Янтарь и Пламень

1

Взаимная попытка убийства – не лучшее начало для дружбы, однако у них всё впереди.

Улыбка лисья, глаза – что янтарь; незнакомка искрит взглядом – и крупицы огня, ещё мгновения назад тлеющие и исходящие серым дымом, собираются на её ладонях, вихрятся по острому тэссену пожаром, могущим пожрать всю округу да не подавиться.

Любой иной признал бы лису эту красивейшей девицей, от какой лишиться разума не стыдно и за какой не жаль ползать следом, умоляя о женитьбе. Пожалуй, маменька была бы без ума от такой дочери, какую можно роскошно и изящно обряжать в шитые золотом шелка и какая будет смотреться в них так, как положено дочери Повелителя: ладно, величественно, прекрасно.

Даром что под тяжёлыми расписными одеждами вьётся рыжий хвост.

Адиш сосредоточена, напряжена, точно струна под пальцами музыкантки или тетива в руках лучницы, и, пожалуй, второе подошло бы ей несказанно больше. Только ледяной самоконтроль и помогает сейчас – и ничего иного она себе не позволяет. Ни злости, ни ярости, ни азарта, ни страсти – мысли должно оставлять холодными, как снег на самых горных вершинах, как океанические воды на полюсах; душу должно держать прозрачнее алмаза, легче льда; разум должно окунать в благословенную тишину, не замечать ничего и никого вокруг, кроме того, что действительно важно.

И важнее причудливой пляски огня на лезвиях нет ничего сейчас.

Заглянуть внутрь себя; выдохнуть так, чтобы загорелся ответный пламень. Фиолетовые всполохи не заставляют себя ждать и бегут по земле змеями, следуя движениям ног, когда Адиш шагает назад, принимая удобную для одного ловкого и скорого броска стойку.

– Колкий огонь на пальцах твоих жжётся, срывается он, – напевает лисица, и огонь скользит по стальным лезвиям. – Быть может, нам не стоит враждовать настоль яростно-злостно?

Адиш отвечает тем же, насчитав порядок в пять-семь-пять слогов.

– Слагая стихи, себе ты не поможешь, – звенит ответом ей холод. – Не стой на пути.

– Я пересекла твою тропу без злобы, – признаёт она спокойно-мягко, – можешь дать уйти и беспокоить более тебя не стану: обещая, держу.

Руки-лапы у той – по локоть в крови.

Адиш точно знает: никогда нельзя верить чужим словам, но надо – действиям. Люди лгут всегда, но ките-охия, рождённые для обмана и притворства, созданные искуснейшими слагательницами витиеватых слов, лгут ещё чаще, пусть даже казалось это невозможным.

Немудрено, что Адиш наткнулась на это существо в шатари, приметив невольно во время представления, что с ведущей танцовщицей, чьё лицо скрывала тяжёлая, резная белая маска, достающая до груди, что-то не так. Никак она не ожидала, что смутное и странное “не так” окажется не только причастностью к гибели высокопоставленного уюра, но и глубоко древней сущностью.

– Лисьим словам нет веры, – отрезает и продолжает на выдохе: – Скажи мне то, что я желаю знать.

– Тогда отпустишь? Готова я поверить тебе, возможно. Желаю идти дальше я своим путём вдоль городов, но знаю одна столь много, что задержимся мы на все века. А потому ты скажи, что лиса тебе должна поведать.

Адиш точно знает, чего она желает, и Адиш привычна получать то, чего желает. Дочь Повелителя, агади-райкумари, она не знает отказа в желаниях разумных; и в этот миг, полагая, что имеет право по крови, отдаёт короткий приказ ките-охия:

– Отпусти огонь. Я желаю говорить – не причинять вред.

Угасает пламя на металле – лисица сворачивает тэссен одним изящным движением руки и вновь прячет ладони в широкие расписные рукава, точно бы показывая: “Ты гляди же на меня, я не стану боле нападать и жду того же от тебя”, но Адиш не рискует слишком явно, сохраняя недоверие. Огонь утих, вскоптив напоследок пол, но напряжение в руках, в ногах лишь перетекает плавно в другой вид, не спадая и не тлея.

Ките-охия себе хмуриться не позволяет – сохраняет бесстрастно-улыбчивое лицо, неизменное вежливое и спокойное, точно зеркальце пруда, аккуратно сотворённого в молчаливом созерцательном саду руками подлинного мастера сего ремесла. Когда лисица начинает вести рассказ, на удивление точно и детально по необходимости, без страстных отступлений и таинственных многозначительных описаний, Адиш слушает её внимательно и уважительно, не перебивая, но задавая порой уточняющие вопросы.

С лисьих слов получается, что уюра та не убивала, как изначально подозревала Адиш, – только стала свидетельницей отравления и почтенно удалилась подальше, почуяв, что опасно делается вокруг. Немудрено: едва стоит властителю почить, как советники, помощники и разом все придворные показывают зубы и начинают свою игру в престолы, как будто нет над ними никого, кто мог бы пресечь то твёрдою рукой. Впрочем, быть может, такие личности не то чтобы сильно ошибаются: всемогущие руки Повелителя простираются далеко, но до особых захолустий могут и не доходить; а куда не дотягиваются, туда отправляют доверенных лиц. Да и в целом, кажется, отдалённым континентальным провинциям достается меньше внимания: история знала случаи, когда особо зарвавшиеся уюры провозглашали себя земными и небесными царями… Только головы их вскорости слетали. И хорошо им, если казнь ограничивалась блеклым отрубанием головы.

– Ты не сделала ничего, чтобы помешать смерти достопочтенного уюра, – проговаривает Адиш без тени осуждения, но и без особого довольства, какое всё ещё скрывает довольно-таки успешно. – Я полагаю, тебе чужд человеческий мир?

– Более чем, – кивает та согласно. – Я сочла, что нет нужды вмешиваться в войны сильных людского мира, а потому ушла, намеренная скрыться и появиться где-нибудь ещё. Во мне нет желанья лишаться своей бесценной жизни за то, что я увидела больше, чем мне хотели показать, и нет великой любви к уюру твоему, чтобы не оставить его умирать в змеином клубке, в какой обратился его алый гусуку. Равно как и нет во мне ненависти, чтобы приложить руку к лишению жизни… Несомненно, то печально всякий раз – зреть, в каких чудовищ обращаются люди, желая чуть больше власти, но не мне с ними бороться и не мне им помогать вновь стать теми, кем были, пока не вкусили сладости правленья.

Какое-то время Адиш молчит, а ките-охия степенно заваривает им обеим душистого, полного травами и мелкими синими цветками чаю, не рискуя вмешиваться в отнюдь не лёгкий ход мыслей, чья печать лежит на смурном лице. Лисица не может сейчас сказать, о чём размышляет Адиш, но в ней таится достаточно уважения к чужой тишине, чтобы ответить не более чем едва слышным шелестом одежд и льющейся кипячёной водой, но не криками, вопросами и упрёками.

