Сладкая жизнь
Пролог.
1858 год
♫ Îles Jordan Critz
Туман, опустившийся над Линцбургом, полз по земле, окутывая плотным одеялом дома по пояс, заглядывая в окна и скрывая двери под собой, будто стирая саму возможность входа. Поздняя осень не порадовала теплом, а утопила город в слезах неба – бесконечном, мелком дожде, что не смывал грязь, а размазывал её по стенам, по стёклам, по лицам тех немногих, кто ещё осмеливался выйти на улицу. Водные потоки бежали вниз по улочкам, увлекая за собой слои смытой с улиц глины и пожухлых листьев. Первый снег, контрастируя своей хрупкой, почти девственной белизной, падая, тут же таял, смешиваясь с грязью.
Громкий женский вопль разрезал полуночную тишину, спугнув ворон с крыш соседних домов. Он доносился из дома на Келлерштрассе, из самого конца улицы, где деревянные фасады уже почти сгнили от сырости, а стёкла в окнах были покрыты слоем грязи и пыли. Дом №9 – кособокий, с провалившейся крышей и подвалом, выходящим прямо на мостовую, из щелей двери которого сочился слабый свет свечи. Крики длились часами, бесконечно тянущимися в ночной мгле, а затем резко стихли. Наступила тишина – такая глубокая, что слышно было, как дождь стекает по желобам. Заливистый крик младенца прервал внезапно накатившую, такую оглушающую тишину.
В ту ночь, пожертвовав своей жизнью, но подарив новую, ушла Маргарет Фальк – жемчужина, что так и не засияла. Её имя сулило чистоту, ценность, свет, а фамилия – Фальк – обещала крылья, взлёт, свободу сокола. Но жестокая правда жизни распорядилась иначе. Трясущимися от бессилия руками она провела по маленьким щёчкам, коснулась крошечного носа, едва дотронулась до пухлых губ младенца. Слёзы катились по её щекам, застилая глаза водянистой пеленой. Воздух в комнате был густым, пропитанным потом, кровью и чем-то ещё – запахом конца. Она не могла встать. Не могла дышать глубоко. Сердце билось, как будто пыталось вырваться наружу, чтобы убежать от того, что должно было случиться. В тот миг она поняла: её путь закончен. Она не увидит, как дочь сделает первый шаг. Не услышит, как она назовёт её «мамой». Она прижала младенца к груди, насколько хватило сил, и прошептала:
– Моя маленькая… светлая девочка Агата… Прошу… живи…
Её рука опустилась. Дыхание оборвалось. Свеча, что так отчаянно била ярким огнём, резко потухла, окутывая комнату во мрак. Тишину разорвал не крик Фридриха, нет он застрял в горле, превратился в стон, а разорвал тишину – плач. Тонкий. Пронзительный. Плач новорождённой Агаты.
Семилетняя Клара прижалась лбом к холодной деревянной двери, за которой стонала её мама. Каждый крик, доносившийся из спальни, впивался в девочку ледяными иголками. Она сжимала в руках тряпичную куклу – подарок матери, – пытаясь найти в ней хоть каплю утешения.
– Всё будет хорошо, золотце, – шептала ей нянька, пытаясь отвести от двери. – Мама скоро поправится.
Но Клара вырывалась и снова прилипала к щели, сквозь которую пробивался слабый свет свечи и слышался тяжёлый, прерывистый стон отца. Она чувствовала себя крошечной, беспомощной мышью, запертой в клетке, пока мир вокруг рушился. Она молилась, чтобы мама перестала кричать. Чтобы этот ужас закончился.
И ужас закончился. Крики резко оборвались, и наступила звенящая тишина, страшнее любого шума. А потом раздался новый звук – тонкий, пронзительный писк. И тогда нянька, забыв про Клару, перекрестилась и прошептала:
– Слава Богу, ребёночек жив.
Дверь распахнулась, и Клара увидела отца. Его лицо было мокрым от слёз и пота, а глаза – пустыми, как два тёмных колодца. Фридрих медленно опустился на колени. Пальцы впились в одеяло, которое ещё хранило теплоту тела, запах Маргарет. Он не смотрел на дочь. Смотрел лишь в пустые глаза жены. Плач Агаты не стихал. Он становился всё настойчивее, беспомощнее.
«Живи», – прошептала Маргарет. Это слово повисло в воздухе – не благословение, а приговор.
Фридрих закрыл глаза. За окном туман, непроглядный и вечный, врос в стёкла, стирая границы между домом и сырым чревом Линцбурга. Город принял свою дань. И замер, тяжело дыша, в ожидании следующей.
Часть 1. Глава 1. Пятый класс
Агата сидела за последней партой, прильнув лбом к прохладному стеклу, и глядела в окно, подперев голову рукой. Сентябрь выдался дождливым и промозглым. За стеклом снова – серая пелена, чёрные, тяжёлые тучи и яростные порывы ветра, гнувшие голые ветви. Агата не слушала учительницу, а наблюдала, как в вихре кружились листья. Красные, оранжевые, зелёные, жёлтые – вся осенняя палитра сливалась в безумный, яркий танец. Листья метались, сливаясь в вихрь, образуя мимолётные, замысловатые фигуры.
Она завороженно смотрела, как один особенно яркий, багряный листочек оторвался от общего потока и отчаянно полетел прямо к ней, шлёпнувшись в преграду между ними – в холодное стекло. Агата медленно приложила ладонь к тому месту, где он ударился, в знак приветствия. Резкий холод окна мгновенно пронзил её тёплую кожу.
– Смотри, эта сумасшедшая опять с природой разговаривает! – злорадно раздался голос сбоку.
– Ага, самая настоящая заклинательница тухлых листьев, – тут же подхватил другой, и по классу прокатился раскатистый, глумливый смех.
Агата очень медленно повернулась. Спокойно посмотрела прямо на Клауса Герке – в глаза, не моргая. Потом, чётко, демонстративно, широко показала ему язык.
Стало тихо.
Никто не ожидал такого.
Смех резко оборвался.
Она не сказала абсолютно ни слова.
Только снова развернулась и уткнулась лбом в стекло, словно возвращаясь к тому, кто мог её понять.
Учительница, мадам Бреннер, хлопнула ладонью по столу.
– Тишина! – её голос дрожал. – Клаус, к доске. Сейчас же.
Клаус встал, хихикая, но пошёл. Агата слышала, как он шепчет по пути: «Убийца. Проклятая. Чертовка».
Агата не обернулась, только сжала в кармане кусок вчерашнего хлеба, который испёк её отец.
После уроков Агата шла вдоль покосившегося деревянного забора, прижимая к груди потрёпанную тетрадку. Осенний ветер трепал её волосы, пытаясь вырвать страницы, но она крепче прижимала тетрадь. Возле калитки, прислонившись к ржавому столбу, её ждала Фрида – единственная подруга из класса, в слишком лёгком для этой погоды пальто.
– Агата, как ты? – спросила Фрида, тут же закусив покусанную губу. – Я слышала, Клаус опять тебя доставал?
– Всё в порядке, – сказала Агата, вымученно улыбнувшись, но глаза оставались тёмными и усталыми. – Я просто не обращаю на него внимания.
– Я думаю, тебе надо сказать Йохану – настаивала Фрида, ёжась от порыва ветра. – Он же как твой старший брат, просто обязан за тебя вступиться.
– Я не держу зла на Клауса, – Агата погладила ладонью потертую обложку тетради. – Ты же знаешь, что его отец сильно болен и лежит в кровати уже пять лет, не вставая.
– Но это не повод оскорблять тебя! – Фрида пнула камень, и тот с характерным плюхом утонул в луже, разбрызгивая грязные капли.
– Глупенькая ты, – покачала головой Агата, и вдруг её лицо озарилось тёплой улыбкой. – Вот возьми.
Она сняла свой шарф – толстый, вязаный, пахнущий корицей и домашним теплом – и ловко укутала Фриду, закрывая голую шею от пронизывающего ветра.
– Ну что ты, – попыталась запротестовать Фрида, но уже машинально уткнулась носом в мягкую шерсть. – Мне совсем не холодно.
– Да, только твоя кожа стала как у ощипленного гуся, – рассмеялась Агата, ткнув пальцем в мурашки на шее подруги.
