Список неполезных

Глава 1. Пустой отчёт

Город Просперитас просыпался рано. Не потому что жители были особо трудолюбивы, а потому что с восьми утра в зданиях Комитета Полезности загорались лампы дневного света, и каждый гражданин считал своим долгом встретить это сияние с бодрым видом.

Просперитас был городком маленьким, уютным, с низкими домиками, аккуратными клумбами и предсказуемо вымытыми тротуарами. На первый взгляд – образец идиллии, словно сошедшей с рекламного плаката: "Живи у нас и будь полезен!". Однако внимательный взгляд замечал некоторые странности.

Прежде всего – вывески. Каждая лавка и мастерская гордилась не названием, а лозунгом. Под старыми дубами на площади висел щит "Мы полезны для тени". Булочная на углу уверяла: "Мы полезны для вашего желудка". В парикмахерской красовался девиз: "Мы полезны для волос, но ещё полезнее – для общества". Даже у скромной урны для мусора была табличка: "Я полезна для чистоты города".

Жители шли по мостовой ровными потоками, словно двигаясь по давным—давно заведённому порядку. Каждый держал в руках папку с отчётом о вчерашних полезных делах. Вид у них был бодрый, приподнятый, как у людей, уверенных, что их вклад в общее благо не останется незамеченным.

– Вчера я записал семь пунктов, – хвастался плотник соседу—сапожнику. – Дважды прибил полку, отогнал кошку от теста и четырежды напомнил внуку почистить зубы.

– О, это впечатляет, – сапожник закивал с уважением. – А я зашнуровал двенадцать пар ботинок. Все клиенты записали свои благодарности. Думаю, мне добавят коэффициент.

Мимо прошла цветочница с охапкой подсолнухов и воскликнула:

– Я вчера помогла сорока трём пчёлам найти дорогу к улью. Надеюсь, это зачтут.

Толпа дружно заулыбалась. Все знали, что пчёлы считались особо полезными существами, а значит, и помощь им имела повышенный вес в отчётах.

Улицы Просперитаса были настоящей витриной коллективной добродетели. В окнах лавок висели аккуратные рамки с "Сертификатами полезности" – официальными документами, подтверждающими, что их владельцы в прошлом квартале сделали достаточно полезного для общества. Бумага сияла золотым тиснением, и чем выше был рейтинг учреждения, тем больше сертификатов гордо красовалось на витрине.

У булочника – три. У сапожника – четыре. А вот у "Общества расчётливых бухгалтеров" – сразу двенадцать, что заставляло прохожих останавливаться и одобрительно цокать языками.

– Ах, какие молодцы, – говорили горожане. – Всё считают, всё записывают, ничего не упустят! Настоящая польза!

В воздухе витала атмосфера праздника и дисциплины одновременно. Казалось, что сама погода подчинена городскому уставу. Небо было ровно голубым, облака – пушистыми, а солнце вставало точно по расписанию, как будто и оно подавало отчёт в Комитет.

На главной площади у фонтана собирались группы горожан, обсуждавшие не последние сплетни, а исключительно вчерашние показатели полезности.

– Я посчитала, сколько раз наш кот мурлыкал, – с гордостью сообщала одна дама в сиреневом платье. – Целых пятьдесят два раза. Записала всё в таблицу.

– Великолепно! – воскликнул её собеседник. – У вас будет повышение в рейтинге. Коты – это всегда плюс.

Чуть в стороне мальчишки бодро натирали статую основателя города – мистера Гордона Проспера, держащего в руках огромный свиток. На постаменте красовалась надпись: "Каждый поступок должен быть полезен".

– Это вам обязательно зачтётся, – пообещал прохожий, заметив их старание.

– Мы знаем! – хором крикнули мальчишки и тут же занесли данные в маленькие тетрадки.

На первый взгляд, всё в городе казалось совершенным. Но внимательный слух уловил бы лёгкие оттенки напряжения в голосах прохожих. Все улыбались слишком широко, все хвалили друг друга слишком громко, и даже простое замечание вроде "Какой сегодня чудесный день!" звучало так, будто его нужно немедленно внести в отчёт.

Даже колокольный звон на башне ратуши был частью общего распорядка. Ровно в восемь часов утра он объявлял, что начинается рабочий день, а вместе с ним и новый цикл полезности. Колокол звонил величественно, почти торжественно, и каждый звук отдавался в груди граждан лёгким призывом: "Ты уже сделал что—нибудь полезное сегодня?"

На крыльце булочной две старушки оживлённо спорили:

– Я вчера испекла пирог для внучки. Записала.

– А зачем? Это же личное.

– Личное тоже полезно! – уверенно ответила первая. – Еда укрепляет здоровье.

Спор выглядел чуть абсурдным, но обе дамы вели его с искренней серьёзностью, будто от этого зависела их судьба. И, в сущности, так оно и было.

Ни один житель Просперитаса не мог представить себе жизнь без отчёта. Ежедневно они заполняли графы и колонки, описывая всё – от мытья посуды до спасения насекомых. Бумага, перо и печать были для них не менее важны, чем хлеб и вода.

Именно поэтому утро в городе всегда начиналось одинаково с улыбки, папками с отчётами, бодрого похода к Комитету. Казалось, сама ткань бытия здесь сшита из полезных дел.

А если вдруг кто—то забывал сделать запись или случайно терял бланк, его ждал неприязненный шёпот соседей, осуждающие взгляды и тревожное ожидание решения Комитета.

Но пока что утро было спокойным. Просперитас жил по своим строгим, но привычным правилам.

Жители шагали, смеялись, кивали друг другу, и только лёгкий оттенок чрезмерного рвения выдавал в этой идиллии нечто странное, будто город старательно играл роль, боясь, что зритель уйдёт из зала, если спектакль станет хоть на мгновение менее полезным.

***

Бенедикт Фен, бухгалтер средней руки, проснулся ровно в шесть ноль—ноль, как и в любой другой день. Не на минуту раньше и не на минуту позже. В его спальне не было будильника. Он считал, что внутренние часы человека обязаны быть полезны обществу, а значит, точность сна следовало вырабатывать без всяких механических костылей.

Правда, внутренние часы Бенедикта иногда ошибались. К примеру, неделю назад он проснулся на двадцать секунд позже положенного. Он мгновенно записал это в специальный блокнот и потом целый день пытался компенсировать оплошность дополнительными полезными действиями. Тогда он дважды вымыл кружку, трижды вытер стол и один раз помог улитке перебраться через дорожку в саду. Но всё же осадок на душе остался.

Сегодня, однако, всё прошло идеально. Бенедикт открыл глаза, сел на кровати, аккуратно сложил одеяло и поправил подушку. Всё это заняло не больше тридцати секунд. Он даже мысленно отметил: "Сделано с пользой".

Его комната выглядела с той же педантичностью, как и он сам. Каждая вещь имела своё место. Тапочки были выставлены параллельно ножкам кровати, на расстоянии ровно двадцати сантиметров. Зеркало висело на стене строго по уровню, и Бенедикт иногда проверял это линейкой.

На прикроватной тумбочке лежала стопка блокнотов – "Журнал утренней полезности", "Журнал вечерней полезности", "Журнал промежуточных полезных наблюдений" и "Журнал самоконтроля". Все они были одинаково серые, одинаково строгие, и только маленькие аккуратные ярлычки различали их по названиям.

Бенедикт встал, выпрямился, сделал три вдоха и три выдоха. Выполнил он этот моцион не потому что любил гимнастику, а потому что записывал это как "проветривание лёгких для пользы общества".

Завтрак он приготовил заранее ещё вечером. На кухонном столе стояла тарелка с овсянкой, накрытая крышкой, стакан с водой и маленькая чашка с тремя ровно нарезанными кусочками яблока. Бенедикт считал, что яблоки полезны в умеренном количестве. Четыре ломтика – это уже переусердствование, а два – недоработка.

Он снял крышку, тщательно её протёр (чтобы потом записать "удалил возможную пыль, препятствующую чистоте"), сел за стол и начал завтракать. Ел он медленно, тщательно пережёвывая каждый кусочек – не менее двадцати раз. "Это полезно для пищеварения", – напоминал он себе.

Пока он жевал, его взгляд упал на белый лист бумаги, лежащий в центре стола. Это был бланк отчёта. Вернее, один из множества бланков, которые Бенедикт получал в Комитете Полезности. Он был абсолютно чист, ни одного штриха, ни одной пометки. Но Бенедикт, по какому—то странному и непонятному стечению мыслей и обстоятельств, не заметил этого. Для него этот лист уже давно был "заполненным".

"Хорошо, что я не забыл вчера вписать все пункты, – удовлетворённо подумал он. – Особенно спасение пчелы из оконной рамы. Это будет большим плюсом".

Он улыбнулся, однако едва заметно, ведь чрезмерная улыбка считалась в обществе легкомысленной.

Закончив с овсянкой и яблоком, Бенедикт аккуратно протёр стол. Потом достал из шкафа свой костюм. Он был серым – не светлым и не тёмным, а таким, что его цвет невозможно было описать иначе как "ничего особенного". Именно это Бенедикт и считал достоинством, ведь настоящий серый костюм не отвлекает внимание, а значит, не мешает другим быть полезными.

Он надел рубашку, застегнул все пуговицы, поправил галстук и посмотрелся в зеркало. Волосы были приглажены, пробор проведён с точностью геометрической линии.

– Достойно, – сказал он сам себе и сделал пометку в блокноте: "Прическа – аккуратна, значит, полезна".

На подоконнике стоял горшок с кактусом. Бенедикт подошёл к нему и склонился, внимательно рассматривая растение. Среди острых иголок торчало несколько белых пушистых перьев, улавливавших пыль.

– Ну что, дружок, – сказал он кактусу. – Исполняешь свою миссию?

Он взял маленькую кисточку и аккуратно провёл ею по перьям, собирая мельчайшую пыльцу.

– Теперь воздух чище. А значит, ты и я сделали что—то полезное.

Записав это действие в "Журнал утренней полезности", он удовлетворённо кивнул.

В этот момент где—то за окном прозвенел первый утренний колокол. Бенедикт встрепенулся. До начала работы Комитета оставалось ещё два часа, но он любил приходить заранее. Так ему было спокойнее.

Он собрал папку, положил туда бланк отчёта – тот самый абсолютно чистый, в котором не было ни слова, – и захлопнул её с таким видом, словно закрыл самую важную книгу своей жизни.

Потом обошёл комнату, проверяя каждую мелочь. Закрыт ли кран? Плотно ли завинчена крышка на сахарнице? На месте ли все три стула? Да, да и ещё раз да. Он даже провёл пальцем по полке, убедился, что пыли нет, и сделал последнюю запись: "Контроль чистоты выполнен".

Наконец он вышел в коридор, обул туфли и надел шляпу. В зеркало на стене мелькнул его силуэт – точный, собранный, предсказуемый. Такой, каким он всегда хотел казаться обществу.

Бенедикт улыбнулся – снова слегка, на миллиметр приподняв уголки губ.

– Всё идёт как надо, – прошептал он. – Сегодня я снова буду полезен.

И шагнул за дверь.

***

Утреннее солнце светило над Просперитасом слишком усердно, словно и оно хотело попасть в чей—то отчёт. Узкие улочки были вычищены так, что на камнях мостовой отражались даже шаги прохожих. Флаги и плакаты трепетали на ветру, с одинаково бодрыми лозунгами:

"Полезность – долг каждого!"

"Нет пользы – нет и смысла!"

"Тот, кто полезен, тот достоин жить среди нас!"

Под каждым лозунгом аккуратно стояла печать Комитета – знак того, что это не просто слова, а почти закон природы.

Бенедикт шагал по улице, сжимая под мышкой папку с отчётом. Его походка была чёткой, размеренной, как у человека, который абсолютно уверен в своей правоте. Лист внутри папки был для него словно уже написанная симфония – он даже не заглядывал в неё, чтобы проверить. Зачем? Разве можно усомниться в собственной педантичности?

Соседи встречали его улыбками и приветствиями.

– Доброе утро, господин Фен! – крикнул мясник, вытирая руки о фартук. – Ну что, отчёт готов?

