Человек, рисующий синие круги

Размер шрифта: 13

Fred Vargas

L'Homme aux cercles bleus

* * *

Издательство CORPUS ®

* * *

Матильда достала блокнот и записала:

Тот тип, что сидит слева, похоже, надо мной издевается.

Она отхлебнула пива и снова взглянула на соседа, крупного мужчину, добрых десять минут барабанившего пальцами по столу.

Она опять открыла блокнот:

Он уселся так близко от меня, словно мы знакомы, хотя я никогда его прежде не видела. Совершенно уверена, что не видела. Об этом типе в черных очках нельзя сказать ничего особенного. Я сижу на террасе кафе «Сен-Жак», мне принесли кружку пива. Пью. Полностью сосредоточилась на пиве. Ничего получше придумать не могу.

Сосед Матильды продолжал барабанить по столу.

– У вас что-то случилось? – спросила она.

Голос у Матильды был низкий, хрипловатый. Мужчина подумал, что это голос женщины, которая курит не переставая с утра до ночи.

– В общем, нет. А что? – поинтересовался он.

– Да, знаете ли, ваша барабанная дробь меня нервирует. Сегодня меня вообще все бесит.

Матильда допила пиво. Оно показалось ей пресным – типичный воскресный вкус. Матильда называла это «болезнью седьмого дня», и ей казалось, что она подвержена этому весьма распространенному недугу больше, чем кто-либо другой.

– Вам лет пятьдесят, насколько я могу судить, – произнес человек, не отодвигаясь от нее.

– Возможно, – ответила Матильда.

Она была сбита с толку. Что этот тип к ней привязался? Секунду назад она заметила, как ветер сдувает в сторону струйку фонтана напротив кафе и вода стекает по руке стоящей внизу статуи ангела: такое мгновение могло подарить ощущение вечности. А этот тип сейчас как раз портил ей единственное запоминающееся мгновение за весь седьмой день.

К тому же обычно ей давали лет на десять меньше. И она не преминула ему об этом сообщить.

– Ну и что? – заявил тот. – Я не умею оценивать других, как обычные люди. Тем не менее я предполагаю, что вы, наверное, красивы, или я ошибаюсь?

– А разве с моим лицом что-то не так? Судя по вашему виду, вы на меня и не смотрели толком! – ответила Матильда.

– Вовсе нет, – сказал странный мужчина, – но я предполагаю, что вы скорее красивы, хотя и не могу в этом поклясться.

– Воля ваша, – произнесла она. – Что касается вас, уж вы-то точно красавец, и я могу в том поклясться, если вам от этого будет лучше. На самом деле от этого всем будет лучше. А потом я уйду. По правде говоря, сегодня я слишком раздражена и потому не имею ни малейшего желания беседовать с кем-то вроде вас.

– Я сам сегодня с трудом держу себя в руках. Хотел снять квартиру и отправился было ее смотреть, а она оказалась уже занята. А с вами что приключилось?

– Я упустила одного совершенно необходимого мне человека.

– Подругу?

– Нет, одну женщину, я за ней наблюдала в метро. Столько всего записала о ней в блокнот, и тут она внезапно исчезла. Видите, как бывает!

– Нет, я ничего не вижу.

– Вы и не пытаетесь. Вот в чем суть.

– Разумеется, не пытаюсь.

– У вас тяжелый характер.

– Очень. Ко всему прочему я еще и слепой.

– О господи, – воскликнула Матильда. – Извините меня!

Человек повернулся к ней с недоброй улыбкой:

– А зачем вам извиняться? Ведь в этом нет вашей вины.

Матильда решила, что пора уже ей заткнуться. Однако она была совершенно уверена, что у нее не получится.

– А кто в этом виноват?

Красавец слепой, как мысленно окрестила его Матильда, отвернулся и теперь сидел к ней почти спиной.

– Виновата одна дохлая львица: я производил ее вскрытие, изучая двигательный аппарат семейства кошачьих. Кому какое дело до того, как двигаются кошки? Иногда я говорил себе: какое чудо, а порой думал: черт возьми, львы просто ходят, пятятся назад, прыгают, вот и все, что нам надо знать. А однажды сделал неловкий надрез скальпелем.

– И из трупа брызнуло во все стороны.

– Точно. А вы откуда знаете?

– Когда-то так погиб один парень, который построил колоннаду Лувра[1]: его убил верблюд, лежавший на секционном столе. Но то было давно, и то был верблюд. Разница все же есть.

– Падаль – она и есть падаль. Брызги попали мне в глаза. Я погрузился во тьму. И все, с тех пор я уже ничего не вижу. Черт бы меня побрал!

– Вот сволочь эта львица! Мне доводилось видеть таких животных. Сколько времени прошло?

– Одиннадцать лет. Может статься, эта львица сейчас смеется надо мной. Впрочем, я и сам над собой смеюсь. Только не над тем скальпелем, что я держал в руке. Через месяц после того случая я вернулся в лабораторию, разгромил ее и повсюду разбросал куски разлагающихся звериных трупов. Я хотел, чтобы в глаза всех окружающих проникло гниение, и я уничтожил все, что было сделано нашей группой в области исследований опорно-двигательной системы кошачьих. Понятное дело, это не принесло мне удовлетворения. Я был разочарован.

– Какого цвета были ваши глаза?

– Черные, как крыло стрижа, черные, как ночное небо.

– А теперь они какие?

– Никто пока не набрался смелости их описать. Думаю, они черно-красно-белые. Когда люди их видят, у них перехватывает горло. Представляю себе, какое это отвратительное зрелище. Я теперь никогда не снимаю очки.

– Мне бы очень хотелось увидеть ваши глаза, – заявила Матильда. – И тогда бы вы точно узнали, какие они. Ничто отвратительное не может меня смутить.

– Так все говорят. А потом плачут.

– Однажды во время погружения мне в ногу вцепилась акула.

– Сцена не из приятных, согласен.

– Из того, что вам больше не суждено увидеть, о чем вы больше всего сожалеете?

– Вы меня убиваете своими вопросами. Не стоит весь день говорить о всяких львах, акулах и прочих мерзких тварях.

– Конечно, не стоит.

– Мне жаль, что я не могу видеть девушек. Весьма банально.

– Девушки куда-то подевались после того случая с львицей?

– Представьте себе, да. Вы мне не сказали, почему следили за той женщиной.

– Нипочему. Я за многими наблюдаю, знаете ли. Это сильнее меня.

– Ваш возлюбленный ушел после того, как вы повстречались с акулой?

– Один ушел, другие пришли.

– Вы особенная женщина.

– Почему вы так говорите? – удивилась Матильда.

– Из-за вашего голоса.

– А что вы такое слышите в человеческих голосах?

– Ну уж этого я вам ни за что не скажу! Господи боже, что же мне тогда останется? Хоть что-то нужно оставить бедному слепому, мадам, – с улыбкой произнес незнакомец.

Он встал, собираясь уходить. Его стакан так и остался нетронутым.

– Постойте. Как ваше имя? – спросила Матильда.

– Шарль Рейе, – помедлив, ответил он.

– Благодарю вас. Меня зовут Матильда.

Красавец слепой заявил, что это роскошное имя и что так звали королеву, правившую в Англии в ХII веке, а затем направился к выходу, то и дело прикасаясь к стене кончиками пальцев, чтобы не потерять дорогу. Матильде было наплевать на XII век, и она, хмурясь, осушила стакан, оставленный слепым.

Долго, несколько недель подряд, бродя по улицам, Матильда все надеялась, что красавец слепой как-нибудь попадется ей на глаза. Но ей никак не удавалось его найти. Ему, по всей вероятности, было лет тридцать пять.

Он получил должность комиссара полиции в 5-м округе Парижа. Сегодня был уже двенадцатый день его новой службы, и он шел на работу пешком.

К счастью, дело было в Париже, единственном городе, где ему нравилось жить. Многие годы он считал, что ему безразлично место его обитания, так же безразлично, как пища, которую он ест, мебель, которая его окружает, одежда, которую он носит, – все то, что ему подарили либо передали по наследству, или что случайно попалось под руку.

По правде говоря, с местом жительства все обстояло не так просто. Жан-Батист Адамберг исходил босиком все каменистые склоны Нижних Пиренеев. Он там жил, там спал, а впоследствии, став полицейским, там же и работал, расследуя убийства, совершенные в деревенских каменных домиках, и убийства, совершенные на горных тропах. Он прекрасно знал, как хрустят под ногами мелкие камни, как гора заставляет человека прижиматься к отвесной стене и пугает его, словно жилистый злой старик. В двадцать пять лет Адамберг начал работать в комиссариате, где его прозвали лешим. Может быть, из-за его диковатых манер и замкнутости – он точно не знал. Сам он не считал это прозвище ни оригинальным, ни лестным и не понимал, откуда оно взялось.

Он спросил об этом у одного из инспекторов, молодой женщины, которая тогда была его непосредственной начальницей (ему порой очень хотелось ее поцеловать, но он не смел, ведь она была на десять лет старше его). Она смутилась, а потом сказала:

– Вы могли бы и сами догадаться. Взгляните в зеркало – и сразу все поймете.

В тот вечер он с досадой изучал свое отражение: невысокий, крепкий, темноволосый – ему-то самому нравились рослые белокурые люди. А на следующий день сказал ей:

– Я постоял перед зеркалом, посмотрел, но так и не понял, о чем вы вчера говорили.

– Адамберг, – произнесла инспекторша немного устало и раздраженно, – к чему эти разговоры? Зачем вы задаете такие вопросы? Мы должны работать, у нас дело о краже часов – вот и все, что вы должны понимать, я же не имею ни малейшего желания обсуждать вашу внешность. – А потом добавила: – Мне не платят за то, чтобы я обсуждала с вами вашу внешность.

– Ладно-ладно, – сказал Жан-Батист, – не надо так переживать.

Час спустя стук пишущей машинки вдруг затих, и Адамберг услышал, что начальница его зовет. Она была крайне раздосадована.

– Давайте покончим с вашим вопросом, – заявила она. – Скажем так: вы выглядите как юный леший, вот и все.

Он спросил:

– Вы хотите сказать, что это существо примитивно и безобразно?

Она, казалось, окончательно потеряла терпение:

– Не заставляйте меня говорить, что вы писаный красавец, Адамберг. Но вашего обаяния вполне хватило бы на тысячу мужчин. Думаю, что с этим вполне можно жить, не так ли?

Ее голос прозвучал не только устало, но и нежно – в этом молодой человек был абсолютно уверен. Он вспоминал ее слова с волнением и трепетом, в особенности потому, что так она больше с ним не говорила. Он ждал продолжения, и сердце его сжималось. Может быть, она даже хотела его поцеловать, может быть… но она вновь заговорила с ним официальным тоном и больше не возвращалась к этому разговору. Лишь добавила несколько слов, как будто совсем отчаявшись:

– Вам нечего делать в полиции, Жан-Батист. Лешие в полиции не служат.

Она ошибалась. В течение следующих пяти лет он раскрыл одно за другим четыре убийства, причем вел расследование так, что его коллеги сочли это просто невероятным, а следовательно, неправильным и возмутительным.

– Ты ни фига не делаешь, Адамберг, – говорили они. – Ты торчишь в конторе, слоняешься из стороны в сторону, витаешь в облаках, разглядываешь голую стену, рисуешь какие-то каракули, пристроив листок на коленке – словно у тебя в ушах звучат потусторонние голоса, а перед глазами проходят картины реальных событий, – и вдруг в один прекрасный день появляешься и беззаботно, любезным тоном сообщаешь: «Нужно арестовать кюре, это он задушил мальчика, чтобы тот не проговорился».

