Из тьмы. Немцы, 1942–2022

Размер шрифта:   13

International Rights Management: Susanna Lea Associates

В настоящее издание внесены некоторые изменения в соответствии с требованиями российского законодательства

© Frank Trentmann, 2023

© М. Тимофеев, перевод на русский язык, 2025

© Jon Wilson, фото автора на обложке

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025

© ООО “Издательство Аст”, 2025

Издательство CORPUS ®

* * *

Моей матери

Плодоносна и широка область истории; в ее пределах лежит весь нравственный мир.

Фридрих Шиллер, 1789[1]

Предисловие и благодарности

Я начал эту книгу осенью 2015 года, вскоре после того, как канцлер Ангела Меркель открыла границы Германии для сотен тысяч беженцев. Я завершил ее осенью 2022-го, через девять месяцев после того, как российско-украинский конфликт побудил канцлера Олафа Шольца объявить о “новой эре” (Zeitenwende). Однако эта книга основана на десятилетиях размышлений, проведенных в попытках выяснить, что значит быть немцем после Гитлера. Это неизбежный вопрос, который приобретает особый смысл, когда живешь за границей. Я родился и вырос в Гамбурге и покинул страну только в 1986 году, переехав сначала на учебу в Англию, а затем в Соединенные Штаты, чтобы получить докторскую степень и свою первую преподавательскую должность. С 2000 года я снова жил в Лондоне, за исключением нескольких поездок за границу. Хотя я сохранил тесные связи со своей родной страной и часто приезжаю в нее, я наблюдал важные изменения со стороны: от падения Берлинской стены до переоценки представления о роли Германии сегодня. Быть эмигрантом нелегко, даже если это добровольная эмиграция, но у нее есть одно преимущество: она учит переключаться между двумя состояниями – своего и чужака, – по-прежнему симпатизировать стране, где ты родился, но, сохраняя достаточное расстояние, при этом воспринимать ее критически. То, что дома может показаться естественным и нормальным, за границей начинает восприниматься как своеобразное, даже странное. Жизнь в чужой культуре – с женой-американкой, двумя детьми и восемью паспортами на всех – стала отличной тренировкой для такой межкультурной чувствительности.

Я написал эту книгу, ориентируясь на две читательские аудитории. Одной из них являются иностранцы, которых Германия часто сбивает с толку, а иногда даже пугает. Большая часть того, что они знают о ней, относится к нацистскому периоду. Осведомленность о холокосте, конечно, исключительно важна, но она не должна влечь за собой незнание всего того, что происходило потом. Ужасно и тревожно осознавать, как мало известно о Германии после Гитлера гражданам стран-союзников, которые пролили так много крови, чтобы победить его, и представителям обществ, которые были разорены и уничтожены его режимом и теперь соседствуют с Германией в Европейском союзе. Заслуживают истории, написанной с более широким охватом, и жертвы. Эта книга пытается хотя бы частично восполнить этот пробел, подвергнуть сомнению простые стереотипы и вдохновить читателей на то, чтобы узнать больше. Однако она написана и для самих немцев. Хотя многим из них известны основные события их истории, я надеюсь, что особая точка зрения, представленная в книге, сделает часть этой истории вновь незнакомой и позволит им увидеть свое прошлое и настоящее в новом свете. За последние восемьдесят лет Федеративная Республика справилась со многими проблемами, но слишком удобно рассказывать об этом как об истории успеха, особенно сейчас, когда страна ищет новое направление и должна противостоять проблемам и неудачам. Настало время более самокритичного взгляда на недавнее прошлое. Несомненно, одни читатели сочтут меня местами излишне резким, а другие – недостаточно резким. Чтобы внести ясность, скажу: моей целью было понять и объяснить, а не вынести суждение.

Написание этой новой истории было бы невозможно без щедрой поддержки многих людей и учреждений. Моя первая благодарность должна быть адресована Фонду Александра Гумбольдта за присуждение мне премии Humboldt Forschungspreis, она дала мне столь нужную возможность провести больше времени в Университете Гумбольдта в Берлине и Университете Констанца, которые гостеприимно приняли меня. Коллективная благодарность многочисленным архивистам, которые поделились со мной своими знаниями и коллекциями. Когда я задумал эту книгу, мне посчастливилось получить совет и поддержку двух великих историков – Яна Кершоу и Акселя Шильдта. Очень печально, что второй из них не дожил и не сможет уже увидеть конечный результат. Я чрезвычайно благодарен ряду ученых, работа которых послужила мне источником вдохновения и которые любезно прокомментировали черновики глав: Паулю Беттсу, Франку Биссу, Маркусу Бойку, Дэвиду Фельдману, Константину Гошлеру, Рюдигеру Графу, Кристине фон Ходенберг, Марен Мёринг, Александру Нютценаделю, Тиллю ван Радену, Лауре Ришбитер и Феликсу Рёмеру. Беньямин Циманн любезно уделил свое внимание рукописи в целом. Несколько семинаров и конференций дали мне возможность обсудить возникающие аргументы, в том числе в Гумбольдте, Констанце/Райхенау, Лондоне, Париже, Хельсинки, Калифорнийском технологическом институте и Центре истории эмоций Института человеческого развития Макса Планка (Берлин). Вместе они помогли мне сделать эту книгу лучше. История современности в Германии процветает, и мой долг перед исследованиями многих молодых и пожилых ученых будет очевиден из сносок. Библиотеки Берлина, Forschungsstelle в Гамбурге и Институт современной истории (IfZ) в Мюнхене во время многочисленных посещений предоставляли мне как самую малоизвестную, так и самую свежую литературу. Спасибо также всем сотрудникам (бывшим и настоящим) Лейбницевского центра современной истории (ZZF) в Потсдаме. В Великобритании Немецкий исторический институт в Лондоне остается драгоценным оазисом толерантности и знания, и я не смог бы закончить эту книгу без его великолепной и помогающей делу библиотеки.

На нескольких этапах мне посчастливилось работать с изобретательными и гениальными научными ассистентами, которые разыскивали разрозненный материал и собирали сложные данные: Хизер Чаппеллс, Рииттой Матилайнен, Расмусом Рандигом и Яспером Штанге. На этом пути мне помогали и давали советы многие, в том числе: Гюнтер Бахманн, Патрик Бернхард, Уте Фреверт, Герхард Хаупт, Ульрих Герберт, Сэде Хормио, Илья Кавониус, Фолькер Новосадтко, Хельге Пёше, Мартин Забров, Андреас Шёнфельдер, Гюнтер Шольц, Бернд Шраге, Эльке Зеефрид, Бербель Шпенглер, Николас Старгардт, Агнес Штида и ее семья, семья Тагизаде, Мальте Тиссен, Дитер Томе и Клаус Тёпфер. В Биркбеке исторический факультет остается редким пристанищем коллегиальности и воображения. Также передаю kiitos всем сотрудникам Центра исследований общества потребления в Хельсинки за поддержку моих набегов на территорию морали. Я благодарю Совет по исследованиям в области искусств и гуманитарных наук (Великобритания) за грант на изучение темы “Материальные культуры энергии”, который оказался своевременным в ситуации возврата энергетического кризиса и помог мне с последней главой. Дэвид Годвин, мой агент, вдохновил меня на непростое изучение немцев, и мне посчастливилось от начала до конца пользоваться поддержкой, мудростью и терпением Стюарта Проффита из Allen Lane/Penguin и Джонатана Сигала из Knopf. Нина Зиллем подарила книге немецкий дом в Fischer, где Таня Хоммен взяла ее под свое экспертное крыло. В Allen Lane моя отдельная благодарность уходит Ричарду Дугиду, Ориолу Гриффит-Джонсу, Ричарду Мейсону, Фони Мицопулу, Элис Скиннер и Пену Фоглеру.

Помимо личной борьбы за приобщение немца к цивилизации, моей жене и детям в течение последних нескольких лет пришлось жить бок о бок с немецким народом постгитлеровских десятилетий. Как и в случае с предыдущими книгами, мне не хватает слов, чтобы выразить благодарность моей жене Элизабет Раддик за ее поддержку, ум и внимание к словам. Она не только заставила меня сделать мои доводы более ясными, но также прочитала несколько черновиков и помогла мне отшлифовать текст. Ни один автор (или муж) не мог надеяться на большее. Однако эта книга посвящена человеку, который был рядом со мной с самого начала: моей матери.

Лондон. Август 2023

Введение

В 1945 году Германия лежала в руинах, морально и материально. Немцы вели самую жестокую войну в истории и несли ответственность за геноцид и массовые убийства. Семьдесят лет спустя та же страна приняла почти миллион беженцев. Для сочувствующих наблюдателей Германия стала голосом морали в Европе. Но были и те, кто считал ее безрассудным агентом морального империализма, который настолько стремится творить добро, что ставит интересы чужих людей выше своих собственных. Возвращение крайне правых в парламент в 2017 году возродило давний страх, что немцы на самом деле не изменились.

