Девелопер душ

ЧАСТЬ I: ФУНДАМЕНТ

Глава 1: "Запуск"

Москва, декабрь, минус пятнадцать. В ебаный холод только два повода для вечеринки – Новый год и запуск нового проекта за три лярда долларов. Сегодня второй случай.

Стою у панорамного окна временного офиса продаж, потягивая Crystal. Бокал запотевший, шампанское идеальной температуры. Шесть лет назад я бы сам проверял каждый бокал перед подачей, но сейчас для этого есть Рита, мой ивент-директор. За безупречность её ждет премия, за проеб – увольнение. Рыночек решает, детка.

Внизу – котлован и строительные краны, украшенные светодиодной подсветкой. Через тридцать шесть месяцев здесь будет стоять "Горизонт Высоты" – двадцатиэтажный жилой комплекс класса de luxe, с пентхаусами по пятьсот квадратов, консьерж-сервисом и инфраструктурой, о которой большинство обитателей спальных районов Москвы могут только мечтать во влажных снах. Территория уже огорожена временным забором с растяжками, где наш элитный жилой комплекс предстает в картинках трехмерной графики – башни из стекла и бетона, вертикальные сады на террасах, счастливые семьи, прогуливающиеся по вымощенным итальянской плиткой аллеям.

Вот они, мои сто двадцать тысяч квадратных метров мечты. Мой Эверест. Мой Олимп. Самый амбициозный девелоперский проект "ВознесенСкай Девелопмент", в который я вложил душу и репутацию.

Поправляю запонки из белого золота с бриллиантами и оглядываю помещение. Сотня гостей в смокингах и вечерних платьях создают идеальный фон для фотографий в глянцевых журналах. Всё и все дорогие. Блестят часы и украшения, звенят бокалы, кружатся официанты с подносами. Воздух наполнен ароматом денег, власти и престижа. Мой аромат.

– Макс, через десять минут твоя речь, – говорит мне Дима Корецкий, мой исполнительный директор и решатель всех проблем. Его кашемировый костюм от Brioni сидит идеально, но взгляд остается цепким, как у конвоира. – Прессу на первые ряды усадили, шампанского им не наливаем, пока не отснимут видосы.

– Хорошо, – киваю. – Крутов здесь?

– Приехал. Ждет тебя у бара. Слишком много не пьет, ему же еще приказ о разрешении строительства подписывать.

Усмехаюсь. Николай Крутов, заместитель главы департамента строительства, любит дорогой алкоголь и дорогих женщин. Но главный его фетиш – деньги в конвертах. Именно за этот фетиш мы его и ценим.

– Пойду поздороваюсь с Николаем Сергеевичем, – говорю Диме, отдавая ему свой пустой бокал.

– Только не забудь про журналистов из Forbes. Они хотят эксклюзив.

– Знаю. Все будет, – отмахиваюсь я.

Пробираюсь через толпу, принимая поздравления и комплименты. Шепотки за спиной: "Островский снова всех удивил", "Нарисовали разрешение на заповедной зоне", "Сколько откатил?"… Мне похуй на шепотки. Это зависть, а зависть – признак моего успеха. Сегодня вечером мои акции взлетят, и хейтеры будут глотать сопли.

Николай Крутов – пятидесятилетний чиновник с брюшком и залысинами, которые он пытается скрыть дорогой стрижкой. Его костюм от Kiton стоит как средняя московская квартира, но выглядит он всё равно как бюрократ из 90-х.

– Максим Вадимович! – радостно восклицает он, увидев меня. – Поздравляю с запуском! Проект потрясающий!

– Николай Сергеевич, рад, что вы смогли присоединиться, – пожимаю его влажную ладонь. – Всё благодаря вашей поддержке.

– Ну что вы, – скромничает он, но глаза блестят от удовольствия. – Проект действительно соответствует всем нормам и требованиям.

Мы оба знаем, что это ложь. "Горизонт Высоты" соответствует только одному требованию – требованию Николая Сергеевича получить два миллиона долларов наличными за подписание всех разрешений. Полтора уже ушли по частям через цепочку посредников, остаток – после финального подписания.

– Документы готовы? – понижаю голос.

– Всё, как договаривались, – Крутов делает глоток скотча. – Завтра подпишу последние бумаги. Но есть небольшой момент…

У меня внутри что-то сжимается. В нашем бизнесе "небольшой момент" может стоить миллионы.

– Какой?

– Экологи подняли шум. Требуют дополнительных исследований участка. Что-то там про редкие виды и подземные воды.

– И? – мой голос становится холоднее.

– Я блокирую их инициативу, но они могут выйти через федералов или СМИ, – Крутов пожимает плечами. – Возможно, стоит провести формальное исследование? Для галочки?

– У нас уже все сроки горят, Николай Сергеевич. И все исследования были проведены.

– Я понимаю, – он вертит бокал в руке. – Просто предупреждаю.

– Спасибо за предупреждение. Мы с Димой решим вопрос, – говорю твердо. – Экологов можно нейтрализовать. Деньги есть, связи тоже.

Крутов кивает с пониманием. Мы переходим к обсуждению его новой яхты, которую он собирается купить. Чиновник воодушевляется, рассказывая о водоизмещении и двигателях. Киваю с заинтересованным видом, хотя мне насрать. Яхты – понты для нуворишей. Настоящая элита вкладывает в недвижимость.

Через пять минут нас прерывает Дима.

– Максим Вадимович, пора начинать.

Извиняюсь перед Крутовым и иду к сцене. В центре временного павильона установлен подиум с микрофоном и огромным экраном позади. На экране – логотип "ВознесенСкай Девелопмент": стилизованная золотая башня, устремленная ввысь.

Поднимаюсь на сцену. Прожекторы бьют в глаза, но я привык. Улыбаюсь – белоснежная улыбка за пятнадцать тысяч долларов. Выпрямляюсь – осанка безупречна благодаря еженедельным тренировкам с личным тренером.

– Дамы и господа! – моя речь начинается с паузы, чтобы привлечь внимание. – Сегодня мы закладываем первый камень в фундамент не просто нового элитного жилого комплекса. Мы закладываем первый камень в новую эру московского девелопмента!

Аплодисменты. Они знают, что я скажу дальше, но им нравится этот спектакль. Элита любит ритуалы.

– "Горизонт Высоты" – это больше, чем дом. Это образ жизни. Это пространство, где каждая деталь продумана до мельчайших нюансов. Где комфорт и роскошь встречаются с инновациями и устойчивым развитием.

На экране появляются изображения будущего комплекса: внутренние дворы с ландшафтным дизайном, спа-зоны, панорамные рестораны. Камеры журналистов щелкают.

– Двести семьдесят квартир от ста до пятисот квадратных метров. Потолки высотой четыре метра. Панорамные окна с видом на город. Собственная инфраструктура, включающая премиальный фитнес-центр, детский клуб, рестораны высокой кухни. И все это в пятнадцати минутах от центра Москвы.

Я делаю акцент на каждой детали. Я продаю не квадратные метры. Я продаю статус. Я продаю принадлежность к касте избранных. Я продаю превосходство.

– Сегодня мы открываем продажи первой очереди "Горизонта Высоты". Базовая цена – десять тысяч долларов за квадратный метр. Для первых покупателей – особые условия.

По залу проходит шепот. Цена высокая даже для премиального сегмента, но спрос будет. Москва полна людей, готовых платить за эксклюзивность.

– Вы спросите, почему стоит инвестировать в "Горизонт Высоты"? – делаю драматическую паузу. – Потому что это последний элитный проект в этом районе. Больше здесь строить не будут. Мы получили все разрешения, выкупили всю доступную землю. Это уникальное предложение, которое больше не повторится.

Это правда. Участок стоил мне кучу денег и связей. Нам повезло – земля имела странную историю, документы были запутаны, что позволило провести несколько хитрых операций и получить территорию по цене значительно ниже рыночной. А то, что документы запутаны не случайно… Ну, это уже детали бизнеса.

– Через два с половиной года первые жители смогут въехать в свои новые квартиры. Но уже сегодня вы можете забронировать будущее для себя и своих детей. Инвестиции в "Горизонт Высоты" – это инвестиции в ваше будущее.

После речи начинается фуршет. Гости разбредаются по павильону, рассматривая макеты квартир и изучая планировки на интерактивных экранах. Мои менеджеры по продажам, облаченные в идеально сидящие костюмы, обрабатывают потенциальных покупателей.

Через час ко мне подходит улыбающийся Дима.

– Уже четырнадцать предварительных контрактов, – сообщает он. – Пентхаус с террасой забронировал Кириенко.

– Превосходно, – киваю. – А что с экологами?

– Разбираемся, – Дима понижает голос. – Главный – какой-то профессор из МГУ, Соколов. Принципиальный. Но ничего, найдем подход.

– Найдите, – твердо говорю я. – И быстро. Мне не нужны задержки.

В этот момент к нам подходит молодой мужчина в скромном, но качественном костюме. По виду – типичный научный сотрудник, пытающийся выглядеть презентабельно.

– Максим Вадимович? – он протягивает руку. – Алексей Соколов, кафедра экологии МГУ.

Ну надо же, легок на помине. Переглядываюсь с Димой, который незаметно пожимает плечами – он не знал, что эколог здесь.

– Добрый вечер, – пожимаю руку, сохраняя невозмутимость. – Рад, что вы посетили наше мероприятие.

– Я пытался встретиться с вами официально, – говорит Соколов. – Но ваш офис постоянно переносил встречу. Пришлось прийти сюда.

– Мы всегда открыты для диалога, – улыбаюсь. – Чем могу помочь?

– Участок, на котором вы собираетесь строить, требует дополнительных экологических исследований, – говорит он прямо. – Там обнаружены редкие виды растений, занесенные в Красную книгу, а также есть основания полагать, что строительство может негативно повлиять на подземные водные источники.

– Алексей… можно по имени? – дожидаюсь его кивка. – Алексей, все необходимые исследования были проведены. Мы получили все разрешения от соответствующих органов.

– Разрешения разрешениями, но наука говорит об обратном, – он достает планшет. – Вот результаты наших предварительных исследований. Если вы начнете строительство без дополнительного изучения, это может привести к экологической катастрофе локального масштаба.

Смотрю на Диму – тот сразу понимает сигнал.

– Алексей, давайте отойдем в более спокойное место, – предлагает Дима. – Эти вопросы требуют детального обсуждения.

Пока Дима уводит эколога, я возвращаюсь к гостям. Инвесторы, партнеры, потенциальные покупатели – всем нужно внимание. Я – лицо проекта, и сегодня я должен сиять ярче, чем все бриллианты на шеях приглашенных дам.

Через полчаса ко мне возвращается Дима.

– Ну? – спрашиваю коротко.

– Проблема, – качает головой Дима. – Он действительно принципиальный. Деньги не берет, угрозы не действуют. Говорит, что уже готовит обращение в федеральную экологическую службу.

– Твою мать, – шиплю я. – Только этого не хватало.

– Есть вариант, – осторожно говорит Дима. – У него дочь поступает в МГИМО в следующем году. Можем помочь с поступлением.

– Сделай, – киваю. – И найди, что на него есть. Все контакты задействуй. Мне нужен рычаг давления.

Дима понимающе кивает и отходит, доставая телефон. Этот человек стоит своих денег – решает проблемы, не задавая лишних вопросов. Его должность официально называется "исполнительный директор", но реально он – мой персональный решала. От строителей-мигрантов до чиновников федерального уровня – Дима находит подход ко всем.

Вечер продолжается. Шампанское льется рекой, звучит живая музыка, менеджеры по продажам заключают предварительные контракты. На большом экране демонстрируются 3D-визуализации квартир и общественных пространств "Горизонта Высоты". Гости аплодируют, когда я объявляю, что проект будет включать вертолетную площадку для владельцев пентхаусов.

К концу вечера мы собрали двадцать семь предварительных контрактов на общую сумму почти сорок миллионов долларов. Не рекорд, но хорошее начало. Когда начнется активное строительство, цены вырастут еще на тридцать процентов.

Последние гости разъезжаются за полночь. Мы с Димой остаемся в опустевшем павильоне, распивая бутылку Macallan 25.

– За успешный запуск, – поднимаю бокал.

– За "Горизонт Высоты", – отвечает Дима.

– Что с экологом?

– Работаем, – говорит Дима. – К утру будет план действий. Не переживай, Макс, не такие препятствия преодолевали.

– Этот проект должен быть идеальным, Дим, – говорю я, глядя на макет будущего комплекса. – Никаких проблем, никаких задержек. Это моя визитная карточка, мой входной билет в высшую лигу.

– Я знаю, – кивает Дима. – Все будет четко. От экологов до последнего гастарбайтера – все будут работать как часы.

– Завтра церемония закладки фундамента, – напоминаю я. – Пригласи самых лояльных журналистов. И этого… как его… Крутова с цветами встречайте. Пусть чувствует себя почетным гостем.

– Сделаем, – Дима допивает виски. – Поедешь домой?

– Да, Инна, наверное, уже спит.

Мы выходим на улицу. Морозный воздух обжигает легкие после душного павильона. Мой Bentley уже ждет, двигатель работает, салон прогрет.

– До завтра, – пожимаю руку Диме.

– До завтра, босс.

Сажусь в машину и откидываюсь на кожаное сиденье. День был успешным, несмотря на неожиданное появление эколога. Ничто не остановит "Горизонт Высоты". Это мой проект, мое детище, моя лестница в небеса бизнес-олимпа.

Смотрю в окно на темный котлован, едва освещенный прожекторами охраны. Скоро здесь вырастут башни из стекла и бетона, символ моего успеха. Ничто и никто не сможет встать на пути.

Если бы я только знал, что скрывается под этой промерзшей землей, я бы никогда не произнес эти слова.

Глава 2: "Закладка фундамента"

Декабрьское утро выдалось ясным и морозным. Минус восемнадцать, солнце висит низко над горизонтом, превращая снег в россыпь бриллиантов. Идеальная погода для пиар-фотографий церемонии закладки фундамента.

Я стою у кромки котлована, затянутый в кашемировое пальто Brioni и кожаные перчатки. Вокруг суетятся рабочие в оранжевых жилетах, журналисты с камерами, представители городской администрации в официальных пальто. Воздух пахнет морозом, выхлопными газами и возможностями.

– Все готово, Максим Вадимович, – докладывает Дима, подходя ко мне. – Крутов прибудет через десять минут. Журналисты проинструктированы, камеры установлены.

– Отлично, – киваю я, изучая площадку.

В центре котлована установлена символическая первая свая с прикрепленной к ней капсулой времени, в которую мы заложим послание будущим поколениям. Пафосная хуйня, но журналистам нравится, а инвесторы любят такие ритуалы. Рядом подготовлена небольшая трибуна для выступлений.

– Что с нашим экологом? – спрашиваю вполголоса.

– Решено, – Дима улыбается. – Его дочка точно поступит в МГИМО в этом году. А еще мы нашли у него неоформленную дачу в Подмосковье. Намекнули, что можем помочь с легализацией, а можем и сообщить куда следует.

– Хорошо, – киваю. – Только без фанатизма. Пусть он сам напишет, что их исследования были предварительными и требуют уточнения. Не хочу проблем.

– Уже пишет, – усмехается Дима. – К вечеру пришлет официальное письмо.

По площадке разносится гул – прибыл кортеж Крутова. Две черные Audi останавливаются у края котлована. Из первой выходит сам Николай Сергеевич, из второй – его помощники.

– Максим Вадимович! – Крутов энергично жмет мне руку, широко улыбаясь. Сегодня он в черном пальто и меховой шапке, которая делает его похожим на партийного функционера времен застоя. – Какой чудесный день для начала великой стройки!

– Благодарю, что присоединились к нам, Николай Сергеевич, – отвечаю с отрепетированной искренностью. – Ваше присутствие подчеркивает значимость проекта для города.

– Как я мог пропустить такое событие? – он похлопывает меня по плечу. – Все готово?

– Да, ждем только вашего сигнала.

Один из помощников Крутова передает Диме папку с документами – тот самый финальный приказ о разрешении строительства. Дима незаметно кивает мне – все в порядке, бумаги подписаны. Последний барьер снят.

Начинается церемония. Я выступаю первым, рассказывая о преимуществах "Горизонта Высоты" для города – рабочие места, налоги, архитектурная ценность. После меня говорит Крутов, расхваливая проект и "социальную ответственность" компании "ВознесенСкай Девелопмент". Камеры снимают, журналисты делают заметки.

Наступает кульминационный момент – я и Крутов вместе подходим к символической свае. Нам выдают позолоченные мастерки и каски с логотипом компании. Мы набираем немного бетонной смеси и демонстративно добавляем ее к основанию сваи.

– Мы закладываем не просто фундамент здания, – говорю я в микрофон для прессы. – Мы закладываем фундамент нового образа жизни для москвичей. "Горизонт Высоты" станет символом успеха, комфорта и инноваций.

Крутов подхватывает:

– Город полностью поддерживает этот проект, который сочетает в себе передовые технологии строительства и уважение к окружающей среде.

