Векшица

Тьма обволакивает и сжимает пространство. Воздух тяжелеет, становится почти осязаемым – дрожит и вязнет. Движения даются скованно, под ногами скрипят половицы. Бледные стопы утопают в сырой могильной земле, разбросанной по деревянным доскам. В носу застревает сладковатый дух гниющей листвы и перебродившего компоста. Под озябшими пальцами шевелятся черви. Гнилая вонь наполняет легкие, и к горлу подступает тошнота.

Девушка в белоснежной сорочке с длинными распущенными волосами медленно движется в темноте. Сквозь марево, ведомая наваждением вглубь старой промерзшей избы. Мимо закопченной печи, тысяч красных глаз, выглядывающих из обглоданных щелей, через мертвенный холод, все ближе и ближе к деревянному гробу, внутри которого неподвижно лежит женщина. Бледный саван свисает до пола, красный бархат выглядывает изнутри. Тонкая кожа обтягивает острые кости, а черные впадины глаз закрывают железные потемневшие монеты.

Двигайся ближе.

Дыши глубже.

Смотри внутрь.

Ветви гулко стучат по ставням. Ветер завывает сквозь щели. Паутина цепляется за волосы. И чем ближе тонкая фигура еще живой, трепещущей, словно муха в паутине, девушки, тем явственнее видно, как бесчувственная грудь покойницы слегка колышется. Словно делает неровный вдох.

Из темноты тянется морщинистая рука. Тонкие пальцы касаются плеча, и…

«Станция Восток» – оповещает громкоговоритель, и я вздрагиваю от грубого прикосновения. Женщина в возрасте удивленно моргает и протягивает маленький тряпичный кошелечек с яркими узорами.

– Девушка, вы обронили.

Я неуверенно осматриваюсь и с облегчением выдыхаю. В последнее время мне часто снятся кошмары. Не думала, что и в шумной электричке мне не найти покоя от тревожных снов. Женщина все еще тянет мне свою находку, и я, кажется, слишком резко забираю.

– Видимо, крепко спали. Дергались. Вот он и выпал.

Поднимаю рюкзак, чтобы положить туда потерю, но одно неловкое движение, и все содержимое высыпается на пол. На весь вагон раздается звон монет. Измученно чешу лоб и опускаюсь собрать пожитки. Благо здесь немного: паспорт, папка с документами, деньги, чехол от наушников, провода. Женщина помогает, и я смущенно улыбаюсь, чувствуя, как заливаюсь краской со стыда. Какая сердобольная. Вагон сотрясает о рельсы, и стук колес отзывается болью в голове.

– Спасибо, – выдавливаю из себя и быстро возвращаюсь на лавку.

Женщина мягко улыбается и отсаживается. А я отворачиваюсь к окну. Последнее время со мной постоянно происходят стремные ситуации. И конца и края этому нет.

Электричку покачивает на рельсах. В вагоне почти никого, редкие фигуры рассредоточены по сиденьям. Октябрьское солнце лижет лицо. Мимо проплывают деревья и бескрайние поля, маленькие домишки, чей-то быт. Но мои мысли снова и снова возвращаются к жуткому сну. В носу все еще чувствуется запах ладана и дыма.

«Безенчук» – о, это моя. Вскакиваю, достаю из-под сиденья небольшой чемодан и вливаюсь в живую очередь. Люди тяжело переминаются с ноги на ногу, кто-то недовольно кряхтит. Двери с шумом распахиваются, а я только и жду, как вдохну свежий воздух и выберусь из этого душного вагона.

– Мария Андреевна?

Нейрохирург Анна Коропольцева уже давно ведет практику и знает не понаслышке о реакции больных на своих болезни. Вот и теперь она выглянула из своего кабинета, размышляя о том, какой реакция будет сегодня.

В коридоре сидела худенькая девушка, на вид младше своего возраста, очень бледная и напряженная. Под ее глазами темные круги, губы искусаны до крови, волосы неаккуратно собраны в хвост.

– Это я.

– Как вы себя чувствуете?

Врач неторопливо возвращается в кабинет, приглашая за собой. Садится на уже ставший родным стул со спинкой и пролистывает медицинскую карту.

