Алые лепестки

ВТОРАЯ КНИГА

Глава 1. Возвращение к снегу

Снег встретил меня без всякого восторга, словно старый знакомый, которому давно надоели бесконечные повторы моих возвращений и уходов, и он теперь лишь равнодушно кивал в ответ, рассыпая в лицо холодные иголки, будто хотел напомнить, что радости в этом мире всегда вперемешку с болью; я шла сквозь белую пелену и слышала, как хрустит под ногами корка, будто хрупкие кости чьих-то надежд, застывших навеки под ледяным покрывалом, а в груди перекатывался странный комок – смесь раздражения и облегчения, будто кто-то наконец вернул меня в исходную точку, где всё началось, где запах хвои и дым из старых печей разливаются по воздуху, смешиваясь с тем самым холодом, который впивается в кожу и делает её почти чужой, словно тело перестаёт принадлежать себе и становится частью этого промороженного мира.

Я чувствовала, как пальцы медленно деревенеют, и, чтобы отвлечься, пыталась шутливо сравнить себя с плохо высушенной тряпкой, которую забыли на морозе: вроде бы она ещё ткань, но уже наполовину кусок льда, тяжёлый, ломкий, неспособный выполнять своё назначение; именно так казалось и моё сердце – оно сохраняло форму, но внутри давно застыла жидкость, а каждая попытка согреться напоминала бессмысленное усилие разжечь костёр в мокром лесу, когда ветки только трещат и чадят, но не дают тепла; и, конечно, я знала, что рядом идёт он, Мастер Теней, и, как всегда, смотрит исподлобья, будто измеряет расстояние между моими шагами и его дыханием, словно хочет убедиться, что я не исчезну в этом бескрайнем снегу.

Он шёл молча, что, как я давно поняла, означало гораздо больше, чем если бы он бросался привычными саркастическими репликами; его молчание всегда было гуще любого разговора, словно стылый туман, через который невозможно прорваться, и от этого хотелось то ли ударить его, то ли рассмеяться, то ли признать, что именно в этом молчании прячется какая-то странная забота; я вспомнила, как в прошлый раз, когда снег завалил дорогу, он с усмешкой сказал, что у меня походка испорченной кошки, и предложил не отставать, а потом неожиданно подхватил, когда я всё же оступилась, и его руки тогда оказались теплее любого огня, хотя сам он притворился, что просто обязан меня тащить, потому что я слишком бесполезна, чтобы справляться самостоятельно.

Деревья вокруг стояли в застывших позах, словно огромные каменные фигуры, облепленные белыми одеялами, и я почти слышала их дыхание, хриплое и глубокое, как у стариков, которые помнят слишком многое и оттого больше молчат, чем говорят; иногда мне казалось, что лес знает больше обо мне, чем я сама, и что каждый шаг по этому снегу – признание, каждая трещина под ногами – новая строчка в книге, которую я не выбирала писать; и всё же именно сюда меня снова привело какое-то упрямое чувство, что только в холоде можно найти правду, потому что тепло слишком часто оказывается обманом, маской, прикрывающей пустоту.

Я видела, как на его плечи ложатся снежинки и сразу тают, будто даже сам мороз не решается задержаться на нём дольше мгновения; от этой картины становилось одновременно смешно и больно, потому что в его взгляде всегда было больше огня, чем в любом пламени, но огонь этот обжигал, а не согревал; хотелось спросить, зачем он всё ещё идёт рядом, но язык не поворачивался произнести такие слова – слишком уж напоминали они о слабости, а признавать её вслух я давно разучилась, потому что каждая слабость в прошлом оборачивалась ударами, холодом и предательством, и теперь даже признание в простой усталости казалось опасным.

Ветер донёс запах дыма, и в памяти всплыла картинка детства: как мать топила печь в маленьком доме, и тёплый воздух разливался по комнате, пахнущий хлебом и сажей; я тогда ещё верила, что мир прост и надёжен, что любовь можно найти в чашке горячего чая и в том, что кто-то поправляет на тебе одеяло ночью, но теперь эта вера обернулась крошками, которые ветер разметал по снегу, и я не знала, можно ли когда-нибудь собрать их обратно, или придётся учиться печь новый хлеб из обугленных зерен собственной памяти.

Он наконец сказал, что дорога длиннее, чем я думала, и улыбнулся так, будто видел в моей усталости повод для шутки; я ответила сарказмом, сравнив его с деревенской собакой, которая всегда знает короткий путь, но всё равно ведёт хозяина кругами, лишь бы показать, что без неё человек беспомощен; он фыркнул, но не возразил, и я почувствовала, что между нами снова завязалась та странная перепалка, которая вместо того, чтобы разъединять, только крепче связывала, словно каждая колкая реплика – это узел на невидимой нити, удерживающей нас от падения в пропасть.

Снег ложился всё гуще, и мир казался нарисованным одним цветом, без оттенков, без полутонов, и в этом было что-то честное: белизна не лгала, она просто скрывала всё, что могло ранить; но я знала, что под этим белым ковром лежит кровь, прошлые битвы, неотпущенные воспоминания, и что каждый новый снег – всего лишь временная повязка на старых ранах; в груди поднималось чувство, что и мои собственные шаги – лишь очередной слой на этой бесконечной дороге, и рано или поздно придётся признать, что вся жизнь – это хождение по чужим костям, даже если называешь это путешествием к себе.

Он остановился, посмотрел на меня так, будто впервые увидел, и сказал тихо, что впереди – не только снег, но и выбор, который придётся сделать, даже если я буду сопротивляться; в его голосе звучала и угроза, и забота, и я не знала, что перевешивает, но от этой смеси по коже побежали мурашки, будто холод проник под одежду глубже, чем прежде; хотелось ответить остро, но слова застряли в горле, и я только усмехнулась, потому что иногда усмешка – лучший щит, когда всё остальное рушится.

Где-то вдалеке протянулся крик птицы, и в этом крике я услышала напоминание о том, что всё живое стремится вперёд, даже если дорога покрыта льдом; я вспомнила тот вечер, когда впервые встретила Мастера Теней, и поняла, что с тех пор ни один шаг не был сделан в одиночку, даже когда хотелось убежать; это осознание было похоже на укус – неприятное, но пробуждающее, потому что в нём слышался ответ на вопросы, которые я боялась задать: зачем возвращаюсь, ради кого продолжаю идти, и почему снег больше не кажется только врагом.

Я снова вдохнула, почувствовала, как лёгкие наполняет холод, и на мгновение показалось, что сама становлюсь прозрачной, как этот воздух, и что, может быть, именно в этой прозрачности скрыта правда: человек – это лишь след в снегу, который скоро заметёт, но пока он есть, его можно увидеть, прочитать, вспомнить; и если хоть кто-то заметит этот след, то, возможно, он не зря пройден; в этот момент я почти поверила, что и моё возвращение к снегу не было напрасным, что за каждым шагом скрывается не только усталость, но и новая дорога, ведущая туда, где ещё теплится надежда.

Он двинулся дальше, и я пошла рядом, чувствуя, как ритм его шагов становится странно близким к моему, будто мы разделяем не только путь, но и дыхание; снег всё падал и падал, и в его бесконечном падении слышалось обещание, что впереди будут новые встречи, новые испытания и новые ответы, и что, как бы ни хотелось остановиться, дорога всегда будет звать, потому что снег никогда не устаёт возвращать тех, кто однажды решился вступить на него.

Глава 2. Тепло на миг

Пламя костра колебалось, словно ему тоже приходилось делать выбор между выживанием и угасанием, и каждая искра, взмывающая в темноту, казалась маленькой попыткой сопротивляться безжалостному холоду, окружавшему нас с каждой стороны; запах дыма въедался в волосы и кожу, и я чувствовала, как он останется со мной надолго, как память о вечере, который слишком легко было бы назвать обычным, но который на самом деле таил в себе напряжённость, от которой кровь становилась чуть горячее; сидя ближе к огню, я вытянула руки и заметила, как дрожат пальцы, будто тело всё ещё не верило, что тепло возможно, даже если оно так близко, и в этой дрожи было не только ощущение холода, но и тень страха потерять этот миг.

Мастер Теней устроился напротив, на камне, который выглядел неудобным до безобразия, но, кажется, ему было всё равно: он сидел прямо, с насмешливым выражением, словно сам костёр для него – излишняя роскошь, ведь его внутренний холод и так держал всё под контролем; он бросил взгляд, полный той особой иронии, от которой хотелось одновременно кинуть в него чем-то тяжёлым и рассмеяться, и заметил, что я выгляжу так, будто впервые вижу огонь; я ответила, что некоторые из нас умеют радоваться мелочам, в отличие от тех, кто давно перепутал жизнь с игрой в бесконечные загадки, и его губы изогнулись в той редкой улыбке, которая не грела, а разозлила, потому что в ней звучало признание моей правоты.

Тепло распространялось по рукам и ногам, но оно было слишком хрупким, слишком зависимым от тонких веточек, которые я бросала в огонь, и я вдруг вспомнила, как в детстве в старой печи у бабушки дрова всегда трещали громко, весело, будто радовались собственной участи, а здесь пламя казалось осторожным, недоверчивым, словно знало, что его вот-вот могут задушить; это напоминало и обо мне – каждое мгновение тепла внутри было лишь передышкой, за которой следовал новый удар, и потому радоваться становилось трудно, ведь сознание всё время подсказывало, что радость слишком быстро превратится в пепел.

Я сказала вслух, что костёр хотя бы честнее людей, потому что он показывает, сколько у него осталось сил, и никто не ждёт от него большего, чем он может дать; он усмехнулся, спросил, не слишком ли я драматизирую, и напомнил, что люди тоже бывают честными, особенно когда им нечего терять; я парировала, что он – последнее существо, которому можно доверять такие заявления, и добавила, что его честность, если и существует, то наверняка прячется под семью слоями сарказма и ещё парой ледяных стен; он пожал плечами, будто ему доставляло удовольствие наблюдать, как я злюсь, и в этом молчаливом жесте было что-то упрямо вызывающее.

Ночь сгущалась, и тени вокруг костра становились всё гуще, переплетаясь, словно кто-то плёл из них узор, невидимый глазу, но ощутимый кожей; казалось, что тьма прислушивается к каждому слову, ждёт, когда между нами выпадет пауза, чтобы заполнить её собственным эхом, и от этой мысли становилось неловко; я вспомнила один вечер в детстве, когда осталась дома одна и свеча, догорев до конца, погасла, оставив меня в полной темноте, и тогда мне казалось, что сама тьма смотрит на меня, и что каждое движение, каждый вздох может стать её добычей – то же ощущение возвращалось сейчас, хотя рядом сидел тот, кого сама тьма считала своим союзником.

Я поймала себя на том, что слежу за его руками: длинные пальцы спокойно лежали на колене, но время от времени двигались, будто он что-то считал или перебирал невидимые струны, и в этих движениях было странное напряжение, словно он держал под контролем не только себя, но и пространство вокруг; я подумала, что именно в этом заключается его сила – в умении управлять молчанием, жестами, даже пустотой, превращая всё это в оружие; и от этого становилось одновременно безопасно и страшно, ведь когда рядом с тобой кто-то такой, никогда не знаешь, какая именно его сторона проявится в следующую секунду.

Огонь потрескивал, и я невольно закрыла глаза, позволяя себе почувствовать хоть на миг иллюзию покоя; в памяти всплыла картина: мама поёт тихую песню, я лежу под одеялом, а за окном завывает ветер, и кажется, что весь мир хочет пробраться внутрь, но её голос держит его на расстоянии; этот образ согрел сильнее костра, и я поняла, что даже самые далёкие воспоминания могут возвращаться тогда, когда меньше всего ожидаешь, чтобы напомнить: у тепла есть не только источник во внешнем мире, но и внутри самого человека, и если его не отпускать, то, возможно, можно прожить даже самую длинную ночь.

Когда я открыла глаза, он смотрел прямо на меня, и в его взгляде не было привычной иронии – только что-то тяжёлое, почти нежное, но слишком суровое, чтобы признать это вслух; я усмехнулась, спросила, не собирается ли он наконец произнести что-то умное, и он сказал, что иногда молчание важнее слов, потому что слова слишком легко обмануть; я возразила, что молчание – это тоже ложь, только более коварная, и он тихо рассмеялся, словно я произнесла именно то, что он хотел услышать; этот смех отозвался во мне неожиданным теплом, но я быстро спрятала его за новой колкой репликой.

Тепло костра постепенно пробиралось к коже, но в душе всё равно оставалась пустота, которую не мог заполнить даже огонь; я пыталась представить, что будет дальше, какие города ждут нас впереди, какие тайны откроются в древних залах, и понимала, что любое тепло здесь – временно, любая радость – на миг, а за ней обязательно придёт холод, и только способность смеяться над ним и спорить с теми, кто рядом, делает дорогу сносной; и в этом странном балансе между болью и иронией вдруг появлялась слабая надежда, что, может быть, даже самый суровый холод можно обмануть хотя бы на одно дыхание.

Он снова бросил в огонь ветку и сказал, что я слишком много думаю, а это портит настроение всем окружающим; я ответила, что у меня нет обязанности радовать его настроение, и что, возможно, именно его угрюмость заражает пространство; он усмехнулся и сказал, что, возможно, мне стоит попробовать хотя бы раз помолчать и насладиться моментом; я парировала, что если я замолчу, то он, скорее всего, тоже, и тогда мы оба просто превратимся в каменные изваяния вокруг костра, и, честно говоря, в этой перспективе было что-то пугающе знакомое.

Ветер усилился, и огонь затрепетал, но всё же устоял, словно доказал нам обоим, что даже хрупкое тепло может держаться дольше, чем кажется; я посмотрела на его лицо в отблесках пламени и вдруг ощутила, что между нами что-то меняется: больше не было той явной стены, хотя сарказм и ирония по-прежнему служили щитом, и в этом огне я увидела не только отражение его глаз, но и собственный страх, который не позволял признать простую истину – что, возможно, именно такие мгновения делают дорогу терпимой, именно такие разговоры и перепалки не дают окончательно замёрзнуть.

Я подтянула колени к груди, обняла их руками и почувствовала, как тепло задержалось внутри чуть дольше, чем прежде; ночь всё ещё оставалась холодной, но костёр доказал, что даже в самом суровом мире есть место для искры, которая отказывается гаснуть; и я подумала, что, может быть, всё наше путешествие именно об этом – о том, чтобы находить такие короткие мгновения тепла и держаться за них, даже когда они кажутся слишком малыми, чтобы иметь значение; в конце концов, именно такие искры однажды могут сложиться в пламя, которое согреет не только тела, но и сердца.

Глава 3. Тени прошлого

Снег ложился на плечи так спокойно, словно весь этот мир давал понять, что устал от шумных голосов и резких движений, и теперь хочет накрыть всё ровным белым покрывалом, чтобы никто не заметил трещин в камне и шрамов на земле. Шаги тонули в сугробах, и каждый новый звук казался слишком громким, слишком неуместным в этой тишине, которая будто пришла из прошлого и принесла с собой не только холод, но и память. Я всматривалась в линии заснеженных руин, которые выглядели так, словно время давно перестало о них заботиться, и ловила странное чувство: будто эти стены помнили гораздо больше, чем я когда-либо могла себе позволить.

Мастер Теней шагал рядом с ленивой неторопливостью, будто сам снег обязан был раздвигаться перед ним. Его плащ собирал снежинки, превращая их в тонкий иней, и в этом было что-то раздражающе красивое, как если бы сама зима решила выбрать себе любимца. Я пробормотала, что только ему могло прийти в голову устроить прогулку в развалинах, где каждое эхо напоминает о том, что однажды здесь жили, смеялись и умирали люди. Он усмехнулся и заметил, что прошлое – лучший собеседник, потому что никогда не перебивает и всегда слушает молча, чего явно недоставало мне.

Я ответила, что прошлое слишком часто лжёт, ведь оно всегда подстраивается под то, кто на него смотрит, и человек видит не то, что было, а то, что хотел бы вспоминать. Он усмехнулся шире, сказал, что мои слова звучат как оправдание для собственной забывчивости, и спросил, не боюсь ли я встретить здесь собственные тени. Я пожала плечами, хотя сердце кольнуло: в этих руинах и правда было что-то тревожно-знакомое, словно я уже ходила здесь раньше, только в другой жизни. Воспоминание о старом доме, где стены были холодными даже летом, вынырнуло неожиданно и заставило замедлить шаг.

Я вспомнила, как в детстве на стене моей комнаты был рисунок – тень ветвей, что скользила по штукатурке от фонаря на улице, и по ночам мне казалось, что эти ветви шевелятся сами собой, тянутся ко мне. Сейчас руины вызывали то же ощущение: будто камни и снег следят за каждым движением. Мастер Теней, заметив мою заминку, ехидно спросил, не собираюсь ли я замереть тут навсегда в позе испуганной статуи. Я бросила в ответ, что если уж кто-то здесь напоминает камень, то это точно он, и добавила, что мне остаётся только молиться, чтобы однажды его улыбка тоже окаменела.

Он рассмеялся тихо и сказал, что моя дерзость похожа на факел, который освещает дорогу, хотя я сама не замечаю, как часто он чадит. Я ответила, что, может быть, этот факел и чадит, но зато не гаснет в таких вот развалинах, и в этом его преимущество. На мгновение между нами повисла пауза, и тишина руин показалась особенно тяжёлой, словно сами стены ждали продолжения спора. Но он замолчал, глядя куда-то в темнеющий пролом, и это молчание оказалось громче любого слова.

Снег хрустел под ногами, и я чувствовала, как холод пробирается сквозь сапоги, забираясь всё выше, словно хотел напомнить: он всегда найдёт щель, всегда доберётся до кожи. Я сжала пальцы в кулаки, пытаясь вернуть ощущение тепла, и поймала себя на мысли, что именно здесь, среди обломков, легче всего вспомнить те моменты, когда тепло было не только телесным, но и душевным. Перед глазами встала бабушка, которая однажды сказала, что прошлое – это не цепи, а тени, и что только от человека зависит, пойдут они впереди или останутся за спиной. Сейчас эти слова казались особенно ясными.

Мастер Теней снова заговорил, тихо, почти рассеянно, будто обращался не ко мне, а к самим развалинам. Он сказал, что у каждой тени есть свой голос, и что чаще всего люди просто боятся его услышать. Я спросила, неужели и его тени разговаривают с ним по ночам, и он посмотрел на меня долгим взглядом, в котором впервые не было насмешки. Он ответил, что его тени не молчат, но предпочитают говорить не словами, а жестами, холодом и сновидениями, которые невозможно забыть. Мне стало неуютно, словно чужая боль прикоснулась к моему плечу.

Я поспешила сменить тему, заметив, что здесь слишком пустынно для города, о котором он говорил раньше. Он сказал, что именно поэтому его и не разрушили окончательно: иногда забвение надёжнее любой стены. Я хмыкнула, сказала, что у него талант превращать каждое слово в загадку, и спросила, не устал ли он сам от собственного театра теней. Он усмехнулся, но не ответил, и в этом молчании была какая-то непривычная тяжесть.

Мы дошли до площади, где снег покрыл полуразрушенный фонтан, и я почувствовала, как внутри поднимается странное чувство: будто это место когда-то принадлежало мне. Камни, трещины, даже пустота между арками – всё отзывалось эхом воспоминаний, которых я не могла назвать. Я присела на край фонтана, провела рукой по холодному камню и услышала внутри себя далёкий смех, словно кто-то когда-то здесь играл и смеялся вместе со мной. Сердце сжалось, и я резко поднялась, чтобы Мастер Теней не увидел растерянности.

Он наблюдал молча, и только глаза выдавали, что ему всё давно известно. Я сказала, что не люблю, когда он смотрит так, словно знает то, чего я не знаю о себе самой. Он тихо ответил, что тени прошлого редко бывают чужими: чаще всего они принадлежат именно тем, кто отказывается их признать. Я вздохнула, отвернулась, чтобы спрятать поднимающееся раздражение, но в груди вместо злости возникла пустота, которая пугала сильнее любых руин.

Снег продолжал падать, укрывая наши следы так быстро, что казалось, будто сами стены пытаются стереть факт нашего присутствия. Я подумала, что, возможно, именно так и выглядит борьба с прошлым: каждый шаг заметает холод, но эхо всё равно остаётся, и оно будет возвращаться снова и снова, пока человек не научится слушать. И в этот момент я поняла, что тени прошлого – не враги и не друзья, а зеркало, в которое всё равно придётся однажды взглянуть, даже если отражение окажется страшнее самой тьмы.

Глава 4. Шрам под кожей

Снег перестал падать внезапно, словно кто-то щёлкнул пальцами, и небо очистилось от белых хлопьев, но тишина не ушла, она только стала плотнее, почти ощутимой на коже, как покрывало, под которым трудно дышать. Мы остановились у полуразрушенной стены, где камень треснул пополам и обнажил внутри странные слои, похожие на слоёный пирог, только приготовленный не пекарем, а временем. Я провела пальцами по трещине и почувствовала, как под кончиками остаётся холод, который не отпускает, будто прилипает к коже. Этот холод напоминал мне старый шрам на боку, давно заживший, но всё ещё умеющий болеть по ночам, особенно в дождь.

Мастер Теней, заметив мой жест, усмехнулся и сказал, что каждый камень здесь помнит удары сильнее, чем любой человек, но в отличие от нас не умеет жаловаться. Я ответила, что у камня, наверное, есть преимущество: он не живёт с воспоминаниями, а просто терпит. Он хмыкнул, добавил, что терпение – худшая из масок, и что чаще всего именно за ней скрывается самая глубокая боль. В его голосе было что-то, что заставило меня на секунду замолчать. Я почувствовала, как собственное тело отозвалось: старые раны, о которых я почти не вспоминала, вдруг напомнили о себе покалыванием.