И не сказать, чтоб не безмерно любопытно выяснить все-все детали. Однако ките-охия ведает, что такое – щелчок по острому носу, и как болезнен бывает он.

Комнатушка постоялого двора преисполняется дивными ароматами. Закрыв глаза, Адиш непременно представила бы себя на лугу, в чудном летнем разнотравье у вершин гор, однако не позволяет себе отвлечься – только вдыхает тихо и благодарно аромат, прежде чем испробовать. Пожалуй, в последнее время, проведённое в пути по не пламенно гостеприимному континенту, она действительно скучает исключительно по хорошему чаю. Её нигде не привечают, как райкумари, а вынужденная ограниченность в деньгах, эдакая мнимая нищета, принуждает терпеть сомнительные шумные постоялые дворы, где собираются отнюдь не просвещённые умы, ведущие философские речи. В таких местах скапливается пакостная грязь, принесённая застарело пыльными одеждами с долгих путей. В таких местах предаются играм, сбившимся с ритма песням, трескотне на истерзанных инструментах о размякших струнах, но Адиш молчит, неизменно занимая место в углу потемнее, и не плачется, не взывает к духам, чтоб послали знак о нужде возвернуться домой.

Пусть в её жилах и текла благословенная, святая кровь Агади, райкумари не посмела бы пожаловаться на строгий аскетизм, на ночной холод, когда греет только внутренний огонь, на подстилки из плетёной грубой соломы в захолустье, на чай с сомнительным коричнево-зелёным осадком и комья кислого риса, в какой капнули дрянным соевым соусом. Иногда лишения необходимы и могут многому научить, а прозябают в пресной роскоши и праздности исключительно глупцы, каким нет места в царской куаваннской династии. Например, могут научить ценить прекрасное мгновение и видеть красоту в преходящем, как этот дивный летний чай.

Низкие серые небеса большой земли давят, но Адиш не ропщет на отца и мирится с судьбой.

– Лисица невольно оказала нам услугу, не став вмешиваться в ход событий и позволив им самовольно течь, – произносит, наконец, та. – Чифу-уюр давно не вызывал доверия у Повелителя, и изначально я добиралась высочайшим указом до столь далёких земель, чтобы наблюдать и покарать сразу, едва уюр допустит ошибку. Но и его преемник, его… – слова Адиш повисают в воздухе на мгновенья, и следующее она произносит как-то криво, – …сын, устраивает страну ничуть не больше убитого отца: на месте Лонгао-уюра предпочтительно видеть иного, надёжного, достойного человека. Такого, какой приведёт Лонгао к процветанию. Такого ставленника, какой станет беспрекословно подчиняться Повелителю, а не гнуть хитро свою линию и ставить превыше общего некое мифическое личное благо.

Ките-охия поворачивает голову, но выражение лица её – строго нечитаемое, пусть и в янтарных глазах блеснул сдержанный интерес. Не столь уж трудно догадаться сейчас стало, кто сидит перед ней на коленях и попивает летний чай, будто только что не звенели угрозы сжечь на месте и вывернуть наружу душу несколько картин назад.

Ветер шелестит пожелтевшей Солнцем бумагой, и старые сёдзи, сдерживая непогоду наружного мира, натужно кряхтят, как терзаемый штормом корабль. Снаружи мелькает короткая молния, раздаётся нескоро гром, глухой и раскатистый, и шум дождя приглушает голоса. Нещадно колотя по листве, стихия свирепствует, и две девицы греются у скромного квадратного данро, прорезавшего полы.

– Адиш-райкумари – умелое, пусть и крайне юное, орудие в руках её отца, – сочувственно заключает лиса.

– Возможно, я могу предложить ките-охия достойные её талантов службу и жалованье, если она в том заинтересована, – словно бы игнорируя разоблачение и переходя на безмерно уважительное третье лицо, продолжает Адиш бесстрастно. – Я не бывала в Лонгао-гусуку прежде, но лиса, как заявляет, прожила весьма успешно там полгода. Полагаю, абсурдно верить, что ките-охия сколько-нибудь глупа или нелепа, а потому должна была непременно завести там пусть не друзей, но союзников или покровителей. А быть может, и пользовалась особой благосклонностью тех, кого сама называет сильными.

Лисица кивает, и улыбка трогает её очерченные кармином губы:

– Смею надеяться, что покровители у лисы остались. Или, по крайней мере, доброжелатели, запомнившие её скромное искусство.

Адиш не сомневается, что попала в цель: любой мужчина, будь он только не слепец и монах, добровольно замуровавший себя в камне, обратил бы на ките-охия внимание. А если не забывать об особых силах и наверняка отменном воспитании, какое выдавали неожиданно изысканные манеры, то ките-охия имела все шансы стать там любимицей если не уюра, то его ближнего круга. Безмерно глупо не попробовать воспользоваться этим: самой Адиш, особенно инкогнито, потребуется время, чтобы втереться в доверие обитателей Лонгао-гусуку, но у лисицы уже есть эта власть – или остались достаточные крупицы, чтобы не начинать совсем с дикого поля.

Другой вопрос, откуда у лисицы такие знания этикета, но райкумари решает выяснить это когда-нибудь потом.

– Однако неизменно нарушает планы то, что ките-охия покинула гусуку. Пусть не исчезла тихой и безлунной ночью, выбираясь по острым крышам, но якобы призвана была в отчий дом. Достопочтенный уюр славился мнительностью и не пропустил бы мимо многих своих придворных глаз, что ките-охия изволила вернуться… А после его смерти, должно быть, гусуку напоминает разгневанный осиный рой, готовый зажалить любого, кто не так вздохнёт или хоть единожды косо глянет. Не исключаю, что придворные больше заняты распрями меж собой, но то может сыграть как на руку, так и против.

С одной стороны, возвращение ките-охия во всеобщем хаосе может и не привлечь должного внимания, так что некая вторая персона без труда проскользнёт следом, ведь личные интриги и уничтожение ближнего своего важнее всех прочих мелочей. С другой же, разумно, что новый уюр усилит многократно стражу и примется досматривать всякого, кто посмеет приблизиться, поскольку врага стоит ожидать отовсюду, когда твоя власть незаконна.

Время после свержения правителя – самое опасное и одновременно самое удачное.

– Лиса обещалась вскорости вернуться, – деликатно вставляет реплику лисица, и тон её мгновенье звучит точно извиненье. – Если обыграть верно, то получится отвести от нашего тандема если не все, то часть подозрений точно. Скажем, отец решил приставить ко мне личную служанку, наконец, сыскав средства на таковую, и достопочтенная Адиш-райкумари станет ею. Ранее я пользовалась услугами девицы, приставленной почившим Чифу-уюром, пусть и терзали меня небольшие опасения по поводу его мотивов… Впрочем же, не лисе судить о том, что движет высочайшими персонами особой крови.

Райкумари бы оскорбилась в иных обстоятельствах на такое предложенье, но роль лисьей служанки готова сыграть сейчас и нацепить на себя должную личину. Любой ценой, чего бы то ни стоило, но приказание Повелителя должно выполнять беспрекословно, не вопрошая излишне и докучая Ему сомнениями и расспросами.