– Как человек, которого выдернули с работы в конце месяца. – Девушка звучала недовольно. Доктор окидывает взглядом девушку и обращает внимание на ободранные заусенцы на пальцах. Пациентка, возможно, смутившись, опустила руки под стол.

– Как я уже сообщила по телефону, у вас довольно сложный диагноз, который предполагает немедленное врачебное вмешательство. – Внимательный взгляд на девушку. – Мария Андреевна, я понимаю, что вы чувствуете…

– Нет, вы не понимаете, у меня отчет… – Мария потерла переносицу двумя пальцами и на секунду замолчала. Ее лицо скривилось, и Анна Ивановна Коропольцева сразу узнала это выражение: у большинства пациентов оно означало монотонную, не отпускающую головную боль. – Моя начальница, если заметит, что я сбежала с рабочего места, устроит выговор часов на пять, а после я буду писать объяснительную в перерывах между сверкой данных. Поэтому давайте сразу обсудим: вы будете ковыряться в моей голове? Сколько у меня есть времени? Что будет, если я откажусь? Может, выпишете мне какие-то лекарства, а? Может, это ошибка какая-то? Мне нельзя сейчас болеть, ну, точнее, можно, но только в начале следующего месяца, и то дней пять.

– Мы назначим вам день операции. Я настоятельно рекомендую больше отдыхать и дышать свежим воздухом.

– Где я найду свежий воздух в городе? Откуда мне взять время на отдых? – девушка хотела сказать что-то еще, но ее отвлек телефонный звонок.

«Мария, почему вас нет на рабочем месте? Отчет должен лежать уже сегодня на моем столе».

– Алла Максимовна, я в больнице. Уже поздно, поэтому занесу отчет завтра утром.

«Нет, я ухожу из офиса в пять тридцать, и если до этого времени на моем столе не будет отчета, повышения в этом году не жди».

– Но…

Трубку повесили. Мария посмотрела на часы – ровно пять вечера.

Мой автобус уже стоял на остановке. Старики, словно селедка в бочке, набивались в него. Ну конечно, следующего ждать еще долго. Деревни вымирают, и нет никакого смысла гонять пустой транспорт. Невыгодно. Протолкнувшись через сумки и бабок, я падаю на одно пустое место в самом конце пазика. Узко, но зато сижу. Пристраиваю чемодан между ног и поправляю на шее наспех накинутый вязаный шарф. Сегодня все мне кажется удавкой. Может, нужно было остаться? Ладно, ехать недолго, скоро уже буду на месте.

Автобус тяжело вздыхает и с ревом трогается. Скрипят железные кости, и какая-то бабка, едва удержавшись на ногах, облокачивается на мой багаж. Такое лицо делает, словно я этот автобус толкаю. Фыркаю и отворачиваюсь к окну. Запах бензина, греющегося двигателя и старого кожзама вызывает во мне волну напряжения и старых воспоминаний.

– Ни стыда ни совести! – слышу ворчание бабульки. Это она мне – потому что место не уступаю. А то, что у меня здесь чемодан и я просто не встану, это никого не волнует. Лишь бы обхаять. Добро пожаловать на свежий воздух, Машенька.

Вжимаюсь в сиденье, сильнее вцепившись в ткань рюкзака. Папка внутри тихо хрустит, но я упрямо рассматриваю уличный пейзаж.

За окнами мелькают голые поля, редкие деревья тянутся к светлому небу. В салоне слышны голоса – люди переговариваются, смеются, хмурятся. Я их не слушаю. Мысли тягучие, как смола. Никогда не любила автобусы: когда вокруг столько людей, особенно остро чувствуешь одиночество. Вот они говорят друг с другом, а ты только и можешь, что наблюдать. Мысленно отсчитываю остановки и чувствую, как потеют ладони.

Колеса с грохотом налетают на яму, и я вздрагиваю. Двери распахиваются, открывая до боли знакомый вид. Остановка такая же, как и пару лет назад: полуразрушенная, каменная, с покосившейся вывеской «Федоровка».