"Уважение к окружающей среде" – это, конечно, хорошо придумано. Особенно после вчерашнего визита эколога. Но звучит убедительно, и журналисты активно строчат в своих блокнотах.

После официальной части начинается фуршет в обогреваемом шатре, установленном неподалеку. Я принимаю поздравления от партнеров и подрядчиков, обмениваюсь рукопожатиями с чиновниками помельче, позирую для фотографий с символической капсулой времени.

Внезапно к шатру подбегает прораб Степаныч, немолодой мужик с обветренным лицом и мозолистыми руками. Обычно невозмутимый, сейчас он выглядит встревоженным.

– Максим Вадимович, там это… проблема, – говорит он, нервно оглядываясь на журналистов.

– Какая? – резко спрашиваю я, мгновенно напрягаясь.

– В северо-восточном углу котлована… Ребята копали под коммуникации, и там… кости.

– Какие, нахуй, кости? – шиплю я, отводя его в сторону, подальше от ушей журналистов.

– Человеческие, – Степаныч сглатывает. – Много. Похоже на братскую могилу или что-то такое.

Меня прошибает холодный пот, несмотря на теплый воздух в шатре.

– Кто еще знает?

– Только бригада, которая копала. Я сразу к вам.

– Молодец, – киваю я. – Дима! – подзываю своего исполнительного директора. – У нас ситуация. Заканчивай здесь со всеми и подойди к северо-восточному углу. И найди Крутова, он нам понадобится.

Дима, почувствовав серьезность момента, молча кивает и растворяется в толпе.

Через десять минут мы вчетвером – я, Дима, Крутов и Степаныч – стоим на краю глубокой траншеи в дальнем углу стройплощадки, куда не доходят взгляды журналистов. На дне траншеи отчетливо видны человеческие останки: черепа, кости, фрагменты одежды, частично вмерзшие в грунт.

– Твою мать, – выдыхает Крутов. – Это что, кладбище?

– Непохоже на кладбище, – качает головой Степаныч. – Кости в беспорядке, ямы нет. Будто свалили как попало и присыпали.

Мы с Димой обмениваемся взглядами. Оба понимаем, что это значит. Это не случайная находка. Это массовое захоронение.

– Когда эта территория застраивалась? – спрашиваю я Крутова.

– Никогда, – отвечает чиновник, нервно потирая подбородок. – Здесь были какие-то технические сооружения в советское время, а потом пустырь до вас.

– Технические сооружения? – переспрашиваю я. – Какие?

– Не знаю точно, – Крутов выглядит растерянным. – Но я проверю. Слушай, Макс, это серьезная проблема. Если это подтвердится, придется останавливать стройку, вызывать археологов, следователей…

– И это уничтожит проект, – заканчиваю я за него. – Давайте думать конструктивно. Степаныч, кто конкретно видел находку?

– Бригада Равшана, пять человек, – отвечает прораб. – Все таджики, кроме экскаваторщика Петровича.

– Хорошо, – я принимаю решение. – Дима, забери у этой бригады телефоны, объясни ситуацию и отправь их на другой объект. Далеко. С премией. Петровича… – задумываюсь на секунду, – Петровича определи в прорабы на объект в Солнцево, с повышением. Скажи, что это за отличную работу.

Дима молча кивает, понимая приказ без дополнительных объяснений.

– Степаныч, эту траншею нужно засыпать. Сейчас же. И перенести коммуникации по другой схеме.

– Понял, – Степаныч тоже не задает лишних вопросов. Он давно работает в строительстве и знает, что некоторые находки лучше не находить.

– Николай Сергеевич, – поворачиваюсь к Крутову, – нам нужна ваша помощь. Если это всплывет…

– Я понимаю, – Крутов мрачнеет. – Но тут не только моего уровня вопрос. Если это массовое захоронение сталинских времен…

– Если, – подчеркиваю я. – У нас нет доказательств. Могли быть и криминальные разборки девяностых. Или немецкое захоронение времен войны. Или еще что-то. Но если мы сейчас поднимем шум, проект закроют, даже не разобравшись.

Крутов задумывается, взвешивая риски.

– Чего вы хотите от меня?

– Если кто-то где-то что-то услышит – погасить на начальном этапе. И проверить документацию по этому участку. Что здесь было на самом деле в советское время.

– Хорошо, – наконец кивает Крутов. – Но учтите, Максим Вадимович, я рискую не только должностью.

– Мы все рискуем, – отвечаю твердо. – И я ценю ваш риск. Очень ценю, – выделяю последние слова, давая понять, что компенсация будет соответствующей.

Крутов понимающе кивает. Мы договариваемся связаться вечером и расходимся. Я возвращаюсь к гостям, натягивая на лицо улыбку успешного девелопера, празднующего начало нового грандиозного проекта.

Остаток дня проходит в тумане. Я механически произношу нужные слова, пожимаю руки, улыбаюсь в камеры. Но мысли мои там, в траншее, среди останков неизвестных людей, которые могут похоронить не только мой проект, но и всю карьеру.

К вечеру площадка пустеет. Журналисты разъезжаются с отснятыми материалами о "самом инновационном жилом комплексе столицы". Чиновники возвращаются в свои кабинеты. Я остаюсь с Димой, наблюдая, как бригада рабочих спешно засыпает злополучную траншею.

– Все сделано, – докладывает Дима. – Бригада Равшана уже едет в Тверь на наш складской комплекс. Петрович согласился на перевод в Солнцево. Телефоны у всех изъяли под предлогом корпоративной безопасности, выдали новые.

– Хорошо, – киваю я. – А это надежно засыпают? – указываю на траншею.

– По высшему разряду, – заверяет Дима. – Степаныч лично контролирует. Кстати, он хочет поговорить с тобой.

– Зови.

Степаныч подходит, вытирая руки ветошью. Лицо у него серьезное.

– Максим Вадимович, я тут подумал… В других местах тоже могут быть… ну, эти… – он неопределенно машет рукой в сторону засыпанной траншеи.

– И что предлагаешь? – спрашиваю я.

– Может, провести тихое обследование? Я знаю ребят с металлоискателями, они без лишних вопросов просканируют территорию. Если еще где найдем, то аккуратно обойдем при строительстве. А то ведь всплывет в самый неподходящий момент.

Разумное предложение. Я смотрю на Диму, тот кивает.

– Делай, – говорю Степанычу. – Но тихо. И отчет только мне лично.

– Понял, – Степаныч козыряет по старой армейской привычке и уходит.

Мы с Димой остаемся вдвоем на краю котлована. Уже стемнело, прожекторы освещают стройплощадку призрачным светом. Где-то вдалеке работает экскаватор, в вагончиках для рабочих горит свет.

– Что думаешь? – спрашиваю я Диму.

– Хуйня какая-то, – честно отвечает он. – Если это массовое захоронение сталинских времен, то проблемы будут. Большие.

– А если заткнем всех?

– Не всех заткнешь, – качает головой Дима. – Рано или поздно просочится. Вопрос только когда и насколько громко бабахнет.

– Значит, надо строить быстрее, – решаю я. – Ускорить график. Когда дома будут стоять, и первые жильцы въедут, уже никто не захочет ничего слушать о костях в фундаменте.

– Возможно, – соглашается Дима без особого энтузиазма. – Но стоит подготовить запасной вариант. На всякий случай.

– Например?

– Например, если всплывет, сделать на территории комплекса мемориал жертвам репрессий. Или что-то в этом роде. Превратить проблему в фишку.

– Посмотрим, – отвечаю я. – Сначала выясним, что там на самом деле. Может, это вообще какие-нибудь бомжи, которых закопали в девяностые.

Мы садимся в машины и разъезжаемся – Дима к себе в Крылатское, я – в свой пентхаус в "Москва-Сити".

По дороге звонит телефон. Номер незнакомый.

– Максим Вадимович Островский? – спрашивает женский голос, когда я отвечаю.

– Да, это я. Кто это?

– Меня зовут Алёна Сорокина, я историк из Института российской истории РАН. Мне нужно срочно с вами поговорить по поводу вашего строительства на участке бывшей спецтюрьмы НКВД.

Кровь стынет в жилах. Откуда она узнала? Кто слил информацию?

– Не понимаю, о чем вы, – отвечаю максимально спокойно. – Какая спецтюрьма?

– Не по телефону, – голос в трубке звучит решительно. – Я буду завтра в десять утра в вашем офисе. У меня есть документы, которые вам необходимо увидеть.

– Послушайте…

– До завтра, Максим Вадимович, – она обрывает разговор.

Твою мать. Только этого не хватало. Я набираю Диму.

– У нас проблема. Какая-то историчка из Академии наук. Знает про спецтюрьму.

– Откуда? – Дима мгновенно напрягается.

– Без понятия. Говорит, придет завтра с документами.

– Принять?

– А что делать? – вздыхаю я. – Принимай. И подготовься. Пробей ее по всем базам.

– Сделаю, – обещает Дима. – Не переживай, справимся.

После разговора я откидываюсь на спинку сиденья и закрываю глаза. День, который должен был стать триумфом, обернулся кошмаром. Что же там, черт возьми, было на этом участке? И почему никто не удосужился сообщить мне об этом раньше?

В "Москва-Сити" я поднимаюсь на свой 58-й этаж. Инна, моя жена, встречает меня в гостиной. На ней домашнее платье Loro Piana, волосы собраны в небрежный пучок, на шее – жемчужное колье, подарок на пятую годовщину свадьбы.

– Как прошла церемония? – спрашивает она, целуя меня в щеку. – Я видела сюжет в новостях, выглядело грандиозно.

– Все прошло отлично, – отвечаю я, направляясь к бару. – Продажи уже идут.

Наливаю себе двойной Macallan без льда и выпиваю одним глотком. Инна замечает мое состояние.

– Что-то случилось?

– Небольшие технические сложности, – отмахиваюсь я. – Ничего серьезного.

Инна не настаивает. За восемь лет брака она усвоила, что некоторые аспекты бизнеса лучше не обсуждать. Ее интересует результат – статус, деньги, возможность сказать подругам, что ее муж строит самый роскошный жилой комплекс в Москве.

– Будешь ужинать? – спрашивает она. – Ольга приготовила стейки.

– Не сейчас, – качаю головой. – Мне нужно поработать. Может, позже.

Беру бутылку и ухожу в кабинет. Запираю дверь, наливаю еще виски и сажусь за компьютер. Открываю Google и набираю: "спецтюрьма НКВД Москва".

Результатов много, но в основном общая информация. Я добавляю в поиск район, где находится мой участок. Ничего конкретного. Странно.

Перехожу на специализированные сайты по истории сталинских репрессий. Просматриваю карты расположения тюрем, лагерей, мест расстрелов. Мой участок не отмечен нигде. Если бы не слова этой исторички и находка рабочих, я бы с уверенностью сказал, что никакой спецтюрьмы там не было.

Около часа ночи я сдаюсь. Глаза болят от экрана, голова – от виски и напряжения. Бутылка почти пуста. Я выключаю компьютер и иду в спальню. Инна уже спит, ее дыхание ровное и спокойное.

Принимаю душ, чищу зубы, выпиваю две таблетки аспирина, чтобы предотвратить похмелье, и ложусь в постель. Сон не идет. Перед глазами стоят черепа и кости, виденные днем в траншее. Кто эти люди? Сколько их там? И что будет с "Горизонтом Высоты"?

Наконец я засыпаю. И вижу сон.

В этом сне я стою посреди строительной площадки "Горизонта Высоты", но вместо котлована передо мной – огороженная колючей проволокой территория. Бараки, вышки с прожекторами, люди в форме НКВД. Я вижу, как приезжают грузовики, из них выводят людей со связанными руками – мужчин и женщин разного возраста. Их строят у края длинной траншеи. Офицеры достают пистолеты. Звучат выстрелы.

Я хочу закрыть глаза, отвернуться, но не могу. Словно невидимая сила заставляет меня смотреть. Один из офицеров поворачивается ко мне. Его лицо – лицо моего тестя, Павла Леонидовича. Он улыбается и протягивает мне пистолет.

– Твоя очередь, Максим Вадимович. Заложи фундамент.

Я просыпаюсь с криком. Сердце колотится как бешеное, футболка насквозь мокрая от пота.

– Что случилось? – сонно спрашивает Инна.

– Ничего, – отвечаю я, пытаясь унять дрожь. – Кошмар приснился. Спи.

Встаю с постели и иду на кухню. Пью воду прямо из-под крана, потом достаю из холодильника бутылку водки и наливаю рюмку. Опрокидываю ее одним движением.

Что за херня со мной происходит? Это просто старые кости. Мало ли что было в этой стране за ее историю. Не мое это дело. Мое дело – строить "Горизонт Высоты". И никакие трупы прошлого не встанут на моем пути.

Но сон не идет. Я сижу на кухне до рассвета, просматривая в телефоне новости строительного рынка. Все выглядит обыденно: споры о налогах, новые проекты конкурентов, прогнозы цен на недвижимость. Никто не пишет о скелетах в котлованах. Никто не знает. Пока.

Утром я первым приезжаю в офис. Дима уже прислал мне досье на Алёну Сорокину: 29 лет, кандидат исторических наук, специализируется на периоде сталинских репрессий, автор нескольких научных статей, незамужем, живет в стандартной двушке в Бирюлево. Никаких скандалов, никаких рычагов давления.

В десять ровно секретарша сообщает, что Алёна Сорокина пришла на встречу. Я велю пропустить ее. В кабинет входит молодая женщина в скромном деловом костюме. Каштановые волосы собраны в строгий пучок, минимум макияжа, очки в тонкой оправе. В руках – папка с документами.

– Максим Вадимович, – она протягивает руку для пожатия. – Спасибо, что согласились встретиться.

Я жму ее руку – сухую и прохладную – и указываю на кресло для посетителей.

– Слушаю вас, Алёна… – я заглядываю в досье на столе, – Дмитриевна.

– Я представляю инициативную группу историков и правозащитников, – начинает она без предисловий. – Нам стало известно, что ваша компания начала строительство жилого комплекса на территории бывшей секретной тюрьмы НКВД, где в 1937-38 годах проводились массовые казни.

– Откуда такая информация? – спрашиваю я, стараясь выглядеть удивленным, но не шокированным.

– Из архивов, – она открывает папку и выкладывает на стол старые фотографии и документы. – Вот, посмотрите. Это аэрофотосъемка 1939 года. Здесь четко видны контуры спецобъекта.

Я изучаю снимок. Действительно, на месте моего "Горизонта Высоты" просматривается какой-то комплекс зданий, окруженный забором.

– И что это доказывает? – спрашиваю я. – Мало ли что там было в тридцатые годы. Могли быть казармы, склады, что угодно.

– А вот выписки из расстрельных списков, – она выкладывает еще документы. – Здесь указан код объекта, который соответствует именно этому месту. По нашим подсчетам, там было расстреляно и захоронено около двух тысяч человек.

Две тысячи. Цифра бьет как молот. Не пара десятков, не сотня. Две тысячи человек.

– Допустим, – говорю я, справившись с первоначальным шоком. – И что вы предлагаете?

– Мы требуем приостановить строительство и провести полноценные археологические раскопки, – твердо заявляет Алёна. – После эксгумации и идентификации останков на этом месте должен быть создан мемориальный комплекс жертвам политических репрессий.

– То есть вы хотите, чтобы я отказался от проекта стоимостью три миллиарда долларов ради какого-то мемориала? – усмехаюсь я. – Вы понимаете, что это невозможно?

– Я понимаю, что речь идет о деньгах, – кивает она. – Но речь также идет о морали, исторической справедливости и человеческом достоинстве. Эти люди заслуживают памяти и уважения.

– Послушайте, Алёна Дмитриевна, – я перехожу в наступление. – Вся Москва стоит на костях. От кладбищ Белокаменной до жертв Гражданской войны. Если каждый раз останавливать строительство из-за каких-то исторических находок, город просто перестанет развиваться.

– Я не говорю о каждой находке, – она не отступает. – Я говорю конкретно об этом месте, где проводились массовые казни невинных людей. И если вам известны другие такие места, над которыми сейчас строят жилье, я буду благодарна за информацию.

Мне не нравится ее тон. Слишком самоуверенный для молодой исследовательницы, разговаривающей с бизнесменом моего уровня.

– Хорошо, я изучу ваши материалы, – говорю примирительно. – Но не могу обещать каких-то радикальных решений. Проект уже запущен, инвестиции сделаны, договоры подписаны.

– Я понимаю, – она собирает документы. – Но подумайте вот о чем: хотели бы вы жить в доме, построенном на массовом захоронении? Хотели бы, чтобы ваши дети играли на площадке, под которой лежат тысячи расстрелянных?

Этот вопрос застает меня врасплох. Я вспоминаю свой ночной кошмар и невольно передергиваю плечами.

– Это эмоции, а не аргументы, – говорю я. – В бизнесе нет места эмоциям.

– А в жизни? – спрашивает она, глядя мне прямо в глаза. – В вашей жизни есть место эмоциям, Максим Вадимович?

