Стирая тебя

© Джилл Рейн, 2025

ISBN 978-5-0068-1336-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Той, чьё молчание стало моим самым громким чувством. И той, ради которой я был готов разбиться, лишь бы однажды услышать твоё «можно»»

Услышал ли?

Пролог

Бывают моменты, которые врезаются в память не яркой вспышкой, а тихим, но неизгладимым шрамом. Я всегда считал, что самое важное случилось со мной в пятнадцать. Тогда я был уверен, что это начало. Но я ошибался. Это было началом конца.

Мой мир и до того был неброским, состоящим из полутонов. Я привык быть фоном в чужих жизнях – тихим одноклассником, сыном, учеником. Существовать, не живя, наблюдая со стороны за чужими яркими красками, которых у меня никогда не было.

Та зима впилась в меня ледяными зубами. Помню хрупкий узор на стекле, похожий на паутину треснувших нервов. Воздух в классе был густым и спёртым – пахло мокрой шерстью, дешёвой колбасой из столовой и всеобщей усталостью, которую мы тащили на себе, как мокрые пальто.

Единственным лучиком в этом сером дне должен был стать урок Анны Сергеевны. Её математика была похожа на игру, на искусство. Но всё пошло под откос ещё за завтраком.

«Анна Сергеевна заболела. Заменяет Валентина Васильевна» – написала наша классная в общем чате. У меня внутри всё оборвалось и провалилось куда-то в бездну. Валентина Васильевна. Её голос – скрип неухоженной двери в пустом доме. Её взгляд – буравчик, который вкручивается тебе в лоб, выискивая вину уже в самом факте твоего существования.

«Опять она. Сейчас опять начнётся», – пронеслось в голове, и я попытался сбежать. Не физически – мысленно. Уйти в свои горы, в белизну и тишину, в линии на бумаге, где я был хозяином. Но сегодня даже рисование не спасало. Её каблуки, отбивающие дробь по полу, вышибали меня из любого укрытия.

– Юра, к доске!

Это прозвучало как приговор. Я шёл, чувствуя на спине тяжёлые, сочувствующие взгляды одноклассников. Решал уравнение, стараясь не поднимать глаза. Боялся увидеть этот взгляд.

– Неверно! – её голос рассёк воздух, как хлыст. – Опять в облаках витаешь? Может, поведаешь нам, что там такого интересного?

Смех класса. Громкий, неровный. Я вжал голову в плечи, сжал кулаки. «Просто перетерпи. Осталось сорок минут. Тридцать девять. Тридцать восемь…»

Я уже почти растворился в этой анестезии отчаяния, когда Саша ткнул меня локтем в бок, выдернув из оцепенения.

– Ты к Полине?

Я уставился на него, не понимая. Мозг отказывался складывать слова в смыслы.

– К какой Полине?

– Ну, к нам приехали на соревнования. И она с ними. Думал, ты знаешь её…

И тут сердце ёкнуло. Резко, нелепо, болезненно. Совсем не так, как в глупых книжках. Как будто кто-то впустил в душную комнату ледяной сквозняк. Незнакомое имя. И уже – ёкнуло.

– Они ещё здесь?

– Может быть…

Я поднял руку, пробормотал что-то невнятное про туалет и вывалился в коридор. Лестница пролетела под ногами сама собой, сердце колотилось где-то в горле.

Так оно и началось. Это проклятое, прекрасное, разрушительное начало. Или самая правдоподобная из всех моих иллюзий.

Глава 1. Имя из ниоткуда

За несколько дней до этого я стоял в том же коридоре, прислонившись лбом к холодному стеклу окна. На перемене вокруг кипела жизнь – громкий смех, толкотня, обрывки споров. Ко мне никто не подходил.

Я был прозрачен, как это стекло. Невидимка. И в какой-то момент я поймал себя на мысли, что даже не слушаю этот шум. Я просто рисую в голове контуры далёких гор на грязно-белом небе за окном. Мой мир был здесь, внутри черепа. Безопасный, предсказуемый, молчаливый и насквозь пропитанный одиночеством. Это была моя норма.

В тот день я не успел. Это осознание накрыло меня не сразу. Сперва была просто пустота за стеклянными дверьми. Темнеющий зимний вечер. Снежная пыль, кружащаяся над пустой парковкой. Ни души. Они уехали. Всё.

И тогда это случилось. Расстояние от школьного порога до следов шин на асфальте – следов их автобуса – внезапно превратилось в пропасть. В целую вселенную, которую мне не преодолеть. Между «увидеть» и «так и не узнать» легла вечность. Обычно я легко отпускаю такое. Не сложилось – и ладно, не велика потеря. В моём сером мире не появлялось новых красок, потому ничто не уходило, оставляя после себя боль.

Но в тот раз… тогда внутри что-то щёлкнуло. Сработало с неумолимой чёткостью. Я провёл весь оставшийся день в странном, пограничном состоянии. Будто потерял кошелёк с чем-то бесценным внутри, который даже не успел рассмотреть. Потерял навсегда.

Всё, что у меня было – это имя. Полина. Оно звенело в голове навязчиво, как единственная нота, застрявшая в проигрывателе. Обещание, которое никто не давал. Начало стихотворения, которое я боялся дописать.

«С ума сойти, – ловил я себя на мысли снова и снова, – почему я вообще об этом думаю?». Я не видел её. Не слышал её голоса. Не знал, как она двигается, о чём молчит, как смеётся. Ни-че-го. Но было уже поздно – любопытство переросло в навязчивую идею. В болезнь. Я допрашивал всех. Одноклассники пожимали плечами, учителя отмахивались. Даже библиотекарша, знающая обычно всё обо всех, развела руками:

– Полина? Не припоминаю. Из другой школы, говоришь?

Только Саша – мой спаситель и мучитель в одном лице – в итоге сдался под напором и выдал. Скинул ссылку на её профиль. Там было всего несколько фото. Скупой, размытый цифровой след. Словно она лишь на мгновение прикоснулась к этому миру и вот-вот исчезнет.

Я увеличивал каждое изображение до предела, вглядывался в пиксели, в тени, в смазанную улыбку вполоборота. Короткие волосы. Взгляд исподлобья – дерзкий и ранимый одновременно. И глаза… Голубо-серые, как зимнее небо в сумерках. В них был какой-то вызов.

«Красивая…» – пронеслось вихрем в голове. И тут же, следом: «Сильная». Так обрезать волосы – это ведь жест. Поступок.

Её страница молчала. Глухо, беспросветно. Больше месяца – ни единого выхода в сеть. Я обновлял ленту раз десять за вечер, будто пытаясь вызвать призрак, выманить её из небытия силой своего отчаянного желания. Ничего. Тишина. Она была похожа на крепость с наглухо закрытыми воротами.

Прошли дни, а я всё возвращался туда. Мысли о ней преследовали меня везде, превращаясь в навязчивый ритм, отбивающий такт в висках: «Полина… Полина… Полина…». Даже в музыкалке.

Я шёл на урок, почти не чувствуя под ногами земли. Уроки фортепиано превратились в ад. Пальцы деревенели, забывали каждую паузу, каждый пассаж. Я играл с чудовищными ошибками, сбивался, фальшивил. Преподавательница качала головой, её голос звучал как из-под воды:

– Ты сегодня не здесь. Совсем не здесь. Где твоя голова?

Я и сам не знал. Она была там – в холодном экране телефона, в трёх случайных фотографиях, в этих глазах, которые теперь преследовали меня повсюду.

Вернувшись домой, я снова зашёл в её профиль. Это стало моим ритуалом отчаяния. Ничего. Ни новой зацепки, ни намёка на жизнь. Может, Саша ошибся? Может, её вообще не существует? А может, она просто где-то далеко – и даже не подозревает, что кто-то уже зациклился на ней, на её образе, выстроенном из ничего.

Я машинально открыл чистый лист в альбоме. Карандаш сам водил по бумаге, выводил контуры – резкие, нервные. Короткие волосы, линия скулы, взгляд, устремлённый куда-то мимо меня. Я не видел её по-настоящему, но мои руки уже выучили её наизусть. Оставалось только ждать. И надеяться. Это было самое невыносимое.