– Здесь кто-нибудь будет выходить? – Скрипучий голос водителя возвращает в реальность, и я поднимаюсь с места.

Ну ей-богу, как сонная муха! Маша, что с тобой делается-то сегодня? А ну, соберись!

– Да-да, погодите минутку!

Водитель озадаченно смотрит на меня через зеркало и выдает:

– А я думал, тут никто больше не живет.

Замираю на ступеньке и окидываю автобус задумчивым взглядом.

– Меньше думайте.

Двери закрываются, и я остаюсь одна на пустынной дороге. Обычно я не язвлю, но сегодня особенно остро воспринимаю несправедливость. В этой деревне, конечно, не так много людей осталось, но остались же. Нечего их со счетов списывать.

Осматриваю остановку и улыбаюсь собственным мыслям. Ее разрушили несколько лет назад: хотели построить новую, да не вышло, а потом и вовсе смысла не стало. Вот теперь и торчит здесь лишь желтая кирпичная стена с облупленным козырьком. А вот что стало со спуском с этой самой остановки, не знаю. Гора из глины и земли не выглядит удобной для спуска, но делать нечего: чтобы пройти, нужно справиться с этим бездорожьем. Хвала богам, что холодно: в сезон дождей я бы здесь утонула по колено. Переступаю через застывшие большие комья грязи. Так «гостеприимно» – пока дойдешь до дома, состаришься. Перекинула рюкзак через плечо и побрела дальше, надеясь, что колеса чемодана не развалятся. Ключи тихо звякают в кармане кожаной куртки, и я по инерции сую руку внутрь и крепко сжимаю холодную железку.

Калитка беззвучно пускает во двор. Ну надо же, сколько лет не смазывали, а все не скрепит. Дед когда-то на славу поработал. Маленький зеленый дом с облупившейся краской встречает тишиной и унынием. Осторожно ступаю на крыльцо, доски ходят ходуном под сапогами. Ключ с легкостью попадает в замочную скважину с первого раза, без проблем проворачивается в замке.

– Я дома, бабушка, – едва слышно произношу вслух, страшась собственного голоса.

В ответ – тишина пустого старого дома и затхлый запах залежавшегося текстиля.

Медленно прохожу внутрь, словно ступаю в воспоминания. Осторожно и неуверенно. Доски под ногами вздыхают. В памяти проносятся счастливые деньки: ароматные бабушкины пироги, ситцевые занавески, солнечный свет сквозь чистые окна, прогулки по вечерам у реки, байки у костра. Яркие воспоминания сменяются запустением и отзываются болезненной тоской в сердце. Тепло цепляется за паутину на окнах и вязнет в пыли. Я переодеваюсь в шерстяной свитер, достаю из ящиков мягкие чуни, спортивные штаны – впереди ждет много работы, и я совру, если не признаюсь, что эта работа наполняет меня томным ожиданием. Дрова все там же – в сенях, ровной стопкой сложены по стеночке. Опилки липнут к старой дырявой дедовой куртке, цепляются к волосам. Затапливаю кухонную печь, и дым щекочет нос и дерет горло. Сколько лет я не топила дом? Поленья тихо потрескивают, щеки горят от языков пламени. Я ставлю на плиту железный чайник, вдыхаю аромат трав и вспоминаю детство.

Бабушка очень любила цветы, и на подоконнике часто стояла ваза с ними. Солнце заливало кухню теплым золотом, а я, как сейчас помню, сидела в кресле, болтала ногами и ела хлебную корку с вареньем. Жизнь была такой беззаботной и простой. Почему время не может остановиться?

Опускаюсь в бабушкино кресло и едва сдерживаюсь от незапланированных рыданий – такое же мягкое, как раньше. Внутри все замерзает, и я гоню непрошеные мысли прочь. Голову заполняет тянущая боль, и я закидываю в себя несколько таблеток. На языке расползается горечь, я запиваю ее горячим чаем.

Огонь гудит в трубе, и я нехотя осматриваюсь. С тех пор как бабушки не стало, я редко заглядывала в зал, но сегодня мне предстоит провести там первую ночь. Неуютно ежусь и делаю большой глоток, стараясь согреться изнутри. Холодные пальцы сжимают кружку, и я только перехватываю ее поудобнее.