Девочки громко засмеялись, пригнувшись от нового порыва ветра, который сорвал с ближайшего дерева последние жёлтые листья.
– Идём, – сказала Агата, хватая Фриду за рукав пальто. В её голосе вдруг появилась тревожность. – Мне нужно успеть домой, а то отец разозлится.
Агата и Фрида шли, шлепая по лужам, усеявшими Келлерштрассе. Из открытой двери трактира «У золотого льва» вырвался густой запах кислого пива и тушеной капусты, смешавшись с вечным запахом конского навоза. Где-то рядом слышался резкий стук молотка по металлу – это в своей мастерской работал жестянщик. Эти звуки и запахи были фоном всей её жизни, такими же привычными и неизменными, как хмурое небо Линцбурга.
Девочки жили на одной улице, и каждый их день начинался и заканчивался этим нехитрым маршрутом – от дома до школы и обратно. Но сегодня, словно сговорившись с осенним ветром, они не шли, а неслись по мокрым улицам, смеясь так звонко, что даже хмурое небо, казалось, светлело на мгновение. Ветер хлестал в лицо, дождь царапал кожу, но девочки смеялись громче, чем шум непогоды.
Их ноги шлепали по лужам, поднимая фонтаны брызг – грязных, искрящихся, беспечных. Капли оседали на поношенных ботинках, цеплялись за подол пальто, но разве могло это испортить их настроение? Они смеялись, раскинув руки, ловя ртом холодный воздух, и в этот момент дождь был не проклятием, а частью их маленького праздника.
Фрида внезапно сжала пальцы Агаты, глаза её сверкнули озорным огнём – и, прежде чем та успела вскрикнуть, резко дёрнула вперёд.
Мир опрокинулся, закружился в безумном вихре, и они вместе шлёпнулись в раскисшую лужу, подняв всплески грязи. Ледяная вода мгновенно залилась за воротники, пробралась под колготки, заставив Фриду взвизгнуть от неожиданного холода. Вода хлынула через края старых ботинок, ледяными ручейками пробежала по ногам, но это только развеселило их ещё сильнее.
Агата, обычно такая сдержанная, теперь хохотала, держась за живот. Но когда их взгляды случайно встретились, смех Фриды вдруг замер. Она увидела, как веселье в глазах подруги сменилось привычной усталой покорностью. Агата смотрела на свой дом, на темнеющее окно кухни.
– Ой, твои конспекты! – уже без прежнего смеха сказала Фрида, поднимая тетрадь.
– Пусть тонет, – безразлично махнула рукой Агата.
Фрида теребила мокрый подол платья, а потом тихо, почти шёпотом, спросила:
– Агата… а он… он всегда так?
Агата лишь молча кивнула, глядя себе под ноги. Фрида резко, неловко обняла её за плечи, прижалась мокрой щекой к её щеке и тут же отскочила.
Фрида улыбнулась себе, вытирая мокрые ладони о юбку, и спросила:
– Агата… Ты когда-нибудь думала, что мы…
– Что?
– Что когда-нибудь просто убежим отсюда? Далеко-далеко? Где нет Клаусов, нет этих вечных туч…
Агата легла на спину, глядя в низкое свинцовое небо. Капли дождя падали прямо в лицо, но она не закрывала глаза.
– Убежим. Обязательно.
Они лежали на спине посреди улицы, две мокрые, смешные фигурки, и Линцбург на мгновение перестал давить своей тяжестью. Где-то хлопнула дверь, заскулила собака, зашуршали колёса телеги – обычные звуки обычного города. Но для них сейчас существовал только этот момент: холодная лужа под спиной, смех, застрявший в горле, и пальцы, сплетённые в тугой узел – обещание, которое пока что не решались озвучить.
Йохан стоял у окна своей комнаты на втором этаже, наблюдая, как два маленьких тельца – его сестра и её подруга – неслись по мокрой улице, смеясь так беззаботно, что звук их смеха едва долетал сквозь стёкла. В груди у него сжалось. Он видел, как Агата, обычно такая сдержанная, хохотала, запрокинув голову. Такой он её почти не знал.
Из-за спины раздался тяжёлый кашель. Йохан обернулся. В дверном проёме стоял отец, его лицо было тёмным от нахмуренных бровей.
– Чего зеваешь? Дрова колоть помочь некому, а ты тут в облаках витаешь.
– Сейчас, отец, – кивнул Йохан, но не двинулся с места, глядя, как девочки скрываются за поворотом.
– Его ждут, а ты тут стоишь, как приклеенный, – голос Фридриха стал тише, но от этого лишь ядовитее. – Она после уроков должна по хозяйству помогать, а не по лужам шляться. И ты бы лучше за ней смотрел. Старший брат. Должен был матери заменить, а не потакать.
Йохан сжал кулаки, чувствуя, как привычная горечь подступает к горлу. «Заменить». Эти слова он слышал с семи лет. Он не мог заменить мать. Никто не мог. Но отец возложил на него эту ношу – быть опорой, быть взрослым, быть на стороне порядка и строгости. А как быть с Агатой? Как защитить её, не предав отца? Он молча развернулся и прошёл мимо отца вниз, на улицу, к поленнице. Каждый удар топора по полену отдавался в нём глухим эхом этого вечного, неразрешимого конфликта.
Вернувшись домой, Агата осторожно ступая, прошла в свою комнату. Сняла грязную, сырую одежду, переоделась в чистое. Выходя из комнаты, чтобы постирать бельё, столкнулась с отцом.
– Где тебя носило? – рявкнул он. – Что с твоей одеждой?
– Я… мы с Фридой… – голос её сорвался, став тонким и беззащитным. Она потупила взгляд, разглядывая потёртые половицы. – Просто бежали под дождём. Упала в лужу.
Фридрих Фальк стоял, тяжело дыша, его широкая грудь поднималась и опускалась под застиранной рабочей рубахой. От него пахло мукой, дрожжами и чем-то горьким – этот запах она помнила с раннего детства.
– Бежали, – повторил он, и слово прозвучало как приговор. – Копошилась в грязи, как уличная кошка. Твоя мать… – он оборвал себя, сжав кулаки. Голос дрогнул, став тише, но от этого лишь страшнее. – Твоя мать никогда…
Он не договорил. Не смог. Лицо его исказилось гримасой боли, и он резко отвернулся, уставившись в тёмный коридор.
– Стирай. Чтобы ни пятнышка, – бросил он через плечо глухим, усталым голосом. – И чтоб больше этого не было. Ты не ребёнок, чтобы валяться в луже.
Он не двинулся с места, продолжая стоять спиной к ней, огромный и сломленный, заслоняя собой свет из кухни. Агата молча проскользнула мимо, затаив дыхание, чувствуя, как комок в горле мешает дышать. Радость, что ещё минуту назад согревала изнутри, испарилась, оставив после себя лишь знакомый холод и тяжёлый осадок вины.
Проходя мимо кухни, Агату остановил тихий, шипящий голос. Старшая сестра Клара сидела на стуле, поджав под себя одну ногу, и лениво перебирала пальцами горсть зерна. Зерна с сухим шелестом падали обратно в миску.
– Опять отец злится из-за тебя, никчёмная.
Агата замерла, не оборачиваясь, чувствуя, как от этого голоса напрягается спина.
– Я ничего такого не сделала, – пробормотала она в стену, сжимая мокрый свёрток с одеждой.
Раздался короткий, едкий смешок.
– Да, конечно, ничего. Ты просто родилась.
Слова повисли в воздухе, острые и отточенные, как лезвие. Они впились в спину Агаты точнее, чем любое ругательство отца. Она не нашла, что ответить. Давно уже не находила. Просто стиснула зубы и, пригнув голову, рванулась вперёд, в темноту коридора, оставив за спиной тихий, полный ненависти шелест зёрен и пустоту тёмной кухни.
Клара осталась сидеть за столом, медленно перебирая оставшиеся зёрна. Её пальцы, только что такие напряжённые и резкие, теперь двигались вяло. Тишина в доме стала давящей. И вдруг её обожгла память – её собственная, яркая и оттого ещё более болезненная.
Вспышка.
Лето. Солнечный зайчик пляшет на столе, на котором мать, Маргарет, раскатывает тесто. Кларе лет семь, она стоит на табуретке, старательно посыпает стол мукой из маленькой ситечки, как её научили.
