала что-то непонятное. Мать услышала, обернулась, встретилась взглядом с девицей.

– Отвернись! – потребовала она у Аси.

Ася захныкала, тяжело сползла назад, с благородной обидой улеглась головой на коленях матери и уставилась в потолок.

Потолок вокзала украшали восточные орнаменты, сложенные из определённого набора узоров. Пальчиком в воздухе попыталась повторить рисунок. Рука быстро устала. А как же художник? Как он нарисовал? Однажды в садике с обложки книги «Сказка о золотой рыбке» Ася срисовала рыбака. Воспитатели долго восхищались, переспрашивали, она ли это сделала. «Нашли чем восхищаться», – недоумевала Ася и рассматривала недоступную детскому уму геометрию сложнейшего рисунка, которую невозможно сделать без особых знаний. Скорее всего, такие узоры – подарок волшебника, который запрятал в рисунке своё послание людям…

– Смотри, как красиво, – показала матери на потолок.

– Ага, – подняла она голову. – Молодцы, отреставрировали после землетрясения.

– Что такое землетрясение?

– Это когда земля трясётся…

– Зачем?

– Спи.

Ася представила злого волшебника, который зачем-то трясёт землю. Он, наверное, завидует доброму волшебнику, который умеет наколдовывать такие прекрасные узоры… Ася не заметила, как уснула. Снилось большое красивое море, где в разумном порядке плавали геометрически ровные рыбы, похожие на узоры с потолка…

Июль, 2008

– Дядь Гена, – оторвалась от детских воспоминаний Ася. – А правда, что Арал высох?

– Не весь пока, – отложив газету, дядя грустно вздохнул. – Немного осталось. С лужицу.

Он хорошо помнил свою работу вместе с друзьями на берегу Аральского моря, словно и не прошло с тех пор более сорока лет. Они шагали по гулким деревянным тротуарам маленького казахского посёлка, сгибаясь под тяжестью приборов и рюкзаков. Тогда дядя Гена случайно попал в группу научных сотрудников из Ленинграда и ужасно стеснялся их замысловатых, непонятных речей. Тогда и понял, что необразованность – это всё-таки большая помеха для жизни. Ну, писать-читать он умел и счёт знал в пределах четырёх классов, однако дремучесть было не скрыть. Выходило, что ему с ленинградскими и поговорить не о чем, кроме как о рыбе и девках. Картишками хорошо перекидывался, незамысловатыми фокусами удивлял, а как о культуре или мировой экономике речь заходила, тут же случался затык. Ну ни бельмеса не шарил, бек-мек и ку-ка-ре-ку! Стыдобища, словно проиграл бой в кураше. Аккурат после Аральской экспедиции в вечерней школе добыл аттестат и поступил в техникум на автомеханика. Очень полюбилась химия.

– Я помню, мы мимо на поезде проезжали. Красиво. Посреди пустыни синее море, – мечтательно сказала Ася.

– Сейчас там голая степь. Высохло всё. Ветер соль со дна поднимает, разносит, всё губит вокруг. Помидоры, огурцы не растут. Только верблюдам радость от верблюжьей колючки. Тебе сколько тогда было?

– Лет шесть, наверное.

– И запомнила?

– Запомнила. Я ж, кроме снега, ничего толком и не видела тогда. Лета почти не было. Мать говорила, что вы живёте как за границей. Я не понимала. Радовалась теплу, свету. Ужасно переживала, когда с деревьев падали яблоки. Этой красоте расти и расти, а тут червяк.

– Помню, как ты их обратно к веткам привязывала, – расхохотался дядя Гена. – Честно говоря, я, когда в первый раз увидел, был в шоке. Потом Зойка объяснила твою жалость.

– Теперь моя дочка вишенки на дерево возвращает.

– Да уж, люди остаются, антураж меняется. Только червяки стали агрессивнее, добрались до мозга людей. Прям эпидемия. Много ошибок наделали, перед детьми стыдно. Какое наследство оставляем? А ведь казалось, все правильно. Рис, хлопок. Ан ведь нет, не получилось геройства, где-то жизнь червоточину дала. – На последнем слове дядя Гена закашлялся, стал оглядываться. – Слушай, а я ведь, кажется, тогда сюда приехал? Ну, на этот вокзал?

– Да.

– Я вроде приехал в Агрыз, а вы говорите: Архыз.

– Одно и то же.

Ася улыбнулась, как много лет назад. Дядя Гена тогда решил навестить родню. Отбил телеграмму сестре, указал место и время прибытия. Агрыз в восьмидесяти километрах от Челнов – без машины никак. Можно на такси или на автобусе, но тёте Ане важно было встретить брата честь по чести – на родственной машине. Преподносилось это как привычное, а по сути попахивало пафосом: «Мы не хуже других, всё как у людей!» Машина была у Руслана с Асей.

– Это тот, который обещал нам на свадьбу спальный гарнитур? – спросил тогда Руслан.

– Забудь уж.

– Как забудь? Встал, объявил на весь мир.

– Это сработала привычка. Откуда у него деньги? Только что вышел из тюрьмы, – оправдывала дядю Гену Ася.

– А зачем хвастаться? – возмущался Руслан. – Никто за язык не тянул. Да ты и сама поверила, как мартышка, визжала от радости.

– Ну поверила, а теперь не верю.

– Вот и пусть катит на автобусе, – бухтел Руслан, но в дорогу засобирался.

Ася и сама не знала, почему хотела встретить гостя. Может быть, хотела наполниться его оптимизмом или чем-то другим? Всё очень спорно и неопределённо. И почему ей, Асе, сейчас это так важно? Руслан всё больше молчал. В неясные звуки автомагнитолы отрывисто вливалась речь тёти Ани, звон шлагбаума на железнодорожном переезде, скрип ведра на цепи колодца, резкое гудение обезумевшего гонщика на трассе. Ася собирала звуки в саундтрек, и единственным кадром мысленно представляла улыбку дяди… Но хлопнула дверца, иллюзии рассыпались.

С нумерацией вагонов ошиблись. Дядя Гена, держась за поручни, проплывал мимо. Поезд неторопливо увозил его счастливую улыбку на другой край перрона, слишком далеко от встречающих. Тётя Аня, неловко передвигая больные ноги, торопилась следом. Махала руками так сильно, что выпустила сумку, она раскрылась на асфальте. Легкий хруст. Тётя Аня наступила на помаду, размазала алую жирную черту. «Беги!» – толкнула она в спину Руслана, наклонилась собирать баночку с вазелином, карандаш для бровей, проездной, кошелёк. Голубая рубаха Руслана маячила впереди и продолжала удаляться. Ася не поспевала.

Проводник досадливо принимал сумки под хозяйственное балагурство дяди Гены:

– Эту аккуратнее! Здесь дыня! Эту аккуратнее! Хоп? Здесь гранаты, варенье.

Проводник хмыкнул, снял кепку, утёрся ладонью. Заметив подоспевшего Руслана, с жёстким неудовольствием выдал:

– От Москвы, чё ль, чапаете?

Руслан не обиделся, принялся принимать и складывать пакеты, авоськи, сумки в горку у вагона.

– Зачем варенье? – досадовала тётя Аня. – Дай! Дай я тебя поцелую. Думаешь, здесь нет варенья? Похудел… Зря ты так.

– Ах, апаем! Это ж настоящее, нектар спелый под солнцем.

– Должно быть восемнадцать, – в который раз напоминал дядя Гена, вертелся, пытаясь пересчитать. – Где ж виноград, а чемодан с кишмишем?