Тишина между нами была почти осязаемой, но не той лёгкой, что возникает, когда двое могут позволить себе молчать без неловкости, а густой и тяжёлой, словно воздух пропитался невысказанным. Я поймала себя на том, что хочу нарушить её любой фразой, даже глупостью, лишь бы не слышать этого странного молчания, которое, казалось, разъедает изнутри. Поэтому я сказала, что его привычка всё превращать в уроки начинает раздражать, и добавила, что, может быть, именно поэтому его стены всегда такие мрачные – они впитали слишком много чужой назидательности. Он рассмеялся низко, с оттенком насмешки, и ответил, что мрачные стены всё же честнее, чем улыбающиеся лица.

Я фыркнула, но внутри почувствовала, как что-то шевельнулось: память о человеке, который однажды сказал мне почти то же самое, только гораздо мягче. Его слова тогда прозвучали как утешение, но я всё равно не поверила. Воспоминание вспыхнуло и погасло, как искра, оставив за собой пустоту. Я попыталась стряхнуть его, вернувшись к настоящему, и посмотрела на Мастера Теней так, словно хотела доказать, что он не имеет права знать обо мне больше, чем я сама. Он встретил мой взгляд спокойно, но в этом спокойствии было что-то настораживающее, как у человека, который уже видел твой шрам и знает его историю.

Мы двинулись дальше по узкому проходу, и снег под ногами сменился льдом, скользким и предательским. Я чуть не оступилась, и он подхватил меня за локоть так легко, будто ждал этого момента. Его пальцы оказались холодными, но хватка была уверенной, и я почувствовала, как сердце дернулось быстрее, не от страха падения, а от близости, которую не хотела признавать. Я резко вырвала руку и сказала, что могу идти сама, но он только пожал плечами и заметил, что гордость иногда дороже целых костей. Его сарказм звучал легко, но оставил внутри странное эхо.

Ветер усилился, подняв с земли снежную пыль, и она закружилась вокруг нас, словно хотела спрятать дорогу. Я подумала, что это похоже на мысли, которые тоже любят кружить, сбивая с пути, и что, может быть, каждый человек в такие моменты сам себе враг. Внутри появилось неприятное жжение, как от старого воспоминания, когда я смотрела в зеркало и видела там не лицо, а сплошную усталость, и казалось, что вся жизнь проходит мимо. Теперь это чувство возвращалось, только с примесью страха: вдруг под снегом скрыто не только прошлое, но и то, что ещё впереди.

Мы добрались до площадки, где стояла полуобрушенная арка, и он остановился, положив ладонь на холодный камень, как будто хотел услышать его дыхание. Я спросила, зачем он это делает, и он ответил, что у каждого шрама есть своя память, и арки ничем не отличаются от людей. Я усмехнулась, сказала, что тогда ему стоило бы написать книгу о болтливых камнях и продавать её доверчивым девушкам.

Он посмотрел на меня с тем самым выражением, которое всегда выводило из себя: смесью насмешки и серьёзности. И сказал, что однажды я сама научусь слышать голоса камня, даже если сейчас смеюсь над его словами.

Я отвернулась, пытаясь не показать, что его фраза задела глубже, чем я хотела бы признать. Внутри поднялась смесь раздражения и странной теплотой тянущей тоски, которую я не могла объяснить. В памяти мелькнуло другое лицо, человек, которого больше нет рядом, и его слова о том, что шрамы делают людей красивее, потому что в них видна история. Я тогда не поверила, но сейчас вдруг ощутила, что, может быть, он был прав. И этот шрам, который болел внутри, был частью меня, которую нельзя ни спрятать, ни стереть.

Мы двинулись дальше, и снег снова начал падать, мягко и тихо, словно пытался стереть все следы нашего разговора. Я смотрела на узоры снежинок, которые ложились на рукав, и подумала, что, возможно, именно так и устроена жизнь: каждый новый день пытается укрыть шрамы свежим снегом, но они всё равно остаются под кожей, тёплые и острые, готовые напомнить о себе в самый неподходящий момент. Я усмехнулась самой себе, и Мастер Теней спросил, что смешного в снегопаде. Я ответила, что это он – самый упрямый рассказчик, потому что каждый раз начинает одну и ту же историю заново.

Он улыбнулся краем губ и сказал, что тогда я тоже похожа на снег: каждый раз начинаю заново, но всё равно несёшь в себе старые тени. Я хотела возразить, но не нашла слов, потому что вдруг поняла: он прав. И этот шрам под кожей, о котором я редко думаю вслух, всегда был частью моей истории. Я вздохнула и пошла дальше, чувствуя, что снег не только холодит, но и очищает, оставляя под белым покровом что-то новое, ещё не названное. И в этот миг мне показалось, что впереди не только тени прошлого, но и возможность однажды шагнуть в свет.

Глава 5. Тишина вместо ответа

Снег снова падал, но теперь он казался мягче, почти беззвучным, словно небесам надоело шуметь и они решили просто наблюдать, как их крошечные осколки медленно опускаются на землю. Я шла по тропе, где каждый шаг сопровождался хрустом, напоминающим о детстве, когда мы с братом специально наступали на самые толстые корки льда, чтобы услышать этот звук. Тогда казалось, что мир прост: снег – это радость, а лёд – испытание на смелость. Теперь снег выглядел иначе, в нём чувствовалось что-то навязчивое, будто он хотел укрыть не только землю, но и правду, которую никто не хотел произносить вслух.

Мастер Теней шагал рядом, его движения были точными, почти кошачьими, словно каждое скольжение подошвы по льду было заранее рассчитано. Он не любил разговаривать в дороге, и в этой молчаливой манере было что-то раздражающе надменное. Я решила, что пора нарушить его тишину, и спросила, почему он никогда не отвечает прямо. Он прищурился, скользнув по мне взглядом, и произнёс, что прямые ответы чаще всего звучат глупо, потому что люди не умеют спрашивать о том, что действительно важно. Я закатила глаза и сказала, что его философия хуже замёрзшей каши.

Он усмехнулся и заметил, что замёрзшая каша хотя бы сохраняет форму, а мои вопросы рассыпаются, едва их произнесёшь. Я ответила, что у него редкий талант превращать любое замечание в нож, и добавила, что однажды он сам порежется своим остроумием. Он хмыкнул и сказал, что для этого нужно сначала научиться чувствовать боль, а он давно разучился. В его голосе прозвучала лёгкая насмешка, но в глазах мелькнуло что-то другое, тёмное и настойчивое, как будто это признание не было пустой бравадой, а правдой, от которой он не мог избавиться.

Я замолчала, потому что внезапно вспомнила свой первый шрам, тот, который прятала годами, не потому что боялась показать, а потому что он напоминал о событии, которое хотелось стереть из памяти. Мне тогда казалось, что люди, увидев его, поймут слишком многое, и я останусь голой перед их взглядами. Теперь, когда Мастер говорил о своей разучившейся боли, мне стало странно знакомо: возможно, он тоже носил внутри нечто, что никто не должен был видеть, потому что тогда всё рушилось бы. Снег продолжал падать, и в нём было утешение – молчаливое, но упорное.

Мы остановились у старой ели, её ветви свисали до самой земли, словно тяжесть снега заставляла дерево склоняться в поклоне. Я провела ладонью по стволу и ощутила шероховатую кору, пахнущую смолой, и запах этот пробудил воспоминание: мой дед когда-то говорил, что ель хранит тайны лучше любого сундука, потому что шёпот, сказанный под её ветвями, никогда не выходит наружу. Я рассказала об этом Мастеру, думая, что он высмеет, но он только кивнул и заметил, что именно поэтому люди боятся елей – они знают слишком много. Его серьёзность на этот раз смутила меня.

Мы пошли дальше, и я пыталась понять, что именно раздражает больше: его постоянные уклончивые ответы или то, что они заставляли меня задумываться о собственных тенях. Я привыкла защищаться иронией, бросать короткие колкие слова, как камешки в воду, чтобы разогнать тишину, но рядом с ним эта защита выглядела детской, будто я метала снежки в каменную стену. Внутри нарастало странное чувство: смесь злости и уважения, потому что в его молчании действительно была сила. Я хотела это отрицать, но не могла. И это бесило ещё больше, чем его слова.

Мы свернули к узкой тропе, ведущей к полуразрушенной башне, её силуэт выделялся на фоне неба, и казалось, что она готова упасть при первом сильном порыве ветра. Я спросила, почему он ведёт меня туда, и он ответил, что иногда нужно войти в самые хрупкие места, чтобы проверить их прочность. Я фыркнула и сказала, что это звучит как очередная его головоломка. Он пожал плечами и заметил, что весь мир – одна большая головоломка, и глупо ждать простых дорог. Его слова прозвучали банально, но внутри отозвались странным согласием, потому что я знала: моя дорога никогда не была простой.

Ветер усилился, снежная пыль била в лицо, и я вдруг ощутила, что хочу спросить его то, чего давно боялась: зачем он держит меня рядом. Вопрос повис между нами, и я сразу пожалела, что произнесла его вслух, потому что в его взгляде мелькнуло что-то резкое, как клинок, обнажённый слишком быстро. Он ничего не ответил, только отвернулся и пошёл дальше, оставив после себя тяжёлую тишину. И именно эта тишина оказалась хуже любых слов: в ней чувствовалось слишком многое, и сердце сжалось от непризнанной правды.

Я шла за ним, глядя на его спину, и думала, что, может быть, этот молчаливый ответ был честнее любых признаний. Иногда молчание говорит громче слов, и я это знала не понаслышке: когда-то один человек не ответил на моё «останься», и эта тишина стала громче всех криков. Я вспомнила тот вечер, запах сырой земли, тяжёлый воздух, и как всё изменилось одним невысказанным словом. Теперь это воспоминание сливалось с настоящим, и я ощущала, что снова стою перед той же пропастью, только рядом другой человек, и молчание его имеет другой вес.

Башня оказалась ближе, чем казалось издалека, и внутри было сыро, пахло мхом и старым железом. Мы вошли, и я почувствовала, как стены будто втянули нас, закрыв за спиной вход невидимой дверью. Мастер зажёг маленький факел, и его свет отразился в металлических скобах, оставшихся от старой лестницы. Я спросила, зачем он привёл меня сюда, и он снова ничего не сказал, только поставил факел в трещину стены и сел на камень, глядя куда-то в пустоту. Его молчание теперь казалось не защитой, а приговором, и я ощутила, как внутри начинает расти злость, перемешанная со страхом.

Я подошла ближе и резко сказала, что устала от его игр, что если он собирается всё время прятаться за тишиной, то однажды останется в ней один. Мои слова прозвучали жёстко, почти крикливо, и я сама удивилась этому тону. Он поднял глаза и посмотрел прямо в меня, спокойно, но слишком глубоко, словно видел больше, чем я готова была показать. И тогда он произнёс тихо, что иногда молчание – единственное, что может удержать человека от разрушения. Его слова прозвучали так, будто он говорил не обо мне, а о себе. И я замолчала.

Снаружи снег усилился, ветер завывал в пустых проёмах башни, и я слушала этот вой, понимая, что он отражает то, что происходило у меня внутри. Я вдруг осознала, что его молчание стало зеркалом моих собственных страхов, и, возможно, поэтому оно так сильно задевало. Шрам, который я носила под кожей, отзывался каждой его паузой, каждым невысказанным ответом. И я поняла: эта тишина – не пустота, а часть дороги, которую мне придётся пройти, даже если я не готова. Я села рядом, не говоря ни слова, и впервые его молчание показалось не враждебным, а общим.

Глава 6. Слепые зеркала

Зал, куда меня завели, напоминал гигантскую клетку, только вместо прутьев – высокие зеркала, упрямо отражающие не стены, а собственные капризы. Они искажали лицо, ломали пропорции, вытягивали фигуру до нелепости, а иной раз показывали чужие очертания, будто где-то рядом стояли те, кого давно уже нет. Пахло пылью и старыми свечами, чьё коптильное дыхание въелось в камень. Сапоги оставляли следы на полу, и звук шагов гулко отзывался в тишине, будто сам замок хохотал над тем, как человек суетливо топчется среди собственных отражений, надеясь увидеть правду.

Я задержалась у одного из зеркал и попыталась рассмотреть себя – та, что глядела в ответ, была слишком уставшей. Тени под глазами походили на синяки, щеки казались впалыми, а взгляд – чужим, как у актрисы, забывшей, какую роль играла. Попробовала улыбнуться, но стекло ответило мёртвой гримасой, от которой стало холоднее, чем от сквозняка. В груди неприятно заныло, и захотелось отвернуться, но именно в этот миг я заметила движение – будто позади мелькнул силуэт. Сердце ухнуло вниз, и рука сама собой легла на край плаща, словно ткань могла стать защитой от призраков.

Голос Мастера прозвучал слишком близко, хотя в отражении его не было. Он сказал, что эти зеркала не показывают правды, только то, что мы боимся признать. Саркастическая улыбка так и просилась на лицо, но слова вышли другими: и правда ли стоит верить стеклу, если оно само по себе слепое. Он усмехнулся, в его смехе сквозила колкость, и всё же он не спорил, будто знал – лишние слова только разожгут огонь в глазах. От этого становилось странно легко, ведь привычная перепалка звучала почти как музыка, способная перебить тревогу.

Внутри всё гудело, как туго натянутая струна, потому что отражения показывали не только изломанное лицо, но и сцены, которые я старалась забыть. В одном зеркале виднелась Москва, серый снег и чьи-то голоса, зовущие по имени. В другом – мать, смеющаяся за кухонным столом, хотя в памяти её смех давно стал слишком редким. Всё смешалось: запах выпечки из детства, тяжёлый аромат сырости замка, и резкий привкус крови, всплывший от воспоминаний. Хотелось закрыть глаза, но тогда отражения становились ещё ближе, почти касались кожи.

Мастер шагнул в круг зеркал, и его фигура отразилась десятками теней. В каждом стекле он был разным – то старше, то моложе, то с чужой усмешкой, то с таким взглядом, от которого хотелось отвернуться. Он, словно нарочно, встал рядом и произнёс тихо, что если боюсь смотреть, значит вижу больше, чем хочу. Внутри закипел протест, и слова сорвались раньше мысли – пусть он не учит, как справляться с тем, что носишь в груди. Его смех прозвучал хрипло, почти устало, и странно было слышать в нём не только насмешку, но и тень собственной боли.

Я двинулась вдоль зеркал, каждый шаг отзывался тяжестью, как будто камень под ногами пробовал силу моей решимости. В отражениях снова всплывали знакомые лица – друзья, которых оставила, случайные прохожие, с которыми больше никогда не встречусь. Казалось, что стекло дразнит: смотри, сколько жизней потеряла, сколько дорог закрыла. На миг мелькнула мысль – а не осталась ли сама где-то там, в старом городе, в снегу, где мечтала, что всё ещё можно изменить. Тело сжалось от этой догадки, пальцы дрогнули, и кружка с травами, которую я держала, едва не выпала.

Мастер не вмешивался, но присутствие его чувствовалось рядом, как дыхание на затылке. Хотелось сказать что-то колкое, сбить серьёзность, но язык запутался, и в итоге вырвалась почти шёпотом просьба – не стоять так близко. Он ответил, что близость – это всего лишь игра расстояний, и сделал шаг назад, но тень его осталась в каждом зеркале. От этого по коже побежали мурашки, и стало ясно: зеркало врёт не только отражением, оно хранит то, что мы сами не готовы отпустить.

В памяти всплыл другой день – я стояла перед обычным зеркалом в своей квартире, когда ещё верила, что жизнь можно подправить помадой и пудрой. Тогда тоже видела чужое лицо и пыталась убедить себя, что всё под контролем. Но теперь никакая косметика не скрывала трещины, и замок честнее любых утренних сборов показывал всё, что я пыталась забыть. От воспоминаний в горле запершило, а глаза сами наполнились влагой, которую так не хотелось показывать.

Он заметил дрожь в пальцах и сказал, что зеркала сильнее тех, кто боится правды. Сарказм вспыхнул на языке, и я ответила, что он, должно быть, вообще не смотрится в них, если так уверен. Его улыбка стала шире, в ней появилось то насмешливое тепло, от которого даже раздражение теряло силу. В груди что-то отозвалось странным – смесь злости, обиды и того неловкого тепла, что приходит, когда понимаешь: чужая усмешка умеет поддерживать лучше, чем чьи-то серьёзные речи.

Шагнув к выходу из зала, я всё же обернулась, и зеркала на миг показали не искажённый образ, а лицо усталое, но моё. В этом было что-то освобождающее, словно замок позволил выдохнуть, не вырвав изнутри остатки гордости. Мастер шёл следом, и шаги его звучали тихо, но настойчиво, как напоминание, что эта игра с отражениями ещё не окончена. Внутри поднялась усталость, но и лёгкость – впервые за долгое время хотелось верить, что даже в кривых зеркалах можно найти себя, пусть и среди чужих теней.

Дверь закрылась за спиной, и коридор встретил привычной сыростью, пахнущей камнем и ветром. Сердце билось уже ровнее, дыхание выравнивалось, и в голове оставался лишь один вывод – иногда отражения опаснее врагов, потому что от них не спрячешься ни в темноте, ни в словах. Но именно через них можно увидеть то, что иначе не признаешь. И в этой мысли было что-то тревожное, но честное, как шаг в неизвестность, из которой дороги назад уже не будет.

Глава 7. Древний зал

Каменные двери поддались с тяжёлым скрипом, будто стонали от обиды за то, что их заставили снова открыться. Воздух внутри зала оказался гуще, чем снаружи, пахло старым мхом, копотью и ещё чем-то едва уловимым – то ли железом, то ли запёкшейся кровью, впитавшейся в стены за века. Потолок терялся в темноте, и редкие факелы, вставленные в выемки колонн, не могли дотянуться своим светом до верха. Шаги отзывались эхом, будто само пространство пробовало голоса пришедших и решало, достойны ли они оставаться здесь. Я сделала несколько шагов и почувствовала, как холодные камни будто присасываются к подошвам, словно хотели задержать.

Вдоль стен тянулись ряды высеченных фигур – статуи войнов, жрецов, даже детей, застывших в нелепых позах, будто их застигла буря. На их лицах не было привычной пустоты камня, наоборот, выражения напоминали живые эмоции: страх, гнев, покорность. Казалось, что если подойти слишком близко, они зашевелятся и попросят освободить. В груди неприятно кольнуло – в памяти всплыла старая сказка, где говорилось, что в глубинах замка каждое поколение оставляло свою тень в камне, и те, кто осмеливался тревожить зал, слышали шёпот. Я усмехнулась – какая разница, если и в жизни хватает голосов, от которых не избавиться.

Мастер шагал чуть впереди, его силуэт выделялся на фоне тусклого света. Казалось, он знал каждую трещину на полу, каждую колонну, как знаешь собственные морщины на лице. Он сказал, что этот зал построен задолго до него и даже задолго до тех, кто называл себя Хранителями. В его голосе звучала насмешка, но и усталость, словно чужая история стала и его бременем. Я парировала, что для человека, который вечно язвит, слишком много серьёзности в словах, и он в ответ усмехнулся, обронив фразу, что серьёзность – это всего лишь маска, и носить её проще, чем улыбку.

Внутри всё сжалось от того, что эта его фраза звучала слишком правдиво. Я оглянулась на статуи – среди них нашлось лицо, удивительно похожее на моего знакомого из прежней жизни, и от этого горло перехватило. Когда-то мы сидели в московском кафе, спорили о том, что у каждого человека в душе свой каменный зал, только одни украшают его цветами, другие оружием. Он тогда смеялся, а я обижалась. Сейчас же шутка казалась предсказанием, и я поймала себя на мысли, что каменные стены вокруг будто знают всё, что я прятала. В животе неприятно похолодело, и шаги стали короче.

Мы остановились у огромного барельефа в центре, на котором переплетались фигуры людей и зверей. Линии были такими чёткими, что казалось, будто они двигались, и глаза чудовищ следили за каждым движением. Мастер тихо сказал, что это летопись, которую не пишет ни один хронист, потому что она сама себя сохраняет в камне. Я усмехнулась, заметив, что замку повезло больше, чем нам, ведь память у него вечная. Он прищурился, и в его взгляде мелькнуло что-то вроде одобрения, хотя слова он предпочёл заменить коротким смешком. Ирония смешивалась с тяжестью, и от этого хотелось одновременно спорить и молчать.

Шаги отвели к алтарю, каменному столу, на котором когда-то, вероятно, приносили жертвы. Поверхность была испещрена глубокими царапинами, как будто кто-то пытался выбраться или наоборот удержать. Я провела пальцами по холодному камню и ощутила дрожь, не свою, а чужую – словно память тела осталась в этой поверхности. В груди поднялась волна тошнотворного страха, но вместо того чтобы отступить, я сказала с сарказмом, что интерьер у замка явно не рассчитан на романтические прогулки. Мастер ответил, что это зависит от того, что считать романтикой, и уголок его губ дёрнулся, заставив меня замереть в недовольстве и смятении.

Тело отзывалось странной смесью: холод пробирал до костей, но кровь бежала горячее, чем обычно, и сердце билось слишком громко. Я чувствовала, что каждая тень в зале хочет заговорить, и что если задержаться, они заговорят. В памяти всплыло, как я когда-то, ещё девочкой, бродила по старой московской церкви и представляла, что каменные ангелы наблюдают за каждым шагом. Тогда это казалось игрой, теперь же всё происходящее было слишком реальным.

И всё же я не отводила взгляд, словно проверяла себя на прочность, пока Мастер с интересом следил за каждой моей реакцией.

Он сказал, что камень запоминает больше, чем люди, и добавил, что, возможно, именно поэтому его ценят больше, чем человеческие обещания. Я едко ответила, что и у камня трещины бывают, и они ничем не лучше наших слабостей. Он рассмеялся – коротко, глухо, как будто в этом смехе прозвучала и боль, и ирония. На мгновение наши взгляды встретились, и внутри всё дрогнуло, потому что там, за колкой усмешкой, проступила усталость, слишком близкая моей собственной. Хотелось отвернуться, но не смогла – глаза словно приклеились к нему, и дыхание сбилось, предательски выдавая волнение.