Глава 2. Ожидание

Так прошёл месяц. Целая вечность. Она так и не появилась на той старой странице, будто её и не было никогда. Но я, словно одержимый, каким-то чудом откопал её Инстаграм (Здесь и далее Instagram принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой на территории РФ).

Написал. В ответ – оглушительная, унизительная тишина. «Но чего я вообще ожидал?» – с горькой, едкой усмешкой подумал я тогда. Конечно, ничего.

У меня появилась новая, жалкая привычка: ночами напролёт рассматривать каждую её фотографию, вглядываясь в пиксели, пытаясь прочесть историю за каждым снимком. Желание заговорить с ней стало физическим – комом в горле, ноющим давлением под рёбрами.

Я ловил себя на том, что выискиваю её лицо в толпе на улицах, в автобусах, в школьной столовой. Каждая тёмноволосая девушка с короткой стрижкой на секунду заставляла сердце делать кувырок – пока не оборачивалось чужое, незнакомое лицо.

Одержимость пожирала меня изнутри. Однажды я дошёл до точки абсурда – доехал до торгового центра, где, по словам Саши, тусовались ребята из её школы. Просидел час в кафе с видом на вход, пил остывший капучино и чувствовал себя законченным кретином, поджигателем собственной жизни. Её, конечно, там не было. Я словно ждал призрака.

И в конце февраля, когда я уже почти выдохся и смирился, случилось то, чего я не ждал. Она ответила. Но не на сообщение. Она ответила на мою историю. На тот самый рисунок – старую церковь на окраине, которую я рисовал, потому что она казалась такой же одинокой и непонятой, как я сам.

Я онемел. Она ответила. Мало того – она ответила с другой страницы. И тут до меня дошло: теперь-то я понимал, куда она пропала. Она просто ушла туда, подальше от всего.

Я моментально добавил её в друзья, не думая, не рассчитывая. Наверное, это выглядело отчаянно и жалко. Но в тот момент мне было плевать. Я был оглушён, сбит с ног этим простым уведомлением.

Перед тем как написать, я десять раз переписывал первое сообщение. Сначала пытался шутить, потом быть глубоким, потом просто отправил смайлик. В итоге стёр всё и выдохнул в телефон: «Привет. Не думал, что ты ответишь».

Мы начали общаться. Слова текли сами, легко и странно естественно, будто мы не начинали разговор, а просто подхватили его с того места, где когда-то бросили. Уже стемнело, мне нужно было ложиться спать. Я с трудом заставил себя пожелать ей спокойной ночи и выключил телефон. Всё ещё казалось, что я сплю и вот-вот провалюсь в жёсткую, неприглядную реальность.

Утром я первым делом потянулся к телефону. Это была явь. Я отправил короткое «Доброе утро» и спросил, выспалась ли она. По пути в школу пришёл ответ. Не текст. Голосовое сообщение.

Я помню его до сих пор. Такая мелочь – десятисекундный фрагмент звука – врезалась в память намертво. У неё был… очаровательный голос. Тёплый, с лёгкой, сбивающей дыхание хрипотцой, будто она только что проснулась или долго, от души смеялась.

«Ещё немного, – поймал я себя на мысли, сжимая телефон в потной ладони, – и я начну думать, что в ней прекрасно абсолютно всё. Даже эта хрипотца. Особенно она».

Странно. Почему я думаю о ней так, будто она уже успела всем завладеть? Я отогнал эти мысли и побежал на урок. Весь день я был не в себе.

Цифры, формулы, даты – всё расплывалось, тонуло, уступая место единственному, навязчивому звуку: эху её голоса. Мне хотелось слушать его снова и снова, до самого конца.

На истории учительница вызвала меня к карте и спросила про дату Куликовской битвы. Я выпалил, не думая: «1380 год… как год её рождения». Класс взорвался хохотом. Я готов был провалиться сквозь землю, сгореть на месте от стыда и восторга одновременно. Потому что она была там, в этой ошибке. Она была везде.

Так и пошли наши дни. Мы общались каждый вечер. Я узнавал её: её язвительный смех, её упрямство, её внезапную, обезоруживающую нежность. Она была такой смешной и милой, когда спорила со мной. В те моменты я называл её солнышком.

– Я не солнышко, – фыркала она.

– Тогда тучка, – предлагал я, глупея с каждой секундой.

– Тучка, – соглашалась она, и это звучало как наша маленькая, никому не ведомая тайна.

В тот период я был по-настоящему, до головокружения, счастлив. Мне просто безумно хотелось быть рядом – даже если эта близость была через холодный экран. Я ещё не задумывался, что это могут быть чувства. Настоящие, взрослые, беспощадные. Те, от которых потом сходят с ума и болеют месяцами.

Но вскоре случилось то, что впервые пошатнуло эту хрупкую, идеальную картинку. Будто кто-то провёл трещину по стеклу, через которое я смотрел на неё. И свет в нашей идеальной комнате впервые померк.

Глава 3. Первые трещины

Я, конечно, понимал. Где-то на дне сознания теплилась чёткая, неумолимая мысль: я ей не интересен. Рано или поздно она исчезнет. Но я не ожидал, что это случится так внезапно и так тихо – не хлопнув дверью, а просто затихнув, как ненужный радиоприёмник.

Спустя три недели после начала нашего… чего? Общения? Иллюзии? Я осторожно, с тысячью оговорок, намекнул Полине, что мы стали говорить реже. Она, кажется, уловила намёк – но её это не задело. Ни капли. Мы скатились к паре вежливых, пустых сообщений раз в два дня. И на этом всё. Конец.

Я панически не хотел её терять. Эта девушка с зимними глазами стала единственным источником кислорода в моём затхлом мире. Тем, ради кого хотелось дышать.

А потом я стал ловить себя на мысли, что думаю о ней постоянно. Навязчиво, болезненно. Хочу быть рядом, знать каждую мелочь, каждый вздох. Хочу раствориться в ней, стать частью её мира, даже если это будет всего лишь цифровая пыль на экране её телефона.

Когда я прислал ей рисунок церкви с надписью «Напоминает тебя», она смущённо улыбнулась и отложила телефон.

«Перестарался, – пронеслось у неё в голове с лёгким раздражением. – Слишком пафосно. Слишком… много». Ей стало неловко от моей интенсивности, от этой голой, ничем не прикрытой потребности в ней.

Тогда до меня наконец допёрло. Окончательно и бесповоротно. Она мне нравится. По-настоящему. Так, что сводит с ума.

Я не помнил больше ничего из своей жизни – только те клочки, что были с ней. Каждое её сообщение, каждый смех в голосовых, каждое «тучка»… Всё остальное превратилось в серый, беззвучный фон. Пожалуй, мне стоило думать о ней меньше. Но было уже поздно. Я горел.

Был март. Середина месяца, за окном – противная, промозглая слякоть. Я несколько раз пытался признаться ей – неуверенно, намёками, будто проверяя прочность льда под ногами. Но все мои попытки тонули в её вежливом, отстранённом молчании. В конце концов, мне хватило дурости или отчаяния спросить прямо, в лоб:

– Скажи… тебе нравится кто-то?

Короткое «да» в ответ стало приговором. Я физически почувствовал, как земля уходит из-под ног, оставляя лишь ледяную пустоту. Я сразу же пожалел о своём вопросе. Она перестала со мной общаться почти полностью. Это была моя вина – я переступил невидимую грань, полез в душу с грязными ботинками.

Именно в это время в моей жизни появился он. Витя. Он активно писал мне, комментировал рисунки, словно старался стать ближе. Тогда это казалось милым совпадением.

Он оказался интересным собеседником – с ним было легко, и я, глупец, начал доверять ему. Я вывалил на него всё – свою тревогу, свои чувства к Поле, её молчание. Он посочувствовал, поддержал… Теперь-то я понимаю почему. Он ведь просто вёл разведку.