– Ты что? – задохнулась от восторга тётя Аня. – Весь Узбекистан привёз?

– Я ж знаю, сколько вас тут. Это тебе. – Дядя Гена выудил из кучи белый четырёхлитровый бидон и протянул Асе. – Вишнёвое варенье. С твоего дерева. Помнишь вишнёвое дерево?

Конечно же, она помнила вишнёвое дерево. Чуть тогда не убилась…

Глава 4

Дядя Гена

Август, 1970

Ася потянула руку под платок, заскребла коготками. От приятного зуда голову охватило волной – будто кто-то славный и милый поцеловал в макушку. Скоро на пальцах появилось вязкое чувство сырости, следом возникла боль.

– Не трогай. – Мать утешительно положила руку на детское плечо, сжала сильно и ободряюще, будто это и есть лекарство. – Всё будет хорошо.

– Чешется.

– Всё равно не трогай. Потерпи чуть-чуть. Скоро приедем.

– Когда?!

– Скоро.

Бесконечными чёрточками за окном мелькали столбы, стянутые нотными проводами. Иногда с улицы доносилось еле слышное немузыкальное гудение. Поют-молчат-поют… Ася сидела на краешке полки и чувствовала, будто попала в параллельное измерение между поездом, проводами, лунным светом, где всё устремлено только в бесконечную круговерть без права вырваться в другое пространство: обшарпанный вагон, пассажиры в бесконечном ожидании, лавина вязкой духоты, перепалка проводника с курящим пассажиром. Как игра в пинг-понг: вопрос – ответ, просьба – отказ, угроза – грубость. Проводник стоит в проходе, говорит громко, озадаченно. Человек в синем ватном халате, в тюбетейке пьёт чай, курит набитую гашишем папироску, потеет. Требование «не курить в вагоне» неожиданно маслит неполной пачкой «Казбека». Игра проиграна, довольный проводник уносит добычу, а его освободившееся место тут же заполняется сигаретным дымом, мухами, аммиачным запахом туалета.

Чих-пых! Чих-пых! Поезд тормозит, металлическое лязганье тревожит пустыню.

Пустой перрон, за кустами – низкорослый вокзал, крашенный белой краской, справа – площадь со ступенями наземного перехода, туалет в дощатой будке, три машины, мотоцикл, велосипед, прислонённый к низким перилам…

Поезд ещё не остановился, а на перроне появился человек в белом костюме (Ася впервые видела мужчину в белом), в светлой рубашке. На фоне белого костюма белый вокзал сразу потускнел, съёжился. Ася вглядывалась в плотного мужчину и пыталась понять, что его так тревожит. Он стоял, раскрыв рот, и кого-то высматривал, оглядываясь. Что-то в этом человеке было родное и близкое: мамина улыбка, глаза, поворот головы. Проскользнула мысль, будто он высматривает их. Как бы это было замечательно! Через стекло погладила его по голове, на уровне лба коснулась губами стекла.

– Грязно же, – фыркнула мать. – Не трогай. Сиди спокойно. Нам на следующей выходить.

Начала хныкать. Досиживание последних километров с измотанными родителями донимало гораздо острее, чем в садике, где к вечеру все уже грызлись и хотели домой… Ладно, стоп. Какой садик! Не реветь же тут, на этой жёсткой полке, на виду у синих халатов и чапанов.

– Там дядя Гена, – показала Ася на человека. Сама сказала, сама не поверила и не ждала от матери никакой реакции.

Мать туманно посмотрела на перрон и неожиданно отреагировала.

– Гажимжян! О Аллах. Что ж это! Шевелись же, – накинулась на мужа. – Куда ты смотрел? Зирабулак!

Когда поезд тронулся, мать с Асей стояли на перроне, а отец торопливо принимал чемоданы от проводницы. Тяжело дыша, последний чемодан подталкивала ногой, одновременно оглашая матом воздух и пытаясь расправить флажок. Отец последний чемодан не удержал. Он упал с тяжёлым стуком. Мать сначала вздрогнула, потом успокоилась – в этом чемодане стекла не было, только подарки: картошка, вязаные носки, варежки.

Навстречу им спешил крупный, весёлый дядя Гена, сиял глазами, зубами. Ася всматривалась и боялась, что за этой напускной радостью, как за маской, таится злобное недовольство. Заметить несоответствие не выходило. Дядя искренне светился в вечернем сумраке – как Бог, был хорош во всём. Такой радушный, уверенный, добрый! Одновременно говорил, обнимал, целовал.

– Хоп! – кричал дядя Гена. – Думал, ошибся. О Аллах, ты чего плачешь? – утешительно обнимал мать за плечи. Та кивала, стараясь не замарать костюм брата, растерянно отстранялась. – Бедная, опять плачет… – В унисон золотой улыбке на безымянном пальце поблёскивал перстень. – Рад! Как же я рад, что приехали! У Ляли только что родственники в Башкирию уехали. Жаль, что не встретились. Каттана будет рада, уже спрашивала про вас. Я сказал, что едут. А это кто тут у нас?

Подхватил Асю на руки, прижал к груди, дал почувствовать глубину своей нежности, верности и любви. После таких впечатлений Ася точно одурела. Вместе с теплом и дымным ароматом шашлыков она чувствовала, что дядя хороший и место, куда они прибыли, хорошее и безопасное.

Ещё больше удивило, что даже в наступившей темноте продолжалась жара, но без духоты.

Обошли вокзал и увидели на фоне тёмных кустов светлое пятно «Волги». Отец походил вокруг машины кругами, опробовал гудок.

– И как? – ковырнул мизинцем в ухе родственник. – Нравится?

– Ну дак!

– Ха-ха-ха! Хотел встретить с оркестром, с наядами, виляющими бёдрами.

Показал. Отец хохотнул, мать нахмурилась, Ася ничего не поняла.

Дядя Гена предложил сесть в машину. Это была одна из самых больших легковушек, в которых Асе приходилось ездить. Кажется, их комната в бараке была меньше. Когда дядя отворил заднюю дверь, мама с тоской уставилась на розовый бархат накидок, подушки, шитые серебром. Под цвет подушкам – тапочки. Тапочки! Что делают тапочки в машине?

Дядя отнёс тапки в багажник, уселся за руль – вписался в машину, как вылитый красавец. Дураку понятно, что всё вокруг было странное, необычное, недешёвое. Ася доверчиво ползала на заднем сиденье, трогала ручки на деревянной панели, проверяла углы, пялилась в окна.

В панель заднего окна были вмонтированы две бархатные коричневые собаки. При движении их головы уютно покачивались, словно соглашались, приветствовали и показывали на мелькающие за окном узкие улицы, незнакомые кусты, приземистые крыши мазанок.

На фоне золотистого заката всё кажется серо-синим, нежным, как колыбельная. Вечернего света уже мало, его не хватает разглядеть фигурки людей. Сверкая красным глазом светоотражателя, по обочине катит велосипедист. Вдоль рамы привязана широкая тяпка. Велосипедист провожает машину усталым взглядом. Собаки и ему кивают, прощаются.

Ася тянется к игрушкам, пытается заглянуть туда, откуда торчат головы. Она никак не может разгадать их таинственность: как так получается, что головы качаются, если само тело неподвижно? Зацепила пальцем за собачью голову, но мать нервно дёрнула Асю за плечо, шлёпнула по ладони. Ася демонстративно насупилась, сложила руки на груди в замок – «не буду с вами разговаривать».

– Пусть играет, – увидевший это в зеркало заднего вида, разрешает дядя Гена. – Это мои Холёсёсики.

