Ржавая летопись

© Евгений Львович, 2025

ISBN 978-5-0068-1193-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ржавые летописи

Пролог

Ветер гудел на бурых просторах Пустоши, выдувая клубы пыли из кривого оврага. Крайник, охотник из общины Немых, присел на корточки, проводя рукой по шершавой, покрытой рыжей чешуей поверхности. Там, далеко позади за его спиной, за крепким частоколом из обожжённых кольев, дремала его деревня. А здесь, за Чертой, пахло ржавчиной, полынью и тишиной.

Он огляделся. Ничего, только ветер да неясный шепот прошлого. Помедлив еще мгновение, он всё же сунул руку в мешок, к тяжелому, угловатому предмету, обернутому в грубую холстину. Он откопал его три дня назад здесь же, на рыхлом склоне оврага, возле которого от незнакомого запаха сводило скулы и слезились глаза.

Развернув тряпку, он снова взял в руки свою находку. Коробка из серого, тусклого материала с потрескавшимся глазом-стеклом. За стеклом непонятные закорючки и тонкая черная полоска. Сбоку черная пуговица, он тронул её.

Коробка зашептала. Из ее глубин донеслись тихие, прерывистые щелчки. Палочка под стеклом дернулась и поползла, замирая посередине, почти приближаясь к значку, похожему на кровавую рану. Дома, у частокола, у костра – коробка молчала. Здесь, на склонах оврага, она просыпалась. А вчера, у почерневшей от времени железной чешуи на дне оврага, щелчки превратились в сплошное яростное бормотание, и палочка под стеклом вжалась в самый конец кровавой отметины, будто в страхе.

Это был Голос. Коробочка слышала то, чего не слышало ухо. Невидимую смерть. Призрачную порчу. Осквернение. Гнев духов. Он должен был выбросить это, как учили с детства. Всё, что покоилось в Пустоши за Чертой есть смертельное наследие Виновных.

Но рука не слушалась. Он смотрел на дёргающуюся иголку под стекляшкой, и внутри, сквозь страх, пробивалось жгучее, запретное понимание. Это часть проклятия Виновных, они не боялись. Они это знали. Они умели это слышать.

Ветер донес иные звуки. Топот множества ног. Гортанные крики. И еще один глухой стук, а следом тонкий свист, врезающийся в землю где-то вдали.

Крайник присел на корточки, чтобы камень скрыл его, и вдруг коробка взревела. Сплошное, бешеное ТРРРРРРРРР, под стекляшкой тонкая палочка билась о край красной отметины. Яд. Здесь, под ногами, лежала невидимая река смерти.

– Что ты растрещался, Трескун! – Охотник раздражённо надавил пуговицу на боку предмета, и когда тот смолк, он обернул его тканью и сунул обратно в мешок.

Похоже, Другие шли по ней, по невидимой реке смерти. Они несли это с собой. Крайник знал, кто это. Те, кто роется в прошлом, как шакалы. Они уже близко. Они несли саму Ржавчину в себе. И его находка кричала об этом своим щелкающим воплем. Тишина больше не была мертва. Теперь она полна невидимой угрозы. Он должен был предупредить Немых. Но как? Как признаться, что был так далеко за Чертой? Что носил с собой Проклятие, которое знает где есть яд?

Первый камень покатился, и это был он. Теперь ему предстояло либо быть раздавленным этой лавиной, либо попытаться её остановить. С треском в ушах и тяжестью немого предупреждения в котомке.

Глава 1. Зверолов

Охотник Крайник проснулся в своей избе. Тишина была липкой и густой, давящей, будто весь мир затаился в ожидании. Открыл глаза, вокруг висел мрак, пахнущий дымом, смолой и… чем-то ещё. Сладковатым, едва уловимым запахом ржавчины. Его глаза давно привыкли видеть в темноте, он лежал неподвижно, слушая. Снаружи не доносилось ни звука. Хорошо. Тишина была привычной.

Послышался тяжёлый вздох, и тёплый шершавый язык лизнул его протянутую руку.

– Утро, Лорг, – прошептал человек собаке. – Всё спокойно.

Лохматый пёс, его давнишний спутник, помощник и единственный друг. Они встретились девять лет назад на Пустоши, два одиноких: охотник и щенок с перебитой лапой. Пёс не сразу, но поверил человеку, чувствуя в нём родственную душу. Крайник только с Лоргом и мог нормально поговорить. Вернее, он говорил, а собака слушала, понимая больше многих из Немых.

Охотник поднялся с постели, босыми ногами ступил на расстеленную на полу шкуру. Первым делом подошёл к очагу, раздул угли, подбросил щепок. Вспыхнувший огонь озарил его жилище, отбросив на стены гигантские, пляшущие тени. Изба была невелика, но в ней крепко обосновались уют и неспешный, добротный порядок. На стене висел его лук – не тот походный, что всегда при нём, а другой, большего размера, тщательно выдержанный и собранный из лучших пород дерева. Рядом в идеальном порядке висели колчан, охотничий нож в ножнах, походная сумка на ремне, два мотка сплетённых из хмеля верёвок, зимняя одежда. Напротив в ряд полки с утварью: деревянные миски, берестяные короба, глиняная посуда. Всё было чисто и на своих местах. Порядок был его привычкой с детства, как и у всякого Немого. Устоявшийся порядок во всём вот закон, по которому жила община, чему учила своих детей.

После скорого завтрака из ломтя хлеба с куском вяленого мяса и травяного отвара, охотник стал собираться. Он взял с полки точильный брусок и принялся водить им по лезвию ножа. Скребущий, ритмичный звук был единственным, что нарушало тишину. Его лицо, обветренное и жёсткое, с проседью в бороде и глубоко посаженными серыми глазами, было спокойно. В этом ритуале была своя медитативность. Острота лезвия это не только вопрос жизни и смерти, но дело уважения к зверю. Нельзя идти на промысел с тупым железом. Каждый раз, проводя камнем по лезвию, он вспоминал слова своего первого и последнего учителя, исчезнувшего в один зимний день: «Железо служит лишь тому, кто понимает его душу. Они боятся его, как боятся всего непонятного. Но страх плохой советчик, мальчик. Любопытство и лень! Вот что движет нашим миром».

«Любопытство и погубило мир любопытных», – вторил ему в голове голос Старосты. Два призрака, спорящих в его сознании. Он провёл пальцем по лезвию – идеально.

– Что скажешь, бандюга? Пора навести порядок в мире? – он взглянул на Лорга. Тот встал, потянулся, мощное тело напряглось в предвкушении доброй работы. Желтые глаза смотрели с предельным вниманием, но не как на хозяина, а как на боевого товарища.

Крайник надел поношенную кожаную куртку, накинул на плечи плащ и вышел из дома. Лорг бесшумно последовал за ним. Рассвет только занимался на востоке, окрашивая лишь самый край неба. Воздух был холодным и влажным, слегка обжигал лёгкие, пахло хвоей, прелыми листьями и обещанием снега. Обошёл избу, проверяя, всё ли в порядке. Заглянул под навес, где вчера коптились несколько тушек птицы. Всё было так, как он оставил. Уверенной поступью направился к воротам в изгороди поселения.