– Готов, – спокойно кивнул Бенедикт.

– Отлично, отлично! – мясник довольно потер руки. – Я вчера записал: "Снял с витрины три мух". Думаю, мне это зачтётся.

Бенедикт вежливо улыбнулся уголком губ.

– Без сомнений, – сказал он. – Борьба с мухами всегда полезна.

Дальше он встретил молочницу с корзиной.

– Господин Фен! – воскликнула она. – Я вчера семь раз встряхнула кувшин, чтобы молоко не прокисло. Записала. А вы что вписали в свой отчёт?

Бенедикт слегка приподнял подбородок.

– Всё, что сделал.

Это была его излюбленная фраза, звучавшая одновременно скромно и гордо. Молочница понимающе кивнула и пошла дальше, бормоча что—то вроде "настоящий пример для подрожания".

На углу улицы толпились школьники, готовившиеся к занятиям. В руках у них были не учебники, а маленькие блокнотики. Один мальчишка радостно махнул Бенедикту рукой:

– Господин Фен! Смотрите, я записал: "Погладил собаку соседа". Это полезно?

– Безусловно, – кивнул Бенедикт. – У животных укрепляется доверие к человеку, а значит, и к обществу в целом.

Дети восторженно зашумели и побежали дальше, обсуждая, что ещё можно вписать: "Поднял кепку", "Посчитал лужи", "Сказал спасибо учительнице".

На каждом шагу Бенедикта окружала эта показная бодрость. Казалось, весь город жил одной единственной мыслью – лишь бы не забыть записать очередную мелочь.

Он шёл и всё больше чувствовал себя частью огромного механизма, идеально отлаженного, где каждый винтик на своём месте. И ни на секунду не задумывался о том, что его собственный отчёт на этот раз – всего лишь пустой белый лист.

На углу улицы, у скамейки, сидела старушка миссис Твил. Её знали все. Она была редкой особой, которая позволяла себе некоторую иронию по отношению к общему порядку. За это её то порицали, то тайно уважали.

Она вязала серый шарф и с прищуром смотрела на прохожих. Когда Бенедикт поравнялся с ней, она подняла голову:

– Доброе утро, господин Фен.

– Доброе, миссис Твил, – учтиво ответил он.

Она усмехнулась, обнажив пару отсутствующих зубов.

– Ну что, отчёт готов?

– Готов, – уверенно сказал Бенедикт.

Старушка покачала головой и слегка постучала спицами.

– Главное, милок, не забудь поставить запятую в графе "прочистка дымохода". А то у нас один сосед пропустил, и ему неделю потом доказывали, что он чуть не поджёг весь квартал.

Бенедикт вежливо улыбнулся, хотя его слегка задела насмешка в её голосе.

– Благодарю за совет. Но в моём отчёте всё как надо.

– О, я в этом не сомневаюсь, – хитро прищурилась миссис Твил. – Вы—то у нас человек основательный. Только вот… – она махнула рукой в сторону Комитета, – там нынче слишком любят придираться.

Бенедикт не ответил. Он продолжил свой путь, стараясь не думать о её словах. Конечно, у него всё в порядке! Разве может быть иначе?

Впереди показалась ратуша, а рядом с ней – огромное здание Комитета Полезности. На фасаде висел очередной плакат:

"Отчёт – зеркало души гражданина!"

Под плакатом толпились люди, оживлённо обсуждая, сколько страниц заняли их записи и какие пункты принесут им наибольшую пользу.

Бенедикт вздохнул. Внутри него на секунду мелькнула странная мысль: "А что, если вдруг я что—то забыл?". Но он тут же отогнал её, как надоедливую пылинку. Всё заполнено, всё учтено.

Он крепче сжал папку под мышкой и зашагал дальше.

***

Холл Комитета Полезности был создан так, будто его проектировали для богов, а не для простых граждан. Высокие колонны уходили в небо, поддерживая потолок с расписными сводами, на которых сияли золотые буквы:

"Полезность – это вечность".

Под этими словами величественно парил герб города в виде раскрытой книги, в которую был вписан список полезных дел, обрамлённый лавровым венком.

Сквозь огромные окна струился свет, отражаясь от мраморного пола. Этот свет был слишком ярким, слишком правильным. Он как будто высвечивал каждую пылинку, каждую складку одежды, каждую тень сомнения на лице.

Очередь тянулась вдоль колонн, извиваясь живой змейкой. Мужчины и женщины всех возрастов держали под мышкой папки – кто—то бережно, кто—то нервно сжимая их, словно это были паспорта в новый мир.

Бенедикт занял своё место, стараясь держаться прямо и невозмутимо. Внутри, правда, вновь шевельнулось что—то похожее на тревогу. Но он мгновенно усмирил её, поправил галстук и взглянул на огромные часы на стене, на которых стрелки шли так же уверенно, как и его собственная жизнь.

Перед ним стоял полный мужчина в расшитом жилете. Он обернулся и, заметив Бенедикта, улыбнулся:

– Доброе утро, коллега!

– Доброе, – ответил Бенедикт.

Мужчина, не дожидаясь вопроса, с гордостью похлопал по своей папке.

– В этот раз у меня будет блестящий отчёт! Записал: "Спас от падения яблоко". Оно уже летело со стола, но я подхватил. Думаете, зачтут?

Бенедикт вежливо кивнул.

– Несомненно. Спасение еды всегда ценится.

Мужчина засиял, словно получил медаль.

Сзади стоял долговязый подросток с курносым носом. Он с любопытством подался вперёд:

– А я вчера всех голубей на площади пересчитал! Все сто шестьдесят четыре. До последнего! Записал.

– Тщательность – всегда признак пользы, – заметил Бенедикт.

– Вот—вот! – оживился подросток. – Они же символ чистоты города. А если вдруг их станет меньше? Нужно будет сразу же разобраться этим!

Толпа вокруг зашумела, подхватывая разговоры.

– А я в отчёте написал: "Вытер пыль с колокола".

– А я – "Закрыл окно, чтобы не было сквозняка".

– А я – "Сказал "будь здоров" тринадцати людям подряд".

Каждое признание звучало как подвиг, и все реагировали на него серьёзно, будто речь шла о сражении с драконами.

Бенедикт слушал, кивая. Его собственная уверенность слегка пошатнулась, ведь у него таких подробных записей нет… Но тут же он напомнил себе, что у него всё есть. Всё. Только глупец мог бы сомневаться в себе.

В глубине холла виднелся массивный стол, за которым сидели трое чиновников. Они были облачены в чёрные мантии с золотыми цепями на груди. Лица их были важны и надменны, словно они судили не отчёты, а судьбы мира.

Каждый, кто подходил к столу, раскладывал папку перед ними с трепетом. Чиновники поочерёдно листали отчёты, делали пометки и иногда переглядывались с театральной строгостью.

– "Поставил свечку, чтобы в коридоре было светло"… Хм. Засчитано, но без восторга. – "Отнёс кошку с дороги". Прекрасно! Высшая степень пользы! – "Проверил количество ступенек у крыльца". Весьма дотошно. Одобрено.

Каждое слово чиновников падало как молот, а люди принимали его как приговор. Те, чьи отчёты хвалили, уходили из холла с сияющими лицами. Те, кому делали замечания, опускали головы и шли прочь, словно осуждённые.

Очередь продвигалась медленно. Время тянулось, как вязкая патока. Бенедикт чувствовал, как его ладонь чуть вспотела на папке.

Позади него кто—то громко сказал:

– Слышали? Вчера одного мужчину уличили в том, что он три раза записал одно и то же дело! Представляете? "Вынес мусор"… и снова "Вынес мусор". Комитет сказал, что это попытка раздуть полезность!

Толпа ахнула.

– И что же с ним будет? – спросил кто—то.

– Пересмотр отчётов за весь месяц. Позор!

Все зашептались, качая головами.

Бенедикт сделал вид, что не слушает. Он сосредоточенно смотрел на свои ботинки, отполированные до блеска. В его мире не было места ошибкам.

Очередь продвинулась ещё на несколько шагов. Теперь он мог рассмотреть чиновников ближе. Один из них, с длинным носом и суровыми глазами, листал отчёт, время от времени цокая языком, будто учитель перед глупым учеником. Второй поправлял золотую цепь и морщил лоб, будто от тяжкой ноши власти. Третий любил делать паузы, чтобы усилить драматический эффект. Частенько он задерживал взгляд на записи, поднимал глаза к потолку, а потом медленно кивал или качал головой.

Бенедикт почувствовал, что сердце его застучало быстрее. Он снова поправил галстук, выпрямился. "Ничего страшного, – сказал он себе. – Всё в порядке. Всё всегда в порядке".

Впереди очередь дошла до той самой молочницы, которую он встретил утром. Она с улыбкой положила папку на стол.

– Итак, – начал чиновник с длинным носом. – "Семь раз встряхнула кувшин с молоком".

Он посмотрел на коллег. Те переглянулись.

– Засчитано, – сказал второй. – Действительно, молоко после такого не скисает.

– "Сказала "доброе утро" пятнадцати соседям".

– Отлично, – одобрил третий. – Социальная польза.

Молочница вспыхнула от счастья, как девочка.

– Благодарю вас! – воскликнула она и поспешила прочь, сияя от гордости.

Бенедикт смотрел ей вслед и вдруг почувствовал, как в груди у него что—то сжалось. Впервые за долгое время он осознал, что в его папке – тишина. Пустота. Чистый белый лист.

Но он тут же встряхнулся, словно отгоняя назойливую муху.

"Нет, – сказал он себе. – Всё заполнено. Всё сделано. Я же человек полезный. Самый полезный из всех".

Очередь сдвинулась вперёд ещё раз, и теперь он стоял всего в нескольких шагах от стола.

Чиновники перелистывали очередную папку с тем самым театральным пафосом, словно вершили мировую историю. Толпа замерла в почтительном молчании.

Бенедикт крепче прижал папку к груди и сделал вдох.

Очередь, словно гигантская пружина, медленно толкнула Бенедикта вперёд. Ещё шаг и он оказался перед массивным дубовым столом, за которым сидели трое чиновников. Воздух вокруг был густ, как сироп, и напоминал храмовую тишину, в которой даже кашлянуть никто не смел.

Бенедикт машинально выпрямился, поправил манжеты и положил папку на стол с тем спокойным жестом, которым всю жизнь подкреплял собственную педантичность.

– Следующий, – проговорил чиновник с длинным носом, не глядя на него.

Бенедикт чуть поклонился.

Чиновник лениво протянул руку, открыл папку. Кожа папки скрипнула, словно от старости. Тишина стала мертвой. Толпа за спиной вытянула шеи, чтобы лучше рассмотреть.

Длинноносый перелистнул верхний лист… и застыл.

Белый. Совершенно чистый.

Ни слова, ни цифры, ни кривой запятой. Лист сиял своей пустотой так нагло, будто нарочно дразнил всех присутствующих.

Чиновник не сказал ни слова. Он поднял глаза и посмотрел на Бенедикта долгим, почти мученическим взглядом.

– Хм, – протянул он, смакуя паузу.

Второй чиновник, с золотой цепью, наклонился, чтобы тоже взглянуть. Его густые брови медленно поползли вверх.

Третий, тот самый любитель театральных эффектов, придвинулся ближе, прищурился и вдруг шумно втянул воздух сквозь зубы так протяжно, словно сам воздух был признан в чем—то виновным.

Вся очередь за спиной напряглась. Кто—то зашептался:

– Белый лист… – У него пусто! – Быть не может!

Шёпот разрастался, как пожар в сухой траве.

Бенедикт моргнул, нахмурился и сказал твёрдо:

– В отчёте есть всё необходимое.

Длинноносый чиновник постучал пальцем по бумаге.

– Здесь ничего нет, – произнёс он холодно.

– Ошибаетесь, – уверенно сказал Бенедикт. – Там отражён каждый мой шаг. Я тщательно заполнил всё, как и всегда.

Толпа шумно вздохнула. Несколько человек начали перешёптываться громче.

– Может, чернила исчезли? – Или он специально? – Как же так… человек вроде Фена!