– Кто? – быстро переспрашивает мать.

– Послушай, они разговаривают, как китайские болванчики: «Холёсе-холёсе».

Как Ася ни старалась, «холёсе» не слышит, лишь при большой тряске улавливает щелчки, словно внутри собак катаются фарфоровые шарики.

– Там внизу противовес, сама голова крепится на штыри, которые образуют ось вращения. Собачки – отличный датчик движения, чутко реагируют на колебания земли при землетрясении.

«Да! Да! Да!» – кивают собачки, словно принимают у дяди Гены экзамен.

– До сих пор трясёт? – с опаской смотрит в окно отец.

– Бывает.

«Да! Да! Да!» – в унисон соглашаются собаки.

«Волга» осторожно притормозила у высоких металлических ворот: при свете фар выпуклый орнамент ковки окрасился небесно-голубым отблеском. Мать открыла дверь, ступила на землю… Ой! Что такое? Упала на колени перед деревом, щекой прижалась к шершавому стволу. Нежный контур её щеки слился с изгибом ветки, висок прижался к серой тени листьев. Слёзы проявились моментально. И стоило ей только моргнуть, как они потекли по щекам, от них по трещинам коры, прожилкам листьев. Слёзы текли по маршруту воспоминаний и будто нарисовали отцовский профиль – тут щека, здесь бородка, это висок. Будто и он плачет. Бедный, он плачет, потому что рад дочери, её приезду. «Приедешь как-нибудь, а орех вырастет. Меня не будет, а дерево останется», – говорил он, сажая дерево. Потом, закусив печально губу, щурился от палящего солнца, твёрдой рукой проверял, устойчиво ли держится саженец.

Мать родилась в Башкирии, её отец (Муса-абый) был превосходным жестянщиком: мастерил чашки, ложки, трубы для самоваров. Ко всему лежали руки. Из мусора делал любой ширпотреб: брошенная консервная банка легко трансформировалась в воронки, крючки, засовы, скобы. Семья держала пчёл, сажала картошку, продавала дрова. И всё равно жили голодно. Пока однажды, ещё до войны, не решили переехать в Узбекистан по зову старшего сына. Он выучился на вертолётчика, полетал, а потом остался здесь, на строительстве нефтепровода. Писал письма: приезжайте, здесь тепло и не надо топить печь, а еда валяется на земле – персики, орехи, груши… Долго думали. Решились, собрались, две недели ехали в теплушке, во время остановок пекли картошку на кострах. До Самарканда не доехали, мамина мать Каттана заразилась оспой. С поезда высадили. После двух месяцев мытарств на чужбине купили в области землю. Первым делом отец посадил орех. Местные жители предупредили, что орех нельзя сажать около дома – плохая примета, потому как в его тени принято собирать милостыню. Муса-абый не удивился – точнее, он уже устал удивляться народному своеобразию. Тем более что дела сразу пошли в гору.

– Анием! – крикнул дядя Гена в открытые ворота. – Встречай.

На пороге появилась невысокая старушка с выразительными голубыми глазами, загорелой кожей в мелких морщинках, целыми, слегка жёлтыми зубами. Хотя она была старше всех, но выглядела не хуже других, так казалось, – одета только по-старушечьи: цветное шёлковое платье, зелёный цигейковый камзол, золотые серьги-кольца. Из-под белого, как у Аси, платка выбивались седые кольца волос.

– Это Каттана – старшая мама, – подтолкнула мать Асю к старушке, – иди же обними, поцелуй.

Ася застыла на месте. Идти целоваться с неизвестной старухой не хотелось. В замешательстве оглянулась на мать, и она ответила бодрой, но беспомощной улыбкой, будто говоря: ну так надо, что я могу поделать?

Пока Ася стояла, отец прокашлялся, протиснулся вперёд, обнял Каттану за плечи, чмокнул в щёку. Она с молчаливой радостью шлёпала зятя по спине и не плакала. Это для Аси стало неожиданностью, ещё большей неожиданностью была татуировка на внутренней стороне запястья: зрачок, обнесённый частоколом ресниц. Ася никак не могла собрать в единое целое образ старухи: властный, уверенный взгляд, тщедушное тело, мускулистые руки, серебряное обручальное кольцо, интеллигентные тонкие пальцы с розовыми ноготками, как у пианистки из детского сада. Такие руки не знакомы с тяжёлым тестом, пирожками, знай себе играют на пианино целыми днями. Этими руками Каттана позвала гостей в дом.

Он утопал в тени, с улицы казался маленьким и приземистым. Но это было обманчивым впечатлением. Дом специально был глубоко вкопан в землю, чтобы сохранять температурный баланс. На открытых окнах – металлическая решётка. Низкие окна вровень с землёй, сквозь них не рассмотришь ни улицу, ни лица прохожих. По корням деревьев только и приходится додумывать их кроны… Где-то там слышны голоса, словно оркестранты настраивают инструменты перед спектаклем. Скучно переговариваются скрипки, коротко, со свистом отвоёвывают звуковые места духовые инструменты… все говорят, говорят, говорят, а Ася засыпает на ходу.

Место на полу – самое прохладное. Ася просыпается и только теперь замечает, что пол застелен прохладным шёлковым ковром. По краям видны широкие стежки, которыми с обратной стороны нашивалась кожа. При взгляде на разбросанные разноцветные подушки и простыни стало сразу понятно, что родители уходили второпях. В углу комнаты стоял раскрытый чемодан: платья в комках газеты, стопочка отрезов ткани. Пахло отцовским одеколоном «Шипр», сухофруктами.

В комнату зашла Каттана, покосилась на Асю, прошла к сейфу, отворила его длинным ключом, сунула внутрь укутанный в белую тряпку свёрток. На полках сейфа видны стопки денег. Когда тебе около шести лет, ты ещё не мыслишь большими категориями. Мир – это семья: папа, мама, брат; хлеб, шоколадные конфеты, игрушки. А вот такие стопки денег непонятны. Как бы сказала мама – «это шунды дорохо и бохато». Асе больше интересна синяя стена с трафаретом узбекских лилий, бездарнее, чем на вокзале в Ташкенте, но гораздо талантливее, чем трещины на деревянных стенах их барака. Осенью по стенам текла вода, на зиму стены промерзали насквозь, в такие дни Асю оставляли в садике на круглые сутки, а если она бунтовала и отказывалась оставаться, то дома приходилось спать в одежде, с горячими грелками в ногах.

Каттана ушла. Видела, что Ася не спит, мило покосилась, улыбнулась… и ушла. Как так?! А где восторг от пробуждения дитятки? А ещё говорят, что бабушки добрее родителей. Как же так?! И вдруг Ася поняла, что Каттана просто не догадывалась, какая Ася прелестная внучка: в ней уже проснулся голос великого художника, она рисовала на всём – арбузной коркой на асфальте, пролитым супом на столе. А ещё знала песню про пропавшего зайчика, считала до ста, знала все буквы алфавита, но пока читала только крупные, складывала несколько слов: папа, мама, коммунизм. А ещё знала секрет Зойки Ворониной про порванное платье и терпеливо никому не рассказывала, кроме куклы Маши и соседского мальчишки Серёжки. И ещё она играла в шашки и «уголки».

Ася принялась искать платье в чемодане, на стуле, на полу. Странно. Обычно находила в трёх местах: глаженое – в шкафу, мятое – в кипе стираного белья, грязное – в тазу. Но здесь совершенно незнакомая обстановка. Вышла во двор злая, в голубых трусиках.