– Опасения? – переспрашивает Адиш. – Если лиса не против, я бы хотела знать. Любая деталь может быть полезна.

– Дело в том, что при дворе Чифу-уюра я оказалась как одна из искусниц: незадолго до приглашения всей труппы я ненароком очутилась в ней, – говорит она туманно, и райкумари понимает, что за короткими словами кроется занимательнейшая история, но вопрошать не решается. – Но Чифу-уюр… назовём это так, оказывал мне знаки внимания. Я удостаивалась чести отужинать с ним, играла для него персонально, а за неделю до смерти он отправил одну из наложниц домой. Если это не апогей особого отношения и жажды обладать, то что иначе?

Ките-охия замолкает многозначительно, и Адиш кивает, понимая и без слов. Многие уюры на континенте традиционно содержали кадан, порой неоправданно крупный и зачастую выступающий не более чем украшением двора и рассадником проблем… не без причин, в то время как на Огненных Островах эта “мода” уходила в небытие. Даже Повелитель чествует вниманием исключительно одну женщину, ставшую матерью двоих его наследников, и некоторые последовали его примеру.

– Но и у меня есть один вопрос, – сверкают лисьи глаза. – Чего желает Адиш-райкумари от меня? Я вся внимание её словам.

– Помощи в таком деликатном деле, как переворот.

– Адиш-райкумари может на меня рассчитывать.

Ките-охия наверняка желает узнать больше: спросить про ту странную паузу перед словом “сын”, но не любопытствует, полагая, что в конечном счёте всё так или иначе узнает-угадает. Безмерно жаждущая совать острый нос в чужие дела, заинтересованная во всяком познавании, она, тем не менее, определённо ведает терпенье и умеет ожидать, подгадывать момент и действовать тогда, когда шансы особенно велики. Однако выражение лица райкумари таково, что уж лучше лишний раз не тронуть словом, не приставать, не вынюхивать, а утихомирить пламенный азарт.

Всю ночь они обсуждают план, не смыкая глаз, а на рассвете выдвигаются из постоялого двора. Адиш приплачивает хозяину немного больше, точно невзначай, за покорное молчанье, а после, совсем негромко, заверяет, что при необходимости спалит дотла всё, до чего дотянется её гневная рука. Чтобы избежать печального исхода, достаточно не нарушать клятв и недоверья не вселять – и хозяин, немолодой седой мужчина с россыпью добрых морщинок-рыбьих хвостиков у глаз, кивает, принимая условия игры. Какой иначе выбор у него был?

Отъезжают Адиш и ките-охия с первыми лучами Солнца, сонно пробивающегося сквозь утренний липкий туман. Белый морок лениво захватывает речные низины, клубится в прихотливом танце над гладью воды, лезет на дороги цепкими щупальцами, однако чем выше восходит Светило, тем реже и реже становятся потуги тумана замутить взгляды одиноких странников. Оранжево-розовые перистые облака плывут по сизо-голубым небесам, и новый день следует за ними, разрезая чудящийся порой бледно-фиолетовым туман. Тот, седо и недовольно вздыхая, сползает поначалу в низины, а уже после растворяется в дневном свете, словно его и не бывало вовсе.

По пути они практически не разговаривают между собой – только обмениваются негромкими фразами по существу, предпочитая подслушивать беседы попутчиков. Времена нынче спокойные на Огненном Острове, но что насчёт провинций и колоний, в каких нет-нет, да полыхнёт яростное недовольство высокими налогами, алчными уюрами и кровавыми солдатами, снующими везде? Адиш давно не покидала пределы отцовского дворца – и уж тем более ей не доводилось ранее уходить в одиночестве так далеко и надолго. Потому она и остаётся собранной и остро сосредоточенной, готовая в любой момент сорваться на огонь, схватить лису и лошадей и умчаться прочь, не оставляя позади ничего, кроме пепелища, какое точно сохранит все тайны.

Кто знает, чего стоит ожидать?

Однако мир вокруг – точно заспанный, ленный, неторопливый; он медленно просыпается и долго расцветает. Вот наполняются густым цветом дневные цветки, вот смолкают приветственные утренние птичьи трели, обращаясь в многоголосые дневные переговоры, вот шелестят громче вековые кроны деревьев, увешанные седыми лишайниками, точно старческими бородами, вот люди делают первый привал, давая старательным лошадям покой.

Подкрадывается иней, готовый вот-вот вступить в права и изгнать последние тёплые рассветы. Пролетают, следуя из заморских краёв, дикие гуси, и если поднимешь голову, то увидишь их далёкий ровный клин, пронзающий упитанные облака.

Торговцы, взявшие их обеих попутчицами, обедают под сенью деревьев. Адиш присоединяется к их трапезе, но всё же остаётся несколько поодаль, наблюдая за тем, как легко ките-охия разговаривает людей и как запросто поддерживает ни к чему не обязывающие беседы. Ей самое место в вечно пёстрых и музыкальных шатари, среди людей искусства, развлекающих танцем, и пением, и музыкой, и игрой с зонтиками, и сменой масок, и пантомимой, и огнём, почтенных господ и степенных дам, и Адиш, неторопливо поглощая чесночный рис с креветками, не удивляется уже столь необычному поведению; воистину, эта лисица, несмотря на колко-огненную опасность, остаётся редкостной искусницей слова, и райкумари только лишний раз убеждается в правдивости легенд и сказаний старины. Ките-охия извечно описываются как мастерицы словесной паутины, побеждающие что героя, что злодея не силой, но хитростью – Адиш почти не сомневается, что выбрала себе союзницу разумно. Поговаривают и о том, что ките-охия владеют колдовством: перевоплощением в человека из лисы и обратно, иллюзией, убеждением, огнём. В последнем райкумари убедилась лично, вспомнив вновь, как сверкал по тэссену огонь.

Но может ли она в самом деле доверять лисице, а не только использовать однократно? Что же, время и совместный переворот покажут ей, где союзники, а где – неистово лютующие враги, прячущие звериные оскалы за человеческими радушными масками.

Пока что спиной поворачиваться боязливо.

– Жаль, не успеваем никак к хризантемам, – долетает до Адиш досадное ворчание, исходящее от седого старика, у чьих глаз и губ залегли глубокие морщины, выдающие в нём человека, вечно недовольного и ворчливого. – Говорил же: надо выехать раньше. Но нет, задержались! Надо было ещё ткани посмотреть! Ещё девок попытать, чтобы нарисовали больше журавлей!

– Довольно уж стенать, Аато-содагар, – выдыхает второй, с густыми чёрными бровями, постоянно хмурый, жмущий губы и на редкость молчаливый, точно и не торговец, обязанный завлекать речами, а бдительный чиновник. – Не суждено вовремя добраться, так не суждено – может, оно и к лучшему скажется. Так что полно тебе роптать. По пути зато сумеем заехать в Алый Бор, там и совершим все подношения.