Чиновники переглянулись. Золотая цепь чуть звякнула о стол.

– Господин Фен, – медленно произнёс второй чиновник, – вы утверждаете, что ваш отчёт в полном порядке?

– Утверждаю, – сказал Бенедикт твёрдо. – Я – человек полезный.

Наступила тягучая, удушающая пауза. Казалось, даже колонны холла прислушивались.

Первым снова заговорил длинноносый:

– Белая бумага… Это же полное отсутствие пользы.

– Или… – вмешался третий, с пафосной интонацией, – знак презрения к самому принципу отчётности!

Эти слова повисли в воздухе, словно обвинение, от которого невозможно отмахнуться.

Толпа ахнула. Несколько человек перекрестились, будто услышали богохульство.

Бенедикт побледнел, но не дрогнул.

– Я не презираю отчёты. Наоборот, я… я всегда был примером для других! Спросите хоть кого—нибудь!

Кто—то из очереди, не выдержав, выкрикнул:

– Это правда! Он всегда говорил умные вещи про полезность!

– Да, – поддержал другой. – Но… пустой лист…

Второй чиновник положил ладонь на папку, будто придавливая её к столу.

– Факт остаётся фактом, – сказал он глухо. – Бумага пуста.

Снова воцарилась тишина. Только часы на стене тикали, отмеряя секунды и каждая из них звучала, как удар молотка по наковальне.

Бенедикт вдруг ощутил, что вся его уверенность превращается в зыбучий песок. Он открыл рот, хотел возразить, но слова застряли. Лист лежал на столе – белый, обнажённый, беззащитный. И против этой очевидности не существовало доводов.

Третий чиновник, наслаждаясь паузой, поднялся и развернулся к очереди.

– Граждане! – его голос раскатился по залу, как удар колокола. – Перед нами отчёт, равный ничему. Чистый лист. Пустота.

Шум усилился. Люди переглядывались, кто—то покачал головой, кто—то зашептал молитвы полезности.

Бенедикт сделал шаг вперёд.

– Это ошибка! – сказал он громко, впервые теряя свой невозмутимый тон. – Я всё заполнил! Всё!

Но голос его прозвучал неуверенно, словно и сам он вдруг засомневался.

Чиновники снова переглянулись. Длинноносый поднял руку, требуя тишины.

– Мы должны зафиксировать сей случай, – произнёс он. – Это… беспрецедентно.

Толпа за его спиной зашумела ещё сильнее, как море перед бурей. Кто—то даже попытался заглянуть через плечо Бенедикта, чтобы убедиться, что да, действительно пусто.

Бенедикт почувствовал, как вокруг сгущается воздух, как будто сам зал начал давить на него. Впервые за долгие годы его педантичность дала трещину. Его рука дрогнула, галстук показался слишком тугим, а ботинки недостаточно блестящими.

И всё же он стоял прямо.

– Я несу пользу. Даже если вы этого не видите.

Слова его прозвучали твёрже, чем он ожидал. Но в ответ послышался лишь тихий, недобрый смешок из глубины очереди.

Длинноносый чиновник, всё это время сохранявший относительную неподвижность, наконец оживился. Он взял белый лист двумя пальцами, поднял над головой, словно хотел показать всем собравшимся древнюю реликвию. На лице его отразилась гримаса такой трагической важности, что некоторые из очереди даже затаили дыхание.

– Гражданин, – произнёс он голосом проповедника. – Вы сдали чистый лист!

Эхо его слов, казалось, отразилось от колонн и прокатилось по залу.

Толпа зашевелилась, словно от внезапного удара грома. И снова гул голосов подхватил по—новой:

– Чистый лист!

– Невероятно…

– Но ведь он всегда был примерным горожанином!

Кто—то воскликнул:

– Это же господин Фен! Он учил детей, как правильно записывать даже мелочи!

– Тем хуже, – хмуро сказала соседка, – примерный… и вдруг такой позор…

Гул усиливался, нарастал, превращаясь в ропот. Люди перешёптывались, переглядывались, качали головами.

Бенедикт почувствовал, как холодок пробежал по его спине. Он шагнул ближе к столу и сказал громко:

– Должна быть это ошибка! Я заполнял отчёт! Всё, как и всегда!

Длинноносый прищурился.

– Ошибка?

– Возможно… возможно, чернила действительно оказались… – Бенедикт запнулся, но всё же решился, – невидимыми.

На мгновение в зале воцарилась гробовая тишина. А затем раздался смех – нервный, хохочущий, перемешанный с возмущением.

– Невидимые чернила! – Значит, и польза у него невидимая! – Каков хитрец!

Золотая цепь на груди второго чиновника блеснула, когда он резко наклонился вперёд:

– Гражданин Фен, – сказал он холодно, – ваши слова усугубляют подозрение. Вы утверждаете, что совершали полезные дела, но скрыли их так, что никто не сможет про них прочитать?

– Нет! – поспешно воскликнул Бенедикт. – Я ничего не скрывал! Всё должно быть там. Я уверен. Я… я не мог ошибиться!

Третий чиновник театрально поднял руку, требуя тишины. Толпа стихла.

– А может, – протянул он с нарочитой задумчивостью, – мы имеем дело с новым видом отчётности? С демонстративным отрицанием пользы. Парадоксом!

Толпа ахнула.

– Богохульство! – выкрикнул кто—то. – Он насмехается над самой системой! Это подрыв устоев!

Бенедикт замахал руками:

– Нет, нет, что вы! Я уважаю систему! Я живу ею! Я всегда утверждал, что без отчёта нет гражданина!

Но чем больше он говорил, тем более виноватым выглядел. Его слова звучали не как защита, а как жалкое оправдание.

Длинноносый покачал головой, его губы сложились в тонкую линию.

– Вы сами сказали: "Я уверен". Но уверенность без доказательств – ничто. А здесь, перед нами, – доказательство вашей пустоты.

Белый лист снова поднялся в воздух, как уличающий флаг.

Толпа загудела в унисон:

– Пустота… пустота… пустота…

Звук этот, словно гул роя пчёл, окружал Бенедикта со всех сторон. Он почувствовал, как подкашиваются колени.

– Я… я всё сделал… – прошептал он. – Просто… может быть, листы перепутались? Может, кто—то подменил?..

– Подменил? – поднял брови чиновник. – Значит, вы ещё и обвиняете других граждан в подлоге?

– Я не… я лишь предполагаю…

Толпа снова вспыхнула:

– Он клевещет!

– На кого? На нас?!

– Недопустимо!

Третий чиновник с наслаждением встал и прошёлся перед столом, словно актёр на сцене. Его мантия при этом слегка развевалась.

– Видите, граждане, – сказал он торжественно, – как быстро человек, пойманный на пустоте, начинает изворачиваться. То невидимые чернила, то подмена… завтра он скажет, что его отчёт украли потусторонние силы!

Смех и возмущённый гул слились в единый хор.

Бенедикт поднял руки, словно хотел остановить бурю.

– Послушайте! —прозвучал его голос с отчаяньем. – Я полезен! Вы все знаете меня! Я помогал соседям, я советовал детям, я всегда был примером! Разве это не доказательство?

Толпа замерла на секунду, но тут же кто—то выкрикнул:

– Слова – не отчёт!

– Правильно! – поддержал другой. – Без записи – нет пользы!

Эта фраза прошла по залу, как электрический разряд. Люди закивали, зашептались, повторяя её снова и снова.

Чиновники молча ждали, пока волна обсуждений уляжется. И только потом длинноносый снова произнёс с неким удовольствием:

– Гражданин Фен. Ваш отчёт – пуст. Ваши оправдания – нелепы. Ваши доводы – безосновательны.

Он положил белый лист обратно на стол с громким стуком.

– Факт зафиксирован, – сказал он, обращаясь к коллегам, – Перед нами гражданин, чья польза ставится под сомнение.

Золотая цепь тяжело звякнула.

– Нужно провести дополнительное расследование, – произнёс второй.

– И пока оно не завершено, – добавил третий с драматической паузой, – гражданин Фен не имеет права считать себя примерным гражданином.

Эти слова упали на Бенедикта, как камни.

Толпа взорвалась криками.

– Вот так!

– Да как он посмел!

– Никто не выше отчёта!

Бенедикт стоял среди шума, словно в самом центре бури. Он чувствовал, что земля под ним качается, и всё же отчаянно пытался удержаться на ногах.

– Я… я докажу свою пользу, – пробормотал он почти шёпотом, но так, что его всё равно услышали.

Толпа засмеялась.

– Докажет!

– Теперь—то уж поздно!

Длинноносый чиновник не спешил убирать белый лист. Он ещё раз поднял его и несколько секунд держал его перед собой, будто наслаждаясь тягучим ужасом, который распространялся по залу, словно густой холодный туман. Потом он положил его обратно в папку, осторожно, почти благоговейно, и повернулся к громадной книге, лежавшей на пьедестале справа.

Книга была внушительной – переплёт из потемневшей кожи, железные уголки, замысловатый замок, который давно уже никто не закрывал. Листы её были толстыми, словно вырезанными из пергамента, и слегка поблёскивали золотым обрезом.

Чиновник открыл её медленно, с тем же пафосом, с каким священники разворачивают святые писания. Сквозь гул толпы донеслись первые слова:

– В Список неполезных…

Толпа замерла. Даже любое дыхание теперь казалось слишком громким.

Бенедикт не сразу понял смысл происходящего. Сначала ему показалось, что это всего лишь формальность, небольшая пометка для внутреннего пользования Комитета. Но когда перо чиновника коснулось страницы и вывело каллиграфически строгие буквы, воздух вокруг сгустился.

"Неполезный №1 в этом квартале: Бенедикт Фен".

Толпа ахнула. Этот звук был похож на удар ветра по окнам.

– Он… первый? – В этом квартале… – Номер один!

Слова эти эхом отразились в голове Бенедикта. Он, человек, которого всегда считали образцовым, вдруг записан в список вместе с теми, о ком обычно говорили исключительно шёпотом.

Длинноносый чиновник торжественно захлопнул книгу, и звук этот пронзил зал, как выстрел.

Тут же двое помощников – молодые клерки в серых мундирах – подбежали к стенду у колонны. Стенд сиял новизной и на нём висели аккуратные таблички с именами тех, кто был признан "неполезными". Некоторые таблички уже потемнели, другие были свежими, с ровным блеском краски. В верхнем ряду оставалась пустая ячейка.

Клерки прикрепили туда новую табличку. Буквы на ней, выведенные чёрной эмалью, читались отчётливо даже с противоположного конца холла:

"Бенедикт Фен. Неполезный №1".

Шёпот прокатился по толпе.

– Теперь он один из тех… – Никогда бы не подумал… – А ведь советовал детям, как вести записи…

Некоторые смотрели на Бенедикта с жалостью, но больше все же с любопытством, как на зверя в клетке. Другие глядели с торжествующим удовлетворением. Ведь чужая ошибка всегда кажется такой приятной для глаз.

Бенедикт стоял неподвижно, словно окаменел. Он пытался осмыслить каким образом пустой лист, этот нелепый случай, превратился в клеймо, в знак позора?

"Не может быть, – думал он. – Всё неправильно. Это ошибка. Завтра её исправят. Завтра все поймут, что произошло недоразумение…"

Но табличка уже висела на стенде, и люди уже видели её. Для них это было не недоразумение, а факт, железно зафиксированный буквами.

– Видите? – сказал кто—то сзади. – Вот так и бывает – всю жизнь примерный, а потом… бах!

– Всё это время он, наверное, хитрил, – добавил другой. – А мы—то верили.

– Или просто устал быть полезным, – вздохнула женщина. – А усталость – тоже вина.

Шёпот этот был хуже бранного крика. Он обволакивал Бенедикта, превращался в липкую сеть, из которой нельзя было вырваться.

Чиновники, закончив своё действо, откинулись на спинки кресел с видом людей, только что завершивших важный государственный ритуал. Их лица выражали торжественное удовлетворение.

Длинноносый сказал назидательно:

– Пусть этот пример станет напоминанием всем о том, что гражданин, не представивший отчёт, не может быть признан полезным.