У выхода за частокол его встретил сторож – молодой парень по имени Борен. Он вздрогнул, когда из утреннего тумана возникла высокая, молчаливая фигура в сопровождении серого призрака.

– Выходишь, Крайник? – спросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал. Его глаза с опаской скользнули по Лоргу, ведь во всём поселении собак ни у кого не было, кроме охотника. Крайник лишь молча кивнул, проходя мимо. Он никогда не тратил слов понапрасну.

Лес принял его, как принимал всегда. Сначала шли знакомые тропы, которыми пользовались дровосеки и сборщики ягод. Потом они кончились, и началась его стихия. Двигался бесшумно, становясь частью пейзажа. Лорг трусцой бежал чуть впереди, исчезая в зарослях и появляясь вновь. Они работали в крепкой связке – нюх и слух пса со зрением человека. Глаза опытного охотника читали лес как открытую книгу: сломанная ветка, свежий помёт, едва заметная вмятина на мху, всё это складывалось в ясную картину. Здесь прошла косуля. Тут рыскала лисица. А вот это… это было интереснее. На сухом мху охотник увидел странный отпечаток, это явно была обувь человека, но на задней узкой части след был как подкова – полукруглый и чётко срезанный. Таких сапог в посёлке не делали. Крайник огляделся, пытаясь найти ещё какие-то признаки, но ничего не нашёл. Он щелчком языка подозвал пса и ткнул в след пальцем. Лорг обнюхал его, поднял морду и стал втягивать носом воздух, потом замер и посмотрел на человека.

– Давай-ка оглядимся, – шепнул Крайник и осторожно стал обходить след по кругу. Ничего приметного рядом не было. Опыт охотника подсказывал ему – если есть один след, значит будет и другой, но этот след был на единственном кусочке мха, посреди каменистой почвы. Сломанные сухие ветки на земле тоже не многое могли ему рассказать – здесь вполне мог пройти и крупный зверь. Собака порыскала несколько кругов по кустам и вернулась ни с чем к ногам охотника. «Ладно, будем настороже» – подумал следопыт и пошёл дальше, пёс потрусил рядом.

Солнце уже хорошо поднялось, когда Крайник приостановился, чтобы хлебнуть воды из фляги. Дав собаке воды с ладони, он замер, втянул поглубже воздух. Пахло хвоей, влажной землёй и… чем-то ещё. Кисловатым, звериным, терпким. В двух шагах от места, где он стоял собака стала обнюхивать землю, заметно оживилась. На сухой траве был помёт и следы. Кабан. Крупный секач, судя по ширине копыт и смятым веткам на кустах.

– Слышишь его? – тихо спросил Крайник у Лорга. Тот повернул к нему морду, и он прочитал во взгляде ответ: «Слышу. Чую». Охотник превратился в тень. Он не шёл по следу, он предугадывал путь зверя, зная его повадки. Не просто двигался, а был частью этого леса. Его дыхание совпадало с шелестом листьев, а шаги с ритмом земли под ногами. В голове теперь не было места мыслям о следе незнакомца, был лишь чистый, отточенный инстинкт. Каждый мускул был напряжён, готов к молниеносному движению. Это был не промысел, а диалог. Безмолвный разговор охотника и добычи, в котором ставкой была жизнь. Он знал, что секач пойдёт к мутному ручью внизу под кустарником, а потом поднимется на поросшую дубами возвышенность, чтобы почесать бока о кору и посмотреть на свои владения.

Так и вышло. Крайник занял позицию ещё до того, как зверь появился. Он встал за широким стволом старой ели. Лорг замер у его ног, слившись с корнями. Охотник не двигался, почти не дышал, просто ждал. Спустя некоторое время послышался тяжёлый топот и довольное хрюканье. Из зарослей вышел молодой, но достаточно крупный кабан, с покрытой щетиной спиной и маленькими злыми глазками. Он и правда пошёл к дубам.

Лук в руках Крайника давно уже был не оружием, а продолжением его воли. Движение было единым: натянуть тетиву, поймать цель, отпустить. Он целился под бронированную лопатку, в уязвимое место за передней ногой, как учили. Свист стрелы был едва слышен. Громкое, яростное хрюканье взорвало лесную тишину. Кабан рванул вперёд, но Крайник уже знал, что его удар был точным. Он не стал преследовать, просто снова замер, слушая. Лорг был готов ринуться вдогонку, но его удержал едва заметный жест руки. Беспорядочный топот, хруст веток, тяжёлое, хриплое дыхание, потом тишина. Смертельно раненный зверь прошёл не больше ста шагов.

Крайник нашёл его там, где и ожидал. Зверь лежал на боку, успевший уже захлебнуться собственной кровью. Охотник подошёл, положил руку на ещё тёплую, колючую шкуру. Шерсть была грубой, пропахшей грязью и прелой лесной подстилкой.

– День, толстяк, – прошептал он, аккуратно вытаскивая из туши стрелу, – Твоё мясо теперь моё. Твоя шкура тоже. Твой дух вернулся в лес.

Движения охотника были почти ритуальными. Немного повозившись с верёвкой у наклонённого к земле ствола старой ивы, охотник подвесил тушу и слил в землю кровь, одним движением перерезав артерии на шее. Он не торопился, с неким уважением аккуратно снимая шкуру, чтобы не повредить её. Это был древний договор между людьми и лесом. Он брал ровно столько, сколько было необходимо для жизни, и благодарил за каждую взятую жизнь. В этом был священный порядок, противоположный хаотичной жадности Виновных, о которой говорили легенды. Он не испытывал радости. Лишь спокойное уважение к закону, по которому он жил: одно существо умирает, чтобы другие могли продолжить жить.

Работа заняла время. Нужно было освежевать тушу, аккуратно снять шкуру. Он делал это медленно, тщательно, его руки были в крови, но движенья оставались точными и выверенными. Утомившись к концу работы, он повесил шкуру на склонившемся стволе ивы, а разделанные части туши завернул в куски чистой ткани и взвалил на плечи увесистый тюк. Ноша была не простой, от неё пахло свежим мясом и смертью. Куски туши надо было нести к частоколу, а шкуру он заберёт только завтра.

Лорг тем временем заполучил свою часть от этого договора, разрывая зубами свежие потроха. Крайник не мешал, это была его доля.

Солнце уже полностью поднялось над лесом, пробиваясь сквозь хмурые тучи, когда он вышел к частоколу. Тот же Борен, смотрел на него с нескрываемым облегчением и почтением:

– Удача была, Крайник?

– Была, – коротко бросил зверолов, проходя мимо. Он нёс свою ношу не в посёлок, а к промысловой поляне, к специальному деревянному помосту, сложенному из почерневших от времени и крови брёвен. Правила есть правила – никто не мог вкусить дар леса, пока его не очистят от скверны и не поблагодарят духов. Идти звать Старосту Ульма и ведунью Сухую не пришлось – Борен уже раструбил о прибытии охотника с такой редкой добычей.