Я прошла мимо статуй и заметила, что некоторые из них будто осыпаются, но приглядевшись, увидела: это всего лишь тени факелов играют на трещинах. Всё равно сердце ускорилось, потому что от иллюзий отделяла только тонкая грань. В голове промелькнула мысль – а если и я когда-нибудь останусь в камне, такой же осколочной, застывшей в странной позе, кто будет проходить мимо и пытаться угадать мою историю. Мысль показалась нелепой, но больно кольнула, и я резко шагнула вперёд, будто могла убежать от неё.

Мастер подошёл ближе, и его голос прозвучал тише, чем обычно. Он сказал, что этот зал – не место для долгих разговоров, слишком много ушей у камня, и слишком много теней в его памяти. Я усмехнулась, ответив, что у него тоже ушей хватает, и он наверняка слышит больше, чем положено. Он прищурился и, не удержавшись, обронил, что для меня делает исключение. Саркастический ответ уже готов был сорваться, но во рту пересохло, и слова застряли, потому что внезапно это прозвучало слишком близко к правде, которую страшно было признать.

Мы вышли из зала, и воздух коридора показался легче, хоть и пах всё той же сыростью. Но внутри остался осадок, как после тяжёлого сна, когда не можешь отделить вымысел от реальности. Сердце ещё не пришло в норму, и в голове вертелась мысль: древние залы не отпускают просто так, они оставляют метку, даже если её не видно. И вместе с этой мыслью шло странное ощущение, что впереди ждёт не меньше теней, чем позади.

Глава 8. Голоса камня

Когда за дверью древнего зала захлопнулась тяжёлая плита, коридор встретил резким холодом, словно воздух решил напомнить, что здесь чужим не место. Каменные стены покрывала влага, по ним скользили тусклые отблески факелов, превращая тени в уродливых зверей. Где-то сверху, в щели между сводами, капала вода, её ритм эхом дробился на десятки звуков, будто кто-то невидимый плёл свою мелодию. Каждый шаг отдавался громче, чем хотелось, и казалось, что сама тишина становится плотной, как ткань, которую разрываешь движением. От этого звук шагов начинал походить на чужие голоса, и от этой мысли пробежала дрожь вдоль позвоночника.

Мастер шёл чуть впереди, его фигура то вытягивалась в рост гиганта, то ломалась на куски при каждом колебании пламени. Он будто чувствовал себя хозяином этого мрака, и это раздражало сильнее всего. Я в полголоса заметила, что место выглядит так, словно даже крысы сбежали, и добавила, что, наверное, единственные, кто здесь обитает, – это чьи-то занудные предки. Он усмехнулся, бросив через плечо, что я сама больше похожа на привидение, чем на живого гостя. В голосе не было обычной жесткости, лишь лёгкая насмешка, и почему-то именно это уязвило глубже всего.

Тишина давила, но вместе с ней рождалось ощущение, что камень действительно пытается говорить. Шёпот слышался то слева, то справа, иногда прямо у самого уха, но стоило обернуться – там только влажная стена и собственная тень. Поначалу я старалась не придавать значения, списывала на усталость, на холод, на нервное напряжение. Но чем дальше мы шли, тем отчётливее становились голоса, будто внутри камня остались обрывки чужих жизней, запечатлённых навечно. И внутри всё сильнее зудело странное ощущение, что рано или поздно они обратятся именно ко мне.

Мастер, словно уловив, что я начинаю слушать, остановился и сказал, что у камня долгая память, и те, кто не умеют закрывать уши, рано или поздно слышат слишком много. Я в ответ фыркнула, заметив, что он говорит так, будто сам каждое утро завтракает с этими шёпотами. Он усмехнулся, сказал, что в отличие от меня научился отличать правду от эха, и в его тоне сквозило нечто вроде укоризны. Мне захотелось огрызнуться, но в горле встал ком – ведь он, возможно, был прав, и именно мои собственные мысли отзывались от стен, превращаясь в эти голоса.

Сердце стучало слишком громко, и это раздражало ещё больше. Я вспомнила, как в детстве в старом московском доме у бабушки любила класть ухо к батарее и слушать, как гудят трубы. Тогда казалось, что они разговаривают между собой, переговариваются на своём тайном языке. Сейчас же ощущение было похожим, но гораздо страшнее – потому что здесь в камне, возможно, действительно жили чужие воспоминания. Я поймала себя на мысли, что часть этих голосов звучит знакомо, и от этого ноги налились свинцом, хотелось остановиться, но гордость толкала идти дальше.

Мы подошли к узкому пролёту, где стены сходились так близко, что приходилось протискиваться боком. Камень холодно скользил по плечам, оставляя ощущение чужого прикосновения. Мастер пробормотал что-то о том, что этот проход знают лишь те, кто готов слышать, и это прозвучало двусмысленно. Я съязвила, что он говорит загадками, как дешёвый прорицатель на ярмарке. Он ухмыльнулся, бросив, что в отличие от ярмарочных болтунов его слова стоят дороже. Я хотела ответить чем-то колким, но внезапный шёпот ударил прямо в ухо, и от этого колени подогнулись, пришлось вцепиться в стену.

Голос был настолько явственным, что не оставалось сомнений – это не воображение. Он звал по имени, и звук был неприятно похож на голос человека, которого я надеялась никогда больше не услышать. Внутри всё сжалось, в груди поднялась старая боль, как от не зажившей раны, и холод стал почти невыносимым. Я прошипела сквозь зубы, что если камень решил развлекаться, то он явно выбрал не лучшую мишень. Мастер обернулся, и в его взгляде промелькнуло понимание, слишком точное, чтобы не раздражать. Он ничего не сказал, только двинулся дальше, и я пошла за ним, хотя каждая клетка тела сопротивлялась.

В памяти ожила сцена: однажды я возвращалась домой по заснеженной улице, когда из-за угла донёсся знакомый голос, и сердце ухнуло вниз, потому что знала – это тот, кого не должна была встретить. Тогда я ускорила шаг, стараясь не оборачиваться, но звук шагов догнал и пронзил до боли. Сейчас было то же самое, только шаги принадлежали камню, а голос не умирал, а жил в каждом шорохе. Внутри рождалась смесь страха и злости, и эта злость спасала, потому что позволяла двигаться дальше, даже когда хотелось замереть.

Коридор вывел в широкий грот, где стены, казалось, светились изнутри мягким серым сиянием. Голоса стали тише, но не исчезли – они теперь звучали как отголоски далёких песен. Мастер сказал, что это место называют Ушами Камня, потому что он собирает в себя всё, что люди когда-либо говорили здесь, и возвращает тем, кто осмеливается слушать. Я не удержалась и с усмешкой заметила, что у замка нет проблем с памятью, в отличие от некоторых, кто предпочитает забывать. Его взгляд скользнул по мне, и я вдруг почувствовала, что разговор касается не только камня.

В груди поднялось странное тепло, как будто даже этот мрачный зал сумел найти способ согреть. Я подумала, что, возможно, голоса не только пугают, но и напоминают, что память нельзя уничтожить. Где-то глубоко внутри это оказалось почти утешением. Я посмотрела на Мастера, и в его лице впервые мелькнула мягкость, которую он тут же спрятал за привычной усмешкой. Внутри кольнуло – не от страха, а от того, что даже в камне иногда слышишь не только боль, но и надежду.

И пока мы уходили дальше, голоса не смолкли, они продолжали звучать в голове, словно обещали, что ещё вернутся. И, несмотря на всё, в этом шёпоте вдруг прозвучала тонкая нота, похожая на лепесток надежды, который не успел превратиться в пепел.

Глава 9. Битва у руин

Снег на поляне лежал не ровным покрывалом, а изрезанным пятнами, словно кто-то нарочно кидал пригоршни холодного света на землю, оставляя между ними островки тьмы. Разрушенные стены древнего города торчали из-под сугробов, как кости давно умершего зверя, и каждый их обломок казался готовым зашептать о том, как здесь падали мечи и люди. Ветер пронизывал насквозь, носил обрывки сухих трав, и этот запах вызывал во рту привкус горечи. Я вслушивалась в пустоту, где каждая мелочь – скрип снега, звон далёкого крика ворона – могла оказаться началом чего-то большого, слишком большого для того, чтобы его хотелось встретить.

Мастер остановился у расколотой колонны, провёл ладонью по камню, будто проверяя, жив ли он ещё. Я заметила с ехидцей, что его привычка гладить стены подозрительно напоминает ритуал одинокого старика, которому не хватает компании. Он усмехнулся, ответив, что, в отличие от меня, камни хотя бы не спорят без повода. Я едва не возразила, что как раз спорят, да ещё как, только нужно прислушаться, но в этот момент над руинами прокатился гул – не от ветра, не от птиц, а от шагов, слишком тяжёлых и множащихся эхом. Сердце ухнуло, и тело само приготовилось к тому, что приближается что-то чужое.

Из-за развалин показались фигуры, закутанные в серые плащи, и снег хрустел под их сапогами так, словно каждый шаг хотел раздавить не только лёд, но и сам воздух. Они двигались слаженно, как люди, привыкшие жить в одном ритме, и эта холодная слаженность пугала сильнее любых криков. Мастер бросил короткий взгляд, и в его глазах сверкнуло что-то, похожее на удовольствие, будто он давно ждал этого столкновения. Я же ощутила, как кровь ударила в виски, руки задрожали, и внутри поднялась та самая древняя дрожь, что появляется всякий раз, когда понимаешь: назад уже не отступить.

Первый удар разрезал воздух, как треск молнии. Мастер шагнул вперёд, его тень расплескалась по снегу, а я машинально потянулась к кинжалу, который до этого казался просто игрушкой. Соперники были слишком реальны: запах кожи, стук металла, тяжёлое дыхание – всё это било по чувствам, как молот. Я пыталась не думать, а просто двигаться, но тело будто жило отдельной жизнью: шаг, выпад, резкий вдох, ощущение ледяного воздуха в лёгких. Мир сжался до нескольких ударов сердца, до криков, растворяющихся в снегу, и до боли в плечах от удара, который едва не выбил оружие из рук.

Сквозь хаос боя прорывались голоса памяти. Вспомнился отец, говоривший когда-то, что драка – это всегда позорное дело, потому что там редко побеждает тот, кто прав, чаще выигрывает тот, кто быстрее решится ударить. Тогда я смеялась над его серьёзностью, не верила словам, но теперь они вдруг ожили, стали тяжёлыми и правдивыми, как камень в руке. Я думала, что смогу держаться за иронию, но во время боя она осыпалась, словно штукатурка с древней стены, оставив только голую необходимость дышать и выживать.

Мастер двигался рядом, его удары были точны, будто он танцевал свой смертельный танец, и я поймала себя на том, что начинаю подстраиваться под его ритм. Злило именно это: зависимость от чужого шага, от чужой уверенности. Я огрызнулась сквозь шум, что если он ещё раз бросит на меня взгляд, как на нерадивую ученицу, то пущу кинжал прямо ему в спину. Он усмехнулся, будто услышал даже без слов, и его удар в следующий миг спас мою жизнь, отразив клинок врага. Внутри всё сжалось, потому что ненависть и благодарность переплелись, оставив только горький привкус во рту.

Ветер усилился, снег закружился, превращая поле битвы в белое марево. Фигуры врагов терялись и вновь выныривали, словно они были частью самой вьюги. Я ударила одного в грудь, почувствовала, как тело поддалось, и кровь брызнула на снег, раскрасив его в багровый. Это зрелище вызвало тошноту, но времени на слабость не оставалось. Каждый новый шаг был балансом между жизнью и смертью, и даже дыхание стало похожим на удары барабана. Я поняла, что руины вокруг будто ожили, их стены стали свидетелями нового боя, добавив к своим древним шрамам ещё один.

В какой-то миг я упала на колено, ударившись о камень, и услышала, как тот застонал подо мной. Мне показалось, что он шепчет, что всё повторяется, что это уже было, и что никто не учится. От этого по телу прокатилась волна злости, потому что я не хотела быть просто ещё одним повторением чужой истории. Я вскочила, ударила сильнее, чем думала, что могу, и почувствовала, как внутри загорается то самое пламя, которое всегда пугает, но никогда не даёт окончательно упасть.

Когда бой начал стихать, дыхание вырывалось рваными клочьями, руки дрожали, а глаза слезились от снега и дыма. Враги отступали, оставляя за собой пятна крови и обрывки плащей. Мастер стоял неподвижно, как статуя, и его лицо не выдавало ни усталости, ни облегчения. Я, напротив, чувствовала, как каждое движение даётся с трудом, и только внутри продолжал звучать странный стук, будто сердце всё ещё не поняло, что битва закончилась.

Я вспомнила, как в детстве, проиграв в снежки, любила кричать, что победа врага – случайность, и бежать домой, пряча обиду. Сейчас всё было похоже, только ставки выше, а бежать некуда. Мастер посмотрел на меня и тихо заметил, что у снега слишком много оттенков, когда впитывает кровь. Я фыркнула, сказала, что это его поэтическая привычка всё усложнять, и спрятала руки в рукава, чтобы он не видел дрожи. Но внутри понимала: эта битва – лишь начало, и голоса руин ещё вернутся.

Мы вышли из развалин, и ветер словно закрыл за нами дверь. Но запах крови, смешанный с холодом, остался, врезавшись в память так же крепко, как детские слова отца. И мне вдруг стало ясно: камень действительно хранит каждое эхо, и теперь он будет хранить и наше.

Глава 10. Холодное дыхание

Снег лёг на дорогу тонким слоем, словно кто-то небрежно разлил молоко, и теперь ветер разгонял его, поднимая облачками, что врезались в лицо ледяными иглами. Впереди тянулись развалины, серые камни покрывались инеем, и казалось, будто само время застыло в ожидании. Я шагала, чувствуя, как ботинки скрипят о наст, и этот звук раздражал не меньше, чем тишина вокруг. Воздух пах стужей и горькой гарью – остатки битвы ещё держались, как напоминание о том, что прошлое не исчезает так быстро. Каждый вдох был тяжёлым, и лёгкие будто обжигало изнутри холодом.

Мастер шёл рядом, его плащ развевался, словно часть этой метели, и он смотрел на меня с той же невыносимой смесью скуки и насмешки, от которой хотелось то ли ударить его, то ли рассмеяться. Я спросила, неужели ему совсем не холодно, и услышала в ответ, что, когда живёшь в камне, мороз становится привычным соседом. Хотелось огрызнуться, что у некоторых соседей хотя бы есть манеры, но зубы стучали так, что слова застревали. Тогда я лишь закатила глаза, стараясь изобразить равнодушие, хотя пальцы давно окоченели и прятались глубже в рукава.

Воздух становился плотнее, будто он сам превращался в ледяную ткань, через которую приходилось пробиваться. Мне вспомнились зимы детства, когда приходилось ждать мать у закрытого магазина, переминаясь с ноги на ногу, пока ветер залезал под куртку и вызывал слёзы, и тогда я мечтала о любом тёплом месте, пусть даже о печке в чужом доме. Сейчас всё повторялось, только вместо матери рядом шагал человек, который умел бросить взгляд так, что становилось теплее и холоднее одновременно. Память поднимала те старые ощущения, и от этого становилось труднее двигаться вперёд.

Мастер остановился у разрушенной стены, дотронулся до неё ладонью и сказал, что здесь, в этих камнях, до сих пор хранится дыхание тех, кто погиб. Я не поверила сразу, но в следующую секунду ощутила, как холод пробежал по коже, словно кто-то чужой провёл пальцами по шее. Я попыталась отшутиться, мол, если бы камни умели дышать, они бы давно попросили его перестать их лапать, но голос дрогнул. Он усмехнулся, явно уловив эту дрожь, и сказал, что не всем дано различать голоса прошлого. Я отвернулась, делая вид, что просто любуюсь снежными облаками.

Тишина вокруг была вязкой, её можно было бы резать ножом, и в этой тишине каждый мой вдох звучал, как стон. Я заметила, что Мастер словно впитывает её, чувствует себя дома, а я наоборот – будто чужая, будто весь этот холод специально проверяет меня на прочность. Внутри возникло желание закричать, разбить эту ледяную пустоту хотя бы словом, но я сдержалась, потому что знала: любая слабость будет подмечена и превращена в оружие. Это раздражало до скрежета зубов, и всё же где-то глубоко под злостью теплилась странная благодарность, что он идёт рядом.

Ветер налетал порывами, сбивая дыхание, и в эти мгновения я ощущала, как тело становится чужим: руки немеют, ноги тяжелеют, мысли застывают. Тогда я вспомнила, как когда-то бежала зимой к реке, чтобы доказать подругам, что не боюсь холода, и прыгала в снег босыми ногами, пока они визжали от смеха. Мне тогда казалось, что сила – это возможность смеяться над морозом. Теперь же сила была в том, чтобы не упасть лицом в этот снег и не позволить ему поглотить меня. И где-то на краю сознания я услышала шёпот камней, будто они одобряли мою упрямую решимость.

Мастер вдруг сказал, что дыхание холода чище любого огня, потому что в нём нет лжи. Я хмыкнула, отметив, что это отличная философия для человека, у которого сердце, похоже, давно заморожено. Он усмехнулся, заметив, что для меня это, возможно, спасение. И в этот момент я поняла, что он слишком близко: запах его одежды, смесь дыма и трав, пробивался сквозь мороз, и от этого мне стало теплее, но некомфортно. Хотелось отступить, но ноги упрямо оставались на месте, словно боялись выдать лишнее движение.

Мы двинулись дальше, и руины впереди начали оживать тенями. Они напоминали людей, застывших в последнем крике, и от этого становилось не по себе. Я сжала кулаки, чтобы не показать страх, и сказала нарочито бодро, что если эти стены действительно дышат, то, наверное, они уже успели пожалеть, что дышат рядом со мной. Мастер ответил, что стены умеют хранить и жалость, и ненависть, и мне придётся столкнуться с обоими. Эти слова прозвучали слишком серьёзно, и я поспешила отвернуться, притворяясь, что разглядываю трещины на камнях.

С каждой минутой холод становился не только внешним, но и внутренним, как будто он проникал под кожу, заполнял кровь и мысли. Я чувствовала, что злость помогает держаться, и эта злость была направлена и на него, и на себя, и на весь этот мир, где камни умеют дышать, а люди – молчать. Но вместе со злостью поднималась странная теплая искра: ведь в этом холоде, в этих руинах мы шли рядом, и это «рядом» значило больше, чем я готова была признать.

Когда впереди показался тёмный проход, ведущий глубже в развалины, я вдохнула так, будто собиралась прыгнуть в ледяную воду. Мастер кивнул, и в его взгляде мелькнуло что-то почти человеческое, мягкое, но тут же исчезнувшее. Я подумала, что, возможно, именно этот холод нужен, чтобы узнать правду о нём, и что, может быть, дыхание камней не самое страшное, что ждёт меня впереди. И от этой мысли стало немного теплее, хотя снег вокруг продолжал падать, не зная жалости.

Глава 11. Ловушка слов

Когда дверь в зал скрипнула, словно жаловалась на старость, и впустила нас внутрь, воздух изменился: холод остался за спиной, а здесь стояла застоявшаяся тишина, в которой витал запах старых свитков, плесени и чего-то едва уловимо сладкого, как будто некто оставил в углу горсть засохших лепестков. Каменные колонны, уходящие ввысь, напоминали застывших стражей, готовых рухнуть в любую минуту. Пол был устлан трещинами, и в каждой трещине, казалось, прятались шёпоты. Я шагнула осторожно, словно боялась разбудить стены.

Мастер прошёл вперёд, и его голос прозвучал неожиданно громко, когда он сказал, что это место хранит не только тайны, но и опасности. Я не удержалась и заметила, что это прозвучало так же изобретательно, как предупреждение на дешёвом замке: «не ломай – упадёт». Он усмехнулся, не обидевшись, и добавил, что именно слова здесь могут быть смертельнее любого клинка. Я пожала плечами, решив, что если меня убьёт собственный язык, то это будет вполне достойный конец.

Эхо повторяло каждый звук, возвращая реплики с издёвкой. Я попробовала пошутить о том, что теперь у меня будет двойник, наконец-то способный молчать, но стены отозвались так громко, что даже мне стало не по себе. Мастер посмотрел серьёзнее, чем обычно, и велел быть осторожной, потому что слова здесь не просто повторяются, они запоминаются. Я сделала вид, что мне всё равно, но внутри кольнуло воспоминание: в детстве соседка кричала на меня за болтовню, говоря, что язык мой приведёт меня в беду. Тогда я не верила, а сейчас её голос зазвучал в голове вновь.

Я двинулась дальше, и каждый шаг отзывался не только звоном в ушах, но и странным ощущением тяжести, словно воздух сам становился плотнее, когда произносились слова. Я заметила на стене выбитые символы, похожие на письмена, и, не удержавшись, прочла их вслух. Зал дрогнул, и камень под ногами хрустнул. Мастер резко схватил меня за руку и процедил, что здесь лучше ничего не читать. Я усмехнулась, мол, поздно предупреждать, но рука в его ладони была горячей и крепкой, и мне почему-то не хотелось её отпускать.

Слова, что прозвучали из моих уст, словно ожили в воздухе, оставив невидимый след, и я почувствовала, как они давят на грудь. Это был странный, почти телесный вес, будто каждое произнесённое слово оставляло синяк на коже. Я вдруг осознала, что даже самое случайное замечание может стать ловушкой, и это вызвало нервный смех. Мастер нахмурился и сказал, что смеяться здесь опаснее всего, потому что смех – тоже слово, только без смысла. Я ответила, что, пожалуй, без смысла мне жить привычнее.

Свет факела дрожал, и от этого тени на стенах казались живыми. Мне вспомнилось, как в школе я, защищаясь от насмешек, научилась стрелять словами больнее, чем они – и тогда враги отступали, но за этим всегда приходило одиночество. Здесь, в этом зале, одиночество обретало материальный вид: оно цеплялось за каждую фразу, поднимало из памяти чужие голоса и заставляло их звучать в унисон с моим. Я почувствовала, что злюсь не на зал и даже не на Мастера, а на саму себя за то, что язык мой и правда часто опережает разум.