Но тогда я был слеп. Слишком наивен. Слишком одинок. Моё состояние медленно, но верно тянуло меня на дно. Прямо до того самого дня, когда всё окончательно перевернулось…

Глава 4. Ножницы и надежды

Быть тихим – не значит быть пустым. Внутри меня бушевали целые миры, которые я никому не показывал. Обрывки недописанных песен, вспышки будущих рисунков, тихий рой мыслей, которые я никогда не решался озвучить.

Мои длинные, тёмные волосы были не просто причёской. Они были баррикадой. Надёжным укрытием, за которым можно было спрятать смущение, робкую улыбку или боль. Они были моей привычной униформой и моей же тюрьмой.

Полина с утра чувствовала странное беспокойство, лёгкую дрожь под кожей. Воздух был наполнен током, будто вот-вот ударит молния. Она рассеянно листала ленту, почти не заметив мелькнувшее в сторис подруги знакомое лицо.

Палец замер. Она прокрутила назад. Это был он. Но… точно ли? Что-то было не так. Изображение было зернистым, но силуэт казался чужим. «Неужели это… Юра?» – прошептала она беззвучно, увеличивая картинку, пока пиксели не поплыли. Она пыталась разгадать эту загадку, почувствовать что-то знакомое в этом новом образе.

Мысль родилась ещё в декабре, в самые короткие и тёмные дни, и с тех пор точила меня изнутри, как навязчивый мотив. Подстричься казалось предательством. Добровольно разрушить собственную крепость. Но в этой идее жил и ослепительный огонёк – обещание головокружительной, пугающей свободы.

Я застрял на пороге, одной ногой в тёплом прошлом, другой – над пропастью возможного будущего. Я ждал, медлил, трусил. Но наступил апрель, а с ним – резкий, пьянящий запах влажной земли и сирени, который требовал перемен. Время пришло.

Холодные ножницы щёлкнули у виска с окончательным, необратимым звуком. Прядь за прядью тяжёлая тёмная завеса падала на пол. А потом загудели машинки, обнажая кожу на затылке и висках, и по коже побежали мурашки от незнакомого прикосновения воздуха. Я не смотрел в зеркало, пока парикмахер не закончил.

И тогда я увидел другого. Незнакомца с открытым взглядом, пронзительным и уязвимым. Его шея казалась тоньше, скулы – резче, а в глазах читался немой вопрос.

Рука сама потянулась на привычное место, чтобы откинуть непослушную прядь, и повисла в воздухе, наткнувшись на пустоту. Лёгкий холодок на коже щекотал нервы. Это был я. И это был не я. Это был тот, кем я мог бы стать.

Полина пересмотрела фото ещё раз, потом ещё. Да, это определённо он. Но стрижка… Короткая, почти дерзкая, она открывала лицо, делая его старше, серьёзнее, обнажая что-то сокровенное. «Интересно…» – пронеслось в голове лёгкой, едва пойманной мыслью. Она бы прошла мимо, не узнай она его в тот миг.

В школе многие округляли глаза: «Зачем? Ты же их так отращивал!». Я лишь пожимал плечами, но внутри не чувствовал ни капли сожаления. Казалось, я сбросил десятикилограммовый груз, который таскал годами, даже не замечая тяжести. Мир стал видеть больше меня – и это пугало и опьяняло одновременно.

И самое невероятное: именно это стало тем крючком, на который поймалось внимание Полины.

– Где волосы, человек? – это сообщение всплыло на экране первым за несколько недель молчания. Я перечитал эти слова раз пятнадцать, выискивая в них скрытые нотки: насмешку, удивление, интерес.

Полина не сдержалась. Отправила почти на автомате, повинуясь внезапному порыву. И сразу же захотела отозвать сообщение, схватившись за телефон, – но было поздно: три точки в пузыре уже сигналили, что я печатаю ответ. И она, поймав себя на затаённом ожидании, с любопытством наблюдала за экраном.

Потом она объяснила: видела меня в сторис одноклассницы – там, на заднем плане, с новой стрижкой. Сначала не узнала, присмотрелась – и только потом опознала.

– Выглядишь… иначе, – написала она.

И я ломал голову, пытаясь расшифровать: комплимент это или просто констатация факта. Было одновременно смешно и до глупости трогательно. Так и завязался наш новый диалог. Мы говорили ни о чём – о жизни, о мелочах, о том, что происходит вокруг. Ничего важного. Но для меня это значило всё.

Каждое её сообщение было глотком свежего воздуха после долгого удушья. Потому что существование без её слов превращалось в монотонную, серую пустыню.

Я жил своей обычной жизнью: школа, дом, музыка. Но теперь изредка на экране телефона вспыхивало её имя. Каждое новое сообщение – короткое, редкое, но бесконечно значимое – заставляло сердце биться чаще, сбиваясь с ритма. Я не мог выкинуть её из головы. Да и не хотел.

А в апреле случилось ещё кое-что. То, что перевернуло всё с ног на голову. Событие, о котором я тогда ещё не подозревал, но которое уже стучалось в мою дверь – тихо, но настойчиво. Но это уже история про другого человека…

Глава 5. Игра вслепую

Семнадцатое апреля. Календарь отмечал обычный день, но судьба уже занесла руку, чтобы перелистнуть страницу моей жизни. Резко, с грохотом. Мой педагог по фортепиано предложил поучаствовать в конкурсе. Я согласился – из вежливости, из привычки быть удобным, не создающим проблем мальчиком.

Тогда я ещё не знал, что встречу там человека, который на целый год станет моим личным наркотиком – сладким, болезненным и разрушительным. Год, который перевернёт всё, а уйдя, оставит после себя лишь осколки и один-единственный вопрос: «А было ли что-то настоящее?».

Но я забегаю вперёд. Раньше разговоры о чувствах давались мне тяжело. Я не понимал, какие эмоции считать «правильными», будто во мне отсутствовал некий социальный компас, выданный остальным при рождении.

Моё восприятие мира было другим – более тихим, более острым и одновременно более растерянным. А может, я просто боялся в этом признаться даже самому себе.

Мы приехали на место. Чужая школа, пахнущая мелом, старым паркетом и концентрированным человеческим волнением. Сдав вещи в классе, превращённом в гардероб, я затерялся в задних рядах актового зала.

На сцене разыгрывался мой друг, его пальцы порхали над клавишами с лёгкостью, мне неведомой. И тут дверь приоткрылась, впустив луч света с коридора, и в нём возникла она.

Эта девушка появилась так же внезапно, как промелькнувшая за окном птица – мимолётным пятном на фоне серой реальности. Я даже толком не разглядел её, но что-то настойчиво ёкнуло внутри – тревожно и назойливо, как заноза.

Я вышел в коридор под предлогом попить воды, но на самом деле надеясь её найти.

– Опять? – с горькой иронией укорял я себя. – У меня что, дурная привычка – бегать за незнакомыми тенями, выискивая в них черты Полины?

На тот момент познакомиться не удалось. Да я и боялся. Первый неудачный опыт успел поселить во мне сомнения, словно я шёл по тонкому льду, и каждый шаг мог обернуться провалом в ледяную воду.

Настала моя очередь. Я по себе знаю – я страшно нервничаю, и это всегда меня подводит. Как только я сел за рояль, отточенные до автоматизма пассажи испарились из памяти. Пальцы стали деревянными, били мимо клавиш, фальшивили.

Я с трудом дополз до последнего аккорда, чувствуя, как пылают щёки и в висках отдаётся тяжёлый, неровный стук собственного сердца. Я облажался. Перед залом, перед строгими лицами жюри… и, возможно, перед той самой девушкой, чей призрачный образ теперь навсегда смешался с позором.

Милана в это время сидела в третьем ряду. Она смотрела на этого странного парня с растрёпанными тёмными волосами и большими, испуганными глазами оленя, попавшего в свет фар. Ей стало его почему-то искренне жалко. Не как музыканта – а как человека.

В его неудаче было что-то такое обнажённое и беззащитное, что кольнуло её в самое сердце. Она сама часто чувствовала себя не в своей тарелке, не соответствующей чьим-то ожиданиям, и его паника, его стремление поскорее убежать с глаз долой были ей до боли знакомы.

