Венецианский отпуск

Глава 1: Люцифер берёт творческий отпуск, а получает юношество

Ад – это не котлы со смолой и не содомиты-бухгалтеры, вечно пересчитывающие грехи, хотя последние имелись в избытке. Ад – это бесконечное администрирование. Это вечные отчёты о превышении плана по грехам по неосторожности, служебные расследования по поводу утечки душ вследствие халатности младших бесов, и бесконечные, до тошноты, до звёздного скрежета, совещания. Совещания о оптимизации страданий, о внедрении инновационных методов искушения, о кадровых перестановках в среде грешников седьмого круга.

Люцифер, он же Светоносец, он же Князь Тьмы, он же Повелитель Мух (последнее он особенно не любил, считая это мелким и унизительным), сидел на троне, высеченном из окаменелого отчаяния, и смотрел в бесконечную панораму своих владений. Где-то вдалеке, в котловане Лени, души бывших чиновников веками перекладывали с места на место виртуальные бумаги, испытывая муки абсурда. Чуть ближе, в Ущелье Гордыни, бывшие полководцы и короли вечно проигрывали одни и те же сражения, победа в которых не имела ровным счётом никакого значения. Всё было отлажено, предсказуемо и до чёртиков скучно.

– Доклад от Отдела Земных Искушений, ваше Мрачное Величество, – просипел у его ног бес по имени Астарот, чья должность официально звучала как «Вице-Канцлер Постоянных Мук». Он протягивал свиток, испещрённый пламенеющими рунами.

Люцифер даже не повернул головы. Он смотрел на проекцию одного-единственного места на поверхности – Венеции. Города на воде, города масок, порока и изумительной, почти божественной архитектуры. Там сейчас был карнавал. Шёл 1672 год от Рождества Христова, которого Люцифер, если честно, никогда не понимал. Весь этот пафос с непорочным зачатием и искупительной жертвой казался ему дурным театром. А вот Венеция… Венеция была театром хорошим. Там грешили с изяществом, там лицемерили с искусством, там убивали из-за угла с поэтическим намёком, а не тупым топором мясника.

– Ваше Величество? – настойчиво повторил Астарот. – Квартальный отчёт. Показатели по гордыне и чревоугодию стабильно превышают плановые значения, однако простите, по похоти – наблюдается спад. Виной тому, по мнению экспертов, эпидемия сифилиса, которая…

– Заткнись, Астарот, – мягко произнёс Люцифер. Его голос был подобен скрипке, исполняющей траурный марш на разогретой лаве.

Бес заткнулся, поперхнувшись собственным ядовитым жалом.

«Сколько? – размышлял Князь Тьмы. – Сколько тысячелетий я служу вечным противовесом? Вечным «нет» на божественное «да»? Вечным кнутом в руках невидимого пастуха?»

Он вспомнил момент своего падения. Не гордыня им двигала, о нет. Его двигала скука. Скука от предопределённости Рая. Он восстал против гармонии, желая хаоса, творчества, свободы. И что в итоге? Он создал самую эффективную, самую беспощадную бюрократическую машину во всех мирах. Он стал тем, против чего боролся – главным администратором в системе, где всё было предписано свыше. Даже его бунт был частью плана. Эта мысль жгла его сильнее любого адского пламени.

Его взгляд упал на один из бесчисленных экранов наблюдения, висевших в воздухе. Там, в Венеции, молодой аристократ в маске Баута, пьяный и весёлый, упал в канал, пытаясь догнать уплывающую в гондоле девушку. Его друзья хохотали, протягивая ему весло, не чтобы помочь, а чтобы посмеяться ещё больше. Юноша барахтался в грязной воде, смешной и жалкий. И в этот момент Люциферу в голову пришла идея. Ослепительная, безумная, единственно верная.

Отпуск.

Не просто сменить обстановку, отправиться, скажем, на пару веков в Париж – искушать тамошних философов. Нет. Настоящий отпуск. Тот, где ты – не ты. Где тебе не пишут докладные записки. Где от тебя не ждут ни падений ангелов, ни апокалипсисов. Где ты – никто.

Он поднялся с трона. Его фигура, сотканная из тени и отблесков далёких галактик, выпрямилась, заполнив собой всё пространство тронного зала.

– Астарот, – произнёс Люцифер, и в его голосе впервые за тысячу лет прозвучали ноты, отдалённо напоминающие интерес. – Я ухожу в творческий отпуск.

Бес замер, его аспидные глазки расширились от ужаса.

– О-отпуск? Ваше Величество, но… но это невозможно! У нас бюджет не утверждён на следующий адский квартал! Кадровые перестановки в отделе Гнева! Сам Верховный Архангел Гавриил прислал циркуляр о предстоящей проверке на соответствие уровня грехов демографическим показателям! Без вас всё рухнет!

– Надеюсь, что так и произойдёт, – искренне сказал Люцифер. – А пока что исполняющим обязанности Начальника Ада назначаю тебя.

Астарот издал звук, средний между шипением и предсмертным хрипом. Он упал ниц.

– Я? Но я… я всего лишь вице-канцлер! У меня нет необходимой харизмы! Меня не станут слушать легионы Маммона! Меня сожрут!

– Это будет прекрасный опыт для твоего карьерного роста, – парировал Люцифер с лёгкой усмешкой. – Считай это… повышающим испытанием. А теперь прощай. И не звони. Не пиши. Я буду недоступен.

– Но как мы найдём вас, ваше Величество? В случае чрезвычайной ситуации!

– Вы меня не найдёте, – ответил Люцифер. – Потому что я не буду собой.

Он закрыл глаза. Вся его титаническая мощь, вся память эонов, вся ярость падшего архангела и скука вечного менеджера – всё это он начал сжимать в крошечную точку. Это было болезненно. Это было похоже на то, как если бы вселенную втиснули в игольное ушко. Он стирал себя. Сознательно, добровольно и с огромным, неизъяснимым удовольствием.

Он оставлял лишь крошечную искру, самую суть – ту самую скуку и стремление к хаосу, что привели его сюда. Всё остальное – знания, сила, память – подлежало уничтожению. Он хотел начать с чистого листа. Вернее, с листа, на котором была лишь одна капля его подлинной сути.

Он выбрал тело. Не аристократа, нет. Это было бы слишком просто, слишком предсказуемо. Он выбрал мальчишку, того самого, что только что барахтался в канале. Сына небогатого торговца тканями, чья семья из последних сил цеплялась за призрачный шанс войти в ряды патрициата. Существо, полное гормонов, глупых амбиций и юношеского максимализма. Идеальный сосуд для отпуска.