После февраля 2022 года опасения сменились на противоположные: возможно, немцы изменились слишком сильно. Впервые с 1945 года Европа имела дело с захватом территорий в ходе конфликта. Это поставило под сомнение двойную стратегию, с помощью которой Германия наращивала свою мощь: глобальный экспорт и военная сдержанность. Многие немцы пришли к убеждению, что, поскольку они изменились, Европа теперь избавлена от повторения прошлого. Российско-украинский конфликт разрушил это предположение. 27 февраля 2022 года канцлер Олаф Шольц объявил о начале Zeitenwende, новой эры, и пообещал выделить 100 миллиардов евро на истощенную армию Германии1. Но вопрос о поддержке, которую следует оказать Украине, оказался более спорным. В мае группа известных художников и интеллектуалов написала канцлеру письмо, в котором напомнила об их особой “исторической ответственности” и убеждала его сопротивляться призывам отправить в Украину тяжелое вооружение2. Проработав кровавое прошлое своей страны, некоторые сочли себя экспертами в вопросах морали, способными руководить всеми остальными, включая украинцев, которые были одними из жертв нацистской Германии. К концу лета Германия отправила Украине десять самоходных гаубиц, но по большей части помогала деньгами, медикаментами и касками3. Лишь после усиления давления со стороны союзников Германия в январе 2023 года согласилась отправить боевые танки в рамках совместных усилий НАТО. Этот конфликт также показал, что судьба страны оказалась в опасной зависимости от авторитарных режимов в силу закупок ископаемого топлива в России и торговли с Китаем.

В своем классическом виде “немецкая проблема” подразумевает вопрос, как страна поэтов и философов смогла устроить холокост. Этот вопрос вдохновил на создание целых библиотек исследований о немецком пути к современности, о поражении Веймарской республики и приходе Гитлера к власти в 1933 году, о функционировании нацистского режима и появлении идеи об окончательном решении “еврейского вопроса”. Но у этой проблемы есть и продолжение. Как люди вышли из тоталитаризма, завоеваний и геноцида – и куда они пошли дальше? Эта книга рассказывает о немцах со времен Второй мировой войны, раздела и воссоединения их страны (в 1990 году) до настоящего времени, рассматривая ряд моральных проблем и противоречий. Этот процесс был запущен войной и ее наследием, но пошел гораздо дальше и проложил себе путь через семью, работу, внешнюю политику и окружающую среду, пока фактически все сферы жизни не были оформлены с точки зрения добра и зла. Это история конфликтов на тему вины, стыда и возмещения ущерба, перевооружения и пацифизма, толерантности и расизма, прав и обязанностей, справедливости и неравенства, материального комфорта и охраны природы.

В моей книге эта история начинается не с окончания войны, а с ее середины, с зимы 1942–1943 года. Безоговорочная капитуляция перед союзниками 7 мая 1945 года ознаменовала формальный конец нацистской Германии и войны в Европе. Но во многих отношениях это не был “нулевой час”, как его стали называть впоследствии. Изменить сердца и умы было сложнее, чем снять военную форму. Люди вступали в мирную эпоху, обремененные багажом военного опыта. Выбор 1942 года в качестве отправной точки позволяет нам изучить Volksgemeinschaft (народное расовое сообщество) нацистов в критический момент, в год, когда Германия перешла от пуль к газовым камерам для уничтожения евреев и когда волна войны начала оборачиваться против рейха.

Власть нацистов была огромной, поскольку они правили посредством согласия в не меньшей степени, чем посредством принуждения. Они пользовались широкой поддержкой со стороны среднего и части рабочего классов, а также земельных элит и крупного бизнеса, не говоря уже о том, что запугивали “врагов” с помощью гестапо (тайной полиции) и СС (Schutzstaffel), жестокой военизированной организации. К 1939 году большинство “арийских” немцев принадлежали к той или иной нацистской организации. Порядок, дисциплина и восстановление национальной чести и силы были популярными идеалами, равно как и исключение расовых, политических и социальных “неудачников” из “народного сообщества”. Хотя не все немцы приветствовали начало новой войны, почти все они считали ее необходимой и справедливой. Однако подразделения СС начали казнить евреев и военнопленных с момента нападения на Польшу 1 сентября 1939 года, а вторжение в Советский Союз (операция “Барбаросса”) 22 июня 1941 года было предпринято как часть войны на истребление. В сентябре того же года Гитлер приказал депортировать всех евреев, оставшихся в рейхе. Именно тогда нацисты увеличили количество газовых камер, которые они использовали для убийства людей с ограниченными возможностями в Германии, и создали лагеря смерти в Польше, где евреев со всего континента убивали по прибытии. Хелмно, первый из этих центров смерти, начал действовать в декабре 1941 года; за ним последовали Белжец, Собибор, Треблинка и самый крупный – Аушвиц. За 200 тысячами немцев, совершивших геноцид и другие военные преступления, стояла регулярная армия, которая во многих случаях помогала и соучаствовала в массовых убийствах, а за теми и другими стояло население, подавляющее большинство которого поддерживало режим. Таким образом, для миллионов немцев Третий рейх не был чем-то внешним, стиснувшим мертвой хваткой их в общем-то хорошее “я”, как многие любили притворяться после 1945 года, – они были его частью и должны были переопределить себя, чтобы вновь почувствовать себя “хорошими”.

Именно тот поворот судьбы, который начался в 1942 году, заставил некоторых немцев сделать первый шаг. В рейхе города подвергались все более беспощадным бомбардировкам с воздуха со стороны союзников, в то время как на Восточном фронте немецкие военные действия застопорились и закончились капитуляцией 6-й армии под Сталинградом 2 февраля 1943 года. Родители начали спрашивать, за что умирают их сыновья. Истории о зверствах нацистов стали восприниматься совсем иначе, поскольку уязвимость вызывала страх ответственности. Сегодня мы знаем, что ковровые бомбардировки преследовали военные цели. Однако в то время многие немцы считали, что бомбардировки были напрямую связаны с преследованием евреев, что провоцировало возникновение диаметрально противоположных мыслей о добре и зле. Были ли бомбежки возмездием за депортацию их еврейских соседей, проявлением Божьего гнева – или же они были доказательством того, что евреи замышляли уничтожить немецкий Volk, и, следовательно, дальнейшим оправданием их уничтожения? Переоценки ценностей было недостаточно, чтобы свергнуть нацистов – для этого требовались танки и солдаты союзников, – но в Volksgemeinschaft начали появляться трещины.

Путь из тьмы был долгим и трудным, пролегая через дебри моральных испытаний. Поражение, смерть и разрушения подняли важные вопросы преступления, наказания и возмещения ущерба. Нацистская Германия убила 6 миллионов евреев, 3 миллиона советских военнопленных, 8 миллионов советских, польских и сербских граждан-неевреев, почти полмиллиона цыган, четверть миллиона инвалидов и многие тысячи политических оппонентов, “асоциалов”, гомосексуалов и свидетелей Иеговы5. Немецкие войска опустошили Балканы и Восточную Европу. Кто был виноват в этом и кто должен был за это заплатить? Приспешники Гитлера, члены нацистской партии или население Германии в целом? Вина соперничала со стыдом и отрицанием, а денацификация – с антисемитизмом и призывами к амнистии. Правосудие переходного периода – то, как общество реагирует на наследие конфликтов и массовые нарушения прав человека, – сталкивается с внутренними трудностями, связанными с попытками сбалансировать ответственность и наказание с примирением. В случае Германии к этому добавилось и то, что ее демократический запад и социалистический восток пытались восстановиться и занять противоположные позиции в холодной войне. Возмещение ущерба выглядело по-разному по обе стороны границы. Коммунисты были среди первых жертв нацистов, и Германская Демократическая Республика (ГДР) считала себя плодом героической победы коммунистов. В то же время Федеративная Республика определяла себя как законную преемницу Третьего рейха, что означало принятие на себя его обязательств. Однако это все еще оставляло открытым вопрос о том, кого считать жертвами нацистов и какие группы людей и какие страны имели право на компенсацию: немецкие евреи или все евреи, политические заключенные, гомосексуалы, цыгане, иностранцы, иностранные государства? Не все считали правильным предлагать или принимать деньги в качестве возмещения ущерба от преступлений нацистов.

Сегодня немцы определяют себя через критическую конфронтацию со своим прошлым. Как сказал в 2015 году президент Йоахим Гаук: “Без Аушвица нет немецкой идентичности”6. Сразу за Рейхстагом и Бранденбургскими воротами расположены большие мемориалы убитым евреям и цыганам. Когда дело доходит до признания кровавого прошлого, Германия является мировым лидером и часто рассматривается как модель, на которой другие могут учиться. Из ее рук эстафетную палочку перехватили несколько стран, в частности, в 2018 году Бельгия принесла извинения за свои колониальные преступления в Конго. Однако ни одно из государств не превратило прошлые грехи в источник гражданской гордости, как это сделала Германия7. Напротив, в Италии и Испании расплата за фашизм остается медленной и неоднородной: Франко выселили из его огромного мавзолея только в 2019 году, а в Японии военных преступников до сих пор продолжают чтить в токийском храме Ясукуни. В Польше любому, кто станет утверждать, что поляки также несут ответственность за преступления, совершенные нацистской Германией, грозит тюрьма. Американцы и британцы резко расходятся во мнениях о том, как помнить и исправлять преступления рабства и империи.

Приход к согласию по поводу того, как относиться к преступлениям нацистов, стал неотъемлемой частью моральной трансформации Германии, но это произошло в середине нашей истории и стало лишь одним из источников перемен. Это правда, что уже в 1950-х годах группы молодых людей совершали поездки в концентрационный лагерь Бельзен, первые выжившие узники лагерей общались со школьниками, а Ульмский процесс против отрядов убийц (Einsatzgruppen) в 1958 году привлек внимание общественности. Современники стали призывать к использованию “Vergangenheits-bewältigung”, одного из тех емких сложных слов, которые так любит немецкий язык. Это может означать как способность совладать с прошлым, так и его преодоление (что, строго говоря, невозможно, поскольку бывшее нельзя сделать небывшим). Философ Теодор Адорно в 1963 году предложил термин “Aufarbeitung” (“проработка прошлого”), и с тех пор многие писатели последовали за ним8. Однако в то время для большей части немцев прошлое, которое они хотели помнить, означало их “хорошую” войну и их страдания, а не то, что они сделали другим. Критическая память набрала силу только в 1970-х и 1980-х годах, когда холокост постепенно переместился в центр общественной памяти.