Мастер остановился у постамента, где лежала треснувшая плита. Он сказал, что именно здесь слова когда-то запечатали нечто сильное, и если повторить их снова, печать сорвётся. Я спросила, неужели он настолько доверяет моему красноречию, что боится, будто я случайно освобожу древнее зло. Он усмехнулся и заметил, что я уже доказала свою способность открывать двери туда, куда лучше не заходить. Эта фраза задела, потому что в ней было больше правды, чем я хотела бы признать.

Я подошла ближе и коснулась камня. Под пальцами ощутила холод, будто прикоснулась к льду, но в глубине плиты что-то отозвалось теплом. Это тепло пробежало по коже, и я невольно вздрогнула. В памяти всплыло, как однажды я писала письмо, которого никто не ждал, и каждое слово в нём жгло пальцы, потому что знала: оно изменит всё. Здесь было то же чувство: слова как оружие и как спасение, и между ними тонкая грань.

Мастер смотрел молча, но взгляд его был внимательным, словно он пытался прочитать то, чего я сама не понимала.

Зал гудел тишиной, и эта тишина становилась всё тяжелее, пока не захотелось кричать, просто чтобы разорвать её. Но я знала: любое слово будет услышано и сохранено. Я сжала губы, почувствовав металлический привкус, как будто сама кровь хотела прорваться в воздух вместо слов. Мастер сделал шаг ближе и тихо сказал, что молчание иногда сильнее крика. Я усмехнулась, назвав его философом среди развалин, и он впервые за долгое время улыбнулся так, что это выглядело почти тепло.

Мы вышли из зала, и холод снаружи встретил нас, словно старый друг, которого не ждёшь, но он всегда приходит. Я вдохнула морозный воздух и ощутила странное облегчение: пусть холод жёсткий, но в нём нет предательства. Внутри же слова оставили шрамы, которые ещё долго будут ныть. Мастер спросил, жалею ли я о том, что сказала, и я ответила, что жалею только о том, что не всегда умею молчать. Он усмехнулся и сказал, что в этом моё оружие и моя беда.

Мы двинулись дальше по дороге, где снег падал густо, скрывая следы. Я подумала, что слова похожи на эти следы: одни заметает сразу, а другие остаются в памяти, как трещины во льду. И, может быть, именно из таких трещин рождаются новые пути. Мастер шёл рядом, молчаливо, и я знала: его молчание хранит больше, чем мои самые длинные речи. Мне стало даже спокойнее от этого – словно рядом со мной был страж, готовый удержать не только камни, но и мои собственные слова, если они снова решат стать ловушкой.

Глава 12. Ненужное признание

Я всегда считала, что признания – это привилегия тех, кто не боится выглядеть глупо, потому что, по сути, каждое из них сродни выходу на сцену в нелепом костюме, где зрители, даже если и аплодируют, всё равно потом перемывают кости за кулисами. И всё же в тот вечер, когда снег укрывал замок плотным покрывалом, а ветер шептал в щели стен, мне пришлось признаться – не из великодушия или смелости, а скорее из усталости, потому что сколько можно носить внутри камень, который тянет вниз, будто сердце приковано к цепи. Зал, куда мы зашли, был пустым, но от этого он не казался менее давящим, и я вдруг ощутила, что именно пустота провоцирует человека говорить лишнее.

Мастер, разумеется, не упустил возможности поддеть меня: сказал, что я выгляжу так, будто собираюсь исповедоваться, а он, к несчастью, ни священник, ни судья. Я ответила, что исповедоваться греховно глупо, ведь всё равно никто не слушает до конца, а судить меня можно разве что за дурной вкус к обществу угрюмых магов. Его улыбка была едва заметной, но я поймала её, как упрямый ребёнок ловит снежинку на ладонь. И в этот момент мне захотелось сказать то, что давно зудело под языком.

Я призналась, что устала быть чужой даже самой себе. Не в героическом смысле, не как избранная, а как человек, который каждое утро смотрит в зеркало и не узнаёт отражение. Слова прозвучали громко, хотя я надеялась, что они утонут в холодном воздухе. Мастер отозвался резко, с насмешкой, что это признание ничуть не тянет на великую трагедию и достойно разве что страниц дешёвого дневника. Я вспыхнула, обиделась, но знала, что в этой язвительности есть нечто полезное: его насмешки, как соль, заставляют рану кровоточить, но именно это и не даёт ей гнить.

Слова продолжали рваться наружу, будто кто-то сорвал печать внутри. Я заговорила о том, что боялась потерять себя среди чужих голосов, среди теней прошлого, среди тех, кто всегда считал меня незначительной. В детстве я пыталась кричать громче, но получалось только хрипеть, и каждый раз вместо признания рождалась очередная насмешка. Сейчас же я стояла в холодном зале и позволяла этим словам падать на камень, как капли крови, понимая, что их никто не поднимет и не утрёт.

Мастер слушал молча, но в молчании было что-то большее, чем равнодушие: его взгляд скользил по моему лицу, и в нём было столько же иронии, сколько и неожиданной мягкости. Он заметил, что не так уж и плохо наконец-то услышать правду, пусть даже она звучит как плач в коридоре. Я усмехнулась сквозь дрожь и ответила, что он слишком льстит себе, если думает, будто эти слова сказаны ради него. Это было и правдой, и ложью одновременно, потому что в глубине души я знала: если бы рядом стоял кто-то другой, я бы промолчала.

Я вспомнила вечер, когда впервые попробовала рассказать матери о своей боли, а она, вытирая руки от муки, лишь отмахнулась, мол, глупости, у всех подростков в голове метель. Тогда я решила больше не делиться, и вот прошло столько лет, а я всё ещё не научилась отличать искренность от слабости. Эти воспоминания резанули сильнее, чем насмешка Мастера, потому что его слова хотя бы оставляли за собой живое раздражение, а материнское равнодушие – только ледяную пустоту.

Снег за окнами валил так густо, что казалось, он хочет завалить замок целиком, скрыть его, словно признание, которое лучше похоронить в сугробе. Я сказала это вслух, и Мастер усмехнулся, отметив, что я умею прятать свою правду даже в метафорах, что делает меня опаснее любого колдуна. Я ответила, что тогда он, должно быть, самый безрассудный человек на свете, раз продолжает стоять рядом. Его улыбка стала шире, но глаза остались печальными, и от этого мне захотелось смеяться и плакать одновременно.

В тот момент я ощутила, что между нами пролегает не просто саркастическая дуэль, а нечто тонкое, почти незаметное: нить, которую тянет каждый из нас, боясь, что она оборвётся. Моё признание оказалось ненужным не потому, что оно не имело смысла, а потому, что оно было слишком личным для этого замка, этих стен, этой тьмы.

Но именно ненужные признания чаще всего оказываются самыми важными, и я знала это лучше, чем кто-либо.

Мастер наконец заговорил серьёзно: сказал, что мои слова напоминают ему собственные мысли, которые он предпочитал держать под замком, потому что их опаснее выпускать, чем любое заклинание. Я усмехнулась, спросила, неужели он боится собственной искренности. Он ответил, что боится не её, а того, кто сможет её услышать. Эта фраза оставила во мне отголосок, как звон колокола, и я поймала себя на том, что впервые за долгое время мне хочется верить не словам, а молчанию.

Мы покинули зал, оставив в нём эхо моего признания, которое ещё долго будет бродить среди колонн. Холодный коридор встретил нас резким сквозняком, и я натянула плащ выше на плечи, словно пряча не тело, а только что обнажённую душу. Мастер шагал рядом, не касаясь, но близость его ощущалась сильнее любого прикосновения. Я подумала, что, возможно, ненужные признания – это не слабость, а первый шаг к тому, чтобы наконец-то перестать чувствовать себя чужой.

Ночь опустилась тяжело, и в тишине слышно было только, как ветер раскачивает двери. Я уснула поздно, с ощущением, что что-то изменилось, хотя ничего явного не произошло. Признание ушло в пустоту, но пустота, впервые за долгое время, показалась мне не врагом, а пространством, в котором можно дышать. И пусть завтра снова придут насмешки, сарказм и холод, я знала: сказанные слова уже нельзя вернуть, а значит, они начали строить для меня что-то новое, пусть пока невидимое.

Глава 13. Город под пеплом

Город всегда пахнет чем-то своим, даже если его почти не осталось, даже если стены превратились в руины, а крыши осели под тяжестью вековой пыли, и всё равно воздух хранит запахи, которые не спутать с другими: здесь пахло углём, пролитым вином и горьким дымом, который въелся в камни так глубоко, что даже снег, накрывший улицы серым покрывалом, не мог его скрыть. Я шла медленно, словно боялась разбудить развалины, которые дремали под слоем пепла, и каждый шаг отдавался в груди тяжестью, будто я сама была частью этого мёртвого города, давно забывшего, что значит жить.

Мастер шагал рядом, иронично замечая, что город выглядит почти приветливо, если закрыть глаза и вообразить, что все эти руины – не последствия войны, а декорации к пьесе о великих победах. Я не удержалась и ответила, что у него талант превращать даже развалины в театр, только вот зрителей давно нет, а актёры разбежались или сгорели вместе с домами. Его усмешка пронзила тишину, но на мгновение показалось, что и он чувствует этот странный трепет: будто каждый камень здесь мог заговорить и поведать историю о потерях.

Ветер носил по улицам чёрный пепел, и он ложился на лицо, оставляя привкус железа и горечи. Я вспомнила, как в детстве в деревне тоже бывало похоже: пожары пожирали сараи, и после всегда стоял этот вкус, только тогда мы бегали по улицам и смеялись, потому что для нас это было приключение. Теперь же смех казался издевательством над памятью тех, кто здесь жил, и я ловила себя на том, что даже шаги стараюсь делать тише, словно боясь потревожить чужую скорбь.

Мастер, конечно, не упустил случая снова поддеть меня: сказал, что у меня талант превращать любой город в кладбище воспоминаний, и если так пойдёт дальше, то даже его замок скоро станет местом паломничества несчастных душ. Я отозвалась холодно, что замок и так давно стал склепом для тех, кто разучился смеяться. Его взгляд метнул искру, но на губах всё равно мелькнула тень улыбки, как будто ему нравилось это перетягивание каната словами, даже если за ними стояла боль.

В глубине улицы мы увидели полуразрушенный храм, его своды обвалились, но мозаика всё ещё блестела под снегом, и в этом блеске было что-то жуткое, потому что она сияла не яркостью, а упрямством, словно сама память о свете не собиралась сдавать позиции даже перед тьмой. Я остановилась, вглядываясь в лица святых, которые казались выжженными, и вспомнила, как в детстве однажды разбила зеркало, и осколки тоже блестели так же, насмешливо и холодно. Тогда мне сказали, что к несчастью, но я никогда не верила в приметы, а всё равно несчастье пришло.

Мы зашли вглубь, и под ногами хрустел снег, смешанный с пеплом. Я заметила детскую игрушку – деревянного коня, почерневшего от огня, и сердце кольнуло так сильно, что пришлось остановиться. Мастер сказал, что такие вещи лучше не трогать: память в них злее любого заклятия, и она кусает тех, кто пытается её пробудить. Я усмехнулась, что, может быть, именно такие куски прошлого и делают нас живыми, иначе мы все давно превратились бы в таких же безликих статуй, как стены вокруг. Его глаза блеснули – не иронией, а чем-то, что напоминало согласие, хотя он тут же отмахнулся.

Дальше улица вывела нас к площади, и там всё было застыло в вечном молчании: обрушенные колонны, статуя, лишённая головы, и колодец, заваленный камнями, будто сам город пытался спрятать свою жажду. Я вдруг почувствовала, что этот город и есть мы – не люди, а именно мы, со всеми трещинами, пеплом и попыткой прятать то, что болит. Мастер заметил, что я слишком долго смотрю на развалины, и спросил, не собираюсь ли я превратиться в камень вместе с ними. Я усмехнулась и ответила, что, пожалуй, камень честнее, чем человек.

Снег усилился, и ветер завыл так, что казалось, будто голоса прежних жителей снова вернулись и требуют, чтобы их услышали. Я на мгновение прикрыла глаза и увидела картины: дети бегут по улице, женщины торгуют на рынке, мужчины спорят у колодца. Всё это жило во мне так ясно, что я почти протянула руку к невидимой фигуре.

Но, открыв глаза, я снова увидела пустоту, и стало так больно, что я невольно прикусила губу до крови. Мастер молчал, и его молчание было громче любых слов.

Вдруг из тени обрушенной стены вышел старик, и мы оба замерли. Его шаги были медленными, будто он сам был частью этого города, ожившей его памятью. Он посмотрел на нас и сказал, что город под пеплом живёт дольше, чем люди, и те, кто сюда приходит, сами становятся его голосами. Я почувствовала холод не только от снега, но и от этих слов, потому что они зазвенели правдой. Мастер усмехнулся, что старик говорит загадками хуже него, но я знала: в этой усмешке прячется страх.

Мы слушали старика, пока ветер рвал его слова на куски, и всё же каждая фраза оставалась со мной. Он сказал, что признания, даже ненужные, ложатся в пепел и становятся частью памяти, а память крепче любого камня. И я вдруг поняла, что мои слова из зала не исчезли, они вплелись в этот город, как ещё один слой боли и надежды. Мастер не сказал ни слова, но его пальцы дрогнули, когда он поправлял плащ, и этого было достаточно.

Когда мы уходили, я обернулась и увидела, как снег окончательно завалил следы, оставив город в том же молчании, в каком мы его нашли. Но внутри меня что-то изменилось: я знала, что даже если признания кажутся ненужными, города под пеплом умеют хранить их, чтобы однажды кто-то другой смог услышать. И это знание стало для меня теплом, пусть и таким хрупким, как лепесток в руках зимы.

Глава 14. Долгая дорога

Дорога из города под пеплом тянулась серой лентой меж сугробов, и снег то и дело обрушивался с ветвей, будто небеса сами устали смотреть на нас и пытались спрятать от глаз всё, что осталось позади. Ветер поднимал искры белых хлопьев и нес их вперемежку с сажей, которая никак не уходила даже отсюда, словно память о сгоревшем городе цеплялась за нас, не позволяя сделать шаг к свободе. Я шла, вдыхая этот странный воздух, и чувствовала, как ноги становятся тяжелее, чем камни, а каждый шаг отзывается не в теле, а где-то глубоко внутри груди.

Мастер шел чуть впереди, как будто дорога принадлежала ему, а я всего лишь случайная попутчица, и от этого мне хотелось сказать какую-нибудь колкость, чтобы сбить его величавый вид. Но он, словно угадав, обернулся и с насмешкой заметил, что иду я так медленно, будто за мной тащится караван слоняющихся сомнений. Я едва не ответила, что его собственная тень тянется длиннее дороги, и без неё я бы шла быстрее, но прикусила язык, оставив его довольным своей победой. Иногда молчание приносит больше яда, чем слова.

Мы остановились у замерзшего ручья, и я заметила, как лёд трескается под тонким слоем снега, будто сама река не хотела смириться с холодом. Мне показалось, что это отражение нас: поверхность молчит, но внизу бьётся живое, которое всё равно прорвётся наружу. Мастер сказал, что глупо искать символы там, где есть лишь лёд, и добавил, что мне бы стоило меньше размышлять и больше смотреть под ноги. Я же не удержалась и ответила, что его вечные наставления звучат так же однообразно, как шум ветра, и что даже река слушать их не станет.

Дальше дорога вела между холмов, и там снег ложился ровным покрывалом, словно пытался стереть все следы. Но внутри меня разрасталось странное ощущение, будто эта дорога не ведёт вперёд, а возвращает назад. Я вспоминала свои шаги в прошлое: деревню, где пахло дымом и хлебом, вечерние разговоры у печи, первые слова о чужой боли, которую я пыталась лечить, не зная, как лечить свою. Всё это стояло перед глазами, словно дорога открывала мне страницы памяти, которые я давно пыталась закрыть, но они всё равно вплетались в настоящее.

Мы говорили мало, но каждый раз, когда он что-то произносил, это звучало как вызов. Мастер спросил, не собираюсь ли я снова спасать кого-то, кого не стоит спасать, ведь дорога учит: те, кто падают, сами выбирают, хотят ли они встать. Я едва удержалась, чтобы не рассмеяться, и сказала, что, возможно, он сам однажды упадёт, и тогда посмотрим, каково будет вставать без чужой руки. Он хмыкнул, будто принял мои слова за шутку, но в глазах мелькнула тень, которую он тут же спрятал под холодной иронией.

К вечеру дорога вывела нас к рядам деревьев, и запах хвои резанул ноздри так резко, что я впервые за день почувствовала себя живой. Снег ложился на ветви, и в этом молчании был странный уют, словно сама зима пыталась показать, что не всё в этом мире обречено на пепел. Я вспомнила, как в детстве собирала шишки и верила, что в каждой из них спрятано чудо, которое стоит лишь открыть у огня. Сейчас эта вера казалась смешной, но часть её всё же шевельнулась во мне, словно старая песня, которую напевают наугад.

Мы устроились на привал у костра, и огонь трещал, выбрасывая искры в небо. Мастер сказал, что дорога длиннее, чем я думаю, и что у неё нет конца, потому что она ведёт не в место, а в человека. Я усмехнулась, что если это так, то у него впереди вечность, ведь он сам себе дорога, замкнувшаяся кольцом. Он отозвался, что кольцо хотя бы цельное, в отличие от меня, которая больше похожа на разбросанные осколки. Его слова задели глубже, чем хотелось признать, но я только протянула руки к огню, будто могла согреться не теплом, а упрямством.

Ночь принесла тишину, и лишь хруст снега под ногами зверей доносился издалека. Лежа у костра, я слушала дыхание Мастера и думала о том, как странно переплетаются наши пути: он – тень, я – усталость света, и вместе мы всё равно идём туда, где, возможно, никого больше нет. В темноте память снова подняла своё лицо: мать, что шептала сказки, дом, где я верила в завтрашний день, руки, которых давно нет рядом. Всё это возвращалось, чтобы напомнить – дорога не стирает прошлого, она лишь вплетает его в шаги.

Под утро мы снова двинулись вперёд, и туман спустился с холмов, укрыв нас белым саваном. В нём было что-то жуткое, потому что каждый шаг отдавался в пустоту, и казалось, будто мы идём не по земле, а по зыбкой памяти, которая может провалиться в любой момент. Мастер сказал, что дорога любит тех, кто не боится тумана, ведь только в нём видно, кто ты есть. Я усмехнулась, что он, вероятно, видит там только собственную тень, и удивилась, когда он не ответил – лишь ускорил шаг, будто бежал от слов, которые могли оказаться правдой.

Когда солнце наконец прорезало туман, дорога потянулась дальше, бесконечной линией в снегу. Я смотрела на неё и понимала, что она ведёт не столько к новым городам, сколько к новым шрамам. Но, может быть, именно в этом и есть смысл: идти, пока ноги держат, пока сердце бьётся, пока память напоминает, что ты всё ещё жив. И, глядя на Мастера, я впервые подумала, что, возможно, эта долгая дорога дана не для того, чтобы уйти, а для того, чтобы однажды вернуться к себе.

Мы шли дальше, и ветер снова поднимал снег, скрывая следы, словно сама дорога не хотела, чтобы кто-то смог узнать, где мы были. И в этом исчезновении было странное облегчение: пока дорога стирает наши шаги, у нас есть шанс начать заново, даже если мы идём в никуда.

Глава 15. Враг со смехом

Снег за ночь превратился в колючее крошево, и шаги отдавались хрустом, словно сама земля возмущалась нашим упорством. Мы шли через пустошь, где ветер носил сухие вихри, и казалось, что вокруг нет ничего, кроме белого безмолвия, готового поглотить даже мысль. Но в этом молчании вдруг раздался звук – смех, хриплый, будто надломленный, но всё же настоящий, и он так не вязался с этим пространством, что я остановилась, будто наткнулась на стену. Мастер тоже прищурился, и впервые в его взгляде мелькнуло не раздражение, а настороженность, и я поняла: этот смех принадлежал врагу, но врагу не простому.

Мы обогнули сугроб, и там, на каменной плите, сидел человек, укрытый рваным плащом. Его губы трескались от холода, но смех рвался наружу, как будто сам воздух щекотал ему лёгкие. В его глазах не было ни радости, ни злобы – лишь безумие, и именно это безумие оказалось страшнее любого оружия. Мастер шагнул ближе и произнёс что-то, что я не расслышала, но чужак только рассмеялся громче, подбросив в воздух горсть снега, будто хотел доказать, что даже снег служит ему. Я же ощутила, как этот звук раздирает память: мне вспомнился день, когда соседи смеялись на похоронах, потому что не знали, как иначе скрыть страх.

Мастер сказал, что этот человек опаснее десятка воинов, потому что он потерял не только всё, но и себя. Я фыркнула, что он просто не встретил ещё того, кто даст ему по зубам, и добавила, что его смех раздражает не меньше, чем лекции Мастера. Тот бросил на меня взгляд, полный холодной иронии, и заметил, что иногда мои сравнения глупее, чем снег в июле, но всё же не удержал уголков губ от лёгкой усмешки. А враг, будто почуяв наше внимание, поднялся, и снег посыпался с его плеч, словно сдвинутый саван, и в этот миг я ощутила, что игра закончилась.

Он шагнул вперёд, и его смех превратился в тихое бормотание, в котором слышались обрывки слов. Я не сразу поняла, что это были имена – чужие, возможно, мёртвые, и каждое имя звучало как нож по коже. Я сжала руки, пытаясь удержать равновесие, ведь память тут же подкинула свои призраки: лица, которых давно нет, голоса, растворившиеся в тишине, руки, что больше никогда не коснутся моего плеча. Смех и шёпот врага сливались с этими образами, и я почувствовала, что вот-вот сорвусь, если не найду в себе силы выдохнуть.