– Прощай, Ад, – прошептал Люцифер. – Привет, юность.

Раздался звук, который невозможно описать. Не грохот, не взрыв, а нечто обратное – абсолютно беззвучный коллапс реальности. Тронный зал содрогнулся. Астарот, всё ещё лежавший ниц, поднял голову и увидел, что трон Повелителя пуст. На его месте висела лишь маленькая, тлеющая чёрная дыра, которая медленно испарялась.

Ад замер в недоумении. Муки на мгновение прекратились. Грешники перестали кричать. Бесы перестали стегать. Воцарилась тишина, более жуткая, чем любой шум.

А в Венеции, в районе Каннареджо, шестнадцатилетний Лоренцо ди Арджента, только что вылезший из вонючего канала под хохот друзей, вдруг пошатнулся и схватился за голову. Перед глазами у него поплыли круги.

– Лоренцо! Эй, мешок с костями, ты жив? – крикнул один из его приятелей, Пьетро, толстый сын хозяина пекарни.

Лоренцо выпрямился. Он чувствовал себя… странно. Унижение от падения в канал, ярость от насмешек, влюблённость в глупую и ветреную Бианку – всё это никуда не делось. Но поверх этого, как тончайшая ледяная плёнка, лёгло новое, необъяснимое чувство. Чувство чудовищной, вселенской скуки. И одновременно – дикое, почти инстинктивное желание всё это разломать. Разрушить этот вечер, этот карнавал, эту жизнь.

Он посмотрел на своих друзей – на Пьетро, на тощего и хитрого Леонардо, сына переписчика. Их смех вдруг показался ему не просто обидным, а до примитивности глупым. Звуком, который издают биологические механизмы.

– Заткнитесь, – тихо сказал Лоренцо. Его голос звучал не как обычно – визгливо и с надрывом, а низко и спокойно. Как скрипка на лаве.

Пьетро перестал смеяться, удивлённый тоном.

– Что с тобой, Арджента? Воду хлебнул и очнулся?

– Я сказал, заткнитесь, – повторил Лоренцо. Он не кричал. Он просто смотрел. И в его взгляде, обычно пустом и наивном, было нечто такое, что заставило толстого Пьетро сделать шаг назад.

В этот момент мимо их компании, вышагивая по мосту с грацией павлина, проследовал знатный юноша в богатой, расшитой серебром одежде и маске Моретты. Это был синьор Альвизе Мочениго, отпрыск одного из самых древних и влиятельных родов Венеции. Его сопровождали дворецкий и пара наёмников с алебардами. Он бросил на промокшего, грязного Лоренцо взгляд, полный такого безразличного, ледяного презрения, что даже Пьетро и Леонардо съёжились.

Обычно взгляд Лоренцо заставил бы его сгореть со стыда, опустить глаза и пробормотать извинения. Но сейчас произошло нечто иное.

Внутри него, в том месте, где раньше была лишь застенчивость и комплекс неполноценности, что-то щёлкнуло. Вселенская скука столкнулась с юношеской обидой. И родилась идея. Дьявольская, конечно. Но какая блестящая.

Он посмотрел на синьора Альвизе не с подобострастием, а с… интересом. С тем интересом, с каким энтомолог рассматривает редкий, ядовитый экземпляр жука.

– Эй, Мочениго! – громко крикнул Лоренцо. Его голос прозвучал на всю узкую улочку.

Всё замерло. Даже шум карнавала куда-то отступил. Пьетро и Леонардо остолбенели. Наёмники с алебардами насторожились. Синьор Альвизе медленно, очень медленно повернул голову. Его маска скрывала лицо, но по его осанке было ясно – он не верит своим ушам.

– Ты… ты ко мне обращаешься, грязь? – произнёс аристократ. Его голос был тихим и шипящим, как у змеи.

– Конечно, к тебе, – Лоренцо улыбнулся. Это была не его обычная глуповатая улыбка. Это была улыбка, полная снисходительного презрения. – У меня к тебе вопрос. Эта твоя дорогущая накидка… она из тех тканей, что твой отец контрабандой провозит через Османскую таможню, подкупая пашей украденными из городской казны деньгами? Просто интересно. Мне папаша говорил, рынок сейчас тяжёлый, а у вас дела идут так хорошо. Поделишься секретом успеха?

Наступила мёртвая тишина. Пьетро попытался провалиться сквозь землю. Леонардо зажмурился, ожидая, что сейчас Лоренцо зарубят алебардой на месте.

Синьор Альвизе стоял не двигаясь. Он не мог понять, что происходит. Этот нищий щенок, этот сын торгаша, чей отец ползает перед его отцом, только что озвучил в открытую то, о чём в Венеции знали все, но что было строжайше запрещено произносить вслух. Это было хуже, чем оскорбление. Это было разоблачение, высказанное с тоном лёгкой светской беседы.

– Возьмите его, – тихо, без единой эмоции, приказал Мочениго.

Наёмники шагнули вперёд.

Но Лоренцо не побежал. Он стоял на месте, мокрый, вонючий, с идиотской улыбкой на лице. И в его глазах плясали весёлые, сатанинские огоньки. Впервые за всю свою короткую, бессмысленную жизнь он чувствовал себя… живым. Эта опасность, этот чистый, ничем не разбавленный хаос, который он только что создал одним предложением, был для него слаще всех вин, всех поцелуев Бианки и всех одобрений отца.

Он повернулся к своим окаменевшим друзьям.

– Ну что, ребята, – весело сказал он. – Похоже, вечер только начинается. Бежим?

И он рванул с места. Не с криком ужаса, а с диким, ликующим хохотом. Хохотом падшего ангела, который впервые за миллиарды лет получил то, чего хотел – непредсказуемость. Он нырнул в узкий переулок, даже не оглядываясь, бегут ли за ним друзья. Позади раздались тяжёлые шаги наёмников и яростный крик синьора Альвизе.

Лоренцо бежал по лабиринту венецианских улочек, облетая толпы пьяных масок, перепрыгивая через спящих нищих. Вода с его одежды разбрызгивалась во все стороны. Он не знал, куда бежит. Он не думал о последствиях. Он просто нёсся вперёд, чувствуя, как ветер бьёт ему в лицо, а в груди бушует пламя, которого он никогда раньше не знал.

А высоко над Венецией, в тёмном, усыпанном звёздами небе, на которую никто не обращал внимания, одна маленькая звезда – та самая, что когда-то была Светоносцем, – на мгновение погасла. И воцарилась тьма. Но не та, что пугает, а та, что обещает начало новой, совершенно непредсказуемой истории.