Существует распространенное мнение, что именно расплата с прошлым сделала немцев моральными крестоносцами в настоящем. Говорят, что после того, как чувство вины первоначально было подавлено, в Западной Германии 1960-х годов уже новое поколение начало призывать своих родителей к ответу за их грехи. Чем больше немцы узнавали о своих преступлениях, тем больше понимали, как легко отделалась их страна. Добрые дела компенсировали то, что люди были избавлены от заслуженного наказания и продемонстрировали себе и миру, что человек изменился. Нация грешников превратилась в нацию святых. С этой точки зрения, все, что они делают – от переработки стекла и бумаги до помощи бедным во всем мире, – в конечном счете проистекает из нечистой совести9.

Моральное переустройство Германии – намного более богатая и удивительная история, чем эта, и я стремлюсь раскрыть и объяснить ее сложность вместо того, чтобы сводить всю мотивацию к вине. То, что память о холокосте занимает центральное место в немецкой идентичности, не означает, что все, что немцы делают и о чем заботятся, порождено этими воспоминаниями. Волонтерство, уход за больными, защита окружающей среды – и этот ряд может быть продолжен – имеют свою собственную историю. Семья и работа, доходы и траты, богатство и благосостояние, промышленность и природа – все эти сферы были наполнены идеями о правильном и неправильном, достойном и недостойном поведении, о том, что считается справедливым, о том, что люди должны друг другу и миру. Все вместе это создало объемную мораль. Хотя этот процесс и получил импульс от “проработки прошлого” в 1960-х годах, но он к нему не сводился и был запущен ранее. Продолжается он и по сей день.

Между 1949 и 1990 годами Германия представляла собой две страны, каждая из которых имела свои собственные идеи о том, какой тип общества она хочет построить, но каждая стремилась изменить взгляды и поведение своих граждан. В ГДР уроки социалистической морали пронизывали повседневную жизнь – первый день детей в школе, рабочее место с его “бригадами” (социалистическими командами), “сообщества жильцов” (Hausgemeinschaften) дома, “пенсионерские бригады” в старости. Насколько близко они подошли к формированию нового человека, творящего “добрые дела для социализма”, как того требовала четвертая из социалистических “десяти заповедей”? Западная Германия родилась как либеральная демократия с парламентом и свободными выборами, но ей необходимо было поддерживать толерантность, дискуссии и гражданскую активность, и это полная противоположность тому, что культивировалось при нацистах. Обе страны столкнулись с историческими проблемами социальной справедливости, поскольку им приходилось интегрировать, помимо немногих оставшихся в живых евреев, миллионы граждан, чья жизнь лежала в руинах: ветеранов-инвалидов, солдатских вдов, жертв бомбежек, вернувшихся и пропавших без вести военнопленных, а также 12 миллионов этнических немцев, изгнанных из Восточной Пруссии, Силезии, Судетской области и других территорий. Их разговоры о жертве часто звучали самодовольно и могли восприниматься как лицемерие, поскольку большинство приветствовали Гитлера и поддерживали войну, которая стала причиной всех их тягот. Тем не менее было бы ошибкой сводить рассказы о страданиях к попытке скрыть свою вину. Люди боролись за признание и помощь, заявляя о справедливости, правах и солидарности. Чего они могут ожидать от государства, было предметом напряженных дискуссий с разными ответами в Восточной и Западной Германии. Но существовал и вопрос, чего государство может ожидать от своих граждан, и перевооружение в ядерный век сделало его экзистенциальным. Проблема, как совместить солдатский долг и самопожертвование (некоторая дополнительная честь) с совестью гражданина, разделяла не только казармы, но и всю нацию.

В своих конституциях оба государства обещали равенство. Но для женщин, меньшинств и людей с ограниченными возможностями реальность часто не соответствовала заявленному, и их борьба проливает интересный свет на то, что считалось нормальным по обе стороны границы. Так же, как и отношение к чужакам. В 1989 году Западная Германия, страна с населением в 63 миллиона человек, была домом для 5 миллионов иностранцев, в основном так называемых “гастарбайтеров” из Южной Европы, которые прибыли в 1950-е и 1960-е годы и решили остаться. В ГДР с 16 миллионами граждан иностранцев было меньше – 160 тысяч человек, в основном студентов и рабочих-контрактников из Вьетнама, Польши и Мозамбика. В отличие от групп, прибывших еще раньше из Силезии или Судетской области, эти чужаки не могли претендовать на немецкое гражданство, которое определялось кровью с 1913 года. Гости сыграли свою роль в преобразовании Германии, и их опыт позволяет нам увидеть трудности приезжих, чьи раса, религия и образ жизни отличаются от остальных. Миграция и убежище стали особенно взрывоопасными темами, поскольку они затрагивают суть того, что значило (и значит) быть немцем.

На протяжении десятилетий раздел Германии выглядел как приговор истории. Неожиданное падение Берлинской стены в 1989 году открыло новую главу в поисках страной своего “я”. Воссоединение изменило как биографии, так и границы. Мир восточных немцев перевернулся. То, что было правильным или неправильным, хорошим или плохим, справедливым или несправедливым, внезапно перестало быть таковым. Миллионы граждан увидели страну, в которой они выросли, работали и воспитывали свои семьи, осужденной как незаконную, бесчеловечную диктатуру. Осенью 1989 года восточные немцы изначально бросили вызов режиму, скандируя: “Мы – народ”. Вскоре лозунг сменился другим: “Мы – один народ”. Но насколько близка к единству новая Германия три десятилетия спустя?

Для миллионов турецких, греческих и других мигрантов, сделавших своим домом Кёльн или Западный Берлин, как и для вьетнамских рабочих в Ростоке или Восточном Берлине, хор “Мы – один народ” приобретал более зловещее звучание. Возможность получить гражданство открылась для них в 2000 году, но приобщение к национальной идентичности было открыто в куда меньшей степени, и отчасти потому, что коллективная память о преступлениях нацизма значила, что именно этнические немцы помнят грехи своих отцов. Культурная открытость и признание людей “миграционного происхождения”, как их официально стали называть, должны были бороться с насилием, расизмом и антисемитизмом, которые никогда не исчезали ни в одной, ни в другой частях страны.

Воссоединение дезориентировало также и международное сообщество. В Европе нотации Германии о хорошем ведении домашнего хозяйства, обращенные к якобы ленивым и расточительным народам Средиземноморья во время долгового кризиса (2010–2015), почти раскололи Европейский союз, в развитие которого Западная Германия так усердно вкладывалась на протяжении предыдущей половины столетия. Окончание холодной войны расширило пропасть между экономическими амбициями Германии и ее военно-стратегической сдержанностью. В то время как немецкие компании продвигались в Восточную Европу и Китай, правительства Германии оставались в стороне от международных дел. Время от времени какой-нибудь политик говорил, что стране необходимо бороться за демократию, но армия сократилась, а зарубежное участие было редким и ограниченным. Немцы гордились тем, что извлекли урок из истории, но в чем заключался этот урок, было понятно все меньше. Означали ли слова “Никогда больше” Гитлеру и Аушвицу автоматическое вето на отправку немецких солдат в бой или, наоборот, решение отправить их туда, чтобы предотвратить повторение агрессии и геноцида? Как показала Боснийская война 1992–1995 годов, во мнениях по этому вопросу немцы расходились все сильнее.

Но не только великие темы войны и мира и нацистского прошлого в Германии обсуждаются с моральной точки зрения. Заключительная часть этой книги исследует три важнейших области, где моральные идеалы реализуются в повседневной жизни с разными результатами: деньги, соцобеспечение и окружающая среда. Каждый из них несет в себе национальные идеалы и стереотипы немецких добродетелей, которые необходимо проверить и оценить.

Бережливость часто изображается как определяющая черта немецкого характера, но после того как сбережения были уничтожены сначала в результате гиперинфляции 1923 года, а затем в результате конвертации валюты в 1948 году, она вряд ли возродилась естественным образом и требовала постоянных проповедей и стимулов со стороны правительства, банков и школ, чтобы выглядеть привлекательной. Что люди на самом деле делали со своими деньгами и вели ли себя действительно более ответственно, чем соседи, – это вопросы, требующие исследования. Рост неравенства с 1980-х годов не был чем-то особенным для Германии – что делало его настолько тревожным, так это то, что он противоречил глубоко укоренившимся представлениям о заслугах и справедливости. Wirtschaftswunder (экономическое чудо) послевоенных десятилетий убедило людей рассматривать свой успех как доказательство национального идеала Leistung (производительности), где упорный труд окупается. Что случилось с этими идеалами, когда бедным людям, у которых была работа, пришлось обратиться к пособиям, в то время как богатые наследники становились только богаче?

То, что люди должны друг другу, лежит в основе морального самопонимания общества и проявляется в том, кто о ком заботится. В Германии благосостояние приняло особую форму – субсидиарности, при которой обязанность заботиться сперва переходит от семьи к местному сообществу и церкви, прежде чем стать задачей государства. Германия является Sozialstaat (социальным государством), конституция которого требует, чтобы государство заботилось о своих гражданах, но оно в значительной степени опирается на семью, что имеет глубокие последствия для гендерного неравенства, поскольку большая часть заботы и ухода все еще ложится на плечи женщин.