Юный леший, раскрывший четыре убийства, вскоре стал инспектором, а потом комиссаром, и все эти годы он по-прежнему часами что-то рисовал, расправив свои бесформенные брюки и пристроив на коленке листок бумаги. И вот две недели назад ему предложили место в Париже. Он покинул кабинет, где за двадцать лет изрисовал карандашом все что можно и где за все это время жизнь так и не успела ему наскучить.

Однако как же порой ему досаждали люди! Он почти всегда заведомо знал, что сейчас услышит. И всякий раз, когда он думал: «Сейчас этот тип скажет то-то и то-то», – он злился на себя и был самому себе противен, в особенности в тех случаях, когда ему действительно говорили то, что он и предполагал. Он по-настоящему страдал, прося какое-нибудь божество хоть на один-единственный день сделать так, чтобы случилось нечто неожиданное, а он ничего не знал бы заранее.

Жан-Батист Адамберг помешивал кофе, сидя в бистро напротив нового места службы. Понимал ли он теперь, почему его когда-то прозвали лешим? Да, сейчас он представлял себе это несколько яснее, но ведь люди всегда довольно небрежно обращаются со словами. И он в том числе. Абсолютно точно было одно: только Париж напоминал ему тот горный край, который, как он уже понял, был так ему необходим.

Париж, каменный город.

Здесь, конечно, довольно много деревьев, куда же от них денешься, зато на них можно не обращать внимания, просто не смотреть. Что касается скверов, то мимо них лучше не ходить, и тогда все вообще будет отлично. Из всего растительного мира Адамберг любил только хилые кустарники да овощи со съедобными корнями и клубнями. Можно было сказать определенно, что комиссар не очень-то изменился с годами, потому что его новые коллеги реагировали на него точно так же, как прежние сослуживцы в Пиренеях двадцать лет назад: так же растерянно поглядывали, так же перешептывались у него за спиной, качали головой, скорбно поджимали губы и беспомощно разводили руками. Все эти живые картины означали только одно: «Что за странный субъект?»

Адамберг мягко улыбнулся, мягко пожал всем руки, сказал несколько слов и выслушал, что скажут другие, – ведь он все и всегда делал мягко. Но прошло уже одиннадцать дней, а его коллеги по-прежнему при встрече с ним словно гадали, с каким новым биологическим видом им придется иметь дело, чем этот зверь питается, как с ним говорить, как его можно отвлечь или, наоборот, заинтересовать. Вот уже одиннадцать дней, как в комиссариате 5-го округа все только и делали, что шептались между собой, словно оказались в щекотливом положении, из-за чего нарушилась их привычная жизнь.

В отличие от первых лет службы в Пиренеях, теперь, благодаря его репутации, все было гораздо проще. Тем не менее это вовсе не позволяло ему забывать о том, что он здесь чужак. Буквально накануне он услышал, как старейший из сотрудников-парижан тихонько сказал другому: «Представь себе, он раньше служил в Пиренеях, это же на другом конце света».

Адамбергу уже полчаса как следовало находиться на рабочем месте, а он все продолжал сидеть в бистро напротив комиссариата, помешивая кофе.

И вовсе не оттого, что теперь, когда ему исполнилось сорок пять и все его уважали, он позволял себе опаздывать на службу. Он и в двадцать лет опаздывал. Он даже родиться опоздал на целых шестнадцать дней. У Адамберга никогда не было часов, он даже не мог объяснить почему, ведь он не питал отвращения к часам. Впрочем, как и к зонтикам. Да и ни к чему вообще. Дело не в том, что он всегда стремился делать только то, что хочется, просто он был не способен перебороть себя и сделать нечто противоречащее его настрою в данный момент. Он не смог так поступить даже тогда, когда мечтал понравиться очаровательной инспекторше. Не смог даже ради нее. Считалось, что Адамберг – случай безнадежный, и ему самому тоже так казалось. Хотя и не всегда.

А сегодня он был настроен сидеть и медленно помешивать кофе. Один тип позволил себя убить, и случилось это на его собственном складе текстиля. Он проворачивал сомнительные делишки, и три инспектора теперь разбирали его картотеку в полной уверенности, что найдут убийцу среди его клиентов.

Адамберга перестал беспокоить исход этого дела, после того как он познакомился с семьей покойного. В то время как его инспекторы искали клиента-злодея и у них даже появилась одна серьезная версия, комиссар все внимательнее присматривался к пасынку убитого, Патрису Верну, красивому парню двадцати трех лет, утонченному и романтичному. Адамберг ничего не предпринимал, он только наблюдал за молодым человеком. Он уже трижды вызывал его в комиссариат под разными предлогами и задавал ему всевозможные вопросы, например, как он воспринимал то, что его отчим был лыс, не вызывало ли это у него отвращения, интересовался ли он работой текстильных фабрик, что он почувствовал, когда из-за аварии в районе выключился свет, чем, на его взгляд, объясняется повальное увлечение людей генеалогией.

Последняя их встреча, накануне днем, прошла примерно так:

– Скажите, вы считаете себя красивым? – спросил Адамберг.

– Мне было бы трудно это отрицать.

– И вы правы.

– Не могли бы вы объяснить, почему меня опять сюда вызвали?

– Разумеется, по делу вашего отчима. Вас раздражало, что он спит с вашей матерью, кажется, вы так говорили?

Парень пожал плечами:

– Я ведь не мог ничего изменить, разве что убить его, но этого-то я не сделал. Но вы, конечно, правы, меня это расстраивало. Отчим всегда напоминал мне кабана. Весь в шерсти, пучки волос торчали даже из ушей. Честно говоря, это как-то уж слишком. Вы бы сочли это забавным?

– Откуда мне знать? Однажды я застал свою мать в постели с ее школьным приятелем. А ведь она, бедняжка, всегда была верной женой. Я закрыл дверь, и, как сейчас помню, в голове у меня мелькнула только одна мысль: на спине у того парня зеленоватая родинка, а мама, может быть, ее даже не видела.

– Не могу понять, я-то при чем в этой истории, – смущенно проворчал Патрис Верну. – Вы просто добрее меня, но это ваше личное дело.

– Вовсе нет, но это не так уж важно. Как вам кажется, ваша мать опечалена?

– Само собой.

– Ладно. Прекрасно. Вам сейчас не стоит навещать ее слишком часто.

Затем он отпустил молодого человека.

Адамберг вошел в здание комиссариата. На данный момент его любимцем среди инспекторов был Адриен Данглар, человек неброской внешности, с толстым задом и плотным животиком, всегда прекрасно одетый; он любил выпить, и обычно к четырем часам дня, а то и раньше, на него уже нельзя было положиться. Но он был реалистом, реалистом до мозга костей – другого, более точно характеризующего его слова Адамберг пока не нашел. Данглар положил комиссару на стол отчет о содержании картотеки торговца текстилем.

– Данглар, я хотел бы пригласить сегодня пасынка, того молодого человека, Патриса Верну.

– Опять, господин комиссар? Чего еще вы хотите от бедного парня?

– А почему вы называете его бедным парнем?

– Он очень робкий, без конца поправляет волосы, такой покладистый, все старается вам угодить, а когда сидит в коридоре и ждет, не зная, о чем еще вы будете его расспрашивать, у него такой растерянный вид, что даже становится неловко. Потому-то я и назвал его бедным парнем.

– И ничего другого вы не заметили, Данглар?

Данглар покачал головой.

– Я не рассказывал вам историю о глупом слюнявом псе?

– Нет, признаться, не рассказывали.

– Когда расскажу, вы будете меня считать самым паршивым полицейским на свете. Присядьте на минутку, я привык говорить медленно, мне трудно формулировать свои мысли, я то и дело сбиваюсь. Я вообще не склонен к определенности, Данглар. Когда мне было одиннадцать лет, однажды рано утром я отправился в горы. Я не люблю собак и, когда был маленьким, тоже их не любил. Тот большой слюнявый пес стоял прямо на тропинке и смотрел на меня. Он облизал меня, вымазав своей вязкой слюной сначала мои ноги, затем руки. Вообще-то это был удивительно глупый и милый пес. Я ему сказал: «Слушай, псина, мне еще далеко идти, хочу забрести подальше в горы, а потом выбраться оттуда, ты можешь пойти со мной, только боже тебя упаси мазать меня своими слюнями, меня от этого тошнит». Пес все понял и поплелся за мной.

Адамберг замолчал, закурил сигарету и вытащил из кармана маленький листок бумаги. Он положил ногу на ногу, пристроил руку так, чтобы удобнее было рисовать, затем продолжил, бросив беглый взгляд на инспектора:

– Мне наплевать, что вам скучно, Данглар. Я хочу рассказать вам историю о слюнявом псе. Мы с тем здоровенным псом всю дорогу беседовали о звездах Малой Медведицы и о телячьих косточках, потом сделали остановку у заброшенной овчарни. Там сидели шестеро мальчишек из соседней деревни, я их хорошо знал. Мы часто дрались. Они спросили: «Это твоя собака?» – «Сегодня – да», – ответил я. Собака была трусливая и мягкая, как коврик. Самый маленький мальчуган вцепился в длинную шерсть и потащил пса к отвесной скале. «Мне твоя псина не нравится, – заявил мальчишка, – она у тебя полная дура». Собака только жалобно скулила и не сопротивлялась, она и вправду была на редкость глупой. Тогда этот мелкий что было силы пнул собаку в зад, и она полетела в пустоту. Я медленно поставил сумку на землю. Я все делаю не торопясь. Я вообще медлительный, Данглар.

«Да я уже заметил», – хотел сказать Данглар. Не склонен к определенности, не любит спешить. Но произнести это вслух он не решился, ведь Адамберг был теперь его начальником. Кроме того, Данглар его уважал. Как и другие его коллеги, инспектор был наслышан о самых крупных расследованиях Адамберга и восхищался его талантом распутывать сложнейшие дела, однако все это как-то не вязалось с другими чертами характера, которые этот странный человек проявлял с самого своего приезда в Париж. Теперь, глядя на него, Данглар удивлялся, но не только оттого, что Адамберг медленно двигался и говорил. Поначалу Данглар был разочарован тем, какой невысокий и худой, хотя и крепкий, его новый начальник. В общем, ничего впечатляющего, особенно если учесть, что выглядел этот тип весьма неопрятно, не явился для представления коллегам в назначенный час и нацепил галстук на мятую сорочку, небрежно заправленную в брюки. Но постепенно все сотрудники комиссариата подпали под его обаяние и стали тонуть в нем, как в полноводной реке. Все началось с того момента, когда они услышали его голос. Данглару этот голос очень понравился, он успокаивал, почти убаюкивал. «Он говорит, будто ласкает», – заметила Флоранс, впрочем, бог с ней, с Флоранс, она же молодая девушка, и никто не станет нести ответственность за слова, произнесенные девушкой, кроме нее самой. Кастро вскричал: «Скажи еще, что он красавец!» Лицо у Флоранс сделалось озадаченным. «Погоди, мне надо подумать», – заявила она. Флоранс всегда так говорила. Она ко всему подходила основательно и тщательно взвешивала слова, прежде чем высказаться. Она неуверенно протянула: «Пожалуй, нет, но есть в нем какое-то очарование или что-то еще в этом роде. Я подумаю». Вид у Флоранс был весьма сосредоточенный, коллеги расхохотались, и тут Данглар произнес: «А ведь Флоранс права, это очевидно». Маржелон, молодой сотрудник, воспользовался случаем и намекнул, что у Данглара, должно быть, нетрадиционная сексуальная ориентация. Хоть бы раз в жизни этот Маржелон сказал что-нибудь умное! А Данглар нуждался в обществе умных людей, как в хлебе насущном. Он пожал плечами и на секунду подумал, что было бы к лучшему, если бы Маржелон оказался прав, потому что Данглар изрядно натерпелся от женщин, к тому же ему казалось, что мужчины менее придирчивы; он не раз слышал, что все мужчины негодяи и стоит им переспать с женщиной, как они начинают ею помыкать, но женщины еще хуже: они не соглашаются переспать с вами, если не уверены, что это их устроит во всех отношениях. Так что вас не только дотошно изучают и оценивают, но потом еще и оставляют с носом.

