Потерянные истории
Не в этот раз
Бедоньку баба Галя нашла на мусорке среди вещей покойного Николая Петровича, которые выбросили его внуки, чтобы поскорее ремонт начать.
«Ай-ай, и сорока дней не прошло», – сокрушалась старушка, пока тащила находку к себе в квартиру. – «Ты какой-то совсем никакой, прям Бедонька!» – так назвала она хиленький, пожелтевший стебель, торчащий из цветочного горшка.
Бедоньку баба Галя поселила на кухне. Цветы она любила, вся её однокомнатная хрущёвка была уставлена горшками – что-то ей отдавали соседи, а что-то находила на мусорках, никому уже не нужное. Старушка разглядела в хиленьком цветке орхидею. В её заботливых руках Бедонька похорошел: его стебли позеленели и стали расползаться из горшка в разные стороны. Соседка, что приходила проведать бабушку, качала головой: «Нет, баб Галя, это не орхидея, это лиана какая-то». Но баба Галя стояла на своём: «Орхидея, вот увидишь! Что я, цветов не знаю!»
Только вот Бедонька был и не орхидеей, и не лианой, а был он инопланетным разумом, случайно застрявшим в наших краях. Никто не полюбил Бедоньку: как только он осмелился расцвести – сразу же угодил в НИИ, где его принялись неистово изучать: выдёргивали листья, ставили уколы, пересаживали. Бедонька был уверен, что пришёл конец, но НИИ захирело, развалилось; люди забыли, зачем изучали растение, и он плавно перекочевал на подоконник вахтёра – Николая Петровича, который, выйдя на пенсию, забрал цветок с собой. Правда, цветовод из Николая Петровича вышел так себе; спасибо, что листья не дёргал. Бедонька мечтал вернуться домой, только сил не хватало…
Баба Галя любила разговаривать с цветами и с Бедонькой говорила: «Доброе утро, как спалось? Сейчас-сейчас, сделаю тебе светлее! Какая погода за окном, посмотри! Приберусь и будем чай пить». Старушка заваривала чай, присаживалась к окну с книгой, и они читали вместе. Если Бедонька не успевал, он придерживал гибкой лианой страницу, и баба Галя ждала, когда он дочитает. Иногда она ему пела, тихо-тихо; гладит листочки и поёт – затяжное, печальное. По вечерам старушка грустила: сядет у окна, смотрит вдаль, словно ждёт кого-то, а как совсем стемнеет, вздохнёт, задёрнет шторы и пойдёт спать.
Бедонька аккуратно приоткрыл лианой створку окна. Он окреп, бутоны набухли по всему телу, готовые распуститься, – теперь он мог вернуться домой. За окном звёзды, перезваниваясь, звали Бедоньку к себе. Он приподнялся на лианах, вытянув все свои бутоны вверх – там его ждали сады, полные диковинных растений, таких, как он. Всего-то оставалось распустить цветы. Бедонька оглянулся: на диване спала маленькая одинокая старушка, единственная во всём бесконечном холодном пространстве, кого он ждал каждое утро, ждал, тревожно вглядываясь в окно, когда она уходила в магазин. Скучал. И в этот момент все райские сады стали для него далёкими и ненужными. Тихо закрыв створку, он вернулся в горшок.
Утром старушка увидела на подоконнике густо цветущую орхидею.
«Я же говорила!» – заулыбалась баба Галя.
А Бедонька радовался тому, что радуется она, и думал: «Не в этот раз».
Когда-то тогда…
Один глаз у него был подбит, второй – давно ослеп, а оставшиеся три – смотрели на серую бетонную стену. Бока потрескались и мёрзли. Рот когда-то забили деревянными досками, но со временем они прогнили, и теперь ему удавалось сквозь небольшое отверстие печально стонать, напоминая о себе. Большую часть времени он спал – старый, деревянный, когда-то зелёный домик.
Как появилась бетонная стена, он не помнил – открыл глаза, а она уже стоит. Когда-то тогда на её месте был сад из яблонь и слив, а за деревьями тянулся кривенький дощатый забор, на который баба Маша насаживала подушки – просушить после зимы. Когда-то тогда были солнечные времена, все его пять глаз отлично видели: три глаза видели сад, тот, что подбитый, – глядел на розовый куст, а тот, что ослеп, – смотрел через дорогу на золотистую бревенчатую баньку- хохотушку. Вот бы ещё раз взглянуть…
Стена с каждым днём увеличивалась в размерах. Раньше, когда-то тогда, из-за деревьев выглядывало утреннее солнце; оно разгоралось и щекотало до слёз все три глаза. А теперь солнца не было – серый плотный туман из смога и дыма окутал всё вокруг.
