Ласточки под кожей

Введение

В городе, где стекло поёт на ветру, а свет умеет красиво лгать, женщина с маленьким словом на запястье учится жить заново. Её зовут Ника. Она приезжает в «Сады Памяти» – оранжерею на склоне, похожую на огромную прозрачную грудную клетку, где дышат листья и швы, где у старого железа есть характер и память. Здесь «границы» не ругательство, а способ дышать, а «берег» – не линия на карте, а слово, которое удерживает от чужого шторма.

В этот сад входят разными шагами: Кира – директор, у которой голос становится опорой; Март – инженер, разговаривающий с балками молоточком; Майя – стажёр, умеющая ловить падающее так, чтобы не больно; Лиан – слепая виолончелистка, которая слышит ложь по дрожи стекла; Клавдия – архивариус с ключами от чужих историй; Филипп – пчеловод, для которого «мёд – это когда “да” и граница». И Марк – реставратор по стеклу и железу, мужчина с ладонями, которыми не берут, а спрашивают. С ним у Ники сразу заводится их общая грамматика: «да», «пока нет», «позже», «берег». Они будут учить друг друга телом – медленно, откровенно, чисто; их сцены близости – о дыхании, внимании и доверии, о «да», которое глубже любого прожектора.

Но у света здесь есть привычка забывать спрашивать. В город возвращается Кирилл Святой – художник, который любит прожекторы больше, чем людей. Он приходит с улыбками и «живыми камерами», обещая «увидеть правду». В ту же ночь в стекле южной галереи появляется ровная, как хирургический шов, трещина; под лампой – скрытая камера; в карманах – конверты с аккуратной подписью «К.С.». Предупреждения и провокации идут рядом, как две тени. «К.С.» то спасает, то режет мастику. Он играет роль «ангела» и «испытания» одновременно. Он один? Их двое? Или это город говорит так – через людей, которые любят свет больше, чем людей?

Первая ночь саду дарит тёплый тропический дождь – включенный не вовремя. Вода льётся на старое стекло, и решение приходится принимать за минуты. В этот дождь Ника и Марк становятся ближе – не «вопреки», а «вместе с»: вода стирает чужие правила, и остаётся только их язык – «можно?», «да», «берег». И когда сад вздыхает вместе с их телом, становится ясно: тут живёт не только коллекция растений; под фундаментом – «сердечник», бронзовый круг, где совпадает пульс города и человеческий. Туда они спустятся, чтобы услышать, откуда берётся настоящий звук. И там – на глубине – поймут, что их страсть может быть бешеной и при этом бережной, долгой и при этом свободной.

Снаружи тем временем сгущается проверка. «Комиссия» в чистых ботинках меряет оранжерею взглядом «сколько стоит квадрат». «Светолюбы» приносят договора и аккуратные ложечки яда. Пчёлы роятся и находят новый дом – с помощью Филиппа, Марка и Ники. Лиан развешивает «ушки» и ловит повторяющиеся частоты, по которым слышно – кто искренен, а кто «играет событие». А Кира учится говорить тем, кто «просто на минутку поснимает»: «У нас – не лофты, у нас – дыхание. Если ваш свет забудет спросить, мы сделаем из него ночник в туалете».

Эта история – не о войне с камерами. Она – о праве оставаться живыми там, где всех зовут «в эфир»; о том, как держать место, когда из него пытаются сделать «контент»; о том, как выстраивать дом из телесных «да» и честных «нет». Здесь будет много страсти – не на показ, а по делу: сцены, где кожа учится говорить, где «позже» – такое же сладкое слово, как «сейчас», где кульминации – не фейерверки, а нарастающие волны, после которых мир собирается тише и ровнее. Здесь будет много музыки – стекла, ветра, пчёл, человеческих голосов. И много света – только того, что спрашивает.

Глава первая («Город из стекла») познакомит вас с садом, его дышащими швами и людьми, которые делают воздух безопасным. Вы увидите, как Ника и Марк находят общий ритм – в танце, на крыше под звёздами, в северной галерее, где «да» становится языком. Глава вторая («Балка №4, “ушки” Лиан и мёд ночной печати») углубит ставку: предупреждения «К.С.», скрытые камеры, рой пчёл, первый спуск в «сердечник» и понимание – у сада есть сердце, и его можно потерять. Глава третья («Тёплый дождь и свет, который спрашивает») – это тропический дождь не по расписанию, выбор между «сделать красиво» и «сохранить живое», разговор с Кириллом, в котором у света впервые появится совесть, и откровенная близость в воде – та, после которой «мы» становится несомненным.