Немцы, наконец, считают себя преданными природе и с помощью Energiewende (энергетического перехода) попытались встать в авангарде возобновляемой энергетики. При этом они любят свои машины, комфорт и колбасу, жгут уголь и выделяют больше углекислого газа, чем среднестатистический европеец. Сегодня именно это противоречие, а не немецкие солдаты, представляет наибольшую опасность для мира.

То, что мы помещаем мораль в основу преобразований Германии за последние восемьдесят лет, поднимает вопросы определений, метода и источников. Мораль традиционно является прерогативой философии и теологии. Ее основная дилемма преследует нас еще с древних времен: откуда нам знать, что хорошо и правильно? Философы-моралисты пытаются понять, почему люди проецируют на мир идеи добра и зла и как им следует в нем жить друг с другом. Согласно одной точке зрения, мораль прочно заложена в человеческой природе: мы по своей сути хотим творить добро. Люди действуют исходя из “моральных чувств”, как выражались мыслители эпохи Просвещения Дэвид Юм и Адам Смит. Недавно сканирование мозга выявило, что в нем происходят нейронные разряды, когда люди жертвуют на благотворительность, а антропологи проследили альтруизм и сочувствие до ранней стадии эволюции, когда сотрудничество повышало шансы на выживание. Согласно другой точки зрения, мораль основана на разуме и требует беспристрастного анализа. Философы-моралисты принципиально расходятся во мнениях относительно того, что делает действие правильным или неправильным. Одна группа, следуя Аристотелю, видит цель жизни в человеческом процветании и сосредотачивается на добродетели. Для другой группы (так называемых консеквенциалистов) важно то, приводит ли действие к хорошим результатам. Для третьей (деонтологов, от греческого слова “долг”) решающее значение имеет моральная ценность самого поступка. Некоторые действия, подчеркивают они, являются обязательными (например, долг заботиться), тогда как другие (убийство или обман) запрещены независимо от их последствий10.

Насколько сильно эти школы расходятся друг с другом, является предметом дискуссий. Философ Дерек Парфит представлял их последователей “восходящими на одну и ту же гору, только с разных сторон”11. Однако независимо от того, приводят ли философы конкретные примеры или мысленные эксперименты, они ищут универсальные истины. Историк, напротив, интересуется изменением морального ландшафта с течением времени, пытаясь понять взлет и падение моральных проблем и то, что люди в прошлом считали правильным и неправильным, пусть даже по сегодняшним стандартам или по стандартам философии это и неверно. Альтруизм, например, вполне может иметь глубокие корни в нашей биологии, но очевидно, что его масштабы сильно изменились с течением времени. Историк не поднимается “на ту же гору”, а плывет по реке, иногда глубокой, иногда мелкой, с течениями здесь и водоворотами там, всегда находящейся в движении и никогда не повторяющейся. Историкам не следует пытаться конкурировать с философами-моралистами в предложении нормативных объяснений мира12. Что они могут сделать, так это пролить свет на то, как люди в реальной жизни балансируют между призывом к долгу (относиться к людям как к цели, а не только как к средству, по словам Иммануила Канта) и полезностью (величайшее благо для наибольшего числа людей – максима Иеремии Бентама), и показать, как их моральный компас менялся, а иногда и вовсе выходил из строя.

Когда немцы сталкиваются с трудными решениями, они склонны обращаться за помощью не к философам, а к своему самому известному социологу Максу Веберу, который сто лет назад противопоставил “этику убеждения” (Gesinnungsethik) “этике ответственности” (Verantwortungsethik). Эти концепции не раз побывали в употреблении (не говоря уже о злоупотреблении). Снова и снова правящие политики ссылались на этику ответственности. Канцлер Гельмут Шмидт использовал ее, чтобы оправдать размещение американских ядерных боеголовок на территории Германии в 1979 году. Совсем недавно, в 2022 году, премьер Саксонии (относившейся к бывшей ГДР) раскритиковал санкции против России как отказ от ответственности за национальные интересы, ставящий под угрозу рабочие места и мир13. Согласно таким взглядам, пребывающему в хаосе конфликтующих интересов миру требуется Realpolitik, а не убеждения. Однако это не то, что говорил Вебер. Он не проводил резкого разделения между ценностью и инструментальной рациональностью. Настоящий политик – не холодный, расчетливый прагматик, а человек, действующий из преданности “делу”. Вебер надеялся, что политик дойдет до того момента, когда, чувствуя свою ответственность “сердцем и душой”, скажет: “На сем стою и не могу иначе”. Это были знаменитые слова Мартина Лютера, протестантского реформатора, на Вормском рейхстаге в 1521 году, когда он отказался отречься от своих убеждений. Что может быть более принципиальным, чем это?14

На протяжении этой книги будут постоянно подниматься три моральные проблемы – совести, сострадания и соучастия. Совесть – могущественный внутренний регулятор нашего поведения с долгой историей15. Именно наша совесть заставляет нас оценивать наши действия и себя в соответствии с тем, что мы считаем правильным и неправильным, и несоблюдение этих правил создает плохую ситуацию. Сенека в Древнем Риме считал, что люди несут в себе Бога. В эпоху высокого Средневековья монахи сравнивали совесть с лицом души и зеркалом, обращенным на человека. Лютер заменил внешнюю власть священства божественным внутренним голосом, который установил прямую линию между грешником и Богом. Протестантские элиты превратили совесть в форму мягкой силы, используя ее, чтобы заставить своих подданных соблюдать социальные нормы. Просвещение же дало совести более автономную роль. Для Канта она была одновременно “внутренним судом” и ощущением того, что его решениям необходимо следовать.

Было бы ошибкой полагать, что совесть сама по себе совершает “хорошую” работу. Ее история – это перетягивание каната между соблюдением норм и их нарушением в погоне за идеалом, который, как считается, требует более высокой лояльности. Такие идеалы могут быть как нелиберальными, так и либеральными. В Германии долг перед государством занял среди них особенно большое место. Совесть стала оружием, сначала когда немецкие солдаты приносили клятву Богу, а затем, после 1934 года, когда приносили “священную клятву” (heilige Eid) выполнять приказы фюрера. С высшей судьбой Volk и Гитлером, его спасителем, нацисты создали свою собственную чистую совесть, которая могла отбросить старые моральные проблемы и была выражена в знаменитых словах, приписываемых рейхсмаршалу Герману Герингу: “Мою совесть зовут Адольф Гитлер”. Как мы увидим, некоторые солдаты постоянно подвергали свою совесть допросу, но такими способами и с теми результатами, которые нам чужды и нас шокируют. После войны совесть превратилась в главное поле битвы за то, что значит быть хорошим немцем, а также противоборства между долгом перед государством и сопротивлением ему. В 1950-е годы это натравило миллионы ветеранов, считавших, что они следовали своей совести, сохраняя верность присяге, на группу старших офицеров, чье неудавшееся покушение на Гитлера в июле 1944 года теперь отмечалось как “восстание совести”, за которое они поплатились жизнью. На массовых демонстрациях против перевооружения протестующие несли плакаты со знаменитыми словами Лютера. Растущее число отказников от военной службы по соображениям совести привело к жарким дебатам о том, как выразить и проверить “внутренний голос”.

Если совесть прислушивается к внутреннему, то сострадание смотрит наружу. Для Артура Шопенгауэра в 1840 году оно было основой морали. Что создает это чувство товарищества? Для Аристотеля в Древней Греции сострадание возникало из осознания того, что и мы когда-нибудь можем испытать незаслуженную боль. Руссо в XVIII веке призывал учителей воспитывать в своих учениках pitié, чтобы через осознание страданий других людей они могли обнаружить свою собственную моральную ценность. Философ Марта Нуссбаум пошла еще дальше. Сострадание, говорит она, требует, чтобы кто-то рассматривал болезнь другого человека как вред своему собственному процветанию: нужно сделать себя “уязвимым перед лицом другого”16. В идеале сострадание включает в себя три этапа: способность видеть и чувствовать боль другого человека, мысль “Это могло случиться со мной” и ощущение, что (даже если нас пощадят) страдания других уменьшают наше собственное благополучие.

В этой книге будет постоянно обсуждаться вопрос о том, где находились немцы на разных стадиях этого процесса. Нуссбаум сравнила сострадание с “глазами, которыми люди видят добро и зло других”. Научиться снова смотреть глазами сострадания после нацистских лет было огромной проблемой, которая сопровождалась бессердечием (и даже хуже) по отношению к выжившим евреям, подневольным работникам и перемещенным лицам, а также немецким беженцам. В 1960-е годы группы мира и развития начали учить людей ставить себя на место менее удачливых в нашем мире – бедняков из латиноамериканских трущоб, голодающих детей в Африке и инвалидов в Израиле. Другое дело – сочувствие маргинализированным группам внутри страны. Состраданию приходилось конкурировать с замкнутостью и солипсизмом.