На топчане в ворохе подушек полулежали дядя Гена и совершенно незнакомый Асе человек. Ворот его милицейской рубашки был расстёгнут, половинки галстука болтались на зажиме. Между глотками чая и неторопливым разговором мужчины вяло играли в шашки. Заметив голопузую, лысую Асю, незнакомец украдкой усмехнулся и, не останавливая игру, продекламировал Алишера Навои:

Дядя Гена невероятно громко рассмеялся и сделал неверный ход.

– Вот ты и попался! – обрадовался милиционер и срубил три шашки.

Дядя Гена покряхтел, затем широким жестом сгрёб все шашки с доски, но, тут же придя в себя, снова стал расставлять их по клеткам.

Какая-то женщина не глядя отодвинула Асю в сторону, словно небольшой и не слишком ценный предмет, и стала сервировать невысокий стол тарелками с шурпой и пловом. Она рвала лепёшку большими кусками, так что с неё беспощадно сыпались кунжутные семена и хлебные крошки.

– Апаем, – обратился дядя Гена к женщине, – накорми ребёнка.

Губы у женщины дрогнули, как будто она собиралась презрительно фыркнуть, но вовремя остановилась. Она посмотрела на Асю, протянула руку, подтолкнула к дому.

От чужой беспардонности Ася недовольно дёрнула плечами. Возвращаться в душный дом с хмурой тёткой не хотелось. Она останется здесь, под кроной вишни, с вазой шоколадных конфет – в том, что они шоколадные, Ася не сомневалась. Взобралась коленями на топчан, перешагнула шашки и уселась рядом с дядей напротив милиционера.

– Ты куда? – зашипела женщина.

– Гульчачак! – жестом остановил её дядя Гена. – Принеси ещё пиалу. – Стукнул шашкой по доске. – Твой ход.

Незнакомец смотрел на Асины пальчики, как они лихо собирали рассыпанные по одеялу кунжутные семечки, отправляли в рот.

Дядя Гена поднял зерно и туманно спросил у Аси:

– Знаешь, сколько таких зёрен в карате? – И тут же ответил: – Два. Запомни. Два.

– Никогда не знал. – Незнакомец сделал ход. – И почему?

– Вес этих семян стабилен, не меняется ни при каких условиях. Ещё с древнейшего мира.

Дядя Гена передвинул фигуру по доске. Ася молча исправила ход. Дядя удивился, вернул шашку на место и понял, что проиграл.

– Лихо. Ещё партейку? – улыбнулся гость.

– С ней сыграй, – потянулся дядя Гена за ложкой. – Обед уже заканчивается. Ты же торопишься?

– Конечно. Если к утру не успеем, меня уволят. Ну что, лысая, сыграем?

– В «уголки» умеете? – кивнула Ася.

– В «уголки» ещё лучше! Тут я вовсе мастер. – Гость улыбнулся, сжал в ладони шашки и, предлагая выбрать, забалагурил: – «Так иногда при виде бедняка у богача раскроется рука». Белые ходят первыми.

Ася выбрала, гость разжал руки – на коже образовались отпечатки колец.

– Ваш ход.

– Хоп (хорошо).

Гость театрально высоко взмахнул рукой и сделал первый ход. И Ася сразу поняла, что он проиграл. В «уголках» очень важен первый ход, он позволяет первым занять оборонную позицию на четвёртой клетке у сгиба доски. Успел первым, значит, послал все пешки противника в обход, а это лишние укороченные ходы. Этой премудрости Асю научил дед Василий со второго этажа барака.

После пятого проигрыша гость сдался.

– Хоп… всё! – Досадливо провёл рукой по влажным волосам. – Не хочу больше играть. Шайтан её побери! Пошли работать. Плохой сегодня день. Машина поломалась, девке проигрался. Плохой день. – И вновь процитировал Алишера Навои: – «…Была она вся в язвах, и её терзали мухи, как вороньё».

Дядя Гена с гостем пропали за воротами, но скоро в них кто-то громко постучался. Ася оглянулась и увидела, что в дверях стоит человек с двумя жёлтыми вёдрами. Гульчачак, убирающая топчан, застыла на месте.

– Забирайте. – Человек поставил на землю вёдра, доверху наполненные свежей рыбой. – Как заказывали, три ведра.

– Может, два? – усталым тоном промямлила женщина, видимо мечтая, чтобы третье ведро испарилось.

– Сейчас принесу третье.

– Сколько?

– Гажимжян-домулло (учитель) уже заплатил.

– Детка, – обернулась женщина к Асе, – сбегай в гараж, спроси, что с рыбой делать, жарить или уху?

– Ага, – ринулась Ася и поняла, что не знает, где гараж.

– За воротами направо. Увидишь.

Всё завертелось как-то слишком быстро. Гараж скорее услышала и уловила по запаху, чем увидела. Навстречу выскочил крупный человек – на брюхе огромный кожаный фартук, лицо и руки перемазаны отработанным маслом. Он кричал:

– Что за адов бардак? Где ключ на восемь?

– У меня, – ответили ноги из-под машины.

Чумазый разругался с ногами так, что хуже слов Ася и не слышала. У ног оказалось красное лицо. Оно появилось из-под машины и, передразнивая чумазого издевательским фальцетом, объяснило, что чумазый сам виноват, у него дурацкая привычка разбрасываться инструментами. Но чумазый с трясущимися от злости руками напомнил ему про его мать самыми грязными словами. Беседа грозила перерасти в драку, и так бы и случилось, если бы не пришёл дядя Гена и всё не уладил.

– Домой, – коротко приказал он обоим.

– Гажимжян-усто (мастер)! – сбавил пыл чумазый. – Ну прости. Чёрт с ним, с ключом. Новый куплю.

– Домой…

Июль, 2008

Позвонил Руслан:

– Вы где?

– В Агрызе, поезд скоро. Как дела?

– У тебя тут такая здоровская торговля.

– А я тебе говорила…

– Носки? Сколько? Десять упаковок?! Ой, давай перезвоню…

Руслан отключился, а в большом окне вокзала снова появилось солнце. Уборщица с ведром прошла мимо, её голова оказалась в солнечном луче, и Асе почудилось, что белый платок вдруг превратился в лёгкий ореол святости. Видимо, войдя в здание вокзала, уборщица впадала в благостное состояние, знала, что здесь её ждали, ценили и уважали. Вокзал стал её вторым домом, и вытащить её отсюда было проблемой. Все её внутренние настройки, кажется, установлены навечно: поливать, протирать, мыть. Уборщица не так уж стара, и если найдётся умелец, то изменить настройки окажется не таким уж долгим процессом. Расцветёт мгновенно и позабудет, как ей дорог вокзал.

– Дядь Ген, а помнишь, как назывался тот цветок, которым Каттана лечила мне лишай?

– Не помню. Но если лишай, то, скорее всего, дурман-трава. Белым цвёл? Ты мне лучше скажи, как мы от Перми будем добираться?

– Не знаю, можно на поезде. Но, говорят, там отменили все рейсы, остался только один, ходит раз в сутки.

– А такси? Такси же не отменили?

– Нет, наверное…

Таксист Юрий был уверен, что все пассажиры ссыку-ны и жадюги, особенно старухи. И поэтому старух на борт не брал и сразу называл завышенную цену. Для приличия торговался секунд пять и, если не соглашались, отправлял клиентов молодым товарищам, которые по бедности соглашались на любую халтуру. Юрий не переживал, что упустил кого-то, – в крайнем случае забурится на весь день к Светке Кроссовке. Она сотворит такую анимацию, что кордебалету и не снилось. Да и расценки у неё божеские, без бесконечных нулей после циферки.