Я не отвечаю. Она кладет на стол визитку.

– Подумайте. И позвоните, когда будете готовы обсудить это серьезно. Я оставлю вам копии документов.

Она выходит из кабинета, оставив на столе папку с копиями. Я откидываюсь в кресле, пытаясь осмыслить информацию. Две тысячи человек. Тайная тюрьма НКВД. Массовые расстрелы.

В кабинет заходит Дима.

– Ну как? – спрашивает он.

– Хуже, чем я думал, – я указываю на документы. – По ее данным, под нашим "Горизонтом" лежит две тысячи расстрелянных.

Дима присвистывает.

– И что теперь?

– Теперь нам нужна собственная информация, – решаю я. – Узнай все, что можно, об этом объекте. Официально и неофициально. Свяжись с Крутовым, пусть поднимет архивы. Я хочу знать, что там на самом деле было.

– А стройка?

– Продолжается, – твердо говорю я. – Но без шума. Никаких пресс-релизов, никаких экскурсий для журналистов. И усильте охрану периметра. Никаких посторонних.

Дима кивает и уходит выполнять поручения. Я остаюсь один и начинаю изучать документы, оставленные Алёной. Фотографии, схемы, списки фамилий. Смотрю на даты: 1937, 1938. Массовые операции НКВД, приказ 00447. Списки на сотни людей, утвержденных к "высшей мере социальной защиты". Обычные русские фамилии: Иванов, Петров, Сидоров… Преподаватели, инженеры, рабочие, священники.

К обеду у меня начинает болеть голова. Я вызываю секретаршу и прошу принести анальгин и кофе. Затем звоню Крутову.

– Николай Сергеевич, нужна срочная информация. Что конкретно находилось на участке под "Горизонт Высоты" в тридцатые годы? И почему об этом нет данных в официальных документах?

– Я уже запросил информацию, – отвечает Крутов. – Но, Максим Вадимович, должен предупредить: если там действительно было то, о чем вы говорите, документы могут быть до сих пор засекречены. Или уничтожены.

– Найдите способ, – настаиваю я. – Используйте все связи. Это критически важно.

После разговора с Крутовым звонит Степаныч.

– Максим Вадимович, мои ребята проверили участок металлоискателями, – докладывает он. – Нашли еще два места с аномалиями. Похоже на то же самое.

– Где конкретно?

– В юго-западном углу и прямо в центре. В центре самая большая аномалия.

– Понял. Держите эту информацию при себе. И продолжайте работу по графику.

К вечеру меня вызывает в свой особняк в Барвихе тесть, Павел Леонидович. Он редко вмешивается в мои дела, предпочитая наслаждаться заслуженной пенсией после тридцати лет в строительном бизнесе. Если он хочет встречи, значит, дело серьезное.

Приезжаю к восьми вечера. Павел Леонидович встречает меня в кабинете. Ему шестьдесят пять, но выглядит он моложе – подтянутый, энергичный, с внимательным взглядом и сединой на висках.

– Максим, – он наливает нам коньяк, не спрашивая, хочу ли я, – до меня дошли слухи о твоем проекте. Правда, что на стройплощадке нашли останки?

– Кто сказал? – напрягаюсь я.

– Неважно, – отмахивается тесть. – Важно, что ты вляпался в историю. И я хочу понять, насколько глубоко.

– Почему ты не сказал мне, что на этом участке была тюрьма НКВД? – задаю встречный вопрос.

Павел Леонидович смотрит на меня долгим взглядом, затем делает глоток коньяка.

– Потому что официально ее там не было, – наконец произносит он. – Это был секретный объект. "Объект №7", если точнее. Спецтюрьма для содержания и ликвидации особо важных государственных преступников.

– Ты знал, – констатирую я. – Все это время знал и молчал.

– Я предполагал, – уточняет тесть. – Когда ты сказал, что купил тот участок, я навел справки. Старые связи еще работают. Но подтверждения не было, только слухи.

– И ты решил не говорить мне даже о слухах? – я не скрываю раздражения.

– А что бы это изменило? – пожимает плечами Павел Леонидович. – Ты бы отказался от проекта? Вернул бы деньги инвесторам? Нет, ты бы сделал ровно то, что делаешь сейчас – продолжил строительство и постарался замять историю.

Он прав, и это злит меня еще больше.

– Теперь какая-то историчка требует остановить стройку и создать мемориал, – говорю я. – А я вложил в проект сотни миллионов. Не говоря уже о репутационных рисках.

– Тебе нужно решить, что делать с этой информацией, – тесть смотрит мне прямо в глаза. – И решить быстро. Если пресса узнает, что ты строишь элитное жилье на костях репрессированных, тебе конец. Не только этому проекту – всему бизнесу.

– И что ты предлагаешь?

– Два варианта, – он загибает пальцы. – Первый: остановить проект, признать находку, сделать жест доброй воли – пожертвовать часть территории под мемориал, на оставшейся построить что-то менее пафосное. Второй: продолжить строительство, но максимально ускорить процесс. Когда здания будут стоять, и первые жильцы въедут, уже никто не захочет ничего сносить.

Те же варианты, что предлагал Дима. Значит, других действительно нет.

– Ты бы что выбрал? – спрашиваю я тестя.

– А что выберешь ты? – вопросом на вопрос отвечает он.

Я молчу. Мы оба знаем ответ.

– Максим, – Павел Леонидович наклоняется ко мне, – что бы ты ни решил, помни: прошлое имеет свойство возвращаться. И иногда оно возвращается так, что мало не покажется.

Странные слова для прагматика-строителя. Я вопросительно смотрю на тестя.

– Ты веришь в привидения? – неожиданно спрашивает он.

– Нет, конечно, – усмехаюсь я. – А ты?

– Не в привидения, – качает головой Павел Леонидович. – В память. Места помнят, Максим. Особенно места, где произошло что-то страшное. И эта память иногда проявляется.

– Ты сейчас серьезно?

– Более чем, – тесть допивает коньяк. – В восьмидесятые годы я участвовал в строительстве дома на месте старого кладбища. Официально кладбища там не было – по документам, его перенесли в пятидесятые. Но на самом деле просто заасфальтировали и построили рынок, а останки остались в земле. Когда мы начали рыть котлован, стали находить кости. Руководство приказало игнорировать и продолжать работу. Мы построили дом, люди въехали. А через полгода начались странности.

– Какие странности?

– Жильцы жаловались на необъяснимые звуки, запахи, некоторые видели фигуры в пустых комнатах. Потом начались несчастные случаи. Сначала мелкие – кто-то руку сломал, кто-то с лестницы упал. Потом серьезнее. За два года в том доме произошло шестнадцать смертей. Некоторые естественные, некоторые – нет. Самоубийства, убийства, несчастные случаи. В итоге дом расселили и снесли. Официально – из-за конструктивных недостатков.

– И ты веришь, что это из-за кладбища? – недоверчиво спрашиваю я.

– Я не знаю, – пожимает плечами тесть. – Но с тех пор я не строю на кладбищах. И тебе не советую.

Я возвращаюсь домой за полночь, в смятенных чувствах. История тестя звучит как бред суеверного старика, но он никогда не был суеверным. Наоборот, всегда славился рациональным подходом к бизнесу.

Дома все спят. Я иду в кабинет, наливаю виски и сажусь в кресло. На столе лежат копии документов, оставленных Алёной. Беру верхний лист – список фамилий приговоренных к расстрелу. Читаю: Антонов, Белов, Воронцов, Губин, Дмитриев…

Вдруг в тишине квартиры раздается стук. Не дверной звонок или стук в дверь – а какой-то странный, глухой стук, словно кто-то стучит изнутри стены. Прислушиваюсь – тишина. Наверное, показалось.

Возвращаюсь к документам. Читаю дальше: Ефимов, Жаров, Зимин…

Стук повторяется, теперь отчетливее. Три удара, пауза, еще три. Встаю, прислушиваюсь. Звук идет со стороны внешней стены. Подхожу ближе – тишина.

Возможно, это арматура в здании скрипит. Или ветер воет в вентиляции. "Москва-Сити" – новые здания, они еще "садятся", издают разные звуки.

Возвращаюсь к столу. Документы на нем сдвинуты, хотя я точно помню, как аккуратно разложил их. Списки расстрельных приговоров теперь лежат сверху. Фамилии выстроились ровными столбцами, как солдаты на параде смерти.

На секунду мне кажется, что они шевелятся, словно буквы ползут по бумаге. Тру глаза – наваждение пропадает. Нужно меньше пить и больше спать.

Собираю документы в папку и иду спать. В спальне Инна мирно посапывает, свернувшись калачиком на своей половине кровати. Раздеваюсь, ложусь рядом, закрываю глаза.

И снова вижу сон о расстрелах. Но теперь я не просто наблюдатель – я участник. Я стою у края ямы с пистолетом в руке. Передо мной – человек со связанными руками. Я вижу его лицо, испуганные глаза. Поднимаю пистолет, целюсь…

Просыпаюсь в холодном поту. Сердце колотится, руки дрожат. Рядом спит Инна, за окном – ночная Москва. Все спокойно. Все нормально. Это просто сон, последствия стресса и алкоголя.

Но засыпая снова, я принимаю решение. "Горизонт Высоты" будет построен, чего бы это ни стоило. Слишком много поставлено на карту. Я не могу отступить сейчас. Не перед какими-то историками, не перед репрессированными шестьдесят лет назад, и уж тем более не перед собственными кошмарами.

Утро начинается с неприятного сюрприза. На стройплощадке ЧП – рабочий из бригады монтажников, Игорь Петрович, пятидесятитрехлетний крановщик, внезапно впал в истерику во время смены. Он кричал, что видит людей, выходящих из земли и проходящих сквозь строительные конструкции. Его увезла скорая с диагнозом "острый психоз".

– Выпивал? – спрашиваю я у Димы, приехав на площадку.

– Нет, – качает головой тот. – Петрович непьющий, после инфаркта пять лет назад. И никаких наркотиков. Мы всех проверяем регулярно.

– Может, солнечный удар? – я ищу рациональное объяснение. – Или давление скакнуло?

– В декабре? – скептически поднимает бровь Дима. – Да и медики ничего такого не нашли. Просто внезапный психоз на пустом месте.

Это плохая новость. Еще хуже то, что рабочие начинают шептаться. Петрович был уважаемым специалистом, с большим опытом. Если он сломался, другие тоже могут начать нервничать.

– Что рабочие говорят? – спрашиваю я Степаныча, отведя его в сторону.

– Нервничают, – честно отвечает прораб. – После тех костей в траншее уже были разговоры. А теперь это. Некоторые уже написали заявления на расчет.

– Заткни их премиями, – распоряжаюсь я. – Двойная оплата за декабрь всем, кто не сбежит.

– Сделаю, – кивает Степаныч. – Но, Максим Вадимович, деньгами не все решается. Люди боятся.

– Ты тоже боишься? – прямо спрашиваю я.

Степаныч молчит, отводя глаза. Потом тихо говорит:

– Здесь что-то не так, хозяин. Не знаю, что именно. Но все чувствуют. Даже те, кто не видел костей.

Его слова вызывают холодок по спине, но я отмахиваюсь от этого чувства.

– Пугливых – увольнять. Непьющим – выдать по стакану для храбрости. План не меняется.

Я обхожу стройку с Димой и главным инженером. Все идет по графику, несмотря на инцидент. Экскаваторы углубляют котлован, бетономешалки готовят раствор для фундамента, рабочие устанавливают арматуру.

Но что-то изменилось. Я кожей чувствую напряжение, витающее в воздухе. Рабочие перестали шутить, разговаривать громко. Все делают молча, сосредоточенно, стараясь быстрее закончить и уйти.

Вечером снова звонит Алёна Сорокина.

– Максим Вадимович, вы ознакомились с документами? – спрашивает она.

– Да, – отвечаю кратко.

– И какое решение приняли?

– Никакого. Мне нужно время, чтобы все проверить.

– Время работает против вас, – в ее голосе слышится напряжение. – Мы готовим публикацию в СМИ.

– Это шантаж? – холодно спрашиваю я.

– Нет, – твердо отвечает она. – Это информирование общественности. Люди имеют право знать, что происходит на месте массовых казней.

– Послушайте, Алёна Дмитриевна, давайте без фанатизма, – я пытаюсь звучать рассудительно. – Если вы сейчас устроите медиа-скандал, никому от этого не станет лучше. Ни мне, ни вам, ни тем, кто там похоронен.

– А что станет лучше? – спрашивает она. – Если мы позволим замять эту историю и построить элитное жилье над останками невинных людей?

– Я не говорил о замалчивании, – осторожно возражаю. – Можно найти компромисс. Например, установить на территории комплекса памятный знак или небольшой мемориал.

– Небольшой мемориал? – в ее голосе слышится горькая ирония. – Рядом с детской площадкой и бассейном? Как удобно – жильцы смогут возлагать цветы к памятнику по пути в спа-салон.

– Вы передергиваете.

– Нет, Максим Вадимович, это вы пытаетесь свести трагедию к малозначительному эпизоду, который можно отметить скромной табличкой. Две тысячи человек. Невинных людей, которых пытали, а потом убили выстрелом в затылок. Они заслуживают большего уважения.

– Я подумаю над вашими словами, – обещаю я, чтобы закончить этот разговор.

– Думайте быстрее, – советует она. – У вас есть три дня до публикации.

После разговора я набираю Диму.

– У нас проблема с историчкой. Грозит слить информацию в СМИ через три дня.

– Что будем делать?

– Опережать, – решаю я. – Подготовь пресс-релиз о том, что при строительстве "Горизонта Высоты" обнаружены исторические артефакты, возможно, связанные с периодом репрессий. Мы, как социально ответственная компания, приостанавливаем работы на участке находки и консультируемся с историками и археологами. Будем сотрудничать с властями и так далее.

– Понял, – Дима сразу схватывает идею. – Перехватить инициативу.

– Именно. И найди каких-нибудь лояльных историков, которые дадут более обтекаемую версию событий. Может, там было не две тысячи жертв, а двадцать. И не специально для расстрелов, а какой-нибудь инцидент.

– Сделаю.

После разговора с Димой я вызываю машину и еду на стройплощадку. Уже стемнело, но работа кипит – мы перешли на трехсменный режим, чтобы ускорить строительство.

На въезде меня встречает охранник – пожилой мужчина с седыми усами и проницательным взглядом.

– Валентин Петрович, – представляется он, проверяя мой пропуск. – Старший смены охраны.

– Как обстановка? – спрашиваю я.

– Спокойно, – отвечает он, но что-то в его тоне заставляет меня насторожиться.

– Но? – подталкиваю я.

– Рабочие нервничают, – неохотно признает Валентин. – Особенно в ночную смену. Говорят, видят и слышат странное.

– Что именно?

– Шаги там, где никого нет. Голоса. Тени. Обычные байки перепуганных людей, – он пожимает плечами. – Я тридцать лет в охране, всякого наслушался.

– А вы сами что-нибудь странное замечали? – спрашиваю я, сам не зная, зачем.

Валентин смотрит на меня долгим взглядом, потом отвечает:

– Ничего, что можно было бы записать в рапорт. Но место здесь… нехорошее. Я бы сказал.

– Почему?

– Чувствую, – просто отвечает он. – Некоторые места хранят память о том, что в них происходило. Особенно если происходило что-то страшное.

Те же слова, что говорил тесть. Совпадение? Или старики действительно что-то знают, чего не понимаем мы, более молодые и прагматичные?

– Спасибо за честность, Валентин Петрович, – киваю я. – Продолжайте наблюдение. Если заметите что-то необычное – сообщайте напрямую мне или Дмитрию Корецкому.

– Будет сделано, – козыряет охранник и возвращается к своему посту.

Я обхожу стройплощадку. Прожекторы создают островки света в декабрьской тьме. Рабочие сваривают арматуру, бетонщики заливают фундамент, крановщики перемещают материалы. Все как обычно на стройке.

Но что-то не так. Я чувствую это физически – напряжение, витающее в воздухе. Рабочие молчаливы, избегают встречаться взглядом. Никто не шутит, не болтает, не курит в перерывах, собравшись группами. Каждый стремится быстрее закончить свою работу и уйти.

В северо-восточном углу, где нашли первые останки, сейчас работает бригада бетонщиков. Они заливают фундамент под будущую несущую колонну. Я подхожу ближе, наблюдая за процессом.

– Все в порядке? – спрашиваю бригадира.

– Да, начальник, – отвечает тот, не глядя на меня. – По графику идем.

– Отлично, – киваю я. – Продолжайте.

Уже собираюсь уходить, когда замечаю странность – на свежезалитом бетоне отпечаток. Не след рабочего сапога, а что-то другое – словно босая нога. Небольшая, возможно, женская или детская.

– Чей это след? – спрашиваю бригадира, указывая на отпечаток.

Он смотрит, хмурится.

– Не знаю, – отвечает он. – Только залили. Никто не мог наступить.

Я подхожу ближе, рассматриваю. Действительно, отпечаток босой ноги на свежем бетоне. Маленький, аккуратный. Невозможно – в декабре, на стройке, где все в обуви.