Это была не жалость снисхождения, а скорее мгновенное узнавание родственной души – такой же неуверенной и легкоранимой за внешним фасадом.

На ватных ногах я выбрался на улицу – глотнуть воздуха, позвонить маме в тщетной надежде на спасительную ложь поддержки. Но вместо этого получил лишь сухие, привычные упрёки: «Мало занимался! Сам виноват!». Фраза, отчеканенная в моём мозгу, как приговор. Во всём всегда виноват был только я.

Мне хотелось раствориться в прохладном апрельском воздухе, стать частью этого ветра, который ничего не чувствует. Но надо было возвращаться за вещами. И вот, когда я вернулся в здание, я снова увидел её. Ту самую незнакомку.

Вблизи она оказалась ещё прекраснее – неброской, тонкой красоты с умным, внимательным взглядом и лёгкой улыбкой, трогавшей уголки губ. Я всё ещё боялся подойти. Вместо этого я начал расспрашивать о ней другую девочку, с которой она пришла. Та, недолго думая, сразу подошла к ней и громко, на весь коридор, объявила: «Эй, с тобой хотят познакомиться!».

Я готов был провалиться сквозь шахматную плитку пола. Никогда ещё я не чувствовал такой оглушительной, всепоглощающей неловкости. Казалось, все стены смотрят на меня и смеются. Её звали Миланой. Имя, звучавшее как музыкальная фраза, с лёгким, тёплым южным оттенком.

И она… неожиданно обняла меня. Неловко, по-дружески, но искренне. Это был жест, который говорил громче слов: «Всё в порядке. Я понимаю. Я не осуждаю». И в этот миг моя стена стыда дала трещину.

Мы решили пойти прогуляться в парк неподалёку. К нам присоединился ещё один парень, чьё имя и лицо стёрлись из памяти почти сразу – он был лишь фоном, статистом в начавшемся спектакле.

Прогулка была странной, сюрреалистичной. Мы говорили о чём-то простом – о музыке, о школе, о призрачных мечтах. А я чувствовал себя не в своей тарелке, будто играл роль в чужой пьесе, слова которой никак не получалось запомнить.

В какой-то момент подул колючий апрельский ветер. Я был в одной тонкой рубашке с коротким рукавом и невольно задрожал.

Милана тут же, не раздумывая, накинула на мои плечи свой тёплый китель.

– Держи, а то замёрзнешь.

Боже, это было так потрясающе мило… и так смущающе. Но в тот момент я почувствовал себя нелепо – будто я хрупкая девчонка, которую нужно защищать и согревать. А должен был быть наоборот. Моё мужское самолюбие, и без того подраненное провалом на сцене, зашевелилось червячком сомнения.

Когда она накидывала на меня китель, её пальцы случайно коснулись моей шеи. Она почувствовала, как я вздрогнул от прикосновения. «Надо же, он и правда замёрз», – подумала она, ошибочно приняв эту нервную дрожь за озноб.

Мы совсем не заметили, как время ускользнуло от нас, и мы в итоге опоздали на церемонию награждения. Всё это время я находился рядом с Миланой, и мне почему-то было с ней непривычно спокойно и легко. Подозрительно спокойно до оцепенения, будто мир замер в преддверии чего-то неминуемого.

Я был удивлён, обнаружив своё имя на третьем месте в списках. За тот провал? Нелепая, насмешливая подачка. Милана же получила первое. Жаль, что мне не удалось услышать её игру – я был слишком занят собственным малодушием.

Время, отпущенное нам, истекло. Мы обменялись контактами – судорожно, наспех, и я уже цеплялся за эту ниточку как за спасение. Мы попрощались, и я поймал на себе её взгляд, садясь в машину. Дверца захлопнулась, и мир за стеклом поплыл, унося с собой её образ.

Милана смотрела вслед уезжающей машине, сжимая в руке телефон. Она уже открыла наш чат, палец замер над клавишами. Ей было интересно. В моём неровном дыхании, в растерянном взгляде, в этой смеси таланта и паники была какая-то загадка, которую ей захотелось разгадать. «Пусть первый напишет он», – решила она с лёгким, почти инстинктивным кокетством, которое диктовали ей её правила игры. Ей нравилось чувствовать себя той, кого добиваются.

Я написал ей почти сразу, как только мы отъехали. Не мог сдержаться. Ждать ответа пришлось недолго – объективно, всего пару минут. Но эти минуты растянулись в мучительную, унизительную вечность.

Каждый тик секунд отзывался в висках тяжёлым, нервным стуком, смешиваясь с рёвом мотора и упрёками матери, которые всё ещё витали в воздухе машины.

Я вернулся домой. Всё ещё обиженный. Слова мамы висели на мне тяжёлым, мокрым плащом. Сквозь зубы, больше для галочки, я рассказал ей о Милане – она отреагировала с ледяным равнодушием. Может, так оно и к лучшему.

Милана, как выяснилось, появлялась в сети редко. Мне пришлось ждать её ответа весь вечер. Время текло густо и медленно, как расплавленная смола. Я метался по комнате, будто затравленный зверь в клетке, то ударяя по клавишам пианино бессмысленными, разрозненными аккордами, то царапая карандашом по бумаге бесформенные линии.

Всё валилось из рук. Мысли путались, накатывая тяжёлыми валами, а сердце стучало где-то глубоко в горле, мешая дышать. Это было знакомое, пожирающее чувство тревоги. Надежды. То самое, из-за которого я всегда обжигался.

Ближе к ночи нам всё-таки удалось пообщаться. Говорили о чём-то незначительном, пустом – о внезапно нагрянувшем дожде, о случайно услышанной песне по радио, о том, что ели на ужин.

Всё это было мило, удобно и абсолютно ничего не значило. Этот светский трёп никак не мог утолить тот ненасытный голод, что разгорался внутри – голод по чему-то настоящему, по искре, по глубине. И в этот самый момент мной овладела слепая, отчаянная решимость.

До сих пор не понимаю, что на меня нашло. Будто какая-то тёмная, затравленная часть моей души, та самая, что так боялась снова остаться одной, прорвала плотину и вырвалась наружу. Открыв переписку, я выдохнул это одним махом, почти не глядя на экран, боясь передумать:

– Я не люблю терять время. Может, ты даже не согласишься, но… Ты будешь моей девушкой?

И всё. Никаких объяснений, никаких предисловий. Голая, наивная, отчаянная просьба, больше похожая на крик о помощи, брошенный в пустоту. Разве так бывает? Разве можно предлагать отношения человеку, которого знаешь всего несколько часов и с которым не говорил ни о чём важнее погоды?

Это было чистейшей воды безумием. Жестом человека, который тонет и в панике хватается за первую же соломинку, не думая о том, выдержит ли она. Я не выдержал напряжения ожидания. Выключил телефон, резко отшвырнул его на кровать, как раскалённый уголёк, и уткнулся лицом в подушку, пытаясь заглушить накатившую волну стыда и паники. Глупо. Отчаянно. Нелепо.

В тот момент я не думал, что буду жалеть об этом. Я думал только об одном: я хочу перестать чувствовать эту разъедающую пустоту. А она – та самая тихая, улыбчивая гавань – казалась единственной, кто может её заполнить. Пусть даже ненадолго. Пусть даже ценой последующей, ещё более сокрушительной боли.

Глава 6. Геометрия лжи

Внутри меня бушевала гражданская война. Одна часть, холодная и рациональная, кричала, что это чистейшее безумие – предлагать отношения человеку, которого ты видел несколько часов. Другая – затравленная, одинокая – шептала, что так и должно было случиться, что это судьба, последний шанс вырваться из пустоты.

Я ловил себя на том, что постоянно проверяю телефон, и это чувство зарождающейся зависимости, этого щемящего ожидания, пугало меня больше всего. Она игнорировала мое сообщение двадцать долгих минут. Каждая секунда этого ожидания была мелким, острым камушком, сыплющимся в бездонный колодец внутри меня.