Адиш читала про Алый Бор, видела его на картинах, украшающих отцовскую библиотеку, но никогда там не бывала. Она многое могла созерцать только на до деликатности аккуратных миниатюрах или, наоборот, на обширных бумажных полотнах, исписанных лёгкой, как кружево, водной краской и тушью: ребёнком ей запрещалось покидать пределы дворца даже с сопровождением. Повелитель мало кому доверял, часто делался мнителен, подозревал порой (и не всегда зазря) ближайший круг в изменах; и Адиш не раз становилась молчаливой свидетельницей того, как Повелитель проверял лояльность каждого из стоящих высоко. Не все такие проверки заканчивались бескровно – и Адиш пришлось привыкнуть к чужим страданиям.

Она могла бы вообразить себе маленькую картинку, могла представить старинный храм под сенью необычных сосен, окрашенный в особый красный цвет, от какого и пошло его название, могла пересказать историю о том, почему когда-то давным-давно мудрецы выбрали такой оттенок. Но стоят ли все знания, все представления, вся теория одного настоящего паломничества, одного взгляда вживую? Если ты знаешь всё-всё про какой-нибудь цветок, но никогда не видел его в природе, то в самом ли деле знаешь этот цветок?

– А вы, Камэ-Оё, – обращается он уважительно к ките-охия поддельным именем, сам того не ведая, – посещали когда-нибудь наш чудный Алый Бор? Вы много поёте о красотах окружающего мира, о высоких снежных горах и ледяных скорых реках, о заливных лугах и долинах, но что о рукотворной красоте? Ни разу Вы не восхваляли при мне статность храмов и величие дворцов. Отчего же так?

Лисица ведёт плечом:

– Имела удовольствие любоваться Алым Бором лишь издалека, – её пальцы ласково касаются тонкой шейки сямисэна, а костяным бати она зажимает в верном положении струны, не торопясь играть и лишь дразнясь обещанием скорого искусства. – Так что пребывать вблизи не доводилось, а потому для меня станет честью пройтись паломническим путём с многопочтенными содагарами. Касаемо же песен, то я полагаю, что и без меня многие поэты восхваления слагают людским рукам, какие выточили из дерева и камня храмы и дворцы. Припомнить того же Шу-Вайдада: песни его в самом деле славны, но именно после него рьяно творцы принялись писать о том, что покорено, а не о том, что первозданно лежит кругом и не могуще быть подчинено сколь угодной могущественной воле. Ныне с трудом отыщешь в книгах умиротворение от природы – всё любят слагать стихи о том, как человек построил себе новый двор.

Похоже, её речь отыскивает всеобщее одобрение.

– Мы были бы счастливы пригласить Камэ-Оё и её служанку в Алый Бор и попросить их сопровождать нас в этом пути, – склоняет голову почтительно Аато-содагар. – Сейчас и в самом деле мало поэтов о природе. Всё гусуку им подавай, да храмы, да корабли, да что-нибудь ещё такое – и нет мгновения у молодёжи, чтобы остановиться и полюбоваться красотой.

– И мы не откажемся от такого приглашения! – позволяет себе ките-охия ласковую улыбку, и от пристального взгляда Адиш не ускользает, как та слегка ведёт рукой у струн, не издавая бати звука. – Позволят ли достойные господа скрасить привал короткой песней, прежде чем мы двинемся в путь?

Адиш не раз задумывалась, почему же никто не задался вопросом из их путников, как так вышло, что “Камэ-Оё”, выглядящая дамой образованной и высокородной, смеет путешествовать в одиночестве, сопровождаемая только служанкой, в такое неспокойное время. Две девицы без вооружённой охраны напросились сопровождением к торговцам – где же такое видано? И только присмотревшись, райкумари замечает, как особенно двигает лисица руками; вслушивается, как управлялась голосом; и что-то неладное подозревает. Должно быть, то и есть легендарная ворожба? Как иначе объяснить неожиданное отсутствие вопросов, райкумари силится предположить, но терпит поражение. Разве ж могут быть все вокруг глупы? Да и жизнь – это разве стройный сюжет, где люди вокруг нарочно не чинят препятствий? Маловероятно.

Но когда лиса затягивает песню, поддерживая голос струнами, Адиш тихо слушает сказание о воде и луне, полюбивших друг друга бесконечно, но вынужденных жить вечно порознь. Таких легенд она не слышала прежде, а потому против воли заслушивается, перестав замечать что-либо вокруг.

2

Алый Бор разительно отличается от островных храмов особой изысканностью, утончённостью скатных крыш и богатой лепниной. Если на Огненных Островах предпочитают более аскетичные строения и стараются использовать острые, простые формы, то на континенте архитектура не настолько строго однородна – наоборот, по форме крыш можно легко понять, в какой провинции вдруг ты очутился. Полностью искоренить местный колорит в покорённых землях войскам благословенного, пусть вечно пребывающего в веках, могущественного покорителя земель Митат-Куаванна не удалось, и многие провинции, особенно отдалённые и мелкие, не нуждающиеся в пристальном внимании, сохраняют древние традиции. В самых глубинках, говорят, выжили и малоизвестные нынче языки, не ставшие диалектами куаваннского. Впрочем, вряд ли их ждёт славное будущее при столь печальном настоящем.

Уходящий в небеса, Алый Бор увит гигантскими красными драконами об изогнутых змеиных телах. Широко раззявив пасти, те сдаваливают колонны и глядят на смертных с пугающей, ясной яростью, как если бы вопрошая: что ты тут забыл? Зачем решил нарушить наши покой и уединение? Глядя на выточенные клыки, Адиш ощущает угрозу, хоть и понимает, что никаких драконов на землях Алого Бора не обитает и что никто вдруг не упадёт с небес, не низвергнет огнём и не умчится под облака так скоро, точно ничего и не случилось, оставив после себя лишь пепел и смерть. Адиш не страшится драконов, давным-давно оставшихся на страницах книг, и не опасается молчаливых храмовых стражей. Они только и могут, что сверкать каменными глазами – и ничего боле.

Но всё-таки, когда смотришь снизу вверх на главное здание Алого Бора, внутри что-то трепещет. В таких местах всегда ощущаешь себя особенно незначительной, незаметной; и даже райкумари такие постыдные чувства, за какие непременно пожурил бы Повелитель, не обходят стороной. Она знает, что после её смерти, после гибели многих поколений её потомков в далёком будущем, когда от некогда ходившей по земле Адиш-райкумари останутся одни исторические записи неясной точности и покрытые мифологией столь щедро, что различить истину и легенды станет невозможно, Алый Бор продолжит стоять и угрожающе нависать над прихожанами. Быть может, изотрутся ещё больше продавленные ступени, особый красный цвет под лучами Солнца потеряет былой блеск, внутреннее убранство обратится в пыль и останется несколько ценнейших реликвий, а величественные деревья падут под мхами и погибнут, в последний раз рассыпав вечно бордовые кроны, но стены его, сложенные камнями на века и отделанные лакированным деревом, выстоят вопреки всему.