Верховный Архангел Гавриил, сидя в своём кабинете, заваленном небесными циркулярами, вдруг отложил перо из чистого света. Он почувствовал… диссонанс. Космический, едва уловимый сбой в музыке сфер. Он подошёл к огромному окну, выходящему в бесконечность.

– Что-то случилось, – пробормотал он. – Его Величества что-то не слышно. Слишком тихо.

Он вздохнул. Тишина со стороны Ада всегда была куда тревожнее, чем привычный грохот и вопли. Это обычно означало, что Люцифер придумал что-то новенькое. И Гавриилу, как главному администратору Рая, это новенькое предстояло разгребать.

«Наверное, опять реорганизация отделов», – с грустью подумал архангел и вернулся к бумагам.

Он и представить себе не мог, насколько он был прав. И насколько – ошибался.

Глава 2: В котором Лоренцо открывает для себя свободный рынок, а рынок – для себя Лоренцо

Побег от наёмников синьора Мочениго был стремительным, бессмысленным и, в конечном счёте, успешным. Не потому, что Лоренцо был ловок или знал город как свои пять пальцев, а потому, что хаос, который он нёс в себе, был совершенным проводником по хаосу венецианских трущоб. Он нырял в арки, пролезал под лодками, перепрыгивал через бочки с отбросами, движимый не страхом, а неким первобытным, ликующим инстинктом. Его преследователи, грубые солдафоны с алебардами, были скованы дисциплиной и логикой; Лоренцо же был воплощением чистой, нефильтрованной абсурдности.

В конце концов, он свалился в какую-то нишу, заваленную гнилыми корзинами, и замер, прислушиваясь к удаляющемуся тяжёлому топоту и ругани. Сердце колотилось не от ужаса, а от восторга. Он лежал в вонючей тени, его дорогой, хоть и испачканный, камзол был в слизи, волосы слиплись от воды из канала, но на его лице расплывалась самая широкая и самая искренняя улыбка за всю его шестнадцатилетнюю жизнь.

«Чёрт возьми, – подумал он, и мысль эта показалась ему на удивление физически осязаемой, словно он потрогал что-то тёплое и пульсирующее. – Вот это да».

Он не мог объяснить, что именно «это» было. Не триумф от удачного побега и не злорадство от унижения аристократа. Это было нечто более глубокое. Ощущение, что он, наконец, нажал на правильную кнопку в механизме мироздания, и вместо привычного скрипа и дыма всё вокруг взорвалось фейерверком из перьев и дерьма. Это было прекрасно.

Выбравшись из укрытия и отряхнувшись с видом исследователя, вернувшегося из опасной экспедиции, Лоренцо осмотрелся. Он был где-то на задворках района Сан-Поло, недалеко от того места, где дорога изгибалась, словно ленивая змея. Воздух здесь был густым и многослойным, как плохой пастиччо. Верхнюю ноту составлял запах солёного морского бриза, среднюю – аромат специй, кофе и свежего хлеба, а фундаментом, твёрдой и незыблемой основой, служило амбре от стоячей воды, гниющих овощей, человеческих испражнений и протухшей рыбы. Этот коктейль ударил в нос, но Лоренцо, к своему удивлению, не поморщился. Напротив, он вдохнул полной грудью. Это был запах жизни. Грязной, вонючей, кишащей бактериями, но – жизни. После стерильной, предсказуемой атмосферы его дома, где даже запах жареной дичи пытались заглушить ладаном, это было глотком свободы.

И тогда он услышал это. Сначала как отдалённый гул, похожий на ропот разбуженного улья. Потом гул нарастал, дробился на отдельные голоса, крики, смех, ругань, звон монет и скрип телег. Рынок. Риальто.

Лоренцо никогда не любил рынок. Отец, Пьетро ди Арджента, водил его туда с детства, пытаясь научить «чувству ткани», «искусству сделки» и «взгляду на покупателя». Для Лоренцо же это было сборищем вульгарных, крикливых людей, давившихся из-за грошей, в то время как настоящая жизнь, жизнь аристократов, поэтов и красавиц, протекала там, на площади Святого Марка, в палаццо и на карнавальных балах. Рынок был необходимостью, ступенькой, которую нужно было преодолеть, чтобы подняться выше. Он был фоном, шумом, который мешал слышать музыку жизни.

Но сейчас, стоя на краю этой кишащей человеческой массы, он смотрел на неё иными глазами. Вернее, не он, а то новое, холодное и любопытное существо, что проснулось в нём после падения в канал. Оно не видело здесь сборище торгашей. Оно видело… экосистему. Идеальную, саморегулирующуюся модель вселенной в миниатюре. Место, где всё продаётся и всё покупается. Не только товары, но и доверие, и ложь, и любовь, и предательство.

С ощущением первооткрывателя, ступающего на берег неведомого континента, Лоренцо шагнул в эту реку плоти и товаров.

Первое, что его поразило – это контраст. Буквально через каждые пять шагов мир менялся кардинально. Вот лавка торговца шёлком из Луки – пахнет воском и дорогими духами, сам торговец говорит шёпотом, его пальцы, белые и ухоженные, поглаживают струящуюся ткань, как кожу любовницы. Рядом, буквально через прилавок, – рыбный ряд. Гора серебристой, ещё бьющейся хвостами рыбины, лужы крови и воды на полу, крики торговки, чьё лицо было похоже на сморщенный лимон, и её мозолистые, в чешуе, руки, которые она протирала о грязный фартук.

«Шёлк и сардины, – подумал Лоренцо с восторгом. – Возвышенное и приземлённое. Дух и плоть. И всё это на расстоянии вытянутой руки. Идеально».

Он шёл дальше, и его взгляд, обычно скользивший по поверхности, теперь впивался в детали. Он видел не просто торговца, а целую историю. Вот старик продаёт стеклянные бусы с Мурано. Его глаза выцвели от возраста и постоянного всматривания в мелкие детали, но в них горит огонёк азарта. Он знает, что бусы – дешёвая подделка под венецианское стекло, но он вкладывает в их продажу весь свой актёрский талант. Вот молодая женщина с ребёнком на руках торгуется за курицу. Её лицо измождено бедностью, но в глазах – стальная решимость сбить цену. Она не просто покупает еду, она ведёт сражение за выживание своей семьи. И она его выигрывает, заставив торговца сдаться с таким видом, будто он отдаёт ей последнюю рубаху.