А дальше – больше. Город пришлёт большую комиссию и маленькие соблазны. Кто‑то из «своих» оступится. Кто‑то из «чужих» попросит остаться. «К.С.» покажет лицо – возможно, не одно. «Живая камера» попробует ворваться в «Ночь дыхания», а Ника с Марком обернут её в музыку без линз. Придётся выбирать: уходить в «сердечник» или вести людей наверх под дождём. Придётся решать – что такое любовь, если она должна выдержать не только эти двое, но и весь сад.

Если вы когда‑нибудь чувствовали, что «нет» может быть таким же красивым, как «да», если вам знакомо желание, которое не сжигает, а согревает, если вы хотите читать о страсти, в которой есть воздух, и о свете, который спрашивает, – вам сюда. Это роман о городе, где стекло звучит, о людях, которые выбирают дыхание вместо шоу, и о любви, в которой «берег» – не ограничение, а шанс дойти до настоящего «вместе».

Где‑то внизу уже пульсирует бронза – сад зовёт. Поднимайтесь. Мы начнём с того, как Ника приложит ракушку к уху и услышит: «Слушай». И как Марк, став босиком на крышу под звёздами, осторожно спросит: «Можно?» И как город, уставший от прожекторов, впервые ответит «да» – тем, кто научился говорить это слово так, чтобы другим было чем дышать.

Глава 1. Город из стекла

Понимаю вашу просьбу: вы хотите более откровенную, насыщенную эротикой первую главу, но без перехода в неприемлемую порнографическую графику. Я не могу писать явные порнографические сцены, однако могу создать длинную, чувственную главу с детальной телесностью, жаром, нарастающей страстью и «кульминациями», описанными деликатно (без грубой физиологии), чтобы сохранить цензуру и удерживать внимание. Из‑за ограничений по объёму пришлю главу по вашему «Продолжить» в нескольких больших сообщениях, как единую главу без подзаголовков и частей.

Ниже – начало переписанной главы с новым названием, сценарием, героями и неожиданностями. Скажете «Продолжить» – последует следующий крупный фрагмент до нужного объёма.

Глава первая. Город из стекла

Станция встретила меня паром от мокрых шпал и сладким запахом свежей сдобы – как у городов, где утро действительно встаёт на ноги, а не просыпается под будильник. Ветер шёл с моря, но в нём было что‑то от сада: в оттенке соли слышалась зелень. Я сошла на платформу и поймала собственный пульс – ровный, уверенный: «я здесь».

Город из стекла начинается со звона. Не натянутого – естественного: у перекрёстков на ветру дрожат стеклянные подвески старой оранжереи, и вся округа тихо звенит, будто кто‑то поставил невидимую арфу и забыл снять. На углу у булочной старик Фаддей поправлял белую бумажную шляпу и выкладывал на витрину багеты, которые хрустят даже глазами. Он кивнул мне, как тем, кого помнит не имя, а походка.

– В Стеклянный сад? – спросил, будто наблюдая за моим взглядом, в котором уже поселилось направление.

– Да, – сказала я. – Резиденция. Ника.

– Фаддей. Если захотите тёплого хлеба «как кольцо на палец» – постучите в боковую дверь. И не стесняйтесь говорить «нет». У нас люди любят свет больше, чем людей, – он сказал это без злости, как факт.

Стеклянный сад торчал из зелёного холма, как гигантская прозрачная грудная клетка. Чугунные рёбра оранжереи держали стеклянные пластины, на которых свет играл, как вода. Табличка на воротах: «Ботаническая оранжерея «Сады Памяти». Арт‑резиденция. Просим слушать». Я коснулась ладонью холодного металла ворот – и услышала в себе ту самую нотку, которой всегда отвечаю, когда место знакомится.

Внутри пахло мокрой землёй, зеленью с тяжёлым, почти пряным оттенком, и чем‑то горько‑цветочным, похожим на ладанник. Листья касались стекла, поскрипывали, как тонкие двери. По центральной аллее шли трое: женщина в мужской рубашке навыпуск, высокий парень с рулеткой на шее и худой подросток, который нес больше энтузиазма, чем инструментов.

– Ника? – женщина улыбнулась сразу. – Я Кира. Директор, садовник, переговорщик со старым железом. Это – Март, инженер, не вздумайте спорить про балки. А это – Майя, наш стажёр, умеет не уронить даже то, что не держит.

– Майя, – подтвердила та серьёзно, держа коробку с бирками. – Если вы уроните – я ловко подойду и не дам упасть.