Я уже рисовал в воображении, как она смеется надо мной с подругами, как показывает им мое отчаянное, наивное предложение. Но потом пришел ответ. Сухой, безэмоциональный, лишенный всякого романтизма:

– Ладно, почему бы и нет? Давай попробуем.

Именно в тот день и начались мои первые серьёзные отношения. Сердце запрыгало от истеричной, нервной радости, на время затмив все тревоги. Я не видел в её фразе равнодушия. Я видел только спасение.

Сначала наше общение было лёгким, но странно скованным, будто мы оба играли роли из чужого сценария. Мы пытались узнать друг друга, но между нами висела невидимая стена.

Она часто исчезала, игнорируя мои сообщения по несколько часов, оправдываясь «занятостью» или «усталостью». Я же, ничего тогда не понимая в отношениях, слепо верил. Верил её улыбке на аватарке, её голосу в редких голосовых, её немногословным ответам.

С появлением Миланы терзания о Полине будто притихли, отступили на второй план, придавленные грузом новой реальности. По крайней мере, мне так тогда казалось. Я не понимал, что одна боль просто пришла на смену другой, сменив декорации, но не суть пьесы.

Дни текли спокойно, и ничего не предвещало беды. Пока в один из вечеров я не обнаружил в просмотрах своих историй некоего Кирилла. Того самого «друга», о котором Милана когда-то обмолвилась мимоходом. Сердце ёкнуло, издав тот самый знакомый, тревожный звук сжатия, но я попытался заглушить подозрения.

– Просто друг, – сказала она когда-то, и я, как дурак, поверил. Милана постаралась замять это шуткой и быстрым изменением темы, и мне ненадолго удалось успокоить разбушевавшихся внутри демонов.

Прошло пять дней. И снова это имя – Кирилл – в списке просмотров, дразнящее и вызывающее тошнотворную, липкую тревогу. Я не выдержал и, не в силах больше терпеть это щемящее недоумение, написал прямо и резко, как умел, без предисловий и церемоний:

– Привет. Кто ты и зачем смотришь мои истории?

В ответ – лишь холодная, всепоглощающая тишина. И надпись «Прочитано». Она была хуже любых оскорблений. Она была игнорированием, стиранием моего существования.

Минуты растягивались в часы. Я метался по комнате, то хватая телефон, чтобы проверить, не пришёл ли ответ, то швыряя его на кровать с таким чувством, будто держал в руках раскалённый уголь.

В голове стучало: «Почему молчит? Что это значит?». Тело отзывалось на панику ледяной тяжестью в животе и ватностью в ногах.

Я пытался заниматься чем угодно – включил фильм, раскрыл книгу, сел за пианино. Но пальцы не слушались, буквы расплывались, а с экрана на меня смотрело лишь собственное отражение – бледное, с перекошенным от непонятной тревоги лицом.

Ночь я провёл в тревожном, поверхностном сне, просыпаясь от каждого шороха и каждый раз первым делом хватая телефон. Экран оставался тёмным и безмолвным. Это молчание было хуже крика. Оно затягивалось, как гнойная рана, и к утру первоначальная досада сменилась гулкой, холодной пустотой. Я чувствовал себя дураком, на которого просто перестали обращать внимание.

Спустя почти сутки мне пришло сообщение от некой Виктории, как я понял, подруги того самого Кирилла.

– Что тебе нужно от моего друга? Кто-то запрещает ему смотреть твои истории? – её тон был колючим и агрессивным.

Я, стараясь сохранять остатки спокойствия, сквозь зубы выдавил ответ:

– Ничего не мешает. Просто мы незнакомы.

И тогда пришёл ответ, перевернувший всё с ног на голову, обрушивший хлипкий карточный домик моего спокойствия:

– Он ревнует тебя к своей девушке.

В голове всё смешалось. Мысли налетели друг на друга, сшибаясь и не находя выхода. «Я немного не понял… Кто его девушка?» – отправил я, уже чувствуя, как на дне желудка образуется тяжёлый, ледяной ком.

Я медлил несколько секунд, прежде чем написать имя, всем существом надеясь, что ошибся.

– Милана? – выдавил я и замер, вжавшись в спинку кресла.

Утвердительный ответ обрушился на меня сокрушительным грузом. Я физически ощутил, как земля уходит из-под ног, оставляя висеть в безвоздушном пространстве лжи.

Следующие несколько часов прошли в оцепенении. Я не плакал, не злился. Я просто сидел на краю кровати, уставившись в стену, и перематывал в голове каждый наш разговор, каждую её улыбку, каждое «милое» оправдание её занятости.

Всё обретало новый, ужасающий смысл. «У неё есть парень. Всё это время… был парень». Это открытие не приходило единым горьким осознанием – оно накатывало волнами, снова и снова, и каждый раз это ощущалось как первый удар по лицу.

Тошнотворная слабость, холодный пот на спине, дрожь в пальцах, которую не удавалось унять. Я чувствовал себя не просто обманутым – я чувствовал себя невидимым, ненастоящим. Куклой, которую используют, пока хозяин игры занят чем-то другим.

Только к вечеру следующего дня острая фаза шока начала отступать, смениваясь глухим, тлеющим гневом. Как вообще можно было так поступить? Я чувствовал себя обманутым идиотом, марионеткой, которую дёргали за ниточки, пока она наивно верила в свою значимость.

После нескольких моих гневных, отчаянных сообщений ей, я попытался игнорировать её попытки оправдаться. Просидел так ещё несколько часов, уставившись в одну точку на стене, размышляя о том, что делать дальше.

Неужели так сложно сказать правду? Зачем скрывать? Зачем тогда вообще было соглашаться на отношения со мной, разрываясь между двумя? Я был не человеком, я был лекарством от её скуки, игрушкой для её самоутверждения. В итоге я всё же ответил.

Мне пришлось продираться сквозь длинный, путаный текст её оправданий, где она уверяла, что правда влюбилась в меня, а Кириллу просто боялась сделать больно, что они «уже не те», но он «не отпускает». Это была наша первая серьёзная ссора, хотя отношения только-только начались.

Это чувствовалось как дурной, тяжелый знак, предвестие чего-то худшего, что ждало впереди. Тогда я ещё не понимал, насколько глубока кроличья нора, в которую я прыгнул.

Я видел лишь её слёзы на экране телефона, слышал дрожь в её голосе и… отчаянно хотел в это верить. Моя потребность быть нужным и моя жажда этой иллюзии любви оказались сильнее голоса разума. Мы оба были лжецами.

Я солгал себе, что могу забыть Полину. Она солгала ему, что любит. И теперь мы будем лгать друг другу, потому что правда слишком страшна и для неё, и для меня. Я выбрал не её. Я выбрал соучастника.

Глава 7. Океан в твоих глазах

До моего дня рождения оставалось три дня, а в душе царила не тишь, а запустение. Если быть откровенным – я не чувствовал ничего. Эти даты всегда были для меня не праздником, а скорее меткой на календаре, безжалостным напоминанием: за окном сменяются годы, а внутри по-прежнему зияет пустота, которую не заполнить десятками знакомых лиц.

Да, была семья, были тёплые, обставленные ритуалами ужины. Но даже в кругу самых близких меня не покидало чувство лёгкого, постоянного груза – как от старого, затянувшегося шрама, о котором забываешь, пока не коснёшься его рукой.

После того скандала с Кириллом Милана сделала всё идеально. Она не оправдывалась – она каялась. Призналась, что это был её бывший, с которым она не решалась окончательно порвать из-за жалости, но этот случай стал последней каплей.

Она сказала, что всё объяснила Кириллу, что они больше не общаются, и что для неё теперь существую только я. Она говорила это так искренне, с такой дрожью в голосе, что моя злость растаяла, уступив место странной, щемящей нежности. Я поверил.

Но почему-то даже после этого между нами пробегала холодная, невидимая тень. Она по-прежнему растворялась в тишине на пол дня, а её возвращения сопровождались историями, звучащими чуть слишком гладко, как отрепетированные монологи.

Я гнал от себя подозрения, списывая всё на свою паранойю, на старые раны от Полины. Ведь она же порвала с ним. Всё кончено. И что страннее всего – в этой суматохе образ Полины начал таять, как апрельский снег под первым весенним дождём.