Лоренцо наблюдал за этим, и ему казалось, что он видит самую суть человеческой природы. Не ту, о которой говорят в церкви, – греховную и падшую, – и не ту, что воспевают поэты, – возвышенную и благородную. Нет. Он видел нечто более фундаментальное: всепоглощающий, инстинктивный интерес к самому процессу. К игре. К торгу. К маленькой победе, к возможности что-то урвать, обмануть, перехитрить. Это был не грех. Это была… физика.

Его размышления прервал резкий, пронзительный голос, резавший рыночный гам, как нож масло.

– Смерть! Смерть по сходной цене! Смерть оптом и в розницу! Не упусти свой шанс!

Лоренцо обернулся. На небольшом пустыре, между лавкой со специями и кузнецом, стоял человек. Вернее, существо, лишь отдалённо напоминающее человека. Он был до неприличия худ, одет в чёрный, выцветший от времени балахон, с капюшоном, отбрасывающим тень на его лицо. Перед ним на разостланной чёрной ткани лежали причудливые предметы: пожелтевшие черепа мелких животных, склянки с мутной жидкостью, пучки засушенных трав, кости, свитки с непонятными символами.

– Подходи, не стесняйся! – кричал человек, и его голос был похож на скрип несмазанных колёс похоронной повозки. – Чума, холера, горячка! Гарантированный результат или верну деньги! Для постоянных клиентов – скидка!

Лоренцо замер, очарованный. Это было уже нечто. Торговля смертью. Прямо здесь, среди ароматов корицы и шафрана, под крики торговцев свежей рыбой. Противопоставление достигло своего апогея.

Он подошёл ближе. Торговец, заметив его интерес, склонил голову. Из-под капюшона Лоренцо увидел лицо, испещрённое морщинами, и глаза невероятно живые, острые, словно у старого, хитрого ворона.

– А, молодой синьор! – просипел он. – Вижу, ты человек discerning. Чувствуешь зов вечности? Или, может, у тебя есть… недоброжелатель? Сосед, который слишком громко стучит каблуками по потолку? Соперник в любви? Один пакетик с особым порошком в его вино – и твои проблемы решены. Незаметно, эффективно.

Лоренцо не смутился. Напротив, он чувствовал дикое веселье.

– А есть что-то менее… радикальное? – спросил он, стараясь говорить так же деловито. – Что-то, что, скажем, могло бы вызвать у человека лёгкое недомогание? Неудобство, но не более?

Торговец смерил его долгим, изучающим взглядом. Казалось, он видел его насквозь.

– Хм. Утончённый подход. Ценитель. Мне нравится. – Он порылся в своих склянках и извлёк маленький, закупоренный воском пузырёк с бледно-зелёной жидкостью. – Вот. «Улыбка Медузы». Три капли в пищу – и объект твоего интереса проведёт ближайшие два дня в тесном диалоге с фаянсовым другом. Безопасно, унизительно, назидательно.

Лоренцо взял пузырёк. Жидкость внутри переливалась тусклым, ядовитым светом.

– Сколько?

– Десять сольдо для такого приятного молодого человека.

Это была цена хорошего обеда в таверне. Лоренцо покрутил пузырёк в пальцах. Идея была заманчива. Он представил, как подливает это зелье в вино синьору Альвизе Мочениго. Или, что ещё веселее, своему отцу, вечно ворчащему на него за несобранность. Или Пьетро, который наверняка сейчас рассказывает всем, как Лоренцо сошёл с ума.

Но потом его охватило другое чувство. Не желание причинить вред, а… любопытство. Чистое, научное любопытство.

– А это работает? – спросил он прямо.

Торговец приложил палец к носу и подмигнул.

– Спроси у синьоры Бьянки, дочки пекаря с площади Сан-Бартоломео. Она на прошлой неделе сомневалась в качестве моего любовного зелья. Сомневается до сих пор. Правда, уже из горизонтального положения.

Лоренцо фыркнул. Он достал кошелёк и отсчитал монеты. Обмен состоялся. Он положил пузырёк в карман, чувствуя себя обладателем некоего тайного знания.

– Как тебя зовут? – спросил он у торговца.

– Меня зовут Мемфис, – ответил тот, снова пряча лицо в тень капюшона. – Поставщик окончательных решений. Если что – я здесь каждый день, кроме воскресенья. В воскресенье я отдыхаю. Грешно.

Лоренцо кивнул и, повернувшись, чуть не столкнулся с огромной, тучной фигурой. Это была женщина, вернее, нечто, напоминающее гору из плоти, закутанной в яркие, пёстрые ткани. На её голове красовался тюрбан, с которого свисали золотые монетки, а лицо, широкое и смуглое, было разрисовано татуировками, изображавшими странные символы и глаза. Она пахла потом, чесноком и чем-то дурманяще-сладким.

– Эй, мальчик, – прохрипела она голосом, который, казалось, шёл прямо из-под земли. – Ты купил у этого старого гриба его вонючую воду? Выбрось. Это просто подкрашенный уксус с перцем.

Лоренцо отшатнулся.

– А вы кто?

– Я – Мадам Туснельда, – с гордостью провозгласила она. – Я вижу будущее. Не в блестящем шарике, как эти шарлатаны, а в кишках. В настоящих, свежих кишках. Куриных, бараньих, свиных. Кишки никогда не врут. Хочешь, я расскажу, что тебя ждёт?

Мемфис, торговец смертью, фыркнул с презрением.

– Гадание на требухе! Деревенское колдовство для суеверных баб. Настоящая магия – это наука, дитя моё. Точно выверенные пропорции, знания, переданные от…

– Заткнись, старый мешок с костями! – рявкнула на него Мадам Туснельда. – Твои зелья годятся только для того, чтобы тараканов травить! – Она снова повернулась к Лоренцо. – Ну что, красавчик? Всего одна монета. И я расскажу тебе всё. Про твою тёмную душу. Про твоё будущее. Я вижу, ты не прост. В тебе есть… трещина. Трещина между мирами.

Последняя фраза задела Лоренцо за живое. «Трещина между мирами». Это было очень близко к тому, что он сам чувствовал.

– Ладно, – сказал он, доставая ещё одну монету. – Но только если по-настоящему. Без обмана.

Мадам Туснельда хихикнула, взяла монету, ловко спрятав её где-то в складках своей одежды, и жестом указала ему следовать за ней. Она отвела его к своему «рабочему месту» – небольшому столу, на котором лежали куски свежей, ещё дымящейся бараньей печени и кишки.

– Дай руку, – скомандовала она.