Он стоял в стороне, пока знахарка Сухая шептала свои заклинания, окуривая мясо дымом полыни и окропляя его горьким настоем. Лорг сидел у ног своего друга, настороженно наблюдая за ритуалом. Крайник смотрел на это с привычной, горькой иронией. Он-то знал, что настоящая скверна была не в мясе. Она была в знании. В умении вычислить путь зверя, в понимании, как подойти с наветренной стороны, в песне полёта стрелы. Всё это тоже было знанием со времён Виновных, просто обёрнутым в шкуру традиции. Немые боялись металла, но использовали его наконечники. Боялись письма, но хранили знания в песнях. Их мир был построен на отрицании, которое они сами же и нарушали каждый день. Крайник принимал их страх, как принимал непогоду, как данность, за которой скрывалась хрупкая община, частью которой он уродился и которой служил как умел. За это понимание его и поселили на краю в избе охотника, потому и прозвали Крайником когда-то.

Он видел, как из домов выходили люди, мужчины и женщины с ножами и посудой, чтобы разделать части туши. Он видел, как они смотрят на него. С уважением. С благодарностью. Но и со страхом. Лица их были сосредоточены и серьёзны. Только ткачиха Элори подходя к месту открыто улыбнулась охотнику, приветственно помахав рукой.

Он не раз уже был их спасителем, как например в тот год, когда в амбаре погибла почти вся мука, или когда большой пожар уничтожил хлев с деревенским скотом перед холодной и длинной зимой. Крайник, да рыбак Финн играли немалую роль в пищевом снабжении всей деревни.

Проводив взглядом последнюю корзину с мясом в посёлок, он забрал из рук Старосты свою долю от туши, это по Обычаю было сердце кабана и кусок мяса с шеи, повернулся и пошёл к своей избе. К своему одиночеству. К своему молчанию.

Войдя в дверь, он первым делом снял с себя окровавленную одежду и тщательно вымылся. Ритуал очищения. От крови, от запаха смерти, от взглядов людей. Потом развёл огонь и поставил вариться сытную похлёбку из своей доли добычи. Лорг улёгся недалеко у очага, облизывая лапы.

Пока булькала над огнём похлёбка, он отодвинул походный сундук у своей кровати и достал из под половицы железный ключ. Замок щёлкнул с тихим металлическим скрежетом, который всегда заставлял его внутренне содрогнуться – не от страха, а от предвкушения. Откинул крышку.

Внутри, на мягкой ткани, лежали его личные грехи. Не просто «обломки другого мира», это были признаки существования мира, намного большего, чем посёлок Немых внутри глухого частокола. Здесь лежал растрескавшийся чёрный брусок сделанный из древнего гладкого материала с потухшим стеклянным глазком, на боковой грани которого угадывалась стёршаяся от времени вязь древними сигнами. Рядом лежала его любимая вещица, в которой болтались несколько тонких, жёлтых щепок в прозрачной кожуре, которые всегда, как он ни крутил, указывали одним концом в одну и ту же сторону. Много других, не очень понятных охотнику предметов, назначения которых он не мог даже предположить. Среди всего был и кусок как будто ткани, но не из нитей, прочный, с рисунками невиданных существ и предметов, покрытыми непонятными значками и древними сигнами. Самым свежим в этой коллекции был Трескун, который он нашёл на днях за Чертой. Он провёл пальцем по гладкой поверхности, чувствуя под кожей холод запретного знания.

– Они наверно были великанами, Лорг, – задумчиво промолвил охотник, глядя на предметы. – Они летали туда, откуда нам светят звёзды и разговаривали друг с другом через леса и реки также, как сейчас мы с тобой в одной избе. А мы… мы ползаем по земле и боимся собственных теней. И я… я тоже ползаю. Но я хочу знать.

Собака подняла голову и внимательно посмотрела на него усталыми глазами, словно понимая каждое слово. Закрыв крышку ящика, Крайник вышел на крыльцо, глубоко втянул прохладный воздух.

От своей избы на опушке он слышал очень отдалённый гул голосов, доносившийся с площади. Сейчас в деревне раздавались смех, разговоры, звучала монотонная песня старейшин. Охотник постоял в дверном проёме, слушая этот далёкий шум жизни. Рука сама потянулась к оленьему рогу на стене, той единственной нити, связывающей его с учителем охотником. Он как будто был щитом, который защищал этот шум, этот свет, эту жизнь. Но он никогда по-настоящему не был его частью.

После сытной трапезы, Крайник ещё немного посидел перед дверью, глядя в сторону домов. Потом зашёл внутрь, потушил свет, лёг на лежанку, чувствуя тепло Лорга у своих ног. Сегодня охота была удачной. Община сыта. Порядок не нарушен.

Но тишина внутри него была громче любого звериного рёва. Она была полна вопросов без ответов, шёпота мёртвых великанов и звона ржавого металла. И там в его лесу на мху лежал чужой след, обещая, что скоро тишине придёт конец.

Глава 2. Печать Виновных

Дни, последовавшие за удачной охотой, стояли туманные и дождливые, запечатавшие окрестности в сырую, серую мглу. Влажный ветер еле двигал обрывки тумана, даже ночные птицы в неподвижном лесу поутихли, словно сама природа затаила дыхание в дурном предчувствии. Для Крайника это было время мучительного затишья. Руки чинили снаряжение, скоблили шкуру кабана, но мысленно он был далеко, в том овраге за Чертой, где ветер недобро гудел в ржавых ребрах, торчащих из земли. Мысли о том, что он видел и слышал на охоте – чужой след, гортанные крики, сухой, нездешний треск – не давали ему покоя, грызли изнутри острее любого ножа. Он не мог молчать. Его долг как охотника и следопыта защитить общину своих братьев Немых. Он терпеливо готовился к разговору, ворочая в голове тяжёлые, неотвязные слова, собирая их в убедительные доводы. Как сказать Старосте Ульму о человеческом следе, не вызвав немедленного гнева? Как убедить его, что частокол и колья не остановят тех, кого не пугает даже яд Ржавой Пустоши? Он шёл не хвастаться запретной находкой. Он шёл, чтобы попытаться спасти свой дом, свой хрупкий мир, даже если ценой будет его собственное место в нём.

Лорг чувствовал его смятение. Пёс не отходил от него, тыкаясь влажным носом в его ладонь, клал тяжёлую волчью голову человеку на колени, словно пытаясь спросить: «Что не так? Враг близко?» Но враг был невидим и находился внутри, это был голос долга, требовательно звучащий поверх векового страха.

Однажды утром, когда стены избы стали давить на него совсем невыносимо, он поднялся до рассвета. Крайник не взял лук, его основной инструмент жизни и пропитания. Он взял прочный посох из ясеня, тяжёлый охотничий нож и заплечный мешок с провизией, куда бережно, со странным благоговением, сложил и завёрнутого в грубую холстину Трескуна. Шёл не на охоту. Он шёл за доказательствами. На добровольное нарушение жуткого запрета. Сегодня он твёрдо решил пойти по невидимому следу порчи, куда вел его Трескун, по тому самому пути невидимой реки, по которому шли те, другие.