– Затрите, – приказываю я. – И усильте контроль. Никаких дефектов.

Бригадир кивает, подзывает рабочего с мастерком. Тот начинает затирать след, но у него не получается – бетон в этом месте уже схватился, хотя залили его буквально десять минут назад.

– Потом срубите перфоратором и заделайте, – распоряжаюсь я, чувствуя необъяснимое желание уйти отсюда как можно скорее.

Возвращаюсь к машине. На полпути меня останавливает звонок телефона – Дима.

– Макс, у нас проблема, – без предисловий начинает он. – Крановщик, который заменил Петровича, отказывается работать. Говорит, в кабине кто-то есть.

– В каком смысле "кто-то есть"? – не понимаю я.

– В прямом. Говорит, что кто-то сидит рядом с ним, хотя кабина одноместная. Показывает в пустоту и утверждает, что там человек.

– Он пьян?

– Трезв как стеклышко. Но напуган до усрачки.

– Твою мать, – выдыхаю я. – Что происходит, Дима?

– Не знаю, – впервые за все время нашей работы Дима звучит растерянно. – Но рабочие шепчутся о проклятом месте. Говорят, что здесь похоронены люди, и их души не дают строить.

– Бред, – отрезаю я. – Суеверия.

– Согласен, – отвечает Дима. – Но если все начнут увольняться из-за суеверий, нам придется несладко. Уже пятнадцать человек подали заявления за сегодня.

– Поднимай оплату, – решаю я. – Еще на тридцать процентов. И найди замену тем, кто ушел. Привози хоть из Средней Азии, хоть из Африки, но чтобы стройка не останавливалась.

– Понял, – отвечает Дима. – Но, Макс… может, стоит все-таки приостановить на пару недель? Провести нормальное исследование? Выяснить, что там на самом деле под землей?

– Нет, – твердо говорю я. – Каждый день простоя – это миллионы долларов. Мы не можем себе этого позволить.

– Как скажешь, – Дима вздыхает. – Продолжаем по плану.

Я возвращаюсь домой за полночь. В квартире тихо и темно. Инна оставила записку на кухне – улетела на выходные в Милан с подругами, вернется в воскресенье. Шоппинг, спа, показы мод – ее обычная программа.

Иду в душ, смывая с себя пыль и усталость. Затем наливаю виски и сажусь в кресло в гостиной. Из окон открывается вид на ночную Москву – бесконечное море огней, среди которых где-то там, на окраине, моя стройплощадка.

Стук в окно заставляет меня вздрогнуть. Пятьдесят восьмой этаж – кто может стучать в окно? Поворачиваюсь и вижу птицу – ворона бьется в стекло, словно пытаясь попасть внутрь. Её черные перья выделяются на фоне ночного неба, клюв стучит по стеклу с настойчивостью молотка.

Я встаю и подхожу к окну. Ворона замирает, смотрит на меня. В свете квартиры ее глаза кажутся красноватыми, неестественными. Мы смотрим друг на друга несколько секунд, потом птица издает хриплый крик и улетает в ночь.

Странно. Вороны не летают так высоко, тем более ночью. И не бьются в окна небоскребов. Что это было?

Допиваю виски и иду спать. В постели долго ворочаюсь, не могу уснуть. В голове крутятся события последних дней – находка останков, требования Алёны, странное поведение рабочих, слова тестя о "памяти места", отпечаток босой ноги в бетоне…

Наконец, забываюсь тревожным сном. И вижу сон, отличающийся от предыдущих. В этот раз я стою посреди своей стройплощадки, но она выглядит иначе. Вместо котлована – ровное поле. Вместо кранов и бетономешалок – бараки и вышки. Я смотрю на свои руки – они в кожаных перчатках. На мне форма офицера НКВД.

Ко мне подходит другой офицер – в его лице я с ужасом узнаю своего тестя, Павла Леонидовича, только моложе, лет тридцати.

– Товарищ Островский, все готово, – говорит он. – Осужденные доставлены.

– Приступайте, – слышу я свой голос, но не контролирую его.

К яме подводят группу людей со связанными руками. Среди них я вижу Алёну Сорокину в старомодном платье. Она смотрит прямо на меня, без страха, только с глубокой печалью.

– Вы все равно не сможете построить на костях, – говорит она. – Мы не дадим.

Просыпаюсь с криком. Сердце колотится, простыни мокрые от пота. За окном – первые лучи декабрьского солнца. Новый день. Новые проблемы. Но я знаю, что не отступлю. "Горизонт Высоты" будет построен, чего бы это ни стоило. А мертвые пусть остаются мертвыми.

Глава 3: "Историк"

Утро начинается с двух таблеток аспирина и стакана томатного сока. Сны не дают мне нормально отдохнуть, и просыпаюсь я с тяжелой головой и чувством смутной тревоги, которое не может развеять даже вид заснеженной Москвы с высоты пятьдесят восьмого этажа.

В офис приезжаю к девяти. Дима уже на месте, выглядит так, будто не спал всю ночь.

– Что-то случилось? – спрашиваю, проходя мимо его стола в свой кабинет.

– Экскаватор провалился, – коротко отвечает он, следуя за мной.

– В каком смысле? – останавливаюсь я. – В котлован?

– Нет, – Дима закрывает дверь кабинета. – Под экскаватором грунт просел. Образовалась пустота, как будто там подземный ход или бункер.

– Жертвы?

– Экскаваторщик жив, но в шоке. Технику пока не достали, ждем специальный кран.

– Что за пустота? – я сажусь за стол, пытаясь осмыслить информацию. – Мы ведь проводили исследование грунта перед покупкой участка. Никаких подземных пустот не было.

– Теперь есть, – пожимает плечами Дима. – Выглядит как какой-то бетонированный подвал или бункер. Там темно, пока толком не рассмотрели.

– Твою мать, – выдыхаю я. – Только этого не хватало. Что с историчкой?

– Я вчера запустил версию с более лояльными экспертами, – докладывает Дима. – Нашел пару профессоров из МГУ, которые готовы дать комментарий, что массовых захоронений на этом месте, скорее всего, не было. Максимум несколько десятков человек.

– Хорошо, – киваю я. – А что с охранниками? Есть замены тем, кто отказывается работать в ночную смену?

– Нашли, – отвечает Дима. – Но они требуют двойную оплату. И еще кое-что странное – этот Валентин, старший смены охраны, единственный, кто не боится и не жалуется. Наоборот, он сам вызвался на ночные дежурства.

– Интересно, – я вспоминаю свой разговор с пожилым охранником. – Он что-то знает о том месте?

– Возможно, – Дима задумывается. – Копать под него?

– Пока нет, – решаю я. – Он единственный нормальный человек там, не будем его трогать. Лучше узнай, чем там на самом деле была эта пустота под экскаватором. Может, старый бункер гражданской обороны или что-то в этом роде.

Дима кивает и уходит. Я остаюсь один и открываю ноутбук. Просматриваю новости, ищу упоминания "Горизонта Высоты" или находок на стройплощадке. Пока тихо. Значит, у нас еще есть время подготовиться к шторму.

Около одиннадцати секретарша сообщает, что приехала Алёна Сорокина, хотя встреча не была запланирована.

– Пусть подождет, – отвечаю я.

Мне нужно время, чтобы собраться с мыслями. Эта настойчивая историчка начинает действовать мне на нервы. Как она узнала про тюрьму? Откуда у нее документы? И что ей на самом деле нужно – восстановление исторической справедливости или что-то личное?

Через полчаса я все же решаю ее принять. Она входит в кабинет, на этот раз в джинсах, свитере и куртке, с рюкзаком через плечо. Выглядит так, будто приехала прямо с места раскопок, а не из академического института.

– Извините за вторжение без предупреждения, – говорит она, садясь в кресло напротив меня. – Но ситуация изменилась. Я была на месте сегодня утром.

– На моей стройплощадке? – резко спрашиваю я. – Как вы туда попали?

– Не важно, – отмахивается она. – Важно, что я видела провал грунта и то, что под ним.

– И что же там, по-вашему?

– Расстрельная камера, – прямо отвечает она. – Одна из тех, где НКВД проводило казни. У меня есть снимки.

Она достает из рюкзака планшет и показывает мне фотографии. На них действительно видно бетонированное помещение с наклонным полом, уходящим к дренажному стоку в центре. Стены покрыты каким-то темным налетом.

– Ваши рабочие уже засыпают это место щебнем, – говорит Алёна. – Но я успела сделать фотографии и взять образцы. Это действительно расстрельная камера. Пол наклонный, чтобы кровь стекала в центральный сток. А это, – она увеличивает фотографию стены, – следы крови, которые впитались в бетон.

Я смотрю на снимки и чувствую, как по спине пробегает холодок. Если она права, то под моим элитным жилым комплексом не просто останки людей, а целый комплекс для массовых убийств.

– Даже если вы правы, – говорю я, стараясь сохранять спокойствие, – это было более восьмидесяти лет назад. Давно минувшие дни. История.

– История не умирает, Максим Вадимович, – твердо отвечает Алёна. – Особенно такая история. Эти люди были расстреляны без суда и следствия, по сфабрикованным обвинениям. Их семьи даже не знали, где их похоронили. Многие до сих пор не знают, где покоятся их близкие.

– И что вы предлагаете? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

– То же, что и раньше, – она смотрит мне прямо в глаза. – Остановить строительство. Провести полноценные раскопки. Эксгумировать останки, попытаться идентифицировать их. А затем создать на этом месте мемориал.

– Вы понимаете, о каких деньгах идет речь? – я решаю говорить прямо. – Три миллиарда долларов. Инвестиции, кредиты, договоры с подрядчиками, предварительные контракты с покупателями. Это не просто строительный проект, это моя репутация, мое будущее.

– А у тех людей в земле уже нет будущего, – тихо говорит Алёна. – Его отняли. И теперь вы хотите отнять у них даже память, похоронив их под элитными апартаментами.

– Я не убивал этих людей, – резко отвечаю я. – Это не моя вина.

– Нет, не ваша, – соглашается она. – Но сейчас вы можете сделать правильный выбор. Или неправильный.

Мы смотрим друг на друга несколько секунд. В ее глазах – уверенность человека, знающего, что он прав. В моих, полагаю, холодный расчет бизнесмена, оценивающего риски и выгоды.

– У меня есть еще кое-что, – говорит Алёна, нарушая молчание. – Я нашла списки некоторых людей, расстрелянных на том объекте. Возможно, это заинтересует вас.

Она достает из рюкзака папку с документами и кладет на стол.

– Что это? – спрашиваю я, не прикасаясь к папке.

– Копии расстрельных списков. Смотрите, – она открывает папку и показывает мне пожелтевшие от времени листы с машинописным текстом. – Это приказы на расстрел с указанием имен, дат и мест казни. Объект №7 – это ваша стройплощадка.

Я пробегаю глазами по строчкам. Списки фамилий, сотни фамилий. Рядом с каждой – краткая информация: год рождения, профессия, статья, по которой осужден, дата приведения приговора в исполнение.

– Где вы это взяли? – спрашиваю я.

– В архиве ФСБ. Я работаю с ними в рамках исследовательского проекта по идентификации жертв политических репрессий. Не все документы еще рассекречены, но кое-что доступно для исследователей.

Она переворачивает страницу, показывая новый список. И вдруг я вижу фамилию, которая заставляет меня похолодеть: Островский Андрей Николаевич, 1893 г.р., инженер-строитель, осужден по статье 58-10 (антисоветская агитация), расстрелян 14 октября 1937 года.

– Островский, – произносит Алёна, заметив мою реакцию. – Это ваша фамилия. Возможно, ваш родственник?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Никогда не интересовался генеалогией дальше деда.

– А стоило бы, – говорит она. – Особенно перед тем, как начать строительство на таком месте.

Я закрываю папку. Совпадение? Или действительно какой-то мой предок был расстрелян на том самом месте, где я сейчас строю "Горизонт Высоты"? И если так, что это значит?

– Я подумаю над всем, что вы мне показали, – говорю я, вставая. – Но не могу обещать быстрого решения.

– Времени мало, – предупреждает Алёна. – Строительство идет полным ходом. Скоро будет поздно что-то менять.

– Я свяжусь с вами, – обещаю я, давая понять, что разговор окончен.

Она кивает, собирает свои вещи и уходит, оставив папку с документами на столе. Я снова остаюсь один и долго смотрю на эту папку, не решаясь открыть ее снова.

Наконец, беру себя в руки и начинаю просматривать список. Тысячи имен, тысячи судеб, оборванных в один момент. Инженеры, учителя, врачи, рабочие… Обычные люди, попавшие в мясорубку репрессий.

И среди них – Островский Андрей Николаевич. Кем он был? Моим прадедом? Дальним родственником? Просто однофамильцем? Нужно выяснить.

Звоню матери.

– Мама, – говорю я после приветствий, – ты не знаешь, был ли у нас в роду Андрей Николаевич Островский? Инженер-строитель, репрессированный в тридцатые годы.

На другом конце линии – долгая пауза.

– Зачем тебе это? – наконец спрашивает мать, и что-то в ее голосе заставляет меня насторожиться.

– Просто интересно. Наткнулся на упоминание.

– Это твой прадед, – тихо отвечает она. – Отец моего отца. Мы не говорили о нем. Это была… болезненная тема.

– Его репрессировали? – прямо спрашиваю я.

– Да, – после паузы отвечает мать. – В 1937 году. Он был главным инженером на строительстве Дворца Советов. Его арестовали за якобы вредительство и расстреляли.

– Где его расстреляли, не знаешь?

– Нет, – в голосе матери слышится напряжение. – Нам просто сообщили, что он осужден на десять лет без права переписки. Только в девяностые мы узнали, что это означало расстрел. Но где и когда точно – неизвестно.

Я смотрю на папку перед собой. Теперь я знаю, где и когда. На том самом месте, где сейчас строится мой "Горизонт Высоты". Четырнадцатого октября 1937 года.

– Спасибо, мама, – говорю я. – Просто хотел уточнить.

– Максим, – голос матери звучит обеспокоенно, – что случилось? Почему ты вдруг заинтересовался?

– Ничего особенного, – стараюсь звучать беззаботно. – Проект по истории района, где строю новый комплекс. Всплыло несколько интересных фактов.

После разговора с матерью я долго сижу, глядя в пустоту. Мой прадед расстрелян на том самом месте, где я строю элитное жилье. Случайность? Судьба? Какая-то космическая ирония?

Раздается стук в дверь. Входит Дима.

– Новости с площадки, – говорит он. – Пустоту засыпали и забетонировали. Экскаватор вытащили. Но есть еще кое-что – рабочие нашли личные вещи. Монеты, очки, расчески. Похоже, вещи заключенных.

– Что сделали с находками? – спрашиваю я.

– Собрали в ящик и отнесли в вагончик прораба. Степаныч говорит, что многие отказываются работать на этом участке. Считают дурной приметой.

– Суеверные идиоты, – морщусь я. – Предложи им еще раз премию. Если не поможет – увольняй и ищи новых. Стройка не должна останавливаться.

– Еще кое-что, – Дима выглядит неуверенным, что для него нехарактерно. – Этот охранник, Валентин. Он как-то странно себя ведет. Дежурит в основном ночью, часами стоит возле той ямы, где нашли кости, что-то бормочет.

– Может, псих? – предполагаю я. – Или пьет на дежурстве?

– Нет, – качает головой Дима. – Трезвый, адекватный. Но… странный. Я пробил его по базам. Угадай, где он работал до охраны?

– Где?

– В архиве КГБ. Ушел на пенсию в девяностых, потом подрабатывал охранником.

Вот это уже интересно. Бывший архивист КГБ на моей стройплощадке, где обнаружено захоронение жертв НКВД. Совпадение? Навряд ли.

– Поговори с ним, – распоряжаюсь я. – Узнай, что он знает об этом месте. Только аккуратно, без давления. Он может быть полезен.

Дима уходит, а я снова погружаюсь в изучение документов. Мой прадед был инженером-строителем, как и я. Работал над грандиозными проектами, как и я. И закончил жизнь под пулей НКВД на том самом месте, где я сейчас строю элитный жилой комплекс. История делает странные витки.

К вечеру я решаю поехать на стройплощадку. Мне нужно увидеть все своими глазами, поговорить с рабочими, может быть, даже с этим загадочным Валентином.

На улице уже темнеет, когда я подъезжаю к стройке. Прожекторы освещают котлован, рабочие заканчивают дневную смену. Ночная бригада только прибывает, рассаживаясь по вагончикам, готовясь заступить на дежурство.

В вагончике прораба тепло и пахнет кофе. Степаныч что-то чертит на плане строительства, когда я вхожу. Увидев меня, он вскакивает.

– Максим Вадимович, не ожидал вас сегодня.

– Решил проверить, как идут дела, – говорю я, оглядывая вагончик. – Где находки, о которых говорил Дима?

Степаныч достает из-под стола картонную коробку и ставит передо мной.