Печально.

С девушками вообще все сложно. У Данглара было несколько знакомых девушек, которые сначала внимательно к нему приглядывались, а потом отказывали. Хоть плачь. Как бы то ни было, относительно Адамберга серьезная Флоранс оказалась права, Данглар поддался чарам этого невысокого человека, на две головы ниже его ростом. Понемногу инспектор начал понимать, что у всякого, кто общается с комиссаром, возникает неосознанное желание чем-нибудь с ним поделиться, что-нибудь ему рассказать, и именно этим могло объясняться стремление стольких убийц подробно описать ему свои преступления – просто так, как будто по оплошности. Просто чтобы поговорить с Адамбергом.

Многие отмечали особую способность Данглара к рисованию. Он делал меткие шаржи на своих коллег, следовательно, неплохо разбирался в особенностях человеческого лица. К примеру, он удивительно верно изобразил Кастро. Однако в случае с комиссаром Данглар знал заранее, что за карандаш лучше не браться: у Адамберга было словно не одно, а несколько десятков лиц, пытающихся собраться в единое целое в разных комбинациях. Нос его был несколько крупноват, подвижный чувственный рот то и дело странно кривился, глаза с полуопущенными веками смотрели туманно и неопределенно, а нижняя челюсть была очерчена слишком резко – словом, эта странная физиономия, сотворенная из каких-то отходов вопреки классическим канонам гармонии, поначалу казалась просто подарком для карикатуриста. Словно у Господа Бога, когда он создавал Жан-Батиста Адамберга, закончился материал и пришлось выскребать из ящиков все остатки, собирать последние кусочки, какие он никогда не соединил бы вместе, будь у него в тот день под рукой все необходимое. Но по ходу дела Господь, осознав сложность проблемы, решил постараться. Он приложил немало труда, и из-под Его искусной руки таинственным образом появилось это самое лицо. Подобного лица Данглар не видел никогда и потому считал, что несколькими штрихами его не изобразить, что быстрый росчерк карандаша не сможет передать всей его оригинальности и на рисунке угаснет исходящий от него неуловимый свет.

Поэтому в тот момент Данглар сосредоточенно размышлял о том, что же такое могло заваляться на дне ящиков, где рылся Господь.

– Вы меня слушаете или спите? – поинтересовался Адамберг. – Я давно уже заметил, что иногда убаюкиваю своих собеседников и они действительно засыпают. Точно не знаю, но, возможно, это из-за того, что я говорю негромко и небыстро. Помните, на чем мы остановились? Я рассказывал вам о собаке, которую столкнули со скалы. Я отвязал от пояса жестяную флягу и изо всех сил стукнул ею по голове того мальчишку. А потом пошел искать того глупого пса. Прошло три часа, пока я до него добрался. Конечно же, он был мертв. Самое главное в этой истории, Данглар, это откровенная жестокость мальчишки. Я уже давно подмечал, что с ним не все ладно, и тут понял, в чем дело: в его жестокости. Уверяю вас, лицо у него было совершенно нормальное, никаких, знаете ли, вывернутых ноздрей. Наоборот, красивый такой мальчишка, но от него так и несло жестокостью. Не спрашивайте меня ни о чем, мне больше ничего о нем не известно, кроме того, что восемь лет спустя он прибил свою бабушку, cбросив на нее стенные часы. А еще я знаю, что преднамеренное убийство совершают не столько от тоски, унижения, угнетенного состояния или чего-то еще, сколько из-за природной жестокости, ради наслаждения, доставляемого страданиями, смиренными мольбами и созерцанием агонии ближнего, ради удовольствия терзать живое существо. Конечно, такое в незнакомом человеке заметишь не сразу, но обычно чувствуешь, что с ним что-то не так, он вырабатывает слишком много какого-то вещества и в нем образовалось что-то вроде нароста. Иногда оказывается, что это – жестокость, вы понимаете, что я хочу сказать? Нарост жестокости.

– Это не согласуется с моими понятиями, – произнес Данглар, – и как-то не очень вразумительно. Я не помешан на принципах, но все же не думаю, что есть люди, отмеченные клеймом, словно коровы, и что посредством одной только интуиции можно отыскать убийцу. Знаю, я сейчас произношу банальные и скучные слова, но обычно мы оперируем уликами и основываемся на доказательствах. И рассуждения о каких-то наростах меня просто пугают, потому что это путь к диктатуре субъективизма и судебным ошибкам.

– Вы целую речь произнесли, Данглар. Я же не говорил, что преступников видно по лицу, я сказал, что у них внутри какой-то чудовищный гнойник. И я вижу, как этот гной просачивается наружу. Как-то раз я даже видел, как он на мгновение выступил на губах одной юной девушки и исчез так же стремительно, как таракан, пробежавший по столу. Я просто не могу себя заставить не замечать, когда в человеке что-то не так. Дело может быть в наслаждении, которое он испытывает, совершая преступление, или в менее серьезных вещах. От кого-то пахнет тоской, от кого-то – несчастной любовью, и то и другое легко распознать, это витает в воздухе, Данглар. Но иногда от человека исходит что-то иное, и этот запах, запах преступления, думаю, мне тоже хорошо знаком.

Данглар поднял голову. Он чувствовал во всем теле непривычное напряжение.

– Так или иначе, но вы полагаете, будто можете заметить в людях нечто необычное, что вы видели таракана на чьих-то губах и считаете ваши впечатления откровениями, потому что это ваши впечатления, и вы думаете, будто человек может гнить изнутри. Так не бывает. Истина – она тоже банальна и скучна – состоит в том, что людям присуща ненависть, и это так же обычно, как волосы, растущие на голове. Каждый может оступиться и убить. Я в этом убежден. Любой мужчина может совершать насилие и убивать, любая женщина способна отрезать ноги жертве, как та, с улицы Гей-Люссака, месяц назад. Все зависит от того, что человеку выпало пережить, и от того, есть ли у него желание утонуть в грязи самому и утащить за собой побольше народу. Вовсе не обязательно с самого рождения иметь внутри гнойный нарыв, чтобы в отместку за отвращение к жизни стремиться уничтожить весь мир.

– Я вас предупреждал, Данглар, – заметил Адамберг, нахмурившись и перестав рисовать, – после истории о глупой собаке вы станете плохо относиться ко мне.

– Скажем так, стану вас опасаться, – проворчал Данглар. – Не следует считать себя таким сильным.

– Разве это сила – видеть, как бегают тараканы? С тем, о чем я вам рассказал, я ничего не могу поделать. Для меня самого это настоящее бедствие. Я ни разу не ошибся ни на чей счет, я всегда знал, что происходит с тем или иным человеком: стоит он или лежит или, может, грустит, умный ли он или лживый, страдающий, равнодушный, опасный, робкий, – все это я знал заранее, вы можете себе представить, всегда, всегда! Вы понимаете, до чего это тяжело? Когда я в начале расследования уже четко представляю, чем оно закончится, я всякий раз молюсь, чтобы люди преподнесли мне какой-нибудь сюрприз. В моей жизни, если можно так выразиться, были только начала, и каждое из них на миг наполняло меня безумной надеждой. Но тут перед глазами неизбежно возникал финал, и все происходило как в скучном фильме: вы сразу догадываетесь о том, кто в кого влюбится и с кем произойдет несчастный случай. Вы все же досматриваете кино, но уже и так все знаете, и вам противно.

– Допустим, у вас замечательная интуиция, – произнес Данглар. – У вас нюх полицейского, в этом вам не откажешь. Тем не менее вы не имеете права постоянно пользоваться этой способностью, это слишком рискованно, да и просто отвратительно. Даже когда вам уже гораздо больше двадцати, вы не можете утверждать, будто досконально знаете людей.

Адамберг подпер голову рукой. Его глаза влажно блестели от табачного дыма.

– Лишите меня этого знания, Данглар. Избавьте меня от него, это все, чего я жду.

– Люди – это вам не какие-нибудь козявки, – продолжал инспектор.

– Нет, конечно, людей я люблю, а вот на козявок мне наплевать, и на все их мысли, и на все их желания. Хотя с козявками тоже не все так просто, с чего бы вдруг.

– Ваша правда, – согласился Данглар.

– Вы когда-нибудь допускали юридическую ошибку?

– Так вы читали мое личное дело? – спросил Данглар, искоса взглянув на комиссара, продолжавшего курить и рисовать.

– Если я стану отрицать, вы упрекнете меня в том, что я строю из себя волшебника. А я ваше личное дело не читал. Кстати, что тогда произошло?

– Была одна девушка. В ювелирном магазине, где она работала, случилась кража со взломом. Я с полной уверенностью изобличал ее как сообщницу преступников. Все казалось совершенно очевидным: ее манера поведения, ее скрытность, ее порочность – и в довершение всего у меня же был нюх полицейского! Ей дали три года, а два месяца спустя она покончила с собой, причем ужасным способом. К краже со взломом она оказалась непричастна, что стало ясно всего несколько дней спустя. С тех пор плевать я хотел на все ваши интуиции, на всех ваших тараканов, ползающих по губам юных дев. С этим покончено. С того самого дня я отвергаю любые премудрости и внутренние убежденности и меняю их на нерешительность и скучную рутину.

Данглар встал, собираясь уйти.

– Погодите, – окликнул его Адамберг. – Не забудьте вызвать пасынка Верну.

Комиссар немного помолчал. Он чувствовал себя неловко. Его приказание стало не слишком удачным завершением их спора. Тем не менее Адамберг закончил:

– И поместите его в камеру предварительного заключения.

– Вы шутите, комиссар? – воскликнул Данглар.

Адамберг прикусил нижнюю губу.

– Подружка защищает парня. Я совершенно уверен, что они не ходили в ресторан в тот вечер, когда произошло убийство, даже если их показания совпадают. Расспросите их еще разок по очереди: сколько времени прошло между сменами блюд, играл ли в зале гитарист? Где стояла бутылка вина, справа или слева? Какой марки было вино? Какой формы были бокалы? Какого цвета скатерть? И далее в таком же духе, пока не обнаружатся новые детали. Они выдадут себя, вот увидите. Кроме того, выясните все, что касается обуви этого парня. Поговорите с домработницей, которую наняла ему мать. Одной пары должно не хватать, той, что была на нем во время убийства: вокруг склада много грязи, так как рядом идет стройка, копают котлован, все вокруг в глине, липкой, как смола. Этот юноша не так глуп, он, скорее всего, избавился от ботинок. Распорядитесь обшарить сточные канавы в окрестностях его дома: последние метры до двери своей квартиры он мог пробежать в одних носках.

– Если я вас правильно понял, то вы чувствуете, что у бедного парня внутри нарыв? – спросил инспектор.

– Боюсь, что так, – тихо произнес Адамберг.

– И чем же от него пахнет?

– Жестокостью.

– И у вас нет сомнений на этот счет?

– Нет, Данглар.

Последние слова комиссар произнес почти неслышно.