Пересечение Черты не было отмечено ни столбом, ни зарубкой. Это была невидимая, неосязаемая граница в сознании, проведённая страхом поколений. Стоило сделать шаг за старую, полузасохшую сосну-исполина с обломанной молнией верхушкой – природным памятником гневу духов – как воздух изменился. Пахло уже не хвоей и грибами, а озоном, ржавчиной и чем-то кислым, чуждым всему живому. Тишина здесь была иной, не мирной, а гнетущей, выжидающей, наполненной незримыми угрозами.

Шёл медленно, как будто увязал в трясине, вслушиваясь в каждый шелест сухого, чахлого бурьяна. Земля под ногами менялась: вместо мягкого, упругого мха попадались острые, неестественные обломки, не гниющие и не разлагающиеся. Он видел странные предметы: полуистлевшие ленты чёрного материала, похожие на кожу змеи, обрывки цветных, странно ярких верёвок, свисающих с мёртвых деревьев, холодные и склизские на ощупь. Трескун гудел громче там, где земля была больна и чахла, ведя его по невидимому руслу ядовитой реки.

На второй день пути он нашёл первое прямое доказательство, это были свежие следы. Не звериные. Человеческие. Но странные, непохожие на следы его сородичей: глубокие и кособокие, будто несли что-то очень тяжёлое и неудобное, и рядом с ними множество мелких, частых, похожих на птичьи, но отчётливых следов, словно от многоногих тварей, идущих строем. Сердце его сжалось. Он был прав. Они уже здесь.

Уходя слишком далеко, Крайник шёл ещё много часов, замечая свой путь по положению солнца, пробивавшегося сквозь свинцовую пелену туч. К вечеру третьего дня он вышел из зарослей мёртвого, хрупкого кустарника к невысокому пустынному холму. Его взору предстало то, что он мысленно назвал Блестящий Створ. Это было похоже на завалившийся на бок железный ящик, размером с добрый дом в его посёлке, вросший в склон холма, будто гигантская, неестественная ракушка, выброшенная на берег волной давно забытого потопа. Недавние дожди не отмыли его от бурой пыли, но он сиял тусклым, чужим, неприветливым блеском, отражая хмурое небо. Сигны Виновных на его поверхности казались ещё более загадочными, сложными, зловещими. Они не были просто рисунками, они были языком, холодной логикой, зашифрованным посланием именно ему, которое он отчаянно жаждал, но боялся прочитать.

Крайник, затаив дыхание, обошёл весь холм кругом. Его охотничий взгляд, привыкший искать щели, прорехи, лазы, выискивал хоть какой-то намёк на привычный ему вид дела рук человеческих. Но ничего. Он был идеально гладким, цельным, чуждым всему, что знал Крайник. Это не было творением знакомых ему с детства плотницких или кузнечных работ. Перед опытным охотником было творение иной, холодной, бездушной логики. Сердце Крайника колотилось где-то в горле, перехватывая дыхание. Это был не просто страх перед неизвестным, а жгучее, запретное, всепоглощающее любопытство. Тот самый зов крови, против которого предостерегали все предания, все песни старейшин. Зов, который оказался сильнее его всегдашнего благоразумия и осторожности. Повинуясь скорее инстинкту, чем разумным соображениям, Крайник полез в мешок, достал замотанный в кусок холста Трескун и нажал на пуговицу. Раздался уверенный, яростный треск, и стрелка легла далеко направо, почти у самого конца красного пятна, словно в ужасе от того, что чувствовала. Здесь всё, до последней пылинки, было пропитано неведомым ядом. Охотник спрятал свёрток с Трескуном обратно в мешок и подошёл вплотную к металлической громаде. Почти не дыша, протянул руку, кончики его пальцев, привыкшие к шершавости дерева и шерсти, коснулись поверхности. Она была ледяной, словно металл вобрал в себя весь холод этого мёртвого места и выжег из себя последние крупицы тепла. И в этот самый миг, в абсолютной тишине, ему почудился звук. Не громкий. Едва уловимый, идущий будто из под земли, из самых недр.

Он отшатнулся, как от укуса гадюки, сердце бешено застучало в груди, выбивая свой собственный, панический ритм. Это было невозможно. Это место было мёртвым. Но звук был реален, он вибрировал в костях, заставляя кровь замедлять свой бег в жилах. Это была не магия духов, о которой твердила ведунья Сухая. Это было нечто иное, куда более страшное и оттого невыразимо притягательное. Голос Виновных из прошлого, острый и бесчувственный.

Охотник огляделся, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Его глаза, привыкшие замечать мельчайшие детали, выхватили из общего хаоса ржавых обломков нечто на склоне неподалёку, что-то угловатое, неестественно правильное торчало из под пласта земли и завала мелких камней. Он подошёл, стал осторожно раскапывать сначала посохом, потом руками. Пальцы его замерли над поверхностью предмета. Это был не металл. Это был потрескавшийся, но не сгнивший материал, похожий на тот, из которого были сделаны некоторые вещицы в его тайнике, на удивление лёгкий и идеально гладкий. Взяв в руки выкопанную им лёгкую дощечку, он протёр её рукавом и стал рассматривать. На неё были нанесены те же сигны, что и на Створе, а ещё тонкие, прочерченные с нечеловеческой точностью линии, полоски, непонятные рисунки.

Крайнику было не так-то просто сосредоточиться. Он отошёл подальше от Створа, на скудный свет, пробивавшийся сквозь тучи, водил пальцем по линиям, пытаясь понять, что они означают. Ему показалось, что если бы надо было рассказать незнакомцу о пути из леса к его избушке на окраине поселения, то он своим ясеневым посохом прочертил бы на земле такие же полоски и линии, а свой дом и приметные знаки на пути нарисовал бы похожими значками. Может быть, сигны рядом с рисунками и есть имена этих мест? Может, это и есть Путь? Запись дороги, ведущая к тому, чего он боялся и так жаждал найти – к самому сердцу Ржавого Гнезда.

Он полез на вершину холма, чтобы оглядеться, пока совсем не стемнело. До самого края, туда, где небо касалось земли, лежала лишь ржавая, мёртвая Пустошь. Сколько ни вглядывался он в самую даль, он не мог увидеть ничего, что указывало бы ему дорогу дальше. Туда, где по самым страшным легендам и лежало само средоточие погибельной мощи Виновных.

Сердце Крайника упало, превратившись в ледышку. Это было не просто доказательство существования прошлого. Это был зов. Искушение, сравнимое с самим грехопадением. Он спрятал доску в мешок, бросил последний, полный смятения взгляд на Блестящий Створ. Звука не стало. Теперь там была лишь холодная тишина.

Обратный путь показался ему втрое длиннее и опаснее. Каждый шорох, каждый крик невидимой птицы заставлял вздрагивать и оборачиваться. Он пробирался через ржавые завалы, обходил зловонные топи, от которых Трескун заходился в истеричном писке. Одну ночь ему пришлось провести на мёртвом дереве, слушая, как внизу что-то большое и тёмное бродило в темноте, шурша обломками. Он нёс в мешке за плечами не добычу, а тяжёлую, опасную тайну. Смертный грех и единственную надежду. Он физически чувствовал тяжесть находки на спине, словно это был не кусок лёгкого материала, а целая гора, придавившая его к земле.