– Здесь всё, что нашли. Монеты, очки, несколько расчесок, пуговицы, ремни. Вещи заключенных, наверное.

Я открываю коробку. Внутри, как и сказал Степаныч, разрозненные личные вещи. Старые монеты – еще царские и ранние советские. Очки в металлической оправе со сломанной дужкой. Костяные расчески. Кожаный ремень с потускневшей пряжкой. Несколько обручальных колец.

Беру одно из колец. На внутренней стороне выгравирована надпись: "Ане от Андрея. 1925". Сердце пропускает удар. Мой прадед, Андрей Николаевич Островский. Могло ли это кольцо принадлежать ему? Или его жене?

– Что с этими вещами будем делать? – спрашивает Степаныч.

– Пока храните здесь, – отвечаю я, возвращая кольцо в коробку. – Я подумаю, что с ними делать.

Выхожу из вагончика и направляюсь к месту, где утром провалился экскаватор. Территория огорожена сигнальной лентой, но уже засыпана и забетонирована. Никаких следов провала или расстрельной камеры, о которой говорила Алёна.

Рядом с этим местом стоит пожилой мужчина в форме охранника. Седые усы, проницательный взгляд – Валентин Петрович, бывший архивист КГБ.

– Добрый вечер, – здороваюсь я, подходя ближе. – Вы ведь Валентин Петрович?

– Так точно, – отвечает он, козыряя по-военному. – Старший смены охраны.

– Как обстановка? – спрашиваю я, глядя на забетонированный участок.

– Спокойно, – отвечает он. – Пока спокойно.

– Пока? – переспрашиваю я.

Валентин смотрит на меня долгим взглядом, затем переводит взгляд на котлован.

– Знаете, Максим Вадимович, я ведь не случайно здесь работаю.

– Вот как? – я делаю вид, что удивлен.

– Я знаю, что здесь было, – просто говорит он. – Я тридцать лет проработал в архиве КГБ. Видел документы по этому объекту. "Объект №7". Спецтюрьма НКВД.

– И что в них было? – спрашиваю я, стараясь скрыть волнение.

– Всё, – отвечает Валентин. – Списки заключенных, протоколы допросов, приказы о расстрелах. Тысячи людей прошли через это место. Тысячи здесь и остались.

– Почему вы решили работать именно здесь?

– Не случайно, – отвечает он. – Мой дед был среди тех, кого здесь расстреляли. Николай Харитонов, инженер-электрик. Его взяли в тридцать седьмом, обвинили в шпионаже в пользу Германии. Расстреляли через две недели после ареста. Ему было тридцать два. Моя бабушка так и не узнала, где его могила.

– Мне жаль, – говорю я, не зная, что еще сказать.

– Это было давно, – пожимает плечами Валентин. – Но боль остается. Когда я увидел объявление о работе охранником на этой стройке, то сразу понял, что это судьба. Должен же кто-то помнить, что здесь было.

– И что вы теперь будете делать? – спрашиваю я.

– А что я могу сделать? – грустно улыбается Валентин. – Охранять. Наблюдать. Может быть, молиться за тех, кто здесь лежит.

– Вы не против стройки?

– Против, конечно, – честно отвечает он. – Но кто я такой, чтобы что-то решать? Деньги правят миром, не так ли, Максим Вадимович?

В его голосе нет обвинения, только усталое понимание реальности.

– Послушайте, – я решаю говорить прямо, – что вы знаете о странностях, которые здесь происходят? Рабочие жалуются на непонятные явления. Вы что-нибудь видели?

Валентин долго молчит, затем тихо говорит:

– Видел. И слышал. Особенно по ночам. Шаги, голоса, тени. Как будто они все еще здесь, все еще ждут своей очереди на расстрел.

– И вы не боитесь?

– Чего бояться? – пожимает плечами Валентин. – Мертвых? Они были такими же людьми, как мы. Просто им не повезло родиться в страшное время и попасть в страшное место. Я не боюсь их. Я боюсь за них.

– Что вы имеете в виду?

– Они не успокоятся, Максим Вадимович, – говорит Валентин, глядя мне прямо в глаза. – Они хотят быть услышанными. Хотят, чтобы их помнили. Если вы построите здесь свои башни из стекла и бетона, если запечатаете их под фундаментом навсегда, они найдут способ напомнить о себе.

Его слова вызывают у меня непроизвольную дрожь. То же самое говорили и тесть, и Алёна. Все они верят, что место хранит память о прошлом, что мертвые могут влиять на живых.

– Вы суеверны, Валентин Петрович, – говорю я, стараясь звучать уверенно. – В двадцать первом веке стыдно верить в призраков.

– Я не говорю о призраках, – качает головой Валентин. – Я говорю о памяти. О справедливости. О том, что некоторые вещи нельзя просто закопать и забыть.

Мы стоим молча, глядя на стройплощадку. Потом я прощаюсь с Валентином и иду к своей машине. По пути замечаю группу рабочих, о чем-то оживленно спорящих возле бытовки. Подхожу ближе.

– В чем проблема? – спрашиваю я.

– Максим Вадимович, – один из рабочих, бригадир монтажников, выступает вперед, – мы отказываемся работать на центральном участке. Там, где будет главный вход.

– Почему?

– Там происходит что-то странное, – говорит бригадир. – Вчера бетон схватился за десять минут вместо часа. А сегодня арматуру так погнуло, будто ее грузовиком переехали. И никто не трогал.

– Бред какой-то, – отмахиваюсь я. – Проблемы с поставками, некачественные материалы. Разберемся.

– Дело не в материалах, – настаивает бригадир. – Там что-то… не так. Рабочие слышат голоса из-под земли. Видят тени, когда никого нет.

– И что, по-вашему, там происходит? – спрашиваю с ноткой сарказма.

– Люди говорят, там кладбище, – тихо отвечает бригадир. – Мертвые не хотят, чтобы мы строили на их костях.

– Слушайте, – я начинаю терять терпение, – если вы хотите работать – работайте. Если нет – пишите заявления об увольнении. Но хватит распространять эти идиотские суеверия.

Рабочие переглядываются. Никто не хочет первым писать заявление – работа хорошо оплачивается, особенно с учетом недавних премий.

– Мы работаем, Максим Вадимович, – наконец говорит бригадир. – Но на том участке – нет. Можно нас перевести на другие секторы?

Я вздыхаю. Если будут такими темпами возникать запретные зоны, скоро строить будет негде.

– Хорошо, временно вас переведут. Но через неделю вернетесь на центральный участок. И никаких отговорок.

Они соглашаются, явно обрадованные даже такой временной уступкой.

По дороге домой я размышляю обо всем увиденном и услышанном. Странные события на стройплощадке, история Валентина о его деде, суеверия рабочих, документы Алёны, мой расстрелянный прадед… Слишком много совпадений.

Дома я первым делом иду в кабинет и достаю старую шкатулку, где хранятся немногие семейные реликвии. Среди них – фотография в рамке: молодой мужчина с аккуратно подстриженной бородкой, в костюме-тройке с карманными часами. На обратной стороне надпись: "Андрей Николаевич Островский, 1932 год".

Мой прадед. Человек, расстрелянный на том самом месте, где я сейчас строю "Горизонт Высоты". Что бы он сказал мне сейчас? Что бы подумал о своем правнуке, возводящем элитное жилье над могилами таких же невинно убитых, как он сам?

Звонит телефон – Дима.

– У нас проблема, – без предисловий начинает он. – Крупная.

– Что случилось?

– Только что звонил человек из Министерства культуры. Они получили заявление от группы историков о необходимости признать участок объектом культурного наследия как место массовых захоронений времен репрессий.

– Что это значит?

– Если они признают – стройку придется остановить. Полностью.

– Кто подал заявление? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

– Некая Алёна Сорокина и ее коллеги.

– Твою мать, – выдыхаю я. – Она действительно это сделала.

– Что будем делать? – спрашивает Дима.

– Задействуй Крутова, – решаю я. – Пусть блокирует эту инициативу на уровне города. И найди своих людей в Министерстве культуры. Нам нужно знать, кто там принимает решения и как на них повлиять.

– Понял, – отвечает Дима. – Уже работаю.

После разговора я долго сижу, глядя на фотографию прадеда. Что-то внутри меня начинает сомневаться. Правильно ли я поступаю? Может, Алёна права? Может, это место действительно должно стать мемориалом, а не элитным жилым комплексом?

Но другая часть меня, деловая, прагматичная, возражает: я вложил в этот проект сотни миллионов долларов. Взял кредиты, привлек инвесторов, подписал контракты. Если сейчас все остановить, я разорюсь. И дело не только в деньгах – пострадает моя репутация. Я стану девелопером, который не смог довести проект до конца. В нашем бизнесе это смертельный приговор.

Я убираю фотографию прадеда в шкатулку и иду в душ. Горячая вода смывает усталость дня, но не тревожные мысли. Выйдя из душа, я замечаю запотевшее зеркало. Кто-то будто провел по нему пальцем, оставив надпись: "ПОМНИ".

Сердце пропускает удар. Я быстро вытираю зеркало полотенцем. Никакой надписи нет – просто игра света и пара. Нервы шалят, вот что. Слишком много стресса, слишком много странных совпадений. Нужно выспаться.

Ложусь в постель, но сон не идет. Перед глазами стоят документы Алёны, фотографии расстрельной камеры, лицо моего прадеда. Что если Валентин прав? Что если мертвые действительно не дадут мне построить "Горизонт Высоты"? Что если они найдут способ заставить меня остановиться?

Нет, это абсурд. Мертвые мертвы, и у них нет власти над живыми. Это просто стечение обстоятельств, усиленное суевериями рабочих и собственным воображением. Я рационален, я прагматик. Я не верю в призраков и проклятия. "Горизонт Высоты" будет построен, чего бы это ни стоило.

С этой твердой мыслью я наконец засыпаю. И снова вижу сон.

В этом сне я стою посреди строительной площадки, но она выглядит иначе – нет котлована, нет техники, только ровное заснеженное поле. Вдалеке виднеются бараки и вышки. Я понимаю, что нахожусь в спецтюрьме НКВД в тридцатые годы.

Ко мне подходит человек в форме НКВД. Я узнаю его – это мой прадед, Андрей Николаевич Островский. Но как это возможно? Он же был заключенным, а не офицером.

– Здравствуй, правнук, – говорит он. – Пришел посмотреть на свое наследство?

– Я не понимаю, – отвечаю я. – Ты же был жертвой, а не палачом.

– Каждый из нас и жертва, и палач, – отвечает он. – Разница лишь в том, что мы выбираем сами.

Он подводит меня к длинной траншее. Внутри – тела, сотни тел, штабелями сложенные друг на друга. Я вижу лица: старики, женщины, даже дети. Все они смотрят на меня пустыми глазами.

– Это твое наследство, – говорит прадед. – Это твой фундамент.

– Я здесь ни при чем, – возражаю я. – Я не убивал этих людей.

– Нет, – соглашается прадед. – Но ты решаешь, будут ли они забыты. Ты решаешь, станет ли их последним пристанищем роскошный пентхаус или место памяти.

Я просыпаюсь в холодном поту. За окном уже светает. Еще один день, еще одно решение, которое предстоит принять.

Телефон звонит неожиданно громко. Алёна Сорокина.

– Доброе утро, Максим Вадимович, – ее голос звучит напряженно. – Вы видели новости?

– Какие новости? – спрашиваю я, включая телевизор.

– На вашей стройплощадке нашли массовое захоронение жертв сталинских репрессий. Сюжет только что прошел в утренних новостях.

Я переключаю на новостной канал. Действительно, репортер стоит на фоне моей стройплощадки и рассказывает о "сенсационной находке, которую пытались скрыть". На экране фотографии костей в траншее, документы, схожие с теми, что показывала мне Алёна, комментарии каких-то историков.

– Я не имею отношения к этой утечке, – говорит Алёна, словно читая мои мысли. – Это не моя работа. Но теперь, когда информация стала публичной, вам придется как-то реагировать.

Она права. Теперь, когда история попала в СМИ, игнорировать ее или замалчивать уже не получится. Нужна новая стратегия.

– Спасибо за звонок, – говорю я. – Буду решать проблему.

Тут же звоню Диме.

– Ты видел? – спрашиваю я.

– Вижу, – отвечает он. – Уже работаю над ответом. Нашел пару лояльных историков, которые готовы дать альтернативную версию. Мол, находка важная, но преувеличенная. Не тысячи жертв, а десятки. Не специальное место для расстрелов, а случайное захоронение.

– Этого мало, – решаю я. – Надо перехватить инициативу. Подготовь пресс-релиз от моего имени. Мы не только не скрываем находку, но приветствуем исследование. Более того, готовы выделить часть территории комплекса под мемориальную зону. Небольшую, где-нибудь сбоку.

– Понял, – отвечает Дима. – А строительство?

– Продолжается, конечно. Но временно обходим места предполагаемых захоронений. Создаем видимость сотрудничества с историками и археологами.

– А если они потребуют большего? Если захотят раскапывать весь участок?

– Не получат, – твердо говорю я. – Максимум – небольшой мемориальный уголок. "Горизонт Высоты" будет построен, как запланировано.

После разговора с Димой я быстро собираюсь и еду в офис. День предстоит тяжелый – звонки журналистов, встречи с инвесторами, переговоры с чиновниками. Все будут задавать один и тот же вопрос: правда ли, что элитный жилой комплекс "Горизонт Высоты" строится на костях репрессированных?

По дороге звоню Крутову.

– Николай Сергеевич, ситуация критическая. Нужна ваша поддержка.

– Видел новости, – отвечает чиновник. – Неприятная история. Но решаемая.

– Что предлагаете?

– Я уже связался с руководством Департамента культурного наследия. Они готовы дать заключение, что находки представляют ограниченную историческую ценность и не препятствуют строительству. При условии, что вы профинансируете небольшой мемориал на территории комплекса.

– Сколько это будет стоить? – прямо спрашиваю я.

– Мемориал? Пара миллионов рублей, не больше.

– Я не о мемориале, – уточняю я.

– А, – понимает Крутов. – Ну, учитывая деликатность ситуации, думаю, пять миллионов долларов будет справедливой оценкой.

Пять лямов баксов – много. Но если это гарантирует продолжение строительства, придется платить.

– Договорились, – говорю я. – Но мне нужны гарантии. Официальное разрешение на продолжение строительства, несмотря на находки.

– Будет вам разрешение, – обещает Крутов. – И еще кое-что – пресс-конференция с участием представителей Министерства культуры. Они публично поддержат ваш проект и подтвердят, что вы действуете в рамках закона и с уважением к исторической памяти.

– Отлично, – соглашаюсь я. – Когда?

– Готовьтесь на завтра, – говорит Крутов. – А деньги нужны сегодня. Наличными, как обычно.

– Будут, – обещаю я и завершаю разговор.

В офисе меня встречает Дима с кипой распечатанных новостных сообщений и комментариев в социальных сетях. Картина неутешительная – общественное мнение явно не на нашей стороне. "Девелопер строит элитное жилье на костях репрессированных", "Бизнес важнее памяти?", "Новые жертвы капитализма – теперь и мертвые" – заголовки один красочнее другого.

– Что с инвесторами? – спрашиваю я.

– Нервничают, – отвечает Дима. – Трое уже звонили, спрашивают, как это повлияет на проект. Я успокоил, но они хотят услышать лично от тебя.

– Организуй встречу на вечер. Всех в одном месте, чтобы не повторяться.

– Уже сделано. В семь в "Мосе".

– Отлично, – киваю я. – Что с предварительными контрактами?

– Двое отказались, остальные пока ждут, что будет дальше.

– Понятно, – я начинаю обдумывать стратегию. – А что с Алёной Сорокиной? Она как-то связана с утечкой в СМИ?

– Не напрямую, – отвечает Дима. – Но журналист, который сделал репортаж, раньше писал статьи на основе ее исследований. Так что связь есть.

– Нужно с ней встретиться, – решаю я. – Попытаться договориться.

– Думаешь, она согласится?

– У каждого есть цена, – пожимаю плечами. – Вопрос только в том, что именно ей нужно.

Звоню Алёне, предлагаю встретиться за обедом. К моему удивлению, она соглашается.

В ресторане "Пушкинъ" я заказываю отдельный кабинет, чтобы нас никто не подслушал. Алёна приходит точно в назначенное время – снова в джинсах и свитере, с неизменным рюкзаком через плечо. На фоне роскошного интерьера ресторана она выглядит не к месту, но, похоже, ее это совершенно не смущает.

– Спасибо, что согласились встретиться, – говорю я после обмена формальными приветствиями.

– Я всегда открыта к диалогу, – отвечает она. – Особенно когда вижу желание найти компромисс.

– Именно об этом я и хотел поговорить, – я делаю глоток вина. – О компромиссе.

– Я вас слушаю, – она отодвигает бокал, предпочитая оставаться трезвой.

– Ситуация сложная, – начинаю я. – С одной стороны, я понимаю историческую значимость находки и важность сохранения памяти о жертвах репрессий. С другой стороны, проект уже запущен, вложены огромные деньги, подписаны контракты.