Я не мог понять: это долгожданное облегчение или новая, неизведанная тоска? Я боялся этого затишья. Оно было подозрительным. Мысли о Полине почти отпустили. Но сегодня – в этот день, отмеченный внутренней тишиной, – я позволю себе слабость.

Хочу нарисовать её портрет словами, пока память не стёрла самые важные детали. Пока я не позволил Милане его стереть.

Она высокая, с прямой спиной королевы, не знающей своего трона. Но главное – это её взгляд. В нём тонут целые вселенные. Её глаза – не просто голубые. Это глубина, в которую хочется падать без конца, ощущая одновременно и восторг, и леденящий ужас. В них живёт тайна, которую я так и не сумел разгадать за всё время нашего знакомства. Возможность, которую упустил – или намеренно от себя оттолкнул, испугавшись её масштаба.

Полина – хамелеон в самом красивом смысле этого слова. Она постоянно меняет цвет волос, как бы пытаясь найти тот самый, единственный, который отразит её настроение. Я не знаю, какого оттенка на её голове ещё не было. Разве что… зелёного? Было бы забавно увидеть и такое. К сожалению, за эти три месяца я так ни разу и не увидел её.

Не обнял, не почувствовал под пальцами текстуру её свитера, не уловил запах кожи – вероятно, сладкий, с горьковатым, копчёным оттенком сигарет. Мне до боли хотелось прижать её к себе и замолчать навсегда, остановив время… Чёрт, я снова уношусь в несбыточное. Пора остановиться.

Сам день рождения выдался на удивление серым и плоским, будто кто-то выключил звук у мира. Я заболел – горло саднило, как наждачной бумагой, а температура подползла к отметке 38, накрыв меня свинцовой тяжестью. Лежать в постели в шестнадцать лет – сомнительный подарок судьбы.

Милана не поздравила с утра. Я даже похвалил себя за сдержанность, за то, что не написал ей первым, не стал напоминать о себе, как назойливая муха. Но потом пришло сообщение. От Полины.

Оно было длинным, тёплым, искренним – она помнила мельчайшие детали наших давних разговоров, вплетала их в текст, как золотые нити. Это было… неожиданно. И от этого – вдвойне больно. Потому что именно её словам, словам той, кто был так далеко и так недоступен, я обрадовался по-настоящему. Впервые за этот день что-то ёкнуло внутри – не больно, а тепло.

Полина. Это имя входило в меня как тонкое, отточенное лезвие – остро, почти безболезненно, не оставляя видимых следов, кроме тихого, тлеющего жжения где-то глубоко в груди. Оно разожгло тот самый уголёк, который я пытался затушить.

Вечером Милана всё же вспомнила. Написала сухо, сжато, словно выполняла неприятную обязанность из списка «что должна делать хорошая девушка». Просто «С днём рождения». Без восклицательного знака. Без смайлика. Без всего того, что было в сообщении Полины.

Я в это время делал уроки, пытаясь отвлечься, пил чай с мёдом и чувствовал, как мои шестнадцать лет давят на плечи тяжёлым, незнакомым грузом взрослых решений, обманов и тихих разочарований. В тот вечер я был рад лишь одному – что этот день наконец-то окончен.

Я проживал день за днём, стараясь ловить маленькие моменты: солнечный зайчик, танцующий на стене, вкус свежего хлеба, удачно нарисованный эскиз. Почти получалось. Если бы не она. Полина.

Та самая, чьи глаза жили в моей памяти ярче, чем лица всех, кто был рядом. Океан в её взгляде манил и пугал, суля и спасение, и гибель. Я тонул в нём снова и снова – добровольно, с закрытыми глазами, почти не сопротивляясь. Мне было стыдно за эту слабость. Я боролся – вычёркивал её имя из мыслей, запрещал себе листать её фотографии, заставлял думать о Милане.

Но память оказалась сильнее. Она прорастала сквозь асфальт моей воли, как упрямый одуванчик, пробивалась сквозь бетонные стены разума. И в конце концов я сдался. Позволил воспоминаниям унести себя – как щепку в бурном океане, который когда-то видел в глазах девушки, так и не ставшей моей.

Глава 8. Первый дождь, первая встреча

Май дышал на город пылью и густым, удушающим ароматом сирени, сладким и пьянящим, как невысказанное признание. Я знал от Полины, что их команда КВН должна приехать, но вера в реальность этого события оставалась призрачной, пока я не упёрся взглядом в шершавую бумагу афиши на дверях ДК: «4 мая. Школьная лига. Вход свободный». Чёрные буквы на жёлтом фоне. Приговор. Или приглашение.

Сознание вновь закачалось на грани вымысла и реальности. Мысли метались, как испуганные ласточки в замкнутом пространстве черепа: я увижу её. Не отражение в экране, не набор пикселей, а живую. Мы будем дышать одним воздухом, одним дождём. Тогда ожидание стало изощрённой пыткой. Время текло сквозь пальцы тягуче и медленно, словно густой, тёмный мёд, капля за каплей наполняя сосуд моего нетерпения до краёв.

Утро встретило меня глухим стуком капель по стеклу. Серая, беспросветная пелена за окном казалась мне личным, мелким предательством вселенной. Не сейчас… Только не сейчас. Сообщение Полине: «Приду. Жди» – отправилось само собой, помимо воли, а щёки вспыхнули огнём стыда и ожидания.

Оделся, не думая: чёрное, клетчатое – всё, что, как мне грезилось в самых потаённых фантазиях, могло бы ей понравиться. Выбежал из дома, нарочно оставив зонт в прихожей назло непогоде. Пусть хлещет. Пусть затапливает улицы. Ничто не остановит меня.

К Дому культуры я подошёл промокший до нитки, с ледяными каплями, стекающими с волос на лицо и за воротник. И вдруг замер. Она стояла под раскидистым деревом, вжимаясь в его шершавый ствол, стараясь укрыться от разбушевавшейся стихии.

Длинные, тонкие пальцы сжимали сигарету, дым смешивался с влажным воздухом и её дыханием, окутывая лёгкой, призрачной дымкой. Вредная привычка, – мелькнуло где-то на краю сознания, но тут же утонуло в нахлынувшей волне абсолютной, всепоглощающей нежности. Какое мне, в сущности, дело?

Рядом – её друзья, их счастливый, беззаботный смех тонул в монотонном шуме ливня. Одна из подруг, маленькая рыженькая, тронула её за локоть, показывая на свои новые ботинки. Полина скосила на них взгляд, и на её лице на мгновение мелькнула гримаса лёгкого презрения.

– Ну и тащись со своим совковым вкусом, – бросила она коротко, не повышая голоса, но так, что слова прозвучали на удивление звонко и ядовито.

Смех подруги тут же стих, сменившись растерянным, обиженным недоумением. Мне стало неловко за них обеих, стало жаль эту девочку. Но тут же мысль оправдала Полину: «Она просто устала от дороги. Наверное, эта подруга давно её бесит своим примитивом. Она же не просто так, она всегда насквозь видит фальшь и пошлость. Она имеет право на резкость».

Полина заметила меня первой – промокшего, потерянного, с широко распахнутыми глазами, в которых читалась смесь животного восторга и паники. «Похож на заблудившегося щенка», – пронеслось в голове, и что-то в глубине груди неожиданно и непривычно ёкнуло. Она передала сигарету подруге и сделала шаг вперёд, навстречу колючему дождю и мне.

Она идёт ко мне. Сердце забилось в висках, отдаваясь глухим, неровным эхом в ушах, заглушая шум ливня. Вот уже слышен каждый её шаг, шлёпающий по мокрому асфальту. Вот уже видна каждая отдельная капля, застрявшая в её длинных ресницах, как слеза.

– Привет, – мой голос прозвучал сипло и сдавленно, будто я пробежал марафон, а не стоял на месте.

– Привет, – её улыбка растопила всю серость этого дня, и весь мир сжался до одной единственной точки: её губ, приподнятых в этом лучистом изгибе, и бездонной, океанской синевы её глаз.