Когда Данглар вышел за дверь, комиссар схватил стопку газет, которые просил ему принести. В трех из них он нашел то, что искал. Это явление пока еще не очень широко освещалось в прессе, но он был уверен, что все еще впереди. Адамберг кое-как вырезал ножницами маленькую заметку в одну колонку и положил ее перед собой. Ему всегда было трудно сосредоточиться, прежде чем что-то прочесть, но хуже всего ему приходилось, когда предстояло читать вслух. Адамберг всегда плохо учился, ему было невдомек, зачем его заставляют ходить в школу, но, насколько мог, он старался делать вид, что трудится изо всех сил, лишь бы не огорчать родителей, а главное, они не должны были догадаться, что ему наплевать на учебу. Он прочел:

Шутка или навязчивая идея философа-неудачника? Так или иначе, но по ночам в столице то здесь, то там продолжают появляться круги, вычерченные синим мелком, их становится все больше, словно сорняков, пробивающихся сквозь асфальт, они возбуждают все возрастающее любопытство парижан-интеллектуалов. Их находят все чаще и чаще. Первый из них был обнаружен около четырех месяцев назад в 12-м округе, с тех пор их найдено уже 63. Новый вид развлечения становится все более похожим на некую игру вроде «найди меня», он служит свежей темой для разговоров посетителям кафе, которым больше не о чем посудачить. А поскольку синих кругов так много, то и говорят о них буквально повсюду…

Адамберг прервал чтение, чтобы взглянуть на подпись под заметкой. «Это известный придурок, – пробормотал он. – Ничего толкового от него не жди…»

Скоро будут обсуждать, кому выпала честь найти синий круг у дверей своего дома, уходя утром на работу. Кто он, рисующий круги: бессовестный шутник или настоящий безумец? Если он жаждет славы, то достиг своей цели. Его подвиги способны отбить у людей охоту всю жизнь добиваться известности: выяснилось, что для того, чтобы стать в 1990 году самой популярной личностью в Париже, достаточно вооружиться синим мелком и немного побродить ночью по городу. Если его поймают, то он, без сомнения, будет приглашен на телевидение для участия в передаче «Необычные явления в культуре конца второго тысячелетия».
Однако наш герой неуловим, словно призрак. Никто еще ни разу не застал его в тот момент, когда он вычерчивал на асфальте большие синие круги. Он занимается этим не каждую ночь и произвольно выбирает то один, то другой квартал Парижа. Будьте уверены: многие из тех, кому не спится по ночам, уже вовсю пытаются выследить загадочного художника. Удачной охоты!

Другая, более любопытная заметка попалась Адамбергу в одной провинциальной газете.

Париж вступил в борьбу с безобидным маньяком.
Всех это только забавляет, но сам факт представляется интересным. В Париже вот уже четыре месяца какой-то неизвестный, вероятнее всего мужчина, по ночам рисует синим мелом круги диаметром около двух метров; этими кругами он очерчивает предметы, лежащие на мостовой. Единственными «жертвами» его мании стали старые, выброшенные за ненадобностью вещи, всякий раз разные; их он и заключает в круг. Те шестьдесят эпизодов, что он уже предложил нашему вниманию, позволяют составить довольно странный список находок: дюжина крышек от пивных бутылок, ящик из-под овощей, четыре скрепки, два ботинка, журнал, кожаная сумка, четыре зажигалки, носовой платок, лапка голубя, стекло от очков, пять блокнотов, косточка от бараньей котлеты, стержень от шариковой ручки, одна серьга, кусок собачьего кала, осколок автомобильной фары, батарейка, бутылка кока-колы, железная проволока, моток шерстяных ниток, брелок для ключей, апельсин, флакон инсектицида, лужа рвоты, шляпа, кучка окурков из автомобильной пепельницы, две книги («Метафизика реальности» и «Готовим без хлопот»), автомобильный номер, разбитое яйцо, значок с надписью «Я люблю Элвиса», пинцет для выщипывания бровей, голова куклы, ветка дерева, мужская майка, фотопленка, ванильный йогурт, свеча, резиновая шапочка для плавания. Перечень скучноват, однако он показывает, сколько сокровищ может неожиданно обнаружить на тротуарах города тот, кто ищет. Поскольку этот случай немедленно заинтересовал психиатра Рене Веркора-Лори и он попытался пролить свет на эту загадку, теперь все обсуждают «предметы, увиденные по-новому», и человек, рисующий круги, становится общей проблемой всех столиц мира, он заставляет предать забвению граффитистов с их гигантскими рисунками на стенах городских домов и легко побеждает в суровой конкурентной борьбе. Все безуспешно пытаются понять, что движет человеком, рисующим синие круги. Больше всего интригует то, что по внешней стороне каждого круга сделана надпись красивым наклонным почерком, принадлежащим, судя по всему, образованному человеку, всегда одна и та же фраза, вызывающая у психологов множество неразрешимых вопросов. Вот эта фраза: «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!»

Текст сопровождался размытой фотографией.

Наконец, третья заметка содержала меньше точной информации и была очень короткой, однако в ней говорилось о находке, имевшей место прошлой ночью на улице Коленкур: снова был обнаружен большой синий крут, в нем – дохлая мышь, а по внешней стороне линии – все та же надпись: «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!»

Адамберг поморщился. Именно это он и предчувствовал.

Он сунул газетные вырезки под ножку настольной лампы и решил, что ему пора бы уже проголодаться, хотя и не знал точно, который теперь час. Он вышел, долго бродил по еще мало знакомым улицам, купил булочку с чем-то, какой-то напиток, пачку сигарет и вернулся в комиссариат. При каждом шаге он слышал, как в кармане его брюк шуршит письмо от Кристианы, полученное утром. Она всегда питала пристрастие к дорогой плотной бумаге, что было крайне неудобно, когда письмо лежало в кармане. Адамбергу такая бумага совсем не нравилась.

Ему следовало бы сообщить ей свой новый адрес. Ей не так уж трудно было бы наведываться к нему, поскольку она работает в Орлеане. Кроме того, в письме она намекала, что подыскивает место в Париже. Из-за него. Он покачал головой. Он подумает об этом после. С тех пор как они познакомились полгода назад, так было всегда: он утешал себя тем, что «подумает об этом после». Кристиана была далеко не глупа, даже, пожалуй, очень сообразительна, только слишком склонна к предрассудкам. Жаль, конечно, но это не страшно, ведь такой недостаток вполне простителен, и не стоит желать невозможного. Невозможное уже было в его жизни однажды, восемь лет назад и носило имя Камилла. Она была блестящей, непредсказуемой, с нежнейшей кожей, ее настроение мгновенно менялось от глубочайшей серьезности до полнейшего легкомыслия; дома у нее жила удивительно глупая обезьянка уистити по имени Ричард Третий. Камилла выводила ее пописать на улицу и всем прохожим, выражавшим неудовольствие, объясняла: «Ричарду Третьему нельзя писать дома».

От обезьянки неведомо почему пахло апельсинами, хотя она их никогда не ела. Время от времени Ричард Третий забирался на Жан-Батиста или Камиллу и делал вид, будто ищет у них блох; на его мордочке появлялось выражение сосредоточенности, а движения лапок были на диво аккуратными и точными. Потом они все втроем почесывались, расправляясь с невидимыми жертвами на своих запястьях. Но однажды его любимая девочка ушла. Он, профессиональный сыщик, конечно, не растерял своих способностей и мог добраться до нее; он искал ее целый год, бесконечно долгий год, а потом сестра ему сказала: «Ты не имеешь права, оставь ее в покое». – «Моя любимая девочка», – повторил Адамберг. «Тебе хотелось бы снова ее увидеть?» – спросила сестра. Только она, младшая из пяти его сестер, осмеливалась говорить с ним о его девочке. Он попытался улыбнуться и сказал: «Да, я всем сердцем хочу побыть с ней хоть один час, а потом и сдохнуть не жалко».

В кабинете Адамберга ждал Адриен Данглар, сжимая в руке пластиковый стакан с белым вином, его лицо выражало смешанные чувства.

– У этого парня, Верну, не хватает пары сапог, комиссар. Коротких сапог с застежками.

Адамберг ничего не ответил. Он не хотел еще больше огорчать и без того расстроенного Данглара.

– Сегодня утром я вовсе не собирался производить на вас впечатление, – сказал комиссар. – Если Верну – убийца, я тут совершенно ни при чем. Вы пытались найти его сапоги?

Данглар поставил на стол пластиковый пакет.

– Вот они, – вздохнул он. – Эксперты уже начали работать, но и невооруженным глазом видно, что на подошвах глина с той самой стройки, такая липкая, что даже поток воды в водостоке не смог ее смыть. Кстати, отличные сапоги. Жалко.

– Они действительно были в канализации?

– Да, немного ниже, в двадцати пяти метрах от канализационного люка, ближайшего к его дому.

– Вы быстро сработали, Данглар.

В кабинете повисло молчание. Адамберг покусывал губы. Он взял сигарету, нащупал в глубине кармана огрызок карандаша и пристроил на колене листок бумаги. Он подумал: «Сейчас этот тип будет толкать речь, ведь он чувствует себя униженным, он потрясен. И зачем я только рассказал ему о глупом слюнявом псе, зачем я говорил ему, что от Патриса Верну так и разит жестокостью, как от того мальчишки из горной деревни?»

Однако никакой речи не последовало. Адамберг поднял глаза на своего коллегу. Длинное вялое тело Данглара, мирно развалившегося на стуле, имело форму бутылки, начавшей плавиться снизу. Он сидел, поставив пластиковый стаканчик на пол рядом с собой и засунув здоровенные ручищи в карманы своего великолепного костюма, а взгляд его блуждал где-то далеко. Даже сейчас Адамберг не мог не заметить, что его коллега чертовски умен. Данглар произнес:

– Поздравляю вас, комиссар.

Потом неторопливо поднялся, точно так же как делал это всегда: сначала подался корпусом вперед, затем оторвал зад от стула и наконец полностью распрямился. Уже почти повернувшись к комиссару спиной, он добавил:

– Мне надо сказать вам еще кое-что. Как вы, наверное, заметили, после четырех часов дня я уже мало на что гожусь. Когда вы захотите поручить мне что-нибудь серьезное, делайте это с утра. Что касается слежки, стрельбы, погони за преступником и прочей ерунды, то это мне и вовсе поручать не стоит: руки у меня трясутся, да и на ногах я стою нетвердо. Правда, в остальных случаях на мои ноги и голову вполне можно рассчитывать. Думаю, с мозгами у меня все в порядке, хотя мне и кажется, что устроены они не так, как ваши. Один мой невероятно доброжелательный коллегa как-то сказал, что при том, сколько я пью, мне посчастливилось удержаться на должности инспектора только благодаря подозрительной снисходительности начальства, да еще тому, что когда-то я совершил подвиг: дважды произвел на свет по двойне, то есть, получается, всего у меня четверо детей, и я теперь воспитываю их один, поскольку моя жена вместе со своим любовником отбыла изучать изваяния на остров Пасхи. Когда я был еще мальчишкой лет так двадцати, я хотел написать что-нибудь на уровне «Замогильных записок» Шатобриана, ни больше ни меньше. Я, наверное, не удивлю вас, если скажу, что все вышло иначе. Ну да ладно. Сапоги эти я у вас забираю и отправляюсь к Патрису Верну и его подружке: они ждут меня тут, рядом.

– Вы мне нравитесь, Данглар, – произнес Адамберг, не поднимая глаз от очередного рисунка.

– Да я вроде бы уже догадался, – ответил Данглар, подбирая с пола стакан.

– Попросите, чтобы фотограф нашел завтра утром время и отправился с вами. Мне нужно описание и точное изображение синего мелового круга, который, вероятно, появится сегодня ночью в одном из районов Парижа.

– Круга? Вы имеете в виду эту историю с крышками от пивных бутылок, обведенными мелом? «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!», так?