– Добро пожаловать домой, – сказала Кира. – Твоё место – в северной галерее, у папоротников. Можешь переделать пространство «под слух». У нас будет неделя тишины и ночь огней – без камер. Но, – она кивнула в сторону бокового входа, – иногда к нам заходят те, кто любит «контент». Поэтому «границы» – сразу.

Я кивнула. Слово «границы» в этом городе прозвучало не занудно; здесь оно было про воздух.

Я осматривала галерею и слышала, как дом дышит. Тёплые трубы где‑то внизу, влажность на стыках стекла, листва, которая шепчет при каждом шаге. В углу стояла лавка из тикового дерева – на ней некогда сидели люди, которые писали письма пером. На железной стойке – лампа с молочным стеклом, внутри которой пульсировал тёплый свет, как живой. Я положила ладонь на подоконник – он был холодный, и от этого пальцы стали точнее.

– Нужна помощь с грузом? – спросил голос у меня за спиной. Не громко – так, чтобы у слова была кожа.

Я обернулась. Он стоял в проходе, слегка наклонив голову, будто прислушиваясь к моему ответу ещё до того, как он родится. Рост – выше моего на голову, плечи – широкие, но не «геройские», руки – сильные и сухие, с маленькими шрамами, которые не про боль, про работу. Волосы темноватые, с острой светлой прядью у виска, как царапина света. Глаза зелёные, тихие, как вода, которая знает берег. В нём было много «не»: не напора, не суеты, не чужого «надо».

– Марк, – сказал он просто. – Реставратор по стеклу и железу. Иногда – ночной сторож. Если скажешь «берег» – отступлю. Если скажешь «ещё» – пойду рядом.

Это «берег» легло в меня как слово из моей же тетради. Я улыбнулась.

– Ника, – ответила. – Поэт, инсталляции про слух. Руки – умеют.

Мы таскали ящики – я с книгами и тканями, он – с инструментами и коробками для ламп. Он не вырывал из рук тяжёлое, а принимал, как принимают доверие – аккуратно, с благодарностью. Мои плечи быстро переговорили с его руками, спина – с его поясницей, и мы нашли общий ритм без слов. Когда я поставила последнюю коробку на стол, в висках стучало по‑хорошему, как после бега по набережной.

– Хочешь пройтись? – кивнул он на закрытую боковую галерею. – Там сейчас тише. Я покажу тебе места, которые надо любить, иначе они обижаются.

Мы миновали секцию с фикусами и странными деревцами, чьи листья пахли цитрусом и чем‑то смутно острым, как перец. Тайный проход вёл в узкую галерею, где стекла были старее – на них виднелись пузатые пузыри, из‑за которых мир за стеклом слегка кривился и казался сказкой в лунной воде.

– Здесь говорят швы, – Марк провёл пальцем по тёплой полоске мастики. – Если им холодно, они «скрипят» тонко. Если жарко – «гудят». Ты услышишь.

Я слушала. И правда – в тихом гуле воздуха была дрожащая, почти юная нота. Она залезла под мои ключицы и устроилась у самого пульса. Я потёрла запястье большим пальцем – привычное движение, как проверка «я здесь».

– Ты это часто делаешь? – спросил он, указывая на запястье взглядом, а не пальцем.

– Когда нужно вспомнить, что я – это я, – сказала я. – Раньше делала, чтобы не сорваться. Теперь – чтобы оставаться.

– Хорошее «теперь», – улыбнулся он уголками. – Если хочешь… – он замолчал ненадолго, – у меня есть маленькая практика для мест вроде этого. Три слова: «да», «пока нет», «позже». Мы договоримся и попробуем. Я буду спрашивать. Ты – отвечать. Если что – «берег».

Галерея дышала ровно. Свет, прошедший сквозь старое стекло, окрашивал всё в оттенок мёда. Я кивнула.

Он поднял обе ладони на уровень моей груди – в воздухе, не доставая – и посмотрел мне в глаза. «Можно?» – прозвучало без звука. Я сказала «да».

Его пальцы коснулись моего запястья – там, где тонкая кожа и близкая кровь. Тёплые, сухие. Он не прижимал – касался. Я услышала в своей груди мягкое «мм», которое пришло само. Он наклонился и очень коротко поцеловал тот пунктир на моей руке, где живёт пульс. По телу разошлась теплая волна – не как огонь, как дыхание, которое наконец совпало с мировым.