Толпа загудела в согласии.

Бенедикт хотел возразить, хотел крикнуть, что это нелепость, что он всё сделал правильно, что пустой лист – ошибка, случайность, не его вина. Но слова застряли в горле. В его голове шумел ропот толпы, и каждое "он неполезный" звучало, как удар колокола.

Он глядел на табличку на стенде и не мог поверить, что буквы складываются именно в его имя. Это было словно чужое отражение, чужая жизнь.

"Я полезный, – твердил он мысленно. – Я полезный. Я всегда был полезным".

Но чем сильнее он повторял эти слова, тем более пусто они звучали.

Толпа медленно расходилась. Люди переговаривались между собой, но каждый раз, проходя мимо Бенедикта, бросали на него взгляд – одни с презрением, другие с недоверием, третьи с восторгом, словно им достался билетик на бесплатный спектакль.

Некоторые, самые молодые, шептали с усмешкой:

– Вот он – неполезный номер один. А выглядит совершенно обычно…

– А я думал, неполезные имеют какой—то особый вид…

– Может, у него невидимые чернила на лице, – хохотнул подросток, и вся компания дружно расхохоталась.

Бенедикт опустил глаза.

Он пытался удержать в себе привычную педантичность, ту уверенность, что всегда была его бронёй. Но броня треснула. От неё остались только осколки, и каждый новый взгляд, каждый шёпот вонзался в них, оставляя раны.

И всё же он не двинулся с места. Он продолжал стоять под стендом, словно пытаясь доказать самому себе, что это не он, что это просто чья—то шутка, временное недоразумение.

Но табличка с его именем сверкала на солнце, пробивающемся сквозь витражи, – слишком реальная, слишком прочная.

***

Начало следующего утра по виду не отличалось от предыдущего. Тот же звонкий колокольчик у булочной на углу, тот же бодрый шорох метлы дворника, тот же запах свежих булочек, будто город сговорился поддерживать иллюзию вечной идиллии.

Но стоило Бенедикту выйти из дома, как он почувствовал, что что—то вокруг явно изменилось.

Удивительно, но соседи больше не улыбались. Вчера они приветствовали его громкими "Доброе утро!", подбадривали взглядами, обменивались радостными фразами про отчёты. Сегодня их лица были другими. Нет, они небыли откровенно враждебными, но настороженными, будто за каждым приветствием притаился коварный вопрос.

Семья напротив, с которой Бенедикт годами обменивался дежурным кивком, вышла почти одновременно с ним. Муж сделал шаг к калитке, потом, заметив Бенедикта, едва заметно замялся. Жена положила руку на плечо дочки и мягко, но решительно подвела её ближе к себе, отодвинув от тротуара, где шёл Бенедикт.

– Поторопимся, Милли, – сказала она.

Девочка посмотрела на Бенедикта с тем любопытством, с каким дети смотрят на экзотическое животное – без страха, но с инстинктивным пониманием, что "он другой".

Бенедикт остановился, хотел улыбнуться, как всегда, но улыбка никак не хотела проявиться. Он почувствовал, как неловкая пустота в груди обернулась тяжёлым грузом.

– Доброе утро, – произнёс он всё—таки.

Муж соседа ответил что—то невнятное, больше похоже на кашель, и поспешил уйти.

В воздухе будто витала невидимая пыль осуждения. Она липла к кожаным ботинкам, забивалась в складки одежды, проникала в лёгкие вместе с привычным запахом хлеба.

Бенедикт двинулся дальше. Город вокруг выглядел всё так же. Он видел те же витрины с табличками "Мы полезны!", те же аккуратные вывески, те же приветливые лозунги на стенах домов. Но взгляды людей изменились.

У овощной лавки двое мужчин, оживлённо спорившие о цене на морковь, резко умолкли, когда он проходил мимо. Один из них отвёл глаза в сторону, другой уставился слишком пристально, как будто хотел рассмотреть невидимую метку на лице Бенедикта.

– Это он, – прошептал кто—то за спиной.

Слова эти ударили по нему холодным ветром.

Он шагал, стараясь держать спину прямо, привычным образом, но внутренний ритм был сбит. Серый костюм, раньше казавшийся надёжной бронёй, вдруг стал мешковатым, чужим, не спасал от взглядов.

"Как же так? – думал он. – Я ведь просто забыл… или не забыл? Я заполнял бланк, помню каждую строку, каждую цифру. А может, только думал, что заполнял? Может, рука дрогнула, и я оставил всё пустым? Нет… нет, это невозможно. Я всегда был внимателен… почти всегда…"

Он пытался вспомнить утро того дня, когда писал отчёт. Сидел ли он за столом? Держал ли перо? Чернила, конечно, были свежие, он их менял регулярно. Может, действительно… невидимые чернила? Старая шутка коллеги всплыла в памяти: "Вот бы придумали чернила, которые видны только полезным людям!" Тогда все смеялись. А вдруг?..

Мысли путались. Чем больше он искал ответ, тем туманнее становилась картина.

Он остановился у булочной. Запах сладких кренделей ударил в нос, и на мгновение всё стало прежним. Продавщица за прилавком – улыбчивая миссис Дарн – взглянула на него и замерла. Улыбка дрогнула, стала осторожной, как у человека, который ещё не решил здороваться ли с тобой или лучше сделать вид, что не заметил.

– Доброе утро, мистер Фен, – сказала она наконец, но голос её прозвучал натужно, как струна, которую вот—вот перетянут.

– Доброе… – ответил он и поспешил пройти мимо.

Каждый шаг давался тяжелее предыдущего. Город был прежним, но он сам в нём уже не был таким же, как вчера.

Невидимая грань пролегла между ним и остальными. Словно кто—то перенёс его в параллельный мир, где всё одинаково – дома, улицы, лица, запахи, – но он стал другим человеком, чужим.

И всё это из—за пустого листа.

Он вдруг ясно понял, что теперь не имеет значения, заполнял он отчёт или нет. Истина никого не интересовала. Табличка на стенде, запись в книге – вот что стало его настоящим.

И с этим уже ничего нельзя было поделать.

Вернувшись домой, Бенедикт первым делом достал папку. Открыл её, и взгляд снова упал на белый лист.

Он сидел за столом и смотрел на него долго… слишком долго. Лист казался теперь чем—то иным. Он перестал быть просто бумагой, а стал чем—то живым и враждебным.

"Вот моя метка", – подумал он. – "Вчера это была ошибка. Сегодня – клеймо."

Он провёл пальцами по гладкой поверхности, словно надеясь нащупать невидимые буквы. Но бумага не выдала своих тайн.

В доме было тихо. За окном слышались голоса прохожих, но они звучали отстранённо, как будто пришли из другого мира.

Бенедикт откинулся на спинку стула. Перед глазами у него стоял город – прежний и одновременно новый и совершенно чужой.

Внутри его росло чувство пустоты, которое ощущалось страшнее любого наказания. Пустота – как сам бумажный лист, как его жизнь, перечёркнутая одним взмахом чиновничьего пера.

И он впервые осознал, что стать "неполезным" – значит остаться таким навсегда.

Глава 2. Соседские разговоры

Следующее утро началось непривычно тягуче и тревожно. Бенедикт, проснувшись, долго сидел на краю кровати, не решаясь открыть ставни. Свет за окном был вполне знакомый – мягкий, золотистый, как всегда в этом городе, – но внутри него жила боязнь увидеть чужие глаза. Вчерашние взгляды, косые и тяжёлые, застряли в памяти и не отпускали.

Он всё же встал, натянул свой серый костюм, который казался теперь слишком некомфортным, словно его ткань тоже знала про "Список". Завязал галстук чуть дрожащими пальцами, сел за стол и посмотрел на белый лист, лежавший на папке. Лист сиял пустотой, как насмешка.

– Ошибка… – пробормотал он. – Всего лишь ошибка. Сегодня же всё объясню.

Он собрался с духом, вышел из дома и подошёл к низкому деревянному забору, за которым собирались соседи. Обычно это было почти неким ритуалом. Здесь велись утренние разговоры о погоде, отчётах, полезных мелочах. Сегодня люди стояли тесной группой, оживлённо обсуждая что—то. Слова долетали обрывками: "вчера… протокол… чистый…"

Бенедикт замедлил шаг, но потом набрался решимости. Он приблизился, снял шляпу и натянуто улыбнулся.

– Доброе утро, – сказал он, стараясь звучать привычно бодро.

Соседи обернулись почти одновременно. Их лица не выражали ни злобы, ни насмешки, но в их взглядах что—то изменилось. В них явно проступали сдержанное напряжение и скрытая осторожность.

– Доброе, – ответил первым пожилой мистер Дерб, который славился любовью к точным формулировкам. Сейчас, правда, его голос прозвучал чуть глуховато.

– Вчера случилась ошибка, – поспешил начать Бенедикт. – Отчёт мой вовсе не был пуст. Я заполнял его тщательно, как и всегда. Должно быть, произошло какое—то недоразумение с чернилами или бумагой…

Он говорил быстро, чуть с придыханием, но старался сохранять видимость уверенности.

Соседи молчали. Женщина в платке, миссис Арнольд, слегка нахмурилась, словно прислушивалась не столько к словам, сколько к тому, как он их произносит. Молодой парень рядом с ней переступил с ноги на ногу, явно чувствуя неловкость.

Наконец, мистер Дерб кашлянул и произнёс:

– Знаешь, Фен, если в книге записано, значит, так оно и есть.

Слова его упали тяжело, как камень.

– Но книга может ошибаться! – воскликнул Бенедикт. – Это же всего лишь запись! Я ведь… я всегда сдавал отчёты вовремя, никогда не пропускал, не ленился.

– Мы—то не судьи, – сказал уклончиво второй сосед, худой мистер Керн, – но, знаешь, всем спокойнее, когда всё ясно и по правилам. Книга – она для всех одинаковая.

– Но если книга записала неправду?.. – начал Бенедикт, и голос его сорвался.

– Тогда это всё равно правда, – тихо добавила миссис Арнольд. – Иначе как же мы будем жить?

Повисла пауза. Все смотрели на него не враждебно, но как на человека, оказавшегося по ту сторону прозрачной стены. Вежливо, ровно, но уже не как на "своего".

Бенедикт чувствовал, как его слова разбиваются о невидимый барьер. Его доводы, такие логичные, не находили отклика. Лица соседей оставались спокойными, но глаза холодели всё сильнее.

Он пытался улыбнуться, выдавить из себя остаток бодрости:

– Завтра я покажу новый отчёт. Вы сами увидите…

Но никто не ответил. Лишь кто—то из толпы, совсем молодой, пробормотал:

– Главное, чтобы без пустоты.

Эти слова вызвали короткий смешок, приглушённый, неловкий, но всё же смех.

У Бенедикта внутри что—то сжалось. Было понятно, что прежней лёгкости отношений не вернуть. Его репутация, построенная годами аккуратности и педантичности, в одно мгновение обернулась пустотой – такой же белой и беспощадной, как тот лист бумаги.

Он стоял ещё мгновение, надеясь, что кто—то хоть как—то поддержит, что хотя бы один голос скажет: "Да, возможно это недоразумение". Но этого не произошло.

Соседи снова повернулись друг к другу и заговорили уже о другом – о новых правилах сортировки мусора, о ценах на муку, о том, как полезно вставать на полчаса раньше. Их слова текли, как ручей, в котором не было места для его имени.

Бенедикт медленно надел шляпу и отошёл от забора.

Его шаги по утренней мостовой звучали слишком громко. С каждым ударом каблука он чувствовал всё яснее, как мир вокруг остался тем же, но он… он уже совсем другой.

И впервые за много лет ему стало холодно в своём собственном квартале. Хотя… существовало одно местечко. Чайная лавка на углу улицы всегда была для Бенедикта тихой гаванью. Её двери скрипели мягко, колокольчик у входа звенел мелодично и приветливо, словно приглашая войти без колебаний. Здесь пахло сушёными травами, лимонной коркой, корицей и ещё чем—то особенным, что хозяин заведения называл "смесью бодрой пользы".