Мастер выставил руку, словно защищая меня, но сделал это так демонстративно, что я не удержалась и прошипела, что мне не нужна нянька. Он ответил, что я скорее похожа на ребёнка, который тянется к огню, думая, что это свет, и даже не подозревает, что обожжётся. Я хотела огрызнуться, что он сам весь соткан из пепла, но враг снова засмеялся, и наш спор оборвался, потому что этот смех не оставлял места для слов. В нём было всё: боль, отчаяние и такая пустота, что становилось ясно – он уже перешёл грань, куда нам только предстояло шагнуть.

Мы медленно приближались, и враг вдруг достал из-под плаща нож, тонкий, как осколок льда. Лезвие блеснуло в тусклом свете, и я почувствовала, как холод пробежал по спине. Мастер сказал, что этот человек ищет не нас, а себя, и что, возможно, мы всего лишь зеркало, в котором он хочет увидеть свой конец. Я ответила, что, может быть, зеркало стоит разбить, пока оно не решило разбить нас. Мастер усмехнулся, но в его глазах мелькнуло напряжение, которого он никогда не показывал, и я поняла: шутки закончились.

Враг кинулся вперёд с таким диким криком, что снег взлетел вверх, словно сама земля испугалась. Мастер встретил его удар холодно и точно, и их столкновение отозвалось эхом среди холмов. Я стояла рядом, готовая в любой миг вмешаться, но внутри всё сжималось, потому что этот смех, прорезавший бой, не прекращался. Он бил по нервам, как молот, и в какой-то момент я закричала, чтобы он замолчал, но только услышала собственное эхо, возвращённое пустотой. Враг словно питался этим звуком, превращая бой в танец, где кровь и смех были равными партнёрами.

Я схватила камень и бросила его в лицо безумца, но тот лишь рассмеялся громче, даже не моргнув. Мастер успел нанести удар, сбив его с ног, но враг тут же поднялся, будто его тело не знало усталости. Я почувствовала, как в груди поднимается волна ярости, и крикнула, что если он хочет зрителей, то ошибся дорогой, и что смех его звучит жалко, как у старика, потерявшего зубы. Это сработало: враг остановился на миг, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на боль. Мастер воспользовался паузой и нанёс удар, который мог стать последним.

Но враг снова рассмеялся – и даже падая в снег, продолжал хрипеть своим ужасным голосом. Этот смех не умолкал, даже когда кровь проступила на губах, и я вдруг поняла, что он будет звучать во мне ещё долго, даже если его тело останется здесь. Мастер вытер клинок о снег и сказал, что хуже всего враг со смехом, потому что он убивает не мечом, а эхом. Я не ответила, потому что знала: это эхо теперь поселилось в нас обоих, и дорога от него не избавит.

Мы оставили его лежать среди белизны, но я всё ещё слышала этот смех за спиной, и каждый шаг давался с трудом, будто земля не хотела отпускать нас. Мастер молчал, и его тень казалась длиннее, чем обычно, а я думала только о том, что, может быть, самый страшный враг – это не тот, кто поднимает оружие, а тот, кто заставляет слышать себя даже после смерти.

К вечеру мы добрались до холма, с которого открывался вид на дальний лес, и снег там казался чище, чем вокруг. Но даже в этой тишине смех врага всё ещё звенел в ушах, и я знала: дорога стала длиннее не из-за расстояния, а из-за звука, который теперь никогда не исчезнет. Мастер сказал, что смех врага – это клеймо, и его не смоет даже время. А я посмотрела на белые ветви и подумала, что, может быть, всё же однажды снег заглушит его, оставив лишь треск огня и тихое дыхание зимы.

И всё же, когда ночь опустилась и мы развели костёр, я услышала, как искры в небе будто повторяют его смех. И мне стало ясно: эта встреча была только началом.

Глава 16. Алый след на снегу

Снег под ногами больше не был тем мягким хрустящим полотном, что сопровождал дорогу вчера, теперь каждая ступень оставляла за собой тёмные пятна, словно сама зима решила показать, что её белизна легко окрашивается, стоит только одному человеку потерять равновесие и пролить то, что течёт внутри нас. Я смотрела на эти пятна и понимала: кровь в снегу выглядит особенно чужеродно, как будто сама земля не принимает её и тут же пытается заморозить, спрятать, закопать под кристаллами льда. Мастер, разумеется, не комментировал, но его взгляд был таким, что я ощущала, как он подсчитывает каждую каплю, словно это не кровь врага, а страницы какой-то книги, которую он привык вести внутри себя.

Я сказала, что снег делает всё драматичнее, чем оно есть на самом деле: если бы эти пятна были на камне, никто и внимания бы не обратил. Он усмехнулся, мол, если бы я жила среди камней, то давно бы сама стала частью их коллекции. Я огрызнулась, что уж лучше быть камнем, чем ходячим сборником недовольных цитат, но в глубине души понимала, что его молчание и правда давит сильнее, чем мои слова. И всё же, в этих пятнах я видела не столько чужую смерть, сколько собственные воспоминания: лица, шаги, те моменты, когда кровь уже проливалась, а я ничего не могла изменить.

Мы продолжили путь, и снег всё так же хрустел под ногами, но теперь этот звук смешивался с внутренним стуком в висках. Я чувствовала, как холод подбирается ближе, и каждый вдох давался тяжелее, будто в лёгкие попадали не воздух и кристаллы льда, а тени самого прошлого. Мастер спросил, не собираюсь ли я падать, потому что, по его словам, выгляжу так, будто вот-вот решу сыграть в трагическую героиню, и ему придётся тащить меня на руках. Я ответила, что предпочитаю падать сама, а не быть его ношей, и всё же в этот момент ощутила, что тело дрожит не только от ветра.

Снег вокруг действительно напоминал о похоронном покрывале, и я вспомнила день, когда у дома соседей хоронили мальчика, упавшего с крыши. Тогда все пытались говорить громко, чтобы заглушить тишину, но именно эта тишина впиталась в меня сильнее всего. Я смотрела на лица тех, кто шёл следом за гробом, и чувствовала, что никто из них не знает, что делать с пустотой внутри. И вот сейчас, среди белизны и крови, это чувство вернулось: пустота внутри гудела, как колокол, и никакие слова её не заглушали.

Мастер остановился и провёл рукой по снегу, словно проверяя его прочность, хотя глупо проверять то, что подтаивает с каждым вдохом. Он сказал, что кровь быстро остывает, и в этом есть своя справедливость: зима стирает всё, кроме памяти. Я хотела пошутить, что память стирает быстрее вино, но слова застряли, потому что он говорил с таким спокойствием, что даже сарказм показался бы неуместным. Я лишь сжала губы и пошла дальше, но его фраза зацепилась где-то глубоко, и мне вдруг стало ясно, что именно память делает снег таким холодным.

Мы добрались до оврага, и там снег был залит алыми разводами, словно сама земля истекала кровью. Враг со смехом остался позади, но его эхо будто догнало нас и впиталось в эти пятна. Я невольно сжала пальцы, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и сказала, что если бы земля могла кричать, то кричала бы именно так. Мастер усмехнулся и заметил, что у земли куда больше терпения, чем у людей, и что она спокойно ждёт, пока мы сами падём в неё. Я хотела ответить, что его оптимизм пугает сильнее самой крови, но промолчала, потому что это было правдой.

Мы решили сделать привал, и я уселась прямо на снег, чувствуя, как холод проходит через плащ и цепляется к коже, оставляя ожоги невидимого льда. Мастер разжёг огонь, и его лицо на миг стало мягче в отблесках пламени. Я вдруг поймала себя на мысли, что этот свет подходит ему больше, чем привычная тьма, и что, возможно, он когда-то умел смеяться иначе. Но тут же отогнала мысль, потому что рядом раздавался треск пламени, и кровь на снегу не исчезала, а казалось, что огонь только подчёркивает её тёмный цвет.

Внутри поселилось странное чувство: будто я смотрела на собственную историю, написанную не чернилами, а этими пятнами. Я вспомнила тот вечер, когда отец упал с лестницы и кровь стекала по его виску, а я стояла и не могла пошевелиться, потому что мир в тот момент тоже окрасился в белое и красное. Тогда сосед сказал, что лучше бы я не видела этого, но память оказалась настойчивей любых советов. И вот теперь снег снова показывал мне ту же картину, только в другом месте и с другими людьми, но смысл не менялся: кровь остаётся навсегда.

Мастер сел рядом и сказал, что в каждой капле крови – история, но не каждая заслуживает того, чтобы её слушали. Я усмехнулась и заметила, что его истории порой скучнее, чем снегопад, длящийся неделю. Он приподнял бровь и ответил, что мои шутки настолько плоские, что даже снег их не укроет. Я хотела огрызнуться, но заметила, как уголки его губ чуть дрогнули, и это почему-то согрело сильнее костра. Я отвернулась, делая вид, что смотрю на огонь, но внутри чувствовала: этот миг важнее, чем все слова.

Когда ночь спустилась, снег вокруг будто потемнел, а пятна крови стали чернее, словно земля решила хранить их до утра. Я укрылась плащом и прислушалась к звукам леса – там трещали ветки, стонали деревья, и всё это сливалось с тихим дыханием рядом. Мастер молчал, но его присутствие было ощутимее любых слов, и я поймала себя на мысли, что этот молчаливый союз куда крепче, чем любые клятвы. И всё же, кровь на снегу продолжала напоминать: завтра дорога станет ещё труднее.

Я уснула поздно, и сон был тяжёлым: мне снились шаги по белой дороге, где каждый след окрашивался красным, и неважно, кто шёл первым. Когда проснулась, утро оказалось ещё холоднее, чем вчера, и снег блестел так ярко, что резал глаза. Мастер сказал, что дорога ждёт нас, и что кровь всегда остаётся позади. Я не поверила, но промолчала, потому что знала: впереди снег только чище, а значит, скоро он снова окрасится.

И когда мы двинулись дальше, я почувствовала, что несу с собой не только усталость, но и этот образ – кровь в снегу, которая всегда идёт рядом, даже если сам снег исчезает.

Глава 17. Сломанные кости

Склоны холмов, куда нас занесла дорога, напоминали о старых переломах: всё вокруг трещало под тяжестью зимы, ветки гнулись под снегом так, будто в любой момент могли хрустнуть, и этот звук заранее отдавался во мне неприятным эхом. Я слишком хорошо знала, как кости трещат при падении, как тело предательски сдаётся и ломается, даже если разум кричит, что ещё держится. В детстве я однажды сорвалась с забора, и хруст тогдашнего запястья вписался в память навсегда, так что теперь каждый шаг по скользким камням отзывался воспоминанием. Мастер шёл впереди, и его уверенные движения бесили: казалось, что сам лёд стесняется тронуть его ноги, а подо мной всё время пытался провернуть грязный фокус.

Он заметил моё недовольство и лениво сказал, что, похоже, в прошлой жизни я была фарфоровой куклой, которая разбивалась от малейшего толчка. Я огрызнулась, что в его случае прошлые жизни, должно быть, состояли из бесконечных лекций о том, как все вокруг бездарны и хрупки. Он усмехнулся и добавил, что в этих лекциях я бы всё равно сидела на первой парте, потому что упрямо нуждаюсь в его одобрении. Я едва не споткнулась, услышав это, потому что злость и странное тепло взорвались вместе, и пока я подбирала достойный ответ, он уже шагал дальше, словно нарочно оставляя меня в догоняющих.

Снег здесь был жёстче, как будто в нём спрятаны камни, и каждый удар о поверхность отзывался болью в голенях. Я вспомнила, как когда-то брат рассказывал про драку в подворотне: он говорил, что самое страшное – это не удары кулаков, а звук, когда чьё-то тело сталкивается с брусчаткой. Тогда я смеялась, мол, всё это мужские игры. Но теперь, вдыхая запах железа и холода, я поняла, что этот звук живёт и здесь, в каждом треске ветки, в каждом шаге по насту. Мир словно напоминал, что всё ломается, стоит только чуть сильнее нажать.

Мы добрались до развалин, где среди снега торчали обломки колонн. Я села на одну из них, чувствуя, как холод быстро впивается в ноги, и спросила, сколько ещё нужно идти, прежде чем он решит, что я окончательно не гожусь для этой дороги. Он посмотрел внимательно и сказал, что в отличие от костей упрямство не ломается, оно только трескается, а потом становится острее. Я хмыкнула, что если упрямство – это единственная кость, которая у меня цела, то, пожалуй, придётся благодарить судьбу за такой странный дар.

Мастер развёл костёр, и его руки двигались точно и спокойно, как у человека, которому ничего не угрожает. Я смотрела на пламя и вспоминала, как в детстве мама учила меня греть руки над печкой: главное – не подносить слишком близко, иначе ожог будет хуже мороза. Теперь, когда пламя отражалось в его глазах, я поймала себя на мысли, что ожог от этого взгляда уже случился, и холод вокруг никак не мог его погасить. Я отвернулась, делая вид, что меня интересует лишь треск дров, но внутри кипело куда больше, чем в огне.

Когда он подал мне флягу с водой, я нарочно сделала глоток слишком шумно, чтобы показать, как мало меня волнует его забота. Он сказал, что пью я так, словно пытаюсь доказать снегу его ничтожность, и я рассмеялась, потому что в этом было что-то до боли правдивое. Мои кости гудели от усталости, но смех на миг снял эту тяжесть, будто тело напомнило: пока смеюсь – не ломаюсь. Я вернула флягу и добавила, что он сам пьёт, словно ставит подпись под договором с собственной тенью, и впервые за день его улыбка показалась настоящей.

Вечер спустился быстро, и воздух стал ещё колючее, словно каждая снежинка несла в себе маленький осколок стекла. Я натянула плащ выше, но холод всё равно пробирался внутрь. Мы устроились между развалин, и Мастер сказал, что эти стены когда-то защищали людей, а теперь могут хотя бы прикрыть нас от ветра. Я провела ладонью по камню и почувствовала неровности, будто сами камни помнили удары, что когда-то разбили их. В этом было что-то близкое: я тоже была вся в трещинах, но всё ещё держалась, и, может быть, именно это делало меня живой.

Ночь тянулась долго, и в тишине слышался только хруст снега под лапами зверей где-то неподалёку. Я лежала, слушая эти шаги, и ощущала, как сердце бьётся слишком быстро, словно боится, что каждое движение приведёт к новому перелому. Мастер тихо сказал, что страх – это тоже кость: если сломать его однажды, потом будешь хромать всю жизнь. Я усмехнулась в темноте и ответила, что если у меня когда-нибудь что-то и сломается окончательно, то это будет его терпение. В ответ он рассмеялся так негромко, что смех растворился в шорохе ветра, и всё же этот звук согрел больше любого костра.

Я закрыла глаза, и перед ними вспыхнули картины из прошлого: лицо брата, разбитое в драке, рука отца с бинтом, мои собственные синяки, спрятанные под одеждой. Всё это возвращалось теперь, среди развалин и снега, словно память решила напомнить, что кости ломаются, но мы упорно встаём снова и снова, будто в этом и есть проклятая обязанность – вставать, даже если внутри трещины остаются навсегда.

Когда рассвело, я встала первой и посмотрела на дорогу, уходящую дальше в белизну. Тело ныло, суставы скрипели, но я вдруг ощутила: каждая трещина, каждая боль делает шаги только реальнее. Мастер подошёл и сказал, что ночь прошла неплохо для тех, у кого склонность к драме. Я хмыкнула и ответила, что у него склонность к занудству, но внутри всё же согласилась: ночь действительно прошла, и это было уже победой. И мы пошли дальше, среди снега и холода, среди воспоминаний о сломанных костях и чужих историях, что ломали сильнее, чем любые удары. Я чувствовала, что дорога не станет легче, но каждый шаг теперь звучал громче, чем страх, и в этом было странное утешение: пока иду – трещины не превращаются в прах.

Глава 18. Тайна кольца

Кольцо я заметила ещё тогда, когда его пальцы мельком блеснули в отблесках костра, но тогда решила, что это просто случайная безделушка, вроде тех, что носят уставшие странники, чтобы напоминать себе о доме или о том, что они когда-то любили. Утром, когда серый свет пробирался сквозь трещины в развалинах, кольцо блеснуло снова, и я вдруг поняла, что оно не простое: узор на нём напоминал переплетение розовых лепестков и тонких трещин, словно сама роза держала в себе след времени. Я спросила небрежно, не слишком ли тяжело таскать на пальце украшение, если оно мешает рубить дрова, и он ответил, что это кольцо легче любых слов, которыми обычно нагружают его молчание.

Я фыркнула и сказала, что слова хотя бы можно выбросить в снег, а кольцо носится упорно, будто это приговор. Он усмехнулся и заметил, что я слишком любопытна для тех, кто клянётся не доверять никому. Тогда я резко добавила, что доверие и любопытство – вещи разные: первое ломает кости, второе лишь треплет нервы. Он покачал головой и сказал, что любопытство опаснее, потому что оно заставляет тянуться туда, куда нельзя. Я ощутила, как сердце почему-то отозвалось на эти слова, словно само знало, что именно туда мне и нужно.

Пока мы шли по хрустящему снегу, я украдкой рассматривала кольцо и думала, почему оно так цепляет взгляд. Внутри был маленький камень, прозрачный, но с багровым отливом, будто капля крови замерла навсегда. В детстве бабушка рассказывала сказку о камне, в котором хранится сердце, и если он треснет, человек умирает. Я смеялась тогда, но теперь смех застрял в горле: кольцо напоминало слишком многое, и каждый шаг отдавался в памяти её голосом.

Я не выдержала и спросила прямо, кому оно принадлежало. Он долго молчал, потом сказал, что кольцо принадлежит не человеку, а обещанию. Я закатила глаза и язвительно заметила, что обещания – худшие хозяева, потому что кормят только болью. Он посмотрел так, будто хотел возразить, но промолчал, и в этом молчании было больше признания, чем в любых словах. Мне вдруг стало тяжело дышать, как будто этот камень на его пальце лежал теперь и на моей груди.

Мы остановились у старой башни, наполовину занесённой снегом, и я присела на камень, чтобы снять сапоги и вытряхнуть ледяную крошку. Он сел рядом и спросил, почему я всё время борюсь с тем, что не моё. Я резко ответила, что если уж он таскает при себе чужие тайны, то мне остаётся лишь бороться с ними, иначе они начнут давить. Он усмехнулся и сказал, что мои слова напоминают слабую попытку украсть у него тень. Я бросила взгляд в его сторону и добавила, что в отличие от тени кольцо вполне можно украсть.

Мастер протянул руку ближе к огню, и кольцо вспыхнуло в пламени так, будто в нём жила отдельная жизнь. Я спросила, неужели он никогда не хотел снять его, хотя бы на миг, чтобы почувствовать себя свободным. Он покачал головой и сказал, что свобода – слишком хрупкая штука: стоит снять одно кольцо, и весь мир распадётся. Я вспомнила, как однажды в школе сняла с пальца дешевое украшение, подаренное матерью, и потеряла его навсегда. Тогда я плакала до утра, хотя знала, что это всего лишь медный ободок. Сейчас же понимала: бывают кольца, в которых заперты не просто воспоминания, а сама кровь.

Мы разожгли новый костёр, и запах дыма смешался с горечью смолы, напоминая мне запах чердака, где хранились старые вещи родителей. Там тоже было кольцо – обручальное, но я никогда не решалась надеть его. Оно казалось слишком тяжёлым для моих пальцев, как будто в нём заключена чужая судьба. Теперь я смотрела на кольцо Мастера и думала, что оно, возможно, хранит в себе не одну, а множество судеб, переплетённых и рвущих друг друга.

Я резко спросила, если оно связано с розами, то почему камень напоминает кровь. Он ответил тихо, что любая роза питается кровью, иначе не распустится. Я замолчала, потому что в этой фразе было что-то до абсурдного правдивое, и у меня не нашлось сарказма в ответ. Мастер улыбнулся краем губ и сказал, что иногда молчание ценнее любых перепалок, и я поняла: сейчас именно такой момент. Но даже молчание не избавляло от чувства, что кольцо наблюдает за мной, как живое.

Ночь снова оказалась долгой. Я лежала, слушая его дыхание рядом, и не могла отделаться от мысли, что кольцо каким-то образом связывает нас сильнее, чем слова. Оно будто тянуло невидимую нить, и каждый её рывок отзывался во мне. Я вспомнила, как в детстве боялась кольцевых червей, потому что они казались бесконечными. Теперь я боялась этого кольца, потому что его бесконечность была куда страшнее: оно связывало и ломало одновременно.

Утро принесло новый снег, и дорога казалась чистой, как белый лист. Но кольцо на его пальце всё так же блестело, словно напоминание, что ни один путь не бывает чистым до конца. Я отвернулась и сказала, что если он когда-нибудь решит рассказать тайну, пусть знает: я не обещаю пощады. Он рассмеялся и ответил, что именно поэтому, возможно, он расскажет её только мне. И в этом смехе было больше серьёзности, чем во всех его прежних словах. Мы пошли дальше, и кольцо продолжало мерцать на его пальце, как крошечный костёр, который невозможно погасить. Я понимала: его тайна теперь стала и моей, даже если я не хотела этого признавать.

Глава 19. Тень Алины

Иногда самые длинные тени падают не от башен и не от закатного солнца, а от собственного имени, и чем больше стараешься убежать, тем явственнее ощущаешь этот холод у себя за спиной. Я шла по занесённой дороге, слышала, как снег хрустит под сапогами, и каждый шаг отдавался в ушах словно чужой голос повторял: Алина, Алина, будто тень моего имени догоняла меня, не давая спрятаться. Мастер шёл чуть впереди, и от его плеча тоже тянулась тень, но она казалась более привычной, словно давно привыкла жить на холодных стенах, а моя всё ещё сопротивлялась, всё ещё шептала, что я чужая здесь.