Поклонившись и совершив все требуемые ритуалы, путники теперь получают право нырнуть под раскидистые крыши Алого Храма. Разговаривать сейчас не полагается, даже шептать одними губами, и Адиш-райкумари жестом указывает ките-охия, что следует молчать, чтобы не оскорбить ненароком священное, намоленное место, где поколения монахов служили, защищая человечьи души.

Лисица кивает едва-едва заметно и поднимает голову к расписному потолку, всматриваясь в прихотливую вязь узоров с детским любопытством. Адиш многое может поведать о символизме, скрытом в каждом сюжете, но не посмеет оскорбить невежественно храм; а потому – хранит сдержанное молчание, наслаждаясь тихо красотой. Вот журавли, взмывая от полов по стенам, устремляясь в небеса, несут с собой вести о скорой весне. Вот гнилая трава обращается в кузнечиков, а стоит только лёгкому ветерку играючи ворваться в помещение, как колокольчики в виде кузнечиков, подвешенные на тонких нитях, вдруг принимаются за стрекочущие песни. Вот ирисовый ковёр под босой ногой; а вот – выложенные мозаикой птенцы сокола учатся летать среди колонн.

Адиш находит старинные легенды – древние настолько, что отыскать можно их разве что в особо ветхих фолиантах, и вдруг улыбается, вспомнив на мгновенье детство. Отношения между матушкой и отцом ещё не разладились, старший брат не повредился разумом, а Адиш ещё не стала называть отца исключительно Повелителем, неизменно в уважительном третьем лице. Она помнит те тихие деньки на маленьком острове, где имела обыкновение отдыхать святая семья и где, если постараться, можно отыскать руины, увитые рисунками. Они с братом каждое утро носились в поисках чего-нибудь нового, водили ладонями по надписям на неизвестном языке, воображали себя первопроходцами и старались прочитать хоть что-то, на ходу сочиняя язык. Они искали ракушки, ловили крабов, плавали наперегонки с рыбами, кидались друг в друга песком, строили гусуку, брызгались солёной водой; они были детьми – почти такими же, как все прочие. На глаза бы навернулись слёзы, да вот только глаза давно высохли. И всё-таки Адиш проводит по ним украдкой рукавом кимоно – так, чтобы ките-охия не заметила минутную слабость. Адиш слишком хорошо узнаёт некоторые “буквы”, выведенные кистями на полах и словно пришедшие из мёртвого времени, пусть она и не знает их значения. Не так важно, что они значили века назад – важно то, какие воспоминания пробуждает один их вид.

Мгновение ей делается страшно от того, насколько же долго на самом деле стоит Алый Бор, и как много людей ступало на его земли, молясь и ища защиты у богов. Некоторые исторические книги говорили, что Алый Бор стоит по меньшей мере десять веков и что его каменные стены куаваннцы только облагородили алым цветом, дали им название и проложили взамен поросших мхом новые извилистые тропинки, по каким пришли прихожане и случайные путники. Впрочем, на одно такое мнение тут же отыщется двадцать недовольных, которые примутся доказывать, что Алый Бор принадлежит рукам куаваннцев – или по меньшей мере является заслугой исключительно их легендарных предков, задевавших головами небеса и сражавшихся с самим Солнцем за право владеть пламенем, как собственным телом.

Ките-охия и райкумари, следующая за ней верной тенью, выходят из большого зала во внутренний двор, обычно скрытый от посторонних глаз. Обставленный скромно и просто, он не должен сражать посетителей, каковых тут не бывает особо, воистину царскими величием и изыском, но успокаивает душу. Таков его замысел – служить островком покоя и уединения для служителей Алого Бора.

То, что Камэ-Оё со служанкой пропустили, следует рассматривать как великую милость. Адиш не ожидала, что один из служителей, едва их завидев, сделает такое приглашение; более того, готова поклясться, что лисица не могла успеть наколдовать им обеим приглашение. Быть может, заподозрил что-то?

Следует смотреть в оба.

– Здесь не должно найтись чужих ушей, – замечает вполголоса райкумари, наблюдая за лисицей. – Однако я не доверяю…

– Никому? То имеет смысл, пусть я и не могу представить, сколь долго так можно прожить, не лишившись рассудка, – ките-охия расплывается в утончённой улыбке. – Предлагаю присесть на те скамьи, – она кивает в сторону особо тихого уголка, закрытого тенями могучих деревьев, тихо шелестящих на нежном ветру, и скрывшего в себе укромное местечко для разговора.

Однако обманываться не стоит. Захотят – подслушают.

– Как скоро Камэ-Оё планирует выдвигаться в путь?

– Наши спутники говорили при обеде, что намерены выдвинуться через два рассвета, – отвечает охотно лисица, прикрыв глаза на мгновение и позволив ветру касаться волос.

– На нас смотрят, человек по правую руку, – не шевеля губами, проговаривает Адиш. – Ведём себя, как слуга и госпожа.

Ките-охия раскрывает веер и ненавязчиво прикрывает правую сторону, обмахивается ленно. Сумерки в самом деле выдаются неожиданно тёплыми – после такого-то морозистого туманного утра, обратившего росу на уставшей траве в крохотные льдинки. Быть может, зима явится мягкая и ласковая; быть может, покроет тончайшим снежным покрывалом и отступит к весне, обнажив чёрную, не успевшую остыть и заледенеть землю.

– Спасибо, – шепчет ките-охия. – Кто там стоит?

– Монах, который разрешил нам пройти сюда. Тсацу-пра, если не ошибаюсь.

Невзирая на угрозу, Адиш поддерживает непринуждённую беседу:

– Не терпится уже добраться до Лонгао-гусуку, – улыбается ненавязчиво она. – Должно быть, госпожа оценит это место столь же высоко, сколь Алый Бор, пусть, несомненно, ни один дворец не пойдёт в сравнение со столь величественным и высокодуховным местом, где отдыхают душой и телом.

Адиш следит краем глаза, как старик приближается, не таясь и не скрываясь. Да и отчего бы ему, священнослужителю и жителю Алого Бора, убояться двух мирских дам, какие и вовсе обязаны ему возможностью насладиться внутренним двором перед вечерней трапезой?

– В самом деле, – отзывается лиса. – Будь такая возможность, Камэ-Оё бы осталась здесь подольше: думается, пары дней никак не хватит на полноценное созерцание красот. К тому же, слышала разговоры о том, что, дескать, до одного только Бриллиантового Водопада – половина дня пути! А его виды столь замечательны, особенно вьюжными зимам, что блеск замершей в ледяных оковах воды достоин всяческих стихосложений и живописаний…

Стоит ките-охия вздохнуть, как монах останавливается рядом с ними.

– Благородная госпожа не воспрепятствует моему скромному обществу? – уточняет Тсацу-пра, и лиса складывает одним лёгким движением веер, а после – склоняет голову в уважительном поклоне.