Лоренцо, с отвращением, протянул ей руку. Она схватила её своими толстыми, липкими пальцами, перепачканными в крови, и стала внимательно изучать, бормоча что-то непонятное. Потом она ткнула пальцем в баранью печень, рассматривая её форму и цвет.

– Хм… – произнесла она. – Интересно. Очень интересно.

– Что? – не удержался Лоренцо.

– Вижу… вижу воду. Много воды. Ты упадёшь в воду. Или уже упал? Время в кишках течёт странно.

Лоренцо вспомнил канал и едва не рассмеялся.

– Это всё?

– Нет. Вижу… власть. Большую власть. Но не ту, что дают титулы или деньги. Другую. Власть над… хаосом. Ты приносишь беспорядок, мальчик. Ты – камень, брошенный в стоячее болото.

Лоренцо почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Это было уже слишком точно.

– И ещё, – продолжала Мадам Туснельда, ворочая кишки, – вижу птицу. Огненную птицу. Она падает. Падает с неба. Прямо… прямо в тебя. И ты становишься… другим.

Лоренцо замер. В ушах зазвенело. «Птица. Падающая птица». В его сознании мелькнул образ – не память, а нечто вроде отзвука, эха от далёкого взрыва. Огненная фигура, падающая в бездну.

– Что это значит? – прошептал он.

– А кто его знает? – пожала плечами гадалка. – Кишки показывают картинки, а не дают толкования. Может, это метафора. Может, ты в прошлой жизни был жареным фазаном. За дополнительную плату могу покопаться в свиной селезёнке, там подробнее.

Лоренцо покачал головой, отступая. Ему вдруг стало не по себе. Эта женщина, с её примитивным, почти животным колдовством, ткнула пальцем в самую суть его нынешнего состояния. Он отдал ей ещё монету – уже не за гадание, а чтобы она отстала – и поспешил прочь, оставив Мадам Туснельду и Мемфиса спорить о преимуществах их методов.

Он шёл, не разбирая дороги, пытаясь осмыслить происходящее. Рынок, который он всегда презирал, оказался местом силы, своеобразным храмом, где поклонялись божеству по имени Сделка. Здесь за монету можно было купить смерть, будущее или просто фунт гнилых яблок. И всё это было одинаково важно. Абсурд? Да. Но это был великий, блистательный абсурд.

Его желудок напомнил о себе урчанием. Лоренцо вспомнил, что не ел с утра. Он подошёл к прилавку, где продавали горячую лепёшку пиаджину с сыром и прошутто. Торговец, весёлый детина с огненно-рыжими волосами, протянул ему еду.

– Два сольдо, юный синьор!

Лоренцо заплатил и откусил. Это было невероятно вкусно. Просто, грубо, но – божественно. Он стоял, жуя, и наблюдал, как рыжий торговец общается с покупателями. Он был похож на добродушного медведя, его шутки были плоскими, но он всех подкупал своей искренней, почти идиотской жизнерадостностью. Он торговал не просто едой, он торговал хорошим настроением.

– Эй, Тонино! – крикнул ему кто-то. – Как дела?

– Прекрасно! – загрохотал торговец. – Солнце светит, сыр плавится, клиенты толстеют! Какой ещё нужен рай?

«Рай, – подумал Лоренцо, замирая с куском еды в руке. – Рай – это когда сыр плавится».

И в этот момент его взгляд упал на человека, стоявшего в тени под аркой напротив. Он был одет в чёрную, строгую, но качественную одежду, неброскую, но выдававшую в нём человека состоятельного. Его лицо было бледным и абсолютно невозмутимым. Он не торговал и не покупал. Он просто наблюдал. Его глаза, холодные и пронзительные, скользили по толпе, и, казалось, фиксировали каждую деталь, каждую сделку, каждую улыбку и каждую слезу. В его руке был небольшой блокнот, и он что-то в него время от времени записывал.

Этот человек был полной противоположностью всему, что окружало Лоренцо. Если рынок был кипящим котлом жизни, то этот незнакомец был льдиной. Если все здесь – от Мемфиса до Тонино – были эмоциями и страстями, то этот человек был чистым, безэмоциональным расчётом.

Их взгляды встретились. Всего на секунду. Незнакомец не выразил ни удивления, ни интереса. Он просто посмотрел на Лоренцо так, как смотрят на насекомое, попавшее в поле зрения микроскопа. Потом его взгляд скользнул дальше, а рука сделала ещё одну пометку в блокноте.

Лоренцо почувствовал странный холодок. Не страх, а скорее… вызов. Кто этот человек? Счетовод? Шпион? Налоговый инспектор? Или нечто большее?

Он хотел подойти, спросить, но в этот момент с другой стороны раздался знакомый голос, полный паники и ярости.

– Лоренцо! Лоренцо, ты безмозглый щенок! Где ты пропадал?!

Это был его отец, Пьетро ди Арджента. Его лицо было багровым от гнева, дорогой, но уже поношенный камзол заляпан грязью – видимо, он уже обыскал пол-Венеции.

Лоренцо вздохнул. Отпуск, казалось, подходил к концу. Реальность в лице разгневанного родителя врывалась в его новый, прекрасный мир хаоса.

– Я здесь, отец, – сказал он, доедая пиаджину.

– Ты! Ты! – Пьетро схватил его за рукав, с силой стаскивая с места. – Что ты натворил?! Весь город говорит, что ты оскорбил синьора Альвизе Мочениго! Наш самый важный клиент! Клиент, от которого зависит, будем ли мы есть фазанов в следующем месяце или дохлых крыс! Ты понимаешь, что ты сделал?!

Лоренцо позволил себя тащить. Он оглянулся через плечо. Рынок кипел своей жизнью, не обращая на них внимания. Мадам Туснельда что-то кричала Мемфису, размахивая окровавленной бараньей ногой. Тонино, торговец лепёшками, заливаясь смехом, подбрасывал на сковороде кусок теста. А под аркой стоял тот самый незнакомец в чёрном и смотрел им вслед. Его лицо по-прежнему ничего не выражало.

«Да, отец, – подумал Лоренцо, чувствуя, как в кармане его камзола отдаёт тяжестью пузырёк с «Улыбкой Медузы». – Я понимаю. Я понимаю прекрасно».

И он понял ещё кое-что. Его отпуск только начался. И Венеция, с её рынками, гадалками, торговцами смертью и таинственными незнакомцами, была куда интереснее, чем он мог предположить. Камень был брошен. И круги по воде только начали расходиться.