Через несколько дней уставший, пропахший дымом и ржавчиной охотник вышел к опушке затемно, когда серые тени уже сливались в одну сплошную тьму. Сторож у ворот без особого удивления приветствовал столь долго отсутствовавшего Крайника, отметив про себя, что тот много дней провёл на охоте без верного лука и не брал с собой пса. В посёлке уже зажигались тёплые, жёлтые огни жировых ламп. Он видел этот свет в окнах, слышал обрывки далёких голосов, смех детей. Его дом. Его люди. Его мир. И он нёс в его сердце, в самый его центр, нечто, что могло разрушить всё это в одночасье. Или спасти.

Он не пошёл к себе. Ноги сами понесли его к дому Старосты. Им двигала глупая, детская, отчаянная надежда. Надежда на то, что он сможет им всё объяснить. Что они увидят в этих вещах не скверну, а знание. Не угрозу, а предупреждение. Что страх перед неизвестным можно победить правдой.

Он постучал в грубую, сбитую из дубовых досок дверь. Ему открыл сам Ульм. Увидев бледное, возбуждённое лицо Крайника, его широко раскрытые глаза, старик нахмурился, и в его взгляде мелькнула тревога. Охотник не часто бывал его гостем.

– Входи, друг мой.

В горнице было тепло, уютно, пахло хлебом и дымом – запахом безопасности и традиции. Крайник, не говоря ни слова, словно совершая некий ритуал, вытащил из мешка оба предмета, развернул тряпки и выложил их на стол.

– Люди в лесу, – выдохнул он, и голос его звучал хрипло и чуждо, – Другие. Я видел их следы. Они бродят неподалёку или даже идут сюда. – Он ткнул пальцем в Трескун и карту. – Это я нашёл там, где они прошли. Они не боятся яда. Они в нём копошатся. Они несут его с собой. Наш частокол их не остановит.

– Что это, Крайник? – тревожным шёпотом спросил Староста, с недоумением глядя то на стол, то в лицо гостя. Охотник приготовился подробно рассказать всё от начала до конца, но старик резко поднял руку ладонью к гостю:

– Молчи! – резко оборвал он, – Я приведу Сухую. Не уходи.

Крайник сел на угол табурета перед столом, опёрся локтями на стол и положил голову лицом в ладони. Он почти заснул, измождённый дорогой и напряжением, но вскочил, когда через скрипучую дверь услышал такой же скрипучий голос старухи Сухой:

– Ты не должен был входить в дом. Ты не чист. Уйдёт много времени, чтобы дом Ульма снова мог стать ему ночлегом, – Она, казалось, была готова ко всему и всегда, чуя скверну на расстоянии, как стервятник чует падаль. Её глаза, острые и чёрные, сузились до щелочек, едва взгляд упал на проклятые сигны. Она даже не подошла ближе, отшатнувшись, будто от пламени.

– Расскажи всё без утайки и по порядку, – властно но спокойно сказал Староста, – Давно ты этим промышляешь?

Крайник, обычно немногословный, вдруг прорвался. Он стал быстро, сбивчиво пересказывать всё, что происходило с ним за последний год – от первой находки за Чертой до сегодняшнего дня: и следы, и звуки, и Створ, и тиканье, и карту. Старики слушали молча, не перебивая. Сухая так и стояла у дверей, не приближаясь, впиваясь в него взглядом, а Староста Ульм сидел на скамье у очага и слушал рассказ, глядя в пол перед собой, в руках его елозила нитка с нанизанными камушками, которые он перебирал пальцами по кругу.

Когда Крайник остановился, долго висело зловещее молчание. Первой прервала его старуха знахарка:

– Ты… ты ходил туда, куда не ходят, – её шёпот был смесью сакрального ужаса и холодной ярости, – Ты принёс это… в наш дом? В нашу жизнь! Ты осквернил его!

Она обратилась к Старосте, и её голос зазвенел, как лезвие ножа:

– Это Печати Виновных! Их меты! Они зовут его! Они осквернили его своим касанием и теперь хотят вернуться через него! Он заражён их безумием, он не ведает, что творит! Его рассказ о «следах» только морок, навеянный скверной! Духи Пустоши водят его, чтобы с ним прокрасться в наши чистые дома и погубить всех нас!

Старик Ульм побледнел, как полотно. Он хорошо понимал, что значат теперь проклятия ведьмы для Крайника. В его глазах боролись растерянность, отеческая жалость, древний страх и суровый долг главы общины. Он переводил взгляд то на охотника, то на ведунью, словно взвешивая в мыслях что-то. Страх и долг победили.

– Когда всё будет готово, – сказал он тихо, но с железной твёрдостью, не оставляющей места для возражений, делая долгие паузы, – На рассвете под чистым небом ты пройдёшь между семи костров, и мы сожжём эту скверну у тебя на глазах. И лишь тогда будущее, может быть, простит тебя. Или… – Он встал со скамьи, холодный и неумолимый. – Или ты больше не с нами.

Крайник молча смотрел на них. На их испуганные, замкнутые, окаменевшие лица. Он искал, вглядывался, пытался найти хоть искру того же любопытства, хоть каплю сомнения в незыблемости их догм. Но видел только высокие, неприступные стены. Стены страха, которые они выстроили вокруг себя и которые теперь готовы были обрушить на него.

В его груди что-то надломилось. Окончательно и бесповоротно. В горле встал холодный ком, а в висках застучало: всё кончено.

– Хорошо, – безжизненно, просто сказал он.

Он взял со стола принесённые вещи, эту проклятую и бесценную ношу, и вышел в холодную пасмурную ночь, оставив позади тёплый свет, запах хлеба и призрачную уверенность в незыблемости их маленького, хрупкого мира.

Он шёл к своей избе по тёмной улице и уже знал, что не сделает этого. Он не отдаст. Он не совершит очищения. Он переступил Черту не только в лесу. Он переступил её в своей душе. Он стал другим. Изгоем среди своих. Чужим.

Он повернулся спиной к тёплым огням посёлка и впервые в жизни посмотрел в сторону Ржавой Пустоши не со страхом, а с вызовом. Теперь его путь лежал туда.

Глава 3. Немая Карта

Рассвет застал Крайника не в его избе, а в ветхой сторожке на самом краю яблоневого сада, что принадлежал общине. Запах гниющих яблок и влажной древесины наполнял нос и рот густо и приторно. Он не спал. Его веки жгло, будто он всю ночь смотрел на солнце, а в ушах стоял навязчивый звон. Карта лежала перед ним на грубо сколоченном столе, словно приговор на языке, который он отчаянно жаждал, но боялся понять.

Он не мог отнести её обратно. Не мог позволить ей быть уничтоженной в пламени ритуального очищения. Это было бы не просто уничтожение куска материала. Это было бы уничтожение вопроса. Убийство самой мысли, единственной, что делала его больше, чем просто умелым животным. А мысль, однажды родившись, уже не желала умирать. Она грызла его изнутри, требовала ответа.