Бенедикт привык, что его там встречают кивком, иногда дружеским словом, а то и шуткой: "Опять чай с ромашкой чтобы отчёт легче писался?" Лавка была местом, где каждый чувствовал себя частью чего—то общего. Люди собирались, обсуждали новые распоряжения Комитета, хвалились своими мелкими подвигами полезности.

В этот раз, переступив порог, он сразу ощутил иную атмосферу.

Колокольчик прозвенел так же, но вместо привычного приветствия его встретил плотный гул голосов. За длинным столом у стены сидела группа завсегдатаев – те самые, что редко пропускали утренние посиделки. Их разговор был особенно оживлён.

– Говорят, он специально сдал пустой лист, – звучал чей—то голос, высокий, с нажимом. – Хотел, понимаешь ли, протестовать против правил!

– Протестовать? – перебила женщина в зелёном платке. – Глупости! Такие не протестуют. Это же явный признак… ну, знаете… внутренней гнили. Когда человек устает быть полезным, он начинает прятаться за пустыми бумагами.

– А может, – тихо вставил третий, молодой парень с острым носом, – он хотел проверить Комитет? Подумал – а ну—ка, заметят ли?

– Проверять Комитет? – раздался смех. – Да это всё равно что проверять солнце – встанет оно утром или нет.

Смех перекатился по чайной лавке, и разговор продолжался всё громче, всё напористее. Люди говорили охотно, со вкусом, смакуя подробности.

Бенедикт замер у дверей, сердце у него ёкнуло. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять то, что речь идёт именно о нём.

Он хотел было повернуть обратно, но ноги сами понесли его внутрь. Дверь за спиной закрылась, колокольчик тонко звякнул и в тот же миг гул голосов резко стих. Тишина сгущалась почти до осязаемости.

Несколько человек уставились на него, потом опустили глаза в чашки. Другие сделали вид, будто увлечённо рассматривают настенные плакаты с лозунгами: "Чай укрепляет дух полезности!", "Каждая трава – во благо обществу!". Но разговоры не прекратились. Они просто стали тише.

– Вот он, – донеслось шёпотом, достаточно громким, чтобы Бенедикт смог услышать. – Зашел, как ни в чём не бывало.

– Видишь, даже улыбается… значит, не раскаивается, – ответил кто—то.

– А может, у него новая мода – пустые бумаги?

– Тише, услышит!

Бенедикт заставил себя пройти к стойке. Сердце колотилось, ладони вспотели. Он знал хозяина лавки, мистера Мортена, уже много лет. Это был добродушный, полный человек с круглым лицом и неизменной улыбкой. Он всегда любил рассказывать, какой новый сорт чая завезли, и щедро сыпал шуточками.

Сейчас Мортен стоял за стойкой, протирал кружку и делал вид, что очень занят этим простым делом.

– Доброе утро, – робко сказал Бенедикт, опуская шляпу на крючок.

– Угу, – буркнул хозяин, не поднимая глаз.

– Мне, как всегда… ромашковый, пожалуйста, – попытался он сохранить обычный тон.

– Угу, – повторил Мортен.

Он налил чай почти механически, поставил чашку на стойку со стуком. Не глядя, не сказав ни слова.

Бенедикт замер. Он вспомнил, как ещё неделю назад Мортен шутливо говорил: "Ромашка – это для тех, кто хочет быть полезным даже во сне!" Теперь же никакой улыбки, никакой искорки.

Он взял чашку, чувствуя, что пальцы дрожат, и прошёл к свободному столику. Сел, сделал глоток. Вкус был всё тот же, но казался горьким.

Вокруг него снова заговорили. Сначала тихо, осторожно, потом чуть смелее.

– Думаете, его ещё позовут в Комитет объясняться?

– Зачем? Список – и есть список. Оттуда не стирают.

– А вдруг он заразный? – голос женщины прозвучал почти шёпотом, но слова прокатились по комнате, как холодная волна.

– Глупости, – отмахнулся кто—то. – Неполезность – не болезнь. Но… лучше держаться подальше, на всякий случай.

Это "на всякий случай" кольнуло сильнее всего.

Бенедикт сидел, опустив взор в чашку, словно та могла укрыть его от взглядов и перешёптываний. Ему хотелось закричать: "Да ведь это ошибка! Я не делал ничего плохого!" Но слова застревали в горле.

Короткий, злой смех где—то в углу снова прорезал тишину.

– А я слышал, что пустой отчёт – знак тайного общества неполезных. Они специально так делают, чтобы расшатать основы.

– Где ты такое слышал?

– Люди говорят.

"Люди говорят". Эта фраза повисла в воздухе, словно приговор.

Бенедикт допил чай в два быстрых глотка, хотя горячий напиток обжигал язык. Встал, но не сразу решился выйти. Казалось, если он сейчас уйдёт, все взгляды пронзят его спину, и шёпот станет громче.

Он оглядел лавку. Люди сидели так же, как всегда. Кто—то с газетой, кто—то с чашкой. Но ощущение было, будто они уже на другом берегу, а он – на этом, один.

Хозяин Мортен всё так же протирал кружку, упрямо не поднимая глаз.

– Спасибо за чай, – тихо сказал Бенедикт, но ответа не последовало.

Он снова надел шляпу, колокольчик звякнул при выходе и этот звук показался ему издевательски слишком звонким.

На улице было светло, но в душу заползла темень. Слухи ширились, как круги по воде. Они перебегали от одного к другому, и каждый добавлял что—то своё. И уже никто не помнил, что в начале был лишь пустой лист, случайность. Теперь это превращалось в историю, миф, обвинение.

Бенедикт шёл медленно, чувствуя, как его собственная тень словно отстаёт от него самого и не хочет принадлежать ему. Он ощутил, будто на плечах у него висит нечто невидимое и тяжёлое, словно сам воздух стал невыносимо тягостным. Он шёл медленно, стараясь не встречаться взглядами с прохожими. Каждый взгляд теперь казался острым, настороженным, будто в каждом звучал скрытый вопрос: "Это он? Тот самый?".

У угла улицы Полезных дел он увидел старушку—швею Фелтон. Её звали госпожа Фелтон, и весь квартал почитал её за неустанный труд. Она сидела почти всегда у окна своей мастерской. Руки её не знали покоя, игла в пальцах мелькала быстрее мысли, а глаза, хоть и старые, замечали каждую неровность. Для Бенедикта она была своего рода нравственным эталоном – строгая, но справедливая. Он всегда уважал её, и несколько раз именно её советы помогали ему поправить отчёт или выбрать правильное слово.

Сегодня же она стояла у порога мастерской, в окружении нескольких соседок и мальчишек, что дразнились и болтали.

– А, вот и он, – сказала госпожа Фелтон, заметив Бенедикта. Голос её прозвучал негромко, но отчётливо, и сразу же все обернулись.

Он снял шляпу, чуть поклонился, надеясь на её привычное доброе приветствие.

Но старушка прищурилась и, чуть наклонив голову, произнесла с улыбкой, в которой было больше железа, чем тепла:

– Знаешь, милый, я всегда подозревала, что твоя аккуратность чересчур.

В толпе раздался лёгкий смешок, ещё не злой, а скорее удивлённый.

Бенедикт замер, не понимая.

– Чересчур? – повторил он тихо.

– Да—да, – кивнула она и игла блеснула в её пальцах, будто восклицательный знак. – Кто слишком ровно пишет, тот что—то скрывает. Всё уж больно чисто у тебя было, без единой кляксы. И вот – пустой лист. А я ведь говорила себе, что не бывает такого, чтобы всегда идеально.

Толпа засмеялась громче. Смех переливался, словно звон монет, от одного к другому. Кто—то хлопнул ладонью по колену, мальчишки прыснули, прикрывая рты.

Для Бенедикта эти слова прозвучали как удар. В его памяти вставали картины прежних лет. Как он гордился тем, что отчёты у него всегда были настолько образцовые, что даже госпожа Фелтон однажды сказала: "У тебя почерк, словно ниточка – ровный и надёжный". Эти слова тогда были для него наградой.

Теперь же она сама их обратила в насмешку.

– Госпожа Фелтон, – попытался он возразить, голос дрогнул, – вы же знаете, я всегда старался… я ничего не скрывал.

– А кто ж признается, что скрывает? – отозвалась старушка, и её глаза сверкнули хитрым блеском.

Толпа снова хохотнула.

Бенедикт чувствовал, как из—под ног уходит земля. Казалось, что вместе со словами этой женщины рушится последняя опора – уважение тех, кто для него всегда был примером. Если уж она сомневается, то что говорить об остальных?

Он хотел ещё что—то сказать, но к горлу подкатил ком. Толпа вокруг шепталась и смеялась, глядя на него с любопытством, словно он стал частью какой—то новой уличной забавы.

– Видите, как он краснеет, – сказала одна соседка. – Значит, правда есть что скрывать.

– А пустой лист – это, может, и есть его истинное лицо, – добавил другой голос.

Смех усилился, и теперь звучал уже без всякого стеснения.

Бенедикт чувствовал, что должен уйти, иначе просто не выдержит. Он поспешно обратно надел шляпу, кивнул, но никто не ответил. Только госпожа Фелтон снова вскинула иглу и, улыбнувшись, сказала почти добродушно:

– Ладно, не держи зла, милый. Всё равно каждый лист когда—нибудь обнажает то, что скрыто.

Её слова прозвучали как предсказание. Толпа ещё раз тихо засмеялась, но уже более сдержанно.

Бенедикт быстрым шагом пошёл прочь. Его сердце гулко билось, в ушах звенели отголоски смеха. Уважение, которым он так дорожил, обернулось в насмешку. И боль от этого была сильнее, чем холодность посетителей и хозяина в чайной лавке или равнодушие соседей утром.

Площадь, через которую Бенедикту приходилось идти домой, всегда была шумной. Здесь торговали фруктами, спорили о ценах на молоко, а дети устраивали свои бесконечные игры – бегали, кричали, ловили друг друга. Обычно этот гам казался ему отрадным. Он любил смотреть, как малыши с азартом повторяют за взрослыми, придумывают новые правила, делают всё "по—настоящему".

Сегодня шум был громче обычного. Когда Бенедикт вышел на площадь, он заметил стайку мальчишек и девчонок в самом её центре. Они построили импровизированную "сцену": несколько ящиков из—под яблок, перевёрнутых набок, и тряпичный флаг, привязанный к палке.

– Внимание, граждане! – выкрикнул худой мальчишка с серьёзным видом. Он залез на ящики и изображал чиновника Комитета. Он выпятил грудь, нахмурил брови и важно размахивал деревянной линейкой. – Сегодня у нас важное дело – проверка отчётов!

Толпа малышей радостно завизжала.

Другой мальчонка, постарше, выскочил вперёд, размахивая белым платочком. Он согнулся, нацепил на нос очки из проволоки, явно подражая Бенедикту. В руках он держал чистый лист бумаги.

– Я – Бенедикт, – тонким голосом произнёс он, вызывая хохот сверстников. – Я полезный, очень—очень полезный! Только вот мой отчёт… – он театрально развернул лист, на котором не было ни единой строчки. – Ой! Пустой!

Дети захохотали.

– Неполезный! – крикнул один.

– Пустой! – подхватил другой.

– Я неполезный, я пустой! – радостно выкрикивал "Бенедикт", бегая по кругу и размахивая листом, словно флагом.

Подлинный Бенедикт застыл на краю площади. Кровь отхлынула от лица. Сначала он хотел ускорить шаг и пройти мимо этого зрелища. Но детский хохот был слишком звонким, слишком заразительным. Он слышал каждое слово.

– В книгу его! – провозгласил "чиновник", важно записывая что—то воображаемой ручкой. – Неполезный номер один!

– В книгу! В книгу! – скандировала стайка, прыгая и хлопая в ладоши.

Бенедикт попытался идти дальше, втянув голову в плечи. Но дети уже заметили его. Кто—то первый ткнул пальцем:

– Смотрите, это он! Настоящий!

И вдруг все разом закричали:

– Неполезный! Пустой!