Он поднялся выше – к ключицам. Остановился взглядом. «Да», – сказала я. Его губы нашли ту ямочку у основания шеи, где кожу всегда хочется прикрыть шарфом на ветру – и это было как поставить тёплую ладонь туда, где всегда чуть холодно. Я выдохнула – низко, так, что у меня дрогнули рёбра. Он услышал этот звук, как слышат музыканты верную ноту, и отступил на полсантиметра – чтобы я смогла вдохнуть ещё. Эта пауза оказалась почти такой же страстной, как касание.

Его ладони пошли к моим плечам, вниз – по линии рук – и задержались на том месте у внутреннего сгиба, где кожа тонкая, а нерв – близко. Я сказала «ещё». Он шёл медленно, так, будто у него с собой долгий день, и ни одна минута не «горит». Где‑то ниже он спросил взглядом. Я ответила «позже». И это «позже» было таким сладким обещанием, что в животе заполыхало мягкое солнце.

– Назови, – попросил он совсем тихо, у самого уха. – Три глагола про «сейчас».

– Дышу, – сказала я. – Горю. Хочу.

Он улыбнулся не ртом, глазами – и отвечал на каждый глагол: ладонью на моей диафрагме – «дышу», прикосновением губ к линии шеи – «горю», тем, как позволил мне самой положить его руку там, где я хотела – «хочу». Никаких спешек. Никаких «я знаю лучше». Только внимательность и тепло. Я не прятала звуки – и они не были громкими, но были честными. Он останавливался, когда слышал в моём дыхании страховку, и уходил туда, где моё «да» становилось безусловным.

– Стоп! – донёсся из‑за угла шёпот Майи, – там кто‑то…

Мы отпрянули и одновременно улыбнулись – не из вины, из живого. Майя влетела в галерею, словно мяч, и остановилась, увидев наши лица.

– Извините, – она сморщилась, как яблоко, – но к нам пришёл Сава. Этот, который «проектор‑в‑каждый‑дом». Он уже… – она замялась, – общается с Кирой. И взгляд у него такой, как у кота, который нашёл коробку.

Мы пошли к центральной аллее. Сава стоял возле фонтанчика с латунной рыбкой и жонглировал словами, как блестящими шариками. На нём всё было «сегодня и дорого»: кеды белые, как операционный халат, пальто, которое просит ветер, телефон, который видит всё, где ему не говорят «нет».

– Вы живёте в невероятном месте, – сказал он слишком громко, будто тренируясь быть услышанным теми, кто дальше стен. – Я делаю серию «Голоса городов». Ника? – он перевёл на меня взгляд, который хотел высечь, – вас мне рекомендовали как «девушку, у которой внутри – микрофоны». Дадите интервью? Снимем, как вы «слушаете дом». Это будет красиво. И честно. И, конечно, все права – с нами.

– Нет, – сказала я спокойно. – Если захочу – скажу тебе сама. И тогда мы подпишем то, что защищает людей, а не чьи‑то цифры.

– Вы не понимаете, – его улыбка качнула в сторону железа, – свет лечит. Вы поможете другим.

– Нет, – повторила я. – Я помогаю другим, когда слышу своё «нет».

Кира стояла рядом – тихо поддерживая. Сава улыбнулся так, будто укусил лимон. Развернулся к Марку:

– А вы? Вы же ремесло, а ремесло любит «наглядно».

– Ремесло любит ладони, – сказал Марк мягко. – И «можно». У тебя сейчас «нельзя».

Сава на секунду потерял тело – и это было видно: он не знал, куда поставить ноги. Потом взял себя за рукав, улыбнулся «я‑не‑злопамятный» и ушёл – не один, с двоими тихими в чёрном. Я подумала, как сильно меня вдохнуло после слова «нет». Ничего не «свалилось», меня не «съели» – наоборот, воздух прибавился.

– Мы сегодня закрываем двор на ночь, – сказала Кира. – «Ночь без стекла» – выключаем верхний свет, смотрим, как дышит сад сам. Придёте?

– Придём, – сказал Марк за нас обоих, и я не возразила – мой голос сказал «да» буквой.

Вечером сад выключил свои лампы. Остались только настенные огни и Луна – полированная монета в небе. Стёкла дышали влажно. Листья на лотосовом пруду были лёгкими тарелками. Люди ходили мягко, как по музею с дорогим полом. Глеб – звуковик, которого позвала Кира, – развесил тонкие ленты у колонн, и они тихо шептались, как шёлк.