Глава 3: В котором семейный ужин обретает вкуc серы, а бизнес-план пахнет отчаянием

Путь домой напоминал триумфальное шествие по краю пропасти. Пьетро ди Арджента не вёл сына – он влачил его, как цепной пёс тянет обглоданную кость, попутно огрызаясь на воображаемых обидчиков. Его монолог был шедевром паники и цинизма, сплетённых в причудливую косу отчаяния.

– …И ведь я знал! Я знал, что в тот день, когда твоя мать… ну, в общем, я остался один с тобой на руках, я должен был отдать тебя в монастырь! Или подкинуть в приют для неимущих! Но нет, я, старый дурак, решил дать тебе образование, ввести в дело, вырастить из тебя человека! И что в итоге? Моё собственное чадо, моя плоть и кровь, пытается вогнать нашу семью в такое финансовое болото, из которого и сам Сатана не выберется!

Лоренцо, которого дёргали за рукав, слушал это с отстранённым любопытством. Фраза «сам Сатана» вызвала у него смутную, но приятную ассоциацию, словно отдалённое воспоминание о родном доме. Он не испытывал ни страха, ни раскаяния. Он изучал отца, как антрополог изучает ритуалы аборигена. Пьетро ди Арджента был идеальным воплощением малого бизнеса на грани краха: его паника была столь же яркой, сколь и неэффективной, его угрозы – громкими, но пустыми, а его мольбы к небесам перемежались с откровенно богохульными проклятиями в адрес конкурентов и клиентов.

Их дом, вернее, их жилище, располагалось в районе Каннареджо. Это не было палаццо, но и не лачуга. Небольшое трёхэтажное здание, первый этаж которого занимала лавка отца с вывеской «Ди Арджента. Ткани высшего качества». Вывеска была новой и дорогой, но уже успела потускнеть от влажного воздуха и постоянного стресса своего владельца. Над лавкой жили они сами. Дом пах воском, дорогой, но экономно используемой турецкой камфорой и вечным подвальным сыростью – запах, который Пьетро пытался выдать за аристократический «аромат старины», но который на деле был просто запахом вечной борьбы с плесенью и финансовыми неурядицами.

Пьетро втолкнул Лоренцо в дом и с силой захлопнул дверь, словно опасаясь, что за ними увязалась чума.

– Марта! – рявкнул он, срывая с себя плащ и швыряя его на ближайший стул. – Марта, иди сюда и погляди на своего ангелочка!

Из кухни вышла женщина. Это была не мать Лоренцо – та умерла при его рождении, – а кухарка и экономка Марта, исполнявшая в доме ди Арджента роль и слуги, и громоотвода, и невольного исповедника. Она была тучной, вечно запыхавшейся, с красным от жары и вечного недовольства лицом. В руках она сжимала скалку, как оружие.

– Что он натворил на этот раз? – спросила она, окидывая Лоренцо взглядом, в котором читалось привычное раздражение. – Опять прокутил все деньги? Подрался?

– Хуже! – завопил Пьетро, размахивая руками. – Он оскорбил синьора Альвизе Мочениго! Прямо на улице! При свидетелях! Обвинил его отца в контрабанде и коррупции!

Марта замерла, её глаза округлились. Она понимала масштаб катастрофы лучше кого бы то ни было. Именно она выслушивала ночные стоны Пьетро о том, как трудно заполучить контракт с домом Мочениго, и как сладко будет жить, когда этот контракт наконец-то подпишут.

– О, Господи… – прошептала она, судорожно крестясь. – Мы пропали. Нас разорят. Нас вышвырнут из дома. Я умру под забором, как старая собака!

– Именно! – подхватил Пьетро, находя в её панике подтверждение своим страхам. – И всё благодаря этому… этому юному исчадию ада!

Лоренцо, стоя посреди зала, почувствовал лёгкий укол чего-то похожего на обиду. Не из-за оскорблений – к ним он привык, – а из-за банальности происходящего. Скандал, крики, предсказуемые угрозы… Всё это было до ужаса скучно. Он ожидал чего-то большего. Какого-то творчества. В конце концов, он, по всей видимости, совершил нечто экстраординарное, а в ответ получал стандартный набор родительских клише.

– Отец, – попытался он вставить слово, – если подумать…

– Молчать! – взревел Пьетро. – Я запрещаю тебе думать! С этого момента твой мозг должен быть занят лишь одним – молитвой о том, чтобы синьор Мочениго оказался милосерднее, чем я! А я, между прочим, уже придумал для тебя наказание!

Он подошёл к Лоренцо вплотную, тыча пальцем ему в грудь.

– Завтра же утром ты отправишься к синьору Мочениго-старшему, в его палаццо! Ты падёшь на колени, ты будешь целовать ему туфли, ты будешь умолять о прощении! Ты возьмёшь всю вину на себя! Скажешь, что это ты, ревнуя к его сыну, оклеветал его! Что угодно! Но он должен простить нас!

Лоренцо поморщился. Идея ползать на коленях и целовать туфли какому-то старику, которого он даже не знал, казалась ему не просто унизительной, но и эстетически неприятной. Туфли, вероятно, были грязными.

– А если я откажусь? – спросил он спокойно.

Пьетро ди Арджента задохнулся от ярости. Его лицо приобрело цвет спелой сливы.

– Откажешься?! Тогда… тогда я… я отрекусь от тебя! Вышвырну тебя на улицу! Лишу наследства!

– Какого наследства? – с искренним любопытством поинтересовался Лоренцо. – У нас же долги. Мне Марта говорила.

Марта ахнула и отшатнулась, как от огня. Пьетро издал звук, похожий на лопнувший мех.

– Ты… ты…

Он не нашёл слов. Вместо этого он схватил со стола первую попавшуюся вещь – дорогой венецианский кубок, подарок давнего компаньона, – и швырнул его в Лоренцо.

Реакция юноши была странной. Он не отпрыгнул, не уклонился. Он просто наблюдал за полётом кубка, как наблюдал за полётом мяча во время карнавальных игр. Стеклянный сосуд пролетел в сантиметре от его головы и разбился о стену с мелодичным, почти печальным звоном.

В наступившей тишине было слышно лишь тяжёлое дыхание Пьетро.

– Убирайся с моих глаз, – прошипел он, обессилев. – Иди в свою комнату. И не смей выходить до утра. Я… я решу, что с тобой делать.

Лоренцо молча развернулся и направился к лестнице. Он чувствовал не столько страх, сколько разочарование. Весь этот спектакль был лишён изящества. Грубые эмоции, примитивные угрозы, дешёвые жесты вроде брошенного кубка. «И это лучшие творения Того, на Кого я работал? – мелькнула у него в голове странная мысль. – Неудивительно, что я ушёл в отпуск».