Маленькие руки подняли вверх белые платочки и клочки бумаги – откуда они их набрали? Может, просто изорвали ненужные листы. И эта импровизированная "метка" взвилась над площадью, как снежный вихрь.

Они побежали за ним гурьбой, визжа от восторга.

– Вот он идёт, – кричал "чиновник", бегая позади. – Сдаёт пустоту!

– Я пустой, я пустой! – наперебой орали дети.

Кто—то из них бросил в Бенедикта бумажный комок. Он ударился в плечо и развернулся, расправившись в воздухе. Белый лист лег прямо к его ногам. За ним полетели другие.

Бенедикт ускорил шаг, потом почти побежал. Смех и визг преследовали его. Белые бумажки сыпались на землю, крутились в воздухе. Казалось, вся площадь превратилась в белое облако сплошной насмешки.

Игра, придуманная детьми, была комичной и страшной одновременно. Комичной – потому что малыши, ещё толком не понимая сути, подражали взрослым. Страшной – потому что именно в их игре закреплялся новый образ. "Неполезный" уже стал персонажем, маской, которую можно надеть и высмеивать.

Он наконец свернул в узкий переулок, дети не решились бежать туда дальше. Их крики стихли, но эхом ещё долго звенели в ушах: "Я неполезный, я пустой!"

Бенедикт остановился, тяжело дыша. Белый клочок бумаги прилип к его ботинку. Он нагнулся, хотел сорвать его, но рука замерла. Бумага казалась холодной, как приговор.

Он всё же отцепил её и посмотрел. На листе не было ничего, только чистая поверхность. Та самая пустота, которая теперь преследовала его везде.

Бенедикт сжал бумагу в кулак, потом разжал пальцы. Ветер подхватил смятую белизну и унёс дальше.

Он шёл домой, и каждый шаг отдавался мыслью, что если даже дети уже все знают и дразнят, значит, образ закрепился. Значит, пустой лист стал не ошибкой, а судьбой.

Наступил долгий вечер, словно сам город медленно выдохнул накопленные за целый день заботы и теперь отдыхал. В окнах домов загорались ровные огоньки, а с улиц доносился приглушённый шум – разговоры, скрип тележных колёс, лай собак. У Бенедикта дома всё было тихо. Слишком тихо.

Он сел за стол, на котором лежал новый, безукоризненно белый лист бумаги. Чистота страницы пугала его, будто перед ним разверзлась пропасть. Но в то же время именно этот лист был его шансом. Если он заполнит его чем—то, хоть малым, то сможет доказать – и себе, и всем, – что он по—прежнему полезен.

Он открыл чернильницу, осторожно обмакнул перо и, сжав зубы, начал писать.

"Сегодня я вымыл чашку".

Он посмотрел на строчку. Чернила ещё не успели подохнуть и блестели.

– Да, чашку я действительно вымыл, – пробормотал он. – Это ведь полезно? Без чашки и чая не выпьешь.

Но чем дольше он смотрел, тем абсурднее казалась запись. Вымыть чашку? Это ли достижение? Разве ради этого люди стоят в очередях, хвастаются отчётами о спасённых яблоках и подсчитанных голубях?

Он зачерпнул ещё чернил и перечеркнул строчку.

Вторая попытка вылилась в следующую строку:

"Смахнул пыль с полки".

Он огляделся. Да, полка у стены действительно чистая. Но мысль снова оказалась жалкой, смехотворной.

"Смахнул пыль". Разве это звучит как вклад в общее благо? Разве это не просто обязанность?

– Нет, так не пойдёт, – сказал он вслух.

Он попытался вспомнить что—то более значительное. Может, он помог соседу донести сумку? Но тот сосед сегодня даже не взглянул на него. Может, он придержал дверь в чайной лавке? Но никто этого не заметил.

Он снова склонился над листом и написал:

"Собрал свои носки в корзину".

Перо дрогнуло, чернила расплылись кляксой. Бенедикт всхлипнул – то ли от усталости, то ли от смеха. Даже ребёнок, дразня его на площади, придумал бы что—то более весомое.

Он вытер перо, но чернила уже капнули на страницу, оставив еще одно уродливое пятно.

– Чёрт побери… – прошептал он.

Он хотел переписать начисто, но рука предательски дрожала. Слова рождались нелепые, неубедительные:

"Проверил, что свеча не догорела".

"Завернул хлеб в бумагу, чтобы не засох".

"Поправил стул, чтобы он не качался".

Каждая строка выглядела жалкой, как подделка. Он перечёркивал их, потом снова писал новые, всё мельче, всё короче. Бумага превращалась в поле битвы. Сплошные линии, кляксы, судорожно выведенные буквы, которые уже и сам он с трудом разбирал.

Иногда ему чудилось, что перо скребёт не по бумаге, а прямо по его нервам.

– Нет, нет, всё не то, – твердил он.

Он облокотился на стол, закрыл лицо руками. В ушах звучал смех детей, слова старушки—швеи, холодные голоса соседей. Всё повторялось, будто издёвка: "Неполезный! Пустой!"

Он снова взглянул на лист. Там уже не было ни чистоты, ни порядка. Чёрные линии пересекались, пятна разрастались. Это было не похоже на отчёт, а скорее на грязное признание в бессилии.

Бенедикт задумал разорвать лист, скомкать и бросить в корзину. Но рука замерла. Он заметил, что в этой уродливой странице есть правда. Не о делах, не о полезности, а о нём самом – растерянном, сломленном, неспособном придумать хоть одну весомую строчку.

Он оставил лист на столе. Чернила блестели в свете лампы, словно оживали и шептали: "Вот оно, твоё настоящее лицо".

Бенедикт откинулся на спинку стула. Впервые за весь сегодняшний день он не пытался оправдываться. Он просто смотрел на уродливую страницу и понимал, что теперь его отчёт действительно полон. Полон клякс, исправлений, отчаяния. Полон пустоты, которая, оказавшись записанной, стала заметнее всякой строки.

***

Следующее утро было свежим, но тревожным. Бенедикт вышел из дома с бумагой в руках. Лист, испещрённый заметками и кляксами, казался ему доказательством, что он всё—таки не бесполезен. Пусть записи выглядели не так идеально, как раньше, но в них была одна лишь правда. Он ведь действительно вымыл чашку, смахнул пыль, поправил стул.

"Если я покажу это соседям, – думал он, – они поймут, что я исправился. Я ещё могу быть полезным".

У калитки вновь стояла группа соседей, обсуждая свои отчёты. Один хвалился, что помогал грузчику, другой – что рассортировал гвозди по размерам. Бенедикт подошёл и, немного запинаясь, протянул им свой лист:

– Посмотрите… вчера я составил новый отчёт. Чтобы… ну, чтобы показать, что я не совсем… – он смолк, не находя нужного слова.

Соседи переглянулись. Женщина с туго затянутым платком взяла лист, поднесла к глазам и начала читать вслух:

– "Протёр перо у кактуса, чтобы воздух был полезен"… – она замерла на секунду, а потом фыркнула.

Другой сосед громко рассмеялся:

– Это что, шутка такая? Полезность для воздуха! А может, ты ещё и швабру проветрил, чтобы улица засияла?

Толпа захохотала. Кто—то захлопал руками, будто услышал остроумный анекдот.

Женщина продолжила:

– "Собрал носки в корзину". – Она едва выговорила, смех душил её. – Это серьёзное дело по—твоему? Это и есть твоя польза?

– Да он, наверное, издевается! – выкрикнул мужчина с рыжей бородой. – Хотел показать, что вся наша система смешна!

– Ну, если так, то он ещё опаснее, чем мы думали, – добавил другой. – Сначала пустой лист, теперь детский лепет. Завтра вообще напишет: "Покашлял в платок".

Соседи переговаривались наперебой. Смех становился всё громче, и уже трудно было различить, кто что говорит. Слова сливались в хор издёвки.

Бенедикт стоял посреди людского круга и чувствовал, как у него подкашиваются колени. Он попытался возразить:

– Но… ведь это тоже дела. Пусть мелкие, но дела. Разве порядок дома – не полезность? Разве чистота…

– Чистота! – перекричала его женщина в платке. – Неужели кто—то напишет в отчёте "подмёл за собой крошки"? Может, и это заслуга?

Соседи засмеялись ещё громче.

Рыжебородый вернул ему лист, но с такой снисходительной улыбкой, что это было хуже пощёчины:

– Держи. Это не отчёт, Бенедикт. Это детский лепет. С такими бумажками только в детский сад.

Бумага дрожала в его руках. Чернила, кляксы, кривоватые строки – всё это вдруг стало ещё уродливее под спудом их смехом. Лист, на который он возлагал большую надежду на оправдание, превратился в улику его бессилия.

– Но я ведь старался… – вырвалось у него.

– Старался! – эхом повторил рыжебородый, и снова раздался хохот. – Старался собрать носки! Ох, Бенедикт, ты и вправду особенный.

Толпа разошлась, продолжая перешёптываться. Кто—то ещё раз громко процитировал про "перо у кактуса", и снова послышался смех.

Бенедикт остался у калитки один, с листом в руках. Он смотрел на кривые строчки и не мог оторвать глаз. Вчера они казались слабым, но все же шансом. Сегодня они стали его позором.

Он прижал бумагу к груди, будто хотел спрятать её от чужих глаз. Но теперь такое спрятать уже стало невозможно. Слова вырвались наружу, и теперь весь город знал его "полезность".

И впервые Бенедикт почувствовал, что даже собственные записи могут быть повернуты против него.

Он ушел домой и просидел там в одиночестве до самого вечера. А вечера в этом городе наступали всегда одинаково – зажигались фонари, огни витрин разливались тёплым светом, в окнах появлялись силуэты семей, собравшихся за ужином. С улиц доносились голоса, смех, иногда звон ложек о фарфор. Город жил, дышал, был полон привычного уюта.

Бенедикт вышел на главную улицу и сразу почувствовал, что его шаги звучат слишком громко, будто каждый камень мостовой стучал: "Вот он идёт". Он шёл медленно, словно проверяя – а не изменилось ли что—то. Но всё выглядело по—прежнему. Люди беседовали, торговцы прилавков подзывали покупателей, мальчишки носились с обручами.

И все же пара женщин, обсуждавших покупки, осеклись, когда он проходил мимо. Одна кивнула другой и сделала вид, что поправляет корзину. Мужчина, сидевший на скамье у лавки, сдвинулся чуть в сторону, освобождая место, но взгляд его был холоден.

Бенедикт попробовал зайти в булочную. Обычно хозяин встречал его радостным возгласом: "А, господин Бенедикт, свежие булки, как вы любите!" Сегодня же булочник даже не поднял головы. Он молча поставил корзину на прилавок, и голос его был сух, как черствый хлеб:

– Берите, что нужно.

Бенедикт купил батон, но, уходя, обратил внимание на то, что ему не сказали ни "спасибо", ни "до свидания".

Он прошёл ещё немного и увидел компанию соседей у ворот дома. Они смеялись, оживлённо делились новостями. Но как только он приблизился, разговор оборвался. Несколько человек сделали вид, что смотрят куда—то в сторону, кто—то поправил воротник. Бенедикт кивнул им, но в ответ не получил ни одного взгляда.

Он продолжал идти, и город, казалось, отступал от него. Витрины сияли, но свет не касался его. Голоса звучали, но не для него. Даже голуби, которых он всегда подкармливал хлебными крошками у фонтана, вдруг разлетелись раньше времени, будто почувствовали угрозу.

Бенедикт остановился. Его сердце билось быстро, будто он только что быстро бежал, хотя его шаги наоборот были непривычно медленные. Он пытался убедить себя в том, что всё это случайности, ему кажется, он слишком остро воспринимает. Но в глубине души он уже знал – никакая это не случайность.

Вчера он был одним из них. Его приветствовали, с ним шутили, угощали чаем. Сегодня – он изгой. Всё изменилось за один день. Нет, за один пустой лист.

"Из—за этого белого листа…" – думал он. – "Я потерял место в их глазах. В их разговорах. В их жизнях. Они смотрят сквозь меня. Я стал прозрачным. Нет, хуже – я стал заметным только своей пустотой".