– Кто я, чтобы отказывать просветлённым? – без лукавства отвечает вопросом на вопрос она. – Пусть наше женское общество несколько разбавится: я не вижу в том решительно ничего дурного.

Во взгляде Адиш мелькает коротко ужас.

– К просветлённым положено обращаться во втором лице, – улыбается старик, присаживаясь на вторую скамью. – Ките-охия следует держать это в голове, если она ещё решит останавливаться в храмах, представляясь знатной и благовоспитанной девицей. Надеюсь, её служанка не сбежит сейчас.

И Адиш, и лиса молчат выразительно, явно не желая признавать, что одну из них раскрыли. А то и обеих сразу?

Ките-охия первой подаёт голос:

– Как вы узнали? Если позволите, обращайтесь и ко мне на “ты”.

Достопочтенный пра недолго молчит, но после объясняет:

– Лет пятьдесят назад, когда я был совсем молод, в Алом Боре останавливалась одна из лисьего племени. Уж не знаю, от кого она бежала, но выглядела страшно напуганной, изможденной и побитой. Мы дали ей кров и защиту, – старик, погружаясь в реку памяти, точно глядит в пустоту, не замечая ни лисицу, ни служанку; не слыша ни шелеста листьев, ни мерного журчания тонкого ручейка за его спиной, ни тихих молитв. – Никто не спрашивал, что с ней случилось: настоятель тогда убоялся, что только запугает её сильнее расспросами и вынудит сбежать. Она даже имени не стала называть – во всяком случае, настоящего. А какой очаровательной, какой утончённой, какой образованной она была! – он вздыхает тяжко и улыбается, но не как влюблённый мальчуган, впервые увидавший красавицу с белым лицом, а как повидавший многие красоты внутренних миров старик, вспомнивший ненароком нечто поистине дивное, приоткрывающее завесу божественного. – Очень похожа на тебя, госпожа Камэ-Оё. Я не стану спрашивать, чьё это имя, но назову тебя так, если ты не против. Думаю, иначе бы не выбрала такое имя.

Отстранённо, но лиса кивает. Адиш не вмешивается в беседу.

– Ты, верно, спросишь, как я понял, кто она? Она страшно искала кого-то, кому можно довериться, и так получилось, что я оказался рядом в нужное время. Поначалу, конечно, я ей не поверил, но она показала мне волшебство. А когда умерла…

– Умерла? – перебивает, забыв про этикет и любезности, про преклонение пред уважаемыми пра, лисица и игнорирует взгляд райкумари, удивлённой и даже малость оскорблённой столь диким поведением. Перебивать просветлённого – и столь грубо! Неподобающе совершенно. – Умерла здесь, пятьдесят лет назад?

– Именно так, – соглашается он, глядя особенно внимательно. – Её убили.

Тишина звенит в ушах, и выражение лица у ките-охии делается таким страшным и жутким, таким мучительным и болезненным, будто её рвут живьём на клочки бешеные псы; но только на мгновение – на мгновение через идеальную маску проступило что-то живое и подлинное, что Адиш думает, не почудилось ли ей.

– Как она выглядела? – только и спрашивает лиса. – Как её похоронили?

– Как девушка, она была необыкновенной. Белоснежные волосы, слабые голубые глаза, хрупкая и тонкая, просвечивающая красным кожа… Она всегда держалась подальше от Солнца и медленно читала, потому что плохо видела, но очень старалась, – грустно улыбается старик. – Я даже выбивал на камне и на бамбуке для неё знаки, чтобы она могла, касаясь пальцами, читать, и сминал для неё стилусом глину. И лисой оказалась такой же: белой, как первый снег… С двумя чудесными хвостами. А похоронили, как могли: сожгли, прах захоронили в лесу, и тогдашний наш мастер резного камня высек памятник в виде мраморно-белой лисы. Так и стоит там, одинокая, – губы его вздрагивают, складываясь в печаль. – Я часто туда хожу. Кто-то должен позаботиться, сами понимаете… Надеюсь, мы ненароком не оскорбили её памяти, почтив так.

Ките-охия не плачет, пусть Адиш и ожидает этого; пусть в уголках её потемневших глаз и застывают на мгновение трепещущие слёзы, лисица удерживается от глухих рыданий, сохранив лицо и сделав его в момент бесстрастным, точно маска.

– Вы можете проводить меня на её могилу?

Если мгновениями раньше голос ките-охия цвёл оттенками и полутонами, то сейчас от былой живости, от страсти и от чувств решительно ничего не остаётся, кроме глухой, шепчущей тоски, какую не выразить словами. Когда боль настолько сильна и когда не можешь толком заплакать, становишься по-особенному тихим – не грустным, не печальным, не расстроенным, не рыдающим тем более. Просто едва слышно тоскующим. И взгляд у ките-охия как сереет, и вокруг точно становится холоднее, и кимоно она сжимает напряжённо на коленях, и руки её мелко трясутся.

Адиш знает детали придворных и провинциальных этикетов, говорит на четырёх языках, наизусть помнит законы Митат-Куаванна, владеет в свои тринадцать внутренним пламенем так, как иным не достичь и за тридцать лет непрерывного оттачивания мастерства, но что она знает о том, как поддержать в трудную минуту? Что она может, когда видит чужое страдание? Что она делает, когда сердце разрывается смотреть на чужую молчаливую боль? Правильно, ничего. Дочери Повелителя не к лицу иметь друзей среди простого люда и уж тем более мифических тварей, врагов всего живого, – вот что она знает наверняка. Дочерь Повелителя слушает разумом, а не сердцем, и руководствуется не симпатиями, а планами.

– Разумеется, достопочтенная ките-охия. Идёмте.

Старик бросает долгий, внимательный взгляд на служанку “знатной дамы”, но ничего не говорит – по крайней мере, вслух, не в этот скорбный момент. Хоть Адиш и не сомневается ничуть, что ей придётся многое услышать от него однажды, пусть не сегодня и сейчас.

Безмолвно Адиш следует за пра и ките-охия. Та идёт суетливо, нервно, порой оборачивается, чтобы убедиться, что Адиш не осталась в садике, хмурится, порывается пожевать губы, но удерживается – только бы не испортить макияж и не ударить в пакостную грязь точёным и холёным личиком. Не может себе этого позволить, не может позволить красивому кармину, изысканно подчёркивающему губы и глаза, расползтись уродливыми пятнами.

Алый Бор шелестит красным, и по его кронам словно проносится тяжёлый вздох: лес смотрит на людей свысока, наблюдает за ними терпеливо и сочувственно. Когда-то давно люди верили, что в каждом дереве живёт душа; когда-то особые из людей, якобы способные услышать в песне ветра грядущее, а в воде – узреть минувшее, возносили молитвы вековечным лесам, да и не только молитвы – многие и многие жертвы. И отчего-то Адиш не сомневалась, что Алый Бор в стародавние времена мог напитаться чужой кровью: слишком уж давящий, слишком уж гнетущий становится, стоит только отойти от намоленного храма, как будто вот-вот кто-то коснётся твоего плеча. Может, потому и красна его хвоя?