И внезапно – её объятия. Короткие, лёгкие, чисто дружеские. Но моя кожа, каждая клетка моего тела запомнила мгновенное, обжигающее тепло её рук, терпкий, сложный запах дождя, духов и табака – теперь навсегда её уникальный, неизгладимый след. Мгновение, растянувшееся в вечность.

Мы рванули внутрь, спасаясь от разбушевавшейся стихии. До выступления оставалось ещё полчаса. Полина порылась в своей объёмной сумке и извлекла оттуда альбом – потрёпанный, в кожаном переплёте, пахнущий временем и старыми чернилами.

– Обещала же, – сказала она, и её пальцы слегка, почти случайно задели мои, оставив на коже ощущение лёгкого электрического разряда.

Я отошёл в сторону, погружаясь в листание страниц. Вот она – маленькая, с нелепыми бантами и улыбкой до ушей. Вот – повзрослевшая, с серьёзным, не по годам взрослым взглядом всё тех же пронзительных глаз. Они не меняются, – пронеслось у меня в голове. Всегда видели мир глубже и острее, чем все остальные.

Внезапно вспомнил, как она призналась когда-то в боязни щекотки. Подкрался сзади, осторожно дотронулся до её бока – она взвизгнула и отпрыгнула, как котёнок. Мы пустились в дурацкие, нелепые догонялки по пустому фойе, словно дети, забыв о зрителях, условностях и обо всём на свете. Она убегала, я ловил.

Её смех звенел, как самый чистый колокольчик, заглушая даже грохот ливня за окнами. Но даже в этом смехе иногда проскальзывала какая-то напряжённая нота, будто она заставляла себя смеяться громче, чем хотелось. Или, может, мне это только казалось?

А потом – она сама перешла в атаку. Её быстрые, цепкие пальцы впились в мои бока, и я захохотал, бессильный, сдавленный против её натиска.

– Сдаёшься? – спросила она, и в её глазах плясали озорные, весёлые блики.

– Сдаюсь! – выдавил я между приступами смеха, едва переводя дух.

Рядом стояла её подруга – невысокая рыжеволосая девушка с хитрой ухмылкой. Она смотрела на нас с выражением какого-то тайного, всепонимающего знания.

Кто она? – мелькнуло у меня. И что именно ей известно о нас таких, какими мы себя ещё не знаем и вряд ли узнаем? В какой-то момент я спросил Полину, рада ли она, что я пришёл. Она улыбнулась, но взгляд её на секунду уплыл куда-то в сторону, задержался на узоре паркетной доски.

– Конечно, – сказала она, и пауза перед этим словом была на долю секунды длиннее, чем нужно. – А то тут без тебя было скучно.

Её ответ прозвучал чуть слишком бойко, как заученная фраза. В тот день я не вспомнил о Милане ни разу. Где-то на самых задворках сознания шевелилось смутное, липкое чувство вины, но оно тонуло, растворялось в ослепительном сиянии момента.

Вся моя душа, всё моё существо было до краёв заполнено ею – девушкой, пахнущей дождём, сиренью и тайной. Я ещё не знал, что эта встреча – не счастливый старт, а лишь тихая, беззвучная точка отсчёта. До чего-то неизмеримо большого, пугающего и прекрасного одновременно. До боли, которая придёт вслед за этим сиянием.

Глава 9. Поцелуй в тени

Её звали Ира, как я смог выяснить позже. Именно за её спину я в шутку пытался спрятаться от щипков Полины, ища спасения. Сработало, но ненадолго – она быстро вычислила мой манёвр.

Признаться честно, эта рыжеволосая девушка с пронзительными голубыми глазами показалась мне странной с первой секунды. Её взгляд был колким, изучающим, будто она рассматривала меня под микроскопом, как редкий и не совсем понятный экспонат.

Ира наблюдала за мной с самого начала, с того момента, как я, промокший и потерянный, появился в дверях. Ей было жгуче интересно: что в этом скромном, нервном парне нашла её всегда такая разборчивая подруга? «Что в нём такого?» – думала она, пока я в игре прятался за её спину. Она почти не слышала, о чём говорят вокруг, полностью поглощённая своим маленьким исследованием.

К сожалению, времени на игру оставалось совсем мало – ребятам нужно было готовиться к выходу на сцену. Я направился в зрительный зал, заранее включив камеру на телефоне. Должен же я запечатлеть каждый момент с ней, – оправдывал я себя, хотя прекрасно понимал: эти кадры будут лишь топливом для моих одиноких вечеров.

Занял кресло у самого выхода – так проще было исчезнуть, если бы стало невыносимо. И вот я увидел её за кулисами. Полина сидела сгорбившись, уткнувшись в телефон, и холодный свет экрана выхватывал из полумрака идеальный, отточенный профиль. Неужели существуют настолько прекрасные девушки? – пронеслось в моей голове, а сердце сжалось от восторга и щемящей боли одновременно.

Написал ей: «Удачи!» – и тут же, по-мальчишески, спрятался за высокую спинку кресла. Она подняла глаза, отыскала меня в полутьме зала… и улыбнулась. Тихо, по-секретному, только для меня. Я не смог сдержать улыбки в ответ. В этот миг я был по-настоящему, безраздельно счастлив.

Их выступление пролетело как один вздох. Она была великолепна – острая, ироничная, собранная. Я ловил каждый её жест, каждую улыбку, каждую отпущенную в зал шутку. Будто заворожённый. Всё остальное – грохот зала, лица соперников, само течение времени – перестало существовать. Когда они скрылись за кулисами, я выдохнул и убрал телефон.

И тут случилось непредвиденное – Полина неожиданно материализовалась рядом и присела на соседнее кресло. Вы когда-нибудь пытались унять предательскую дрожь в руках, когда в полуметре от вас сидит тот, кто сводит с ума? Я пытался. Сжимал кулаки до побеления костяшек, глубоко дышал – всё было бесполезно. Нервы звенели, как натянутая до предела струна. И тут я вспомнил – забыл отдать ей тот самый стикер. Тот, что выводил ночами, пытаясь повторить разбег её бровей и глубину глаз. Расстроился, но тут же поймал себя на мысли: теперь есть железный предлог для новой встречи.

– Я забыл кое-что тебе отдать, – проговорил я, и голос прозвучал хрипло, будто я не разговаривал целую вечность. – В следующий раз обязательно.

Она лишь кивнула, не глядя. Её взгляд был устремлён куда-то внутрь себя, будто мои слова дошли до неё с большой задержкой. Казалось, её мысли были где-то за пределами этой вселенной, этого зала, этого вечера. Потом её снова вызвали на сцену для награждения. Я снова снимал – только её, только крупно. Остальное было не важно.

Игра окончательно закончилась. Я остался в зале – не мог заставить себя уйти, пока она была так близко. Полина села слева от меня. Она вдруг погрузилась в себя, надела наушники и уставилась в пол. Справа от меня села Ира. И впервые моё внимание по-настоящему привлекла она.

Невысокая, с огненными волосами, убранными в строгое каре. Глаза… тоже голубые. Но в них не было той вселенской глубины, что сводила меня с ума. В моём сердце есть место лишь для одних голубых глаз, – сурово напомнил я себе.

Ребята начали разбирать ошибки выступления, а мне стало невыносимо скучно. И тут – случайное движение. Моё колено нечаянно коснулось колена Иры. Мы одновременно взглянули друг на друга, и что-то заискрилось в воздухе. Дальше уже была странная, нарочитая игра без правил. Мы снова и снова сталкивались коленями, поглядывали друг на друга украдкой, обменивались краешком улыбки. Я не понимал ни правил, ни цели, но слепо включался в эту игру – может быть для того, чтобы не чувствовать ледяное, гробовое молчание Полины, сидящей в полушаге от меня.