Дом закашлялся – обломки кирпичной кладки в дымоходе с шумом посыпались вниз. Прислушался – внутри тихо, только еле слышно, как короед точит старую лестницу.
Закрыл глаза, вспоминал, как когда-то тогда топили печь, а дым, поднимаясь по трубе, сильно щекотал, и он чихал серыми клубами в небо. Печь разгоралась, согревая изнутри, и в его пяти глазах зажигался озорной огонёк, особенно в том, что теперь ослеп; и он подмигивал баньке-хохотушке, а та краснела и пряталась за вишней. После ужина ставили пластинки. Он закрывал глаза, прислушивался к музыке, которая лилась изнутри, старался запомнить слова и мотив, любил подпевать… Он знал, что хохотушка слушает. Музыка лилась, печь согревала, стрекотали цикады, где-то вдали стучала колёсами электричка.
А стена всё росла и росла ввысь. Безобразно серая, с чёрными подтёками, холодная, немая, мёртвая. Музыка больше не звучала, только жутко громкие ритмичные удары, а вот электричка, как и раньше, стучала и стучала колёсами где-то далеко…
Закрыл глаза, прислушался: тук-тук, тук-тук. Качнулся в такт, заскрипел; печная труба затрещала – накренилась ещё больше. Замер в испуге: «Сложно так много лет совсем не шевелиться». Хотелось распрямиться, но труба тогда точно не удержится, отвалится… падая, пробьёт дыру в крыше, и тогда совсем плохо будет. «Лучше пока не шевелиться…, пока не шевелиться, а когда-нибудь – можно будет».
Прошептал:
– Эй, короед, слышишь?
Скрежет затих, раздался тонкий голос:
– Слышу.
– Короед, расскажи мне, как там сейчас внутри?
– Да не изменилось ничего с прошлого раза!
– Расскажи мне ещё раз, пожалуйста!
– Сейчас, друг, подожди минутку.
Щекотно – это короед выбрался наружу.
– Ну что там?
– Подожди, темно совсем.
– Ну хоть что-нибудь!
– Платяной шкаф – створка покосилась и болтается туда-сюда, зеркало всё в пыли, себя не вижу. Диван прогнил, уже и не сядешь.
– А старая обезьяна?
– Спит, плюшевая, давно спит.
– Ине говорит совсем?
– Нет, она слепая стала, глаз нет – не видит…, сопит только тихо.
– Как жаль! Ладно, не тревожь её.
– Знаешь что?
– Что?
– Обои отсырели совсем, повисли лохмотьями, а под ними – все стены газетами заклеены. Прочесть тебе что-нибудь?
– А ты читаешь?
– Немного.
– Прочти…
– «Для д-е-р-е-в-я-нн-ы-х п-о-с-т-р-о-е-к н-аи-б-о-ль-ш-ий в-р-ед н-а-н-о-с-я-т л-и-ч-и-н-к-и. Т-а-кж-е о-н-и п-е-р-е-н-о-с-я-т с-п-о-р-ы г-р-и-б-к-а. О-н-и с-п-о-с-о-б-н-ы п-о-в-р-е-д-и-ть н-е-с-у-щ-и-е к-о-н-с-т-р-у-к-ц-и-и т-а-к, ч-т-о з-д-а-н-и-е м-о-ж-е-т о-б-р-у-ш-и-т-ь-с-я…»
– Личинки кого?
– Сейчас ищу.
– Это важно, короед.
– Читаю… «К-о-р-о-е-д-а». Короеда.
– Как-то по-дурацки вышло.
– Да, не очень.
– Получается, это ты опасен для меня?
– Получается так.
– Ну что ж…
– Прости, друг, я не хотел…
– Не знаю даже… Мне, правда, не по себе теперь.
– Дурацкой была идея читать.
– Дурацкой.
– Ты сердишься?
– Мне нужно подумать…
– Эй, может, всё не так страшно?
Но дом не ответил, он уснул.
Ему снилась старая плюшевая обезьяна. Когда-то тогда её выносили на крыльцо, и она рассказывала дому о том, что там внутри: про стол с цветочной скатертью, низко свисающий абажур и книжки с картинками, на которых – горы, пустыни, океаны, далёкие места. Обезьяна была уверена, что побывает там, но жизнь распорядилась иначе: теперь она внутри, а он снаружи, оба слепые и старые, и всё, что им осталось – сны.