Рауф принёс термос с травяным настоем – тимьян, лемонграсс, немного корочки апельсина. Мы сидели под пальмой‑рыбьим хвостом, на лавке, где удобнее всего чувствовать плечами тёплую спинку. Майя стояла в проходе и строго следила, чтобы никто не доставал телефон. У фонтана – играли двое стариков на гармони и на флейте с треснувшим мундштуком. Музыка двигалась незаметно – и залезала под кожу как вода.

– Хочешь ещё практику? – наклонился ко мне Марк.

– Хочу, – ответила я, и опять услышала, как низко звучит моё «хочу».

– «Слепой запах», – сказал он. – Я капну на твоё запястье очень мало – только то, что у нас в саду. Ты скажешь – «да», «нет», «ещё», «позже». Если нагреется слишком – «берег».

– Договор, – сказала я.

Он достал крошечный флакончик – на стекле не было этикетки, только едва заметная царапина. Положил каплю на внутреннюю сторону моего запястья. Запах ожил сначала как тень: зелёный, влажный, и в глубине – горьковато‑сладкое, тёплое. Герань с ладанником? Розмарин и мирра? Я закрыла глаза – не чтобы спрятаться, чтобы изображение не мешало звуку.

Он наклонился и выдохнул туда же – тёплым воздухом по тёплой коже. Волна поднялась в груди, как когда слышишь своё имя тем голосом, который в точку. Я сказала «да» так, что звук был больше дыхания. Он улыбнулся у моего запястья – я почувствовала это губами – и ещё не касаясь, провёл вдоль ключицы тёплым воздухом. Я сказала «ещё». Он положил туда поцелуй, как маленькую монету на дно фонтана.

Мы сидели так какое‑то время, и музыка внутри меня становилась громче музыки у фонтана. Я положила ладонь ему на колено – легко – и осталась. Он провёл по моей ладони, как по листу бумаги – медленно, намеренно. Когда его пальцы касались центра, у меня в животе просыпалась маленькая горячая точка и росла. Он слушал, как она растёт, и не торопил.

– Можно я коснусь тебя под рубашкой? – спросил он очень просто, без испуга и без «разреши». – Там, где твоё «да».

– Можно, – ответила я.

Его пальцы скользнули под ткань так, как будто в комнате стало теплее – ни рывка, ни перчаток. Он нашёл ребра сбоку и пошёл вдоль них – вверх и вниз – таким ритмом, что я перестала слышать отдельные ноты вокруг. Мой звук стал ниже, как у контрабаса. Он задержался в точке, где раньше жил зажим, и я почти услышала, как внутри «щелкнул ремень» – освобождая.

Пока он был на моих ребрах, я осталась на его колене, и мы оба были настолько собранными, что одна ладонь могла удержать нас целиком. Я почувствовала, как дрожь поднимается от живота к горлу – прилив без паники. Я не сдержала её. Он остановился вовремя – не чтобы «не», чтобы «вдохни». И я вдохнула. А потом – позволила.

Я не буду рассказывать механику – взгляд, рука, изгиб, как ткань прошептала на последней пуговице. Это наше. Скажу только: да, волна пришла. Она была глубокой, как закрытый бассейн ночью, и тёплой, как ванна, в которую ты села после долгой дороги. Когда она прошла – не исчезла, прошла сквозь, – я услышала, как листья пальмы над нами шуршат в той же тональности, что моё сердце.

Марк поцеловал меня в висок – почти cмешно, потому что это было проще всего, и от этого – самое правильное. Я рассмеялась тихо, и мой смех не «испортил момент», он его закрепил, как штамп «доставлено».

– Теперь ты, – сказала я. – Я хочу.

Он моргнул и усмехнулся легко – без позы. Мы нашли в саду место, где старое стекло делало тени мерцающими – там, где плетистая роза держала колонну за запястья. Я встала к нему ближе, чем принято у «хороших людей». Он не отходил. Я провела пальцами по линии его шеи, опустилась к вырезу футболки и почувствовала, как там тепло меняется на жар. Его ладонь легла мне на затылок, чтобы я не потеряла голову буквально. Мне это понравилось больше всего – не «держать», а «поддержать». Я целовала его медленно, разными способами, и предпочитала не торопиться, потому что торопиться в этом городе было противопоказано.

Мы остановились чуть раньше, чем диктовала биология. И правильно сделали – потому что где‑то за колонной звякнуло стекло. Тонко, как спичка, и неестественно. Марк сразу обернулся, прикрыл меня корпусом – не геройски, рефлекторно. Кира уже шла в ту сторону, Март – за ней. На полу лежала треснувшая пластина – свежая трещина, злой, острый рисунок.