В углу зала когда-то стояла старая кованая кровать. На ней спала бабушка. А потом ее свалила болезнь, и я подолгу сидела возле ее койки. Дядька же все отмахивался, мол, у него работа, семья, дети.

«Ты, Машка, молодая – управишься. Если деньги нужны будут, звони. А вообще, лучше бы няньку нанять: с такой болезнью никогда не знаешь, сколько времени человеку отпущено».

А я ухаживала за ней так же, как когда-то она за мной. Теперь весь дом пропитан ее тенью.

Когда щеки ввалились, а кости проступили под тонкой кожей, я впервые по-настоящему задумалась о хрупкости человека. Казалось, одно неверное движение – и она сломается. Я приносила воду, кормила, пыталась говорить о чем-то обыденном, отвлекать от тяжелых мыслей, но ее взгляд уже проходил сквозь меня. Все чаще ей мерещились призраки прошлого: покойный муж, внук, сестры.

Тогда я много думала о том, что ждет нас после смерти. Есть ли ад или рай? Больно ли прощаться с жизнью? Я смотрела в ее блеклые, еще осмысленные глаза и… не находила слов. До какой же степени безумен должен быть создатель, если наделил своих детей сознанием – заставил их понимать собственную тленность и с каждым мигом отсчитывать путь к смерти.

Хрупкая, почти прозрачная фигура в слишком больших одеялах и подушках с каким-то детским выражением лица до сих пор приходит ко мне во сне. Мы, как раньше, болтаем о всякой ерунде. Порой засидимся, и ее сухая немощная рука касается моего запястья – мол, иди: живым – живое, мертвым – мертвое.

Стук в окно выбил меня из мыслей и заставил усомниться в собственном рассудке. Почудилось? Сердце забилось быстрее, и к горлу подступила тошнота. Я замерла, прислушиваясь. Стук повторился уже настойчивее. По коже пробежал холодок. Кто это может быть?

Бросаю взгляд на часы – половина восьмого.

За окном уже стемнело, и хоть я не из пугливых, все равно в холод бросило. Это все мысли о бабке и ее кончине. Недаром говорят, на ночь глядя страшилки не смотреть и о дурном не думать.

Я все детство провела в этой деревне. Ночью бегала в туалет на улицу: тогда биогоршка в доме не стояло. С местными детишками в бане вызывали пиковую даму. На праздники гадали на женихов. Даже за русалками ходила в ночь на Ивана Купалу. Но короткий путь от кресла до окна кажется непреодолимым. Тело словно налилось свинцом, ноги подкашиваются, и мозг упрямо отказывается работать.

– Кто? – голос предательски дрожит, обнажая все мои страхи. А если не ответят, что делать?

– Машка, это ты? – Шумно выдыхаю, слыша живой голос. – А я смотрю, кто-то в дом Никитичны заехал. Дым из трубы валит. Думаю, дай схожу погляжу. Машины нет, не может же это Мишка быть.

Резко отдергиваю занавеску и вижу старую знакомую женщину. В серой шали, в смешной шапочке на голове и в длинной куртке. К ночи земля начинает отдавать свое тепло, собранное за целый день. Близится зима.

– Баба Римма?

– Она самая! Чай не померла пока. Щас, погоди, я дом обойду!

Баба Римма жила напротив и, сколько себя помню, всегда казалась мне старой. Она неуклюже отворила обитую ватой дверь и переступила порог. В кухне запахло октябрьским холодом и дымом.

– Проходите, не разувайтесь. Я завтра мыть пол буду.

Старуха мягко улыбнулась и развела руками.

– Машка, красотка-то какая стала! Сколько мы с тобой не виделись? Год, два? Дядька твой, Мишка, по первой заехивал сюда, а тебя совсем не видать было! Хотя, вишь, и он перестал ездить. Ба, дом-то в какое запустение пришел… жалко. Никитична столько сил в него вкладывала. Помнишь? Ни пылинки не было.