О, легка на помине. Как только в наушниках зазвучали томные вздохи, Юрий включил телефон, в ухо колокольчиком пролилась Светка Кроссовка. Конкретно зазывала на рыбалку и похотливо разбавляла разговор нецензурными словечками. Юрий пыжился не ржать в голос. Он уже заметил твиксов (так здесь называли разновозрастные пары: и неважно, это отец с дочерью, дядя с племянницей или муж с женой). Опыт подсказывал, что эти твиксы в поисках машины.

– Куда едем? – Таксист выдавил из себя коронную фальшивую улыбку, призванную привлечь, охмурить. У него получалось куда убедительней, чем у служащих банка.

– До Губахи.

– Восемь… До Верхней десятка…

– Пять километров разница? – начала торговаться Ася.

– Это пять километров по бездорожью, острые камни с карьера. И предупреждаю: если я чё подцеплю, то с вас шиномонтаж…

Ася с дядей Геной переглянулись.

– А долго ехать? – Дядя Гена спрашивал для раздумий, мысленно переводил рубли в узбекские сумы, американские доллары. Выходило дорого. Очень дорого. За такие деньги можно было купить ещё два травматика и ими три раза перекрыть поездку. Оглянулся на племянницу: вдруг и она поучаствует? Предлагать неудобно, не по-дядьгеновски. Она-то, наверное, уверена, что он по-прежнему «шун-де бохат». Был бы «бохат», не вписался бы в эту авантюру. Может, действительно рвануть на поезде?

– Двести девяносто километров, часов за пять управимся… туда и обратно…

– За пять? – всколыхнулась тревогой Ася.

– Да не ссыте, я зря не рискую.

Вновь томными вздохами ожил телефон. Юрасик уже приготовился ответить Светке Кроссовке, что готов срулить с ней на рыбалку. И дядя Гена это понял и опередил.

Через пятнадцать минут они уже выезжали из Перми. Ася с любопытством оглядывалась. Вне всяких сомнений, город изменился, появились современные высотные дома, ладно отреставрированные особняки. Особенно впечатлила аллея, разделявшая улицу на две части. Аллея упиралась в соборную площадь Архиерейского подворья. От него повернули направо – неожиданно мелькнул Краеведческий музей, речпорт, вокзал Пермь-1. Ася едва успевала их замечать.

– Примерно вот тут, – показал Юрий на вокзал, – стоял заводик-лесопилка. Отец мой здесь работал. Чуть, говорит, с голоду не умер.

Дядя Гена сказал, что тоже по молодости работал на таком. Днём пилили доски, ночью охраняли. На улице минус тридцать, он в дырявом ватнике, стоптанных валенках. Самое страшное – пропустить вора, всё на тебя спишут. Свои же и спишут.

– Бригадир ещё тот гад попался, денег не платил, то «пропьёте» орал, то штраф какой-то придумывал, – рассказывал дядя. – Тыкал в морду амбарную книгу: «У меня всё запротоколировано», а чего там написано, непонятно. А у меня четыре класса башкирской школы, по-русски ни бельмеса. Так я однажды на помойке кирзовый сапог нашёл. Подошва – в хлам. Из голенища сшил пару тапок. Продал. Домой картошки купил. Пока домой добирался, заболел. Мать неделю выхаживала: прополисом мазала, крепко в положок (холщовая ткань, которой пчеловоды укрывали рамки) пеленала, до одури в бане парила. Веником махала, бубнила всякие молитвы. Так, мёдом и святым словом, вылечила, других лекарств не было. Как только поднялся, так и решили трогаться в Узбекистан. Мать распустила косы, вынула монеты из чулпы. Она же до замужества был дочкой бая. Когда отец пришёл свататься, её папаша искренне оскорбился: «Да что ж ты, голожопый, удумал? Заработай на дом, лошадь купи, вот и приходи». А отец, оборзевший от революционного беспредела, пообещал будущему тестю: «Вот подпущу красного петуха, враз одинаковыми станем». Бай уже пуганый был, четыре раза его раскулачивали. Но он упрямый: чулпы продаст, вновь дом поставит, скотину купит. Революционеры орут: «Кулак! Кулак!» Шашками рубят, хлеб гребут. На пятый раз бай восстанавливаться не стал, плюнул, на печке растянулся, но бояться не перестал. Скрепя сердце отпустил дочку в жёны. Отдал без приданого, только чулпу оставил. У матери к нашему переезду последние десять золотых монет осталось. Вот с ними и тронулись в путь.

Глава 5

Каттана

Июль, 2008

– Это Мотовилихинский район? – Ася смотрела на крыши домов над раскидистыми деревьями.

– Не… это дальше. Я там живу. Будем проезжать, покажу. Но это по объездной. Много не увидите.

Была ли она фантазёркой, Ася не думала, но она любила поездки за возможность догнать время. Это совсем не значило, что она всё бросала и жила только дорогой. Грело само существование такой возможности.

– Лишь бы пробки на мосту не было, – смотрел водитель на дорогу, переполненную строительной техникой, и настраивал радио. – Там мост ремонтируют. Повезёт – проскочим. Вчера стоял два часа двадцать минут. Но сегодня суббота…

Когда искажённым помехами голосом девушка расплескалась в простецкой песне с рефреном «Джинна, Джинна из кувшина», водитель не выдержал и отключил радио.

– Что там, в Верхней Губахе? – спокойно спросил он.

Ася увидела в зеркало заднего вида чёрные очки. Удачный барьер, водитель спокойно изучает пассажира, а тому приходится додумывать – и чем ярче фантазия, тем страшнее картинка.

Дядя Гена обернулся к Асе за подсказкой.

– Воспоминания из детства. – Первое, что пришло в голову. Отчасти правда. Ну не будет же она рассказывать про три бутылки с золотом! Было бы более романтично, если бы золото было в кувшинах, мысленно пропела Ася: «Джинна, Джинна…» Песенка прицепилась паразитом. – Давно не была. Говорят, город превратился в призрак. Экскурсии водят.

– А это случайно не Каменный город? А то увезу вас не туда.

«Может, и Каменный», – замерла Ася. Переименовали? По фотографиям из интернета это название себя оправдывало. Деревянных бараков вовсе не осталось.

– Тогда до Губахи не доезжаем километров пятьдесят.

– Наоборот, это дальше Нового города, по дороге в Кизел. От коксохимзавода направо.

– Это около горнолыжной базы?

– Знаете, да? – обрадовалась Ася.

– Да мы с семьёй туда часто ездим. Да и вообще я почти каждый день мотаюсь в Губаху. Командированных вожу на «Метафракс». Жалуются, что аренда квартир как в Москве. Группу киношников возил, говорят, будут снимать фильм исторический.

– Понятно, – чтобы как-то поддержать разговор, откликнулась Ася. – Как называется?

– Кто ж его знает. – Водитель глянул в зеркало и вдруг резко выругался: – Куда ж прёшь?

Впереди с остановки выезжала «газель», протискивалась среди тяжёлых грейдеров, катков. После каждой неудачной попытки воткнуться в поток водитель «газели» сигналил и напирал. Никто не уступал. В конце концов он плюнул на безопасность, перерезал поток и с разворотом рванул вперёд.

Из соседней машины на Асю смотрел мужчина. Смотрел, но будто не видел. Он кого-то ей напомнил. Присмотрелась внимательнее. Показалось. Обычный мужчина, наверное, едет с другом на рыбалку. Довольно часто мужчины в субботу едут на рыбалку, отдохнуть с пивасиком и русалками, которые особенно клюют по выходным.