Хотя философам было что сказать о совести и сострадании, соучастие терзало величайших из них. Кант и его последователи сосредоточили внимание на критическом разуме людей и их ответственности за вред, над которым они имели некоторый контроль: либо вы несете ответственность, либо нет. Однако в случае соучастия в коллективном вреде индивидуальная ответственность рассредоточена. Утилитаристов, следующих за Бентамом, интересуют хорошие или плохие последствия индивидуальных действий. Как вы оцениваете моральное значение коллективного зла, вклад в которое отдельного человека маргинален, поскольку в нем участвуют несколько миллионов других людей? Недавно философ Кристофер Кутц предложил способ связать индивидуальную ответственность с коллективными действиями. Личный мотив, с этой точки зрения, не имеет решающего значения. Достаточно того, что человек намеренно участвует в коллективном проекте. Соучастие серьезно относится к тому, что отдельные лица несут и могут нести ответственность за коллективный вред17. Война и геноцид поставили немцев перед огромной проблемой соучастия, и то, как они понимали и как реагировали на нее, многое говорит нам об их моральной переориентации и ее пределах. Однако соучастие касается не только холокоста, хотя именно на нем справедливо фокусировалось внимание. С тех пор немцы приняли участие во многих коллективных проектах, в частности, в воссоединении страны, создании общества потребления и переходе на возобновляемые источники энергии.

Написание истории немцев через призму морали поднимает основной вопрос: почему в современных обществах вообще есть мораль? Наиболее популярные ответы поступили от марксистов и ранних социологов. Для марксистов моральные идеи выражают материальную основу развития и интересы господствующего класса на данном конкретном этапе. Своими социальными нормами буржуазия скрывала, что она не только не способствует всеобщему счастью, но и обогащается за счет большинства. Внутри фабрики царила жестокая эксплуатация, снаружи – жалость к детям и животным18. Правящий класс, как писал Лев Троцкий в 1938 году, “не мог бы держаться и недели на одном насилии”; ему нужен был “цемент морали”19. Социолог Эмиль Дюркгейм уделял больше внимания тому, как разрешения и запреты позволяют сложным обществам функционировать, не распадаясь на части20. Для истории морали эти две точки зрения поднимают не меньше проблем, чем решают. Конечно, нормы способствуют социальному порядку, и важно, влиятельны или нет те, кто их пропагандирует. Слабая сторона этих подходов заключается в том, что они склонны изображать мораль как простую, стабильную и нисходящую, что затрудняет объяснение национальных различий, изменений с течением времени и конфликтов в конкретный момент. Мораль не является монополией сильных мира сего. Она может быть оружием бессильных, как отметил Фридрих Ницше в “Генеалогии морали” (1887). Наши идеи о добре и зле, по его словам, были историческим изобретением и возникли у порабощенных групп, которые возвели альтруизм в идеал, с помощью которого можно бросить вызов знати – он назвал это “восстанием рабов в морали”. Он видел в этом источник чувства вины, которое мешало людям достичь своего величия. Нам не обязательно следовать призыву Ницше отказаться от морали, чтобы осознать, что добро и зло, правильное и неправильное могут быть полем битвы соперничающих групп, идеалов и практик.

Мораль – это инструмент социальной дисциплины и порядка, но она также может расширять возможности. Мораль ориентирует нас в поисках смысла и идентичности, предоставляя нам карту того, куда нам следует идти и откуда мы пришли. На самом деле Дюркгейм не был тем функционалистом, каким его часто изображают, и в своих более поздних лекциях он рассматривал общество как “моральную силу”, которая вдохновляла его членов стремиться к более высоким целям21. Поскольку в XVII и XVIII веках авторитет церкви и монархии ставился под сомнение, мораль приобретала все большее значение для личности. Культивирование сочувствия, обучение рассуждению, обращение к своей совести и развитие обязательств по отношению к другим в этой жизни стали заменять стремление к вознаграждению в следующей. Литература, сцена и, более того, история были проводниками нравственного совершенствования – как в знаменитых словах Шиллера, поставленных эпиграфом к этой книге22. Люди находили себя через желание творить добро. В то время как моральные предписания и контроль ограничивают сферу действий, моральные ценности открывают новые перспективы. Ценности носят социальный характер, но люди адаптируются и совмещают их таким образом, чтобы те помогали им осмыслить их собственный опыт. Проще говоря, люди не просто следуют морали своего общества: они еще и создают ее.

Эта история преобразования Германии была бы невозможна без обращения к богатой научной традиции, но она расходится с той историей успеха, которую мы привыкли слышать. Ее привлекательность нетрудно понять. Из глубин нацистского ада единственный путь был вверх. Федеративная Республика оказалась чрезвычайно прочной и к 2023 году пережила Германскую империю, Веймар и Третий рейх, вместе взятые. Западногерманские историки отдают предпочтение большим нарративам вестернизации и либерализации23. Хотя каждый из них имеет свои достоинства, их объединяет телеологическая направленность на движение к лучшему настоящему. Проблема с нарративом о “дороге на Запад” заключается в том, что Запад не является единым пунктом назначения. Это земля свободы или империи, благосостояния или богатства, Барака Обамы или Дональда Трампа? Западная Германия стала более терпимой в 1960-х и 1970-х годах по отношению к матерям-одиночкам и людям с различной сексуальной идентичностью. Однако рядом с либеральными тенденциями были и противоположные, включая расизм, терроризм (правый и левый) и ограничение абортов. Насилие мутировало, но не исчезло из повседневной жизни. Экономическое чудо выглядит менее чудесным, если взглянуть на него с точки зрения окружающей среды. Телеологическая ретроспектива имеет тенденцию отдавать предпочтение победителям перед проигравшими и может закрыть нам глаза на то, как люди прошлого переживали свои времена. Внимание к моральным дилеммам восстанавливает баланс и создает пространство для неразрешенных конфликтов и противоречий, которые тянутся и по сей день. Консервативный дух, семейные добродетели, провинциальная гордость, солдаты и сторонники ядерной энергетики составляют, по крайней мере, такую же часть современной Германии, как и прогрессивные столичные круги, отказники от военной службы по соображениям совести и протестующие против ядерного оружия. Важно помнить, что пятьдесят два из семидесяти четырех лет существования Федеративной Республики канцлером был христианский демократ.

Прежде всего, эти нарративы столкнулись с препятствием в лице Восточной Германии. ГДР рискует оказаться не более чем объездным путем, который с воссоединением в 1990 году снова вольется в главную дорогу, ведущую к либерально-демократическому Западу. Понятно, что восточные немцы обижаются, когда их собственное прошлое сводится к историографической версии глохнущего “трабанта” рядом с западногерманским “мерседесом”. Один из способов обойти эту проблему – рассказывать по отдельности истории тех стран, которые все-таки были разделены при рождении, а с 1961 года – еще и Берлинской стеной. Противоположная стратегия – сравнивать их во всем24. Это может быть особенно плодотворно, если рассматривать две Германии как варианты современного общества, претерпевающие динамические изменения – обе с индустриальным ядром, с аналогичными традициями социального обеспечения и с (начавшимся в ГДР с 1970-х годов) ростом потребления и параллельной эрозией классов. Трудность в том, что в конечном счете восток всегда был диктатурой, тогда как запад был демократией – никогда не идеальной, но, тем не менее, демократией.

Мое решение этой проблемы было прагматичным. Там, где это поучительно, события на востоке и западе сравниваются напрямую, в том числе в отношении денацификации, обращения с чужаками, заботы о детях и пожилых, а также подхода к энергетике и окружающей среде. Однако их соперничающие [политические] системы и место людей в них являются предметом двух отдельных глав. Демократия и социализм задали радикально разные моральные рамки для своих граждан, со своими собственными давлением и искушениями. ГДР не следует превращать в страну Штази, но и нормализовать ее из-за того, что многие считали, что ведут совершенно обычную жизнь, не стоит. Создание социалистической нормальности было неотъемлемой частью диктаторского правления.

Эта книга, конечно, не утверждает, что мораль уникальна для немцев, не говоря уже о том, что делает их в чем-то лучше. Некоторые из их проблем и убеждений можно найти в других обществах, и там, где это было возможно, я пытался поместить события в Германии в мировой контекст. Это не провинциальная история. Немецкие пацифисты черпали вдохновение у Мартина Лютера Кинга-младшего и Махатмы Ганди. Датчане на севере заботятся об окружающей среде не меньше. Глобальная бедность, права человека и права животных являются международными проблемами. Национальную особенность составляют не взгляды на отдельные вопросы, а немецкая привычка превращать все социальные, экономические и политические проблемы в моральные. Война и мир, индивидуальный образ жизни, работает кто-то или нет, откладывает деньги или имеет долги, добросовестно ли занимается переработкой отходов и заботится ли о своих пожилых родителях – все это рассматривается как отражение моральных качеств. Это не означает, что немцы всегда избегают двойных стандартов, противоречий и неудач, не в последнюю очередь когда речь идет о равенстве и окружающей среде. Однако это означает, что жизнь и политика воспринимаются в моральном ключе. То, как такой подход утвердился, является одной из тем этой книги.

Рассказ этой истории восьмидесяти лет также противоречит популярной фиксации на 1960-х годах как на водоразделе. Сразу после протестов 1968 года консервативный мыслитель Арнольд Гелен раскритиковал студентов и интеллектуалов за распространение своими феминистскими и гуманитарными разговорами новой “гиперморали”25. При этом игнорировалось то, что семья, война и мир, а также многие другие темы уже были заряжены, хотя необязательно радикальной энергией. Тем временем политологи обнаружили в вопросах отношений признаки “тихой революции” – перехода от “материальных ценностей” (еда на столе, работа, закон и порядок) к “постматериальным ценностям” (свобода, защита окружающей среды и самореализация), охватившего весь Запад, поскольку молодые поколения попали под чары изобилия, благосостояния и высшего образования26. С этим тезисом много проблем, и одна из них заключается в том, что он предполагает упрощенную иерархию потребностей, в которой люди начинают заботиться о более высоких вещах только после того, как наполняют желудки. С точки зрения наших целей это заставляет упускать из виду, как много немцев (на востоке и на западе) заботились о природе, свободе и других “постматериальных” ценностях до 1960-х годов и как они с тех пор продолжают придавать огромное значение материальной безопасности, работе и производительности.