Сигны Виновных были загадками, которые он без сомнения научится разгадывать. Он водил пальцем по стрелкам, по линиям, всё более утверждаясь в мысли, что это изображение местности. Он узнавал изгиб реки, форму холма Близнеца на севере. Но остальное было сплошная, насмешливая загадка. Эти квадратики, круги, перекрещенные линии – они что значили? Укрепления? Клады? Могилы? Его разум, отточенный на следах зверя, бился о стену.

Ему нужен был тот, кто понимает знаки. Но не Сухая, толкующая приметы и шепчущая заклинания, а кто-то другой. Чей ум ещё не закостенел в догмах, не покрылся ржавчиной мутного страха. Чей взгляд был острым и голодным.

Мысль была страшной, греховной и очевидной. Зоркий.

Мальчишка тринадцати лет от роду по имени Зоркий был прозван так за то, что вечно обращал внимание на каждую мелочь вокруг и тут же непременно сообщал всем об этом. Он был умен не по годам и до крайности любознателен, за что не раз получал укоры от учителей, да и просто от старших. Не раз парнишку вылавливали в старой хижине Уносящего, который занимался обрядом мёртвых. Этот древний старик помнил от своего деда рассказы о Сигнах Виновных, хотя никому о них особо и не рассказывал. Частенько мальчик заглядывал к дымную кузню и внимательно наблюдал за работой над горячим металлом. Он хотел стать учеником кузнеца, и тот не таил от ребёнка своих секретов мастерства, хотя держал его на безопасном от наковальни и печи расстоянии. Зоркий лучше всех в Доме Юности схватывал Сигны – язык жестов и условных обозначений, которым пользовались Немые для простейших сообщений. Он мог часами разглядывать резьбу на старых ложках или трещины на высохшей глине, словно пытаясь прочесть в них скрытый, вселенский смысл. И он смотрел на Крайника не со страхом, как другие дети, а с открытым, жадным восхищением.

Крайник, крадучись, словно заправский вор, пошёл к длинной, самой просторной в поселении постройке – Дому Юности. Вся молодёжь в общине с пяти лет от роду и до Испытания жила здесь. Тут они росли, обретали навыки, познавали и Закон и Обычай, отсюда ходили в ученье к разным умельцам, у которых и определялись их полезные для общины навыки и сноровка. Пекарь, кузнец, шорник, пряхи, скотники, рыбак и охотник, садовый, даже уносящий, да все, кто работал не по наказам выборного Старосты, присматривались к приходящим на ученье подмастерьям. Если занятие шло в руки ученику или ученице, если видно было, что дело само выбрало своего человека, то назначалось Испытание. Обычно двух – трёх лет хватало, чтобы хорошенько подготовиться. И тогда под радостные подбадривающие восклицания всей общины ученик превращался в мастера, на деле доказывая своё умение владеть полученным знанием.

Крайнику редко доставался ученик, и никто пока у него не остался для подготовки к Испытанию. Это не была его вина, он был хорошим наставником, и юные любили его. Но само его искусство, связанное пусть и с необходимым, но всё же насилием над самой жизнью, с трудом укладывалось в общую картину мирного и дружелюбного бытия Немых. Все их представления зиждились на образах практичного и жизнеутверждающего будущего. Всё прошлое было умершим. Сама смерть была великим табу. О ней никогда не говорили, умерших не вспоминали, забывали их имена сразу, как Уносящий вершил свой обряд. Иногда охотнику казалось, будь их воля, они бы не ели самого мяса, что он добывал для них. Но это была суровая необходимость, так как одной травой жив не будешь.

Охотник нашёл Зоркого на широком дворе за Домом. Мальчик, вымазанный в земле по локоть, с сосредоточенным, взрослым лицом, занимался подготовкой обширного огорода к зимнему сну.

– Зоркий, – тихо, но чётко окликнул его Крайник.

Мальчик вздрогнул, поднял голову. Увидев охотника, его лицо озарилось восторгом, который сменился смутной тревогой.

– Крайник! Ты вернулся! Говорят, ты… ты нашёл что-то на Пустоши, что-то страшное, – он сделал сложный жест рукой, означавший одновременно «проклятие» и «тайна».

– Нашёл, – коротко кивнул Крайник, оглядываясь по сторонам. Поле было пустынно. – Иди за мной. Тихо.

Он не повёл его к избе. Это было бы слишком опасно. Вместо этого мужчина кивком указал в сторону старого колодца на окраине, заросшего лопухами и крапивой. Там, в глубокой тени, прижавшись спиной к прохладному, влажному камню, он осторожно развернул свёрток, принесённый в котомке.

– Смотри. Но ни слова. Никому.

Зоркий ахнул, забыв дышать. Его глаза, и правда зоркие, расширились от изумления. Он не испугался. Нет. Он замер в благоговейном трепете перед величайшей тайной своей жизни. Он протянул руку, но не посмел коснуться.

– Это же… это же осквернённое от Виновных! – его шёпот был беззвучным, лишь шевелением губ. – Настоящая! Но… какие странные сигны…

– Послушай, Зоркий, – охотник положил руку ему на плечо, – Ты можешь мне помочь. Я хочу знать что это. Мне надо понять.

Мальчик впился взглядом в линии, его брови сдвинулись от напряжённой работы мысли.

– Вот это… похоже на… Не, не совсем. А это… видишь, эти волнистые линии? Это же наша река, я уверен! – Его палец пополз дальше, и Крайник с замиранием сердца следил, как мальчик пытается читать немой текст.

– А вот это… я не знаю. Такого знака нет. И этот… – Он водил пальцем, и его уверенность постепенно сменялась растерянностью. – Я понимаю только кусочки. Как будто это наши Сигны, но… труднее. Как если бы их рисовали не люди…

Крайник наклонился ближе. Сердце застучало чаще, громко, словно в пустой избе. Даже эта крупица понимания была больше, чем он мог надеяться, его предположение о том, что здесь был обозначен Путь, подтверждал и этот подросток.

– А это что? – охотник указал на большое центральное пятно, испещрённое квадратиками и чёрточками.

Зоркий нахмурился ещё сильнее, вглядываясь так, будто пытался силой мысли проникнуть вглубь камня.

– Не знаю… Много… много маленьких ячеек. Как соты. Или… избушки? Много людей? – Он поводил пальцем от пятна к знакомым холмам, его брови ползли вверх от изумления. – Смотри, стрела как из твоего колчана. Она летит от этого большого места… сюда. Прямо в двум горам. А вот эта… – его палец проследовал по другой, более тонкой линии, – ведёт ещё дальше. Может это где-то далеко, за лесом, который за частоколом?

Он поднял на Крайника испуганный, но полный неистового восторга взгляд. В его глазах горел тот самый огонь.

– Это их пути. Виновных. Они помечали свои места. Это же… это же должно быть то самое Ржавое Гнездо. Самое большое из всех. Про которое в песнях поют.

Тишина повисла между ними, густая и значимая. Они смотрели на Путь, и он перестал быть просто куском разрисованного материала. Она стала ключом. Указателем дороги в запретный мир. Доказательством того, что прошлое не призрак, а реальность, у которой есть форма и направление.

– Староста велел уничтожить её, очистить огнём, – глухо, отрезая каждое слово, сказал Крайник.