Я пожала плечами и поставила чайник на плиту. Римма прошла к столу и уселась на табуретку. Я пошарилась в чемодане и выставила на стол конфеты. В одном из шкафчиков нашла покрытое пылью варенье, протерла и откупорила крышку. Угощать к чаю – традиция нашей семьи.

– Как вы тут поживали? – Бабушка всегда учила: если сосед заглянул, поговори. Может, что новое разузнаешь, а если нет – хоть уши о сплетни погреешь.

Старушка улыбнулась своим беззубым ртом и окунула ложечку в персиковое варенье.

– Да живем потихоньку. Детишки все давно в город сбежали: кто замуж повыходил, кто женился. Вон у Алки из крайнего дома внук родился. Весь в Антошку пошел – глазастый, курчавенький. Тимур Викторович помер в прошлом году, помнишь такого? Он еще к Никитичне свататься ходил. – Я улыбнулась, вспоминая его полевые цветы на крыльце и корзинки с грибами. А ему что, корову пастись повел, лукошко набрал. – Его дом на продажу выставили. Да только кому он нужен. Молодежи сейчас чего – город подавай. Никто не хочет землей заниматься.

Чайник звонко засвистел. От горячего пара в кухне стало заметно теплее.

– Ну скажете тоже, – я разлила чай по кружкам и поставила на стол. – Чай с мятой. Если не понравится, могу дать пакетики.

– Ишь, в них же один мусор! Вы такие в городе своем пьете? – старушка фыркнула, обхватила ладонями кружку и с удовольствием прихлебнула. Всегда поражало это умение стариков пить кипяток.

– Кто как. Я по старинке люблю. – Я устроилась напротив, глядя, как неровный свет выделяет морщины на лице старушки. – Вообще, я с вами не соглашусь. Сейчас наоборот, молодые ищут жилье подальше от города. Устали от плохого воздуха и вечной гонки. Так что глядишь – и сюда вернутся.

– Ой, ну может, городские-то и да, но куда им сюда. Не верю я в это. Деревня вымирает. Вымирает! – старушка недовольно нахмурилась и вздохнула. – Ты лучше расскажи, чегось пожаловала-то?

– В наследство вступила.

– Да ты что?! Светка тебе дом завещала? Аль никто больше не захотел эту старую рухлядь тянуть?

– И то и другое.

– И надолго ты, Машка?

Я помешала чай ложечкой, наблюдая, как растворяется сахар на дне.

– Надеюсь, что да.

– Вот те раз… – Старуха прищурилась и притихла, словно размышляла. – Да на кой тебе это надо-то? Бабка твоя тут жила, наверное, свои причины были, а ты городская. Огород, что ль, пахать будешь? Всю красоту свою в землю похоронишь.

Лампочка под потолком мигнула, и я недовольно подняла глаза. Завтра обязательно зайду в сельпо за новой. Нет, атмосферно, конечно, но так и глаза сломать недолго.

– Ну огородом, может, заниматься и не буду, а дом в порядок приведу. Цветы в палисаднике высажу, курочек-дурочек заведу.

Старушка тяжело вздохнула и встала из-за стола. И что-то в ее движениях было резкое, странное, но спросить я не решилась. Мало ли что у бабульки в голове. Ее это дело, меня не касается.

– Засиделась я, Машулька, домой пора, – старушка посмотрела на часы, – мы тут рано спать ложимся. Хочешь тут жить, следуй правилам. А то знаешь, по ночам всякое бывает. Закрывай двери на засов. После двенадцати в окна не гляди.

– Что, из соседних сел воришки повадились? – Я улыбнулась. Забота старших всегда казалась мне милой. Ну что я, маленькая, что ли, не знаю, что дверь на ночь нужно запирать?

– Да всякое бывает.

Я проводила старушку до калитки. Уличный фонарь подрагивал в ночи, отбрасывая зыбкие тени и навевая легкую жуть. Но разве это может меня напугать? Вот если бы кто-то постучал в окно – вот тогда да, страшно. Я усмехнулась собственным мыслям и, фыркнув, закрыла калитку на щеколду. Ну испугалась, не выспалась, напридумывала. Бывает же!