– Вот так, моя большая девочка, – смеётся мать, и её золотые волосы пахнут солнцем и дрожжами. – Без тебя мой пирог бы точно пригорел.
Клара надувает щёки от важности. Она – главная помощница. Мама доверяет ей самое ответственное дело.
– Когда у тебя появится братик или сестрёнка, – говорит Маргарет, подмигивая, – ты будешь учить всему, как я учу тебя.
Клара кивает, сердце её поёт от гордости. Она уже представляет, как будет нянчить маленького, покажет ему все секретные уголки сада, будет защищать от дворовых мальчишек.
Вспышка гаснет.
И снова – пустая кухня, запах пыли. И эта девочка с глазами матери, которая пришла на её место, украла её будущее, в котором она была нужной и любимой старшей сестрой, а не озлобленной тенью в углу. Ненависть к Агате была хоть каким-то выходом для боли, что разрывала её изнутри. Гораздо легче было ненавидеть, чем признать, что та, прежняя, счастливая Клара, умерла в ту же ночь, что и их мать.
А в гостиной, куда он ушёл, Фридрих Фальк стоял, уставившись в потухший камин.
Внутри него, словно разрыв от снаряда, раскрылась глухая, кровавая рана – память.
Вспышка.
Другой вечер. Дождь стучит в окно, но в доме на Келлерштрассе тепло и шумно. Дверь с силой распахивается, и в прихожую врываются два мокрых комочка – маленькая Клара и Йохан, чуть постарше. Они кричат, смеются, с них течёт вода, они топают ногами по половицам, оставляя грязные следы.
– Мама, мы дома!
И она, Маргарет, уже тут как тут. Не с упрёком, не с криком, а с широкой, светлой улыбкой, от которой в доме словно зажигаются свечи.
– Ах вы, мои водяные крысята! Быстро всё это с себя долой!
Она хватает их в охапку, смеётся, её золотистые волосы пахнут дрожжами и корицей. Она помогает им раздеться, заворачивает в сухое, мягкое одеяло, сажает у печки. А потом бежит на кухню и возвращается с двумя кружками парного молока с мёдом.
– Чтобы не простудиться, мои непоседы.
А он, молодой Фридрих, стоит в дверном проёме и смотрит на эту картину. И не может сдержать улыбки. Его сердце тогда было полным, тёплым, как этот только что испечённый хлеб. Он подходит, обнимает Маргарет за талию, целует её в висок. Она прижимается к нему, и её смех звенит, как колокольчик. Это был его дом. Его крепость. Его счастье.
Вспышка гаснет.
И его грудь снова пронзает ледяной штырь реальности. Тишина. Холод. И эта девочка с виновато опущенной головой, чей приход в мир погасил все свечи. Её вина была в том, что она жива. А его – в том, что он не смог её простить. И от этой двойной вины не было спасения.
Он сжал кулаки, чувствуя, как старые шрамы на душе кровоточат с новой силой. Ненависть к дочери была единственным, что хоть как-то приглушало всепоглощающую ненависть к себе самому.
Глава 2: Запах хлеба.
♫ Anomali Reprise Jordan Critz
Агата спустилась по скрипучей лестнице в сырой и тёмный подвал, бережно держа в руках лампу, свет которой отбрасывал на стены прыгающие беспокойные тени. Воздух внизу был густым и тяжёлым, пахло влажной землёй, мылом и дымом – печь уже топилась, и её живое тепло медленно прогоняло промозглый холод, согревая не только дом, но и душу. Выстирав бельё в большом жестяном тазу с коричневым хозяйственным мылом, Агата развесила одежду на натянутой верёвке рядом с тёплой печью. Мокрые рубашка и юбка тяжело свисали, наполняя воздух влажным запахом чистоты. Устало опустившись на грубую деревянную скамью, она закрыла лицо руками. Шершавые ладони пахли мылом и чем-то своим, родным.
Не то чтобы она страдала в этом доме. Нет. Она любила отца, его усталую сгорбленную спину над тестом. Любила брата Йохана, который всегда незаметно подкладывал ей лишнюю краюху хлеба. Даже сестру Клару, чьи колкости, казалось, были просто ещё одним способом говорить, – её она тоже любила. Но ей до боли не хватало любви к себе. Тёплых, крепких объятий отца, в которых можно было бы утонуть и забыть обо всём. Его тихого «всё хорошо, дочка», которое так и не прозвучало. Громкого, заразительного смеха сестры, который когда-то, давным-давно, возможно, и был. Помощи и защиты от брата, который видел, как её дразнят, но лишь молча отводил глаза, словно боялся нарушить хрупкое, гнетущее перемирие в их собственном доме.
Она сидела так, слушая потрескивание дров в печи, и вдыхала знакомый, уютный запах горящего дерева, который вместе с теплом медленно наполнял подвал. Этот запах был главным и единственным, что по-настоящему успокаивало её здесь. Это была любовь, которой ей так не хватало.
Утро следующего дня выдалось на удивление солнечным. После нескольких недель бесконечных дождей и тумана небо над Линцбургом стало чистым, пронзительно-голубым, и ослепительно яркое, хоть и нежаркое осеннее солнце светило вовсю.
Агата, как всегда, ждала Фриду на перекрёстке у старого фонарного столба. Лучи солнца играли в её волосах, отогревая щёки.
– Привет, подружка! – Фрида подбежала, запыхавшись, и сразу обняла Агату за плечо, широко улыбаясь. – Посмотри, какая сегодня замечательная погода! Словно сам город умылся!
Агата фыркнула, но её глаза сияли. Она поймала руки подруги и резко рванула на себя.
– Да что там замечательная, – засмеялась она, начиная кружить Фриду. – Это самая прекрасная погода за последние месяцы! Просто дух захватывает!
Девочки, сцепив руки, закружились посреди улицы, подставив лица тёплому солнцу. Их смех, звонкий и беззаботный, звенел в хрустальном воздухе, разносясь по мокрым крышам и смывая вчерашнюю тяжесть. Они кружились, пока у них не закружилась голова, и рухнули на влажную после ночного дождя, но уже согретую солнцем траву обочины, продолжая смеяться и глядя в бесконечную чистую синеву над головой.
– Что у нас сегодня? – спросила Фрида, вставая и отряхивая юбку от прилипших травинок – Опять арифметика у Бруно? Или снова эти чёртовы даты по истории?
– Нет, – ответила Агата, вставая с земли и поправляя потёртую лямку сумки. – Сегодня природоведение. С мадам Бреннер.
Фрида скривилась, как от кислого яблока.
– Опять про червей и плесень?
– Ага, – кивнула Агата. – И про то, как дождь размывает почву.
– Ну мы и везунчики, – хмыкнула Фрида, но тут же подмигнула. – Зато после уроков – мы. И никаких червей. Только мы с тобой.
Агата достала из сумки кусок ароматного хлеба, разделила его по полам и дала одну половинку Фриде.
– Ммм… – протянула Фрида, вдыхая аромат. – Как жаль, что твой отец так редко печёт.
– Да, – вздохнула Агата, и тень легла на её лицо. Но уже через мгновение оно озарилось решимостью. – Но я обязательно научусь печь его сама! – воскликнула она.
– Да, это будет здорово, когда ты откроешь свою пекарню! – Фрида захлопала в ладоши. – Я буду твоим самым первым и самым постоянным клиентом, вот увидишь! Буду приходить каждый день и съедать все твои булочки!
Агата счастливо улыбнулась и запрокинула голову, чтобы посмотреть на солнце. И в этот миг на её лоб упала прохладная, круглая капля.
– Что? – удивилась она, моргнув. Ещё одна капля упала на её руку. Сверху, сквозь редкие листья клёна, проглядывало по-прежнему ясное небо. – Грибной дождь! Бежим!
Они понеслись по улице, под редкими тёплыми каплями, падающими с совершенно чистого неба. Солнце слепило глаза. Фрида, спотыкаясь, хрипела от смеха. Агата толкала её в спину, торопя.
За углом уже виднелась серая школьная стена.
После школы Агата вернулась в пустой дом. Тишина встретила её густым, неподвижным воздухом. И тогда она вспомнила утренний разговор с Фридой. В глазах у неё блеснули те самые огоньки – упрямые и решительные.