Таким образом, эта история имеет некоторую общую основу с исследованиями ценностей, эмоций и памяти, но также она выходит за их рамки27. Эмоции, предоставленные самим себе, могут искажать моральные суждения, как это признавали Адам Смит и многие другие, и чтобы направлять то, что мы делаем, нужны разум, совесть и долг. В этой книге я попытался применить точку зрения социальных теоретиков, а именно – то, что наша идентичность встроена в действие, к моральной идентичности немцев, проследив за изменением их представлений о добре и зле в зависимости от того, что они на самом деле делали28. Волонтерство, самопомощь, забота, бережливость, траты и многие другие практики сыграли жизненно важную роль в формировании этой идентичности. Чтобы уловить мораль в действии, нам нужно выйти за рамки слов священников и философов и погрузиться в гущу жизни, проследить за семьями, благотворительными организациями и их клиентами, доносчиками и их жертвами, солдатами и отказниками совести и многими другими. Поскольку мораль рассредоточена и находится в движении, ее фиксация ставит перед исследованиями огромные задачи. Мораль не имеет своей отдельной сферы, она реализуется в семье, на рабочем месте и в общественной жизни. Следовательно, у нее нет собственного архива. Отслеживание проявлений совести, сострадания и соучастия требует исследования социальных, политических и экономических субъектов и источников, от верхушки общества до низов и обратно. Я обращал особое внимание на переломные моменты, когда представления о добре и зле подвергались давлению и оспаривались, когда люди размышляли о своих действиях или были вынуждены это делать.

Современные социологи и антропологи призвали к новым исследованиям морали, чтобы лучше понять, как общества различают добро и зло и проживают эту разницу29. История может проследить эволюцию моральной вселенной и показать, как, казалось бы, естественные нормы и практики возникли в результате действия исторических сил. Антропологи, например, показали, что гуманитарная политика сегодня все больше опирается на сострадание, а не на справедливость, требуя от беженцев и бедных демонстрировать свои мучения, чтобы доказать, что они достойны помощи30. Этот “момент сострадания”, возможно, имел определенные неолиберальные элементы, но у него также есть более долгое прошлое, восходящее к кампаниям против рабства в конце XVIII века. После Второй мировой войны немецкие беженцы использовали истории о своем изгнании и изнасилованиях, чтобы доказать свою моральную ценность иностранным благотворителям. Долг, справедливость, терпимость, жертвенность и солидарность также имеют свою историю. Научная литература по-прежнему фрагментирована, с многочисленными исследованиями о подъеме гуманитаризма в XVIII веке на одном конце и работами о заботе о чужаках, животных и планете в последние десятилетия на другом, с разбросанными между ними тематическими исследованиями по благотворительности, сексу и наркотикам. Вместо того чтобы разделить эти сферы, эта книга пытается взглянуть на взаимодействие моральных проблем в жизни одного общества на протяжении восьмидесяти лет. Я надеюсь, что это вдохновит других следовать за мной и идти дальше.

Источники для этой книги, таким образом, многочисленны и разнообразны и простираются от государственных документов до отчетов церквей и благотворительных организаций, частных писем и дневников, петиций и бойкотов, судебных дел и статистики долгов, школьных сочинений, пьес и фильмов. Мы услышим множество голосов: немецких солдат и немецких евреев, пытающихся понять, что случилось с ними и их страной; изгнанников, разрывающихся между местью и обустройством; молодых людей, ухаживающих за могилами времен войны во Франции и пытающихся загладить свою вину в Израиле; владельцев магазинов, жалующихся на нехватку электроэнергии в ГДР; женщин, борющихся за право на аборт и опасающихся новой эвтаназии инвалидов; иностранных рабочих, пытающихся построить новую жизнь; активистов-экологов и шахтеров и многих других. В дискуссиях о морали звучали консервативные и реакционные, а также либеральные и прогрессивные голоса, и я старался выслушать всех и понять, почему они так думали о добре и зле, особенно те, чьи суждения теперь кажутся чуждыми или откровенно опасными. Нам нужно услышать все стороны, чтобы понять смысл переделки Германии. Именно это огромное разнообразие голосов, а также напряженность и противоречия между идеалами и действиями сделали и делают немцев такими, какие они есть.

Часть первая. Немецкая война и ее наследие. 1942–1960-е

Глава 1. Парцифаль на войне. Обеспокоенная совесть

Этого не должно было случиться.

22 июня 1941 года немецкая армия вторглась в Советский Союз. К ноябрю немецкие войска стояли в 35 километрах от Кремля. В Эрфурте, в центре гитлеровского рейха, школьник Райнхольд Райхардт, которому оставался месяц до восемнадцати, не мог больше ждать – он поспешил записаться в кадеты. 1 февраля 1943 года его наконец призвали и распределили в запасной батальон пехотного полка. В тот вечер, когда он прибыл в казарму во Франкфурте-на-Одере, радио передавало последние сообщения о 6-й армии, которая была потеряна под Сталинградом и куда входило много людей из его полка. В последующие дни офицеры изо всех сил старались поднять боевой дух новобранцев, следуя нацистской линии о “необходимых жертвах сталинградских бойцов”, но, как признавался в своем дневнике Райхардт, это звучало довольно натянуто и пусто и не могло скрыть “горя, гнева и ярости из-за бессмысленной гибели товарищей”1.

Через полгода, в июле 1943 года, смерть пришла и в его собственную семью. Райнер, его старший брат, был убит гранатой к северу от советского Белгорода, в Курской битве, крупнейшем танковом сражении в мировой истории, которое дало Красной армии стратегическое преимущество. “Он мертв, он мертв, он мертв! – писал Райнхольд. И все же в глубине души он верил: – Я чувствую, я знаю; я найду его снова, он придет ко мне… Возможно, когда я сам окажусь посреди бури… Для нас… нет смерти, нет бесконечного небытия. Он пал за нашу общую любовь к отечеству… Но нет, он не «пал», не погрузился в преисподнюю, он взлетел и взошел на солнечный трон – он вернулся домой!”2

В детстве Райхардт иногда мечтал о романтической жизни в рыбацкой хижине на берегу Северного моря или, возможно, в стоящем на отшибе фермерском доме в Юго-Западной Африке. Теперь, в 1943 году, он знал: “…моя цель в жизни не может состоять в том, чтобы сбежать в островную идиллию, основанную исключительно на моем собственном внутреннем мире”. Ему нужно было противостоять “реальным силам этого мира”. Ему было суждено стать воином. Когда он писал свой дневник, он черпал вдохновение из Фридриха Гёльдерлина, великого немецкого поэта-романтика, и его эпистолярного романа “Гиперион” (1797) о герое, который борется за освобождение Греции от турецкого владычества. Райхардт решил адресовать письма в своем дневнике Патроклу, близкому товарищу Ахилла, павшему в Троянской войне. Райхардт пояснял, что присоединился к борьбе за “свободу и духовную чистоту отечества” ради собственного счастья и душевного спокойствия. Не сделать этого означало бы “опозорить свое духовное отечество”. У него была одна большая надежда: “принять участие в битве в братстве Парцифаля и его круглого стола”3.

В январе 1944 года он присоединился к пехотному подразделению в Сараево4, на одном из самых жестоких театров военных действий Второй мировой войны. На холмах и горах Боснии немецкая армия сражалась вместе с СС и хорватскими фашистскими усташами против партизан Иосипа Броз Тито. Не прошло и двух недель после его назначения, как Райхардт пришел в отчаяние и излил свое тяжелые чувства в дневнике, впервые обратившись не к Патроклу, а к своей матери. “Liebes Muttchen, я знаю, что неправильно писать тебе о таких вещах, но мне нужно выговориться. Для моих товарищей это не проблема!” Вокруг него “горящие, разрушенные деревни, мертвые животные, изувеченные лошади и убитые люди”. “Наша родина может благодарить Бога за то, что, несмотря на ужас бомбардировок, мы пока что избежали такой отвратительной войны”. Немецкие солдаты сражались упорно, признавал он, но они также грабили и третировали местных жителей. Они крали у них ножи и одежду с “надуманным комментарием о том, что нам это разрешено, ведь нас разбомбили на родине”. Их офицеры не делали ничего, чтобы пресечь такие бесчинства. “Хуже всего, когда брали пленных или «предполагаемых партизан»” и везти их обратно на базу могло быть “утомительно”, так что их просто казнили выстрелом в шею “с улыбкой, словно это было очень весело”. Затем солдаты делили скудную добычу.

Несколькими днями ранее Райхардт поинтересовался, что случилось с местной медсестрой с повязкой Красного Креста. Очевидец рассказал ему, как сержант Вальц остановил ее на лошади, отобрал у нее пистолет и застрелил ее из него. “Такая красивая женщина! – крикнул он другим солдатам, прежде чем стянуть с нее нижнее белье и раздвинуть ей ноги. – Ну, попробуйте, она еще теплая!” Райхардту стало “противно”. Он спросил, не вмешался ли кто-нибудь, но ему ответили: “Нет, никто”5.