Юрий тоже обратил внимание на соседнюю машину, которая шла так близко, что он мог спокойно стряхнуть пепел на их пассажирское сиденье.

– Дорога полна психов и идиотов. – И словно в доказательство Юрий выжал газ до конца.

«Он псих, а я идиотка, что согласилась с ним ехать», – подумала Ася. В животе расползался страх, который обычно испытывала при высоких скоростях. Она вдруг резко ощутила, что хочет вернуться домой. Как можно быстрее.

Идеально ровная дорога горячей чёрной лентой обрывалась на горизонте. Машину тихо покачивало на спусках и подъёмах. Постепенно скорость становилась выше. Деревья хаотично разлетались в стороны, хлопки незаметных вмятин расплавленного асфальта делались слишком громкими. Сто двадцать… Сто сорок… Сто шестьдесят… У солнца появился жаркий кометный хвост – чем больше скорость, тем длиннее хвост. Небо понемногу гасло, счёт времени разлагался на десятые доли секунды. Когда машина, словив неровность трамплина, ушла в короткий полёт, Юрий испугался, ухватился за руль обеими руки, хотя понимал, что в этот момент машина была абсолютно неуправляемой. Задача – удержать колёса параллельно дороге, иначе при возврате машину выбросит на обочину или встречку.

– Она боится, – проснулся дядя Гена, когда машину тряхнуло и она сцепилась колёсами с асфальтом. – У неё фобия.

– Вы не будете против, если я поем? – ухмыльнулся водитель и, как ненормальный, обогнал «газель». – Я не по-завтракамши.

Ася поймала себя на мысли, что готова ждать Юрия хоть сутки, лишь бы он остановил эту безумную гонку. У неё имелась особенность – безудержное воображение. Оно раскручивало малейшую проблему до размеров катастрофы. Ася отстранённо наблюдала, как Юрий завернул к ближайшему кафе, остановил машину. Она догадывалась, что в голове Юрия не было тормозов, вернее, их напрочь снесло от иллюзии, будто каждая из армии его фанаток ждала, что однажды именно её он пригласит в мир изысканной развратной печали. Скорее всего, в любой нерабочей среде из его рта лилась какая-то бойкая чушь. За ней прятались детские комплексы безденежья. А может, он спутал пассажиров с кинематографистами. Наверное, каждый таксист ждал, что однажды в его тачку сядет крутой продюсер и откроет ему волшебную дверь в мир искусства кино, и уж ему-то он покажет свою удаль.

– Сумасшедший какой-то, – пожаловалась Ася на водилу дяде Гене. Страх по-прежнему звучал в её теле, особенно в ногах, сведённых судорогой.

– Мне кажется, за нами следят, – сказал он легко, без волнения и даже с какой-то живой интонацией. – Вроде оторвались.

Это прозвучало как неумная шутка. Ася смотрела на дядю с застывшей улыбкой, но это была просто гримаса. К ужасу гонки добавился страх преследования. Ася опустила голову, поглаживая свои ноги, а затем в её голове всё сложилось само собой.

– Зачем кому-то следить за нами?

– Разболтала всем.

– Кому? С отцом разговаривала – вдруг что вспомнит?

– А он мог рассказать? – обернулся всем телом дядя Гена.

– Ну, если только сиделке или соседке на лавочке у подъезда.

– Тогда эту интересную историю знает вся Елабуга.

– Да кто ж поверит в эту чушь?! – нервно брякнула Ася и заткнулась.

Дядя Гена ожесточённо зачесал мизинцем в ухе, словно пытался выковырять Асины гадкие слова, хотя и сам на девяносто девять процентов был с ней согласен – никто не поверит. С другой стороны, оно и лучше.

– А вдруг кто поверил?

– Кто? – усмехнулась Ася.

– Ты.

– Смешно, честное слово, – попыталась сгладить ситуацию Ася. – Наверняка от сплетен три бутылки переросли в десятки, а то и сотни штук. Кто купится? Всё спишут на старческий маразм.

Дёрнул её черт выспрашивать у отца подробности!

– Да точно тебе говорю. Гнал как придурочный. Серый «Ниссан-940». Если увидишь. – И тут глаза дяди вспыхнули непонятным весельем. – Лёгок на помине.

Происходящее, кроме шуток, походило на кадры из боевика. Затемнённые стекла, очки, резкие тормоза. «Ниссан» внезапно остановился перед ними, с пассажирского сиденья соскочил человек и трусцой погнал к будке уборной.

– Что и требовалось доказать, – Ася расслабилась, вытянула ноги. – Культурный человек. Мог бы и у обочины опростаться.

Дядя Гена расхохотался…

Август, 1970

Хотя на улице всё плавилось от жары, в гараже было относительно прохладно, работали два самодельных вентилятора. Человек, окуная тряпку в ведро с водой, мыл машину. Около другой машины, похожей на кучу металлолома, дядя Гена разговаривал с милиционером. Его форма вылиняла от пота и солнца, сам он крупный, брюхо – круглое, как земной шар. Лицо в щетине, губы трясутся в улыбке, норовя каждую секунду перетечь в болезненную гримасу.

– Гажимжян-усто! – Он заключил дядю Гену в объятия, крепко поцеловал в обе щеки. – Проси что хочешь! Душу отдам.

– Муслим, не в обиду будь сказано, тебе только на тракторе ездить. Вторую машину за год гробишь. А у самого ни одной царапины. Хотя бы испугался?

Муслим шутку оценил, невесело захохотал.

– Аллах ко мне милостив. Но зря ты так, я испугался, сильно испугался.

– Да не того ты боишься, – отмахнулся дядя Гена.

Муслим тяжело вздохнул:

– Я Гажимжян-усто, тестя боюсь больше, чем смерти. У меня, может быть, через такой выверт весь страх наружу выходит. Приходи в гости. Я фонтан построил с голой девицей. Не помню, как точно зовут, но дико божественна, – и улыбнулся, как для обложки журнала.

– Афродита?

– Чего?

– Ладно, проехали. – Дядя Гена медленно пошёл вдоль машины, осматривал вдумчиво, дёргал дверь, трогал сколы, принюхивался. – Недели за две управимся, конечно, если будут запчасти.

Муслим вздрогнул всем телом.

– Гажимжян-усто! К утру надо.

– Не получится. Ну, во-первых, у меня срочная работа, Нурисламу обещал, а во-вторых, твоей машине, кроме работы, ещё запчасти нужны.

– Надо. – Милиционер поднёс руки к горлу, показывая, что ему иначе «не жить». – Любой каприз.

– Сходи к Кариму. Он умеет колдовать. Вдруг у него получится.

– О Аллах, Гажимжян-усто, не шути так. А если всей бригадой? Ну… Я подгоню пару человек.

– Давай так, – хлопнул по плечу толстяка дядя Гена. – Я всё равно не смогу, как ни уговаривай. Давай мы твою машину отправим Зеравшану. У него и подъёмник есть.

– Ходил. Он просит дочку устроить в Московский университет. А у меня там связей нет. Гажимжян-усто, даю пять кусков.

– Тебе, честное слово, за такие деньги дешевле купить новую машину.

– Хоп. А есть на примете?

Дядя Гена улыбнулся, кивнул на свою «Волгу».

– Ну, только если эту.

Муслим шутку оценил. Знал, что мастер не продаст свою машину ни за какие деньги.