Стоически Адиш превозмогает желание стряхнуть невидимую руку и не замечает усилием воли настойчивый взгляд в спину. Даром что не раздаётся туманный заискивающий шёпот, от какого пробежит холодок вдоль позвоночника, но Адиш давит эти воспоминания и страхи; старается не вспоминать.

Тсацу-пра указывает на могилу:

– Здесь её похоронили.

Если бы не указание, Адиш не сразу бы заметила небольшую мраморную статую белой лисицы. Выточенная из камня, но совсем как настоящая, казалось, одно мгновение – и хищница стремглав сорвётся с места, умчится в чащу, взмахнув напоследок белыми хвостами, но чуда не происходит: могила остаётся каменно безмолвной. Ките-охия садится на колени в густой покров бордовой хвои, не боясь за сохранность чудесного расшитого кимоно, и смотрит в глаза искусному надгробию, как будто перед ней – не мёртвый камень, а живое существо с бьющимся сердцем и сияющими глазами, какое вот-вот засмеётся, засуетится, запрыгает, обернётся девой, бросится в объятия, прошепчет, как скучала…

Чуда не происходит.

Даже отсюда Адиш видит слёзы на глазах лисы.

– Она ничего не сказала напоследок?

– Ничего.

– Ничего не оставила?

– Я сохранил её вещи.

И снова восходит на царствование гулкая тишина.

– Оставьте меня. Мне надо побыть одной… Прошу, – произносит ките-охия особенно тихо и сухо, из последних сил сдерживая болезненные рыдания. Грудная её клетка ходит ходуном, голос сипит, лицо, наверняка пошедшее уродливыми пунцовыми пятнами, скрывается за волосами теперь уже нарочно.

Тсацу-пра и Адиш, ни слова не сказав, почтенно удаляются. В спины им доносится неразличимый шёпот, а за ним – надрывный плач.

– Не желаете ли выпить чаю? – предлагает старый монах. – Есть у меня в коллекции один дивный сорт, какой следует пить исключительно в хорошей компании.

– Настолько ли я хорошая компания? Я бы не была настолько уверена на вашем месте, – улыбка дёргает слабо блеклые и тонкие, искусанные, губы Адиш.

– Полно скромности! – вздыхает он. – Не отказывайте седой старости в небольшой беседе. Я не отниму у вашей юности много времени.

Тсацу-пра указывает на небольшой домик-кодоку, стоящий отдельно. Традиционно монахи-хинохори, возносящие ежедневно молитвы за всё сущее и за каждого умершего, проживают по отдельности, дабы чужое присутствие не смущало их разума и не сбивало со слов молитв, и если присмотреться как следует, можно заметить, что в Алом Бору повсюду таятся чужие одинокие кодоку: нарочно непримечательные и скромные, они должны были воспитывать дух служителя и отрывать его от мирской праздности.

Внутреннее убранство домика ничуть Адиш не удивляет: низкий столик, соломенный матрас, квадратное данро, предназначенное для чаепитий и приёма скромной пищи, посередине, ступенчатый шкаф в углу, аккуратное растение в углу и маленькая глиняная лейка, чтобы его поливать. Адиш садится на колени перед разожжённым данро, пока Тсацу-пра колдует над чаем. Сложно так сказать, что входит в его состав, но Адиш замечает и сухие кусочки апельсина, и оранжевые цветки, и пионовый бутон, и с десяток сухих трав, чьих названий так сходу не назовёт.

Чайник мерно качается над огнём.

– Должны ли мы помочь, когда видим чужое страдание? – вдруг спрашивает Адиш. – Если никто не просит, но явно нуждается, то значит ли это, что мы должны помочь? Имеем ли право вмешаться, невзирая на чужие желания, потому что так будет правильно?

При дворце, конечно, у неё были духовные наставники, к которым Адиш могла обратиться за советом, но далеко не всем она могла доверять – и не зря. Некоторых, кто старался воспитывать её, после казнили, раскрыв предательство, так что теперь Адиш посматривает на монахов в опаской. Терзаемая многими и многими мыслями, сомнениями, неприятными размышлениями, страхами, Адиш молчала всю жизнь – и только сейчас может позволить себе крохи искренности.

Ведь Тсацу-пра не знает, кто сидит перед ней.

– Должны ли? Нет. Большая духовность – в понимании.

– Что вы имеете в виду?

Адиш бы скривилась, но достаточно владеет лицом, чтобы не позволить хоть единой тени упасть и намекнуть на её истинные переживания. К чему ей настолько очевидные слова? Она и без того осознаёт, что желает помочь.

– Мы становимся больше людьми, когда откликаемся сердцем потому, что такова наша потребность, но при этом без гнева и раздражения отступаем, когда получаем отказ. Понимание должно быть двусторонним. Тот, кому ты намерена помочь, обязан осознать, что ему требуется твоя помощь, и принять её с открытым сердцем и чистыми помыслами.

Духовники говорили, что ты можешь помочь сотням людей, намереваясь получить за это награду, но спрашивали затем, чем тогда ты лучше крохотной диванной собачонки, слепо выполняющей указы хозяина за угощение? Люди свободны тогда, когда не ждут ни награды, ни благодарности, ведь сами приняли решение – быть небезразличными, а потому и должны пожинать его плоды, какими бы те ни были. Обыкновенно, добавляли наставники, плоды эти горьки.

Тсацу-пра же добавил важный элемент в это суждение.

– Возможно, в этом есть смысл, – осторожно соглашается Адиш.

Монах разворачивает войлочное полотно – поле для игры в магру; чудовищно старое, его углы уже истрепались, а узоры потускнели. Адиш слышала, что где-то на континенте магра-банги делают из войлока, но никогда не видела такие: на Огненных Островах мастера используют тонкие бамбуковые палочки, связанные вместе, либо же цельные камни.

– Не желаете ли сыграть? Я был бы вдвойне благодарен.

Адиш, грея руки об чашку чая, щурится настороженно:

– Не посмею отказать, но задам вопрос. По каким правилам играем?

– Вы меня перехитрили! – всплеснул руками старик. – Я уж намеревался по вашей игре понять, кто вы есть, и что скрываете.

– А у вас есть предположения, Тсацу-пра?

– Не могу сказать точно, но вижу, что вы не так проста, какой желаете казаться, – он улыбается спокойно. – Вряд ли самая обыкновенная служанка станет сопровождать столь необычайную особу, как ките-охия. К тому же, вы ничуть не удивились, услышав вести о ней, или потому, что секрет вашей ложной госпожи – никакой не секрет, или потому, что настолько владеете собой, что додани вас нисколько не пугают. А, быть может, вы сама – одна из лисиц… но это предположение абсурдно и лишено всяких оснований. Полагаю, будь вы лисицей, остались бы у могилы, а не пошли бы за мной, оставив уважаемую Камэ-Оё одну.