– Об этом я и толкую, Данглар. Именно об этом.

– Но это такая глупость. И вообще, зачем…

Адамберг нетерпеливо тряхнул головой:

– Да знаю я, знаю! И все же сделайте это. Я вас очень прошу. И никому пока об этом не говорите.

Вскоре Адамберг закончил рисунок, так долго лежавший у него на колене. Из соседнего кабинета доносились громкие голоса. У подружки Верну сдали нервы. Совершенно очевидно, что она была непричастна к убийству старика коммерсанта. Единственной ее серьезной ошибкой, из-за которой дело зашло слишком далеко, была излишняя любовь – или излишняя покладистость, – заставлявшая ее покрывать ложь своего друга. Хуже всего для нее было не то, что ей предстояло явиться в суд, а то, что сейчас, именно в эту минуту, ей открылась жестокость ее любовника.

Интересно, что же такого он съел в полдень, что сейчас у него так разболелся живот? Теперь уж и не вспомнить. Комиссар снял трубку и позвонил психиатру Рене Веркору-Лори, чтобы условиться о встрече. Секретарша предложила приехать на следующее утро в одиннадцать. Он назвал свое имя: Жан-Батист Адамберг – и двери для него тут же широко распахнулись. Он еще не привык к такой славе. Между тем он уже давно стал известной личностью. Однако у Адамберга сложилось впечатление, будто он не имеет абсолютно ничего общего с тем человеком, каким выглядел в глазax общества, и поэтому ему казалось, что он как бы раздвоился. В детстве он уже ощущал себя раздвоенным, он был, с одной стороны, Жан-Батистом, а с другой – Адамбергом, и последний словно наблюдал со стороны за тем, что делает тот, первый, и, ухмыляясь, ходил за ним по пятам. А вот теперь их стало трое: Жан-Батист, Адамберг и известная публичная личность – Жан-Батист Адамберг. Святая Троица, терзаемая противоречиями. Он встал и отправился за кофе в соседнюю комнату, где стоял автомат, а рядом частенько болтался Маржелон. Оказалось, что там собрались почти все сотрудники, и еще была какая-то женщина, явно взбудоражившая всех до крайности. Кастро терпеливо увещевал ее: «Мадам, послушайте, вам лучше уйти».

Адамберг налил себе кофе и поднял глаза. Женщина говорила хриплым голосом, сильно нервничала и казалась расстроенной. Полицейские ее заметно раздражали. Одета она была во все черное. Адамберг подумал, что таких, как она, можно встретить только в Египте или еще в каком-нибудь краю, где рождаются люди с прекрасными смуглыми, горбоносыми лицами, которые невозможно забыть, – как лицо его любимой девочки.

Тем временем Кастро продолжал:

– Здесь же не справочное бюро, мадам, будьте так любезны, уйдите, пожалуйста.

Женщина была уже немолода, Адамберг прикинул, что ей, должно быть, между сорока пятью и шестьюдесятью. Загорелые сильные руки, ногти коротко подстрижены – руки женщины, много странствовавшей по свету и много чего державшей в своих ладонях.

– А зачем тогда вообще полицейские? – заявила женщина и тряхнула головой, откинув черные, до плеч волосы. – Вам всего-то и нужно, что чуть-чуть потрудиться и дать мне маленький совет. Вы же от этого не умрете! Если я буду сама его искать, у меня на это уйдет лет десять, а вы за один день управитесь!

Теперь уже Кастро окончательно потерял терпение.

– Да отстаньте вы с вашими дурацкими историями! – заорал он. – Тот мужик, о котором вы спрашиваете, он что, числится среди пропавших без вести? Не числится! Ну так и идите отсюда! Мы не обязаны давать частные объявления в газеты! А будете и дальше скандалить, я позову сюда начальство!

Адамберг все так же стоял в глубине комнаты, прислонившись к стене.

– Я – начальство, – произнес он, не трогаясь с места.

Матильда обернулась. Его полуприкрытые глаза смотрели на нее необычайно ласково, из брюк с одной стороны торчала пола небрежно заправленной сорочки, его руки, словно украденные у статуи Родена, и худое лицо, казалось, принадлежали двум разным людям. И тут она вдруг поняла, что теперь все будет хорошо.

Отделившись от стены, Адамберг толкнул дверь в свой кабинет и жестом пригласил ее войти.

– Да, согласна, вы не справочное бюро, – покорно проговорила Матильда и села. – Сегодня день начался для меня неудачно. Впрочем, вчера и позавчера было не лучше. Целый отрезок недели пропал даром. Надеюсь, для вас этот отрезок прошел благополучно.

– Отрезок?

– Согласно моей теории, понедельник, вторник и среда составляют единый отрезок, отрезок первый. То, что происходит в первом отрезке, весьма отличается от того, что происходит во втором.

– То есть в четверг, пятницу и субботу?

– Точно. Если как следует понаблюдать, то можно заметить, что в первом отрезке в общем и целом случается больше неожиданных и серьезных событий, я подчеркиваю – в общем и целом; а вот во втором отрезке всегда больше суеты и развлечений. Все дело в ритме жизни. Такой порядок неизменен, в отличие от порядка парковки автомобилей на некоторых улицах, где полмесяца можно ставить машины, а другие полмесяца – нельзя. Интересно почему? Чтобы улица отдохнула, что ли? Как поле под паром? Вот где загадка. Так или иначе, отрезки недели всегда постоянны. Отрезок первый: человек любознателен, он размышляет и действует. В результате случаются несчастья или творятся чудеса. Отрезок второй: человек пассивен и нелюбопытен, он равнодушен к людям и событиям. Во втором отрезке неведомо кто занимается неведомо чем, и люди частенько напиваются, в то время как в первом отрезке, вне всяких сомнений, важно все, что происходит. Практика показывает, что вторые отрезки обычно не имеют серьезных последствий. С первыми – все наоборот: если в течение первого отрезка устроить какую-нибудь пакость, как было на этой неделе, она не останется безнаказанной. А тут еще вдобавок в меню кафе появилась свиная лопатка с чечевицей. От свиной лопатки с чечевицей у меня становится тоскливо на душе. Она приводит меня в отчаяние. Чтобы такое – и в самом конце первого отрезка! Эта проклятая лопатка – к несчастью!

– А воскресенье?

– Ну, воскресенье – это третий отрезок. Это единственный день, составляющий целый отрезок недели, что свидетельствует о том, насколько он важен. В третьем отрезке все идет вразброд. Если соединить ту свиную лопатку и третий отрезок – останется только лечь и умереть.

– Итак, на чем мы остановились? – спросил Адамберг. Внезапно у него возникло впечатление, что мысли этой женщины сбили его с толку еще больше, нежели его собственные.

– Ни на чем.

– Ах да, конечно, ни на чем.

– Мне это нравится, – произнесла Матильда. – Поскольку мой первый отрезок почти пропал даром, то, когда я шла мимо вашего здания, у меня возникла мысль, что я все же попытаю счастья, несмотря ни на что. Теперь понимаете, какой был соблазн – попытаться спасти хотя бы остаток первого отрезка, впрочем, ничего хорошего из этого все равно выйти не могло. А у вас как прошел первый отрезок?

– Неплохо, – признался Адамберг.

– На прошлой неделе первый отрезок у меня был просто потрясающий, можете мне поверить!

– И что же тогда произошло?

– Я с ходу не смогу вам рассказать, нужно заглянуть в дневник. В конце концов, завтра начнется второй отрезок, и можно будет расслабиться.

– Завтра я встречаюсь с одним психиатром. Это хорошее начало для второго отрезка?

– Господи, вам что, нужна помощь врача? – изумилась Матильда. – Да нет, какая я дура, этого не может быть. Думаю, даже если бы у вас была мания мочиться под каждым фонарем на тротуарах с левой стороны улиц, вы сказали бы себе: «Будь что будет, и да хранит Господь все фонари и левые тротуары», – но не пошли бы выяснять у психиатра, что с вами такое. Черт возьми, что-то я слишком разболталась. Хватит. Я сама от себя устала.

Матильда, попросив разрешения, взяла сигарету и оторвала фильтр.

– Наверное, вы идете к психиатру из-за того типа, что рисует синие круги, – добавила она. – Не смотрите на меня так, вы и сами понимаете, что я ничего здесь не вынюхивала, только вот здесь, под ножкой лампы, у вас лежат вырезки из газет, тут поневоле догадаешься…

– Да, правда, – согласился Адамберг, – из-за него. Зачем вы решили зайти в комиссариат?

– Я ищу одного человека, которого не знаю.

– И почему же в таком случае вы его ищете?

– Потому что я его не знаю, в этом все и дело!

– Конечно, – отозвался Адамберг.

– Я как раз шла по улице за одной женщиной, а потом потеряла ее из виду. Поэтому я зашла посидеть в какое-то кафе, вот там я и познакомилась с одним красивым слепым мужчиной. Просто невероятно, сколько всяких людей ходит по улицам. Тут недолго и растеряться, ведь по-хорошему-то стоило бы понаблюдать за каждым. Мы немного поболтали с тем слепым красавцем, уже не помню, о чем, надо заглянуть в записи. В итоге он мне понравился. Обычно, если мне кто-то понравился, я не особенно беспокоюсь: ведь я абсолютно уверена, что встречу этого человека вновь. Здесь все не так. В прошлом месяце я двадцать восемь раз предпринимала попытки выследить его и девять раз устраивала засады. Я сделала уйму записей, истратив на это две с половиной толстые тетради. Ведь так можно лучше изучить место, где живешь, правда? И что же? У меня ничего не вышло, того слепого и след простыл. С таким поражением трудно смириться. Его зовут Шарль Рейе, и это все, что мне о нем известно. Скажите, вы все время что-то рисуете или мне кажется?

– Так и есть.

– Думаю, взглянуть вы не позволите.

– Разумеется, не позволю.

– Любопытно смотреть на вас, когда вы поворачиваетесь на стуле в разные стороны. Слева ваш профиль выглядит суровым, а справа – мягким. Получается, если вы хотите, чтобы подозреваемый заволновался, вы поворачиваетесь к нему левым боком, а если собираетесь его растрогать – то правым.

Адамберг улыбнулся:

– А если я все время верчусь то в одну сторону, то в другую?

– Тогда человек совсем теряется. Ад и рай.

И Матильда рассмеялась. Потом спохватилась и умолкла.

– Так нельзя, – вновь заговорила она, – я слишком много болтаю. Мне стыдно. «Матильда, ты все время говоришь невпопад», – сказал как-то один мой друг-философ. Я ему ответила: «Да, а как нужно говорить, чтобы все время попадать?»

– Можно мне задать вопрос? – произнес Адамберг. – Вы работаете?

– Вы мне, пожалуй, не поверите. Меня зовут Матильда Форестье.

Адамберг убрал карандаш в карман.

– Матильда Форестье, – повторил он. – Так вы, значит, знаменитый океанограф… Я ведь не ошибся?

– Не ошиблись, но это не значит, что вы должны перестать рисовать. Я-то уже знаю, кто вы, я видела табличку на двери, а ваше имя всем известно. Однако это не помешало мне болтать невесть о чем, да еще в самом конце первого отрезка.

– Если я найду красавца слепого, я вам об этом скажу.

– Почему? Кому вы хотите сделать приятное? – подозрительно осведомилась Матильда. – Мне или знаменитому океанографу, чье имя мелькает в прессе?

– Ни той ни другой. Просто женщине, которую я пригласил войти в свой кабинет.

– Ну что ж, меня это устраивает, – сказала Матильда.