Стена поднималась всё выше, выше… Огромное шестнадцатиэтажное чудище нависло над маленьким деревянным, некогда зелёным домиком. Чудище вперило в него сотни слепых глазниц; его свистящее дыхание эхом отзывалось в трубе, и мурашками осыпающейся штукатурки пробирало до самого фундамента. «Кто ты такое? Ты живое? Почему ты выросло здесь? Может, ты гриб?» В ответ из огромной чёрной разинутой пасти вырвался заунывный вой…, некогда зелёный домик не выдержал, вжался в свой клочок земли так сильно, что печная труба потеряла равновесие и с грохотом покатилась вниз… Сразу стало невыносимо больно, в глазах потемнело, но боль постепенно ушла.
Он долго не мог уснуть, волновался, как там крыша, большая ли дыра. Раньше спросил бы короеда, но теперь не хотелось. Прислушался – тихое «жух-жух»… «Скоро лестница станет трухой, стены станут трухой, он весь станет трухой, рассыплется, а его прах – с запахом отсыревших после зимы комнат, с запахом берёзовых дров в печи, с запахом скошенной травы, с запахом яблонь и вишни… – ветер унесёт далеко-далеко. И кто-то, где-то, когда-то вдохнёт полной грудью этот ветер и застынет, насторожившись. Почувствует что-то давно забытое, что никак не соберётся в слова, но застрянет в районе солнечного сплетения и сожмётся сильно-сильно. И потом этот кто-то свернёт с тщательно запланированного пути – на вокзал»…
И вот этот кто-то задумчиво курит в тамбуре, раскачиваясь из стороны в сторону. Колёса стучат – это далёкая электричка мчит его в когда-то тогда, где солнце выглядывает из-за яблонь и щекочет глаза.
Ожидание
Он никогда не ждал чего-то ужасного, просто знал, что это произойдет. Или, если быть точным, происходит постоянно. Он не был известным, популярным, кому-то нужным, любимым. Это всё не о нём. Серый, неприметный, можно даже сказать – совершенно бесполезный. Судьба швыряла его из стороны в сторону, совершенно не интересуясь, чего он хочет. Хотя, даже если бы поинтересовалась, он бы не ответил – не умел внятно изъяснять свою позицию.
Вот и сейчас он лежал на дороге и ждал неизбежного. Мимо проносились автомобили; какие-то резко тормозили и объезжали его, какие-то сигналили, но никто, совершенно никто не останавливался. Каждый раз, почувствовав вибрацию приближающегося автомобиля, он весь сжимался, готовясь к удару… Но очередному автомобилю снова и снова удавалось его объехать. Думал: «Скорей бы уже, очередной пинок судьбы». Конечно, всё это время он не лежал без дела – он пытался ползти, но ничего не выходило. Как бы он ни напрягал всё своё тело, оно оставалось неподвижным.
Наконец, осознав, что попытки сдвинуться с места бесполезны, он принял решение отпустить ситуацию. «Ну что ж, теперь точно будь что будет… однако я пытался, пытался, только кому это интересно?» Он лежал на горячем асфальте и ждал неизбежного, которое не торопилось наступать. «Интересно, сколько времени пройдет перед тем, как это случится? Может, годы?» От этой мысли его передёрнуло; он ярко представил, как это – годы лежать на горячем летнем асфальте, затем на сыром осеннем, а затем и вовсе превратиться в сугроб. «Нет, это вряд ли, такое невозможно, это слишком ужасно и бессмысленно…» «Ужасно и бессмысленно» – от этих мыслей ему стало окончательно не по себе, поскольку «ужасно и бессмысленно» – это и есть его жизнь.
Солнце спряталось за лес, на дорогу легла густая тень. Ожидание томило, он даже начал сердиться. «Неужели, неужели самый худший сценарий из всех? Неужели невыносимая вечность?»
В этот момент раздался оглушающий визг тормозов вперемешку с гудением. Два ярких жёлтых светящихся шара ослепили его; он даже не успел как следует вжаться, ничего не успел. Сильный удар оглушил, но, вопреки ожиданиям, не подбросил, а протащил – жёстко; он чувствовал, как растирается об асфальт, как о тёрку. Автомобиль затормозил, выскочили люди; один человек, размахивая тряпкой, кинулся к встречной полосе… но было поздно. Он почувствовал ещё один удар, на этот раз сильнее; на этот раз его подкинуло, и он, кубарем скатившись в кювет, плюхнулся в вязкую жижу, большей частью тела погрузившись в неё.