Она собрала на кухне муку, дрожжи, соль, взяла кувшин с водой и спустилась в подвал. В печи тлели угли. Она подбросила охапку дров, дождалась, пока пламя разгорится, и принялась за дело.
Дрожащими руками она отмерила муку. Это была не просто мука. Это была пыльца памяти, мельчайшая субстанция того мира, где мама была жива. Агата представляла, как те же самые частицы оседали на тёплых, умелых руках Маргарет. Она замешивала не просто тесто – она замешивала свою тоску, свое одиночество, свою яростную, невысказанную потребность быть ближе к той, кого она никогда не знала.
Тесто вышло липким и непослушным. Оно липло к пальцам, к столу, словно не желая принимать в себя её неумелую любовь. «Вот и я, – с горькой усмешкой подумала Агата, – липну к этой семье, а они от меня отскакивают, как от чего-то чужеродного». Но она не сдавалась. Она месила, вкладывая в каждый движение немой вопрос: «Прими меня. Сделай меня частью себя. Дай мне форму, какую хочешь, только позволь принадлежать».
Агата месила его, кряхтя от усилий, как когда-то видела у отца. Но вместо упругого, гладкого шара у неё получалась бесформенная, мокрая масса. Она подсыпала ещё муки, потом ещё – тесто стало тугим, как камень. Пришлось добавить воды.
В итоге ком всё же собрала. Положила его в деревянную миску, прикрыла тряпкой и поставила в тёплый угол у печки. Ждать.
В подвале было тихо. Только часы стучали на стене да потрескивали поленья. Агата сидела на скамье и смотрела, как тень от огня пляшет на стенах. Она представляла, как отец войдёт, удивится и, может быть, улыбнётся. Может, даже скажет «молодец».
Через час тесто поднялось. Не так высоко, как у отца, но поднялось. Агата радостно смахнула его в форму и сунула в печь. Жар ударил в лицо.
Доставать пришлось железной лопатой. Хлеб вышел кривой, с одним пригорелым боком. Но пах он… пах он как настоящий. Тёплый, хрустящий, своий.
Она отломила горбушку. Мякиш внутри был влажным и липким – не допёкся. Но это был её хлеб. Она его сделала. И это было главное.
Агата сидела на тёплых каменных ступенях подвала, с гордостью жуя свой первый, ещё тёплый хлеб. Корочка хрустела на зубах, а сердце пело. Услышав, как скрипит дверь и голоса семейства, вернувшегося домой, она вскочила, сжимая в руках своё творение, готовясь показать его.
Но шаги на лестнице были слишком тяжёлыми. Свет от лампы в руке отца отбросил на стену огромную, колеблющуюся тень.
– Что тут происходит? – рявкнул Фридрих, его голос, грубый и уставший, ударился о низкий потолок подвала, заглушая даже треск поленьев в печи.
Он тяжело спустился на последнюю ступеньку, его фигура заслонила весь свет. Взгляд скользнул по рассыпанной муке, грязной миске, мокрому пятну на полу и наконец упал на Агату, прижимающую к груди неровную, подгорелую буханку.
– Я… я испекла хлеб, – выдохнула она, пытаясь поймать его взгляд, но он смотрел не на неё, а на беспорядок. На дрова. На муку.
– Мои дрова, – он произнёс тихо, и это было страшнее крика. Он сделал шаг вперёд, и Агата инстинктивно отступила к печи. – Моя мука. Моя печь.
Его рука резко взметнулась. Агата зажмурилась, ожидая удара. Но он не ударил её. Он вырвал буханку из её рук и с силой швырнул её в каменную стену.
Раздался глухой, влажный звук. Хлеб разлетелся на куски, рассыпавшись по полу жалкими, дымящимися крошками.
– Убери, – прошипел Фридрих, его глаза были пусты. – Чтобы ни пылинки. И чтобы я больше этого не видел.
Наступила тишина. Было слышно, как затаив дыхание, стоят на лестнице Йохан и Клара.
Йохан, затаив дыхание, и слышал всё: глухой удар хлеба о стену, леденящее молчание, сдавленное рыдание сестры. Его собственное сердце бешено колотилось, а ноги будто вросли в ступени. Он видел, как Агата, вся сжавшись, молча собирала крошки с грязного пола.
Внутри него поднялся крик. Кричало всё: разум, сердце, кровь. Кричало, чтобы он спустился, встал между отцом и сестрой, поднял этот униженный, разбитый хлеб и сказал что-то. Что-то важное. Но он видел спину отца – огромную, сгорбленную, но от этого не менее хрупкую. Он видел, как дрожат его плечи. И Йохан понимал: его вмешательство не остановит боль, а лишь обрушит на Агату новый шквал гнева, а отца – в бездну ещё большего отчаяния.
Он не сделал ни шага. Он просто стоял и слушал, как скребутся по полу пальцы его сестры, и чувствовал себя величайшим предателем. Предателем по отношению к Агате, которую он клялся защищать. И предателем по отношению к отцу, чью боль он понимал, но принять не мог. Эта двойная вина разрывала его на части.
Клара, затаившись в тени, сжимала перила так, что пальцы побелели. И впервые за долгие годы в её душе, вместо злорадства, шевельнулось что-то похожее на страх. Не страх перед гневом отца, а страх от осознания той бездны горя, что разверзлась в этом подвале. Она видела, как хлеб, этот символ жизни и тепла, разлетелся о стену, как когда-то разбилась их семья. И она поняла, что ненависть отца к Агате была даже сильнее, чем её собственная. Это была титаническая, всепоглощающая сила, способная уничтожить всё на своём пути, даже память о матери. И на мгновение ей стало жаль не себя, и даже не Агату, а того папу, который когда-то смеялся, обнимая их с мамой. Его больше не существовало. И виной тому была не только смерть жены, но и невыносимая тяжесть вины перед дочерью, которую он так и не смог простить – ни её, ни себя.
Фридрих Фальк не пошёл наверх. Гнев, что вытолкнул его из подвала, разбился о каменные ступени и рассыпался тяжёлым пеплом где-то у него в груди. Он замер в тёмном пролёте лестницы, прислонившись лбом к прохладной, шершавой стене, и слушал.
Слышал, как за его спиной стихли рыдания. Как послышался мягкий шорох – это она, Агата, стала на колени. Слышал, как её пальцы, осторожные и жадные, скребут по грязному полу, собирая крошки, эти жалкие остатки её первого хлеба. Его хлеба. Его муки. Его дров.
Он сжал кулаки так, что костяшки побелели, впиваясь в застиранную ткань штанов. В горле стоял ком, горький, как полынь. «Свинья», – прошипел он сам себе мысленно, повторяя только что брошенное дочери слово. Но это слово ударило теперь по нему самому.
Он рискнул бросить взгляд через плечо, в щель между ступенями.
В слабом свете, что пробивался из топки печи, он увидел её спину. Худую, хрупкую, вздрагивающую от подавляемых всхлипов. Она была так мала в этом полумраке, залитая грязной водой, среди разбросанной муки. Не героиня, не бунтарка, пришедшая бросить ему вызов. А просто девочка. Его девочка.
И в этот миг сердце его сжалось от боли, такой острой и чудовищной, что он едва не застонал. Перед ним стоял не просто беспорядок и испорченные припасы. Перед ним стояло её желание. Первое, самое искреннее и беззащитное желание, рождённое не из каприза, а из чего-то глубокого, унаследованного. Желание быть ближе. К нему. К печи. К памяти матери.
Он увидел не дерзкую девчонку, а тень Маргарет. Ту самую, что когда-то, много лет назад, тоже впервые, робко подошла к печи в доме её отца. И он, молодой Фридрих, тогда стоял точно так же в стороне, затаив дыхание, боясь спугнуть её счастье.
Разница была в том, что тогда он подошёл, обнял её сзади и прошептал на ухо: «У тебя получится, золотце моё». А сейчас он швырнул её надежду в стену.
Рывком оттолкнувшись от стены, он тяжело, словно каждый шаг давался невероятным усилием, поплёлся наверх. Он не мог смотреть больше. Не мог вынести этого зрелища – её горького, безмолвного труда по собиранию осколков их сломанного общего мира.