– Я бы хотела попросить не покушаться на мою личину, – вежливо, но всё-таки давит Адиш. – У меня есть причины не называть имени и не показывать, кто я на самом деле. Хотелось бы верить, что такой человек, как вы, сможет понять мою ситуацию и с должным уважением отнесётся к моим секретам.

Тсацу-пра рассматривает Адиш, но затем кивает, наконец:

– Не стану больше лезть в вашу душу. Предлагаю сыграть в магра-шо и подумать каждый о своём.

– Я принимаю эти условия.

Играют они и правда молча: Адиш, сосредоточившись на игре, больше не задаёт спонтанных вопросов, а Тсацу-пра степенно парирует настойчивые удары костяных фигур, то и дело норовящих агрессивно оттяпать побольше пространства на расписном войлоке. Адиш старается помнить о том, что манера игры в магра может многое сказать о человеке, а потому сдерживает отдельные привычные ходы, называемые наставниками откровенно безумными и неподобающими человеческому, пусть и святому, созданию. Местами тактику приходится менять на ходу, пусть даже общий характер стратегии – тотальное подавление и абсолютное доминирование – скрыть полностью не получается.

Помнится, однажды духовник весьма нелестно выразился об игре Адиш, назвав её со злости отвратительно воинственной, и посочувствовал Повелительнице, что у неё уродилась такая нахальная и не ведающая самой крохи уважения дочь. Стоит ли говорить, что этого духовника в следующий раз Адиш увидела на казни за оскорбление царственной особы?

Иногда его лицо снится Адиш в кошмарах. Иногда она слышит ржание лошадей, нещадно подгоняемых кнутом, и треск разрываемой плоти. Иногда она просыпается в поту и жалеет о том, что рассказала отцу о произошедшем – пожаловалась, по сути. Иногда она хочет вернуть время вспять и промолчать в нужный момент, сохранить человеку жизнь, пусть и потерпев удар по гордыне, да вот только сделанного уже не воротишь.

Фигуры Адиш замыкают круг, сковывая соперников.

Тсацу-пра проигрывает, но не выглядит удивлённым.

– Чудесная стратегия, – он улыбается. – Давно не видел такой манеры ведения игры.

– Такой злобной?

– Такой настойчивой, – смягчает монах – или говорит истину, не видя ничего зазорного в том, чтобы жертвовать малым, чтобы добиться победы для многих. – Я обещал не лезть в вашу историю, а потому оставлю выводы при себе, если позволите.

– Позволяю, – кивает Адиш, и без того приблизительно представляя, что можно сказать о ней по этой партии. – Вы упоминали, что та ките-охия оставила свои вещи…

Монах взмахивает руками.

– Едва не забыл! Покорно прошу прощения: совсем уж старческая память ни к чему, – он отходит к ступенчатому шкафу и извлекает из недр ящика совсем небольшой свёрток. – Обещаетесь передать дорогой ките-охия в целости и сохранности? И передайте ей слова моего сожаления, пусть и словами её горю нисколько не помочь.

И смотрит так внимательно, как если бы её душонку насквозь видел.

Но Адиш только почтительно принимает вещи и кланяется:

– Вы можете на меня рассчитывать.

– Беги, дитя, – вздыхает тяжело старик. – Не смею боле задерживать.

Адиш в последний раз глядит на Тсацу-пра и покидает кодоку, не оборачиваясь. Она не знает, встретит ещё этого человека или нет; но где-то в глубине души хочется верить, что да. Может, когда-нибудь в будущем она навестит Алый Бор уже с положенным визитом от лица святой семьи Агади – получить бы только разрешение от Повелителя! Впрочем, Адиш заранее предчувствует отказ: отец недолюбливал духовников-отшельников.

Главное, что теперь она приняла решение. Она всё ещё не знает, как правильно поддержать, но находит другой путь. Это как с магрой: не надо принуждать себя играть в непривычных рамках; стоит отринуть все условности и позволить себе играть так, как чувствует сердце и как считает разум, какие они есть.

Ките-охия обнаруживается в комнатке, отведённой госпоже Камэ-Оё и её служанке, под чьими сущностями они скрывались. Внутри царит непроглядный мрак, точно колдовской, сгустившийся мрачной тучей над головой лисы, отражая в точности настроение той. Она не плачет больше – только глядит пустым взглядом на страшно свистящий чайник, как не замечая ничего вокруг и не слыша надрывной мольбы кипятка о покое и прохладе. И даже головы не поворачивает, когда Адиш задвигает за собой бумажные сёдзи, увитые орнаментом из красных листьев.

– Позволено ли мне говорить сейчас? – деликатно уточняет райкумари, положив перед лисой свёрток.

– Да… да, конечно, – старается не всхлипнуть ките-охия, а у самой – глаза на мокром месте и блестят. – Я слушаю.

– Я не знаю ките-охия, – начинает Адиш. – Мы не подруги и не сёстры. Мы никто друг для друга, столкнулись случайно и намерены разбежаться сразу, как выполним волю Повелителя, – и она видит по лицу лисы, как слова режут острее ножа. – Мы из разных миров и народов. У нас нет ничего общего, – и Адиш видит, как дрожат лисьи губы. – Но я предлагаю ките-охия помощь.

Ките-охия глядит вдруг испуганно. Слёзы застывают на её глазах. И недоумение раскалывает её боль.

– После того, как мы закончим дела в Лонгао-гусуку, я помогу ките-охия найти существо, убившее её…

– Анта-ро, – голос у той звучит совсем тихо, едва слышно. – Так мы называем тех, кто с нами одной крови.

– Её анта-ро, – соглашается Адиш спокойно. – Я обещаю помочь ките-охия найти и покарать убийцу, если он ещё жив. Я обещаю, что едва мы покинем Лонгао, как отправимся на его поиски и достанем хоть из-под земли. Я обещаю, что передам ките-охия всё, что только окажется в моих руках, и пойду за ней по её пути, чем бы этот путь ни закончился и куда бы ни привёл. Я обещаю, что не подведу на дороге мести и последую хоть на другой конец света. Я обещаю, что не отступлюсь от своих слов, пока мы не отыщем его. Обещая, я держу.

Лиса молчит, опустив взгляд, а райкумари не перебивает чужую тишину, требуя немедленно ответа. Пускай подумает столько, сколько угодно: им торопиться совершенно некуда.

– Я принимаю обещание.

Чай они пьют в тишине, думая каждая о своём.

3

Ките-охия так и не развернула свёрток, а Адиш не стала наседать.

Через три часа после завтрака, как раз после четвёртой молитвы, путники из Алого Бора выдвигаются к провинции Лонгао, где правил славный Чифу-уюр, чьему правлению настал столь бездарный и безрадостный конец. Должно быть, сейчас его наследник принимает купания и пьёт терпкий чай, не задумываясь лишний раз о том, как скоротечна жизнь и как сложны перипетии бытия; должно быть, часом позже он станет принимать свой совет и подсчитает собранные за месяц налоги, а после, как и все правители, недовольный состоянием казны, прикажет увеличить их, обременяя измученное население только больше, но не давая взамен ничего.