– И что вы предлагаете? – спрашивает Алёна.

– Компромисс. Мы выделяем часть территории комплекса под мемориальную зону. Не просто памятный знак, а полноценный небольшой музей с экспозицией, посвященной истории этого места и людям, которые там погибли. Вы, как историк, могли бы курировать этот проект.

Алёна задумывается. Я продолжаю:

– Более того, мы готовы профинансировать исследовательскую работу по идентификации жертв, поиску их родственников. Можем даже учредить стипендию для молодых ученых, изучающих период репрессий.

– Звучит неплохо, – признает она. – Но есть проблема. Мемориал на территории элитного жилого комплекса – это не то же самое, что полноценный мемориальный комплекс. Это будет выглядеть как… как попытка откупиться от истории.

– А что вы предлагаете? – спрашиваю я. – Полностью остановить строительство? Потерять миллиарды рублей? Разорить компанию?

– Я понимаю экономические соображения, – говорит Алёна. – Но есть вещи важнее денег. Историческая справедливость, память, уважение к погибшим.

– Историческая справедливость не вернет инвестиции, – парирую я.

– А инвестиции не вернут жизни тем, кого расстреляли, – отвечает она.

Мы в тупике. Я пытаюсь зайти с другой стороны:

– Послушайте, Алёна Дмитриевна, давайте мыслить практично. Если мы полностью остановим стройку, что будет? Да, возможно, когда-нибудь там создадут мемориал. Но это может занять годы, если не десятилетия. Бюрократия, недостаток финансирования, смена приоритетов… Вы знаете, как это работает. А если мы продолжим строительство с выделением части территории под мемориал, вы получите гарантированное финансирование и возможность уже сейчас начать работу по сохранению памяти о погибших.

Она молчит, обдумывая мои слова. Я вижу, что затронул важную струну – как историк, она понимает ценность реальных, конкретных действий здесь и сейчас против неопределенных обещаний в будущем.

– Мне нужно подумать, – наконец говорит Алёна. – И обсудить с коллегами. Мы представляем не только научное сообщество, но и родственников жертв репрессий.

– Конечно, – соглашаюсь я. – Сколько времени вам нужно?

– Дайте мне три дня.

– Три дня, – киваю я. – Но помните, каждый день простоя стоит огромных денег. И если мы не придем к соглашению, я буду вынужден использовать другие методы защиты проекта.

– Это угроза? – спрашивает она, прищурившись.

– Констатация факта, – пожимаю плечами. – Бизнес есть бизнес. Я предпочитаю договариваться, но готов и к юридической борьбе.

После обеда возвращаюсь в офис. Дима уже подготовил пресс-релиз и разослал его по всем каналам. В нем говорится, что компания "ВознесенСкай Девелопмент" с уважением относится к историческому наследию и готова сотрудничать с историками и археологами для сохранения памяти о жертвах репрессий. Также анонсируется создание мемориальной зоны на территории "Горизонта Высоты".

– Крутов звонил, – докладывает Дима. – Все организовано на завтра. Пресс-конференция в два часа в Министерстве культуры. Будут высокие чины, обещают полную поддержку.

– Отлично, – киваю я. – А деньги?

– Подготовлены, – отвечает Дима. – Забрать можно через час.

– Сам отвезу, – решаю я. – Хочу убедиться, что все идет по плану.

К вечеру ситуация немного стабилизируется. Пресс-релиз сработал – в СМИ начинают появляться более сбалансированные материалы. "Девелопер готов сохранить историческую память", "Компромисс между бизнесом и историей", "На территории элитного ЖК появится мемориал жертвам репрессий" – такие заголовки уже гораздо лучше.

На встрече с инвесторами в ресторане "Мос" я излагаю нашу стратегию: мы не отрицаем находку, а делаем ее частью концепции комплекса. "Горизонт Высоты" теперь не просто элитное жилье, но и место, где уважают и сохраняют историю. Это даже может стать дополнительным маркетинговым преимуществом.

– Но не отпугнет ли потенциальных покупателей соседство с мемориалом жертвам репрессий? – спрашивает один из инвесторов.

– Напротив, – уверенно отвечаю я. – В современном мире социальная ответственность и уважение к истории – это престижно. Наш подход демонстрирует не только бизнес-хватку, но и культурную зрелость. Это дополнительный фактор эксклюзивности.

Инвесторы не выглядят полностью убежденными, но хотя бы не паникуют. Главное – выиграть время, продолжить строительство. Когда здания будут стоять, а первые жильцы начнут въезжать, весь этот шум утихнет сам собой.

После ужина я еду на стройплощадку. Несмотря на скандал в СМИ, работа не прекращается – снуют экскаваторы, горят сварочные аппараты, рабочие устанавливают опалубку для заливки фундамента. Степаныч встречает меня у ворот.

– Как обстановка? – спрашиваю я.

– Нервная, – честно отвечает прораб. – Рабочие видели новости. Многие отказываются работать на участках, где нашли останки.

– А остальная территория?

– Там работаем. Но медленнее, чем планировали. Люди боятся.

– Удвой оплату за ночные смены, – распоряжаюсь я. – И найди замену тем, кто отказывается работать.

Обхожу стройплощадку, проверяю ход работ. Все вроде бы идет нормально, но атмосфера действительно напряженная. Рабочие переговариваются вполголоса, постоянно оглядываются. Когда со стороны котлована раздается грохот упавшей балки, несколько человек вздрагивают так, словно услышали выстрел.

У северо-восточного угла, где были обнаружены первые останки, работы не ведутся – территория огорожена сигнальной лентой и охраняется. Подхожу ближе и вижу знакомую фигуру – Валентин Петрович стоит у ограждения, глядя на пустой котлован.

– Добрый вечер, – здороваюсь я. – Как дела?

– Как видите, – отвечает он. – Охраняем.

– От кого? – спрашиваю я. – Журналистов?

– От всех, – пожимает плечами Валентин. – От журналистов, от вандалов, от… – он делает паузу, – от тех, кто хочет забыть.

– Вы видели новости? – интересуюсь я.

– Видел, – кивает Валентин. – Правильно, что признали находку. Нельзя строить на лжи.

– Мы планируем создать мемориальную зону, – сообщаю я. – Небольшой музей, экспозицию о жертвах репрессий.

– Хорошо, – кивает Валентин. – Но будет ли этого достаточно?

– Для кого? – не понимаю я.

– Для них, – он кивает в сторону котлована. – Для тех, кто там лежит.

– Вы верите, что мертвые могут… влиять на происходящее? – осторожно спрашиваю я.

Валентин долго молчит, затем тихо отвечает:

– Я верю, что память имеет силу. И если мы пытаемся забыть, стереть, похоронить прошлое под тоннами бетона, оно находит способ напомнить о себе.

Его слова вызывают у меня неприятный холодок по спине. Я вспоминаю свои сны, странности на стройке, испуг рабочих.

– Что вы видели здесь, Валентин Петрович? – прямо спрашиваю я. – Что заставляет рабочих бояться?

– Разное, – уклончиво отвечает он. – Тени там, где их не должно быть. Голоса в пустых помещениях. Следы на свежем бетоне. Инструменты, которые перемещаются сами собой.

– И вы не боитесь?

– А чего бояться? – пожимает плечами Валентин. – Они не хотят причинить вред. Они хотят быть услышанными.

– И что они говорят? – спрашиваю я, сам удивляясь, что веду такой разговор.

– "Помни", – просто отвечает Валентин. – Только это. "Помни".

То же слово, которое мне привиделось на запотевшем зеркале в ванной. Совпадение? Или что-то большее?

Прощаюсь с Валентином и возвращаюсь к машине. По пути замечаю странность: на свежезалитой бетонной площадке отчетливо видны следы – словно кто-то прошел по еще не застывшему бетону босыми ногами. Маленькие следы, детские.

– Чьи это следы? – спрашиваю у ближайшего рабочего.

– Не знаю, начальник, – отвечает тот, неохотно глядя на бетон. – Никто не ходил. Только что залили.

– Как это – никто не ходил? – я начинаю терять терпение. – Следы сами появились?

Рабочий молчит, переминаясь с ноги на ногу. Потом тихо говорит:

– Здесь странные вещи происходят, хозяин. Особенно по ночам. Лучше не спрашивайте.

Возвращаюсь домой за полночь, усталый и раздраженный. Инна еще не вернулась из Милана, так что квартира пуста. Наливаю себе виски и сажусь в кресло, глядя на ночную Москву.

Что происходит? Суеверные рабочие, странные следы, загадочные слова Валентина, документы Алёны, мой прадед… Все это складывается в какую-то безумную головоломку, которую я не могу разгадать.

Может быть, все гораздо проще? Может, Алёна намеренно саботирует проект? Может, она подговорила кого-то из рабочих создавать эти "странности", чтобы напугать остальных? Но зачем? Какой ей смысл срывать строительство?

Звонит телефон – Дима.

– Макс, у нас проблема, – его голос звучит напряженно.

– Что на этот раз? – устало спрашиваю я.

– Только что звонил Степаныч. На стройке ЧП. В центральном секторе земля просела, образовалась яма примерно пять на пять метров. И там… тела, Макс. Много тел.

– Твою мать, – выдыхаю я. – Как это произошло?

– Не знаю. Просто в какой-то момент земля ушла вниз. Как будто там была пустота, которая внезапно раскрылась.

– Свидетели?

– Вся ночная смена. Человек тридцать. Они в панике, некоторые уже разбежались.

– Что с охраной периметра? Журналисты не прорвались?

– Пока нет. Валентин организовал оцепление. Но надолго ли этого хватит…

– Еду, – решаю я. – Встретимся на месте через полчаса.

Допиваю виски одним глотком и выезжаю. По дороге мозг лихорадочно просчитывает варианты. Если информация о новой находке просочится в СМИ, нам конец. Никакие взятки Крутову не помогут. "Горизонт Высоты" будет похоронен, и моя репутация вместе с ним.

На стройплощадке царит хаос. Рабочие сбились в группы, напуганно переговариваясь. Охрана пытается удерживать периметр. Степаныч бегает между ними, пытаясь навести порядок.

– Где провал? – спрашиваю я, найдя Степаныча.

– В центральном секторе, – отвечает прораб. – Там, где должен быть главный вход в комплекс.

Идем к указанному месту. Действительно, в центре котлована зияет яма неправильной формы. Прожекторы освещают ее, и я вижу то, о чем говорил Дима, – человеческие останки. Много останков. Черепа, кости, фрагменты одежды, обувь.

– Сколько их там? – спрашиваю я, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.

– Хрен знает, – честно отвечает Степаныч. – Много. Десятки, если не сотни.

Подъезжает Дима. Мы отходим в сторону для разговора.

– Что будем делать? – спрашивает он.

– Закрывать информацию, – решаю я. – Всех рабочих, кто видел, – по домам с премией и подпиской о неразглашении. Яму засыпать. Охрану удвоить.

– А завтрашняя пресс-конференция?

– Отменять нельзя, – качаю головой. – Мы уже анонсировали, что сотрудничаем с историками и властями. Будем придерживаться этой линии. Но о новой находке – ни слова.

– А если спросят?

– Скажем, что проводим исследования, результаты будут позже. Главное – выиграть время, продолжить строительство.

Степаныч организует бригаду для засыпки ямы. Рабочие неохотно, но подчиняются – двойная оплата делает свое дело. Валентин усиливает охрану периметра. Я внимательно наблюдаю за процессом, не доверяя никому.

Когда яма почти засыпана, ко мне подходит один из рабочих – пожилой таджик с седой бородой.

– Хозяин, нельзя так, – говорит он на ломаном русском. – Плохо будет.

– Что плохо? – не понимаю я.

– Закапывать мертвых снова, – объясняет он. – Они уже нашли выход. Если опять закопать, они сердиться будут. Сильно сердиться.

– Ты суеверен, старик, – отмахиваюсь я. – Продолжай работу.

Таджик качает головой, но возвращается к бригаде. Я замечаю, что он что-то бормочет – похоже, молитву на своем языке.

К утру яма засыпана, территория выровнена и огорожена, словно ничего и не было. Рабочие отправлены по домам с премией и строгим предупреждением о неразглашении. Дима уезжает готовиться к пресс-конференции, а я остаюсь на стройке, чтобы убедиться, что все следы происшествия устранены.

Небо на востоке начинает светлеть. Я стою у края котлована, глядя на место, где еще несколько часов назад была яма с останками. Теперь там ровная площадка, ничто не напоминает о мрачной находке.

– Думаете, это поможет? – голос Валентина за спиной заставляет меня вздрогнуть.

– Что именно? – спрашиваю я, не оборачиваясь.

– Засыпать. Скрыть. Забыть, – он подходит и встает рядом со мной. – Они уже проснулись, Максим Вадимович. Они помнят. И хотят, чтобы помнили мы.

– Кто "они", Валентин Петрович? – я наконец поворачиваюсь к нему. – Призраки? Духи? Вы верите в эту чушь?

– Не знаю, кто они, – спокойно отвечает охранник. – Знаю только, что они здесь. И с каждым днем их голоса становятся громче.

Он смотрит на меня внимательно, словно оценивая. Потом добавляет:

– Я видел списки. Знаю, что ваш прадед был среди тех, кого здесь расстреляли.

– Откуда вы знаете? – резко спрашиваю я.

– Я работал в архиве, помните? – грустно улыбается Валентин. – Видел многие документы. И помню многие имена.

– И что с того? – я пытаюсь звучать равнодушно. – Это было давно. Другое время, другие люди.

– Кровь помнит, Максим Вадимович, – тихо говорит Валентин. – Кровь всегда помнит.

С этими словами он уходит, оставляя меня одного у края котлована. Восходящее солнце окрашивает стройплощадку в красноватый цвет, словно кровь, о которой говорил Валентин, проступает через землю.

Я смотрю на место, где будет возвышаться "Горизонт Высоты", мой триумф, мой входной билет в высшую лигу девелоперов. Но впервые с начала проекта я чувствую не гордость и предвкушение, а странное, необъяснимое беспокойство.

Что если Валентин прав? Что если мертвые действительно помнят? Что если они не позволят мне построить здесь мой "Горизонт Высоты"?

Абсурд. Мистический бред. Я – рациональный человек, бизнесмен, прагматик. Я не верю в призраков, духов и месть из могилы. "Горизонт Высоты" будет построен, чего бы это ни стоило. А мертвые пусть остаются мертвыми.

С этой твердой мыслью я иду к машине. Но почему-то чувствую на спине чей-то взгляд, хотя на стройплощадке никого нет. Только ветер гоняет обрывки бумаги по пустому котловану, да вороны кружат над местом, где была засыпана яма с останками.

Глава 4: "Контроль ущерба"

Пресс-конференция в Министерстве культуры назначена на два часа дня. У меня есть время, чтобы вернуться домой, принять душ, переодеться и собраться с мыслями. После бессонной ночи на стройке я чувствую себя разбитым, но адреналин и страх перед возможным крахом проекта держат меня в тонусе.

Дома я первым делом иду в душ. Горячая вода смывает усталость и запах стройки – пыль, бетон, пот. Но не может смыть образы, застрявшие в моей голове: яма с человеческими останками, испуганные глаза рабочих, пронзительный взгляд Валентина.

После душа бреюсь, внимательно глядя на свое отражение в зеркале. Круги под глазами выдают бессонную ночь, но в целом я выгляжу прилично. Аристократическая бледность, как шутит Инна. Сейчас эта бледность кажется мне посмертной маской.

"Соберись, – говорю я своему отражению. – Это просто старые кости. Просто история. Ничего личного".

Но воспоминание о кольце с надписью "Ане от Андрея. 1925" заставляет меня усомниться. Может быть, это действительно кольцо моего прадеда? Может быть, это все-таки личное?

Отгоняю эти мысли, одеваюсь. Темно-синий костюм от Brioni, голубая рубашка, бордовый галстук, запонки с сапфирами. Образ успешного девелопера, уверенного в своем проекте, несмотря на неожиданные находки.

По дороге в министерство звоню Диме.

– Как обстановка? – спрашиваю я.

– Контролируемая, – отвечает он. – Журналисты прибывают, но пока никаких вопросов о новой находке. Похоже, информация не просочилась.

– Отлично, – киваю я. – Крутов на месте?

– Да, и не один. С ним еще несколько чиновников высокого ранга. Все, как договаривались.

– Деньги получили?

– Все в порядке, – отвечает Дима. – Крутов доволен. Обещает полную поддержку.

– Хорошо. А что с историками? Они будут?

– Будут, – подтверждает Дима. – Два профессора из МГУ, очень уважаемые. Оба лояльны, готовы подтвердить, что находки имеют историческую ценность, но не являются препятствием для продолжения строительства при условии создания мемориальной зоны.

– А Сорокина?

– Пока не видел. Но если появится, я сразу сообщу.

Я завершаю разговор и откидываюсь на спинку сиденья. Ситуация вроде бы под контролем, но внутреннее напряжение не отпускает. Слишком много переменных, слишком много возможностей для провала.