Он поднялся в кухню, хлопнул дверью. Прошёл в свою комнату и упал на кровать, уткнувшись лицом в подушку.
Когда Агата, закончив уборку, поднялась из подвала, в доме стояла гнетущая тишина. На кухне за столом сидели отец, Клара и Йохан. Они не разговаривали, но в воздухе висело невысказанное напряжение – они перебрасывались краткими, колючими взглядами, полными взаимных упрёков.
Но стоило Агате переступить порог, как все три пары глаз разом уставились на неё. Молчаливое, тяжёлое недовольство, витавшее между ними, теперь обрушилось на неё единым фронтом.
Фридрих сидел, ссутулившись, его натруженные руки лежали на столе неподвижно. Взгляд был уставшим и пустым, но когда он поднял его на дочь, в глубине вспыхнула знакомая Агате старая боль.
Клара откинулась на спинке стула, скрестив руки на груди. Её тонкие губы были плотно сжаты, а во взгляде читалось холодное, почти злорадное ожидание. Она первая нарушила тишину, и её голос прозвучал резко, точно удар ножом:
– Ну, героиня наша пришла. Пол подвала теперь липнуть к ногам будет от твоего «шедевра»?
Йохан сидел, отвернувшись к окну, но по напряжённой спине было видно, что он слышит каждое слово. Он не вступался, не оборачивался. Его молчаливая отстранённость была хуже любого упрёка.
– Подвал убран? – спокойно, почти отстранённо спросил отец, не отрывая тяжёлого взгляда от Агаты.
– Да, – коротко ответила она, опустив глаза на свои сцепленные, всё ещё испачканные мукой пальцы.
– Подойди ближе, – сдавленно произнёс Фридрих, и его сжатый кулак медленно лег на стол. – Это ты что, у нас теперь юный пекарь?
– Я… я просто хотела…
– Просто хотела… – протянул он, и в его голосе зазвучала усталая, набрякшая болью насмешка. – В этом доме хлеб пекут только я. И твоя мать пекла. – Он отпил из глиняной кружки, вода показалась ему горькой. – Свою мать ты у нас отняла. И что же, решила занять её место у печи?
– Отец, я же…
– Молчать! – рявкнул Фридрих, и Агата вздрогнула, будто от удара. – Хлеб, я смотрю, у тебя получился. Весь пол в подвале им измазала. Свинья.
Агата потупила взгляд, чувствуя, как горячая волна стыда поднимается к щекам.
– Я просто хотела…
– Что ты хотела? – Фридрих внезапно ударил кулаком по столу. Дерево глухо ахнуло, тарелки звякнули. – Хотела напомнить, как это – терять самое дорогое? Хлеб… – Он фыркнул, и в этом звуке была вся горечь мира. – Твоя мать отдала за него жизнь. За возможность ставить его на этот стол. А ты… ты пришла испоганить её память своим убогим баловством.
– Пап, она же просто… – начал Йохан, но отец резко оборвал его.
– Молчать! Ты всегда её защищаешь! – Его глаза, налитые кровью, впились в Агату. – Она родилась, и её не стало. Понимаешь? Одна жизнь – за другую. Неравноценная замена.
Слёзы жгли глаза Агаты, но она не позволяла им скатиться, глотая солёный комок обиды.
– Я не виновата, – выдохнула она, сама не веря, что осмелилась это сказать.
Наступила мёртвая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Фридриха.
Он медленно поднялся. Он был огромным и страшным, заслоняя собой скудный свет кухонного окна.
– Виновата. Каждый твой вздох – напоминание. Каждая слеза, которую я проливаю в темноте. – Он подошёл вплотную. От него пахло хлебной закваской и горем. – Ты никогда не подойдёшь к печи. Никогда не прикоснёшься к моей муке. Никогда не осквернишь память о ней своим неумелым прикосновением. Поняла?
Агата кивнула, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как сжимается горло.
– С сегодняшнего дня, после школы – прямо домой. Никаких гуляний с Фридой. Будешь помогать Кларе по хозяйству. А о печи забудь. Навсегда.
Он отвернулся от неё, тяжело опустился на стул и уставился в пустую тарелку. Разговор был окончен.
Агата стояла ещё мгновение, потом развернулась и побежала наверх, в свою комнату, прикусив губу до крови, чтобы не закричать. А на кухне Клара тихо, с ледяным удовлетворением произнесла:
– Надо же, даже хлеб испечь нормально не может. Ни на что не годна.
В тот день Агата поняла. Поняла раз и навсегда. Что как бы она ни старалась – отец, брат и сестра никогда не полюбят её. Никогда.
Спустя час, когда в доме всё стихло, а её собственные слезы иссякли, она услышала осторожный скрип половиц у своей двери. Дверь приоткрылась без стука, и в щель на пол бесшумно упал небольшой, аккуратно завернутый в чистую тряпицу сверток. Тень за дверью тут же исчезла.
Агата подошла, подняла сверток. Развернула. Внутри лежал кусок хлеба – не тот, что испекла она, а отцовский. Кусок был небольшим, но ровным, как будто его отрезали с особой аккуратностью. К хлебу была прикреплена записка, наспех начертанная знакомым угловатым почерком:
«Чтобы не сдохла с голоду. И не ной».
Агата прижала хлеб к груди. Он был черствым и холодным, но в тот вечер он согрел её больше, чем любая печка. Это была не просьба жить от умершей матери, а суровое, неловкое «живи» от сестры, которая, казалось, желала ей исчезновения.
Глава 3. Небельгассе, 17
♫ Îles Jordan Critz
Утро выдалось таким же серым и промозглым, как и всегда. Туман висел над Линцбургом плотной, непроглядной пеленой, скрывая концы улиц и превращая знакомый путь в лабиринт из призрачных очертаний. Агата, не спавшая уже который час, молча наводила порядок в доме, как и велел отец.
Протирая пыль с тяжёлой дубовой консоли в коридоре, она не заметила, как из соседней комнаты вышла Клара. Они столкнулись плечом к плечу.
– Совсем не видишь, куда идёшь? – тут же прошипела Клара, размахивая перед самым носом сестры мокрой, грязной тряпкой. – Ты у нас ещё и слепая, оказывается.
– Прости, пожалуйста, я правда не заметила тебя, – пробормотала Агата, отступая на шаг.
– Лгунья! – Клара с силой пнула жестяной таз у ног Агаты. Вода грязным мыльным следом хлынула на пол, мгновенно затекая в щели между потемневших досок.
– Зачем ты это сделала? – взвизгнула Агата, тут же опускаясь на колени и пытаясь ладонями собрать растекающуюся лужу.
В коридоре появился Йохан.
– Что за крики? – его голос прозвучал резко, но тут же смолк, когда он увидел «потоп» и Агату на полу. Он молча подошёл, выхватил тряпку из рук бездействующей Клары и, опустившись на корточки, стал помогать сестре вытирать воду.
– Это ты сделала? – не отрываясь от работы, он бросил короткий взгляд на Клару.
– Ещё чего! Это вон кто, – фыркнула та, указывая подбородком на Агату. – Она не только глухая, но и слепая. Не заметила собственного таза.
– Неправда, – тихо, почти шёпотом, выдохнула Агата.
Йохан посмотрел на неё, на её белые от напряжения пальцы, на лицо Клары, искажённое злорадством. Что-то в нём дрогнуло. Он поднялся, взял Клару за руку и с отвращением вложил ей в ладонь мокрую тряпку.
– Агата, идём. Нас звал отец. – Он ткнул пальцем в грудь Кларе. – А ты – убери тут всё. Чтобы сияло.
Не добавив больше ни слова, он развернулся и уверенным шагом зашагал в сторону выхода во двор, даже не оглянувшись, чтобы проверить, идёт ли за ним Агата.
– Ты пожалеешь об этом, – проскрежетала Клара, сжимая в руке мокрую тряпку. – Оба пожалеете.
Агата ничего не ответила. Она лишь бросила на сестру короткий, ничего не выражающий взгляд, швырнула свою тряпку в пустой таз и пошла за братом, в промозглый, туманный двор, навстречу зову отца.
– Спасибо. – сказала Агата, когда они с Йоханом вышли из дома.
– За что? – Я сделал так, как должен был поступить любой.