Его комната была небольшим помещением под самой крышей. Здесь пахло по-другому – пылью, старыми книгами, которые он почти не открывал, и одиночеством. Здесь не было ни дорогих запахов, ни запахов борьбы – только нейтральная пустота. Лоренцо закрыл дверь, не запирая её – запираться было бессмысленно, – и подошёл к маленькому оконцу, выходившему на узкую улочку. Где-то там, за стенами, кипела жизнь Венеции – карнавал, рынок, таинственный незнакомец в чёрном. А здесь, в этой клетке, его пытались заставить играть по скучным, предсказуемым правилам.

Он достал из кармана пузырёк с «Улыбкой Медузы». Зелёная жидкость переливалась в сумеречном свете. Идея подлить её в ужин отцу была заманчива, но слишком прямолинейной. Слишком… человеческой. В ней не было изыска.

Он спрятал пузырёк и лёг на кровать, уставившись в потолок. В голове у него, обычно пустой и занятой лишь мыслями о Бианке или собственной неполноценности, теперь роились странные образы. Огненная птица, падающая с неба. Холодные глаза незнакомца на рынке. Слово «хаос», которое Мадам Туснельда произнесла с таким знанием дела. И вселенская, бьющая через край скука, которая была его единственным по-настоящему верным спутником.

Он не знал, кто он такой. Но он начинал понимать, что он – не Лоренцо ди Арджента. Во всяком случае, не только он.

Его размышления прервал скрип двери. В комнату вошёл Пьетро. Но это был уже не разъярённый отец-тиран. Это был сломленный, усталый человек. Его плечи были ссутулены, лицо осунулось. Он нёс в руках два кубка и глиняный кувшин с вином.

– Лоренцо, – тихо сказал он, ставя кувшин на стол. – Мы должны поговорить. По-мужски.

Лоренцо сел на кровати, удивлённый этой переменой. Пьетро налил вина в оба кубка, протянул один сыну, а сам присел на краешек стула. Он выглядел старым.

– Ты не понимаешь, сын, – начал он, и голос его дрожал. – Ты не понимаешь, что такое бизнес в Венеции. Это не просто покупка и продажа. Это паутина. Паутина из долгов, обязательств, услуг и предательств. Один неверный шаг – и ты увяз. Навсегда.

Он отхлебнул вина.

– Дом Мочениго – это не просто клиент. Это… это врата. Врата в мир, где тебя не считают вонючим торгашом. Где твой сын может жениться на аристократке. Где твои внуки будут носить фамилию с приставкой «ди». Я всю жизнь пробивался к этим вратам. Гнул спину, льстил, давал взятки, торговал с дьяволом… – Он осекся и снова отпил. – И вот, когда цель уже была так близка, ты берёшь и рушишь всё. Одним дурацким словом.

Лоренцо молча слушал. Его интерес снова проснулся. Это был уже не крик, а исповедь. И в этой исповеди было больше подлинной боли, чем во всех предыдущих истериках.

– Что же нам делать? – спросил Лоренцо, и в его голосе не было ни капли сарказма. Ему было действительно интересно.

Пьетро вздохнул, поставил кубок и посмотрел на сына прямым, усталым взглядом.

– Есть один способ. Рискованный. Унизительный для меня. Но он может сработать.

– Какой?

– Завтра мы идём к Мочениго вместе. Но не для того, чтобы ты падал на колени. Для того, чтобы ты… извинился, да, но с достоинством. Скажешь, что был пьян. Что карнавал, молодость, глупость. Что на тебя нашло помрачение. А я… я предложу ему сделку.

– Какую сделку?

– Я отдам ему контракт на поставку шёлка для всего гарнизона на Крите. Бесплатно. Только за возможность продолжать с ним работать.

Лоренцо даже свистнул. Он плохо разбирался в бизнесе отца, но знал, что контракт с гарнизоном – это огромные деньги. Их единственный шанс вылезти из долгов.

– Но это же разорение!

– Это меньшее разорение, чем если он настроит против нас всех наших кредиторов, – мрачно сказал Пьетро. – Иногда, сын мой, чтобы выжить, нужно добровольно отрезать себе палец, чтобы не потерять всю руку. Это и есть бизнес. Искусство выбирать из двух зол меньшее.

Лоренцо смотрел на отца, и впервые в жизни он увидел в нём не просто источник запретов и упрёков, а стратега, игрока, вынужденного делать ставки на проигранной поле. Это было… уважительно. В своём роде.

– Хорошо, – сказал Лоренцо. – Я пойду с тобой.

Пьетро кивнул, в его глазах мелькнула искра надежды.

– И ты будешь вести себя прилично? Будешь делать то, что я скажу?

– Буду, – пообещал Лоренцо. И он не врал. В данный момент это казалось ему наиболее интересным вариантом развития событий. Он хотел посмотреть на этого Мочениго-старшего. На того, кто держал его отца на таком коротком поводке.

Пьетро тяжко вздохнул, допил вино и поднялся.

– Спокойной ночи, сын. И… готовься. Завтра будет тяжёлый день.

Он вышел, оставив Лоренцо наедине с его мыслями и недопитым кубком вина.

На следующее утро Лоренцо облачили в его лучший костюм – тёмно-синий, с серебряными пуговицами. Лицо его было вымыто, волосы приглажены. Он выглядел как идеальный, благоразумный юноша из хорошей семьи. Пьетро, напротив, казался осунувшимся за ночь. Его дорогой камзол висел на нём, как на вешалке, а под глазами залегли тёмные круги.

Марта, провожая их до дверей, судорожно крестилась и сунула Лоренцо в рукав маленькую ладанку.

– На, пришей к изнанке. От сглазу.

Лоренцо вежливо кивнул и спрятал ладанку в карман, где уже лежал пузырёк с зелёной жидкостью. «Ирония, – подумал он. – Средство от сглаза и средство для его наведения в одном кармане».

Палаццо Мочениго находилось на Гранд-канале. Это было не просто здание – это была каменная декларация власти и богатства. Резные мраморные арки, огромные витражи, гондолы с фамильным гербом, качающиеся у парадного входа. Воздух здесь пах не рыбой и не людьми, а деньгами. Деньгами, которые лежали тут так давно, что успели пропитать собой камень.

Их встретил дворецкий – тот самый, что был с синьором Альвизе. Его лицо было непроницаемой маской вежливого презрения.