Он прошёл мимо кафе, где когда—то любил сидеть у окна. За столиком смеялась компания. Он почти машинально сделал шаг к двери, но замер. Он знал, что, если войдёт, смех оборвётся. И чашку ему подадут так же сухо, как сегодня хлеб.

Он развернулся и пошёл дальше.

Улица была полна огней, но ему казалось, что он идёт по тёмному коридору. Все улыбки, все голоса, весь свет – словно сделались отрезанными от него невидимой стеной.

И только теперь он впервые ощутил одиночество не как временное недоразумение, а как приговор. Это не досадная ошибка, которую можно объяснить, исправить. Нет. Это новый порядок вещей.

"Я больше не "один из". Я – "тот самый". Неполезный. Человек с пустым листом. Отныне на мне клеймо, и свести его невозможно. Я мог бы написать тысячу строк, переделать тысячу дел, но они будут видеть только то, что уже записано в их книге. Я уже другой. И они это знают. А значит, и я должен это понимать".

Бенедикт шёл всё дальше, не разбирая дороги. Шум города не касался его. Даже собственные шаги он слышал глухо, будто шёл не по мостовой, а по пустыне.

Он подумал о своём доме, о столе с кляксами, о бумаге, что ждала новых строк. Но впервые ему показалось, что дальше писать бессмысленно. Ведь даже если он заполнит сотни листов, они уже все решили за него.

"Вчера я был одним из них. Сегодня – изгой. Всё из—за пустого листа".

Он повторял эту фразу про себя, пока она не превратилась в ритм его шагов.

И город вокруг, полный огней и голосов, казался теперь чужим и враждебным.

***

Ночь накрыла город ровным колпаком тишины. Лишь редкие шаги сторожа да шелест ветра в ставнях напоминали, что мир не уснул окончательно. В комнате Бенедикта горела маленькая свеча, оставленная на прикроватном столике. Он долго ворочался, не находя покоя, пока наконец усталость не придавила его веки.

Сначала ему показалось, что он снова стоит в зале Комитета. Но зал был не тот – потолок уходил в бесконечную высоту, колонны были толсты, как стволы вековых деревьев, и тянулись ввысь без конца. Между ними сидели чиновники – огромные, неподвижные, как статуи. Их лица были вырезаны будто из мрамора, но глаза светились жёлтым огнём.

Бенедикт взглянул вниз и понял, что сам он стал крошечным – меньше букашки. А перед ним, наклоняясь, прямо с потолка, медленно опускался белый лист. Огромный, как фасад целого дома. Он закрывал собой всё, заслонял колонны, и, когда коснулся пола, поднял вихрь пыли.

Чиновники сдвинулись. Их движения были величавы и ужасны. Один из них, наклонясь, заговорил голосом, гулким и металлическим:

– Гражданин Бенедикт. Ваш отчёт.

Голос эхом прокатился по залу, так что уши заложило.

– Но он же… пустой… – попытался возразить Бенедикт, но его голос был тонок, как писк комара.

– Пустой, – повторил второй гигант, и это слово, как скала, упало с высоты.

Толпа появилась внезапно. Из—за колонн, из щелей в полу, с балконов хлынули жители города. Они были вдвое выше обычного роста, и каждый держал в руках белый лист, которым размахивал, словно флагом. Листы шелестели, хлопали, и этот звук сливался в один бесконечный смех.

– Пустой! Пустой! – скандировала толпа.

Дети подбежали ближе всех. Один, изображая чиновника, поднял воображаемое перо и грозно объявил:

– Мы заносим его в Список!

Другой, изобразив самого Бенедикта, комично согнулся, протянул вверх пустую страницу и завыл тонким голосом:

– Я неполезный, я пустой!

Толпа взорвалась хохотом.

Бенедикт пытался закричать, что это всего лишь сон, но его голос утонул в шелесте белых страниц.

И тут из середины толпы вышла старушка—швея. Она была огромна, как башня. В руках у неё блестела игла, и нить за ней тянулась длинная, словно верёвка. Она подняла Бенедикта двумя пальцами, как тряпичную куклу, поднесла к лицу и прищурилась:

– Я всегда говорила – слишком ровно пишет. А значит, что—то скрывает.

Толпа снова загоготала.

Старушка поднесла его поближе к глазам и начала вышивать прямо у него на лбу. Игла входила и выходила, оставляя огненные следы. Каждое движение сопровождалось словом, произносимым толпой.

– Не… – укол.

– По… – укол.

– Лез… – укол.

– Ный! – последний укол.

И нить засияла на его коже красным шрамом.

Бенедикт почувствовал, что на лбу у него появилось слово, огромное, горящее, видимое всем. Он закрыл лицо руками, но ладони тут же стали абсолютно прозрачными. Толпа захохотала ещё громче.

Теперь даже голуби кружили над ним, держа в клювах маленькие белые листочки и осыпая его ими сверху, как снегом. Листки падали, липли к его плечам, к ногам, пока он не оказался по шею в белом море.

– Неполезный! – кричала толпа. – Неполезный!

Он пытался выплыть, но бумажное море было вязким, как клей. Огромный чиновник наклонился и сказал, заполняя всё пространство своим шёпотом:

– Твой отчёт навсегда пуст. Пустота – твоя вина.

И весь зал качнулся, словно это была клетка, и белые листы полетели, как стая птиц, закрывая ему лицо, рот, глаза.

Бенедикт вскрикнул и подскочил на постели. Свеча уже догорела, в комнате было темно. Пот струился по лбу, по спине. Он дрожал, будто только что бежал по лестнице до самого неба.

Он коснулся лба. Там не было ни слова, ни шрама, только холодная кожа. Но в ушах всё ещё звенел смех толпы. Он не мог от него избавиться – словно этот злой смех поселился где—то глубоко внутри.

Бенедикт зажёг новую свечу. Пламя качнулось, озаряя стены. На столе лежал измятый лист с кляксами и перечёркнутыми словами. Он посмотрел на него и содрогнулся. В колеблющемся свете кляксы казались вышитыми буквами.

Он отвернулся и закрыл лицо руками. Сон был абсурдным, гротескным, почти смешным – но именно в этом и крылась его страшная правда.

Город теперь видит Бенедикта именно так. Маленьким, смешным, с клеймом на лбу.

И, может быть, даже сам он уже начинал верить в этот образ.

Глава 3. Полезное собрание

Утро в городе началось с неожиданного оживления. Едва первые лучи солнца коснулись крыш, на стенах домов, на дверях лавок, на фонарных столбах и даже на калитках уже висели новые афиши. Плотная белая бумага с чёрными буквами, обведёнными алым, кричала одинаковым текстом:

"Сегодня! Народное собрание! Слушание дела Неполезного №1!"

Некоторые объявления были прибиты гвоздями, другие – прилеплены густой смолой, так что запах липкой сосновой смолы витал вместе с утренней прохладой. Плакаты развешивались не просто для информации, но и так, чтобы никто не смог пройти мимо и не заметить. Текст был написан огромными буквами, а внизу ещё красовался лозунг:

"Полезность – долг каждого! Будь свидетелем справедливости!"

Через полчаса после появления первых афиш по улицам уже ходили глашатаи. Они двигались парами, в ярких алых жилетах, с медными рупорами. Останавливались на перекрёстках и выкрикивали напевным голосом:

– Граждане! Сегодня в полдень состоится общее заседание Комитета Полезности! Приходите все, чтобы увидеть справедливость своими глазами! Слушание по делу Неполезного номер один – не пропустите!

Слова "не пропустите" произносились с особым нажимом, словно речь шла не о суде, а о театральной премьере. И, в сущности, в глазах горожан это так и было.

Люди отзывались сразу. Хозяева лавок торопливо прикрывали ставни – кто деревянной доской, кто просто натягивал ткань поплотнее. Рыночные торговцы увязывали корзины и бочонки, чтобы всё было в сохранности, пока они будут отсутствовать. Дети, услышав глашатаев, сбегались толпами и, возбуждённо толкаясь, повторяли друг другу громкие слова: "Неполезный номер один! Настоящий суд!"

Скоро вся площадь у здания Комитета напоминала ярмарку. Кое—кто даже пришёл заранее и занял место поближе к ступеням, прямо под колоннами. Старушки расставляли табуретки, принесённые из дома, чтобы сидеть и не пропустить ни слова. Мужчины спорили о том, что именно совершил Бенедикт. Одни утверждали, будто он специально сдал пустой лист в знак протеста, другие – что просто оплошал из—за собственной рассеянности, но результат от этого не меняется.

– Да ведь пустой лист – это хуже, чем ошибка, – убеждённо говорил один мясник, вытирая руки о фартук. – Ошибку можно исправить, а пустоту – чем заполнишь?

– Говорят, – вмешивался сапожник, – это знак внутренней гнили. Сначала пустой отчёт, а потом и вовсе никакого дела.

Женщины, стоявшие рядом, переглядывались и добавляли:

– Я слышала, он ещё и по ночам не спит, а пишет что—то корявое, и все тайком. Наверное, заговор какой готовит.

Слухи множились, как искры, и каждая новая догадка лишь подогревала любопытство.

Воздух наполнился запахами. У входа на площадь уже успели устроиться торговцы орешками и сладкими лепёшками. Масло шипело на сковородах, дымок поднимался над жаровнями, и толпа принюхивалась к аппетитным ароматам. Люди смеялись, жевали, переговаривались – всё это походило больше на праздник, чем на серьёзное слушание.

Дети играли. Они выстроились в шеренгу, а один из них становился "чиновником" и важно ходил с палкой, изображающий жезл, другие подражали "гражданам" с папками. Но самой популярной ролью был, конечно, "Неполезный №1". Тот, кому выпадало изображать Бенедикта, ходил с нарочито пустыми руками, показывал ладони и делал жалостливую мину. Остальные улюлюкали и смеялись, а зрители похлопывали по плечам: "Правдоподобно вышло!"

Постепенно на площади стало тесно. Приходили даже те, кто обычно не показывался на людных собраниях. Старики, согнутые от своих лет, ковыляли под руки с внуками, чтобы "посмотреть, как оно будет". Молодёжь залезала на подоконники соседних домов, чтоб иметь лучший обзор.

Город жил ожиданием спектакля. Сам факт, что "дело неполезного" вынесли на публичное обозрение, казался сенсацией. Обычно отчёты и проверки оставались делом тихим, бумажным, а теперь – площадь, толпа, афиши. Никто не хотел упустить шанс стать свидетелем этого великого действа.

И среди этого всеобщего возбуждения Бенедикт шагал по переулку к площади, словно к центру вихря. Ему было достаточно одного взгляда на красный плакат у соседского забора, чтобы сердце ухнуло вниз. Его имя не значилось на афише напрямую, но все знали, о ком речь. "Неполезный №1" – теперь это было синонимом его самого.

Он шёл, слыша обрывки разговоров:

– …говорят, он и с детьми теперь не здоровается…

– …а кто ж с таким здороваться будет? Неполезность – заразная штука…

– …посмотрим, что с ним сделают. Может, вышлют куда…

Каждое слово вонзалось в него, как игла. Но толпа уже жила отдельной жизнью, полной предвкушения зрелища, и его личное чувство казалось никому не важным.

Когда часы на башне пробили десять утра, площадь уже кипела. Люди сидели, стояли, спорили, ели, смеялись. И всё это было лишь прелюдией к тому, что должно было начаться в полдень.

Созыв Комитета Полезности обернулся настоящим городским праздником – праздником чужого позора, обставленным как великое событие.

Когда солнце поднялось чуть выше, а на площади запах жареных орешков смешался с терпким ароматом нагретой смолы, двери Комитета Полезности распахнулись. Изнутри, один за другим, вышли чиновники. Толпа моментально замолкла – сперва с нетерпеливым молчанием, потом с благоговейным шёпотом.

Первым появился главный чиновник, седовласый, но с удивительно розовыми щеками, будто отполированными щёткой. На нём была мантия цвета красного вина, тяжёлая и длинная, с золотыми отворотами. По всему подолу и рукавам крупными стежками были вышиты буквы "П" – "полезность". Буквы сияли, словно монеты, и казалось, что при каждом движении чиновника они переливаются особым светом.