В министерстве уже собрались журналисты – телевидение, печатные издания, интернет-порталы. Камеры, микрофоны, фотоаппараты. Все готовы запечатлеть официальную реакцию властей и бизнеса на находку массового захоронения на территории элитного жилого комплекса.

Дима встречает меня у входа.

– Все готово, – говорит он. – Крутов ждет в комнате для спикеров. Хочет переговорить перед началом.

Мы проходим через боковой вход, избегая толпы журналистов. В комнате для спикеров меня ждет Николай Крутов в компании двух профессоров – седовласых мужчин с серьезными лицами и папками документов.

– Максим Вадимович! – радостно восклицает Крутов, пожимая мне руку. – Рад, что вы добрались. Позвольте представить: профессор Бурмистров, кафедра археологии МГУ, и профессор Савельев, Институт российской истории РАН.

Обмениваюсь рукопожатиями с учеными. Они выглядят уверенно, что меня успокаивает.

– Мы все обсудили, – говорит Крутов. – План такой: сначала выступаю я от лица Министерства культуры, заявляю о важности находки и необходимости ее изучения. Затем профессора дают научную оценку – историческая ценность есть, но это не требует полной остановки строительства. Затем вы, Максим Вадимович, рассказываете о планах создания мемориальной зоны и готовности сотрудничать с историками.

– Хорошо, – киваю я. – А вопросы?

– Будут, конечно, – пожимает плечами Крутов. – Но мы подготовились. Главное – держаться линии: находка важная, но не критическая. Сотрудничество, взаимное уважение, компромисс.

– Понятно, – я перевожу взгляд на профессоров. – А вы уверены в своей позиции? Никаких неожиданностей?

– Абсолютно уверены, – отвечает профессор Бурмистров. – С научной точки зрения такие находки не редкость в Москве. Важно их изучить, но это не повод останавливать все строительство.

– Мы предлагаем разумный компромисс, – добавляет профессор Савельев. – Выделение части территории под мемориальную зону с возможностью проведения раскопок и исследований в этой зоне. Остальная часть может быть застроена согласно плану.

Их слова звучат убедительно. Но я все равно нервничаю. Что если кто-то из журналистов узнал о ночной находке? Что если Алёна Сорокина появится с новыми доказательствами?

В этот момент в комнату входит помощник Крутова.

– Все готово, – докладывает он. – Журналисты ждут.

Мы выходим на сцену. За столом пять мест – для Крутова, двух профессоров, меня и модератора. Камеры нацелены на нас, вспышки фотоаппаратов ослепляют.

Крутов начинает свою речь. Уверенный, хорошо поставленный голос чиновника с многолетним опытом публичных выступлений:

– Дамы и господа, благодарю вас за участие в нашей пресс-конференции. Министерство культуры с большим вниманием следит за ситуацией на строительной площадке жилого комплекса "Горизонт Высоты", где были обнаружены останки, предположительно принадлежащие жертвам политических репрессий тридцатых годов прошлого века.

Он делает паузу, обводя взглядом журналистов.

– Это важная историческая находка, которая требует тщательного изучения и уважительного отношения. Мы благодарны компании "ВознесенСкай Девелопмент" и лично Максиму Вадимовичу Островскому за оперативное информирование соответствующих органов и готовность к сотрудничеству.

Я сдерживаю усмешку. "Оперативное информирование"? Мы до последнего пытались замять эту историю. Но теперь, когда она стала публичной, приходится делать хорошую мину при плохой игре.

– Министерство культуры создало рабочую группу, включающую ведущих историков и археологов, для изучения находки и выработки рекомендаций. Сегодня с нами два выдающихся специалиста, которые поделятся своим экспертным мнением.

Крутов передает слово профессору Бурмистрову. Тот начинает говорить сухим, академическим тоном:

– По предварительным оценкам, на территории строительства действительно находится захоронение, предположительно относящееся к периоду массовых репрессий 1937-38 годов. Такие находки представляют несомненный исторический интерес и требуют тщательного изучения.

Он перелистывает свои записи.

– Однако, важно понимать, что подобные захоронения встречаются в Москве и других крупных городах с определенной регулярностью. Наша задача – найти баланс между уважением к исторической памяти и современными потребностями развивающегося города.

Профессор Савельев продолжает тему:

– Мы предлагаем компромиссное решение: выделить часть территории строительства под мемориальную зону, где будут проведены полноценные археологические раскопки, а найденные останки будут перезахоронены с соблюдением всех религиозных и этических норм. На этом месте будет создан мемориал жертвам политических репрессий. Остальная часть территории может быть застроена согласно плану.

Теперь моя очередь. Я выпрямляюсь и говорю уверенным тоном:

– Компания "ВознесенСкай Девелопмент" с глубоким уважением относится к исторической памяти и трагическим страницам нашей истории. Мы полностью поддерживаем предложение ученых и Министерства культуры и готовы выделить значительную часть территории "Горизонта Высоты" под мемориальную зону.

Я делаю паузу, глядя прямо в камеры.

– Более того, мы берем на себя финансирование археологических работ и создания мемориала. Мы считаем, что это наш долг перед историей и перед теми людьми, которые стали жертвами репрессий.

Красивые слова, продуманная ложь. На самом деле я планирую выделить минимальный участок где-нибудь на периферии комплекса, а мемориал сделать скромным, не привлекающим особого внимания. Но сейчас важно показать себя социально ответственным бизнесменом, уважающим историю.

Начинаются вопросы журналистов. Первый – от "Коммерсанта":

– Вопрос к господину Островскому. Правда ли, что вы знали о возможном захоронении еще до начала строительства?

– Нет, это не так, – уверенно отвечаю я. – Перед покупкой участка были проведены стандартные исследования грунта, но они не выявили никаких аномалий. Находка стала для нас такой же неожиданностью, как и для всех.

Следующий вопрос от "Новой газеты":

– По данным историков, на территории вашей стройки находилась спецтюрьма НКВД, где было расстреляно около двух тысяч человек. Вы действительно считаете, что можно продолжать строительство элитного жилья на таком месте?

Вопрос явно провокационный. Я готовился к нему:

– Во-первых, цифра в две тысячи человек пока не подтверждена научными исследованиями, – отвечаю я. – Наши эксперты говорят о значительно меньшем количестве. Во-вторых, мы не игнорируем эту страницу истории, а наоборот, хотим сохранить память о ней, создав мемориальную зону. В-третьих, если мы начнем останавливать все строительство в Москве из-за исторических находок, город просто перестанет развиваться.

Вопрос от телеканала "Дождь":

– У нас есть информация, что этой ночью на стройплощадке "Горизонта Высоты" было обнаружено еще одно массовое захоронение, значительно большее, чем первое. Это правда?

Вот оно. То, чего я боялся. Информация все-таки просочилась. Я чувствую, как по спине пробегает холодный пот, но сохраняю спокойное выражение лица.

– Не знаю, откуда у вас такая информация, – отвечаю я с легкой улыбкой. – На территории строительства проводятся плановые исследования грунта, в том числе в ночное время. Возможно, кто-то неправильно интерпретировал эти работы.

Крутов приходит на помощь:

– Действительно, по нашим данным, никаких новых обнаружений не было. Но мы продолжаем исследования всей территории, и если будут найдены дополнительные захоронения, они также будут изучены и увековечены в мемориале.

Вопрос от РБК:

– В социальных сетях появилась информация, что рабочие массово увольняются со стройки из-за якобы паранормальных явлений – странных звуков, необъяснимого перемещения предметов, загадочных следов. Вы можете прокомментировать?

Эта тема мне тоже не нравится, но она хотя бы звучит достаточно безумно, чтобы большинство журналистов не восприняло ее всерьез.

– Это абсолютный вымысел, – я позволяю себе снисходительно усмехнуться. – На "Горизонте Высоты" работают профессионалы, а не суеверные люди. Никаких массовых увольнений нет. Что касается странных звуков и перемещений предметов – мы строим в городской черте, рядом метро, оживленные дороги. Вибрации от транспорта могут вызывать различные физические явления, которые люди с богатым воображением могут интерпретировать как нечто сверхъестественное.

В аудитории раздаются смешки. Хорошо. Если перевести разговор в плоскость призраков и паранормальных явлений, серьезные журналисты потеряют интерес к теме.

Еще несколько вопросов – о сроках строительства, о стоимости мемориала, о влиянии находки на цены квартир в комплексе. На все я даю заранее подготовленные ответы. Постепенно градус напряжения снижается.

Но тут в зале поднимается еще одна рука. Я узнаю эту фигуру – Алёна Сорокина.

– У меня вопрос к профессорам, – говорит она, получив микрофон. – Вы утверждаете, что находка имеет историческую ценность, но не является препятствием для строительства. Однако, согласно закону об охране объектов культурного наследия, место массового захоронения жертв политических репрессий должно быть признано объектом культурного наследия и исключено из хозяйственного использования. Как вы объясните это противоречие?

Профессоры переглядываются. Видно, что этот вопрос застал их врасплох. Крутов пытается вмешаться:

– Вопрос законодательного статуса находки будет решен в установленном порядке. Сейчас мы говорим о предварительных оценках.

Но Алёна не сдается:

– У меня есть документы, подтверждающие, что на территории строительства находилась спецтюрьма НКВД "Объект №7", где было расстреляно не менее двух тысяч человек. Это не просто случайное захоронение, а место систематических массовых казней. Согласно закону, вся территория должна быть признана мемориальной зоной.

В зале поднимается гул. Журналисты оживляются, чувствуя сенсацию.

– Мы изучим все документы, – отвечает Крутов. – Но пока нет официального решения о признании объекта культурного наследия, строительство может продолжаться с учетом выделения части территории под мемориальную зону.

– А как вы прокомментируете тот факт, – Алёна не сдается, – что этой ночью на стройплощадке было обнаружено новое массовое захоронение, которое спешно засыпали, чтобы скрыть улики?

Вот черт. Она знает. Но откуда? Кто мог ей сообщить?

– Это необоснованные обвинения, – я решаю взять инициативу. – Никаких новых захоронений обнаружено не было. Как я уже говорил, на стройплощадке проводятся плановые исследования грунта, которые могли быть неправильно интерпретированы.

– У меня есть фотографии, – говорит Алёна, доставая телефон. – Сделанные сегодня ночью.

Вот это уже серьезно. Если у нее действительно есть фотографии ямы с останками, нам конец.

Но Крутов снова приходит на помощь:

– Предлагаю не превращать пресс-конференцию в суд. Если у гражданки Сорокиной есть какие-то документы или фотографии, она может предоставить их в соответствующие органы для официальной проверки.

Модератор поддерживает:

– Давайте вернемся к формату вопрос-ответ. Следующий вопрос, пожалуйста.

Алёна садится, но по ее взгляду я понимаю, что это не конец. У нее действительно есть что-то, что может поставить крест на "Горизонте Высоты".

После пресс-конференции мы с Крутовым и Димой уединяемся в той же комнате для спикеров.

– Что за черт с этой Сорокиной? – раздраженно спрашивает Крутов. – Откуда она все знает?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Но это проблема. Если у нее действительно есть фотографии ночной находки, нам будет сложно отрицать очевидное.

– У нее нет фотографий, – уверенно говорит Дима. – Мы контролировали периметр, никто посторонний не мог проникнуть на стройплощадку.

– Значит, кто-то из своих слил информацию, – заключает Крутов. – Нужно найти и нейтрализовать.

– Я этим займусь, – кивает Дима.

– А что с этим законом, о котором она говорила? – спрашиваю я. – Действительно место захоронения жертв репрессий должно быть признано объектом культурного наследия?

– Да, такой закон есть, – признает Крутов. – Но его можно обойти. Нужно доказать, что находка не представляет особой исторической ценности, что это случайное захоронение, а не систематическое место казней.

– Но документы, которые у нее есть…

– Документы можно оспорить, – пожимает плечами Крутов. – Подлинность, интерпретацию, значимость. У нас есть свои эксперты, которые дадут нужное заключение.

– А если она пойдет в федеральные органы? В Генпрокуратуру?

– Тогда будет сложнее, – признает Крутов. – Но не невозможно. У нас есть свои люди и там. Главное – действовать быстро.

Мы договариваемся о дальнейших шагах. Крутов берет на себя юридическую и административную защиту, Дима – контроль информации и поиск "крота", я – общение с инвесторами и подрядчиками, чтобы строительство не останавливалось.

После встречи я еду в офис. По дороге звонит тесть, Павел Леонидович.

– Видел твою пресс-конференцию, – говорит он без предисловий. – Неплохо держался.

– Спасибо, – отвечаю я. – Но ситуация сложная.

– Знаю, – в его голосе слышится напряжение. – Заезжай сегодня вечером. Нужно поговорить.

– О чем?

– Не по телефону, – отрезает тесть. – Жду к восьми.

Он завершает разговор, оставляя меня в недоумении. Что такого срочного и секретного он хочет обсудить?

В офисе меня ждет Дима с новостями.

– Я нашел источник утечки, – докладывает он. – Валентин, наш охранник. Он встречался с Сорокиной сегодня утром, сразу после того, как мы засыпали яму.

– Вот как, – киваю я. – И что он ей рассказал?

– Все, – мрачно отвечает Дима. – О яме с останками, о том, как мы пытались скрыть находку, о странностях на стройке. Более того, он дал ей какие-то документы.

– Какие еще документы?

– Не знаю точно. Что-то из архивов КГБ, где он раньше работал. По его словам, это были копии, которые он сделал много лет назад, исследуя судьбу своего деда.

– Твою мать, – выдыхаю я. – Что будем делать с Валентином?

– Уже сделано, – отвечает Дима. – Он уволен. Охрана усилена новыми людьми, проверенными.

– А Сорокина? Что с ней?

– Сложнее, – признает Дима. – У нее репутация в научных кругах, поддержка общественных организаций. Прямое давление может вызвать еще больший скандал.

– Нужно найти на нее рычаг, – решаю я. – Деньги, карьера, личная жизнь – у всех есть слабое место.

– Работаем над этим, – кивает Дима. – Но пока ничего существенного.

Остаток дня проходит в лихорадочной деятельности. Я звоню инвесторам, успокаиваю их, обещаю, что все под контролем и проект будет реализован в срок. Дима работает с прессой, организуя публикацию "правильных" материалов о находке и нашей готовности сотрудничать с историками.

К вечеру я выжат как лимон, но нужно еще заехать к тестю. Что ему понадобилось от меня в такое время?

Особняк Павла Леонидовича в Барвихе встречает меня тишиной и полумраком. Охранник пропускает машину без вопросов. Тесть ждет в кабинете, как обычно с бутылкой дорогого коньяка.

– Присаживайся, – говорит он, когда я вхожу. – Выпьешь?

– После сегодняшнего дня – определенно, – киваю я, опускаясь в кресло.

Павел Леонидович наливает коньяк в два бокала, один передает мне. Мы молча выпиваем. Потом тесть начинает:

– Я знал, что все так будет.

– Что именно? – не понимаю я.

– Все это, – он делает неопределенный жест рукой. – Находки, скандал, угроза проекту. Я знал, что это случится, когда ты сказал, что купил тот участок.

– Почему же не предупредил? – спрашиваю с легкой обидой.

Тесть долго смотрит на меня, затем тяжело вздыхает:

– Потому что это семейное дело, Максим. Наше семейное дело.

– Что ты имеешь в виду?

– Мой отец, Леонид Павлович Вяземский, был офицером НКВД, – говорит тесть, глядя куда-то мимо меня. – Он служил в том самом "Объекте №7", о котором говорит эта историчка.

Я чувствую, как холодеет затылок. Отец тестя – офицер НКВД, служивший в той самой тюрьме, где был расстрелян мой прадед. Это уже не просто совпадение. Это какая-то чертовски злая ирония судьбы.

– Ты знал, что мой прадед был расстрелян там? – прямо спрашиваю я.

– Узнал недавно, – отвечает Павел Леонидович. – Когда начал проверять историю участка после твоего приобретения. Просмотрел старые документы, кое-что вспомнил из рассказов отца. Твой прадед, Андрей Николаевич Островский, проходил по делу о вредительстве при строительстве Дворца Советов. Был арестован в сентябре 1937 года, расстрелян в октябре того же года на "Объекте №7".

– И ты молчал об этом? – я не скрываю возмущения.

– А что я должен был сказать? – парирует тесть. – "Знаешь, Максим, мой отец, возможно, участвовал в расстреле твоего прадеда, и теперь ты строишь элитное жилье на месте его казни"? Как бы ты отреагировал?

Он прав. Я бы не знал, как реагировать. Да и сейчас не знаю.

– Так что ты хочешь от меня? – спрашиваю я. – Остановить строительство? Забыть о "Горизонте Высоты"?

– Я не знаю, – честно отвечает Павел Леонидович. – Я просто хочу, чтобы ты понимал, во что ввязался. Это не просто бизнес-проект, Максим. Это… что-то большее.

– Что же? Проклятое место? – я не сдерживаю сарказма. – Ты веришь в эти сказки?