– Да, но не любой бы сделал тоже самое. – сказала Агата, всматриваясь в лицо Йохана.
– Йохан. – раздалось громогласное эхо из-за угла дома.
– Пошли – сказал Йохан и за ткань рукава потянул Агату за собой.
Они вышли из-за угла. Фридрих Фальк, замахиваясь большим топором, рубил поленья пополам, заготавливая дрова на зиму.
– Ты звал нас? – спросил Йохан, останавливаясь на почтительном расстоянии.
Отец искоса, не отрываясь от работы, посмотрел на Йохана и Агату.
– Да, – коротко бросил он, и топор с глухим стуком обрушился на полено, рассекая его надвое.
– Что ты хотел? – спросил Йохан, засовывая руки в карманы штанов.
Фридрих опустил топор на землю, выпрямился и вытер лоб рукавом.
– Нужно сходить в дом 17 на Небельгассе. К фрау Брунгильде.
– Небельгассе? – переспросил Йохан, нахмурившись. – Это же чуть ли не другой конец города. Зачем?
Фрау Брунгильда жила в доме №17 на Небельгассе – старом, с облупившейся штукатуркой и тёмными, наглухо зашторенными окнами. В Линцбурге о ней ходили редкие, обрывочные слухи. Не ходила в церковь, не появлялась на рынке, не участвовала в жизни города. Шептались, что она вдова, похоронившая мужа ещё до войны, и с тех пор её жизнь замерла. Лишь немногие знали правду: она была двоюродной сестрой Маргарет Фальк. Она не винила Агату. Она просто хранила молчание. И в этом молчании, в пыльных сумерках своего дома, она хранила последние, самые сокровенные вещи той, чью память все остальные старались забыть.
– Вчера на рынке она меня остановила, – пояснил Фридрих, его взгляд стал тяжёлым. – Говорит, разбирала вещи на чердаке и нашла кое-что… твоей матери. Серебряный поднос её бабки, который ваша мать очень любила и… альбом с фотографиями, да ещё какие-то личные вещи матери. Сказала: «Пусть дети придут, заберут. Ей бы этого хотелось».
Агата замерла, сердце её ёкнуло. Фотографии мамы… Внутри груди отдавало теплом и лёгким предвкушением. Увидеть маму… Пусть и на фотографии.
– Зачем нам теперь это? – спросил Йохан, и в его голосе прозвучало нежелание ворошить прошлое. – Прошло столько лет.
Фридрих тяжело вздохнул.
– Это ваше наследство. Вашей матери. Идите и заберите.
Он резко отвернулся, снова берясь за топор, давая понять, что разговор окончен.
Дорога на Небельгассе, 17 пролегала через весь город. Агата и Йохан шли, шлёпая по лужам и кутаясь в воротники своих пальто. Утренний город был пустынен; лишь несколько бездомных собак лениво бродили у помойных баков, да стаи ворон с карканьем гоняли друг друга за остатками еды.
– Как дела в школе? – негромко спросил Йохан, когда они прошли примерно четверть пути.
Агата даже вздрогнула от неожиданности. Брат редко заговаривал о таких вещах и почти никогда не интересовался её школьной жизнью.
– В-всё хорошо… – немного запнулась она, и Йохан бросил на неё короткий, внимательный взгляд, слегка сжав челюсть.
– Если тебя кто-то обижает…
– Меня никто не обижает! – резко перебила его Агата.
– Тогда почему ты так заволновалась? – он не повысил голос, но в его тоне чувствовалось упорство.
– Я не в-волнуюсь… – запаниковала она, отводя глаза. – Просто… просто немного холодно.
Йохан внезапно остановился, и Агата едва не наткнулась на него. Он повернулся к ней, и в его глазах читалась не грубость, а глубокая, молчаливая озабоченность.
– Слушай, я правда не хочу, чтобы к тебе относились плохо. Ты ни в чём не виновата. И все эти глупые обвинения, что из-за тебя умерла наша мать…
– Но она же умерла из-за меня, – тихо выдохнула Агата, глядя в сторону.
– Не говори так, – мягко, но твёрдо сказал Йохан. Он взял сестру за плечи, и его большая, грубоватая рука легла на её худую спину почти по-отечески. – Никогда так не говори. Она любила тебя, очень ждала твоего рождения. И никогда бы не обвинила тебя в своей смерти.
– Всё нормально. Спасибо тебе, – сказала Агата, и её голос дрогнул. Она мягко дотронулась до его руки. – Я не злюсь на них нисколечко. И я не обращаю внимания на глупые сплетни.
– Это правильно, – кивнул Йохан, и они снова пошли. Через несколько шагов он, словно пытаясь разрядить обстановку, добавил: – Наша тётка тоже любит печь хлеб. Конечно, не такой вкусный, как у нашего отца, – он улыбнулся уголком рта. – Но, если тебе нравится это дело, я думаю, она сможет научить тебя.
– Не думаю, что отцу понравится это, – с сомнением покачала головой Агата.
– А ты ему не говори, – с лёгкой, почти мальчишеской ухмылкой предложил Йохан.
– Ты предлагаешь мне прогуливать уроки? – нахмурилась Агата. – Ведь отец велит после школы сразу домой.
– Можно попросить тётку, чтобы ты помогала ей после школы. Она может отпросить тебя у отца, сказать, что ей нужна помощь по хозяйству.
– Было бы славно, – лицо Агаты озарила робкая улыбка. – Мне очень понравилось печь.
Йохан посмотрел на сестру, и его обычно суровое лицо смягчилось.
♫ Beauté Jordan Critz
Вскоре они вышли на главную площадь. Ритм города здесь изменился – сонная, расчерченная лужами окраина осталась позади, уступив место шумному, бьющемуся сердцу Линцбурга.
Воздух на площади был густым и колючим, пах влажной шерстью плащей, дымком из печных труб и сладковатым душком перезрелых яблок, которые продавала на углу старушка в цветастом платке. Её тележка, уставленная корзинами с румяными фруктами и плетёными бубликами, была ярким пятном на фоне серого камня.
Площадь жила своим привычным, неспешным осенним ритмом. Стук копыт по брусчатке – молочник объезжал свои точки, развозя бидоны. Где-то звякал колокольчик над дверью лавки со специями, выпуская на улицу облако ароматов корицы и гвоздики. Из открытого окна пекарни вырывался соблазнительный пар и пьянящий запах свежего хлеба, заставляя прохожих невольно замедлять шаг.
Люди сновали туда-сюда, каждый в своей скорлупе. Пожилой господин в строгом котелке, не поднимая глаз от газеты, ловко увернулся от двух мальчишек, гнавших по мостовой обруч. Две модистки в одинаковых тёмных пальто, прижимая к груди свёртки с работой, спешили в мастерскую, их лица усталые, но они о чём-то оживлённо шептались, и на их губах трепетала улыбка. Молодая мать, укутав ребёнка в десяток шалей, катила перед собой коляску, её взгляд был одновременно нежным и бесконечно усталым.
Агата шла, широко открыв глаза, и впитывала эту жизнь, как губка. Она всматривалась в лица, пытаясь угадать их истории. О чём думает тот суровый мужчина с портфелем, так крепко сжимая ручку? Всё ли хорошо со здоровьем у этой бледной девушки, читающей у витрины афиши? Она ловила крупицы чужого счастья, словно грелась у чужого костра: вот счастливый малыш, сидящий на плечах у отца и кричащий от восторга; а вот две подруги, беззаботно смеющиеся над чем-то своим, сцепившись под руку и раскачивая яркие зонтики.
Осень кружилась вокруг в золотом хороводе листьев, шуршала под ногами, звенела в колокольчиках трамвая, и Агата, забыв на мгновение обо всём, уплывала в этом море звуков, запахов и красок, чувствуя себя его крошечной, но живой частичкой.
– Побежали к фонтану! – крикнула Агата и радостно потянула за собой Йохана за рукав его грубого шерстяного пальто.
– Эй, не спеши, стрекоза! – сказал Йохан, смеясь и всё же поддавшись её порыву, позволив увлечь себя через мостовую, выложенную булыжником.