Ужас, настоящий, физический ужас отразился на лице Зоркого. Он схватился за рукав охотника, и его пальцы дрожали.

– Нет! Нельзя! Это же… это же правда! Настоящая правда! Не сказки у огня, а правда! – Он вцепился в рукав куртки охотника трясущимися руками. – Мы должны узнать! Мы должны понять, куда ведёт эта дорога! Что там!

В его словах не было жадности или глупой, мальчишеской отваги. Была та самая, непобедимая, чистая жажда знания, что гнала вперёд самых отчаянных первооткрывателей. Та, что когда-то погубила старый мир и теперь могла погубить их.

Крайник смотрел на горящие глаза паренька и видел в них отражение своего собственного внутреннего огня. Он был не один. Его ересь, его болезнь оказались заразны. Они нашли нового носителя. Зоркий вдруг поднял на него испуганный, почти умоляющий взгляд.

– Они все думают, что я странный. Что я слишком много спрашиваю. Ульм говорит, что моё любопытство сожжёт меня изнутри. Но как можно не спрашивать? Как можно просто принимать всё как есть и не пытаться понять? Возьми меня на будущий год в ученье? Я смогу охотиться с тобой. – В голосе Зоркого звучала боль изгоя, которую Крайник узнавал как свою собственную.

Охотник молча смотрел на него. Он видел в его глазах собственное отражение – того мальчишку, которым он был сам много зим назад. Того, кто задавал вопросы и не получал ответов.

– Иногда вопросы опаснее ответов, – тихо, хрипло сказал охотник. – Они меняют тебя. Навсегда. И после них обратной дороги нет. Ты понимаешь это, друг?

– Я не хочу обратной дороги, – с горячностью, не свойственной детям, выпалил Зоркий. – Я хочу видеть.

В этих словах была такая отчаянная, зрелая решимость, что у Крайника перехватило дыхание. Он видел не ребёнка, а будущего союзника. И понимал весь ужас этой ответственности.

– Хорошо, – тихо, сдавленно сказал охотник. – Но не говори никому. Если узнают… для нас обоих это конец. Понял?

Зоркий кивнул с такой серьёзностью и суровостью, будто ему только что доверили судьбу всего мира.

– Клянусь духом леса и проклятьем предков.

Крайник снова завернул вещицу в полотно. Тяжесть её теперь была иной. Это была тяжесть ответственности за другую жизнь. Он вовлёк в это ребёнка. Нарушил ещё одно, самое главное правило Обычая – защищать невинных от яда Виновных.

Охотник вернулся в свою хижину на окраине, чувствуя, как из-за каждого дерева за ним следят. Он спрятал свёрток под груду старых, истлевших мешков в углу под навесом. Это было временное укрытие. Ему нужно было найти новое, более надёжное место. Вне частокола.

Он только собрался выйти за порог, чтобы набрать воды из колодца, когда снаружи, заставив его вздрогнуть, раздался знакомый, старческий голос:

– Крайник. Выйди.

Крайник замер и опустил на пол деревянную кадку для воды. Лорг у порога издала тихое предупреждающее ворчание. Сердце упало, превратившись в комок льда. Уже узнали?

Охотник медленно вышел, стараясь, чтобы его лицо было привычной каменной маской. Староста Ульм стоял снаружи один, опираясь на посох. Его лицо было не гневным, а усталым, а вся фигура его больше обычного ссутулилась.

– Солнце уже клонится к закату, – без предисловий сказал он. – Ты не выполнил данное слово. Где твои находки? Где скверна?

Крайник посмотрел ему прямо в глаза. Он впервые в жизни сознательно, обдуманно солгал всей общине, которую сейчас здесь представлял этот старик. Его голос прозвучал глухо, но ровно.

– Я отнёс всё назад. В Пустошь, совершил Очищение. Одни угли остались. Ветер развеет их.

Староста не ответил. Он долго, пристально смотрел на Крайника. Его старые глаза, казалось, видели не лицо, а саму душу, каждую трещинку в ней. Молчание затягивалось, становясь тяжелее любого обвинения. Крайник чувствовал, как под этим взглядом по его спине ползут мурашки, но не дрогнул. Он был охотником. Он умел сливаться с местностью и не выдавать своего присутствия. Теперь он прятал не тело, а правду.

– Ладно, утром мы ждём тебя у костров. Ты будешь чист. Я договорюсь с Сухой, она не станет тебе вредить, если ты будешь соблюдать Обычай, – проговорил с расстановкой старик, и в его голосе не было облегчения. Была лишь горькая, беспомощная усталость. Он выбрал поверить. Потому что правда была бы страшнее. Потому что она грозила разрушить всё, чему он служил всю свою жизнь, – Пусть так и будет. Забудь этот путь, Крайник. Выжги его из своей памяти. Он ведёт к погибели. Не для тебя одного.

– Я много думал, Ульм. Скажи, тебе никогда не хотелось узнать? – Крайник сел на колоду возле крыльца. Старик покачивающейся походкой подошёл и сел рядом, положив посох перед собой. В руках, обсыпанных тёмной старческой крошкой, завертелись каменные бусины на нитке.

– Ты знаешь, друг мой, все грешны. Каждому хоть раз приходилось бороться с сомнениями и соблазном. Кому-то больше, кому-то меньше. Я давно живу. Всякое видел. Всякое знавал. – Старик помолчал, как будто что-то припомнилось. Из под вязаной шапки на морщины лба падали сухие седые пряди волос, причудливо цепляясь за косматые брови.

– Ты должен понять меня, – прервал молчание охотник.

– Я не должен тебя понимать, – резко ответил старик и повернул лицо к собеседнику, впиваясь взглядом в его глаза, – Я должен сберечь тех, кто мне доверился, я должен защитить Обычай Немых, как велит мне Закон. А тебя понимать должен лишь ты сам. Ты запутался, друг, ты просто немного запутался. Мы поможем тебе. Немые не умеют желать зла друг другу, в этом наша сила. Мы помогаем друг другу, чтобы сохранить будущее, и защитить его от прошлого. Ты знаешь это.

– Я знаю это, от Дома Юности я знаю это. И от Сухой, и от песен старейшин я знаю это. Но что знают старейшины? Они никогда не отвечают на вопросы. Потому что боятся ответов.

Ульм склонил голову, почти касаясь седым подбородком своей груди и ответил с расстановкой:

– Им не нужны никакие ответы, потому что у них нет вопросов. Нам известно всё, что нужно для нас, что нужно, чтобы жизнь победила смерть. Мы не копаемся в прошлом. Мы даже умерших не хороним в земле, как делали те, кто виновен в Немоте. Тебе нет нужды смотреть назад, в проклятое прошлое. Ты должен, понимаешь, должен жить сейчас. С теми, кто рядом с тобой, а не с теми, кого уже давно нет.

Старик стал тихонько раскачиваться, видимо, от нахлынувшего волнения. Пальцы всё быстрее перебирали бусины на нитке. Голос его стал дрожать хрипотцой:

– Если ты не хочешь сберечь самого себя, то сжалься хотя бы над несчастным мальчишкой! – Ульм снова пристально посмотрел в лицо охотника. Наверно он не хотел этого говорить. Руки его затряслись, нитка в пальцах лопнула от напряжения и камешки бусин брызнули врассыпную по утоптанной земле перед крыльцом избы изгоя.