Они поговорили ещё какое-то время и вдруг поняли, что больше им друг другу сказать нечего. Муслим не говорил про то, как случилась авария, отпустил единственную бранную реплику в адрес водителя, подрезавшего его. Дядя Гена подробности и не спрашивал, сам догадывался. Здесь срабатывал поселковый менталитет: люди, как и в жизни, перестраивались не пойми как, а то и вовсе пёрли по встречке, многие не знали правил дорожного движения, потому что они написаны не для них, а только для законопослушных трусов и уродов: «Вах! Вах! Вах! Да какой неумный дурак на этот ровный дорога знак сорок поставил?» Можно, конечно, поговорить о погоде, какая здесь адская жара, но это не беда, потому что женщина как раз принесла чайник, две пиалы на подносе. Все стали с женщиной здороваться, ласково и добро называть Гульчачак.

Если бы Муслим не споткнулся о колесо, которое разбортовывал человек, не было бы нечаянной острой боли в спине. Ахнув, Муслим схватился обеими руками за поясницу и стал оседать. Затылок уже почти коснулся твёрдого обода. Кругом дребезжали, подпрыгивали болты, гайки.

Поймав Муслима, Гажимжян с силой прижал его к груди, встряхнул, заорал:

– Ты чего?

Подоспели мужики, оттащили Муслима к скамейке. Чувствуя, что теряет сознание, он заплакал.

Дядя Гена нервно щурился, подталкивал жену к скамейке. Она в короткой молитве сложила руки, лёгким движением утёрла лицо, заодно убрала выбившиеся пряди под платок.

– Где больно? – подняла свесившуюся руку Муслима, положила на грудь, сжала пальцы.

– Спина, – не глядя на неё, ответил Муслим. – Спина…

– После аварии?

– Да, зацепило немного.

– Так больно? – крепко вонзила коготки в лодыжку.

– Шайтан! – Муслим вылупил глаза, рот застыл в судороге.

– Жить будешь, – одобрила реакцию Гульчачак. – Сейчас поставлю обезболивающее. А в больницу сходи. Поставарийный синдром. Ходишь по горячке. Боком вылезет.

– Мне в больницу нельзя-я-я-я… не трогай там! Что ты за зверь такая?!.. Машина государственная. Меня тесть на ленты порежет. Вторую машину… а-а-а-а! Как больно… он мне не простит… иди отсюда!

– Раньше надо было думать, – злобно посоветовала Гульчачак.

На лице Муслима горела вина, отчаяние скрещивалось с болью и тревогой.

– Ну чего? – выглянул из-за жениной спины дядя Гена.

– Да вроде ничего. Но я не рентген. Укол поставлю. Ему в больницу надо.

– Как ты? – склонился над Муслимом дядя Гена.

– Как ты с ней живёшь? – простонал Муслим, ухватил мастера за грудки. – Помоги! Ради Аллаха помоги. Меня тесть в хлорку закопает, в хлопок превратит.

– Ну хоть какая-то от тебя будет польза…

– Что? Что ты сказал? – не расслышал Муслим.

– Учти, выручаю последний раз. Поговорю с Нури-слам-абыем, завтра на построе (утренняя перекличка в милиции) выставим его машину с твоими номерами. – Дядя Гена сам был не рад своему решению.

– Хорошо, хорошо, – торопливо согласился Муслим и прислушался к телу: кажется, отпустило. – Я твой должник.

– Лучше Нурислам-абыю заплати.

– Да он моему тестю по гроб жизни обязан.

Гульчачак потащила Асю домой. Была не слишком разговорчива, коротко выговаривала, что Асю только за смертью посылать, сетовала: «Чуть вся рыба не протухла». Ася не возражала. Она плевала на рыбу, особенно в такую жару. Там, в гараже, было гораздо интереснее: молотки, зубила, непонятные инструменты, запчасти, автомобильные двери без ручек и стёкол, много людей, шума. За воротами одинокий орех, над арыком кусты в страстном переплетении ветвей. Так тесно, так близко, что образуют тоннель, и надо знать потаённый ход, чтобы протиснуться к воде. Воду дают только по вечерам. Сначала канава заполняется густой песчаной рыжиной, незамедлительно уносится мощным потоком, и очень скоро ветки кустов плескаются в прозрачной звонкой прохладе. От такого умиротворения вся природа вскипает живой радостью.

Они зашли в дом. С винограда, вишни, яблонь вспорхнули воробьи. По соседним дворам заголосили петухи, басисто взревели бараны.

На нижней ступеньке крыльца Каттана чистила рыбу, укутавшись платком от надоедливых кусачих мух. Мухи с гулом кружили в заполошной свалке, атаковали, будто свора голодных волков. Гульчачак подошла к ней, сказала что-то на узбекском. Каттана внимательно посмотрела на Асю, сполоснула руки в рыбной воде, легонько притянула к себе. От бабушки пахло тиной, влагой, сладким виноградом, тёплым чёрным чаем и ещё неведомым ванильным запахом духов. Когда Каттана развязала платок, Ася зажмурилась, понимая, что сбежать не получится. От матери давно бы сиганула на улицу к арыку, а сопротивляться маминой маме мысли не возникло – наверное, неприлично, страшно. Чего там ещё приходит в голову детям, которые не избалованы вниманием бабушки? Пусть посмотрит и забудет.

Наклонив голову, Ася переводила взгляд с бабушкиных тапок на мохнатую жёлтую гусеницу… муравьи крутились вокруг неё каруселью, переползали, заглядывали в её огромные глаза. Гусеница сопротивлялась резкими движениями: сжималась в кольцо, разжималась, валилась набок, торопилась уползти. Скорость и силы гусеницы тихо таяли, а количество муравьёв увеличивалось. Понятно, насколько всё серьёзно – одна гусеница проигрывала толпе муравьёв.

Горячей волной по голове прошла боль. Ася пискнула, дёрнулась. Тело наполнилось дрожью, будто муравьи, забыв про гусеницу, всем кланом перекинулись на Асю.

Каттана не отпустила, поцеловала в макушку рядом с болячкой. Это было неожиданно. У Аси внутри всё замерло от блаженства, словно весь двор наполнился прохладным северным сиянием.

Каттана что-то сказала на узбекском, видя, что Ася не понимает, взяла за руку. Вышли со двора на улицу, по мостку перешли на другую сторону арыка, двинулись к пустырю. Чем дальше от арыка, тем скуднее растительность – роскошная зелень на глазах превращалась в колючки. По выжженной земле следом плыла двойная тень. Высоко-высоко в синем небе пел крохотный жаворонок. Шли недолго, остановились у заброшенной мазанки: один край обвалился, потащив за собой соломенную крышу. Через провал дома выглядывал репейник, вокруг трещали цикады. В зарослях шиповника виднелись остатки глиняного забора. Кругом пахло мышиным помётом, тинистой застоявшейся водой и ещё каким-то мерзотным запахом дохлятины. Оказывается, именно за этим нежилым запахом вышли на пустырь. Впереди стояла одинокая белая стена с высохшим плющом, перед ней – пыльный цветок грязно-жёлтого цвета с фиолетовыми прожилками. Ещё была видна густая зелень листьев с надрезанными краями и несколько нераспустившихся бутонов. Это была белена.

Детвора научила Асю рано распознавать растения. Хоть и не знали названий, но чётко понимали, что можно есть, а что нужно обходить стороной. Во-первых, запоминались запах, цвет и форма, во-вторых, где произрастает. Например, с могил и помоек не брали. В фаворе были цветки жёлтой акации, клевера, корень солодки. На Урале такого добра было предостаточно: большие заросли ромашки, медуницы, просвирника находились сразу на окраине любого посёлка. «Это съешь – сначала появится волчья пасть, коровьи копыта, а потом помрёшь!» – учила соседка Нина и показывала на волчью ягоду. Нина была старше Аси на три года и гораздо опытнее по части подножного корма. Нине Ася верила безоговорочно – зря трепаться не будет.