Когда я заметила собственное отражение в обледенелом окне разрушенной хижины, сердце неприятно сжалось: лицо было моё, но взгляд – чужой. В отражении будто сидела девочка, которая давно устала от собственных обещаний и теперь не знала, зачем идёт дальше. Я помнила, как в детстве боялась темноты, потому что в темноте всё казалось ожившим, теперь же я боялась, что тьма внутри окажется громче любого ночного ветра. Мастер усмехнулся, заметив, как я отшатнулась от стекла, и сказал, что человек, боящийся своей тени, обречён всегда разговаривать с ней громче, чем с живыми людьми.

Я огрызнулась, что с тенями проще: они хотя бы не перебивают. Он рассмеялся, и в этом смехе прозвучала нотка странного облегчения, словно ему приятно, что мои слова ещё колются. Я же почувствовала, как тень имени становится плотнее, и вспомнила, как однажды на школьном дворе девочка с соседнего дома крикнула мне вслед, что я живу будто чужая в собственном теле. Тогда я обозвала её ведьмой, а сама всю ночь не могла уснуть, потому что слова прилипли, как мокрый снег к ресницам.

Дорога завела нас в ущелье, где скалы стояли так близко друг к другу, что свет превращался в узкие полосы. Я шла и думала, что если тень способна жить в человеке, то именно здесь она чувствует себя особенно уютно. Мастер заметил моё напряжение и с усмешкой спросил, не слишком ли давят на меня камни. Я ответила, что пусть лучше давят камни, чем собственная тень, и он только хмыкнул, будто соглашаясь без слов. Ветер выл в щелях, напоминая смех той самой девочки, и я снова ощутила, как память цепляется за горло.

Мы остановились на привал у валуна, покрытого инеем, и Мастер неожиданно сказал, что у каждого человека есть тень, которая сильнее, чем он сам. Я не удержалась и спросила, какая тень у него, и он показал рукой на кольцо, блеснувшее в сером свете. Я ответила, что это слишком очевидный ответ, и он усмехнулся, добавив, что иногда очевидность – худшая из тайн. Мне захотелось швырнуть в него камень, но я только глубже закуталась в плащ и подумала, что тень моего имени ещё хуже любого кольца.

Ночью мне приснился сон: я стою в комнате без окон, и стены дышат, словно хотят обнять меня, но вместо объятий я чувствую только ледяные пальцы. На полу растянулась тень, и я понимаю, что это тень Алины, моей же собственной души, но она смотрит на меня чужим взглядом и тихо шепчет: ты никогда не станешь собой, пока не признаешь меня. Я проснулась с колотящимся сердцем и видела, как Мастер неподвижно сидит у огня, будто тоже разговаривает с тенями.

Утро встретило серым небом и тонким снегом, падающим прямо в глаза, словно хотел ослепить. Я шла и ощущала, как каждое дыхание становится труднее, будто тень Алины теперь сидела прямо в лёгких. Я попыталась заговорить, чтобы развеять это чувство, и спросила у Мастера, не надоело ли ему таскать рядом с собой мою мрачную компанию. Он ответил спокойно, что иногда мрачная компания лучше, чем слишком весёлая, и я не удержалась от улыбки: в его сарказме пряталось что-то тёплое, чего он сам, возможно, не замечал.

Когда солнце пробилось сквозь облака, снег засверкал так ярко, что глазам стало больно. Я закрыла лицо руками и почувствовала, как тень уходит на секунду, будто ей не нравится свет. Но потом она вернулась, ещё тяжелее, и я поняла: свет не всегда спасает, иногда он лишь делает тень гуще. В памяти всплыло, как отец однажды сказал, что имя – это не подарок, а клятва, и если её нарушить, имя станет проклятием. Тогда я не поверила, но теперь каждое эхо имени отзывалось холодом.

Мы дошли до моста через замёрзший ручей, и я остановилась, глядя на своё отражение в тонком льду. Лицо снова казалось чужим, а тень Алины лежала подо льдом, будто ждала момента вырваться. Я сжала кулаки и сказала вслух, что если уж тень так хочет выйти, пусть выходит. Мастер посмотрел на меня и заметил, что если тени дать слишком много свободы, она может занять место тела. Я усмехнулась и ответила, что хуже уже не будет, и он только пожал плечами, как будто спорить бессмысленно.

Дальше дорога шла вверх, и каждый шаг отдавался в ногах болью, но эта боль даже радовала: она была настоящей, а не призрачной, как голос тени. Я пыталась сосредоточиться на ритме шагов, на холоде воздуха, на запахе хвои, но всё равно ощущала дыхание Алины за спиной. В какой-то момент я резко обернулась, и Мастер тихо спросил, кого я жду увидеть. Я огрызнулась, что хотя бы не его, и он рассмеялся, заметив, что такие слова звучат почти как признание в привязанности. Я промолчала, потому что в его голосе проскользнула правда, которую я не хотела признавать.

Когда сумерки окрасили снег в розовый оттенок, я вдруг заметила: тень имени стала легче, как будто устала давить. Может быть, она ждала, пока я перестану убегать. Я села на край дороги и позволила себе закрыть глаза, впервые не сопротивляясь. Мастер сел рядом и молчал, но его присутствие казалось надёжным, как будто даже тени уважали его молчание. Я подумала: возможно, именно в этом и есть сила – не бороться до конца, а научиться сидеть рядом со своей тенью. И всё же внутри оставалось предчувствие: эта тень ещё вернётся громче и темнее, потому что ни одно имя не отпускает так легко.

Глава 20. Крыло забвения

Холодное утро встретило меня таким густым туманом, что казалось, будто весь мир решил сыграть в прятки и оставил меня единственной глупой участницей, не знающей правил. Снег под ногами стал мягче, скрип пропал, зато воздух пропитался сыростью, и я чувствовала, как каждая капля влаги оседает на ресницах. Вдруг где-то над головой раздался глухой шум, словно огромное крыло прорезало туман. Я подняла взгляд, но увидела только силуэт, смазанный белыми струями, и сердце ухнуло в пятки: крыло не могло принадлежать ни птице, ни человеку. Оно выглядело слишком тяжёлым, слишком старым, как будто само выросло из памяти.

Мастер остановился рядом и молча всматривался в серое небо. Я спросила, что это было, но он только усмехнулся и сказал, что иногда лучше не знать имени того, что висит над тобой. Его фраза вызвала во мне раздражение, потому что всё вокруг уже было завалено безымянными страхами, и ещё один казался непозволительной роскошью. Я фыркнула и добавила, что если он думает, будто я собираюсь прятаться от каждой тени, то сильно ошибается. Он ответил ленивым голосом, что прятаться умеют не только люди, но и страхи, и что иногда именно они находят нас первыми.

Я шла дальше, стараясь не смотреть вверх, но каждый раз, когда ветер поднимал туман, казалось, будто гигантское крыло зависает прямо над нами, готовое рухнуть в любую минуту. Внутри всё сжималось, и я вспомнила, как в детстве читала сказку про ангела, который потерял одно крыло и потому летал боком, пугая всех детей во сне. Тогда я смеялась, уверенная, что это нелепая выдумка, а теперь ощущала, что крыло забвения – не сказка, а чужая память, свалившаяся мне на плечи. Мастер заметил моё напряжение и с издёвкой спросил, не слишком ли я привязалась к небу.

Я огрызнулась, что он мог бы хоть раз притвориться нормальным человеком и объяснить, что происходит, вместо того чтобы собирать коллекцию моих нервных срывов. Он усмехнулся и сказал, что ему удобнее наблюдать, как я сама придумываю страшилки. Я хотела бросить в него комом снега, но только вздохнула и пошла вперёд, потому что внутри было сильнее раздражение на себя, чем на него. Иногда самые тяжёлые разговоры происходят не с теми, кто рядом, а с голосами в голове, и в тот момент именно они спорили со мной громче всего.

Мы вышли к развалинам старой башни, и туман сделал её силуэт похожим на кость, торчащую из тела земли. Я остановилась, чувствуя, как холодный страх обвивает ноги. Крыло снова пронеслось над головой, и камни под ногами дрогнули, будто сама башня узнала в нём что-то родное. Мастер положил руку на мой локоть и тихо сказал, что иногда стоит слушать, как камни разговаривают с небом. Я хмыкнула и ответила, что его загадки хуже любой угрозы, а он лишь рассмеялся, и этот смех отозвался теплом, будто кто-то зажёг свечу внутри ледяного зала.

Ночью я долго не могла уснуть: крыло снилось снова и снова, накрывая меня, словно огромный плащ, под которым исчезало всё – и я, и прошлое, и даже воспоминания о тех, кого любила. В одном из снов я увидела себя стоящей на краю обрыва, и крыло тянуло меня вниз, обещая избавить от боли, но вместе с этим лишало лица, имени и сердца. Я проснулась с криком, а Мастер сидел неподалёку и смотрел на меня так, будто всё понял, но не сказал ни слова. Иногда его молчание было хуже любых слов, и в то же время спокойнее.

Утро принесло ясность, хотя туман ещё висел над землёй. Я чувствовала, что крыло забвения не исчезло, а лишь ждёт. Мастер, заметив мою тревогу, заметил, что каждый человек однажды встречает свою тень, своё отражение и своё крыло. Первое напоминает, кто ты, второе – кем боишься быть, а третье предлагает забыть обо всём. Я хотела поспорить, что у меня хватит сил не поддаться, но слова застряли в горле, потому что где-то глубоко я знала: забыть иногда кажется соблазнительнее, чем помнить.

Мы прошли через лес, где снег ложился на ветви так густо, что казалось, будто деревья пытались укрыть нас от неба. Я прислушивалась к скрипу шагов и думала, что, может быть, они и правда пытаются защитить, потому что память часто тяжелее любой стены. Всплыли воспоминания о матери, которая всегда повторяла, что забывать – это тоже выбор, но трусливый. Я тогда спорила с ней, доказывая, что иногда забыть легче, чем хранить рану, но теперь её слова звучали, как приговор.

Когда солнце начало пробиваться сквозь туман, крыло исчезло, словно растворилось в свете. Я почувствовала облегчение, но знала, что это временно. Забвение никогда не уходит окончательно, оно ждёт в стороне, пока человек устанет. Мастер сказал, что крылья бывают разными: одни поднимают, другие ломают, а третьи закрывают глаза. Я не удержалась и спросила, какое крыло он выбрал бы себе. Он ответил, что пока не нашёл такого, которое подошло бы его теням. Я усмехнулась: это был первый раз, когда его честность показалась мне тяжелее его сарказма.

Вечером мы остановились у костра, и я смотрела, как искры улетают в небо, будто маленькие крылья, готовые исчезнуть. Мне стало легче от этой мысли: если даже огонь умеет отпускать свои частицы, то, может, и я смогу отпустить хотя бы кусочек собственной боли. Мастер молчал, но в его взгляде было что-то похожее на понимание, и я вдруг ощутила, что рядом с ним тень моего имени и крыло забвения становятся тише. Может, это и есть начало доверия, которое я так боялась впустить.

Но даже среди этого странного тепла я знала: крыло забвения вернётся, потому что оно не прощает тех, кто слишком долго смотрит в прошлое. И когда оно вернётся, мне придётся решить – закрыть глаза или расправить свои собственные крылья, даже если они сделаны не из света, а из боли.

Глава 21. Город под землёй

Снег сменился камнем, и дорога повела вниз, туда, где воздух становился тяжелее, а тишина глушила собственные мысли. Тоннель пах влажностью и пылью, будто сам мир когда-то решил спрятать часть себя и теперь неохотно делился этим укрытием. Я шла осторожно, слушая, как шаги отдавались гулким эхом, и чувствовала, будто кто-то невидимый идёт позади. Мастер, словно угадав мои мысли, сказал, что в таких местах всегда слышится больше шагов, чем делают ноги, и что это не опасность, а память камня, который хранит всё. Я закатила глаза, но внутри стало холоднее, потому что память камня иногда звучала убедительнее, чем слова живых.

Огонь факела трепетал, отбрасывая длинные тени на стены, и я заметила странные линии, похожие на рисунки. Они изображали людей с крыльями, но лица были стерты, будто их выскоблили нарочно. Я провела пальцами по камню и ощутила шершавость, оставшуюся от чужой руки. В голове всплыло воспоминание о детских книгах, где герои спускались в катакомбы и находили там ответы, которых не хотели слышать. Я тихо пробормотала, что кто-то явно старался стереть лица, чтобы не встречаться с ними во сне. Мастер хмыкнул и заметил, что иногда легче забыть лицо, чем глаза, потому что именно глаза всегда возвращаются во тьме.

Мы шагали всё глубже, и постепенно стало ясно, что тоннели не просто пещеры: стены были обложены плитами, на которых виднелись узоры. Они напоминали город, только перевёрнутый внутрь земли. Я спросила, кто мог построить такую нелепость, и Мастер сказал, что иногда люди прячут самые красивые города под землю, чтобы наверху оставалось только уродство. Он произнёс это с такой горечью, что я почувствовала желание спросить, о каком городе он говорит, но удержалась. Его прошлое всегда висело рядом, как нож, и каждый раз, когда я пыталась дотронуться, казалось, что клинок режет мои пальцы.

Запах сырости сменился металлической ноткой, как будто воздух напитался железом. Вдруг я заметила лестницу, ведущую вниз, и почувствовала дрожь в коленях: спуск казался бесконечным, словно сам мир вытягивал нас внутрь. Мастер шёл первым, и факел выхватывал его фигуру из темноты так, что он походил на призрака, ведущего живого. Я стиснула зубы и пошла следом, а внутри звучал голос из прошлого: бабушка когда-то рассказывала сказку о городе под землёй, где люди жили без памяти и без имён, и лишь те, кто пытался вспомнить, превращались в камень. Я смеялась тогда, а теперь понимала, что её сказки всегда пахли правдой.

Мы вышли в зал, и глаза расширились сами собой: передо мной раскинулся город, настоящий, только каменный, высеченный прямо в скале. Башни поднимались к потолку, арки уходили в стороны, улицы выложены плитами, по которым никто не ходил веками. Всё выглядело величественно и в то же время мёртво, как праздник, замороженный в самый разгар. Я прислушалась, и в этой тишине слышалось шуршание, будто кто-то ещё здесь, но видела я только тени. Мастер сказал, что этот город называется Тишина, и что он никогда не принадлежал живым. Я почувствовала, как по спине пробежал холод, потому что название подходило слишком идеально.

Я коснулась стены одного из домов и ощутила ледяную гладкость, словно камень всё ещё помнил руки строителей. Внутри возникла тоска: подумала о том, сколько людей когда-то жило здесь, смеялись, ругались, влюблялись, а теперь остался только каменный эхо. В памяти всплыло детство: старый дом, в котором я пряталась от всего мира, и та же пустота, только теплее. Я сказала вслух, что все города одинаковы, если их покидают люди. Мастер ответил, что города никогда не пустеют, они просто ждут тех, кто согласится жить в их молчании.

На площади стояла огромная статуя с крыльями, и от неё веяло такой силой, что я сделала шаг назад. Лицо статуи было скрыто капюшоном, но рука держала меч, опущенный к земле. Я почувствовала, что она смотрит на меня, несмотря на отсутствие глаз. В груди сжалось, и я прошептала, что она живая. Мастер кивнул, будто это очевидно, и сказал, что здесь всё дышит, только иначе. Я попыталась отшутиться, мол, если статуя оживёт, то я первая сбегу, но в голосе прозвучала дрожь. Мастер усмехнулся и сказал, что бежать вниз бесполезно, потому что земля всегда догоняет.

Мы остановились в разрушенном доме, чтобы перевести дух. Я села на каменную скамью, и холод пробрал тело до костей. Внутри всё сопротивлялось: хотелось закричать, что мне не место среди камня, что я живая и хочу не забывать, а помнить. Мастер смотрел на меня внимательно и вдруг сказал, что именно в таких местах решается, кто ты есть на самом деле – тот, кто забывает, или тот, кто хранит. Его слова ударили сильнее любого упрёка, потому что я знала: слишком часто выбирала забывать.

Я посмотрела на него и спросила, чего он сам хранит. Он молчал долго, потом сказал, что хранит не имена, а ошибки, потому что они тяжелее и прочнее любого камня. Я усмехнулась сквозь дрожь, заметив, что он похож на кладбище, где все надгробия – его собственные решения. Он улыбнулся так горько, что мне захотелось забрать слова назад, но уже поздно. Иногда слова не камни, а стрелы, и, выпущенные, они всегда находят цель.

Мы снова вышли на улицу, и туман начал спускаться сверху, заполняя город, словно хотел спрятать его от нас. Я почувствовала, что он выдавливает воздух из лёгких, и в этот момент снова услышала шум крыльев. Они прошли над городом, отозвавшись в каждой арке. Мастер сказал, что крыло забвения нашло дорогу и сюда. Я подумала, что, может быть, оно всегда летает рядом, где бы я ни была. Эта мысль оказалась страшнее всех теней. Когда мы поднялись выше, город остался позади, но его тишина шагала рядом. Я знала, что Тишина не отпускает, а ждёт, и что однажды мне придётся вернуться. Но пока я шла вперёд, потому что рядом шёл Мастер, и даже если его слова часто звучали, как удары, в них было тепло, которого хватало, чтобы не превратиться в камень окончательно.

Глава 22. Молчаливый страж

Ветер в тоннеле стих, и на его место пришла такая тишина, что уши звенели, будто где-то внутри черепа поселился собственный колокол. Я остановилась, потому что впереди в проёме показалась фигура – огромная, каменная, с поднятым копьём, застывшая у входа в новый зал. Мастер сказал, что это страж, но не пояснил, живой ли он или давно часть скалы. Я фыркнула, мол, чудесно, именно этого мне не хватало: сначала оживающие статуи, теперь ещё и молчаливые охранники, будто мне мало кошмаров. Но сердце при этом билось так, будто знало больше разума: каждый удар отзывался болью в ладонях, потому что пальцы невольно сжались в кулаки.

Страж стоял, глядя вперёд, и от его неподвижности становилось неуютно, словно он не смотрел, а слушал. Я подошла ближе и заметила, что у него нет лица – только гладкая каменная поверхность. В груди защемило, и я подумала, что иногда молчание страшнее крика: крик можно осмеять, а молчание невозможно победить. Я вспомнила людей, которые молчали рядом, когда мне было нужно хоть одно слово, и поняла, что этот камень похож на них всех сразу. Я почти прошептала, что ненавижу молчание, а Мастер заметил, что именно оно говорит громче всех. Я едва не бросила в него факел, но удержалась.

Я подняла глаза к потолку, где тускло светились кристаллы, словно чужие звёзды, спрятанные под землю. Они отражались в лезвии копья стража, и казалось, что он вот-вот двинется. Я обернулась к Мастеру и язвительно спросила, может ли он поклясться, что этот гигант останется стоять. Он пожал плечами и сказал, что в мире, где даже статуи дышат, клятвы – самая бесполезная валюта. Я закатила глаза, но внутри стало теплее: его сарказм был как щит, пусть кривой, но всё же заслоняющий. Я подумала, что, может быть, именно поэтому он и нужен мне здесь, чтобы хоть что-то звучало живым.

Мы пошли дальше, и каменный страж остался за спиной, но ощущение его взгляда не покидало. Я всё время оборачивалась, ожидая, что копьё поднимется и воткнётся в камень, разбудив гром. В памяти возникла картинка: в детстве я боялась шкафов, потому что думала, что там живут молчаливые великаны. Они будто смотрели, пока я спала. Я тогда придумывала истории, где они были добрыми, но в глубине знала: любой молчаливый страж способен обернуться врагом. Теперь я снова чувствовала себя той девочкой, только шкафы сменились каменными вратами.

В зале, куда мы вошли, стены были покрыты знаками, напоминающими шрамы. Я провела рукой и ощутила неровности, словно кто-то когда-то пытался выцарапать собственное имя, но не успел. Мастер сказал, что каждый, кто проходил здесь, оставлял след, а потом забывал, что сделал это. Я усмехнулась и сказала, что это очень похоже на людей в целом: оставить след – легко, помнить о нём – трудно. Он ответил, что именно поэтому города превращаются в руины. Его слова звучали, как правда, но я не хотела в неё верить, потому что тогда придётся признать, что и я тоже однажды стану трещиной в стене.

Мы сели у каменного выступа, чтобы перевести дух. Воздух был тяжёлым, пах железом и пеплом, словно время само сгорело здесь. Я закрыла глаза и почувствовала, как внутри поднимается странное чувство – смесь страха и спокойствия, будто я наконец оказалась на месте, где тишина честнее слов. Вспомнилась ночь у бабушки в деревне, когда электричество выключилось, и мы сидели при свечах. Она рассказывала сказку о стражах, которые не говорят, потому что каждое их слово может разрушить мир. Я тогда засмеялась, а сейчас подумала, что, возможно, бабушка знала больше, чем казалось.

Мастер смотрел на меня и вдруг спросил, чего я боюсь больше – стража или себя самой. Я усмехнулась, мол, вопрос глупый: себя бояться всегда проще, потому что от себя не убежишь. Но в глубине поняла, что он попал в точку, потому что именно собственные мысли делали каменные фигуры страшнее. Я сказала ему, что ненавижу его вопросы, потому что они всегда бьют больнее, чем удары. Он усмехнулся и заметил, что это его единственный талант – попадать в сердце. Я хотела огрызнуться, но слова застряли: вдруг этот раз он сказал не в шутку.

Мы пошли дальше по коридору, и тишина стала плотнее, будто воздух превратился в ткань. Каждый шаг отдавался в груди, как удар. Я пыталась представить, что за поворотом окажется обычная дверь, ведущая в тёплую кухню с запахом хлеба. Но вместо этого мы вышли к ещё одному залу, и там стояли десятки стражей. Все одинаковые, все без лиц, все с копьями, поднятыми к потолку. Я почувствовала, как дрожь прошла по спине, и едва сдержала крик. Мастер сказал, что это их армия, но я подумала, что это скорее кладбище.