Старик резко встал, покачнулся, ловя равновесие, затем медленно, тяжело заковылял прочь, к посёлку. И не обернулся.

Крайник сидя смотрел ему вслед. Ложь не сработала. Она легла на душу новым, тяжёлым камнем. Он солгал старейшине в лицо. Он привязал к своей судьбе ребёнка. Он пересёк последнюю черту.

И у него теперь был проводник. Немая Дорога начала говорить устами мальчика, и то, что она говорила, было отрывочно и загадочно. Но этого было достаточно. Она звала их в дорогу. В самое сердце тайны. К Ржавому Гнезду. К ответам, которые могли оказаться страшнее любой легенды. И теперь за каждым его шагом будет тень недоверия, а за спиной мальчика по имени Зоркий – пристальный, подозрительный взгляд взрослых. Тишина кончилась. Начиналась охота.

Рано утром Крайник увидел на поляне перед посёлком одинокую фигуру старухи Сухой, которая ходила между высоких куч хвороста и дров. Староста с раннего утра распорядился сложить костры для Очищения. Теперь ведунья готовилась к обряду, она должна была провести охотника между семи костров, под завывание заклинаний и проклятий, которые кроме неё самой никто не понимал.

Охотник умылся, оделся, но не стал завтракать, а сразу стал спускаться от своей избы на поле к кострам. Из домов поселения тоже выходили жители и стекались к месту обряда. С Крайником никто не поздоровался, все сбивались маленькими группами и перешёптывались. Пришёл Староста. Он встал у первого костра, так чтобы его видели и слышали все собравшиеся:

– Утро! – поприветствовал он, – Вы уже знаете, что охотник Крайник ходил за Черту и теперь должен очиститься.

Люди загудели как пчелиный улей, но старик поднял руку и снова воцарилось внимание:

– Мы должны держаться одаль от скверны Виновных. Ничто из того, что принадлежит предкам, не может принадлежать живым. Мёртвое к мёртвому. Вы знаете Закон. Крайник преступил его. Мы не наказываем никого, кто исправляет свой грех, это тоже Закон. Крайник исправил свой грех и сегодня очистится. – С этими словами он жестом приказал зажечь огонь. Из толпы вышел кузнец с плошкой дымящихся углей и подложил их по очереди под каждую из семи куч дров. Хворост занялся, а за ним и дрова.

Пока огонь разгорался, к Старосте Ульму подошёл и сам виновник события. Он должен был сейчас снять с себя всю одежду, а потом, ведомый за руку прорицательницей Сухой, пройти мимо семи огней очищения и поочерёдно бросить в каждый из костров по одному снятому с себя предмету – сначала шапку в первый огонь, потом куртку во второй, затем нательную рубаху, пояс, по сапогу в пятый и шестой костры и в последний костёр – штаны. Этот обряд был предназначен пришельцам, тем, кто пришёл в общину Немых и хотел в ней остаться. Такое случалось крайне редко, так как большинство новых жителей поселения были из таких же поселений Немых. Они раз в год могли поменять место жительства во время встречи в День летнего солнцестояния. Последний раз обряд проводился десятки лет назад, когда к частоколу из леса приполз израненный Финн. Он не помнил откуда он пришёл и где жил раньше, несколько месяцев его выхаживали от лютой болезни, и лишь когда он встал на ноги, его провели между костров и назвали Немым. Он стал рыболовом на реке. Сейчас Финн уже стал одним из старейшин, так как был весьма почтенного возраста.

Охотник хорошо знал старика Финна, не раз они вместе и охотились, и рыбачили. Много зимних вечеров они просидели друг против друга молча у очага, попивая перебродивший яблочный вар, то в избе рыбака, то в хижине охотника. Их нельзя было назвать закадычными друзьями, но по роду своих занятий оба хорошо понимали одиночество друг друга и не нуждались в беседах по душам, а коротали порой время, просто наслаждаясь совместной тишиной. Сейчас рыболов стоял в первом ряду собравшихся и крутил пальцами тощий сивый ус, наблюдая происходящее. Крайник посмотрел на него и вспомнил день его Очищения. «Да, старик Финн, мы с тобой из тех, для кого это всё и придумали» – мелькнуло в голове охотника. Он повернулся к собравшимся:

– Я чист. Мне нет нужды очищаться. Я не несу вам зла или опасности.

Над толпой сначала пронёсся гул возгласов, а потом, после мгновения затишья, поднялся крик и гам. «Проклятый!» «Нечистый!» «Он сошёл с ума!» «Он осквернился до безумия!» Толпа отпрянула в ужасе. Старуха Сухая подошла к охотнику и заглянула ему в лицо:

– Ты не можешь не очиститься. Либо уходи от нас за Черту.

«Очистись!» «Иди к огню!» – закричали из толпы. Старик Ульм, остолбеневший от неожиданности, пришёл в себя и обратился к Крайнику тихим и ласковым голосом:

– Что ты такое говоришь, сынок! Снимай куртку, снимай сапоги и штаны, бросай в огонь. Мы с пряхой Нилой приготовили тебе новую рубаху, а Верзила принёс тебе сапоги, штаны и куртку. Эй, Верзила, поди-ка сюда! – крикнул староста в толпу. Подошёл кожевник Верзила, в руках у него была сложенная новая одежда, сверху лежала пара отличных сапог из мягкой кожи. Крайник посмотрел на сапоги и отчётливо вспомнил того прошлогоднего молодого оленя, которого он подстрелил у самого частокола:

– Я не стану жечь одежду. Это не нужно.

И Верзила, и Староста попятились от него к толпе поселенцев. Все разом замолчали, отчётливо щёлкали горящие ветки хвороста в кострах.

– Ты твёрдо решил? – спросил Ульм, склонив немного голову и слегка прищурясь одним глазом.

– Да.

– Тогда уходи до заката.

– Уйду.

Из толпы выбежал Зоркий и бросился к охотнику. Обняв его за пояс, мальчик как будто хотел намертво приклеится к нему:

– Я уйду с тобой!

Толпа снова ахнула и наперебой закричали каждый свое – о скверне, о долге, о воспитании, о заведённом порядке. Староста Ульм молча развернулся и зашагал к центру села, за ним потянулись сначала молчаливые старейшины, каждый думая о своём, потом и все остальные. У костров остался охотник, с прижавшимся к нему мальчишкой, да старая ведьма, кидавшая в костры свои травы и бормотавшая неясные заклинания.

Подходя к своему старому дому, охотник остановился и с некоторым сожалением подумал о том, что как ни крути, а он привык к нему, к его приземистым стенам, желтеющему дёрну на крыше, этой вековой колоде у крыльца, на которой он любил посидеть перед сном. Он взял мальчика за плечи и показал рукой на огромный старый дуб, который возвышался над избушкой. Дерево росло между домом охотника и внешним частоколом поселения, одновременно нависая над низкой крышей и свешиваясь частью кроны в лес за почерневшую ограду.