Я попытался вовлечь Полину в наш тихий флирт, кивнув в сторону Иры и подняв бровь с вопросом в глазах. Полина лишь мельком взглянула на нас, её лицо осталось совершенно невозмутимым, а затем она снова уткнулась в телефон, будто ничего не происходит. Её отстранённость была оглушительной. Поэтому, найдя в себе силы спустя полчаса, я начал собираться домой. Поблагодарил Полину за вечер – она кивнула, не поднимая глаз. В груди кольнуло знакомой, горькой болью.

Ира неожиданно вызвалась проводить меня до школы. Я удивился, но согласился – не хотел оставаться наедине с гложущей пустотой. Мы шли молча. Дождь уже кончился, оставив после себя влажный, промозглый воздух. Возле школьных ворот росли маленькие ёлочки, я машинально свернул к ним – просто чтобы продлить этот странный, неловкий момент. Она – за мной. И тут она внезапно, без всякого предупреждения, потянулась к моим губам. Я опешил. Отшатнулся, как от ожога.

– Подожди… – начал я, но она повторила попытку, настойчивая и уверенная в своём праве. И я… сдался. Позволил.

Её поцелуй был влажным, чужим, с запахом фруктовой жвачки и чего-то ещё. Я не чувствовал ничего – ни радости, ни волнения, ни даже стыда. Только зияющую пустоту и подкатывающую к горлу лёгкую тошноту. Зачем? – бешено стучало в висках. Чтобы забыть? Чтобы заменить одну боль другой, более острой и понятной? Или просто чтобы доказать себе, что хоть кто-то хочет меня – пусть даже не та единственная?

Я смотрел ей вслед, когда она уходила, не оглянувшись. Провёл тыльной стороной ладони по губам – будто стирая невидимый, но липкий след. В кармане холодом отзывался телефон, полный фотографий Полины. Я только что предал себя. И даже не смог понять – ради чего.

Глава 10. Пепел после дождя

Меня могут ненавидеть, осуждать – и я не стану искать оправданий. Но даже сейчас, спустя время, я не могу найти ответа: как случилось то, что я позволил незнакомым губам прикоснуться к своим? Хуже всего было леденящее душу осознание: на тот момент у меня уже была девушка. Я стал тем, кого презирал.

Это не было желанием. Не было внезапной страстью или влечением. Это было падением. Мотивы сплелись в один тугой, неразрывный узел: острая, животная потребность забыться, заглушить ноющую боль от отстранённости Полины. Немой, истеричный вызов Милане – пусть знает, что я не её вещь, что я тоже могу быть нужен кому-то. Или, возможно, миг простой человеческой слабости – жажда хоть какого-то прикосновения, чтобы доказать себе, что я ещё жив, что кто-то хочет меня здесь и сейчас, а не в телефоне.

Но больше всего – это было саморазрушение. Наказание самому себе за все предыдущие неудачи, за эту вечную неспособность быть достаточно хорошим. Я видел пропасть и шагнул в неё, почти не сопротивляясь.

Внутри всё сжалось в тугой, ледяной ком вины. Я шёл через тёмный парк, стискивая зубы до хруста, и каждый шаг отдавался в висках тяжёлым эхом собственного предательства. Зачем? Почему нельзя было просто оттолкнуть её? Вопросы бились о стенки черепа, как слепые мотыльки о горящее стекло, не находя выхода. Я чувствовал себя грязно, мелко, паршиво – будто намеренно разбил что-то хрупкое и теперь бессильно смотрел на осколки, которые невозможно было собрать обратно. Я предал не только Милану. Я предал самого себя.

Ира в это время уже была дома. Она смывала с губ следы чужого, незнакомого прикосновения и думала о том, как легко некоторые ломаются, поддавшись минутной слабости. «Наивный», – усмехнулась она про себя, но что-то щемящее и неприятное застряло комом где-то под рёбрами. Она тоже чувствовала себя использованной, словно стала не участником, а лишь инструментом в чужой, непонятной ей игре, правила которой ей были неведомы.

Я вернулся домой. Мама спросила, как прошёл вечер, – я лишь выдавил что-то невнятное про «нормально» и захлопнулся в комнате, как рак-отшельник в своей раковине. Ей не нужно было знать, что её сын в один миг стал тем, кого сам бы презирал ещё вчера.

Милана не заставила себя ждать. Её сообщение всплыло на экране, резкое и яркое, как предупреждающая окраска ядовитой змеи. Я долго смотрел на него, почти физически чувствуя, как та самая трещина в наших отношениях, которая давала о себе знать с самого начала, превращается в глубокую, чёрную пропасть, готовую поглотить всё. Но я решил признаться.

Честность – единственное, что у меня оставалось. Та последняя крупица достоинства, которое я только что растоптал. Написал ей длинное сообщение. Каждое слово обжигало пальцы и совесть, оставляя на экране следы стыда. Я не искал оправданий – лишь просил прощения и говорил, что пойму, если она уйдёт. Это был мой последний выстрел, и я знал, что он придётся в молоко.

Милана читала моё сообщение с холодной, медленной яростью. Сначала – недоверие, будто глаза обманывают. Потом – волна густого, удушливого гнева, подкатившая к самому горлу. Он посмел? С какой-то… рыжей? Её пальцы затряслись, когда она набирала ответ. Это не были слова – это были отточенные, отполированные ненавистью лезвия, призванные ранить как можно больнее, попасть точно в цель.

Она не бросила меня. А жаль. Если бы я мог тогда заглянуть в будущее, я бы цеплялся за любой повод для расставания, за любую соломинку, лишь бы избежать той боли, что ждала впереди. Первое, что она сделала – это вылила на меня ушат ледяных, отточенных оскорблений. Я понимал – заслужил. Но то, как каждое её слово, точно прицельное, впивалось в самое больное, било по оголённым, истерзанным нервам… это было невыносимо.

Я молчал, стиснув зубы до боли, пока не почувствовал, что ещё немного – и я сорвусь в истерику или в слепую, разрушительную ярость. В итоге я просто выключил телефон. Сбежал как последний трус, не выдержавший собственного позора.

Я не смог. Час спустя включил его обратно – проклятая, болезненная зависимость от этого куска пластика и стекла, связывавшего меня с другим человеком. Я ещё не успел ничего осознать, как вдруг пришло сообщение от Марины – нашей общей подруги, голоса разума в этом хаосе. Мы познакомились случайно – она написала мне после одной из моих меланхоличных историй.

Моё первое сообщение ей было ужасным, неловким:

– Я так понимаю, ты подружка Миланы?

До сих пор стыдно. Но со временем мы стали общаться – и её трезвое здравомыслие и спокойный, ровный голос стали для меня единственным глотком свежего воздуха в токсичном болоте лжи и моих комплексов. Марина печатала:

– Юр. Милана накурилась и напилась. Она не отвечает мне. Я боюсь, что она может что-то сделать с собой.

Мир замер в неестественной, звенящей тишине. Я пытался анализировать: это манипуляция? Театр? Или искренний, отчаянный крик о помощи? И главное – что я должен сейчас чувствовать? Всепоглощающую вину? Слепую ярость? Жалость? Внутри была только выжженная, чёрная пустота и вселенская усталость.

Спустя время Милана пришла в себя. Мы поговорили. Извинились друг перед другом – я за тот поцелуй, а она за те слова, что резали больнее самого острого ножа. Решили забыть этот инцидент и попытаться начать с чистого листа.

Но когда я положил телефон, я поймал себя на мысли: я не чувствую ни капли облегчения. Ни капли надежды. Только невыносимую усталость и тихую, неумолимую уверенность, что это – далеко не конец. Это только начало нашего падения.

Я стоял у окна и смотрел, как по стеклу стекают капли дождя, повторяя сложный, паутинообразный узор из трещин на моей собственной душе. Две ссоры за две недели. Рекорд. Она когда-то бросила своего парня ради меня, а я вот так подло, так низко отплатил ей. Вышло слишком глупо и нелепо, чтобы быть правдой.

И где-то на заднем плане, в густом тумане этого вечера, маячила призрачная тень Полины – та, ради которой всё это, быть может, и начиналось. Та, кого я предал самой первой, ещё даже не подозревая об этом. Чистый лист оказался исписан чужими чернилами и залит грязью. И оттереть его было уже невозможно.