В центре площади, на перекрёстке главных улиц, стоял невысокий фонтан из потемневшего от времени и влаги песчаника. Он представлял собой чашу, поддерживаемую каменными дельфинами, из пастей которых тонкими струйками сочилась вода. Венчала композицию фигура рыбака с удочкой, лицо которого было стёрто ветрами и дождями до неузнаваемости, но поза выражала спокойное ожидание. Вода стекала в небольшой бассейн, где на дне поблёскивали десятки медных пфеннигов и грошей.
Агата, отпустив рукав брата, порылась в кармашке своего платья, достала затертую монетку, на мгновение зажмурилась, прошептала что-то про себя и бросила её в воду. Монетка, кувыркаясь, блеснула на осеннем солнце и утонула рядом с другими, заняв своё место на дне из потемневшего камня.
Йохан, наблюдая за ней, мягко улыбнулся. Его обычно строгое лицо смягчилось.
– Мама тоже всегда так делала, когда приходила на площадь, – тихо сказал он, глядя на водную гладь. – Говорила, что фонтан этот старый, видел много всего, а потому желания слышит лучше других. Всегда бросала пфенниг и так же, закрыв глаза, загадывала одно и то же… чтобы все её дети были здоровы и счастливы.
Он умолк, и лишь тихое журчание воды нарушало наступившее молчание, наполненное памятью о женщине, которую они оба так сильно любили.
♫ Valse De L'eau (Piano) Jordan Critz
Пройдя через шумный центр, они свернули на переулок, где Небельгассе встречалась со Штайнвегом. Воздух здесь стал тише, гуще, наполненным запахом влажной древесины и дымка из печных труб.
– Осталось совсем немного, – сказал Йохан и указал пальцем вглубь длинной, узкой улицы Небельгассе, где фахверковые дома теснились друг к другу, отбрасывая на мостовую длинные холодные тени.
– Я, если честно, волнуюсь, – призналась Агата, заламывая пальцы на руках. – Я тётю Брунгильду видела один раз, да и то, когда была очень маленькой, так что смутно её помню.
– Не волнуйся, – успокоил её Йохан, мягко подталкивая её под спину. – Фрау Брунгильда – женщина с строгими правилами, но добрая. Она тебе понравится.
Пройдя ещё метров десять, они остановились у дома № 17. Двухэтажный, слегка покосившийся дом стоял словно отрешённый от остальных. Потрескавшаяся штукатурка на фасаде обнажала местами тёмный деревянный каркас, а его окна, словно прищуренные глаза, смотрели на улицу тускло и недружелюбно. Старый деревянный забор, окружавший дом, почернел от времени и сырости, а его резные детали, когда-то красивые, теперь были скрыты под слоем мха. Воздух вокруг был неподвижен и тих, нарушаемый лишь шорохом их шагов по мокрой листве.
Поднявшись по деревянным ступенькам, Агата и Йохан взошли на крыльцо. И не успели они даже постучать, как массивная дубовая дверь сама распахнулась, и на пороге возникла Брунгильда, радостно улыбаясь. Лучи осеннего солнца, пробивавшиеся сквозь тучи, играли в седых прядях её волос, убранных в строгую, но аккуратную причёску.
– Мои племяннички, наконец-то пожаловали ко мне! – её голос, низкий и хрипловатый от возраста, прозвучал искренне и тепло.
– Доброе утро, тётя Брунгильда, – вежливо ответил Йохан, снимая кепку. Агата же лишь смущённо кивнула, пряча взгляд в воротник своего пальто.
– Ну что ты как скромница, дорогая, – сказала Брунгильда и, шагнув к Агате, широко раскрыла руки для объятий. Её просторное платье из грубой шерсти пахло тмином, печёным яблоком и сушёной ромашкой – запахом, который навсегда останется для Агаты запахом уюта и принятия.
Агата смутилась ещё сильнее, её щёки залил густой румянец. Сделав неловкий шаг навстречу, она почувствовала, как сильные, но мягкие руки тёти обняли её. Объятия были в меру крепкими и такими тёплыми, такими непривычными. Обычно Агату обнимала только её подруга Фрида. Никто из взрослых, а тем более родных, никогда не обнимал девочку. Не было в их доме места такой простой, искренней ласке. Агата невольно прижалась сильнее, уткнувшись лицом в грубую ткань платья, и глубоко вдохнула этот чужой, но такой манящий запах дома. Она почувствовала, как на глаза навернулись предательские слёзы, и смахнула их украдкой, пока тётя не заметила.
– Проходите скорее, я как раз испекла яблочный пирог! – воскликнула Брунгильда и, легонько подталкивая Агату в спину, загнала их в дом.
В доме Брунгильды пахло воском, печёными яблоками и едва уловимыми нотками сушёной мяты – совсем не так, как пахло дома затхлой грустью и старой мукой. Чистота и уют сразу бросились в глаза девочки. Диваны и кресла были застелены домоткаными накидками с причудливыми узорами, стол накрыт крахмальной скатертью с вышитыми по углам скромными васильками. Пол, вымытый до блеска, источал аромат свежести и древесной смолы. Полная противоположность наружной, слегка запущенной картины дома.
– Как вы добрались? – спросила Брунгильда, усаживая гостей за стол. – Долго шли? Не замёрзли?
– Всё хорошо, – ответил Йохан, устраиваясь на прочном деревянном стуле за круглым дубовым столом. Агата робко присела рядом, сложив руки в замок на коленях и опустив взгляд на узоры скатерти.
– Сейчас я принесу вам чашки и напою чаем с пирогом, – сказала Брунгильда и, семеня своими стоптанными туфлями, скрылась в глубине дома, откуда сразу же послышался уютный звон фарфора.
– Вот видишь, – шепотом сказал Йохан, кивая в сторону кухни, – Я же говорил, она хорошая.
– Да, – тихо прошептала Агата, смущённо улыбаясь и всё ещё мысленно возвращаясь к тёплым и неожиданным объятиям на пороге.
♫ Beau Lys (Piano) Jordan Critz
– Я так давно тебя не видела, Агата, – говорила Брунгильда, возвращаясь к столу с подносом, на котором аккуратно стояли две фарфоровые кружки с цветочным узором и дымящийся чайник с ароматным травяным чаем. – Ты была такой крошкой, когда мы виделись в последний раз. – Она бережно поставила поднос на стол, и тёплый запах мяты и липы смешался с ароматом яблочного пирога. – Тебе было тогда, сколько? – задумавшись, Брунгильда почесав затылок. – Ох, точно! Тебе было пять.
Агата улыбнулась и посмотрела на Йохана, словно ища подтверждения его воспоминаниям.
– Тётя Брунгильда приходила к нам, – пояснил Йохан, обращаясь к сестре. – Тогда был твой пятый день рождения.
– Как сейчас помню твои милые хвостики! – воскликнула Брунгильда, и её глаза наполнились тёплой грустью. – Ты бегала по двору с воздушным шариком, такой весёлый и беззаботный ребёнок.
– Как жаль, что я смутно помню вас, – ответила Агата, заливаясь румянцем и опуская глаза на свои руки, сложенные на коленях.
– Да, твой отец строгий мужчина. – Поставив руки в боки, сказала Брунгильда, и на её лице на мгновение мелькнула тень неодобрения. – Настоятельно просил меня не приходить к вам. «Вот, – говорит, – дорога дальняя, да и зачем?» Как зачем? – Брунгильда скинула руки с боков и развела ими в стороны. – Племянников повидать своих! Кровь же не водица! Но он у вас упрямый, как осёл. Ничего не поделаешь.
– Это точно, – поддержал Йохан, и Агата улыбнулась уголком губ, в её глазах мелькнуло понимание.
– Так пробуйте пирог, – нарезав щедрые куски и разложив их на тарелки, сказала Брунгильда. Пирог источал тёплый аромат корицы и печёных яблок. – Вот Фридрих, твой отец, всё ругал мою стряпню, – продолжила она, подмигнув Агате и как бы посвящая её в маленький семейный секрет. – Говорил, «сестра, у тебя руки не из того места растут». Но я-то знаю, – она самодовольно приподняла подбородок, и на её лице появилась лукавая улыбка, – что пирог у меня получается на славу. Просто твой отец скуп на похвалу, вот и всё.
Она отломила себе небольшой кусочек и отправила его в рот, с наслаждением прожевывая.