Наверху кричали, ругались, хлопали дверцы автомобилей. Внизу ему сложно было разобрать, что конкретно там происходит; через некоторое время голоса успокоились, и луч фонарика осветил его:
– Смотри, какой огромный.
– Могло быть хуже.
– Дорожники совсем обнаглели.
– Он весь день тут лежал, я видел…
– А чего не убрал?
– А мне за это не платят, дорожникам платят – пусть и занимаются.
– Откуда он тут взялся?
– С грузовика свалился, наверное. С полей камни таскают ведь.
Луч фонаря погас, голоса стихли, автомобили разъехались.
Попробовал пошевелиться – снова не вышло; он увяз в грязи и продолжал погружаться.
«Отлично, отлично, как ужасно – из всех возможных ям оказаться в болоте! Я везунчик, конечно. А на что ты надеялся? Возомнил себе что-то, когда вывалился из кузова колхозной тарантайки? Возомнил, что тебе повезло? Поверил в смысл? Так вот тебе! Теперь ужаснее и не придумаешь! Лежи и медленно тони, пока все твои чувства не поглотит вязкая бурая жижа! Вот она, твоя судьба! Никчёмный, утонувший в болоте, навечно погрязший в полной уныния безызвестности серый камень!»
Приблизительно в этот момент забарабанили капли дождя. Твёрдые, тяжёлые, они врезались в землю, разрывая её на тысячи грязных брызг, усеивая глубокими лунками, которые, соединяясь, превращались в каналы. Он почти полностью погрузился под воду; слышать и видеть удавалось с трудом – получалось только мыслить. «Пока я мыслю – я существую. Мыслю я всегда, насколько помню. Значит ли это, что я существую всегда? Я под водой, но продолжаю мыслить. Значит ли это, что я буду мыслить всегда? Значит ли это, что я буду существовать всегда?» Наконец он полностью погрузился. «Вот оно – минута до конца! Хотя, минута, наверное, это слишком быстро для меня», – размышлял он. Дождь всё усиливался; вода бурными потоками стекала в кювет; наконец все лунки соединились в одно русло. Он почти утонул, когда почувствовал, что двигается. Это сильно удивило его; он уже смирился с тем, что навечно увязнет, никому не… Бурая жижа скользила под ним вниз по течению, увлекая следом и его… Он полз быстрее и быстрее, скользя куда-то в темноту.
«Вперёд! Лучше вечно ползти, чем вечно лежать! А куда? Куда получится, куда вынесет, главное – не останавливаться»… Конечно, он ожидал, что всё в итоге закончится ужасно, как же ещё. Но сейчас, увлекаемый скользящими потоками, он не мыслил – он просто скользил и скользил в неизвестность…
Отомри
Полина переминалась с ноги на ногу. Ей не терпелось домой, а мамы всё не было. Одноклассники уже разошлись, прозвенел звонок у второй смены, и девочка осталась стоять на школьном крыльце одна. В кармане сарафана она нащупала кусочек мела. Присев на корточки, принялась рисовать лошадь. Сразу получилось не очень: лошадь была похожа на ужаленного пчелой бегемота… «Пусть это будет толстая лошадь… Нет, это будет раздувная лошадь! Она будет уметь раздуваться и летать! Тогда ей нужны крылья…» Полина принялась рисовать крылья – два длинных, широких… Лошадь медленно взмахивала крыльями и парила между пушистых облаков. «Но в облаках ведь нет травы… Значит, она будет есть листья с гигантских деревьев-лиан!» – и девочка нарисовала длинные змеевидные стволы с распустившимися среди облаков кронами. «Пить она будет прямо из дождя…» Мел закончился, поэтому дождевые капли Полина усердно выводила пальцем.
– Ты опять вся грязная!
– Мама! Мама, ты стоишь на моей лошади! Она раздувная, смотри!
– И руки грязные! Вытри! Ну не об юбку же! Вытяни руки быстро!
Мама вынула из сумки салфетку и быстрыми резкими движениями вытерла мел с пальцев девочки.
– Ай, больно!
– Не прикидывайся! Пойдём!
– А лошадь?!