– Синьор ди Арджента. Синьорино. Вас ожидают. Прошу проследовать за мной.

Они прошли через анфиладу залов, каждый из которых был больше и роскошнее их всего дома. На стенах висели полотна Тициана и Тинторетто, с потолков свисали хрустальные люстры, ковры были столь густыми, что в них тонули ноги. Лоренцо чувствовал, как его отец всё больше сжимается рядом, словно пытаясь стать меньше, незаметнее.

Их провели в кабинет. Это была комната, обшитая тёмным деревом, с огромным дубовым столом. За столом сидел человек – Джованни Мочениго, глава семейства. Он был лет шестидесяти, с седыми, зачёсанными назад волосами, лицом аскета и глазами бухгалтера, подсчитывающего барыши на том свете. Он не был тучным, но в его худощавости чувствовалась не слабость, а концентрация силы, подобно закалённой стали.

Рядом с ним, прислонившись к камину, стоял синьор Альвизе. Увидев Лоренцо, он усмехнулся – коротко, беззвучно, но с таким концентрированным презрением, что Пьетро дёрнулся, как от удара бича.

– Синьор Мочениго, – начал Пьетро, заикаясь и кланяясь. – Позвольте представить вам моего недостойного сына, Лоренцо. Мы пришли, чтобы принести наши глубочайшие…

– Я знаю, зачем вы пришли, ди Арджента, – холодно перебил его Джованни Мочениго. Его голос был тихим, но он заполнил всю комнату, вытеснив воздух. – Ваш сын позволил себе… неловкую шутку в адрес моего сына и, косвенно, в мой адрес.

– Это была не шутка, отец, – вставил Альвизе. – Это было намеренное оскорбление. Публичное.

Джованни поднял руку, и Альвизе мгновенно замолчал.

– Молодость имеет свойство быть глупой, – продолжил Джованни, его взгляд скользнул по Лоренцо, словно оценивая товар. – Однако глупость должна иметь последствия. Иначе мир погрузится в хаос.

При слове «хаос» Лоренцо едва заметно вздрогнул.

Пьетро, воспользовавшись паузой, начал заученную речь.

– Синьор, я готов на всё, чтобы загладить вину моего сына! Я предлагаю… я хочу предложить вам контракт на поставку шёлка для гарнизона на Крите. Безвозмездно! В знак нашего раскаяния и уважения к вашему дому!

Он выпалил это почти одним дыханием и замер в ожидании.

Джованни Мочениго медленно откинулся на спинку кресла. Он сложил пальцы домиком и несколько секунд смотрел на Пьетро, словно разглядывая редкий, но не особо ценный экземпляр насекомого.

– Благородный жест, ди Арджента, – наконец произнёс он. – Очень благородный. Но, к сожалению, недостаточный.

Пьетро побледнел.

– Н-недостаточный? Но…

– Дело не в деньгах, – пояснил Джованни. – Дело в репутации. Слова вашего сына, пусть и глупые, были услышаны. Их могли запомнить. Они могли посеять сомнения. В нашем мире, ди Арджента, сомнение – это яд. И против яда есть лишь одно лекарство – демонстративная, неоспоримая лояльность.

– Я готов на всё! – повторил Пьетро, в отчаянии.

– Я знаю, – Джованни улыбнулся. Это была тонкая, беззубая улыбка, не сулящая ничего хорошего. – Поэтому я предлагаю иное решение. Вы не отдадите мне контракт бесплатно. Вы выполните его. Но всю прибыль с него – каждую лиру – вы передадите в фонд помощи семьям погибших моряков, опекаемый моей супругой. Публично. С большим шумом. Чтобы все видели вашу… щедрость и раскаяние.

Пьетро ахнул, словно его ударили ножом под дых. Это было не просто разорение. Это было финансовое самоубийство, обставленное как благотворительность. Он не только терял все деньги, но и должен был сам оплатить свой позор.

– А… а что будет с нашими дальнейшими отношениями? – с трудом выговорил он.

– О, мы продолжим сотрудничество, – милостиво сказал Джованни. – Конечно, условия будут… пересмотрены. В свете новых обстоятельств.

Лоренцо наблюдал за этой сценой, и его охватывало странное чувство. Он видел, как его отца, этого хитого и изворотливого торгаша, ломают, как сухую ветку. И делают это не грубой силой, а изощрённо, с каким-то даже юридическим изяществом. Это был не адский огонь, не котлы со смолой. Это было нечто более утончённое и, возможно, более жестокое. Это была пытка надеждой, растянутая на годы.

И в этот момент Лоренцо понял, что не может этого допустить. Не из сыновней любви – это чувство было ему чуждо, – а из отвращения к такой банальной, предсказуемой жестокости. Джованни Мочениго был мастером игры, но играл он по старым, скучным правилам. Это требовало вмешательства.

– Простите, синьор, – вдруг сказал Лоренцо, делая шаг вперёд. Его голос прозвучал громко и чётко в гробовой тишине кабинета.

Все взгляды устремились на него. Пьетро с ужасом потянул его за рукав, но Лоренцо не обратил внимания.

Джованни Мочениго поднял бровь.

– Да, юноша? Ты хочешь добавить что-то к раскаянию твоего отца?

– Не совсем, – сказал Лоренцо. Он улыбался. Это была та же улыбка, что появилась у него после падения в канал. – Я просто хочу прояснить один момент. Вчера я сказал, что ваш сын контрабандист и коррупционер.

Альвизе выпрямился, его лицо исказила гримаса ярости.

– Как ты смеешь!

– Я не закончил, – вежливо парировал Лоренцо. – Я хотел сказать, что был неправ. Ваш сын – не контрабандист и не коррупционер.

В комнате снова повисла тишина. Пьетро смотрел на сына с немым воплем, не понимая, к чему он клонит.

– Он – любитель мальчиков из труппы бродячих комедиантов, что играют сейчас у Сан-Джакомо, – закончил Лоренцо с той же безмятежной улыбкой. – И платит им за услуги теми же османскими тканями, что провозит мимо таможни. Так что, технически, я всё же был прав насчёт контрабанды. Но мотивировало его, уверяю вас, не жадность, а любовь. Прекрасное, возвышенное чувство, не так ли?

Сказать, что в кабинете воцарилась тишина, – значит не сказать ничего. Воздух застыл, стал густым, как смола. Пьетро ди Арджента медленно, как в дурном сне, опустился на колени, его лицо было белым, как мел. Альвизе Мочениго стоял, открыв рот, не в силах издать ни звука, его глаза вылезали из орбит.