“Немецкий солдат должен быть слишком гордым для таких поступков, – продолжал он в дневнике, – поскольку он повсюду гордится своим превосходством над другими народами”. Ему предназначалось быть “незапятнанным солдатом святого дела”. Печально, писал он, но армейская жизнь научила его, что пока у него не будет своего командования, ему придется смотреть на подобные вещи сквозь пальцы. Эти события могли быть нужны только для того, чтобы подтолкнуть его к выполнению более серьезных задач и обязанностей, к стремлению к высокому идеалу военного дела, который и заставил его записаться добровольцем. “Моим утешением и гордостью должно быть знание того, что я нужен отечеству для достижения этой цели”6.

Несколько дней спустя, 17 января 1944 года, он и его отряд находились в горах недалеко от Яйце, когда их грузовик попал под обстрел. Райхардт быстро приказал своим людям выйти из фургона, перегруппироваться в кустах и двинуться к деревне, откуда раздавались выстрелы. Он заметил одного из партизан. “Впервые в жизни я сознательно целюсь в стреляющего врага”. Райхардт выстрелил и попал в цель. Человека подбросило в воздух, а затем он рухнул в снег. Райхардт подбежал к нему. “Вот он лежит, у него сильное кровотечение из правого бедра. Что мне делать?” Было приказано “не брать пленных”. “Могу ли я просто оставить тяжелораненого человека лежать в снегу истекающим кровью?” Внезапно на место прибыл сержант Вальц вместе со своим водителем. “Теперь у нас есть одна из этих свиней!” – крикнул сержант, пнув стонущего мужчину в раненое бедро. Он приказал партизану представиться, взял его бумаги, скомкал их и засмеялся. Тем временем водитель подобрал винтовку партизана, открыл патронник и обнаружил, что в нем осталось четыре пули. “Он прицелился в правое плечо раненого и выстрелил, потом в левое, потом в правое колено, потом в левое. Я в ужасе посмотрел на него и крикнул: «Теперь, пожалуйста, выстрели в сердце или в голову!»” Сержант заорал на него: “Ты спятил, нам надо экономить патроны!” – и ушел с водителем. Райхардт остался наедине с умирающим. “Я поднял пистолет, закрыл глаза и нанес ему coup de grâce7.

Зверства случаются практически на любой войне. Что отличало нацистскую Германию, так это то, что военные преступления были неотъемлемой чертой немецкой войны, а не отклонением от нормы. Женевская конвенция 1929 года, которую Германия ратифицировала в феврале 1934 года, через год после захвата власти Гитлером, запрещала репрессии и требовала гуманного обращения с пленными. Фюрер и его генералы отбросили эти правила в своей истребительной войне. Казни пленных и мирных жителей начались в тот момент, когда Германия напала на Польшу в сентябре 1939 года. Райхардт знал хотя бы немного о пренебрежении к жизни гражданского населения там. В апреле 1943 года он некоторое время находился в армейском госпитале во Франкфурте-на-Одере из-за дифтерии и услышал мрачную историю от пожилого солдата, служившего в оккупированной Польше. На железнодорожных путях, мостах и дорогах были установлены знаки, предупреждающие, что их нельзя переходить. Вместо того чтобы кричать на маленьких мальчиков и девочек, которые не умели читать, или отгонять их, дежурный охранник расстреливал их, со смехом объясняя: “Он [охранник] должен был добросовестно исполнять свои приказы, а несколькими польскими ублюдками больше или меньше, это не имеет значения”8. Расстрелы эсэсовцами и полицией польской интеллигенции и евреев имели гораздо больший масштаб. Несколько старших офицеров, в частности генерал-полковник Йоханнес Бласковиц, в ноябре 1939 года выразили Гитлеру протест, хотя Бласковица больше беспокоил беспорядочный характер убийств и влияние на моральный дух его войск, чем жертвы. Фюрер взорвался: его генералам следует отказаться от менталитета Армии спасения9.

В мае и июне 1941 года, с началом операции “Барбаросса”, они это сделали. Планом “Барбаросса”, Директивой по поведению войск и Приказом о комиссарах верховное командование немецкой армии заложило основные правила войны нового типа. В директиве пояснялось, что немецкий народ борется со своим “смертельным врагом” – большевизмом. “Борьба против большевистских подстрекателей партизан, саботажников, евреев требует бескомпромиссных и энергичных мер, предполагает полное устранение любого активного или пассивного сопротивления”10. Комиссаров Красной армии надлежало отделять от других пленных и расстреливать. Если немецкие войска подвергались нападению партизан, в отместку следовало брать заложников и также расстреливать. Хотя казнь партизан и заложников, согласно международному праву, не была незаконной, их предполагалось сначала судить. Напротив, солдатам вермахта теперь была предоставлена свобода убивать мирных жителей и предполагаемых партизан. Бойцов заверяли, что они останутся безнаказанными, даже если совершили военное преступление. Месть, репрессии и возмездие шли по нарастающей. Число заложников и мирных жителей, ставших жертвами немецких убийств, резко возросло, быстро перестав быть пропорциональным числу убитых немецких солдат. В том числе в Яйце, районе, где оказался Райхардт. Чуть больше года назад немецкая пехота упорно боролась за то, чтобы отвоевать город. 30 октября 1942 года немецкие солдаты, например, убили двести пятьдесят семь “партизан”, включая женщин, в отместку за потерю одного немецкого солдата. Здесь, как и везде, количество трупов многократно превышало количество винтовок, что указывает на то, что многие из убитых, вероятно, не участвовали в боевых действиях11.

Мы не изображаем Райнхольда Райхардта ни типичным солдатом, ни типичным немцем. Мораль в Германии никогда не была монолитной. Даже в самые мрачные часы нацистской Германии существовали противоборствующие воззрения на добро и зло. Однако мораль не случайна. Существовали отчетливо немецкие образцы поведения, и Райхардт следовал некоторым из них. Выходец из образованного среднего класса, Bildungsbürgertum, он был убежденным протестантом, но также вступил в гитлерюгенд, как почти все немецкие мальчики его возраста. Он и его друзья не только цитировали друг другу Гёльдерлина и Гёте, но и впитывали в себя милитаристские истории, столь популярные в межвоенные годы. Его дневник дает нам представление о моральной вселенной, общей для многих новобранцев. У него явно была некоторая свобода выбирать один образец поведения вместо другого – то, что мы называем индивидуальной свободой действий; он мог бы, например, принять участие в казнях пленных и гражданских лиц или протестовать открыто, а не в дневниковых записях; он же не делал ни того, ни другого. Однако, размышляя о своих действиях и действиях других, Райхардт не опирался и на чисто личные убеждения. Его дневник показывает нам ряд социальных идеалов и способов восприятия себя и мира, широко распространенных в Германии того времени: долг перед отечеством и благородство жертвенности; вера в Божий план и действие мирового духа; способность быть в равной мере жестким и душевным; культивирование внутренней сущности, которая делала немецкую Kultur превосходящей материалистическую цивилизацию.

Райхардт интересен не как образец преступника, а скорее как представитель группы, вызывающей не меньшее беспокойство: молодых, собравшихся сражаться за отечество и не бывших нацистскими фанатиками солдат, чья совесть была обеспокоена некоторыми зверствами, но, тем не менее, они продолжали биться до самого конца. Обширный и откровенный дневник Райхардта дает нам возможность реконструировать не только то, что он делал, но и то, как он думал о своих действиях, что, по его мнению, он должен был (и не мог) делать и почему он связывал свои действия с одними последствиями, но не с другими. Короче говоря, это помогает объяснить, как Райхардту удалось отделить свою героическую войну от зверств, творившихся вокруг него.

Взгляд Райхардта на мир представлял собой смесь гуманизма, романтизма, национализма и христианства с долей пантеизма. Он давал ему ясное ощущение своего положения в длинной, даже космической цепи событий, связывавших человека и нацию, прошлое, настоящее и будущее, этот мир и последующий. И это имело фундаментальное влияние на то, как он смотрел на причину и следствие действий, как он понимал свое место в войне.

В его дневнике война предстает как серия локальных стычек с опознаваемыми солдатами и жертвами. Но была еще и “Война”, ярость космической силы, прокатившаяся по миру со своей сверхъестественной логикой. Война была “правительницей мира, которая с неизбежным насилием затягивает петлю на шее людей и наций”12. Как и большинство немцев того времени, Райхардт рассматривал Вторую мировую войну как продолжение тридцатилетней драмы, начавшейся в 1914 году. Это была “справедливая война”, призванная стереть “позорный” Версальский мир. Мантра “справедливой войны” проникла в Райхардта настолько глубоко, что он никогда не чувствовал необходимости конкретизировать ее цели, помимо общих ссылок на выживание отечества. В конечном счете сами эти исторические события были следствием более масштабной метафизической бури. Его друг Хорст, поступивший на службу в военно-воздушные силы, хорошо выразил это в письме к нему в апреле 1944 года. У мира были “душа” и “воля”, которые управляли событиями. Война и мир были подобны приливу, следующему эволюционному курсу, который они, возможно, еще не могли понять. Несмотря на любые доказательства противоположного, их инстинктивное чувство работы мирового духа должно было стать вопросом веры, они были борцами за “святое дело”. Хорст завершал свое письмо песней причастия рыцарей Святого Грааля из вагнеровского “Парцифаля”: “Возьмите хлеб… верные до самой смерти, стойкие в усилиях, чтобы творить волю Спасителя!”13

С этой точки зрения солдат был звеном в цепи между этим и великим загробным миром – слугой космической логики и одновременно посредником между мертвыми и живыми. Плач Райхардта по умершему брату перекликался по духу с одним из бестселлеров межвоенных лет, “Странником между двумя мирами” Вальтера Флекса (1916). Книга идеализировала солдата на фронте как человека нового типа, чья близость к смерти делала его одинаково близким к небесам и к земле. Благодаря их жертве мертвые продолжали жить в молодых. “Не превращайте нас в призраков, дайте нам право на нашу родину [Heimrecht], – цитировал Райхардт Флекса в своем дневнике. – Наши дела и наши мертвые сохраняют вас молодыми и зрелыми”14.