Но мама уже спустилась со школьного крыльца:
– Ты домой собираешься или остаёшься?
Полина быстро спустилась следом и взяла маму за руку.
– Мам. Мам. Мама!
– Что?
– Нам задали нарисовать лошадь! Я сначала хотела рисовать обычную лошадь, но потом она получилась толстой, и я придумала, что она будет раздувной!
– Нет такого слова!
– Раздувная – она раздувается и летает!
– Не тараторь. Ты можешь спокойно разговаривать?
– Она раздувается и летает… И там есть деревья-лианы, она их ест! И…
– Сначала математику сделаешь, рисование не главное.
– Не хочу.
– Когда вырастешь, будешь делать, что хочешь. Не шаркай ногами! Туфли новые!
– Мам, а как мы её назовём?
– Кого назовём?
– Лошадь!
– Какую лошадь?
– Раздувную.
Полина надула щёки и засмеялась.
– Никак не назовём, таких лошадей не бывает. И хватит кривляться, как маленькая!
Полина замолчала. Сейчас они придут домой, и она всё равно нарисует эту лошадь, даже если её не бывает. Полина прыгала по ступенькам вверх, представляя, как раздувная лошадь скачет по облакам… У неё будет синяя грива и зелёный хвост, а крылья жёлтые…
– Полина, смотри под ноги! Прекрати!
Мама резко одёрнула девочку.
– Замри ты, наконец!
Полина застыла. Вытянулась вся в струнку, руки по швам, подбородок высоко задран. Мама рылась в сумке в поиске ключей, а Полина так и стояла, только бегала глазами влево-вправо. Ключи нашлись, мама отперла дверь и шагнула в квартиру… Полина осталась стоять; она хотела сделать шаг, но не могла пошевелиться: её руки и ноги словно окаменели. Тогда мама вернулась, взяла девочку подмышку и внесла внутрь.
Вечером Полину посадили за аккуратно сервированный стол.
– Смотри, нашу дочь словно подменили – она такая спокойная! Загляденье! Весь день сидит в комнате и не шумит!
– Растёт, – ответил папа.
Мама поцеловала Полину в щёку, но девочка ничего не почувствовала. Утром её занесли в школу и усадили за парту. Учительница была в полном восторге:
– Ваша дочь такая усидчивая! Она весь день провела за партой, умничка!
Мама улыбалась; все были довольны…
…Только Полине очень хотелось рисовать: «Вот если бы мама сказала “отомри”, я бы снова смогла шевелить руками»… Полине очень хотелось прыгать: «Вот если бы мама сказала “отомри”, я бы снова смогла шевелить ногами»… Полине хотелось болтать без умолку: «Если бы мама сказала “отомри”»… Но, наверное, мама не знала, что нужно сказать.
Полина стояла, вытянувшись в струнку, и росла. Её тело, как змеевидный ствол дерева-лианы, тянулось всё выше, выше. Мимо, взмахивая широкими жёлтыми крыльями, проносились раздувные лошади; иногда какая-нибудь лошадь могла ущипнуть Полину, приняв за гигантское растение. Полина шевелила глазами влево-вправо и размышляла: «Интересно, когда я вырасту, я смогу сама себе сказать “отомри”? “Когда вырастешь, будешь делать, что хочешь!” Значит, смогу. Только как я пойму, что выросла окончательно?»
Где-то за облаками раздалось громкое ржание раздувной лошади…
Минутная слабость
Узкие, извилистые улицы-кишки тянутся, тянутся, сливаясь в один бесконечный лабиринт. Дома – коробки, слепые квадраты окон, развёрстые пасти арок, и ни одного жёлтого огня; повсюду только белый с синим отливом, нервно мерцающий больничный свет. Уже начал жалеть, что поддался лирическому настроению, увидев в окне вагона позабытый «в прошлой жизни» перрон. Начал жалеть, что сошёл с поезда.
Серые дома-коробки тянутся нескончаемой крепостной стеной. Сразу вспомнил, почему уехал – он не любил серый цвет, не любил крепостные стены, не любил коробки. И всё же он здесь: меряет шаги по растрескавшемуся тротуару, отсчитывает выцветшие номера угрюмых домов. А в кармане пальто между стильных хромированных ключей от настоящего уже давно прожигает дыру старый пожелтевший ключ; свербит, колется, как заноза, портит настроение, уродует своей старческой желтизной стильную связку. Эта история началась давно, да всё никак не заканчивалась; пора было поставить точку.