Толпа загудела. Кто—то зашептал:

– Сам председатель…

– Значит, дело серьёзное…

Следом за ним вышли остальные. Сначала худой и длинноносый секретарь с пачкой бумаг под мышкой, пухлый казначей с массивной печатью на шее, потом суровый архивариус в очках, блестевших так, будто в них отражалось солнце и сама Истина. Каждый чиновник был облачён в собственную мантию, все с одинаковыми буквами "П", только оттенки тканей различались – от алого до почти чёрного бордо.

Они поднялись на деревянное возвышение, сколоченное у входа в здание Комитета. Толпа придвинулась ближе. Старушки вскинули подбородки, дети вскарабкались на плечи отцам, торговцы замолчали, даже сковороды перестали шипеть, будто огонь приутих от уважения к моменту.

Главный чиновник сделал широкий жест, поднимая обе руки, и торжественно произнёс:

– Граждане города Просперитас!

Толпа ответила одобрительным гулом.

– Сегодня мы собрались не ради праздности, не ради любопытства, – продолжал он, растягивая слова так, чтобы они ложились тяжело и весомо, – а ради самой сути нашего существования.

Он выдержал паузу. Толпа затаила дыхание.

– Полезность, – сказал он, выкатив каждую букву как жемчужину, – это основа мира! Без неё – хаос, без неё – разброд, без неё – ни хлеба на столах, ни света в окнах, ни порядка в сердцах.

Гул восторженных голосов поднялся над толпой: "Верно! Правильно говорит!"

Главный чиновник медленно прошёлся взглядом по площади и поднял палец.

– Каждый из вас знает, что отчёты – это не формальность. Это дыхание города! Если отчёт полон, город живёт. Если отчёт пуст – город умирает.

Толпа ахнула в унисон.

Секретарь вытянулся, словно струна, и громко добавил, перекрывая шум:

– Мы, Комитет, обязаны следить, чтобы всё было учтено, всё было записано, всё оставалось в порядке! Никаких пустот, никаких белых пятен, никаких дыр в ткани нашей полезной жизни!

– Всё записано! – эхом повторила толпа. – Всё учтено! Всё в порядке!

Казначей, вытирая платком лоб, выступил вперёд и вкрадчиво произнёс:

– Граждане должны помнить, что цифры и записи – наша защита от неполезности. Пока у нас есть отчёты, у нас есть и уверенность, что каждый человек стоит на своём месте, а каждая минута его труда принесла плоды.

Толпа согласно загудела. Кто—то выкрикнул:

– Да здравствует порядок!

– Да здравствует полезность! – подхватили другие.

Архивариус, подняв руку с длинным пером, вставил своим скрипучим голосом:

– Я, как хранитель памяти, свидетельствую! Веками держит нас в единстве именно запись. Камни рушатся, мосты ветшают, но запись остаётся! И если в ней пустота – это значит, что человек исчезает для истории.

Старушки крестились, дети таращили глаза, словно речь шла не о бумаге, а о спасении душ.

Главный чиновник снова поднял руки:

– Сегодня перед нами – пример страшного уклонения от норм нашей жизни. Человек, который осмелился принести чистый лист.

Толпа всхлипнула. Чистый лист в этот момент звучал почти как проклятие.

– Возможно, – продолжал председатель, – он думал, что совершил какую—то мелочь. Но мы знаем – мелочи в таком деле не бывает. Пустота одного листа может стать пустотой целого квартала!

– Правильно! – выкрикнули из толпы. – Порядок превыше всего!

Глашатаи, стоявшие по краям площади, подхватили эти слова и прокричали в рупоры, словно закрепляя лозунг:

– Порядок превыше всего!

И весь народ повторил хором, так что у Бенедикта, стоявшего в тени колонны, заложило уши. Он чувствовал, как каждая фраза чиновников падает на него тяжёлым камнем.

Казначей вздохнул и с театральной скорбью сказал:

– Мы не ищем виновных ради наказания. Мы ищем истину ради пользы. Если кто—то отступил от пути, мы обязаны показать это всем, чтобы остальные не соблазнились.

Секретарь добавил:

– Закон одинаков для всех. Даже для самого примерного бухгалтера или библиотекаря.

– Закон выше имени! – выкрикнул кто—то.

– Закон выше привычки! – подхватили другие.

Толпа ликовала, словно речь шла не о человеке, а о победе в сражении.

Главный чиновник сделал шаг вперёд, его мантия тяжело зашуршала по доскам.

– Сегодня мы решим, что делать с Неполезным номер один. Но прежде всего он сам получит слово. Пусть объяснится перед вами, граждане, пусть скажет, почему явился с пустотой вместо полезности.

Толпа оживилась. Люди начали шептаться, переговариваться, предвкушая зрелище. Для них всё это стало уже не делом справедливости, а театральным действием, и каждый хотел услышать, как "виновный" будет оправдываться.

Глашатаи затрубили в медные рупоры, объявляя переход к следующей части. Площадь наполнилась оглушительным эхом:

– Слово Неполезному! Слово Неполезному!

Бенедикт почувствовал, как ноги его становятся ватными. Он понимал, что теперь всё внимание будет приковано только к нему.

Глашатай с медным рупором сделал шаг вперёд и воздел руку, как будто собирался благословить толпу. Его голос, усиленный железным горлом рупора, пронёсся над площадью, ударяясь о стены домов и возвращаясь эхом:

– Гражданин Бенедикт! Неполезный номер один! Выйдите и объяснитесь пред Комитетом и народом!

Толпа раздвинулась, создавая коридор. В этом движении было что—то зловеще—торжественное. Люди отходили в стороны, словно пропуская не человека, а осужденного, которого ведут на казнь.

Бенедикт, стоявший до этого в тени колонны, почувствовал, как у него пересохло во рту. Горло стало сухим, будто он проглотил горсть песка. Но выхода не было. Все глаза уже уткнулись в него, сотни лиц, сотни ожиданий, сотни тихих улыбок – ироничных, насмешливых, холодных. Даже дети перестали шуметь и смотрели на него с любопытством, в котором угадывалась некоторая жестокость.

Он сделал шаг. Потом ещё один. И ещё. Казалось, каждый его шаг звучит громче любых речей чиновников.

– Вот он идёт, – шептали.

– Сам… С пустым листом…

– А ведь всегда был аккуратный, педант… Кто бы мог подумать!

Бенедикт держал руки прижатыми к бокам, чтобы они не дрожали. Но дрожь всё равно чувствовалась и в пальцах, и в коленях, и в сердце.

У кафедры возвышался огромный пюпитр для отчётов. Настолько массивный, что казалось, будто он вырезан из единого куска чёрного дерева, отполированного до зеркального блеска. На его наклонной плоскости лежал лист бумаги – тот самый его лист. Чистый. Белый. Пустой. В утреннем солнце он светился, словно насмешливое зеркало, отражая все взгляды, находящихся на площади.

Бенедикту показалось, что лист стал гораздо большего размера, чем он помнил. Он виделся огромным, почти как плакат. Каждая крошечная соринка на его поверхности была видна, словно горы и реки на карте.

Главный чиновник выступил вперёд. Его мантия с буквами "П" зашуршала, и вышивка переливалась так, что хотелось зажмуриться. Он возвысил голос, звучавший тяжело, как колокол:

– Гражданин Бенедикт! Сегодня вам предоставляется слово. Перед вами народ, перед вами закон, перед вами сама Полезность. Объясните пустоту!

Эти два последних слова – "объясните пустоту" – прозвучали так, словно чиновник требовал объяснить природу бездны, смерти или самой тьмы. Толпа зашевелилась. Кто—то кивнул, кто—то поджал губы, а кто—то с торжеством взглянул на Бенедикта, словно заранее был уверен, что объяснить пустоту невозможно.

Бенедикт почувствовал, что ноги у него словно приросли к земле. Он открыл рот, но слова сперва из него не вышли. Лишь слабый звук, похожий на кашель. Толпа напряглась. Все ожидали речи. Даже продавец орешков замер с мерным половником в руке, забыв соорудить очередную порцию.

Наконец Бенедикт выдавил:

– Уважаемые… граждане… это… это недоразумение.

В толпе прошёл ропот. "Недоразумение!" – слово зазвучало как шутка.

– Я… я готов объясниться, – продолжал он, стараясь поднять глаза, но взгляд то и дело падал на белый лист. – Мой отчёт не пустой. Точнее… он был не пустой. Я писал, я работал над ним… но… должно быть… чернила… чернила исчезли.

Толпа захохотала. Не все сразу, но как—то волной. Сначала раздалось хихиканье детей, затем смешки подростков, затем громкий, почти злой смех лавочников.

– Исчезли чернила! – передразнил кто—то. – Ага, невидимые чернила, небось!

– Может, он писал полезность для ангелов? – добавил другой.

Главный чиновник нахмурился, но не остановил смех сразу. Он лишь через некоторое время поднял руку, и постепенно шум утих.

– Чернила, – протянул он, делая вид, что взвешивает слово. – Чернила не исчезают, гражданин Бенедикт. Они фиксируют полезность. Они навечно впечатывают её в историю.

Бенедикт сглотнул и поспешно добавил:

– Но я… я точно помню! Я перечислял всё! Как я проверил книги в библиотеке, как протёр пыль, как… как ухаживал за своим кактусом, чтобы он очищал воздух…

Снова раздался смех, уже гораздо громче.

– Кактус! – выкрикнул мальчишка. – Вот это да! Великая польза!

– Тише! – одёрнул его чиновник, но сам не удержался от саркастической улыбки.

– Я хотел лишь сказать… – Бенедикт чувствовал, что голос его срывается, – я не отказался от долга, я не забыл о порядке. Я просто… не знаю, как это случилось. Лист должен был быть полон!

Он говорил всё быстрее, слова путались, но каждое падало в тишину, как капля в бездонный колодец. Толпа слушала его не как человека, ищущего понимания, а как актёра, играющего плохую роль.

Главный чиновник поднял руки.

– Гражданин Бенедикт, вы утверждаете, что ваш отчёт был заполнен?

– Да! – почти выкрикнул он.

– Но сейчас он пуст. – Чиновник ткнул пальцем в белый лист на пюпитре. – Пуст, как ночь без звёзд. Как город без граждан. Как дом без хлеба.

Толпа зашумела, восторженно подхватывая сравнения:

– Пуст, как бочка без вина!

– Пуст, как карман после ярмарки!

– И вы просите нас поверить, что эта пустота – всего лишь ошибка? – продолжал чиновник.

Бенедикт открыл рот, но не знал, что ответить. Любое слово сейчас казалось бессмысленным против этой стройной риторики.

Толпа уже жила своей жизнью. Люди переговаривались:

– Смотри, оправдывается!

– Видишь, глазки бегают…

– Придумал небылицу про невидимые чернила. Смешно!

Бенедикт ощутил, что земля под ним задрожала. Не от толпы, не от слов, а от того, что он сам начал сомневаться в себе. А действительно ли он заполнял лист? Может, он только собирался? Может, лишь представлял, как пишет?

Главный чиновник сделал знак. Глашатаи снова затрубили в рупоры:

– Слово сказано! Объяснение дано!

Но в этих трубных звуках не было ни поддержки, ни веры. Лишь сигнал к следующему действию, словно в театральной пьесе после монолога актёра.

И Бенедикт стоял, чувствуя на себе сотни глаз, сотни улыбок – холодных, ироничных, беспощадных.

Бенедикт стоял перед пюпитром, и белый лист по—прежнему сиял ослепительным светом, словно сам собой светился изнутри. Тишина после его неуверенных слов была такой плотной, что можно было различить кашель старушки в задних рядах и треск ореха, раздавленного кем—то в ладони.

Он глубоко вдохнул, и слова сами вырвались, обжигая горло:

– Я… я кормлю кошку у своего окна!

Фраза прозвучала неожиданно громко, отчётливо. Казалось, она даже отразилась от стен домов и вернулась эхом: "кошку у своего окна… окна…".