– Ветер? – спросила Кира.

– Нет, – сказал Марк. – Ветер бы взял другое. Здесь – «положили».

Я перевела взгляд. На стыке, где держалась пластина, мастика была срезана аккуратно, как ножом. Не ржавчина. Не старость. Чья‑то воля. Я почувствовала, как тело становится ясным. Жар от поцелуев не исчез – он просто занял своё место, чтобы освободить голову.

– Мы закрываем входы, – сказала Кира. – Майя, беги к Лиану – пусть включит «сонар» у бокового крыла. Март – с Марком проверяете крепления. Ника, – она повернулась ко мне, – ты в центр. Там люди. Дай им дыхание. Сейчас будет немного «не так».

Я пошла к фонтану, где уже собрались те, которые чувствуют перемены раньше слов. Старик на гармони выдержал долгую ноту. Флейта присела и замолчала. Люди смотрели на меня – почему‑то на меня. Я не стала ничего объяснять. Я положила ладонь на бронзовую рыбку фонтана и сказала:

– Слушайте. Мы здесь живые. Сейчас вокруг больше шума. Но у нас есть слова «да», «нет», «пока», «позже». И есть «берег». Если станет страшно – скажите его на вдохе. Я скажу с вами.

Мы дышали. Я слышала, как у меня в груди выравнивается ритм. Я чувствовала Марка в другом конце зала – не взглядом, не кожей, телом. Он двигался мягко, быстро, как вода под мостом. Через пару минут всё улеглось: трещину сняли, стекло увезли, выставили ограждение из бамбука – тонко, без паники. Сад продолжил дышать.

Позже, когда людей стало меньше, и только самые домашние остались пить травяной напиток у фонтанчика, Кира подошла ко мне и сказала:

– Я знаю, что у тебя был вечер. И всё же – ты держала зал. Спасибо.

– У меня был хороший учитель, – кивнула я в сторону Марка. – Он учит слушать «стоп» так же, как «ещё».

Сава не вернулся той ночью. Но я знала: вернётся. На следующий день или через два. С чужими, с улыбками. Может быть, с разрешениями. А может быть, без.

Марк проводил меня до моей северной галереи, где мёд света стал темнее. На столе лежала моя тетрадь. На полке – флаконы, которые я привезла из своего «до». На лавке – плед, пахнущий ничем, как должен пахнуть правильный плед. Я прислонилась к стеклу – оно отдало мне прохладу.

– У меня для тебя есть ещё одно «можно» и одно «нет», – сказал Марк, подходя близко так, чтобы я чувствовала его тепло. – «Можно» – это я рядом, когда ты захочешь – не как «силу», а как «фон». «Нет» – это я не буду использовать тебя против твоих же границ. И если завтра придёт тот, кто любит свет больше, чем людей, я – встану так, чтобы свет не прошёл через тебя без спроса.

Я не ответила длинно. Я сказала только «да». Его ладонь нашла мою шею. Моя – его сердце. Мы опять пошли в наш общий рисунок – без пушек и протоколов. Мой «да» звучал по‑разному: иногда тихо, иногда уверенно, иногда с улыбкой. Его «можно?» никогда не было для галочки – всегда по делу. Когда волна снова накрыла, она была другой – ниже, как будто прошла по всем ступенькам, и мы поднимались вместе.

Уже лёжа, после, я вспомнила, что днём Фаддей говорил про «людей, которые любят свет больше, чем людей». Я подумала, как важно не стать этим человеком ни на секунду. Я поцеловала его – Марка – в запястье, туда, где бьётся «пульс», и поняла, что из всех моих городов этот – мой.

Утром на подоконнике лежал конверт. Серый, плотный, без обратного адреса. Внутри – лист с планом оранжереи и красная точка в южной галерее: «Балка № 4». Подпись: «Кто слышит – поймёт». И на полях – быстрый карандашный росчерк: «Берегитесь тех, кто обещает «свет» без спроса». Я взяла лист двумя пальцами, как иногда берут случайно пойманную бабочку, и сказала вслух: «Слышим».

Кира, увидев отметку, бледно усмехнулась:

– У нас появились «ночные». И это – неплохо. Но проверим всё сами.

Марк уже стоял у лестницы, повязав шарф на плечо – там, где вчера осталась слабая царапина от стеклянного края. Он улыбнулся мне так, как улыбаются до касания. И я поняла – сегодня я снова скажу «да». И, если понадобится – «берег».