Какое-то время она сидела молча, словно колебалась и никак не могла решиться. Адамберг снова вытащил сигареты и листок бумаги. Он понял, что никогда не сможет забыть эту женщину, крохотную частичку вселенской красоты, готовую вот-вот исчезнуть. Он не сумел угадать, что эта женщина скажет в следующее мгновение.

– Знаете, – вновь заговорила Матильда, – в городе, как и в океане, все важные события происходят с наступлением темноты. Все поднимаются: и те, кто голоден, и те, кому плохо. И те, кто ищет, как вы, Жан-Батист Адамберг, поднимаются тоже.

– Вы думаете, я ищу?

– Несомненно, более того, ищете сразу много всего. Например, человек, рисующий синие круги, выходит из дому, когда голоден. Он рыщет, ждет удобного момента, затем внезапно оставляет след. Я-то его знаю. Я искала его с самого начала, и я его выследила в ночь зажигалки, в ночь кукольной головы, а потом еще вчера, на улице Коленкур.

– Как вам это удалось?

– Я расскажу, это не так уж важно. У меня свои хитрости. Самое забавное вот что: можно подумать, он позволяет мне выслеживать его, словно дает себя приручать, но на расстоянии. Если захотите как-нибудь его увидеть, свяжитесь со мной. Но только посмотреть на него издали, не приближаться и не докучать. Я делюсь тайной не со знаменитым полицейским, а с человеком, впустившим меня в свой кабинет.

– Ну что ж, меня это устраивает, – отозвался Адамберг.

– Но почему именно он, человек, рисующий синие круги? Он же не совершил ничего ужасного. Чем он вас так заинтересовал?

Адамберг поднял голову и посмотрел на Матильду:

– Потому что в один прекрасный день дело примет скверный оборот. Только прошу вас, не спрашивайте, откуда я это знаю, потому что я не знаю, но это неизбежно.

Он тряхнул головой и откинул назад волосы, упавшие ему на глаза.

– Да, дело примет скверный оборот!

Адамберг снял ногу с колена и принялся без особого старания разбирать бумаги на столе.

– Я не могу запретить вам его преследовать, – добавил он. – Однако не советую вам это делать. Будьте осторожны и предельно внимательны. Не забывайте о том, что я вам сказал.

Казалось, ему внезапно стало дурно, словно его собственная убежденность вызвала у него тошноту. Матильда улыбнулась и исчезла за дверью.

Некоторое время спустя Адамберг вышел из кабинета и, взяв Данглара за плечо, тихо сказал:

– Начиная с завтрашнего утра следите, не появился ли за ночь новый круг. Если появится, досконально его изучите. Я вам очень доверяю, Данглар. Я предупредил ту женщину, чтобы она остерегалась: дело обязательно примет скверный оборот. За последний месяц кругов стало гораздо больше. Процесс ускоряется. Есть во всем этом что-то мерзкое, вы не чувствуете?

Данглар подумал и ответил неуверенно:

– Скорее что-то нездоровое, как мне кажется… Но возможно, это только грандиозный фарс…

– Нет, Данглар, нет. Эти круги прямо-таки источают жестокость.

Шарль Рейе в тот момент тоже выходил из своего кабинета. Ему так надоело работать для слепых, проверять качество печати всех этих проклятых книжек со шрифтом Брайля, ощупывать миллиарды микроскопических выпуклых точек, которые говорили с его пальцами. Однако больше всего ему надоело отчаянно изображать оригинала, мотивируя это тем, что он потерял зрение и хотел бы стать исключением из правила и заставить людей забыть о его слепоте. Как тогда, с той милой женщиной, что заговорила с ним в кафе «Сен-Жак». Она была такая умная, наверное, немного сумасшедшая, хотя в этом он сомневался, но такая ласковая, такая живая, это уж точно. А он? По обыкновению, строил из себя оригинала. Говорил замысловатыми фразами, подбирал необычные слова с единственной целью: пусть все думают, что он, хоть и слепой, все же личность неординарная.

Она поддалась на его уловки, та женщина. Постаралась включиться в игру, как можно быстрее peaгировать на смену притворной откровенности и вызывающего хамства. Она-то была с ним искренней, просто, без рисовки рассказала историю с акулой, такая восприимчивая, чуткая, готовая прийти на помощь; она тогда еще хотела увидеть его глаза, чтобы рассказать ему, как они выглядят со стороны. Но он был поглощен тем, чтобы произвести на нее потрясающее впечатление, он не давал воли чувствам, продолжая изображать циничного и прозорливого мыслителя. «Нет, правда, Шарль, – подумал он, – не с того ты начал. До того заигрался, что уже не способен трезво рассудить, все ли у тебя в порядке с головой».

Взять хотя бы его манеру ходить по улицам, вплотную прижимаясь к людям, чтобы нагнать на них страху и испытать свою ничтожную власть над ними. Или подойти к стоящим на переходе, когда горит красный свет, и, помахав белой тростью, спросить: «Может, помочь вам перейти дорогу?» – и все только для того, чтобы смутить их и воспользоваться своим положением неприкасаемого. Бедняги, они не смеют ответить и продолжают стоять у края тротуара, несчастные, как неподвижные и молчаливые камни. Ты мстишь за себя, вот что ты делаешь, Шарль. Ты мелкий негодяй высокого роста. А та женщина, королева Матильда, она даже сказала, что ты красив. А ты, хотя и испытал мгновение счастья, не дал ей это понять, не смог хотя бы ее поблагодарить.

Ощупав дорогу, Шарль остановился у края тротуара. Другие люди сейчас видят скомканные тряпки, заткнутые в сточную канавку вдоль тротуара, чтобы регулировать напор воды, и даже не подозревают о том, как это прекрасно. Подлая львица. Ему захотелось выставить на всеобщее обозрение белую трость и с гадкой улыбочкой произнести: «Может, вам помочь перейти дорогу?» Он постарался вспомнить голос Матильды, когда она сказала мягко: «У вас тяжелый характер», – и повернул в другую сторону.

Данглар пытался устоять. Тем не менее на следующее утро он кинулся просматривать все газеты, не задерживаясь на политике, экономике, общественных проблемах и прочей дребедени, которая обычно его интересовала. Ничего. Ничего о человеке с кругами. В этом деле не было ничего такого, что могло бы постоянно привлекать внимание журналистов.

Но Данглар им уже заболел.

Накануне вечером его дочь, старшая из второй пары близнецов, более других детей любившая слушать рассказы отца, попутно бросив: «Пап, кончай пить, ты и так уже хорош», – заявила: «У твоего нового начальника классное имя. Если перевести, получается „Святой Иоанн Креститель с Адамовой горы“. Ничего себе программу в него заложили! Ладно, раз он тебе нравится, мне он тоже нравится. Ты мне его как-нибудь покажешь?» На самом деле Данглар был совершенно помешан на своих близнецах, на всех четверых, и сам давно горел желанием показать их Адамбергу, чтобы тот сказал ему: «Они просто очаровательны». Но он не был уверен, что его малыши будут интересны Адамбергу. «Мои ребятки – мои ребятки – мои ребятки», – повторял про себя Данглар. Мои чудесные создания.

Придя на службу, он принялся обзванивать все окружные комиссариаты и расспрашивать, не попадался ли где кому-нибудь из патрульных новый синий круг – «просто так, на всякий случай», ведь никто эту историю всерьез не принимал. Его вопросы вызывали удивление, и он объяснял, что выполняет просьбу одного из своих друзей, врача-психиатра: не может же он не оказать такую маленькую услугу. О да, полицейских вечно просят оказать маленькую услугу, это всем известно, отвечали ему.

Оказывается, минувшей ночью в Париже появилось два новых круга. Один – на улице Мулен-Вер, его заметил полицейский из 14-го округа, страшно обрадованный тем, что его дежурство не прошло впустую. Другой был замечен в том же квартале, на улице Фруадево: какая-то женщина, увидев круг, решила, что это уже слишком, и пришла в участок жаловаться.

Возбужденный и сгорающий от нетерпения Данглар поднялся этажом выше и зашел к Конти, фотографу. Тот, обвешанный сумками с оборудованием, выглядел как солдат, готовый к бою. Данглар подумал, что щуплому Конти вся эта аппаратура придавала уверенности, все эти кнопки и сложные штуки внушали почтение к фотографу; впрочем, инспектору было хорошо известно, что Конти далеко не глуп. Сначала они домчались до улицы Мулен-Вер: их взору открылся широкий синий круг, с наружной стороны которого вилась надпись, сделанная красивым почерком. Почти в самой середине лежали наручные часы с обрывком браслета. «Зачем нужны такие большие круги для таких крохотных вещей?» – подумал Данглар. До сих пор он не задумывался об этой несоразмерности.

– Не трогай! – завопил он, когда Конти вошел внутрь круга, чтобы все разглядеть.

– Ты что! – возмущенно воскликнул фотограф. – Эти часы вроде никто не убивал. Может, еще судмедэксперта позовешь, раз уж на то пошло.

Конти пожал плечами и вышел из круга.

– Отстань, – проворчал Данглар, – он велел сфотографировать все как есть. Прошу тебя, сделай, как он сказал.

Впрочем, надо отметить, что, пока Конти снимал место происшествия, Данглар думал об Адамберге, поставившем его в довольно нелепое положение. Если им с Конти не повезет и поблизости окажется кто-либо из местных полицейских, он совершенно справедливо решит, что в комиссариате 5-го округа все сошли с ума, раз ходят и фотографируют валяющиеся на земле сломанные часы. А еще Данглар подумал, что полиция 5-го округа и вправду окончательно спятила и он, инспектор Данглар, спятил вместе с остальными. Между тем он даже не оформил документы по делу Патриса Верну, хотя должен был это сделать в первую очередь. Коллега Кастро, наверное, пребывает в недоумении.

Попав на улицу Эмиля Ришара, мрачный и идеально прямой проход через кладбище Монпарнас, Данглар понял, почему та женщина решила подать жалобу. Обнаружив причину, он почти почувствовал облегчение.

Дело начало принимать скверный оборот.

– Ты видел? – спросил он Конти.

Перед ними были останки раздавленной машиной кошки, очерченные синим кругом. Нигде не было ни пятнышка крови, животное, видимо, подобрали в канаве спустя несколько часов после его гибели. На сей раз зрелище было действительно угнетающим: бесформенный комок грязной шерсти, наводящая тоску улица, синий круг и уже знакомое: «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!» Словно ведьмы всем напоказ устроили здесь свой жалкий шабаш.

– Я закончил, – окликнул Конти Данглара.

Возможно, это было глупо, но Данглару показалось, что увиденное произвело на Конти впечатление.

– У меня тоже все, – отозвался Данглар. – Пора смываться, не нужно, чтобы нас застукали ребята из здешнего участка.

– Еще бы, – согласился Конти. – Интересно, за кого бы они нас приняли?

Адамберг флегматично выслушал доклад Данглара, не выпуская изо рта сигарету и прищурившись, чтобы дым не щипал глаза. Единственное, что он сделал, – это разом отхватил зубами ноготь на пальце. А поскольку Данглар в общих чертах уже представлял себе, что за человек его начальник, он понял: Адамберг оценил значение находки на улице Эмиля Ришара.

Как именно оценил? На сей счет у Данглара пока не было определенного мнения. То, как работает голова Адамберга, по-прежнему озадачивало и пугало Данглара. Иногда на какое-то мгновение у инспектора возникала мысль: «Держись от него подальше».

Тем не менее он знал: как только в комиссариате сообразят, что начальник тратит свое время и время своих подчиненных на поиски человека с кругами, инспектору Данглару придется его защищать. И постарался подготовиться.