– Я верю в историю, – серьезно отвечает тесть. – В карму, если хочешь. В то, что некоторые вещи нельзя просто закопать и забыть.

– Что там было, Павел Леонидович? – спрашиваю я. – Что именно происходило на "Объекте №7"?

Тесть наливает еще коньяка, делает большой глоток.

– Отец редко говорил об этом, – начинает он. – Только в конце жизни, когда уже был серьезно болен. Но из его рассказов я понял, что там творились страшные вещи. Не просто расстрелы – это были массовые казни. По несколько десятков человек за ночь. Приговоренных привозили грузовиками, выстраивали у края ямы и расстреливали из пистолетов. Потом добивали тех, кто еще шевелился, и засыпали тонким слоем земли. На следующую ночь все повторялось.

Я слушаю, чувствуя, как внутри растет ощущение неправильности всего происходящего.

– Но отец говорил еще кое о чем, – продолжает Павел Леонидович. – О странностях, которые начали происходить там. О том, как многие из палачей стали жаловаться на кошмары, на ощущение чьего-то присутствия. Некоторые начали пить, другие сходили с ума. Кто-то даже покончил с собой.

– И ты веришь в эти истории? – спрашиваю я, хотя внутри уже знаю ответ.

– Верю, – кивает тесть. – Потому что видел, как умирал отец. Он кричал во сне, звал людей по именам, просил прощения. А перед смертью сказал мне: "Они не забыли, Паша. Они никогда не забывают".

Мы молчим некоторое время, потом я спрашиваю:

– И что теперь? Что ты предлагаешь делать?

– Не знаю, – пожимает плечами Павел Леонидович. – Может быть, стоит прислушаться к этой историчке. Может быть, место действительно должно стать мемориалом, а не элитным жилым комплексом.

– А миллиарды инвестиций? Репутация? Будущее компании?

– Деньги приходят и уходят, Максим, – говорит тесть. – А некоторые решения остаются с нами навсегда.

Я допиваю коньяк, чувствуя горечь не только от напитка.

– Мне нужно подумать, – говорю я, вставая. – Слишком много информации, слишком много… странностей.

– Думай, – кивает Павел Леонидович. – Но не затягивай. Время работает против тебя. И не только в бизнес-плане.

По дороге домой я перевариваю услышанное. Отец тестя – офицер НКВД, служивший в той самой тюрьме. Мой прадед – одна из тысяч жертв. И теперь я строю элитное жилье на их костях. Словно замыкая какой-то жуткий круг истории.

Дома я сразу иду в кабинет и открываю ноутбук. Снова ищу информацию об "Объекте №7", но теперь с новым пониманием. Ввожу в поисковик: "Вяземский Леонид Павлович НКВД".

К моему удивлению, находятся несколько упоминаний. В основном в специализированных исторических статьях о репрессиях. Вяземский Л.П. упоминается как один из руководителей "Объекта №7", участвовавший в исполнении приговоров.

Затем ищу информацию о своем прадеде: "Островский Андрей Николаевич инженер репрессии". Снова находятся упоминания – в списках реабилитированных посмертно, в статьях о репрессиях против технической интеллигенции. В одной из статей даже есть его фотография – та самая, что хранится в моей шкатулке.

Реальность происходящего давит на меня с новой силой. Это не просто абстрактные исторические события. Это история моей семьи, моей крови. И теперь я оказался в эпицентре этой истории, пытаясь построить свой "Горизонт Высоты" на месте, где сошлись судьбы моего прадеда и деда моей жены.

Звонит телефон – Дима.

– У нас проблема на стройке, – без предисловий начинает он.

– Что на этот раз? – устало спрашиваю я.

– Рабочие отказываются выходить на смену. Полностью. Даже за двойную оплату.

– Почему?

– Говорят, на площадке происходит что-то странное. Инструменты перемещаются сами собой, слышатся голоса, когда никого нет рядом. Один рабочий клянется, что видел женщину в одежде тридцатых годов, которая прошла сквозь бетонную стену.

– Бред какой-то, – я тру виски. – Массовая истерия. Слухи о находке распространились, вот всем и мерещится.

– Может быть, – не спорит Дима. – Но факт остается фактом: работать никто не хочет. Степаныч говорит, что в жизни такого не видел, а он в строительстве тридцать лет.

– Что предлагаешь?

– Не знаю, – честно отвечает Дима. – Может, привезти рабочих из других регионов? Тех, кто не в курсе ситуации?

– Попробуй, – соглашаюсь я. – Но это временное решение. Нужно что-то кардинальное.

После разговора с Димой я долго сижу в тишине кабинета. События последних дней прокручиваются в голове, складываясь в жуткую мозаику. Находка останков, документы Алёны, признания тестя, отказ рабочих, странности на стройплощадке… Все это не похоже на совпадения. Словно какая-то сила целенаправленно противодействует строительству "Горизонта Высоты".

Не выдержав, я набираю номер Алёны Сорокиной. Уже поздно, но она отвечает почти сразу.

– Слушаю вас, Максим Вадимович, – ее голос звучит удивленно.

– Нам нужно поговорить, – говорю я. – Лично. Без журналистов, без пиара. Только вы и я.

– О чем? – осторожно спрашивает она.

– Обо всем, – отвечаю я. – Об "Объекте №7", о моем прадеде, об отце моего тестя, о странностях на стройплощадке. Обо всем.

– Вы готовы признать, что место должно стать мемориалом? – в ее голосе появляется надежда.

– Я готов выслушать все аргументы, – осторожно отвечаю я. – И рассмотреть все варианты. Даже те, которые раньше казались неприемлемыми.

– Хорошо, – соглашается Алёна. – Давайте встретимся завтра утром. В десять, в Музее истории ГУЛАГа. Там никто не помешает.

– Договорились, – киваю я и завершаю разговор.

Что я делаю? Зачем иду на контакт с человеком, который может уничтожить мой проект? Сам не знаю. Но чувствую, что должен разобраться во всей этой истории. Понять, что на самом деле происходит на месте строительства "Горизонта Высоты" и почему я оказался в центре этого странного исторического водоворота.

Утром, перед встречей с Алёной, я заезжаю на стройплощадку. Картина удручающая: работы практически остановлены. Несколько охранников патрулируют периметр, но рабочих почти нет. Степаныч встречает меня у входа.

– Что происходит? – спрашиваю я. – Где все?

– Разбежались, – хмуро отвечает прораб. – Говорят, место проклятое. Не хотят даже за тройную оплату работать.

– А что конкретно случилось? – допытываюсь я. – Что они видели, слышали?

Степаныч неохотно рассказывает:

– Разное. Голоса из-под земли. Шаги там, где никого нет. Один бетонщик клянется, что его кто-то схватил за руку, когда он работал у центрального фундамента. Обернулся – никого. Но на руке остались следы пальцев, как синяки. Другой видел женщину в старой одежде, которая шла прямо сквозь опалубку. Третий нашел в своем инструменте записку с именами расстрелянных – хотя никто ее туда не клал.

– И ты веришь в эти сказки? – спрашиваю я.

Степаныч долго смотрит на меня, потом тихо говорит:

– Я много лет в строительстве, Максим Вадимович. Видел всякое. Но такого – никогда. Рабочие – простые люди, не фантазеры. Если они что-то видят или слышат, значит, что-то есть.

– Что ты предлагаешь?

– Не знаю, – пожимает плечами Степаныч. – Может, пригласить священника? Освятить территорию?

– Серьезно? – я не сдерживаю усмешки. – Ты предлагаешь мне в двадцать первом веке приглашать священников изгонять призраков со стройплощадки?

– А что еще делать? – просто спрашивает Степаныч. – Рабочие не вернутся, пока не будут уверены, что здесь безопасно.

Я обхожу стройплощадку. Без привычного шума работающей техники, без команд прорабов и разговоров рабочих она кажется заброшенной. Ветер гоняет обрывки бумаги по пустому котловану. Вороны сидят на строительных конструкциях, наблюдая за мной блестящими глазами.

Подхожу к месту, где была обнаружена расстрельная яма. Сейчас оно аккуратно засыпано и выровнено, ничто не напоминает о страшной находке. Но я знаю, что под этим слоем грунта лежат останки людей. Возможно, среди них – мой прадед.

Что-то привлекает мое внимание. На свежем грунте отпечаток – след босой ноги. Маленький, как будто детский. Я оглядываюсь – никого рядом нет, кто мог бы оставить этот след. Да и кто будет ходить босиком по стройплощадке в декабре?

Странное чувство охватывает меня – не страх, скорее, осознание. Словно все куски мозаики наконец складываются в единую картину. Место действительно не хочет, чтобы здесь строили "Горизонт Высоты". Мертвые действительно не забыли. И они нашли способ напомнить о себе.

Музей истории ГУЛАГа встречает меня тишиной и полумраком. Алёна ждет в небольшом конференц-зале, листая какие-то документы. Увидев меня, она встает.

– Спасибо, что пришли, – говорит она, пожимая мне руку.

– Спасибо, что согласились встретиться, – отвечаю я. – После вчерашней пресс-конференции я думал, вы не захотите со мной разговаривать.

– Я всегда готова к диалогу, – пожимает плечами Алёна. – Особенно когда вижу, что человек начинает понимать суть проблемы.

– Я многое узнал за последние дни, – признаюсь я. – О своем прадеде, о том месте, об "Объекте №7".

– И что вы теперь думаете? – спрашивает Алёна, внимательно глядя на меня.

– Я думаю, что вы правы, – слова даются мне нелегко. – Это место должно стать мемориалом, а не жилым комплексом.

Алёна удивленно поднимает брови:

– Что заставило вас изменить решение? Фотографии, которые я показала? Информация в СМИ? Юридические сложности?

– Все вместе, – отвечаю я. – И кое-что еще. Странности, которые происходят на стройплощадке. Рабочие массово увольняются, боятся там находиться. Говорят о голосах, шагах, необъяснимых явлениях.

– Вы верите в это? – осторожно спрашивает Алёна.

– Не знаю, во что я верю, – честно отвечаю я. – Но я видел достаточно, чтобы понять: что-то не так с этим местом. Что-то… не позволяет мне построить там "Горизонт Высоты".

Алёна долго смотрит на меня, потом тихо говорит:

– Знаете, Максим Вадимович, я не верю в призраков или проклятия. Я историк, ученый. Но я верю в память. В то, что некоторые места хранят энергетику прошлого. И если в этом прошлом было много страданий, боли, несправедливости – эта энергетика может как-то проявляться.

– Что вы предлагаете? – спрашиваю я. – Конкретно.

– То, что говорила с самого начала, – отвечает она. – Остановить строительство. Провести полноценные археологические раскопки. Эксгумировать и идентифицировать останки. Создать на этом месте мемориальный комплекс жертвам политических репрессий.

– А моя компания? Инвестиции? Контракты?

– Я понимаю, что это огромные финансовые потери, – кивает Алёна. – Но есть варианты. Например, государство могло бы выкупить участок для создания мемориала. Или вы могли бы получить другой участок в качестве компенсации. Это сложно, но решаемо.

– А если я соглашусь, – задаю последний вопрос, – странности прекратятся? Мертвые… успокоятся?

Алёна пристально смотрит на меня:

– Я не могу этого обещать, потому что не знаю наверняка. Но я верю, что да. Если место получит свое истинное предназначение – хранить память о погибших, а не быть похороненным под элитным жильем – возможно, его энергетика изменится.

Мы еще долго разговариваем, обсуждая детали. Алёна показывает мне новые документы об "Объекте №7", фотографии, схемы расположения зданий. Я рассказываю ей о своем прадеде и о признании тестя.

Когда мы прощаемся, я чувствую странное облегчение. Словно тяжесть, давившая на меня последние дни, начинает отступать.

– Я созову совет директоров, – говорю я Алёне. – Предложу остановить строительство и сотрудничать с властями в создании мемориала. Не могу гарантировать, что все согласятся, но я сделаю все, что в моих силах.

– Спасибо, – искренне говорит она. – Это правильное решение. И, думаю, в конечном итоге оно принесет вам больше, чем отнимет.

Я не уверен в этом. Остановка "Горизонта Высоты" может означать конец моей карьеры, потерю репутации, возможно, даже банкротство. Но почему-то эти перспективы уже не пугают меня так, как раньше. Словно что-то более важное встало на место материальных ценностей.

Покидая музей, я бросаю последний взгляд на экспозицию – фотографии лагерей, колючая проволока, личные вещи заключенных. И среди них – маленькая детская туфелька. Такая же маленькая, как след, который я видел на стройплощадке.

Глава 5: "Первые трещины"

Решение далось нелегко, но я его принял. На следующий день после встречи с Алёной я собрал совет директоров "ВознесенСкай Девелопмент" и объявил о намерении остановить строительство "Горизонта Высоты" и сотрудничать с властями в создании на этом месте мемориального комплекса.

Реакция была предсказуемой – шок, недоверие, возмущение. Финансовый директор назвал меня сумасшедшим, коммерческий директор пригрозил уйти в отставку, юрист предупредил о неминуемых исках со стороны инвесторов и покупателей.

– Вы понимаете, о каких суммах идет речь? – кричал финансовый директор, размахивая отчетами. – Три миллиарда долларов! Мы уже вложили сотни миллионов! Кредиты, обязательства, контракты! Это разорение!

– Я все понимаю, – отвечал я спокойно. – И готов взять ответственность на себя. Но решение принято. "Горизонт Высоты" не будет построен на этом месте.

– Почему? – требовал ответа коммерческий директор. – Из-за каких-то костей? Из-за скандала в прессе? Это временно, Максим Вадимович! Через месяц все забудут, и мы сможем продолжить строительство!

– Дело не только в этом, – я старался подобрать слова, которые не звучали бы безумно. – Есть моральные, этические соображения. Историческая ответственность. И… практические сложности. Рабочие отказываются работать на этом участке.

– Найдем других рабочих! – парировал коммерческий директор. – Привезем из других регионов, из-за границы! Заплатим больше!

– Дело не в деньгах, – я начинал терять терпение. – Дело в том, что это место… не для жилья. Не для "Горизонта Высоты".

– Тогда для чего? – спросил юрист.

– Для памяти, – просто ответил я. – Для мемориала жертвам репрессий.

Спор продолжался несколько часов. Я выслушал все аргументы, все угрозы, все предупреждения. Но остался непреклонен. К концу совещания было принято решение: временно приостановить строительство, начать переговоры с властями о возможной компенсации или обмене участка, подготовить план минимизации потерь.

Дима оставался со мной до позднего вечера, помогая составить официальное заявление для прессы и план дальнейших действий.

– Ты уверен, что это правильное решение? – спросил он, когда мы остались вдвоем.

– Нет, – честно ответил я. – Но я уверен, что продолжать строительство – неправильно.

– Из-за странностей на стройке? – Дима посмотрел на меня внимательно. – Ты действительно веришь в призраков, Макс?

– Не знаю, – пожал плечами. – Но я верю в то, что вижу. А я видел достаточно, чтобы понять: что-то не хочет, чтобы мы строили там.

Дима долго молчал, затем тихо спросил:

– А как же мы? Компания? Наше будущее?

– Найдем другой участок, – уверенно сказал я. – Построим другой "Горизонт Высоты". Может быть, даже лучше. Но не на костях.

На следующий день мы официально объявили о приостановке строительства и начале переговоров с Министерством культуры о создании мемориального комплекса. Реакция общественности была неоднозначной: кто-то приветствовал решение как проявление социальной ответственности, кто-то считал его коммерческим самоубийством.

Алёна Сорокина позвонила мне сразу после публикации заявления.

– Спасибо, – просто сказала она. – Это мужественное решение.

– Посмотрим, как оно скажется на моей компании, – хмыкнул я.

– Я буду помогать, – пообещала Алёна. – Есть фонды, которые могут частично компенсировать затраты. Есть возможность получить государственное финансирование для мемориала. И я уверена, что ваша репутация только выиграет от этого решения.

Хотелось бы верить. Но пока все выглядело иначе: акции компании упали на 15% после объявления о приостановке проекта, несколько крупных инвесторов заявили о намерении выйти из других наших проектов, пресса начала копать под меня и компанию.

Вечером я заехал на стройплощадку – уже не стройплощадку, а будущий мемориал. Работы были полностью остановлены, техника законсервирована, территория огорожена и охранялась. Степаныч встретил меня у ворот.

– Слышал новости, – сказал он. – Неожиданно.

– Для тебя тоже? – спросил я. – После всех странностей?

– Не для меня, – покачал головой прораб. – Для стройки. Такие решения редко принимаются.

– Ты одобряешь?

– Не мне одобрять или не одобрять, Максим Вадимович, – пожал плечами Степаныч. – Но если хотите знать мое мнение – да, это правильно. Нельзя строить на таком месте. Не принесет оно счастья ни строителям, ни жильцам.

Мы обошли территорию. Странно было видеть ее пустой, безлюдной. Еще неделю назад здесь кипела работа, сновали экскаваторы, бетономешалки, сотни рабочих. Теперь только ветер гонял пыль по котловану, да вороны кружили над местом, где были найдены останки.