Один из стражей треснул по груди, и звук разнёсся по залу, как гром. Я зажмурилась, ожидая движения, но он остался неподвижен. Мастер сказал, что камень иногда дышит сильнее живого, и что трещины – это способ напомнить, что время тоже оставляет удары. Я заметила, что его голос стал тише, и впервые за долгое время увидела в его глазах страх. Я сказала, что если даже он боится, то у меня есть все основания паниковать. Он усмехнулся, но в его усмешке не было привычного яда, только усталость.

Мы выбрались в коридор, и за спиной остались десятки неподвижных гигантов. Но я знала, что они продолжат стоять там, даже когда мы уйдём. В груди жгло, будто я оставила часть себя среди них. Я подумала, что, может быть, каждый из нас когда-то становится таким стражем – без лица, без слов, только с копьём памяти, которым невозможно ударить. Эта мысль оказалась настолько тягостной, что захотелось рассмеяться. Я сказала Мастеру, что если когда-нибудь стану каменной, то хотя бы выберу позу с насмешкой. Он ответил, что именно так я и буду стоять.

Мы продолжили путь, и тишина уже не казалась врагом. Она стала спутником, молчаливым, но терпеливым. Я шла и думала, что, возможно, молчаливый страж был нужен не для того, чтобы остановить, а чтобы показать: есть моменты, когда лучше не говорить, потому что любое слово разрушит то, что пытаешься сохранить. И это было страшнее любых проклятий, потому что мне вдруг захотелось верить, что молчание может стать защитой, если его принять, а не проклинать.

Глава 23. Каменные крылья

Холод в этом коридоре отличался от того, к которому я успела привыкнуть: здесь не было ледяного ветра или влажной сырости, только сухая, почти металлическая прохлада, будто воздух хранил в себе осколки ржавого железа. Я шагала осторожно, чувствуя, как под ногами хрустит крошка камня, и с каждой трещиной под сапогами сердце вздрагивало, словно внизу просыпалась спящая пропасть. В свете факела стены блестели белёсым налётом, напоминавшим изморозь, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это не лёд, а тончайшие кристаллы соли. Они сверкали так, будто кто-то невидимый нарочно рассыпал здесь крошечные искры, чтобы запутать тех, кто осмелился пройти.

Я подняла факел выше и увидела, что потолок коридора обрывается резким сводом, из которого выступали каменные выступы, словно застывшие крылья. Они были огромны, серые, с неровными краями, будто когда-то действительно принадлежали живому существу. На миг я задержала дыхание, потому что захотелось поверить, что это следы древних созданий, способных летать даже в темноте подземелий. Мастер усмехнулся, заметив моё выражение лица, и сказал, что крылья здесь – символ, а не реальность, ведь если бы такие существа существовали, их кости давно бы уже лежали у нас под ногами. Я огрызнулась, что он слишком рационален, а его сухие объяснения звучат скучнее пыли.

Дальше коридор раскрылся в зал, где каменные крылья были не на потолке, а прямо на стенах: огромные рельефы, уходящие ввысь, будто застывший полёт. Я подошла ближе и заметила, что в каждой линии угадывается рука мастера, уставшего, но одержимого, словно он вырезал эти крылья из самой тоски. В голове вспыхнула память: я стояла когда-то у окна, смотрела, как зимние птицы поднимались в небо, и казалось, что их силуэты вырезаны ножом по белой бумаге. Тогда мне тоже хотелось вырасти крылья, но вместо этого выросли страхи. Я провела рукой по каменной поверхности и ощутила ту же дрожь, что в детстве, когда понимала – улететь всё равно не смогу.

Мастер подошёл ко мне и заметил, что я слишком долго смотрю на камень. Я ответила, что просто думаю, каково это – чувствовать за спиной силу, которая поднимает выше, чем земля. Он усмехнулся и сказал, что сила всегда платит за полёт падением, и что крылья – не привилегия, а наказание. Я парировала, что ирония его звучит так же избито, как древняя пословица, но внутри что-то отозвалось, потому что в его словах была горечь, которую не придумаешь ради шутки. Мне захотелось спросить, какие падения были у него самого, но язык не повернулся. Он выглядел слишком усталым, чтобы вытаскивать правду.

В центре зала находилась статуя, огромная фигура с распростёртыми крыльями, обращёнными не вверх, а вниз. Камень был тёмным, гладким, и при свете факела казался почти живым. Я всмотрелась и заметила, что на лице статуи нет ни глаз, ни рта, только пустая маска. Словно в этом существе соединялись и стремление к полёту, и проклятие вечного падения. Я тихо сказала, что такие крылья вряд ли когда-то подняли кого-то, и Мастер неожиданно ответил, что именно в этом их смысл – напоминать о невозможности. Я рассмеялась, но смех прозвучал глухо, словно даже он боялся подниматься в этот зал.

Мы присели у подножия статуи, и Мастер начал рассматривать её так внимательно, будто искал тайный знак. Я язвительно заметила, что если он так увлечён, может, стоит взять камень в ученики, и тогда хотя бы кто-то будет слушать его лекции без возражений. Он ответил, что камень слушает лучше меня, потому что не перебивает. Я не удержалась и ткнула его локтем в бок, сказав, что молчание – это не послушание, а скука. Он ответил, что скука куда надёжнее моей язвительности. И мы оба засмеялись, хотя этот смех отдавался эхом слишком долго, словно зал запоминал каждое наше слово.

Воздух в зале был тяжёлым, пах каменной пылью и чем-то ещё – будто горелым воском. Я вдохнула глубже и ощутила, как запах ударил в голову, оставив во рту горечь. Я вдруг вспомнила свечи у церкви в детстве, когда мама водила меня туда по праздникам. Я тогда смеялась над тем, как люди зажигали свечи и ставили их в песок, будто от этого мир мог измениться. А теперь поняла, что сама готова была бы зажечь хоть сотню, лишь бы эти крылья на стенах ожили и увели меня отсюда. И это открытие показалось особенно обидным – ведь я всегда считала себя слишком циничной для таких мыслей.

Мы поднялись и двинулись к дальнему выходу из зала. По дороге я заметила трещину на крыле статуи, будто оно пыталось оторваться от камня. Я остановилась и провела пальцами по этой линии. Она была холодной, но внутри словно что-то шевелилось, как дыхание. Я резко отдёрнула руку и встретила насмешливый взгляд Мастера. Он сказал, что я выгляжу так, будто услышала пульс камня. Я огрызнулась, что, может, у него уши глухие, а не у меня лишние фантазии. Он ответил, что в моих фантазиях больше правды, чем в его цинизме, и вдруг замолчал. Я тоже замолчала, потому что не знала, как на это реагировать.

Коридор за залом оказался уже и темнее. Крылья здесь были не вырезаны, а словно прилипли к стенам, как тени, которые пытались вырваться, но застыли. Я шла, чувствуя, как сердце стучит быстрее, будто боялось, что одна из этих теней сорвётся и обрушится на меня. Мастер шёл рядом молча, но его шаги были тяжелее обычного, и я поняла, что и он ощущает давление этих стен. В голове возникла мысль, что крылья – это всегда выбор: либо они поднимают, либо давят. И вот здесь они явно давили. Я прикусила губу, чтобы не сказать этого вслух.

Впереди замаячил свет – тусклый, сине-белый, словно отблеск луны под землёй. Мы вышли в маленький зал, где на полу лежали обломки каменных крыльев. Они были разбросаны хаотично, будто кто-то пытался разрушить символы полёта, а затем бросил остатки как ненужный хлам. Я наклонилась и подняла один кусок. Он был неожиданно лёгким, почти как сухой лист. Я сжала его, и камень рассыпался в пыль. Я подняла взгляд на Мастера и сказала, что, может быть, вся эта символика – не про полёт, а про хрупкость. Он кивнул и добавил, что именно хрупкость делает любое крыло настоящим.

Мы оставили зал позади, но образ каменных крыльев продолжал преследовать. Мне казалось, что они растут за спиной, тяжёлые, но не дающие силы. Я пыталась идти быстрее, чтобы сбросить это чувство, но оно становилось только сильнее. И вдруг я поняла: в этой пещере всё устроено так, чтобы ты сталкивался с собственными страхами и желаниями. Я хотела крылья – и вот они здесь, но они чужие, холодные, безжизненные. Мастер заметил моё напряжение и сказал, что иногда лучше идти без крыльев, чем лететь с каменными. Его слова прозвучали слишком близко к моим мыслям, и я не решилась ответить.

Когда мы вышли в новый проход, тишина вновь обрушилась, но теперь я не чувствовала её врагом. Каменные крылья остались позади, но я знала, что память о них будет жечь, как ожог. Я шла, и в голове звучала странная мысль: может, настоящие крылья растут не из камня, а из боли, и только она поднимает выше. Мне хотелось рассмеяться от абсурдности этой идеи, но смех застрял в горле. Я обернулась к Мастеру и сказала, что когда-нибудь я всё равно научусь летать, пусть даже в подземелье. Он ответил, что тогда ему придётся идти за мной, потому что падать вдвоём веселее. И я впервые улыбнулась искренне.

Глава 24. Искра доверия

Факелы в этом коридоре горели неровным пламенем, словно огонь сам не верил, что ему по силам справиться с густой тьмой, давящей отовсюду. Камень был влажным, на стенах проступали пятна мха, и запах сырости напоминал о заброшенных погребах, где время стоит на месте, а воздух хранит старые тайны. Я шагала осторожно, чувствуя под ногами скользкие плиты, и думала, что именно так выглядят дороги, ведущие к доверию: они всегда опасны, всегда предательски скользкие, и если оступишься хоть раз – падение будет долгое и тяжёлое. Мастер шёл рядом, молчаливый, но в его взгляде было что-то напряжённое, словно даже он не был уверен, правильно ли мы идём.

Он остановился у узкого пролома, похожего на трещину, и сказал, что дальше дорога будет только сложнее. Я ответила, что слышала это уже раз десять, и каждый раз всё оказывалось хуже, чем ожидалось, так что его предупреждения звучат как жалкая пародия на заботу. Он усмехнулся, а в его улыбке было больше усталости, чем иронии, и мне показалось, что он хотел сказать что-то важное, но передумал. Внутри всё кололо от этой недосказанности, и я поняла, что раздражение иногда проще вынести, чем тишину, потому что хотя бы знаешь, что тебя слышат. Тишина же оборачивается каменной стеной, в которую бьёшься лбом.

Мы прошли сквозь пролом и оказались в зале, где с потолка свисали длинные сталактиты, похожие на острия копий. Свет факела отражался в их каплях, и казалось, что кто-то незримый подвесил сюда сотни мечей, готовых рухнуть в любую секунду. Я пошутила, что отличное место для доверительных бесед – один шаг не туда, и разговор закончится быстро. Мастер ответил, что для него это звучит как идеальный способ избавиться от моей болтовни. Я огрызнулась, что если он мечтал о тишине, то зря вообще взял меня с собой. Мы обменялись колкостями, но в них было что-то тёплое, почти домашнее, будто сама перепалка давала больше безопасности, чем каменные своды.

На полу зала лежали обломки старых факелов и какие-то тряпки, превратившиеся в пыль. Я наклонилась, подняла кусок ткани и заметила, что на нём сохранился рисунок: полустёртый узор в форме спирали. Сердце дрогнуло – я видела такие символы раньше, в детских снах, где стены были исписаны закрученными линиями, и от них веяло чем-то бесконечным. Мастер посмотрел на меня с подозрением, и я сказала, что узор кажется знакомым. Он промолчал, но я уловила, как его пальцы сжались на рукояти кинжала, и поняла: он тоже что-то вспомнил, только признаться себе не решается.

Мы двинулись дальше, и коридор вдруг зазвучал шагами, слишком громкими для двоих. Я остановилась и сказала, что кто-то идёт следом. Мастер лишь скосил глаза, и в его взгляде было раздражение: мол, не вздумай снова строить иллюзии. Но в следующее мгновение звук эхом ударил по сводам, и он сам напрягся. Я сжала зубы, чтобы не усмехнуться победно, и прошептала, что доверие иногда начинается именно с таких мелочей – когда твои страхи вдруг перестают казаться смешными. Мы ускорили шаг, хотя внутри я знала: убежать от эха всё равно невозможно, оно всегда настигает.

Зал, в который мы вышли, был залит странным светом. Камень отражал голубое сияние, будто стены были покрыты тонким слоем льда, хотя я чувствовала тепло. В центре стоял постамент, на котором покоилась чаша, вырезанная из прозрачного кварца. Я подошла ближе и заметила, что внутри лежит крошечный камень, светящийся мягким золотым огнём. Он не пульсировал, не шевелился, просто светился ровно, как сердце, бьющееся слишком устало, чтобы ускоряться. Мастер остановил меня, сказал, что такие вещи трогать опасно. Я ответила, что вся моя жизнь – сплошная опасность, и если уж падать, то красиво.

Я протянула руку и почувствовала, как тепло коснулось ладони. Камень внутри чаши дрогнул, словно услышал меня. На мгновение показалось, что он узнаёт прикосновение. Внутри всё сжалось от странного ощущения – будто кусочек памяти, давно потерянный, снова ожил. Я вспомнила, как в детстве держала в руках кусочек янтаря, и бабушка говорила, что в нём заключено солнце. Я тогда смеялась, но тайком верила. Теперь же я почти поверила снова. Мастер тихо сказал моё имя, и в его голосе впервые не было ни сарказма, ни холодной насмешки. Только тревога и что-то ещё, от чего по спине пробежал жар.

Камень засветился ярче, и зал наполнился мягким сиянием, как будто стены вздохнули. Я отдёрнула руку, и свет сразу потускнел. Мастер вздохнул, сказал, что доверие – штука такая же хрупкая, как этот огонёк, стоит чуть перегнуть – и он угаснет. Я ответила, что иногда оно вспыхивает, даже если его никто не ждал. Он усмехнулся, но улыбка вышла горькой. Я поняла, что он хотел бы сказать больше, но сдержался. И от этого молчания внутри стало тесно, будто слова сами требовали выхода.

Мы ушли из зала, но сияние ещё долго мерцало за спиной, как маяк, который освещает путь, даже когда отворачиваешься. Я думала о том, что доверие похоже на эти каменные крылья и на хрупкий огонь в чаше: оно не приходит сразу, оно вырезается из боли, вырастает из страха и вспыхивает там, где, казалось бы, место только для тьмы. Мастер шёл рядом, и наши шаги звучали одинаково, будто наконец-то мы двигались в такт. Я не сказала этого вслух, но впервые мне показалось, что падать вдвоём действительно не так страшно.

Когда коридор вывел нас к новому залу, я заметила, что в его тишине нет враждебности, только ожидание. Каменные стены словно ждали, что мы сделаем следующий шаг. Я обернулась на Мастера и встретила его взгляд – усталый, но чуть мягче обычного. И внутри вспыхнула крошечная искра: может быть, доверие и правда начинается с одного взгляда, который вдруг перестаёт быть холодным.

Глава 25. Улыбка Мастера

Фонари в узком проходе горели неровно, и их тусклый свет превращал каменные стены в нечто живое: казалось, что камень дышит вместе с нами, вздыхает и смеётся над тем, как нелепо мы идём, спотыкаясь об каждую плиту. Воздух был густым и тяжёлым, в нём чувствовалась смесь сырости и старого пепла, запахи, которые словно впитались в стены за века. Я подумала, что если кто-то однажды решит описать наш путь, то непременно скажет: герои шли сквозь мрак и падали чаще, чем держались прямо, но упрямство делало их шаги громче. Мастер остановился и с кривой усмешкой заметил, что мой хриплый вздох заглушает даже эхо.

Я огрызнулась, что лучше уж дышать громко, чем изображать статую из камня, которая только и умеет – мрачно молчать. Он прищурился, и на его губах мелькнула улыбка, та самая редкая, когда уголки рта едва заметно дрожат, а глаза начинают светиться странным теплом. Я едва не сказала ему, что это единственное, что делает его человеком, но сдержалась, потому что знала: стоит мне обронить хоть слово – и он тут же спрячется за привычный сарказм. Иногда улыбка опаснее любого оружия: она разрушает стены быстрее, чем самые острые слова.

Мы продолжили идти, и коридор вывел нас к небольшому залу, где в углу горела чаша с углями. Жар от неё был почти домашним, но стены напоминали, что вокруг не кухня и не очаг, а мрачное сердце замка, которому всё равно, кто здесь согреется. Я присела ближе, протянула ладони к огню и почувствовала, как холод уходит неохотно, словно цепляется за кости. Мастер остался в тени, наблюдая, и я спросила, не собирается ли он тоже подойти. Он ответил, что тепло – это слабость, а я хмыкнула и сказала, что в таком случае он самый сильный человек в мире, потому что холод держит его за горло.

Он усмехнулся снова, чуть шире, и на миг мне показалось, что его улыбка ломает сам зал, делает его менее страшным. Я подумала, что, может, именно в этом его сила: не в тенях, не в заклинаниях, а в умении одним движением губ показать, что мрак не всесилен. Внутри стало теплее, и я вспомнила, как в детстве отец редко улыбался, но когда это случалось, казалось, что дом становился светлее. Улыбка Мастера напоминала ту же самую редкость: она не обещала счастья, но говорила – пока ты рядом, мрак не сможет победить.

Мы молчали несколько минут, и в этой тишине не было вражды. Я заметила, что огонь в чаше дрогнул и отразился в его глазах золотым отблеском. Словно сам камень позволил нам на миг поверить, что доверие возможно. Я не удержалась и спросила, неужели он правда думает, что улыбка не меняет ничего. Он пожал плечами, но уголок губ снова дрогнул, и я поняла – его молчание говорит громче слов. Внутри всё сжалось, потому что именно этого я боялась: что однажды поверю ему больше, чем себе.

Он подошёл ближе, и шаги его были тише, чем дыхание. Я почувствовала запах его одежды – смесь дыма и камня, и этот запах показался странно родным, будто я знала его всю жизнь. Он сел рядом, и огонь высветил резкие черты его лица. Я поймала себя на том, что разглядываю его слишком долго, и резко отвела взгляд, чтобы не дать ему повода для очередной язвительной шутки. Но вместо этого он тихо сказал, что я слишком упряма, и улыбнулся так, будто именно в этом и заключалась моя сила.

Я рассмеялась и сказала, что если бы упрямство было оружием, то я давно победила бы весь его мрачный замок. Он ответил, что именно это меня и губит: я пытаюсь драться даже тогда, когда нужно просто стоять. Мы обменялись репликами, и в них не было злобы, лишь какая-то странная лёгкость, которая внезапно показалась опаснее любой ссоры. Я вдруг поняла, что улыбка Мастера – это ловушка: она заставляет забыть обо всём, даже о том, что он может обернуться врагом в любую секунду.

Мы сидели рядом, и пламя отражалось в стенах, будто сотни глаз наблюдали за нами. Я чувствовала, как сердце стучит быстрее, и ненавидела это ощущение: оно делало меня уязвимой. Я хотела сказать ему, что доверять нельзя, но слова застряли. Вместо этого я спросила, зачем он улыбается так редко. Он ответил, что улыбается только тогда, когда уверен, что не совершает ошибки. И это признание показалось страшнее любой угрозы: значит, он уверен во мне хотя бы на миг.

Огонь потрескивал, и мне вспомнилась одна ночь в детстве, когда бабушка рассказывала сказку о каменной розе, распускающейся только от улыбки. Я тогда смеялась, потому что казалось глупым: какая роза может ожить от одного выражения лица? Теперь же я сидела рядом с человеком, чья улыбка и правда оживляла камень вокруг. И я подумала: может, бабушка знала больше, чем казалось.

Мы поднялись, когда угли начали остывать. Мастер бросил последний взгляд на чашу, и его губы снова дрогнули, но уже печально. Он сказал, что тепло редко держится долго, а я ответила, что именно поэтому за него нужно бороться. Наши взгляды встретились, и впервые в них не было ни игры, ни насмешки. Внутри что-то сдвинулось, как будто сама трещина в камне ожила. Когда мы вышли обратно в коридор, тьма уже не казалась такой плотной. Я шла рядом с ним и знала, что улыбка Мастера останется со мной дольше, чем пламя в той чаше. И эта мысль была одновременно спасением и проклятием: ведь если улыбка может согреть, то значит, её потеря однажды сожжёт холодом сильнее любого льда.

Глава 26. Прах и тишина

Тропа вела в глубь заброшенного коридора, где воздух был таким тяжёлым, что казалось – сама тьма решила поселиться в этих каменных ребрах, отложив пыль веков в каждую трещину. Под ногами хрустели обломки, похожие на кости, и в этом хрусте было что-то издевательское, будто давний смех тех, кто давно ушёл и оставил нас одних с их тайнами. Я старалась ступать осторожно, но каждый шаг отзывался эхом, и это эхо звучало громче, чем мысли. Я заметила, как Мастер идёт уверенно, словно знает каждую плиту, и не удержалась от ехидного замечания, что он, похоже, репетировал этот путь тысячу раз, пока мне досталась роль случайной зрительницы.

Он ответил, что только идиоты называют шаги репетицией, а умные понимают: каждое движение – это выживание. Я скривилась и спросила, неужели он считает себя умным, раз до сих пор жив. Улыбка у него получилась злая, с оттенком презрения, но всё же в этой усмешке сквозило что-то другое, как будто он сам удивлялся тому, что отвечает мне. Внутри поднялось раздражение, смешанное с облегчением: по крайней мере, его язвительность означала, что он всё ещё рядом.

Коридор расширился, и мы вышли в зал, где стены были украшены нишами. В них лежали кости – целые скелеты, рассохшиеся, но удивительно ровно уложенные, словно кто-то специально позаботился о порядке. Я остановилась, ощутив дрожь в груди, потому что тишина в этом месте казалась слишком плотной, а пустые глазницы черепов следили за каждым нашим шагом. Мастер сказал, что это зал памяти, и добавил с ухмылкой: неплохое место для тех, кто любит слушать тишину. Я фыркнула, но сердце билось слишком быстро, и я не могла отрицать, что его сарказм немного сбивал ощущение ужаса.