– Вчера была мышь, – произнес Данглар, словно рассуждая сам с собой, а на самом деле репетируя будущую речь перед коллегами, – сегодня кошка. Довольно мерзко. Но еще были часы. Тут Конти, конечно, прав: часы-то никто не убивал.

– Убивал, еще как убивал, Данглар, – произнес Адамберг. – Завтра с утра продолжим. Я собираюсь повидаться с Веркором-Лори, психиатром, он первый обратил внимание на это дело. Мне интересно узнать его точку зрения. А пока помалкивайте. Чем позже надо мной начнут потешаться, тем будет лучше для всех.

Перед выходом Адамберг отправил послание Матильде Форестье. Ему понадобилось меньше часа, чтобы отыскать ее Шарля Рейе, он лишь обзвонил основные учреждения, привлекающие к работе слепых: мастерские настройщиков, издательства, консерватории. Рейе уже несколько месяцев находился в Париже, он проживал в одном из номеров «Отеля Великих людей» близ Пантеона. Сообщив эти сведения Матильде, Адамберг тут же выбросил их из головы.

Ничем не примечательный человек, подумал Адамберг, едва взглянув на Рене Веркора-Лори. Комиссар был огорчен, поскольку всегда ждал от людей слишком многого, и неминуемые разочарования причиняли ему боль.

Нет, в нем решительно не было ничего примечательного. Ко всему прочему, этот психиатр был способен кого угодно вывести из себя! Он постоянно прерывал свою речь репликами вроде: «Вы меня понимаете? Вы следите за моей мыслью?» – или заявлениями типа: «Вы, конечно, согласитесь, что самоубийство Сократа не нужно принимать за образец», – не дожидаясь ответа, поскольку это все равно было бы напрасно. Вообще Веркор-Лори тратил время и немыслимое количество слов впустую. Толстяк доктор откидывался в кресле, держась руками за пояс, затем замирал, изображая раздумье, и наконец резко подавался вперед и бросал очередную фразу: «Комиссар, наш клиент существенно отличается от других…»

Между тем доктор, само собой разумеется, вовсе не был кретином. А когда они проговорили четверть часа, дело вообще пошло на лад – не блестяще, но вполне терпимо.

– Если вам интересно узнать мнение врача-клинициста, – с нажимом произнес Веркор-Лори, – то скажу, что наш с вами клиент не принадлежит к категории «нормальных» маньяков. По определению, маньяки – личности маниакальные, и об этом нельзя забывать, вы меня понимаете?

Похоже, Веркор-Лори пришел в восторг от собственных слов. Он продолжал:

– Будучи маниакальными личностями, маньяки крайне точны, придирчивы, склонны придумывать для себя определенные ритуалы и неукоснительно им следовать. Вы следите за моей мыслью? А объект наших исследований – что же мы видим у него? В его случае определенного ритуала нет ни в выборе предмета, ни в выборе места или времени совершения действия, не прослеживается ритуальность даже в количестве кругов, нарисованных в течение одной ночи… Вот! Вы чувствуете, какой колоссальный сбой! Все параметры его поступков: предмет, место, время, количество – постоянно меняются, словно это зависит от обстоятельств. А между тем, комиссар Адамберг, у настоящего маньяка ничто не зависит от обстоятельств. Вам понятно, что я имею в виду? Это тоже характерная черта маньяка. Маньяк скорее подчинит любые обстоятельства своей воле, чем сам им поддастся. Никакие случайности не могут стать достаточным препятствием для неуклонного развития их мании. Не знаю, понимаете ли вы меня.

– Итак, вы считаете, что этот маньяк – необычный? Даже можно сказать, он и не маньяк вовсе?

– Да, комиссар, можно сказать и так. Отсюда возникает море вопросов: если речь не идет о маньяке в патологическом смысле, значит, появление кругов служит некой цели, хорошо продуманной автором, значит, наш клиент испытывает неподдельный интерес к тем предметам, на которые он нам указывает, на которые старается обратить наше внимание. Вы следите за моей мыслью? Чтобы, к примеру, дать понять, что человеческие существа не ценят вещи, ставшие им ненужными. С того момента, когда вещи отслужили свой срок и выполнили свое предназначение, наши глаза перестают даже воспринимать их как материальный объект. Я указываю пальцем на тротуар и спрашиваю вас: «Что это там лежит?» А вы отвечаете: «Ничего». В то время как на самом деле, – доктор подчеркнул последние слова, – там целая куча всяких вещей. Вы меня понимаете? Мне думается, наш незнакомец бьется над целым рядом мучительных вопросов – метафизических, философских, даже, если хотите, поэтических: они связаны с тем, каким образом человек решает, когда начнет и когда закончит свою реальную жизнь та или иная вещь, и полагает, что это в его власти, притом что, по мнению нашего клиента, вещи существуют независимо от людей. Главное, чего я хотел, когда выражал свой интерес к этому субъекту, – это предупредить всех: будьте осторожны, не шутите с такого рода манией; человек, рисующий круги, вероятно, обладает ясным умом, только не знает, как по-иному, не прибегая к подобным акциям, выразить свои идеи. А его действия доказывают, что его ум если и расстроен, то, безусловно, очень тонко организован, вы меня понимаете? Во всяком случае, у этого господина очень мощный интеллект, поверьте мне.

– Но последовательность его действий имеет отклонения: мышь, кошка – это ведь не вещи.

– Я вам уже говорил, что в этой истории меньше логики, чем может показаться на первый взгляд; логики было бы больше, если бы речь шла о настоящей мании. Вот это и сбивает с толку. Однако, с точки зрения нашего клиента, он нам демонстрирует, что смерть превращает живое существо – и это правда – в неодушевленный предмет с того самого мгновения, когда тело лишается аффективности, то есть перестает чувствовать. С того мгновения, когда крышка перестает закрывать бутылку, эта крышка становится ничем, с того момента, когда тело твоего друга перестает шевелиться… чем становится твой друг? Вопросы примерно такого порядка и терзают ум нашего приятеля… назвать их можно одним словом: смерть.

Веркор-Лори резко откинулся назад в своем кресле и сделал длинную паузу. Он посмотрел Адамбергу прямо в глаза, словно говоря: «А теперь настало время обратиться в слух, потому что сейчас я сообщу вам нечто из ряда вон выходящее». И Адамбергу подумалось, что ничего такого, пожалуй, не произойдет.

– Вас как полицейского наверняка интересует, представляет ли он опасность для людей, не так ли, комиссар? Скажу вам следующее: наш феномен может остаться в неизменном состоянии и постепенно исчерпать сам себя, однако, с другой стороны, теоретически я не вижу причин, чтобы человек подобного склада – сумасшедший, способный владеть собой, если вы меня понимаете, – да еще и снедаемый жаждой самовыражения, остановился на полпути. Подчеркиваю: теоретически.

Пока Адамберг пешком возвращался в комиссариат, его одна за другой посещали разные смутные мысли. Он никогда не погружался в размышления. Он не понимал, что происходит с людьми, когда они обхватывают голову руками и говорят: «Будем думать». Что за каша варится в их мозгу, как они приводят в порядок мысли? Всякие там индукции, дедукции, логические выводы оставались для него полнейшей тайной. Он признавал, что все это, несомненно, приносит свои плоды, что, поразмыслив какое-то время, человек делает выбор. Комиссар приходил от этого в восхищение и считал, что ему самому, вероятно, чего-то недостает. Когда он пытался проделать нечто похожее, когда садился и говорил себе: «Будем думать», – в его голове ничего не происходило. Более того, именно в такие моменты он ощущал свое полное ничтожество. Адамберг никогда не отдавал себе отчета в том, что он размышляет, а едва он это осознавал, как процесс останавливался. Из чего следовало, что он никогда не мог сказать, откуда взялись все его идеи, замыслы и решения.

Во всяком случае, рассуждения Веркора-Лори его, кажется, ничуть не удивили, он всегда знал: человек, рисующий круги, – не просто очередной маньяк. Знал и другое: этим безумцем движет вдохновенная жестокость, череда предметов в кругах непременно завершится, и ее чудовищным апофеозом станет человеческая смерть. Матильда Форестье сказала бы, что комиссару не удалось узнать ничего существенного, потому что наступил второй отрезок, но сам Адамберг видел причину в том, что Веркор-Лори оказался неглупым, но ничем не примечательным человеком.

Наутро круг обнаружился на улице Кюнен-Гриден в 3-м округе. В центре лежала одна трубочка бигуди.

Конти ее сфотографировал.

Следующей ночью круги появились на улицах Лакретель и Кондамин в 17-м округе: в первом лежала старая дамская сумка, во втором – ватная палочка.

Конти сделал снимки сумки, потом ватной палочки, никак не комментируя происходящее, но всем своим видом выказывая раздражение. Данглар хранил молчание.

Последующие три ночи принесли новые трофеи: монету в один франк, ампулу с жидким удобрением, отвертку, а также мертвого голубя с оторванным крылом – его обнаружили на улице Жофруа-Сент-Илер, и эта находка, если можно так выразиться, подняла боевой дух Данглара.

Вид Адамберга, бесстрастного, с неизменной улыбкой на лице, приводил инспектора в замешательство. Он по-прежнему искал в газетах и журналах статьи, содержащие хотя бы упоминание о человеке, рисующем синие круги, и беспорядочно засовывал в ящик вырезки вперемешку с фотографиями, которые по мере поступления печатал для него Конти. Теперь в комиссариате все уже были в курсе событий, и Данглар начал беспокоиться. Однако с тех пор, как Патрис Верну сознался в совершении преступления, Адамберг пользовался неприкосновенностью, хотя, конечно, так не могло продолжаться до бесконечности.

– Сколько еще будет тянуться эта история, комиссар? – поинтересовался Данглар.

– Какая история?

– Да круги эти, господи боже мой! Что ж нам теперь, всю жизнь каждое утро предаваться размышлениям, стоя над валяющимися на асфальте бигуди?

– А, так вы о кругах! Это может быть надолго, Данглар. Даже очень надолго. Но разве это так уж плохо? Заниматься кругами или чем-то другим – не все ли равно? К тому же бигуди выглядят очень забавно.

– Значит, мы приостанавливаем работу?

Адамберг резко поднял голову:

– Об этом не может быть и речи, Данглар, ни в коем случае.

– Вы не шутите?

– Меньше, чем когда-либо. Дело скоро примет скверный оборот, Данглар, я уже вам говорил.

Данглар пожал плечами.

– И нам понадобятся все документы, что лежат здесь, – произнес Адамберг, указывая на ящик стола. – Возможно, после они будут нам совершенно необходимы.

– И после чего же?

– Не будьте таким нетерпеливым, Данглар, неужели вы желаете, чтобы кто-то поскорее умер!

На другое утро в 7-м округе, на проспекте Доктора Бруарделя, был найден рожок мороженого.

Матильда явилась в «Отель Великих людей», чтобы найти красавца слепого. «Для такого громкого названия отель, пожалуй, маловат, – подумала она. – Или, может быть, предполагается, что не нужно много номеров, чтобы поселить всех великих людей».

Дежурный у стойки позвонил в комнату Рейе и назвал имя посетительницы, затем сообщил, что месье Рейе не может к ней спуститься, у него неотложные дела. Тогда Матильда сама отправилась к нему.

– Что случилось? – крикнула Матильда через дверь. – Вы там голый и не один?

– Вовсе нет, – ответил Шарль.

– Что-нибудь похуже?

– Я отвратительно выгляжу и не могу найти бритву.

Матильда на секунду задумалась:

– Вы не видите, где она? Так?

– Правильно, – отозвался Шарль. – Я обшарил все. Не понимаю, куда она могла подеваться.

И он открыл дверь.