Глядя на белену, Ася совершенно чётко ощутила, что её нельзя трогать, но Каттана думала иначе. Она обрывала нераспустившиеся бутоны, мелкие листья и аккуратно складывала в стопочку. Без особого труда размяла в ладонях до кашицы, когда выступил сок, сформировала бледно-зелёную лепёшку, шлёпнула её Асе на голову и тут же пожалела, что не собрала листьев больше, – лепёшка не покрыла весь лишай. Начала разрыхлять, тянуть в стороны. Иногда лепёшка рвалась, куски падали на землю – это осложняло работу, но не сильно.

Получив снадобье, Ася от неожиданности присела. Каттана потянула вверх за плечи – Ася покорно привстала на цыпочки, дескать, верю, что поможешь. Вспомнила утренние слёзы, после того, как ударилась головой о полку в комнате. Во-первых, обидно, почему именно этим, больным местом, во-вторых, особенно больно и обидно, что родители бросили её с чужими людьми и уехали в неизвестном направлении.

Она настолько была поглощена своими мыслями, что не заметила, как из-за белой стены вышел странный человек: седой, лохматый, босоногий. Присел, синим совочком стал разрыхлять грунт под ногами, когда его набиралось много, горстями выкидывал за край ямки. Когда Каттана собрала новую порцию листьев и приготовилась положить на голову Аси лепёшку, вдруг раздался вопль. Человек кричал, махал руками. В Каттану с Асей полетели камешки, обломки кирпичей, осколки старых бутылок.

– Ярар, ярар, бейлектисем (хватит, хватит, успокойся), – успокаивала старика Каттана и бинтовала Асе голову, укрывала цветным платком. – Бош зарардиляди (голова будет болеть).

На вопль странного человека с соседней улицы прибежала ватага пацанов. Один выделялся особо: длинный, худой, грязный. Он издевался над стариком особенно яростно. Прыгал вокруг него с безудержным бабьим визгом и порой, словно превращаясь в сумасшедшего орангутанга, издавал мерзкое вытьё. Старик крутился по земле задом, совочком подцеплял грунт, кидался в пацанов, потом, закрывшись руками, безудержно плакал.

– Щукщя (свиньи), – бухтела Каттана, грозя пацанам палкой и закрывая за собой двери в воротах.

Каттана вновь принялась за рыбу, Ася устроилась на топчане, собирая в чашку опадавшую с дерева вишню. В ушах у неё гудело то ли от лишая, то ли от визгов пацанов, в голове что-то постоянно щёлкало.

Зеркало без рамы, висевшее над рукомойником у самого входа, казалось белым, потому что отражало марлевую занавеску. Иногда Радик, двоюродный брат, щёлкал мухобойкой по занавеске, и по белой поверхности зеркала катили серые волны, а с улицы тут же ругалась Гульчачак: «Эй, порвёшь занавеску!» – приходилось гасить мух по стенам. Из окна на веранду падал свет, хотя солнце ушло на другую сторону дома. Сквозь марлевую занавеску видны были всполохи огня под чаном с разогретым маслом, рядом гора уже жаренной рыбы. Мелкие просветы между листьями виноградной лозы красили рыбу в пятнистый горелый цвет и освещали бетонированную площадку, стол, лавку и всё вокруг мозаичной тенью. Ася вдруг догадалась, откуда художники брали сюжеты для своих орнаментов.

Радик хлопнул рядом, поднял муху за сломанное крыло, ткнул Асе в нос. «Испугалась? Нет?» – хмыкнул.

На вид ему лет двенадцать, значит, старше её раза в два. «Удивительно, – подумала Ася, – чем старше парень, чем чище его лицо и белее зубы, тем больше к нему интерес. Только ни в коем случае не надо задумываться, почему это происходит».

– Эй! – позвала Гульчачак, положила в тарелку несколько кусков рыбы. – Ешьте, потом виноград срежете. – Передала тарелку Радику. – Сколько?

– Одной хватит…

– Возьми таз! – приказал Радик Асе, а сам пошёл с табуреткой по площадке, задрав голову. Высматривал самую созревшую кисть. Все хороши. Каждая гроздь с футбольный мяч, каждая виноградинка размером с палец. – Сюда иди!

Ася прижимала таз к животу и всё равно не удержала, когда с высоты прилетела кисть винограда. Она оказалась неожиданно тяжёлой, да ещё усиленная силой притяжения-падения. Хоть бы сказали, предупредили, а то просто «держи». Честное слово, сама гроздь тяжелее Аси. Даже и в мыслях не было, что виноград бывает таким. Гроздь ударилась о край таза, перевернула его и рухнула на бетон. Виноград разлетелся на брызги, словно лопнул воздушный шар, наполненный водой. Сока хватило на весь двор. Радик замер на табуретке в молчаливом ступоре. Потом очухался и в подробностях пояснил, какая она малолетняя идиотка. Гульчачак помалкивала, сдерживая гнев, прикусывала губы и во всём соглашалась с пасынком.

Ася подняла таз, огляделась кругом с мыслями собрать остатки. Ничего целого. Кругом полномасштабная трагедия. Захотелось заплакать. Заплакала. И да! Сработал закон подлости. Именно в этот момент во двор зашли все: родители, дядя Гена с женой тётей Лялей, вся бригада и ещё куча незнакомых людей. Ася с тазом в руках стояла посреди виноградной катастрофы и ревела уже в голос.

– По голове, да? – увидела мать растёкшееся зелёное пятно на платке Аси. Схватив дочь за грудки, принялась с пристрастием допрашивать: – Больно, да?

– Не… – качала Ася головой.

Мать сдёрнула платок, вслед за ним сползла сухая лепёшка.

– Энкой (мама)! – запричитала мать, оглядываясь по сторонам. – Энкеам, бу нарсэ (мама, что это)?

– Белена, – ответила Гульчачак и попросила убрать виноград со двора. – Мне совсем некогда, надо гостей кормить, ещё бригаде всю ночь работать.

Ася уже собралась накричать на мать, что бросили, уехали, оставили одну среди чужих-своих, и вдруг приметила, что мать странно разговаривает, шепелявит, словно натолкала в рот тряпки. Она-то подозревала, что родители радуются Узбекистану, тайно едят спелые арбузы. И вдруг – на тебе. «Были у стоматолога – по наводке дяди Гены, у лучшего, – объяснила мать. – К нему из Ташкента записываются, на полгода вперёд. Пломбы импортные, коронки – из червонцев царского монетного двора».

Ворота отворялись и отворялись, пропуская новых гостей. Копились родные из Акташа, Самарканда, Бузулука. Собирались и встречались братья, сёстры – семейными парами с детьми и без. Семейство было огромное, громкое и дружное. Все подчинялось некой монархической иерархии: Каттана – Зайнап Султан, дядя Гена – великий визирь, премьер-министр. Даже случайному гостю было понятно, что эта система основана не на пустом и случайном выборе, а на совершенно понятном, осознанном решении всего семейного клана. Так что каждому новому человеку, который планировал породниться с семьёй, в первую очередь приходилось постараться завоевать любовь Каттаны и дяди Гены – но зато, попав в этот понятный мир любви, благополучия и уюта, каждый обретал поддержку, человеческое счастье и устойчивую жизненную платформу, с которой можно было беспрепятственно стартовать на различные позиции общественного строя.