Во время своего первого визита домой в мае 1943 года после пребывания в тренировочном лагере Райхардт отмечал, как быстро армия сделала из него “нового человека”. Он чувствовал себя “Гулливером в мире лилипутов”. До конца войны он пытался сохранить это чувство силы и предназначения. Быть солдатом в первую очередь означало развивать и защищать это новое высшее “я”. Свой дневник Райхардт украсил личным девизом: “Велико мирное время… еще больше требований к тебе предъявляет война: будь суров к себе и сохраняй мужество в сердце!” Солдат, писал он, отбросил материальные блага и “отупляющее стремление” к миру, порядку и комфортной, мелочной жизни15. Нагой, он шагнул вперед к Богу и надел Его доспехи, чтобы сражаться за победу Его творения. Это повторяло то, что проповедовалось с кафедр по всей Германии. После конфирмации Райхардт продолжал посещать протестантскую молодежную группу в церкви Святого Фомы в Эрфурте, одной из объединенных протестантских церквей; его местный пастор Йоханнес Мебус принадлежал к Исповедующей церкви и был арестован гестапо в 1936 году за то, что бросил вызов нацистским “Немецким христианам” в своем предыдущем приходе16. Вернувшись во Франкфурт-на-Одере в июне 1943 года, Райхардт резюмировал одну из проповедей, которые он слышал. Война велась не ради денег, власти или славы и не из-за “наций, сражающихся друг с другом до последней капли крови”. Это была “борьба за чистоту человеческой души”. Посредством жертвоприношения воин очищает свою душу и “находит путь обратно к Богу как его смиренный Сын”17. Солдат был Христом, а смерть на поле битвы – Воскресением.

Как мы видели, Райхардт не был бессердечным. Тем не менее его сочувствие было усеченным. Рост жестокости вызывал у него ужас, но сострадания к ее жертвам он испытывал мало. Он не задавался вопросом, как чувствуют себя те, чью деревню сожгли дотла, или каково быть женой и детьми старого крестьянина, как тот, кого 20 января 1944 года хладнокровно убил немецкий солдат, полагая, что он может оказаться партизаном; впоследствии, когда солдаты обыскали его карманы и забрали деньги, они обнаружили, что его документы были в полном порядке18. Даже у такого человека, как Райхардт, который постоянно исследовал свою совесть и пытался жить в соответствии со своими этическими идеалами, эти вопросы никогда не возникали. Ближе всего он подошел к ним, когда выразил свое облегчение по поводу того, что Германия и его семья избежали подобного хаоса.

Это не значит, что у Райхардта не было совести. По сути, его дневник отражал его внутренний голос, который постоянно преследовал и осуждал его. Иногда Райхардт наблюдал за собой со стороны, как в тот роковой день, когда застрелил партизана. Но его внутренний голос не был голосом “беспристрастного зрителя”, которого Адам Смит определял как источник сочувствия, разума и совести. Райхардт придерживался другого взгляда. Это не было рефлексивным путешествием туда и обратно между воображением одного человека и воображением другого. Это была ссылка на самого себя. В конце концов, этот молодой офицер всегда оглядывался назад на себя. “Меня окружают отвратительная жестокость, злоба, предательство и трусость, – писал он 5 февраля 1944 года, – и тем не менее я утешаюсь тем, что нет такого железного закона, который бы заставил сердце охладеть”. В конце концов, не медали, а “сердце солдата, стоящего лицом к лицу с Богом”, определяло, является ли человек “героем или обычным убийцей”19. Райхардт почти не сомневался в том, как он встретится со своим Создателем. Его волнение по поводу жестоких убийств, грабежей и хаоса возникло не из-за беспокойства о страданиях других, а из-за вызова, который они бросали его собственному представлению о себе как о чистом и благородном рыцаре. Его моральное видение было солипсическим.

Рассматривая войну как борьбу космических масштабов со скрытой божественной или метафизической логикой, Райхардт делал вопросы современной политической ответственности неуместными. Нацисты в его войне были второстепенными фигурами. Цели войны или военные возможности также не фигурировали. Поскольку это была война, предначертанная судьбой, достаточно было поверить в то, что она представляет собой “правое дело”, и подчиниться ее высшей логике. Вера заняла место критического разума. Райхардт знал, что зверства происходили под носом у многих офицеров, но его идеализм не позволял осознать, что крайнее насилие было неотъемлемой частью немецкой войны. Вместо этого он находил ответ в индивидуальных недостатках характера и отсутствии Kultur – диагнозе, распространенном среди образованного Bürgertum. Например, 8 февраля 1944 года Райхардт и его товарищи снова попали под огонь, на этот раз недалеко от Кистанье. Когда они заняли позицию противника, раненые поднимали руки и молили о пощаде. “Все они были немедленно расстреляны, – записал он. – Я отвернулся от этой сцены и предоставил дело тем, кто ничего о нем не думает или даже испытывает удовольствие, ненависть, месть и удовлетворение от такой работы”20. Только некультурные люди поддаются подобным животным страстям. Его собственное достоинство и “правое дело” оставались незапятнанными. Ему никогда не приходило в голову, что как участник немецкой войны он может разделять некоторую ответственность за ее последствия.

Все это оставляло Райхардту мало возможностей для того, чтобы сдерживать волну насилия. Он колебался между отчаянием из-за грубости многих солдат и верой в свою способность привить своим людям культуру и этику. 5 февраля 1944 года один солдат из его отряда начал напевать песню Шуберта. Отчаяние Райхардта сразу же исчезло. Многие солдаты могут быть грубыми снаружи, записал он, но чувствительными внутри. Их можно было бы сделать восприимчивыми к самому большому вопросу из всех – вопросу жизни и смерти. Но как? Он чувствовал, что, сыграв им 9-ю симфонию Бетховена, он может стать “переводчиком между Богом и их душой”21. Как это могло помешать немецким солдатам убивать местных жителей, неясно.

Два месяца спустя Райхардт снова был в отчаянии, обеспокоенный жестокостью и эгоизмом солдат. Теперь он находился в Вишау (Вишков), в Моравии, на курсах подготовки офицеров танковых частей – Panzertruppen. Он вспомнил, как после очередного боя с партизанами один солдат приказал пленным девушкам раздеться, а затем застрелил их. Такие вспышки насилия опасны, писал он, потому что предают “наши притязания на мужество, героизм и идеализм как оправдание нашей борьбы”. Он чувствовал “глубокое человеческое разочарование” из-за низких качеств новых честолюбивых лейтенантов на его курсе. Они были похожи на автоматы, а не на офицеров, признавался он своему капитану. Капитан согласился, но объяснил, что недавние потери неизбежно привели к “понижению интеллектуально-этических критериев”22. На самом деле Райхардт столкнулся здесь с новым поколением гитлеровских народных офицеров, которые были более безжалостными и идеологизированными и продвигались по службе благодаря фанатизму и слепому подчинению фюреру, а не навыкам или старшинству.

И снова Райхардт попытался оградить свои идеалы от окружающей реальности и продолжал бороться. Можно быть “жестким”, но оставаться “чистым”, писал он 21 мая 1944 года. Слепое повиновение и принуждение оправданы только в экстремальных ситуациях. Требуется другой идеал, если солдатам приходится отдавать свои жизни23. Райхардта утешал тот факт, что иногда ему удавалось вывести своих людей из ступора. Подготовить их к “морально-этическому” и, следовательно, к “ответственному, гуманному действию” – это было для него “самой важной и трудной обязанностью полководца”: “…вести людей в этот ад, но давать им шанс сохранить свое моральное право на свою борьбу, чтобы они могли сознательно броситься в бой и с чистым сердцем пролить кровь ради своей высшей цели”24.

Несмотря на крах фронта и военные преступления, свидетелем которых он стал, Райхардт продолжал смотреть внутрь себя. Он взял с собой на фронт надежду на духовное очищение. К декабрю 1944 года – теперь уже лейтенант – он сражался со своим танковым подразделением в Венгрии. Советские громкоговорители призывали их дезертировать и сдаться, обещая социальную помощь и “секс по четвергам”25. Как примитивно, писал он. Он предпочитал распространять среди своих людей стихотворение в прозе Райнера Марии Рильке “Корнет”[2] (1912) и гомоэротическое стихотворение Гёте “Ганимед”[3] (1774) о прекрасном юноше, взятом Зевсом на небо:

  • К вершине, к небу!
  • И вот облака мне
  • Навстречу плывут, облака
  • Спускаются к страстной
  • Зовущей любви.
  • Ко мне, ко мне!
  • И в лоне вашем
  • Туда, в вышину!
  • Объятый, объемлю,
  • Все выше, к твоей груди,
  • Отец Вседержитель!26

То, что немецкий солдат, который видел то, что видел, и сделал то, что сделал, все еще мог воображать себя чистым и добродетельным, демонстрировало потрясающую способность к самообману. Что произойдет с этим солипсическим чувством морального превосходства, является основной темой этой книги.

Рис.0 Из тьмы. Немцы, 1942–2022
Продолжить чтение