– Понимаете, королева Матильда, вещи пользуются моей слабостью. Они скрываются от меня, прячутся между сеткой кровати и матрацем, они выскакивают на пол из мусорной корзины, протискиваются в щели между плинтусом и паркетом. С меня довольно. Думаю, мне придется освободиться от вещей.

– У вас способностей даже меньше, чем у рыб, – заявила Матильда. – Те рыбы, что живут на больших глубинах, в полной темноте, как и вы, между прочим, выходят из положения и находят себе кучу еды.

– Рыбам не надо бриться, – проворчал он. – Черт бы побрал ваших рыб, глаза б мои на них не смотрели!

– Опять вы: «смотрели», «глаза»! Вы что, нарочно?

– Да, нарочно. У меня большой репертуар таких выражений: «глаза б мои не смотрели», «взглянул одним глазком», «я вам глазки строю», «глазам своим не верю», «у меня дурной глаз», «я на вас давно косо посматриваю», «в этом кафе меня кормят за красивые глаза», «когда-нибудь и я навсегда закрою глаза», «у меня глаз – алмаз», и все в таком же духе. У меня таких выражений сотни. Очень люблю их употреблять. Как те, кто снова и снова возвращается к одним и тем же воспоминаниям. Что до ваших рыб, то это правда: глаза б мои на них не смотрели.

– Не вы один такой. Честно говоря, большинству людей на рыб наплевать. Можно я сяду на этот стул?

– Прошу вас, садитесь. Скажите, а вы-то что находите в рыбах?

– Мы с ними понимаем друг друга. Кроме того, мы прожили вместе тридцать лет и теперь просто не решаемся расстаться. Если бы меня вдруг бросила какая-нибудь рыба, я бы совершенно растерялась. И потом, я с ними работаю, они мне помогают зарабатывать деньги, если хотите, они общаются со мной.

– Вы пришли ко мне потому, что я напоминаю вам одну из ваших чертовых рыб, живущих в полной темноте?

Матильда на секунду задумалась.

– Знаете, так у вас ничего не получится, – заключила она. – Хорошо бы вам стать немного рыбообразным, более гибким, более податливым. Конечно, это ваше дело, если вы поставили перед собой цель мучить всех и вся. Я пришла, потому что вам нужна была квартира, и, судя по всему, она вам по-прежнему нужна. Должно быть, у вас не так уж много денег. Между тем гостиница эта дорогая.

– Мне также дороги призраки, в ней обитающие. Главная же причина в том, что люди не хотят сдавать жилье слепому, так-то, королева Матильда. Люди боятся, как бы он чего не натворил, как бы не поставил тарелку мимо стола, не помочился на ковер, решив, что он в туалете.

– Лично меня слепые вполне устраивают. Мои работы о колюшке, морском петухе и особенно о морском ангеле позволили мне купить три квартиры, расположенные одна над другой. Большая семья, занимавшая квартиры на втором и четвертом этажах, то есть «Морского ангела» и «Колюшку», уехала. Сама я живу на третьем этаже, в «Морском петухе». «Колюшку» я сдала одной странной даме, а в «Морском ангеле» вполне могли бы поселиться вы, тем более что это на втором этаже, возможно, там вам будет удобнее. Я возьму за нее недорого.

– Почему недорого?

Шарль услышал, как Матильда усмехнулась и закурила. Он нащупал рукой пепельницу и протянул ей.

– Вы подаете пепельницу окну, – сказала Матильда. – Я сижу минимум в метре слева от того места, где, как вы считаете, я должна находиться.

– О, простите. Все-таки вы слишком прямолинейны. В подобных случаях люди стараются приспособиться, встают, хватают пепельницу и никак это не комментируют.

– Вы сочтете меня еще более прямолинейной, когда я вам сообщу, что квартира большая, красивая, но никто не хочет в ней жить, потому что она слишком темная. Поэтому я сказала себе: Шарль Рейе мне очень нравится. А поскольку он не видит, все должно устроиться как нельзя лучше: ему ведь все равно, темная квартира или нет.

– Тактичной вас и раньше нельзя было назвать, а сейчас и подавно, – вздохнул Шарль.

– Что верно, то верно, – согласилась Матильда вполне серьезно. – Так как же, «Морской ангел» вас не прельщает?

– Пожалуй, я не прочь взглянуть на него одним глазком, – с улыбкой ответил Шарль и притронулся к своим очкам. – Думаю, это мне очень подходит: мрачный морской ангел. Но если я хочу там поселиться, я должен досконально изучить повадки этой рыбины, в противном случае моя квартира станет обращаться со мной как с идиотом.

– Проще простого. Squatina aculeata, странствующая рыба, населяющая рыхлые придонные отложения в прибрежных зонах Средиземного моря. Почти безвкусная, мало кому нравится. Плавает как акула, загребая хвостом. Морда округлая, бахромчатые ноздри расположены по бокам, жабры широкие, в форме полумесяца, пасть оснащена многочисленными зубами, широкими у основания и заостренными к концу наподобие шипов. И кое-что напоследок: окраска коричневатая, с темными мраморными прожилками и светлыми пятнами, немного похожая, если угодно, на ковровое покрытие у входа.

– Пожалуй, этот зверь может мне понравиться, королева Матильда.

Было семь часов. Клеманс Вальмон работала у Матильды.

Она разбирала по порядку диапозитивы и умирала от жары. Она с удовольствием сбросила бы свой черный берет, с удовольствием сделала бы так, чтобы куда-нибудь подевались ее семьдесят лет и волосы стали, как прежде, густыми. Но теперь она уже никогда не снимала берет. Вечером Клеманс собиралась показать Матильде в сегодняшних газетах два интересных объявления, на которые очень хотелось ответить:

Г., мужчина 66 лет, хорошо сохранившийся, высокого роста, но с небольшой пенсией, ищет женщину приятной наружности, небольшого роста, но с приличной пенсией, чтобы вместе дожить остаток дней.

Честно и откровенно. Но было еще одно объявление, тоже весьма соблазнительное:

Сильный медиум, потомственный ясновидящий, с первого сеанса обеспечит вам необходимую защиту. Прочные любовные отношения, удача в делах, возвращение неверных супругов, хорошая работа, приворот: усиление любовных чувств и укрепление счастья. Работаю по письмам: прислать фото и конверт с маркой для ответа. Полный успех гарантирован.

«Чем я рискую?» – подумала Клеманс.

«Морской ангел» понравился Шарлю Рейе. На самом деле он все решил сразу, как только в гостинице Матильда сказала ему о квартире; колебался он лишь потому, что хотел скрыть, до чего ему не терпится согласиться. Шарль чувствовал, как с течением времени он становится все ужаснее, и его постепенно охватывал страх. Ему казалось, что именно Матильда, сама того не ведая, сможет вырвать его мозг из состояния болезненной ненависти, в которое он стремительно погружался. В то же время он не видел иного средства выжить, кроме как по-прежнему упорствовать в своей ненависти, и идея стать «добрым слепым» вызывала в нем омерзение. Шарль шаг за шагом обходил квартиру, проводя ладонями по стенам, а Матильда указывала ему, где находятся двери, краны, выключатели.

– Зачем мне ваши выключатели? – спросил Шарль. – Зачем мне свет? Какая вы глупая, королева Матильда!

Матильда пожала плечами. Она уже усвоила, что приступы злобы случаются у Шарля Рейе примерно каждые десять минут.

– А другие? – ответила Матильда. – Если кто-нибудь придет к вам в гости, вы не станете включать свет и будете держать людей впотьмах?

– Поубивал бы всех на свете, – пробурчал Шарль сквозь зубы, словно желая оправдаться.

Он принялся искать кресло, натыкаясь на всю мебель в еще незнакомой ему комнате, а Матильда не стала ему помогать. Ему так и не удалось сесть, и он повернулся к ней:

– Я сейчас стою к вам лицом?

– Более или менее.

– Включите свет.

– Он включен.

Шарль снял очки, и Матильда увидела его глаза.

– Да, правда, – произнесла она, немного помолчав. – Не надейтесь, что я сейчас скажу, что ваши глаза выглядят вполне сносно, потому что они ужасны. А с вашей бледной кожей они, честно говоря, делают вас похожим на живого мертвеца. В очках вы просто великолепны, а без очков смахиваете на скорпену. Если бы я была хирургом, милый Шарль, я бы вам все это подправила, чтобы вид был более подходящий. Нет никаких причин оставаться похожим на скорпену, если можно это изменить. У меня есть друг, он очень хорошо умеет делать такие вещи, он как-то раз привел в порядок одного парня, который после несчастного случая напоминал рыбу-солнечника – так его сплющило. Надо сказать, солнечники тоже не красавцы.

– А что, если мне нравится быть похожим на скорпену? – заявил Шарль.

– Черт возьми! – воскликнула Матильда. – Не будете же вы до конца дней утомлять меня историей своей слепоты, честное слово! Вы желаете остаться уродом? Отлично, оставайтесь уродом. Вы желаете быть мерзким злюкой, освежевать и выпотрошить весь мир и нарезать его на тонкие полоски? Отлично, сделайте это, милый Шарль, мне без разницы. Вы еще не знаете, но сейчас неудачный для вас момент: сегодня четверг, а значит, самое начало второго отрезка, а значит, до самого воскресенья никакие моральные принципы во мне не проснутся. Сострадание, терпение, утешение, вселяющие надежду предсказания и иные доблестные проявления любви к ближнему – всего этого до конца недели не предвидится. Мы рождаемся и умираем, а в промежутке, выбиваясь из сил, теряем время, делая вид, что хотим его сэкономить, – только это я могу сказать о людях. Когда наступит понедельник, я снова начну восхищаться их несносной медлительностью и тысячелетиями их блистательного пути, но только не сегодня, это совершенно немыслимо. Сегодня – время цинизма, разброда, пустячных дел и сиюминутных удовольствий. Значит, вы вправе желать быть скорпенообразным, муреноподобным, или кишечнополостным, или гидрой о двух головах, или Горгоной, или просто чудовищем, – пожалуйста, если вам так хочется, милый Шарль, только не надейтесь вывести этим меня из равновесия. Лично я люблю всех рыб без исключения, даже самых противных. Следовательно, в четверг все эти разговоры неуместны, совершенно неуместны. Своими истерическими приступами реваншизма вы вносите разлад в размеренное течение моей недели. Что действительно могло бы стать неплохим реваншем во втором отрезке, так это подняться в «Морского петуха» и выпить; а заодно я представила бы вам пожилую даму, живущую наверху. Однако сегодня ничего не выйдет, вы будете плохо с ней обращаться. С Клеманс следует быть особенно деликатным. Уже семьдесят лет она одержима одной идеей: найти любовь и человека, и если возможно, в одном лице, а это такая редкость. Вот видите, Шарль, у каждого в жизни свои проблемы. У нее-то самой любви хоть отбавляй, порой ей случается влюбиться в кого-нибудь по объявлению в разделе знакомств. Она читает, теряет голову, отвечает, отправляется на свидание, ее унижают, она возвращается и начинает все снова. Она кажется слабоумной и порой немного раздражает своей чрезмерной любезностью и навязчивыми знаками внимания; при всяком удобном случае она достает карты из кармана своих широких брюк и начинает раскладывать пасьянсы и гадания. А еще я постараюсь описать вам ее внешность, поскольку в голове у вас засела нелепая мысль, будто вы ничего не видите: у нее неприветливое, худое и по-мужски грубоватое лицо и мелкие острые зубки, как у землеройки, Crocidura russula,

1 Имеется в виду Клод Перро (1613–1688), французский биолог, медик и архитектор. Скончался от инфекции, полученной во время вскрытия верблюда в Ботаническом саду Парижа. (Здесь и далее – прим. перев.).

Продолжить чтение