– Ну, не стесняйтесь, детки, пробуйте! – подтолкнула она тарелки в их сторону. – Расскажите старой тётке, как вы там поживаете. Агата, как тебе школа? Йохан, как дела в мастерской? Я всё жду не дождусь, когда ты своё дело откроешь.
Они сидели за столом, доедая теплый яблочный пирог, и разговаривали. Стеснение Агаты постепенно растаяло, словно сахар на языке, и она наконец расслабилась. То ли от тёплой, вкусной еды, наполнившей желудок приятной тяжестью, то ли от непринужденной, искренней компании тёти.
Когда разговор плавно перетек к её первому испечённому хлебу, Брунгильда радостно ахнула, хлопнув ладонью по столу так, что задребезжала посуда:
– Какая ты умница, дочка! Твоя мама… да хранит её Господь… очень любила готовить, а печь – просто обожала! У неё руки были золотые!
– Я помню её пироги с вишней, – тихо сказал Йохан, откидываясь на спинку стула, и в его глазах на мгновение отразилась далёкая, светлая грусть.
– Мне очень понравилось печь хлеб, – призналась Агата, робко улыбаясь. Но улыбка тут же сошла с её лица. – Но отец… – она замялась, перебирая край скатерти.
– Что, дорогая? – лицо Брунгильды сразу стало серьёзным. – Не говори, что он разозлился?
– Так и было, – мрачно подтвердил Йохан, отвечая за смущённую сестру. – Он очень рассердился. Выбросил всё и запретил подходить к печи.
– Да что ему, собственно, сердиться-то? – возмущенно всплеснула руками Брунгильда. – Родная дочь да пошла по стопам матери, да и отца своего – Какая тут может быть беда?
Агата и Йохан молча опустили глаза. В воздухе повисло тяжёлое, невысказанное молчание.
– Что такое? – прищурилась Брунгильда, переводя взгляд с одного на другого. – Вы что-то недоговариваете мне.
Йохан тяжело вздохнул.
– Фридрих опять взялся за своё…
Брунгильда прикрыла рот ладонью, и её взгляд с внезапным ужасом и пониманием упал на Агату.
– Опять обвиняет свою же дочь в том, что Маргарет… – голос Брунгильды сорвался на шепот, – …ушла из-за неё?
♫ Starry Night Jordan Critz
Йохан молча кивнул, сжав кулаки на коленях. Воздух в комнате стал густым и тяжёлым, как свинец.
– Но это же безумие! – вырвалось у Брунгильды, и она резко встала, так что стул заскрипел по полу. – Ребёнок? Ребёнок виноват? Да он с ума сошёл, Фридрих-то свой ум на похоронах оставил!
Она сделала несколько шагов по комнате, её широкие юбки яростно шуршали.
– Маргарет… – её голос дрогнул, – …она бы с ума сошла, услышав такое. Она так ждала эту девочку, так её хотела… Каждый день говорила мне о том, какая у них будет счастливая жизнь…
Брунгильда остановилась напротив Агаты и присела перед ней на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. Она взяла лицо девочки в свои тёплые, шершавые ладони.
– Дитя моё, – голос Брунгильды стал тихим и твёрдым, – слушай сюда. Ты ни в чём не виновата. Понимаешь? Твоя мама ждала тебя больше всего на свете. Она бы гордилась тобой. Видит Бог, гордилась бы.
Она крепко сжала руки Агаты в своих натруженных ладонях.
– А этот старый упрямый осёл… – Брунгильда обняла Агату, прижала к своему просторному, мягкому плечу. – …он просто не может своё горе пережить. И вымещает его на том, кто рядом. Это неправильно. Это ужасно неправильно. Но это его боль говорит, а не он.
Когда Брунгильда заговорила о горе отца, Йохан не выдержал. Он резко встал.
– Его горе? – его голос, обычно такой ровный, дрогнул от нахлынувших эмоций. – А её горе? Она выросла, думая, что её рождение – это грех! Что её существование – это наказание для всех нас!
Он сделал шаг к тёте, его лицо исказила гримаса боли.
– Я каждый день вижу, как он на неё смотрит. Как будто она не его дочь, а призрак, который пришёл напомнить о самом страшном дне в его жизни. И я что должен делать? Молчать? Потому что он мой отец и он страдает? А она? Она не страдает?!
Он замолчал, тяжело дыша, и сжал виски пальцами. Гнев тут же сменился стыдом. Он не привык выставлять свои чувства напоказ.
– Простите, тётя, – пробормотал он, отворачиваясь к окну. – Просто… иногда кажется, что этот дом рухнет под тяжестью всего этого молчания. И я не знаю, как его удержать.
Агата понимала это с самого начала, едва лишь ощутив на себе ледяное дыхание отцовского гнева. Она не злилась. Не держала зла – ни на отца, погребённого под грузом собственного горя, ни на сестру, ни на брата, молча несшего свою ношу.
Она и сама, как и они, осталась без самого важного человека. Только её потеря была тихой и особенной: у неё не было воспоминаний о материнском тепле, лишь смутное чувство пустоты там, где должно было быть что-то огромное и светлое. Она оплакивала не реальную женщину, а саму возможность быть любимой, ту любовь, которую у неё отняли, даже не успев дать.
И от этого осознания в её груди щемило по-особенному – тихо, горько и безнадёжно.
– Так, послушай меня, – сказала тётя Брунгильда, её проницательные глаза, похожие на две тёплые капли янтаря, пристально смотрели на Агату, словно пытаясь прочитать каждую её тревожную мысль. – Ты можешь приходить ко мне, и мы будем вместе печь хлеб и пироги! Всему, что умела твоя мать, я тебя научу!
Искра надежды вспыхнула в груди Агаты, осветив её лицо робкой, но искренней улыбкой. Однако радость была мимолётной. Тень промелькнула в её глазах, а губы снова дрогнули, стоило ей мысленно увидеть суровое, непреклонное лицо отца.
– Что? Что такое, родная? – Брунгильда мягко взяла затуманенное слезами личико племянницы в свои шершавые, добрые ладони, большими пальцами смахивая предательские капли, скатившиеся по щекам. – Отчего слёзы? Не от радости ли?
Йохан, молча наблюдавший за сценой, тяжело вздохнул. Он сидел, откинувшись на спинку стула. Пальцы бессознательно сжались в кулаки на коленях.
– Отец не позволит ей этого, тётя, – пояснил он глуховатым голосом, избегая прямого взгляда. – После школы Агата обязана возвращаться прямиком домой. Он и гулять-то её почти не пускает, разве что по выходным, да и то нечасто.
– Ах ты, моя бедная девочка, – прошептала Брунгильда, и её голос дрогнул от внезапно нахлынувшего сочувствия. Она широко распахнула объятия, и Агата, не в силах сдержаться, прижалась к её мягкому, уютному плечу. – Если бы я только знала, до чего этот старый индюк тебя доводит! Я бы давно тебя забрала. Не беспокойся, я сама с ним поговорю.
– Нет, не надо! – Агата испуганно вскочила, как будто её ужалили. Глаза её расширились от страха. – Он страшно разозлится! И на вас тогда обрушит свой гнев!
– На меня? – Громкий, переливчатый смех Брунгильды, похожий на звон хрустальных колокольчиков, заполнил собой всю гостиную, разгоняя мрачную атмосферу. – Да меня, милочка, этот упрямец боится с тех самых пор, как мы вместе по двору ползали! Я с ним всегда управлялась. Йохан, ты же помнишь истории, которые отец рассказывал про наше с ним детство? Про уху?
Йохан хмыкнул, и на его строгих чертах на мгновение появилась сдержанная, но тёплая улыбка. Он кивнул, обращаясь больше к Агате:
– Он как-то раз говорил, что тётя в детстве накормила его супом из лягушек, выдав его за куриный. Он потом месяца три на любое варево с подозрением смотрел.
– Вот-вот! – торжествующе воскликнула Брунгильда и лукаво подмигнула Агате. – У меня на него свои, проверенные методы есть. Так что слушай сюда, пташка. Приходи ко мне после уроков в среду. Скажешь отцу, что задерживаешься в библиотеке – книги, конспекты, чего он там обычно от тебя ждёт. А я тем временем как раз наведу порядок в этой упрямой башке твоего отца. Всё уладим. Договорились?