Я подошла ближе к одной из ниш и провела пальцами по камню, чувствуя, как холод проникал в кожу. Казалось, что этот холод не просто физический – он хранил в себе память тех, кто когда-то был живым, и теперь требовал уважения. Я подумала, что в детстве боялась не темноты, а именно тишины: она всегда казалась страшнее любого крика. В этот момент Мастер сказал, что кости хранят больше секретов, чем живые, потому что мёртвым уже нечего скрывать. Я усмехнулась и заметила, что это объясняет, почему он сам ещё не готов лечь в такую нишу.

Он посмотрел на меня прищуром, и в его взгляде мелькнуло нечто, похожее на уважение. Я ощутила, как между нашими репликами возникает странная ниточка: в этой дуэли сарказмов не было победителя, но было ощущение, что мы удерживаем друг друга от падения. Зал казался храмом молчания, и каждое слово звучало как вызов. Я вспомнила, как когда-то слышала сказание: тишина костей способна ответить на вопросы, если осмелиться слушать её достаточно долго. Я не верила в такие легенды, но сейчас хотелось проверить, потому что внутри нарастало чувство, что сами стены ждут признания.

Мы шли вдоль ниш, и я вдруг поймала себя на том, что хочу заговорить, чтобы разогнать это жуткое спокойствие. Я спросила Мастера, что он слышит в этой тишине. Он ответил: только глупые вопросы и слишком громкое сердце рядом. Я сжала кулаки, чтобы не признаться, что он прав: сердце стучало так, будто костям было важно услышать его. Я бросила, что, возможно, тишина просто пытается перекричать его вечные насмешки. И он улыбнулся, но уже мягче, чем обычно.

Внутри этой улыбки скрывалась странная теплота, и я почувствовала, что она опаснее самого зала. Я попыталась отвернуться, сосредоточившись на черепах, и вспомнила, как однажды ночью лежала в детской комнате и слушала, как тишина дома гудела громче, чем шаги матери. Тогда я научилась разговаривать с самой собой, лишь бы не дать молчанию поглотить всё вокруг. Теперь, глядя в пустые глазницы, я понимала: то детское ощущение возвращается, только теперь рядом был человек, чья усмешка служила щитом.

Мы остановились у огромной колонны, у подножия которой лежала куча костей, словно кто-то бросил их в спешке. Я наклонилась, заметив между обломками блеск металла, и достала старое кольцо. Камень в нём был треснувший, но всё ещё светился слабым отблеском. Мастер хмуро посмотрел и сказал, что лучше бы я его бросила. Я ответила, что не привыкла отдавать вещи, которые находила сама, и он язвительно заметил, что жадность – моё самое милое качество.

Я сунула кольцо в карман, решив, что оно ещё пригодится. В этот момент в зале стало холоднее, словно кто-то услышал наш спор и решил вмешаться. Огонёк в камне замерцал сильнее, и я почувствовала, что зал оживает. Тишина костей превратилась в гул, и сердце снова забилось чаще. Мастер сказал, что зря я дотронулась до чужой памяти, и в его голосе впервые за долгое время не было насмешки. Я поняла, что иногда его улыбка – это защита, но в такие моменты страх говорит громче любых слов.

Мы быстро покинули зал, и воздух в коридоре показался легче. Но я всё ещё чувствовала вес кольца в кармане, как будто оно держало за собой целую толпу теней. Мастер посмотрел на меня и усмехнулся: если кости начали шептать, значит, я официально стала их любимицей. Я бросила, что в таком случае ему стоит ревновать, и он ответил, что кости хотя бы молчат, в отличие от меня. Мы оба рассмеялись, и этот смех разорвал гул воспоминаний.

Я знала: тишина костей останется со мной дольше, чем хотелось бы. Каждое слово, сказанное в этом зале, казалось вырезанным в памяти, и я понимала, что кольцо стало ключом к чему-то большему. Мастер снова усмехнулся, но в его взгляде было слишком много тревоги, и это говорило больше, чем его сарказм. Тишина костей дала нам свой ответ: будущее будет тяжелее, чем мы готовы признать.

Глава 27. Горький поцелуй

Снег снова повалил, как будто мир решил скрыть все следы, которые мы оставили за собой, и в этом было что-то слишком символичное, потому что иногда легче поверить, что прошлое растворилось в холоде, чем признать, что оно всё ещё дышит в каждом шаге. Я чувствовала, как мороз цепляется за волосы, превращая пряди в ледяные нити, и как кожа на щеках становится сухой и красной. Мастер шагал впереди, и казалось, что его спина нарисована самой тьмой, потому что даже снег старался не касаться его, оставляя пространство пустым, как будто боялся обжечься. Я усмехнулась, подумав, что снег оказался умнее многих людей, и он сразу повернулся, будто услышал мою иронию.

Мы остановились у покосившегося каменного моста, нависающего над пропастью. Доски, вбитые кое-как, выглядели так, будто падение здесь – вопрос времени. Я сказала, что если мост выдержит его характер, то, наверное, выдержит и наше тело, на что он ответил, что характер у меня куда тяжелее, чем его собственный. Я хмыкнула, отметив про себя, что даже здесь он умудряется играть словами, и поймала себя на том, что спор с ним стал привычкой, от которой не хочется избавляться. Ветер завыл громче, подгоняя нас, и мост жалобно заскрипел, словно подслушивал наш разговор.

Когда мы оказались на середине, доски дрогнули, и я ухватилась за верёвку, чувствуя, как пальцы немеют. Мастер шагнул ближе, и его ладонь легла поверх моей – сильная, тёплая, не позволявшая оторваться. Внутри разлилось странное тепло, противоречивое, потому что оно сочеталось со страхом. Я заметила, что он не отпускает, хотя мог бы сделать вид, что всё случайно. Он посмотрел прямо в глаза, и на миг в его взгляде не осталось привычного сарказма – только усталость и упрямое молчание. Мне хотелось оттолкнуть его слова шуткой, но вместо этого дыхание стало тяжелее.

Мы добрались до другого края, и я вырвала руку, стараясь скрыть дрожь. Он, конечно, заметил, но промолчал, только усмехнулся уголком губ, будто что-то понимал лучше меня самой. Мы устроились у костра, разожжённого в каменной нише, где ветер не доставал до огня. Я смотрела на языки пламени, вспоминая, как однажды в детстве сидела у печи и думала, что огонь может быть другом, если не подходить слишком близко. Теперь огонь рядом с ним казался похожим на нас обоих: он мог согреть, но мог и сжечь, если позволить.

Мастер протянул мне кружку с тёплой водой, и я сказала, что он неожиданно галантен, как будто забыл, что обычно предпочитает язвить. Он отозвался, что даже камни иногда бывают мягче, чем ожидаешь. Я рассмеялась, но смех вышел натянутым, потому что слишком ясно понимала, к чему тянется эта тишина между словами. Мы говорили о мелочах, будто боялись задеть настоящие мысли, и каждая его усмешка звучала как защита. Внутри же всё стучало громче, чем огонь, и хотелось спросить: зачем он продолжает держать дистанцию, если сам рушит её каждый миг.

Ночь накрыла нас холодным покрывалом, и звёзды выглядели так, будто их кто-то нарисовал слишком тонкими линиями, готовыми в любой момент исчезнуть. Я лежала на жёстком камне, слыша его дыхание рядом, и вдруг вспомнила юность, когда мечтала о прикосновениях, которые будут значить больше, чем просто игра. Тогда я ещё не знала, что такие прикосновения могут пугать сильнее любого врага. Я закрыла глаза, но сон не приходил: всё время чувствовала, как он поворачивается, как иногда задерживает взгляд, и это было сильнее, чем любые слова.

Под утро, когда холод пробирал кости, я решилась подняться и пройтись. Мастер открыл глаза и сказал, что у меня привычка шататься в самый неподходящий час. Я ответила, что у него привычка замечать всё, что можно было бы проигнорировать. Он усмехнулся, поднялся и пошёл за мной, хотя я не просила. Мы остановились на краю утёса, и там, где снег отражал тусклый свет рассвета, он вдруг коснулся моей щеки. Это было слишком неожиданно, и сердце ударилось о рёбра так, что я едва не потеряла равновесие.

Я хотела что-то сказать, но он наклонился ближе, и в его движении не было ни тени насмешки. Губы коснулись моих, холодные и горячие одновременно, и мир словно на миг перестал существовать: не было ни снега, ни ветра, ни тишины костей – только этот горький поцелуй, в котором было больше боли, чем радости. Он отстранился первым, и в его взгляде мелькнула та самая искра, которую я пыталась отрицать всё это время. Я выдохнула, что ненавижу его за это, и он сказал, что ненависть – это тоже форма привязанности.

Мы молчали, но молчание это оказалось громче любых слов. Я смотрела на снежное поле и думала, что этот миг останется со мной дольше, чем хотелось бы. Горечь поцелуя пронзила меня до самой глубины, и я поняла: именно такие мгновения делают стены между людьми ещё выше. Но где-то глубоко внутри уже знала, что к этим стенам захочу вернуться. В его улыбке снова зазвучал сарказм, но теперь я слышала за ним то, что он отчаянно скрывал.

Когда мы вернулись к костру, снег уже замёл следы, и я подумала, что, может, так будет всегда: мир будет пытаться стереть наши шаги, но память будет упрямо хранить всё, что случилось. Горький поцелуй остался в груди, как заноза, и от этого становилось одновременно страшно и странно тепло. Мастер снова сидел молча, но его взгляд говорил громче любых слов. Я знала: впереди нас ждёт слишком много битв, но именно этот миг стал нашей самой хрупкой победой.

Глава 28. Пепел на лепестках

Снег перестал к утру, но вместо него всё вокруг заволокло серым туманом, будто сам воздух устал от нашей дороги и решил спрятать от глаз то, что могло бы казаться слишком реальным. Камни под ногами были скользкими, трещины напоминали застывшие раны, а запах гари тянулся с востока, словно невидимая память о том, что сгорело задолго до нас. Я старалась идти быстрее, хотя каждый шаг давался тяжело, потому что мысли возвращались к ночи, и чем сильнее я гнала их прочь, тем громче они возвращались. Мастер молчал, но его присутствие ощущалось сильнее любых слов: он двигался рядом, будто тень, и иногда казалось, что сам туман рождается от него.

Мы вышли к полю, где когда-то, наверное, был сад. Кривые деревья, обугленные ветви, чёрная земля, откуда выбивались лишь отдельные жалкие ростки, словно пытались напомнить, что жизнь упряма даже в месте, где смерть поселилась навсегда. Я подняла сухой лепесток, слипшийся от пепла, и улыбнулась краем губ, заметив, что даже у гибели остаётся привычка быть красивой. Мастер сказал, что только я могу найти красоту в том, что давно прогнило. Я ответила, что только он может найти язвительность даже в мёртвом воздухе. Он пожал плечами, и в этом жесте было больше усталости, чем насмешки.

Мы остановились у остатков стены, на которой сохранились выбитые символы. Я провела пальцами по камню, чувствуя холод и неровности, и вспомнила старые книги из своего детства, где на страницах хранились такие же непонятные знаки. Тогда они казались таинственными, а теперь – лишь предвестниками забвения. Мастер подошёл ближе и сказал, что эта стена – последняя память о городе, который сам себя сжёг. Я спросила, как можно сжечь себя, и он ответил: достаточно ненавидеть друг друга сильнее, чем врага. Его голос прозвучал как камень, падающий в воду, без надежды на возвращение.

Мы присели отдохнуть у руин. Я достала кусочек сухого хлеба, пожевала, стараясь не морщиться от безвкусности, и протянула ему половину. Он взял, но сказал, что если так продолжится, то скоро нам останется питаться воспоминаниями. Я отшутилась, что они хотя бы сытнее, чем его постоянные упрёки. В его усмешке мелькнуло что-то настоящее, слишком быстрое, чтобы уловить. Туман стелился всё гуще, и мне вдруг показалось, что этот разговор звучит не впервые, что подобные перепалки тянутся между нами из прошлого, которого у нас якобы нет.

Дальше дорога вела вниз, в долину, где снег смешивался с пеплом, образуя грязный серый наст, вязкий и тяжёлый. Я шла, утопая в этом слое, и чувствовала, как ботинки становятся мокрыми, а ноги наливаются тяжестью. Запах был густым, едким, и я не выдержала: сказала, что этот мир будто решил окончательно нас задушить. Мастер усмехнулся и сказал, что, возможно, это он пытается сделать за него, только делает это более изящно. Я посмотрела на него с вызовом и ответила, что даже если он решит меня задушить, у него хватит наглости делать это с улыбкой. Он хмыкнул, но промолчал.

Когда мы достигли центра долины, перед нами раскинулся круг из камней, словно кто-то специально выложил их, чтобы обозначить то место, где горе стало вечным. Ветер усилился, подхватывая пепел, и казалось, будто тени прошлых жизней кружат вокруг. Я опустилась на колени, подняла горсть серого порошка и почувствовала под пальцами сухие крошки лепестков. Это было страшно и красиво одновременно, как признание в том, что даже умирая, цветы не перестают быть собой. Мастер наблюдал молча, но я знала, что он тоже видит в этом отражение – не сад, а нас.

Я вспомнила день, когда впервые попала в этот мир. Снег тогда казался чистым, белым, как новая страница, и я думала, что всё это будет похоже на сказку. Теперь же снег был перемешан с кровью и пеплом, и сказка превратилась в горькую притчу, в которой герои спорят больше, чем любят, и идут вперёд только потому, что назад уже нет дороги. Мастер сказал, что я слишком долго смотрю в прошлое. Я ответила, что он слишком долго прячется за насмешками. Мы встретились взглядами, и это оказалось опаснее любого огня.

Вечером мы нашли убежище в полуразрушенном храме. Крыша зияла дырами, сквозь которые виднелись звёзды, и я подумала, что, возможно, даже небо когда-то устанет и рассыплется пеплом. Мастер развёл огонь, и мы снова сидели напротив, между нами плясали тени, и каждая тень напоминала о том, что есть вещи, которые лучше не произносить вслух. Он сказал, что лепестки и пепел – это одно и то же, только разное время. Я спросила, считает ли он, что и люди такие же. Он посмотрел слишком серьёзно и сказал: да.

Я улеглась, чувствуя, как холод камня проникает под одежду, и подумала, что, возможно, этот мир действительно хочет нас переломить, но в то же время даёт нам странные подарки: пепел, который хрустит под пальцами, и лепестки, которые ещё хранят в себе память о цветении. Горечь и красота – два лица одного выбора. И я поняла: отныне наше путешествие будет таким же – смесью боли и упрямой жизни.

Перед сном я снова услышала его дыхание, слишком близкое, чтобы не заметить, и слишком далёкое, чтобы считать своим. Мне хотелось оттолкнуть его тень, но вместо этого я просто лежала и слушала, как ветер гонит пепел, и представляла, что завтра мы встретим ещё один сад, только уже не сожжённый. И, возможно, там будет место, где лепестки снова окажутся сильнее пепла.

Утро принесло резкий свет, пробившийся сквозь трещины храма. Я проснулась с ощущением, что ночь оставила во мне больше, чем хотелось. Мастер сидел у угасающего костра, и в его взгляде было что-то новое – усталое, но твёрдое. Я поняла, что вчерашний разговор о лепестках и пепле был не просто словами, а признанием в том, что мы сами становимся частью этого выбора. Я улыбнулась, хотя внутри было горько. Он ответил почти незаметной усмешкой. И этого хватило, чтобы понять: впереди будут новые дороги, и каждая из них будет пахнуть пеплом и лепестками.

Глава 29. Зеркало без отражения

С утра камни на дороге были влажными и холодными, как будто сама земля решила намекнуть, что отражения сегодня будут зыбкими и ненадёжными. Я заметила в лужах тонкий лёд, где-то уже растрескавшийся от чьих-то неосторожных шагов, и поймала себя на мысли, что именно так выглядит душа человека после долгих лет, когда её пытаются убедить, что ничего внутри не дрожит и не болит. Мастер шёл чуть впереди, его шаги звучали глухо, словно он разговаривал не со мной, а с самим временем, и этот разговор был тягостным, как молитва, произнесённая слишком поздно. Я улыбнулась про себя, подумав, что, пожалуй, зеркало ему бы сейчас тоже не понравилось – слишком уж честным оно оказалось бы.

Мы остановились у старого источника, в котором ещё оставалась мутная вода. Я нагнулась, чтобы умыться, и не увидела своего лица – только смазанное пятно, тень, похожую на чужую. Я усмехнулась, сказав, что даже вода решила, что мои черты не заслуживают ясности. Мастер присел рядом, посмотрел в ту же поверхность и сказал, что это зеркало ведёт себя мудрее, чем я сама, потому что иногда лучше видеть лишь расплывчатый образ, чем всю правду целиком. Я брызнула ему в лицо, и капли стекали по его коже, оставляя следы, будто он действительно плакал. Он отмахнулся, но в его усмешке мелькнула тёплая искра, слишком редкая, чтобы её не заметить.

Мы продолжили путь, и лес вокруг стал плотнее, деревья тянулись вверх, как немые свидетели чьих-то давних споров. Ветер шептал в их ветвях, и я подумала, что это похоже на перешёптывание людей в толпе: все знают тайну, но никто не решается сказать её вслух. Я спросила Мастера, видел ли он когда-нибудь настоящее зеркало, не воду, не лёд, а сделанное руками людей. Он кивнул и ответил, что видел слишком много, чтобы хоть одному поверить. Я сказала, что, возможно, он просто боялся увидеть в отражении себя, а он с усмешкой заметил: «Тогда тебе лучше никогда не смотреть слишком долго, вдруг там окажется не то лицо, которое ты хочешь сохранить».

На полянке мы нашли кусок полированного металла, вывалившийся из какой-то разрушенной повозки. Я подняла его, протёрла рукавом и заглянула. Там было лицо, и в нём – всё сразу: усталость, злость, едкая ирония, которую я носила как броню, и крошечный огонёк, который упрямо не гас. Я показала отражение Мастеру, сказав, что вот оно, доказательство, что я ещё существую. Он посмотрел и сказал, что это не доказательство, а приговор, потому что каждое зеркало показывает не то, что есть, а то, что боишься потерять. Его слова застряли в груди, как осколок, и я поняла, что, возможно, именно так звучит правда.

Дальше дорога вела нас через овраг, где между камнями застряла вода, превращённая в чёрное зеркало. Я глянула вниз и увидела не себя, а лицо матери, давно ушедшей из моей памяти, но ожившей в этом зыбком отражении. Оно было туманным, но достаточно ясным, чтобы сердце кольнуло. Я прикусила губу, сдерживая дрожь, и Мастер заметил это. Он сказал, что отражения иногда играют с теми, кто слишком жадно ищет прошлое, и что нужно быть осторожнее: иначе можно остаться в той воде навсегда. Я ответила, что, возможно, это было бы лучше, чем идти рядом с ним, и он лишь рассмеялся, сказав, что тогда придётся спасать меня даже из собственных иллюзий.

Мы остановились у кострища, оставленного кем-то раньше. Я развела огонь, смотрела, как пламя колышется, и вдруг заметила, что даже оно отражается в глазах Мастера странно, будто его взгляд был зеркалом, но показывал только пепел. Я не удержалась и сказала ему, что он похож на пустую поверхность, где никто не задерживается. Он ответил, что и я не лучше: слишком долго бегаю от себя, чтобы задержаться в собственных глазах. Мы замолчали, и тишина между нами оказалась плотнее, чем любые стены. Ночью я проснулась от шороха. Луна висела низко, серебряный свет падал сквозь ветви, и я увидела своё отражение в крохотной лужице рядом. Оно казалось испуганным, будто кто-то другой подглядывал за мной из глубины. Я подалась ближе, и в отражении вдруг мелькнул силуэт Мастера. Я оглянулась – он сидел неподалёку, спиной ко мне.

Тогда я поняла, что отражения могут соединять больше, чем мы сами готовы признать. И это было страшнее, чем любая тьма вокруг. Под утро мы снова пошли вперёд, и туман постепенно рассеивался. Я чувствовала, как кожа щекочет от прохладного воздуха, и в груди появлялось ощущение, что с каждым шагом отражения будут становиться всё яснее, пока одно из них не покажет то, что прятать больше нельзя. Мастер шёл молча, но я знала: он думает о том же. Его молчание было зеркалом, в котором я видела свои собственные страхи. И, как ни странно, это делало дорогу легче.

Днём мы вышли к разрушенному замку. Его окна были пустыми, но в осколках стекла ещё играли отблески света. Я подошла к одному из них, коснулась холодной поверхности и снова увидела чужое лицо, женское, незнакомое, но такое, от которого сердце затрепетало. Я отшатнулась, а Мастер сказал, что это обычное свойство зеркал – показывать то, чего ты сама боишься. Я спросила, что тогда показывают ему. Он усмехнулся и сказал: «Тебя».

Мы остались на ночь в зале замка. Пламя костра отражалось в трещинах камня, и каждый отблеск напоминал о том, что мы лишь странники, ищущие в отражениях доказательства, что мир не совсем нас забыл. Я заснула с мыслью, что зеркало без отражения страшнее любого врага, потому что в нём исчезаешь сама, а это куда опаснее, чем быть побеждённой кем-то другим. И когда рассвело, я уже знала: следующая дорога поведёт нас к месту, где зеркала больше не играют, а требуют ответа.

Глава 30. Раны на сердце

Дорога к северу оказалась труднее, чем мы ожидали: каждый шаг по снегу отзывался не только хрустом под сапогами, но и ощущением, что он давит на грудь, заставляя сердце вспоминать всё, что хотелось бы забыть. Я смотрела на свои руки, стиснутые до белых костяшек, и думала, что настоящие раны никогда не видны снаружи, они ноют глубже, там, где кожа бесполезна. Мастер шёл рядом, его плащ зацеплялся за ветки, оставляя за собой полоски инея, и я вдруг подумала, что именно так он оставляет следы в людях: случайные, резкие, но неизгладимые. Ветер свистел, принося запах дыма от далёкого костра, и этот запах странным образом смешивался с памятью о доме, которого давно не существовало.