В траве стрекотали сверчки, какие-то жуки шуршали в темноте, мошкара сбилась вокруг лампочки на крыльце. Свежий прохладный воздух наполнял легкие, и я вдохнула его глубже. Ощущение, словно впервые за много лет вырвалась из бесконечной гонки жизни. Никакой работы, бесконечных отчетов, дурацких звонков. Только тишина деревенской улицы и редкий лай собак вдалеке.

Дверь глухо хлопнула. Засов лязгнул и гулко встал в паз. И вот я снова осталась одна. На кухне часы ритмично отсчитывали секунды. Когда-то на этой стене висели старинные часы с кукушкой и грузиками. Кукушку я так ни разу не видела, но они всегда мне нравились. Я встала посреди комнаты, прислушиваясь к дыханию дома. Ветер посвистывал в щелях, в печи негромко шуршал огонь. Нужно постелить постель, а во сколько я усну – дело десятое

Шаркая чунями не по размеру, неторопливо вошла в зал. На секунду задержалась в дверях, разглядывая угол, где раньше стояла бабушкина кровать. Она всегда казалась особенной – высокая, с коваными узорами, будто из другого времени. В детстве я любила прыгать на ней, как на батуте.

Стоило разложить диван – пружины откликнулись жалобным скрипом. Внутри оказались нетронутые вакуумные пакеты с чистым бельем и одеялом – ба всегда была аккуратисткой. И вот спустя годы я все еще пользуюсь ее заботой. Вдыхаю запах знакомого порошка из разорванной упаковки. Белая простыня кажется неестественно чистой в пыльной старой комнате.

«Машенька, проветри перед сном, а то голова разболится…» – вспоминаю бабушкины слова и зеваю так широко, что глаза слезятся.

Ага, бабуль… только не сегодня. Я еле стою на ногах. Завтра… все завтра…

Достилаю постель уже с полусонными глазами. Торопливо переодеваюсь, выключаю свет. В темноте комната кажется чужой. Крепко зажмуриваю глаза, как в детстве, и незаметно для себя погружаюсь в сон.

Половицы скрипят от неторопливых шагов. Пахнет кашей и ромашковым чаем. Что-то хрустит над ухом. Запах бабушкиных духов витает в воздухе. Я улыбаюсь и с легкой негой открываю глаза.

И встречает меня тьма.

Слишком глубоко заснула, забылась и поверила в наваждение. Воздух тяжелый, липкий, давит на грудь. Я нехотя пытаюсь подняться, но движения даются с трудом. Ненавижу хорошие сны, после них остается такое дурное послевкусие и разочарование, что лучше б их не было вовсе.

В поисках одеяла упираюсь рукой в стену. Что за чепуха? Ведь с этой стороны должна быть пустота. Переворачиваюсь – ну и жесткий же этот диван, надо заменить, уже пружины в спину врезаются. Пытаюсь разглядеть хоть что-то, но темнота до боли режет глаза. Лезу под подушку и лишь путаюсь в собственных распущенных волосах. Еще и подушку выбросила, пока спала? Сокрушенно вздыхаю, я же полы еще не мыла, жалко чистую наволочку-то. Резко дергаюсь и локтем больно врезаюсь в преграду над собой. Сердце останавливается. Это… что?

Медленно дрожащими руками ощупываю пространство вокруг. Дерево. Сухое, шершавое, цепляется за кожу, под ноготь что-то больно вонзается. Резкая боль пронзает палец, и я непроизвольно втягиваю воздух сквозь зубы.

Сердце бешено заходится в спешке, грудь все сильнее что-то сдавливает, и я ловлю губами воздух от невозможности дышать. Ночнушка прилипает к коже. Палец пульсирует от нескончаемого дискомфорта, слюна становится соленой.

Это сон. Всего лишь сон.

Хрип рвется из груди, я колочу в деревянные доски, не в силах остановиться или мыслить здраво. Сыплется пыль, на зубах скрипит земля. Руки ломит от боли. Грудь разрывает удушье. По щекам катятся горячие слезы.

И вдруг совсем рядом, у самого уха – едва слышный, леденящий кровь шепот: