12 часов

Пролог

Тишина. Та самая, звонкая, густая, почти осязаемая, ради которой я и снимал эту конуру на отшибе спального района. Не «тишина», которую горожане называют, когда за окном грохочет всего один мусоровоз вместо трех. А настоящая. Гробовая. Та, в которой слышно, как шуршит пыль в луче света от настольной лампы и как сонно щелкают таймеры на роутере и холодильнике. Мой идеальный звуковой ландшафт.

Я дописывал код, погруженный в этот благословенный вакуум, где не существовало ничьих проблем, кроме синтаксической ошибки в сорок седьмой строке. Еще один час, и я бы, возможно, удостоил мир своим вниманием – может быть, даже сходил в магазин за пельменями. Но мир решил напомнить о себе первым.

Сначала на телефон упало уведомление – вибрирующий, настойчивый стук в дверь моего уединения. Я проигнорировал. Затем еще одно. И еще. Потом замигали экраны всех моих устройств, хор синхронизированных вибраций заставил дрожать деревянный стол. Предательская техника. Я нахмурился, откладывая наушники. Что за идиотский спам?

И вот тогда завыла она. Сирена. Не та, что проверяют по средам, скучная и привычная, как зубная боль. Это был животный, первобытный вой, выворачивающий душу наизнанку. Звук, который не предупреждает, а констатирует: всё. Кончено.

Ледяная игла страха вошла куда-то глубоко в солнечное сплетение. Я подошел к окну. Обычный вечерний пейзаж преобразился. Внизу, на улице, замерли машины, упершись друг в друга бамперами. Люди высыпали из подъездов, нелепые и мелкие, как муравьи, у которых развалился муравейник. Их крики не было слышно за стеклопакетом, но я видел открытые в немом крике рты, размахивающие руки. Истерика. Хаос.

Я схватил телефон. Мессенджеры взорвались паникой. Десятки, сотни сообщений из всех чатов, даже из тех, что молчали годами. «ВСЕМ УКРЫТЬСЯ!», «ЭТО НЕ УЧЕНИЯ!», «ЯДЕРНАЯ ТРЕВОГА!», «МЫ ВСЕ УМРЕМ!». Картинки, видео, голосовые – винегрет из ужаса и безумия.

И тут мой собственный страх, до этого острый, но безличный, обрел форму. Не форму ядерного гриба или падающих ракет. Нет. Он принял форму этой комнаты.

Я огляделся. Мой аккуратный, стерильный мирок. Монитор с незаконченным кодом. Полка с книгами, которые я перечитывал, чтобы не слышать живых людей. Холодильник, пустой и зияющий. Кровать, на которой я спал всегда один.

Я умру здесь.

Не «умру» в абстрактном смысле. А конкретно, вот в этих четырех стенах. В одиночестве. И меня, возможно, найдут через неделю, когда соседи почуют запах. Или не найдут. И мое тело будет тихо разлагаться в полной тишине, которую я так лелеял.

Эта мысль ударила сильнее, чем все сирены мира. Паническая, животная потребность не быть одному в последние минуты. Услышать чье-то дыхание. Увидеть чей-то взгляд. Коснуться другого человека. Это было сильнее инстинкта самосохранения. Это был инстинкт очеловечивания перед лицом небытия.

Я не думал. Я действовал на чистом адреналине. Выскочил в подъезд. На площадке было пусто. Все либо сбежали вниз, либо заперлись по квартирам. Двери чужих жизней, надежные, бронированные. Моя единственная надежда.

И тогда я увидел ее. Дверь в квартиру напротив была приоткрыта. Всего на сантиметр, будто кто-то выбегал за почтой и забыл захлопнуть. Слабое место в броне этого мира.

Я не колебался. Я врезался в нее плечом, вваливаясь в чужое пространство, в чужую жизнь, захлестываемый одной-единственной мыслью: только не одному. Пусть там будет маньяк с топором. Пусть там будет семья из десяти человек, которая прибьет меня как мародера. Все что угодно, только не тишина моей квартиры.

Я рухнул на пол в прихожей, задыхаясь, сердце колотилось где-то в горле. Дверь с грохотом захлопнулась за мной, отсекая внешний мир с его воем и паникой.

И тут я поднял голову.

И увидел ее.

Она стояла в дверном проеме между прихожей и гостиной, застывшая, как статуя. В одной руке она сжимала длинный кухонный нож – беспомощно и нелепо, кончик его мелко дрожал. В другой – стеклянный стакан с чем-то темным. Но не это было главным.

Главным был ее взгляд. Широко раскрытые, огромные, темные глаза, в которых читался точно такой же животный, панический ужас, что гнал меня сюда. Но не только он. В них была еще и бездонная, ошеломляющая тоска. И одиночество. Такое знакомое, такое родное одиночество, что у меня перехватило дыхание.

Мы смотрели друг на друга – затравленный зверь, ворвавшийся в чужую нору, и хозяйка норы, такая же затравленная. Две вселенные, столкнувшиеся лоб в лоб на пороге апокалипсиса.

Сирена за окном продолжала выть.

Глава 1: Незнакомка в пузыре

Тишина. Она была моей единственной роскошью, моим щитом, моей самой ценной собственностью. Я покупала её дорогой ценой – полуголодным существованием на фрилансе, отказом от вечеринок, на которые всё равно не хотелось идти, и привычкой к собственному обществу, отточенной годами, как идеально гладкий камень. Эта однокомнатная квартирка была моим коконом, моим пузырём. И в тот вечер пузырь был особенно прочен.

Я заварила себе чай – не пакетированную дрянь, а хороший, листовой, с его дымным, почти дегтярным вкусом. Он напоминал мне о чём-то далёком и нереальном, о кострах где-то в горах, о путешествиях, на которые у меня никогда не хватит смелости. Я собиралась устроиться с книгой – перечитывать в сотый раз «Сто лет одиночества», потому что истории о людях, обречённых на одиночество в толпе, почему-то утешали меня в моём добровольном затворничестве.

И вот тогда завыла сирена.

Не та, еженедельная, на которую уже давно никто не обращает внимания. Это был пронзительный, леденящий душу стон, исходивший, казалось, отовсюду сразу – из стен, с неба, из-под земли. Звук конца.

Моя первая реакция была не страх. Нет. Ирония. Горькая, циничная усмешка. «Ну конечно, – подумала я, – именно сегодня. Как раз когда я нашла в себе силы насладиться этим чёртовым чаем».

Я подошла к окну. Картина апокалипсиса выглядела на удивление буднично. Машины, сгрудившиеся на перекрёстке, не столько от паники, сколько от непонимания, что делать. Люди на тротуарах замерли с телефонами в руках, их лица искажены не ужасом, а скорее глупым недоумением. Словно все они ждали какого-то сигнала, инструкции, как правильно вести себя в конце света.

Я потянулась было за телефоном, но рука замерла в воздухе. Зачем? Что я хочу увидеть? Панические посты в соцсетях? Подтверждение того, что мы все умрём? Мне это подтверждение было не нужно.

Я ощущала странное, почти болезненное спокойствие. Наконец-то. Больше не нужно было пытаться, суетиться, искать себе оправдание, почему я не как все. Всё кончено. И я встречу это здесь, в своей крепости, со своим дымным чаем и книгой одиночества. Это было до обидного логично.

Сирена не умолкала. Её вой входил в резонанс с костями, с зубами. Он становился невыносимым. Я машинально пошла на кухню, взяла первый попавшийся нож – длинный, с узким лезвием, для нарезки мяса, которое я никогда не покупала. Он был холодным и тяжелым в руке. Бесполезный, идиотский талисман.

Затем я налила в стакан виски. Не знаю, зачем. Ритуал? Последний глоток храбрости? Рука не дрожала. Я была пуста.

И вот тогда дверь содрогнулась от мощного удара.

Ледяная волна настоящего, первобытного страха наконец-то накрыла меня с головой. Не страх смерти. Страх вторжения. Кто-то ломился в мой пузырь. В моё единственное безопасное место.

Сердце заколотилось где-то в горле, перекрывая дыхание. Я прижалась спиной к косяку двери в гостиную, сжимая нож так, что кости пальцев заболели. Мысли неслись обрывками: «Маньяк… Мародеры… Они сломают дверь… Они убьют меня… Ограбят…»

Второй удар. Дерево треснуло около замка. Я зажмурилась. Мой пузырь лопался.

Третий удар. Дверь с грохотом распахнулась и ударилась о стену. В проёме, озарённый аварийным светом с лестничной площадки, стоял он.

Не маньяк. Не солдат апокалипсиса. Мужчина. Лет тридцати. В растянутом тёмном свитере, джинсах. Волосы взъерошены, глаза дикие, полные такого же животного страха, что и мои. Он тяжело дышал, его плечи поднимались и опускались в такт этому дыханию.

Мы замерли, уставившись друг на друга. Две пантеры на узкой тропе. Он – ворвавшийся в чужую территорию. Я – защищающая свою.

Вой сирены за окном заполнил собой паузу, гудел в ушах, мешая думать.

– Вон! – мой голос прозвучал хрипло, незнакомо, будто я давно не пользовалась им. – Немедленно вон отсюда!

Он не двинулся с места. Его взгляд скользнул по моему лицу, по дрожащей руке с ножом, по стакану в другой руке. Что он мог прочесть в моих глазах? Панику? Да. Но и что-то ещё. Одиночество. Такую же глухую, отчаянную заброшенность, что читалась и в его взгляде.

– Я… – он попытался что-то сказать, но голос сорвался на полуслове. Он сглотнул, сделал глубокий вдох. – Я не буду вас трогать. Я… я с четвёртого этажа. Просто… не хотел оставаться один.

Его слова повисли в воздухе, смешавшись с воем сирены. Они были такими простыми. Такими человеческими. Таким прямым и голым признанием слабости, что моя собственная агрессия начала таять, обнажая ту же самую слабость под ней.

– Вы… что, тоже? – спросила я, и сама удивилась этому вопросу.

Он кивнул, медленно, словно боясь спугнуть хрупкое перемирие. Его плечи немного опустились, выпуская напряжение.

– Кажется, всё, – он махнул рукой в сторону окна. – Концерт отменяется.

В его голосе прозвучала та же самая ирония, что жила во мне минуту назад. Ирония как последний бастион перед безумием. Это было до обидного знакомо.

Я всё ещё не опускала нож. Но он уже не был направлен на него остриём. Просто висел в моей руке – бесполезный, тяжёлый кусок металла.

– Как вас зовут? – спросила я, сама не понимая, зачем мне это знать. Какая разница, как зовут человека, с которым ты, возможно, будешь умирать?

– Игорь, – ответил он. – А вас?

– Ксения.

Мы снова замолчали. Теперь мы знали имена друг друга. Это меняло всё и не меняло ничего. Он был не просто незнакомцем. Он был Игорем. С четвёртого этажа. Который не хотел умирать один.

Сирена, словно обессилев, на мгновение замолкла. И в этой внезапной, оглушительной тишине мы услышали другие звуки. Приглушённые крики из-за окон. Где-то далеко – нарастающий гул сирен экстренных служб. А где-то совсем близко, этажом выше – бешено-истеричный лай собаки.

Звуки настоящего конца света. Не того, что показывают в кино, а нашего, доморощенного, спального района.

Игорь всё ещё стоял в дверном проёме, не решаясь сделать шаг внутрь. Он был гостем на моей территории, непрошеным, но, возможно, уже и не врагом.

– Дверь закрой, – наконец сказала я, и мой голос прозвучал почти нормально. – Дует.

Он обернулся, толкнул повреждённую дверь. Замок не сработал, она не закрылась до конца, но щелчок защёлки прозвучал как точка в одном предложении и начало другого.

Он повернулся ко мне, и в его глазах читался немой вопрос: «Что теперь?»

Что теперь? Двое незнакомцев в квартире, пока за окном рушится мир. Какой протокол у апокалипсиса? Каков регламент вежливости в самом конце времён?

Я медленно, демонстративно, опустила руку с ножом и поставила стакан на тумбу в прихожей.

– Пойдём, – сказала я. – Не стоять же нам здесь, в прихожей, до самого конца.

Я повернулась и прошла в гостиную, не оглядываясь, чтобы проверить, идёт ли он за мной. Но я слышала его осторожные шаги за своей спиной.

Глава 2: Правила выживания

Гостиная, всего секунду назад бывшая моим личным, идеально обустроенным убежищем, вдруг резко сузилась. Его присутствие наполняло её, меняя акустику, состав воздуха, самую геометрию пространства. Он был слишком большим, слишком мужским, слишком… чужим. И пах он не моим мыльным лапсангом, а чем-то посторонним – свежим ветром, холодным металлом подъездной ручки и едва уловимым, горьковатым запахом адреналинового пота.

Я стояла посреди комнаты, чувствуя себя идиоткой. Что делать? Предложить чаю? Извиниться за нож? Спрятаться в спальне и притвориться, что ничего не происходит?

Игорь замер у входа, не решаясь пройти дальше. Его взгляд скользил по полкам с книгами, по дивану, заваленному мягкими подушками, по торшеру, отбрасывающему тёплый круг света на потрёпанный персидский ковёр. Он изучал мою жизнь, как экспонаты в музее. Мне стало дико неловко, словно он видел меня голой.

– Присаживайся, – наконец выдавила я, махнув рукой в сторону дивана. Звучало это неестественно и ужасно гостеприимно, учитывая обстоятельства.

Он кивнул и осторожно опустился на самый край, будто боялся помять ткань. Поместил свои большие, неуклюжие руки на колени. Мы снова погрузились в тягостное молчание, под аккомпанемент воя сирены, который, кажется, уже стал саундтреком нашего личного конца света.

– Может, проверим новости? – его голос прозвучал хрипло, он прокашлялся. – Вдруг это… ну, учебная тревога какая-нибудь.

Учебная тревога. Да, конечно. От которой ломают двери в соседние квартиры. Но я лишь молча кивнула и потянулась за пультом от телевизора, висевшего на стене.

Экран ожил с тихим щелчком. Я пролистала основные федеральные каналы. На одном – мёртвая тишина и надпись «В связи с чрезвычайными обстоятельствами трансляция приостановлена». На другом – заставка с гербом и тот же текст. На третьем – заиграл бодрый марш, словно кто-то в панике нажал не на ту кнопку.

– Ничего, – прошептала я. – Абсолютно ничего.

Холодок страха, который немного отступил после нашего неловкого знакомства, снова пополз по спине. Это было по-настоящему. Официальные каналы молчали. Это был не сбой. Это был конец.

– Соцсети? – предложил Игорь, уже доставая из кармана свой телефон.

Я последовала его примеру. Мой смартфон взорвался от десятков уведомлений. Мессенджеры, новостные агрегаторы, чаты – всё полнилось одним и тем же хаосом, но уже с другого ракурса.

«Всем срочно спуститься в бомбоубежище на улице Космонавтов!»

«НЕТ! Там уже давно торговый центр! Ничего там нет!»

«Говорят, по радарам видят ракеты со стороны…»

«ЭТО ФЕЙК! НИЧЕГО НЕ ВИДНО! ПАНИКА!»

«У кого есть запасы воды? Делитесь, потом отолью!»

«Мама, я тебя люблю, если это читаешь…»

Это был винегрет из ужаса, дезинформации, отчаянных попыток помочь и чёрного, похоронного юмора. Никаких фактов. Одно сплошное эхо паники.

– Сплошной трэш, – мрачно констатировал Игорь, откладывая телефон. – Ничего путного. Одни слухи.

– Значит, действуем по обстановке, – сказала я, и в моём голосе неожиданно для самой себя прозвучали нотки деловой собранности. Возможно, это был единственный способ не свалиться в истерику. – Как соседи по… – я запнулась, – по кораблекрушению.

Он посмотрел на меня с лёгким удивлением, словно ожидая истерик или обвинений, а не составления плана действий.

– Судя по всему, – я продолжила, – никакой организованной эвакуации не будет. Система дала сбой. Значит, рассчитываем только на себя. Вода у меня есть. Еда… ну, с голоду за сутки не умрём. Электричество пока есть.

– А… защита? – он неуверенно посмотрел на меня, потом на тот самый нож, что всё ещё лежал на тумбе в прихожей.

– От чего? От ядерного взрыва? – я горько усмехнулась. – От этого, кажется, не спрячешься. А от мародёров… – я пожала плечами. – Дверь ты уже почти снёс. Вряд ли кто-то будет ломиться в такую.

На его лице промелькнула тень вины. Он опустил голову.

– Извини, – пробормотал он. – Я… не думал.

– Ничего, – отмахнулась я. Внезапно его «преступление» показалось мне таким ничтожным на фоне общего коллапса. – В другой раз будешь думать.

Я пыталась сохранять иронию, но внутри всё сжималось от холода. Мы говорили об этом так, будто планировали пикник. Но за окном всё ещё выла сирена, и где-то вдалеке слышались то ли взрывы, то ли обвалы каких-то конструкций.

Я встала и подошла к окну, раздвинула тяжёлые шторы. Улица погружалась во тьму. Фонари не горели. Только в окнах домов мелькали огоньки фонариков и свечей, как в давние времена. Мир откатился на столетие назад за какие-то полчаса.

– Темнеет, – констатировала я. – Надо найти фонари, свечи.

Я двинулась на кухню, и Игорь, после секундной паузы, поднялся и последовал за мной. Его молчаливое присутствие за моей спиной было одновременно и тревожащим, и… успокаивающим. Я не была одна в этой темноте.

На кухне я принялась рыться в ящиках, выкладывая на стол батарейки, старую динамо-машинку, пару простых свечей, оставшихся с прошлого Нового года. Игорь молча наблюдал, его крупная фигура казалась ещё больше в тесном кухонном пространстве.

– Держи, – я протянула ему одну из свечей. – На всякий случай.

Наши пальцы ненадолго соприкоснулись. Его рука была холодной. Я отдернула свою, словно обожглась.

Внезапно с лестничной клетки, прямо за испорченной дверью, донёсся громкий, истеричный крик. Мужской голос, сорванный до визга.

– ОТКРОЙТЕ! РАДИ БОГА, ОТКРОЙТЕ КТО-НИБУДЬ! ОНИ ИДУТ! ОНИ УЖЕ ЗДЕСЬ!

Ледяная волна прокатилась по мне. Я застыла, вцепившись в столешницу. Игорь тоже замер, его глаза расширились. Крики продолжались, смешиваясь с безумным бормотанием и ударами в какие-то двери. Кто-то там был. Кто-то потерявший рассудок от страха. И он был совсем близко.

Шаги за дверью. Тяжёлые, неровные. Они приближались к моей квартире.

Сердце застучало где-то в висках. Я посмотрела на Игоря. В его глазах читался тот же ужас, что и во время нашего первого взгляда. Но теперь это был не абстрактный страх конца света. Это был конкретный, осязаемый страх перед безумцем за дверью.

Удар в нашу дверь. Дребезжащий, слабый, но от этого не менее жуткий.

– ВЫХОДИТЕ! ПОКАЖУ! Я ВСЕ ПОКАЖУ! ТАМ УЖЕ НИКОГО НЕТ! ТОЛЬКО ТЕНИ!

Я неосознанно отступила назад, наткнувшись на холодильник. Игорь, не говоря ни слова, сделал шаг вперёд, поставив себя между мной и дверью. Он не был воином – его поза была скованной, испуганной, – но это был жест защиты. Инстинктивный, мужской.

Мы стояли так, затаив дыхание, слушая, как безумец за дверью колотит по ней кулаком, что-то бормочет, а потом его шаги, к нашему облегчению, стали удаляться, смешиваясь с рыданиями.

Тишина в квартире снова стала оглушительной. Даже сирена на мгновение смолкла, будто дав нам прослушать этот маленький ужас.

Я выдохнула, дрожь пробежала по всему телу. Игорь обернулся ко мне. Его лицо было бледным.

– Ушёл, – прошептал он.

Я просто кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Адреналин отступал, оставляя после себя слабость в коленях.

И вот тогда я заметила. Пока мы застыли в страхе, я инстинктивно схватила его за рукав свитера. Я вцепилась в грубую шерсть так сильно, что на моих пальцах остались красные следы.

Я резко отпустила его, словно шерсть внезапно стала раскалённой.

– Извини, – пробормотала я, отводя взгляд.

– Ничего, – он тоже отвел глаза, но я заметила, как он провёл рукой по тому месту, где мои пальцы впились в него.

Напряжение, между нами, снова изменилось. Оно стало другим. Мы были не просто двумя случайными людьми, застигнутыми концом света в одном месте. Мы только что пережили первую, маленькую, общую опасность. И он… он встал между мной и этой опасностью. Пусть и чисто символически.

– Ладно, – я снова сделала шаг к столу, пытаясь вернуть себе деловой тон. – Со светом разобрались. Теперь… может, есть хочешь? Я не знаю, как там с твоими запасами, а у меня макароны есть. И тушёнка.

Он посмотрел на меня, и в его глазах мелькнула тень улыбки.

– Ты предлагаешь мне поужинать в конце света?

– А что? – я пожала плечами, наливая в кастрюлю воду из бутылки. – Умирать натощак как-то не солидно.

Он рассмеялся. Коротко, нервно, но это был смех. И этот звук в моей тихой, обречённой квартире прозвучал почти так же сверхъестественно, как и та сирена.

– Давай, – сказал он и наконец-то расслабился, прислонившись к дверному косяку. – Только, если не секрет, откуда у тебя тушёнка? Ты что, готовилась?

Я повернулась к нему с банкой в руках.

– Нет, – честно ответила я. – Мне мама привезла, полгода назад. Говорила, «на чёрный день». Видимо, он настал.

Мы снова посмотрели друг на друга. И в этот раз в наших взглядах было не только отражение общего страха. В них было что-то ещё. Слабая, едва теплящаяся искра чего-то общего. Какой-то нелепой, горькой общности.

Двое одиночек, варящих макароны на кухне, пока за окном рушится мир. Было в этом какое-то безумное, сюрреалистичное утешение.

Вой сирены возобновился, но теперь он казался чуть более далёким. Чуть менее важным.

Глава 3: Первая исповедь

От горячего пара от макарон запотело кухонное окно, создавая призрачный, уютный мирок, который решительно противоречил хаосу за стеклом. Сирена всё ещё выла, но её вой стал фоновым шумом, белым шумом апокалипсиса, к которому ухо уже начало привыкать. Как к морскому прибою. Только очень злому и надрывному.

Я стояла у плиты, помешивая макароны, а Игорь накрывал на стол. Возня с простыми бытовыми действиями в условиях глобальной катастрофы казалась нелепой и в то же время невероятно умиротворяющей. Это был якорь. Ритуал, который говорил нашему подсознанию: мы ещё живы, мы ещё едим, мы ещё способны на простые вещи.

– Где твои… ну, запасы? – спросила я, разливая по тарелкам странную смесь из макарон и тушёнки. – Ты же не собирался сидеть в своей квартире и ждать конца, щёлкать семечки?

Он усмехнулся, расставляя на столе вилки. Без надобности, конечно, можно было бы есть и руками, но, кажется, мы оба нуждались в этой видимости нормальности.

– У меня была пачка гречки, – признался он. – И три банки тунца. Эпично, да? Гречка и тунец. Я представлял, как буду героически жевать их, слушая, как снаружи рушатся города.

– Ну, у тебя был план, – я поставила перед ним тарелку. – Это уже что-то.

– План никудышный, – он фыркнул и ткнул вилкой в макароны. – По сравнению с твоей тушёнкой. Это настоящая роскошь.

Мы ели молча первые несколько минут. Было странно – есть эту простую еду, чувствовать её теплоту и вкус, в то время как мир, возможно, катится к чертям. Это придавало каждому движению, каждому ощущению какую-то пронзительную остроту. Я ловила себя на том, что смакую каждый кусок, будто он последний. И, возможно, он и был последним.

– Неплохо, – наконец произнёс Игорь, отодвигая пустую тарелку. – Лучший ужин в моей жизни. Серьёзно.

– Не льсти, – я убрала посуду в раковину. – Просто голод – лучший повар.

– Нет, дело не в голоде. – Он обернулся на стуле, чтобы смотреть на меня. – Просто… я обычно ем один. Перед монитором. И даже не помню, что было. Просто топливо. А тут… есть с кем-то. Это другое.

Его слова задели за живое. Да. Есть в одиночестве и есть с кем-то – это два разных процесса. Один – необходимость. Другой – почти что таинство.

Я открыла холодильник, больше по привычке, и мои глаза упали на полку с напитками. Там стояла нетронутая бутылка виски. Дорогой, односолодовый, подарок от бывшего коллеги на день рождения. Я берегла её для особого случая. Похоже, случай более чем особый.

– Ну что, – я вытащила бутылку и поставила её на стол с таким видом, будто это была бутылка воды. – Продолжим?

Игорь поднял бровь.

– Ты серьёзно? Виски? В конце света?

– А что? – я нашла два относительно чистых стакана. – Раз уж мы такие эстеты. Не бухать же нам самогон из ванной.

Он снова рассмеялся. Мне начинало нравиться, как он смеётся. Коротко, тихо, как-то по-мужски сдержанно, но искренне.

– Ладно, – он взял бутылку и открутил пробку. – Только без церемоний. – И налил нам по солидной порции.

Мы чокнулись. Стекло звенело особенно громко в нашей маленькой кухне.

– За что? – спросил он, пригубив. Виски было обжигающим, дымным, сложным.

Я подумала.

– За то, что не одни.

– За то, что не одни, – повторил он и допил свой стакан до дна.

Огонь распространился по жилам, согревая изнутри, притупляя острые углы страха. Алкоголь – лучший катализатор откровений. Особенно когда завтра, вероятно, не наступит.

Мы переместились в гостиную. Я села в своё любимое кресло, он устроился на диване, поджав под себя ноги. Бутылка стояла между нами на полу, как костёр, вокруг которого собрались два первобытных человека.

– Ну так что, – он разлил вторую порцию. – О чём ты пожалела? В последнюю минуту.

Вопрос повис в воздухе. Прямой, неудобный, снявший все социальные слои защиты.

– Я пожалела, – сказала я медленно, глядя на золотистую жидкость в стакане, – что так и не научилась танцевать танго.

Он фыркнул:

– Серьёзно? Из всех вещей в мире…

– Серьёзно, – я посмотрела на него. – Всегда казалось, что это так… страстно. Так близко. Доверие к партнёру, которое должно быть абсолютным. Я представляла, как стою где-нибудь в Буэнос-Айресе на закате, и какой-то незнакомец ведёт меня в этом безумном, красивом танце. А я… я даже на школьных дискотеках не могла расслабиться. Всегда боялась выглядеть глупо.

Я замолчала, удивлённая собственной откровенностью. Я не рассказывала этого никому. Даже себе самой почти не признавалась.

Игорь смотрел на меня внимательно, без тени насмешки.

– А я пожалел, что так и не завёл собаку, – сказал он. – Всё откладывал. То работа, то командировки. Думал, не справлюсь. А сейчас думаю… чёрт, какой там справлюсь. Просто бы сидел сейчас и гладил её по голове. И ей было бы всё равно, что там за окном. Она бы просто была со мной.

Его голос дрогнул на последних словах. Он отхлебнул виски, чтобы скрыть это.

– Вот это да, – прошептала я. – Мы, двое одиночек, которые в конце света жалеют, что были одиноки.

– Ирония судьбы, – кивнул он. – Прямо девиз для нашей эпитафии.

Мы снова замолчали. Виски делал своё дело, развязывая языки и снимая оковы с сердец. Тишина за окном стала ещё более зловещей. Сирена окончательно смолкла. Теперь слышен был только вой ветра и где-то очень далеко – прерывистая автоматная очередь. Или это хлопали двери? Слух уже начинал подводить, рождая монстров.

– О чём ты врёшь себе? – спросила я, подливая ему. Игра в правду начиналась сама собой, без правил.

Он задумался, вращая стакан в руках.

– Я вру себе, что мне нравится быть одному. Что я самодостаточный. Что мне не нужен никто. А на самом деле… – он сделал глоток, – на самом деле я просто боюсь. Боюсь подойти, начать разговор, показаться глупым, получить отказ. Проще сказать «я интроверт» и закрыть дверь.

Я смотрела на него, на его сильные, но такие неуверенные сейчас руки, на сгорбленные плечи. Таким его никто не видел. Таким, возможно, не видел даже он сам.

– А я вру себе, – сказала я тихо, – что я сильная. Что мне всё равно, что подумают другие. А на самом деле мне не всё равно. Мне до чёрта не всё равно. Я могу неделю переживать из-за косого взгляда в метро. Я просто научилась это очень хорошо прятать. Построила крепость. Но крепость – это тоже тюрьма.

– Да уж, – он горько усмехнулся. – Мы с тобой как два острова, которые решили встретиться только перед тем, как уйти под воду.

– Похоже на то, – я улыбнулась. – Жаль, мы не встретились раньше.

Он посмотрел на меня. По-настоящему посмотрел. Его взгляд был тяжёлым, проникающим.

– А что бы было, если бы мы встретились раньше? В лифте, например? Я бы сказал: «Добрый день». И ты?

– Я бы промолчала, – призналась я. – Уткнулась бы в телефон.

– Вот видишь, – он развёл руками. – Не судьба.

– Не судьба, – согласилась я.

Мы допили ещё по стакану. Голова начала приятно кружиться, страх отступил, уступив место какой-то меланхоличной, сладкой грусти. Словно мы уже пережили самую страшную часть и теперь просто дожидались развязки.

– А какая у тебя самая постыдная фантазия? – вдруг спросил он. Голос его стал ниже, чуть хриплее.

Вопрос был как удар током. Прямой, интимный, переходящий все границы. Но границ уже не существовало. Существовали только мы, бутылка виски и тихий, тёмный конец света за окном.

Я почувствовала, как кровь приливает к щекам. Я должна была рассердиться, отшутиться, прогнать его. Но я не сделала этого.

– Я… я иногда представляю, – начала я, глядя куда-то в пространство над его плечом, – что я нахожусь в переполненном месте. Метро, концерт, не важно. И вдруг происходит что-то… не страшное. Просто что-то, что заставляет всех замереть. И в этой тишине кто-то один начинает аплодировать. Негромко. Сначала один. Потом другой. Потом все. И это аплодисменты… мне. Просто за то, что я есть. За то, что я выжила. За то, что я прошла через всё это. И я стою, и я плачу, и я счастлива. – я замолчала, сжимая стакан. – Глупо, да?

– Нет, – его голос был почти шёпотом. – Не глупо. Очень даже неглупо.

– А твоя? – спросила я, не решаясь на него смотреть.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

– Моя постыдная фантазия… я хочу быть героем. Не в глобальном смысле. Не спасти мир. А вот так… в бытовом смысле. Чтобы ко мне пришла соседка и сказала: «Игорь, у меня там кран протекает, помогите». И я бы пошёл и починил. И она бы сказала «спасибо». И я бы чувствовал себя суперменом. А я… я даже люстру поменять боюсь, удар током получить. – он тяжело вздохнул. – Вот. Герой-Люберец.

Я рассмеялась. Не потому, что было смешно. А потому, что это было до боли знакомо и понятно.

– Мы оба идиоты, – констатировала я. – Мечтаем о простых вещах, но боимся сделать к ним первый шаг.

– Зато теперь мы их сделали, – он указал на дверь. – Самый первый шаг – ворваться в квартиру к незнакомке. Дальше должно быть проще.

– Если будет дальше, – я кивнула в сторону окна.

– Да. Если будет дальше.

Мы снова замолчали. Бутылка была почти пуста. Воздух между нами сгустился, стал вязким, насыщенным невысказанными мыслями и внезапной близостью. Мы вывернули друг перед другом свои самые потаённые, самые уязвимые места. И не получили взамен насмешки или осуждения. Получили понимание.

Внезапно свет лампы померк, мигнул несколько раз и погас. Полная тьма. Абсолютная, непроглядная, смоляная.

Я ахнула от неожиданности. Сердце снова заколотилось. Тьма всегда страшнее, чем любой звук.

– Не двигайся, – услышала я его голос. – Я здесь.

Послышались шаркающие шаги, его лёгкое ругательство, когда он задел за ножку стула. Потом скрежет зажигалки. Маленький, дрожащий огонёк осветил его лицо, сделал его резким, ночным, незнакомым.

– Свечи, – сказал он. – Ты говорила, они где-то здесь.

– В… в ящике на кухне, – выдохнула я.

Он двинулся на кухню, и я поплелась за ним, как привязанная, боясь отстать от этого спасительного островка света. Он нашёл свечи, несколько толстых, хозяйственных. Зажёг одну от другой. Пламя выровнялось, стало больше, увереннее. Он поставил свечу на стол. Наши тени, огромные и колеблющиеся, заплясали на стенах.

Мы стояли рядом в тесной кухне, освещённые единственной свечой. Его рука случайно коснулась моей. На этот раз никто не отдернул свою.

– Страшно? – тихо спросил он.

– Да, – так же тихо ответила я.

– Мне тоже.

Он посмотрел на меня при свечах. Его глаза казались бездонными, в них плавали золотые отблески пламени. В них было то же самое, что и во мне: страх, одиночество, виски и какая-то новая, робкая надежда.

– Спасибо, – сказала я.

– За что?

– За то, что не дал мне остаться одной в темноте.

Он медленно, как бы нехотя, поднял руку и провёл тыльной стороной пальцев по моей щеке. Его прикосновение было шершавым, тёплым, невероятно реальным в этом нереальном мире.

– Спасибо, – сказал он, – что впустила.

Мы стояли так, может быть, минуту, может быть, час. Время потеряло свой смысл. Свеча трещала, отбрасывая на стены нас – двух одиноких теней, которые наконец-то нашли друг друга.

Глава 4: Касание

Его прикосновение оставалось на моей коже, как отпечаток солнечного луча на закрытых веках – невидимый, но ощутимый. Шершавая теплота его пальцев, мимолётная и случайная, взломала какую-то последнюю защитную оболочку. Мы стояли в тесной кухне, освещённые дрожащим огоньком свечи, и мир за её пределами перестал существовать. Существовали только его глаза, тёмные и серьёзные, в которых отражалось то же смятение, что бушевало во мне.

За окном что-то грохнуло. Глухой, мощный удар, от которого задрожали стёкла. Мы вздрогнули одновременно, и мгновенная близость рухнула, разбитая о реальность.

– Что это? – прошептала я, инстинктивно отступая назад.

Игорь уже двигался к окну, заслоняя меня своим телом – снова этот жест, уже привычный, почти что собственнический.

– Не знаю. Вроде не взрыв. Скорее, что-то рухнуло. Может, где-то обвал.

Он раздвинул штору. За стеклом бушевала тьма, густая, живая. Ветер усиливался, завывая в вентиляционных шахтах, гоня по улицам бумажный мусор и какой-то мелкий хлам. Света не было нигде. Ни одного огонька. Только мрак, изредка разрываемый далёкими, беспомощными вспышками синих маячков – где-то там пытались работать экстренные службы, но их усилия казались жалкими и бессмысленными против этой всепоглощающей ночи.

– Буря, – констатировал он. – Или что-то похожее. Похоже, погода тоже сошла с ума.

Ещё один порыв ветра, и окно снова затряслось, словно огромная невидимая рука пыталась вломиться внутрь. Я непроизвольно вжалась в косяк двери. Мой пузырь, моя крепость, вдруг показалась хлипкой и ненадёжной. Карточным домиком, который вот-вот сложится под напором хаоса.

– Надо… надо перебраться в коридор, – сказал Игорь, отходя от окна. Его лицо в свете свечи было напряжённым. – Или в ванную. Там нет окон. Безопаснее.

Безопаснее. Слово звучало насмешкой. Какая может быть безопасность, когда, возможно, рушится вся планета?

Но инстинкт самосохранения оказался сильнее. Я кивнула, взяла со стола свечу, и мы, как два испуганных ребёнка, двинулись вглубь квартиры. Я повела его в ванную – маленькую, тесную, кафельную коробку без окон. Мы вошли, и я захлопнула за нами дверь. Звук ветра сразу стал приглушённее, отдалённее. Но зато наше дыхание в крошечном помещении стало громким, почти оглушительным.

Мы сидели на холодном кафельном полу, спиной к стене, плечом к плечу. Свеча стояла на краю раковины, отбрасывая наши сросшиеся тени на противоположную стену. Мы были в ловушке. В ловушке внутри ловушки.

– Уютненько, – попытался пошутить Игорь, но шутка вышла плоской и вымученной.

– Да уж. Прямо пятизвёздочный бункер, – огрызнулась я, обхватывая колени руками. Мне было холодно. Холод шёл не от кафеля, а изнутри.

Внезапно свет свечи дрогнул и погас. Не от ветра. Свеча просто догорела до конца. Абсолютная, беспросветная тьма накрыла нас с головой. Та тьма, что бывает только в глухих подземельях, в запечатанных гробах. Та, что не просто отсутствие света, а нечто физическое, давящее на глазные яблоки.

Я ахнула. Паника, сдавленная на время ритуалами – едой, разговорами, виски, – вырвалась на свободу. Дыхание перехватило. Сердце забилось где-то в горле, судорожно, бешено. Темнота всегда была моим главным страхом. Та самая, детская, иррациональная боязнь, что монстр под кроватью всё-таки реальный. И сейчас он был здесь. Со мной. В одной комнате.

– Свечи… ещё свечи… – пролепетала я, пытаясь встать, но ноги не слушались.

– Ксения, – его голос прозвучал совсем рядом, спокойно и твёрдо. – Успокойся. Дыши.

– Я не могу… Темнота… я не могу…

Я задыхалась. Слёзы подступили к глазам, горячие, беспомощные. Я чувствовала, как почва уходит из-под ног, как меня затягивает в чёрную, липкую воронку истерики.

И тогда его рука нашла мою в темноте.

Не тыльная сторона пальцев, как раньше. А вся ладонь. Большая, тёплая, шершавая. Она накрыла мою сжавшуюся в кулак руку, разжала пальцы и вплелась в них. Крепкий, уверенный захват.

– Я здесь, – повторил он. – Я с тобой. Дыши со мной. Вдох.

Он сделал глубокий, шумный вдох. Я, повинуясь его команде, судорожно глотнула воздух.

– Выдох.

Я выдохнула, и вместе с воздухом из меня вырвалось какое-то сдавленное всхлипывание.

– Ещё раз. Вдох.

Мы дышали в унисон в кромешной тьме, и его рука была единственной точкой опоры во всём рушащемся мире. Его пальцы были крепкими, живыми. Я чувствовала каждый сустав, каждую шероховатость кожи. Это было самое реальное, самое осязаемое, что было у меня в эту минуту.

– Ложись, – тихо сказал он.

– Что?

– Ложись на пол. Здесь. Рядом со мной. Так будет… спокойнее.

Я не стала сопротивляться. Повинуясь, как во сне, я медленно опустилась на холодный кафель, всё ещё не выпуская его руки. Он лёг рядом. Плечом к плечу, бок о бок, в тесном пространстве между ванной и унитазом. Двое взрослых людей, лежащих на полу в тёмной ванной и держащихся за руки, как самые последние романтики апокалипсиса.

– Вот так, – его голос прозвучал прямо у моего уха, тихий, согревающий. – Теперь смотри в темноту. Не бойся её. Просто смотри. Глаза привыкнут.

Я зажмурилась.

– Не могу.

– Можешь. Я с тобой.

Я заставила себя открыть глаза. Всё равно было черно. Но через несколько секунд я начала различать смутные очертания. Еле заметный отсвет откуда-то из-под двери. Светящиеся цифры на стиральной машине. Это уже не была та абсолютная, слепая тьма. Это была просто ночь. Глубокая, тревожная, но всего лишь ночь.

Моё дыхание постепенно выравнивалось. Сердцебиение успокаивалось, переставая колотиться о рёбра. Паника отступала, оставляя после себя странную, оглушённую пустоту и… жгучее, обострённое осознание его близости.

Я чувствовала тепло его тела через тонкую ткань его свитера и моей кофты. Слышала его ровное, глубокое дыхание. Чувствовала лёгкое движение его грудной клетки при каждом вдохе. Улавливала его запах – уже не холодный металл подъезда, а что-то другое. Тёплое. Человеческое. Мужское. Смесь мыла, пота, того самого виски и чего-то ещё, неуловимого, что было просто его.

Наши руки всё ещё были сплетены. Я уже не сжимала его пальцы в смертельной хватке, но и не отпускала. Он тоже не отпускал. Его большой палец медленно, почти невесомо, водил по косточке на моём запястье. Круговые, успокаивающие движения. Это было до неприличия интимно. Гораздо интимнее, чем любой поцелуй.

– Спасибо, – прошептала я, и мой голос прозвучал хрипло и непривычно громко в тишине.

– Всегда пожалуйста, – он ответил так же тихо. – Я тоже не люблю темноту.

– Врёшь, – я повернула голову в его сторону, хотя почти ничего не видела.

– Немного, – признался он. – Но с тобой – не страшно.

Мы лежали так, слушая, как за дверью воет ветер и время от времени что-то грохается. Но это уже было где-то там. Далеко. Здесь, на холодном кафельном полу, был свой маленький мирок. Наш мирок.

– Знаешь, о чём я думаю? – спросил он после долгого молчания.

– О том, что мы идиоты?

– Кроме этого.

– Не знаю.

– Я думаю о том, что вот так, наверное, и рождались самые первые истории. Люди сидели в пещерах в полной темноте, снаружи выли саблезубые тигры, а они держались за руки и рассказывали друг другу сказки. Чтобы не сойти с ума.

Я улыбнулась в темноте.

– Хочешь рассказать мне сказку?

– Я не очень хороший рассказчик.

– А я не очень разборчивая слушательница.

Он засмеялся – тихий, глубокий смех, который я почувствовала скорее вибрацией его тела, чем услышала.

– Жили-были два острова. Самых обычных, заурядных острова. И между ними был бурный, холодный океан. И они скучали. Ужасно скучали. Потому что на них не было никого. Только они сами. И вот однажды начался такой шторм, такой ужасный шторм, что вода отступила, и между ними появилась суша. И они смогли наконец-то дотронуться друг до друга.

Он замолчал. Его палец замер на моём запястье.

– И что было дальше? – спросила я, хотя уже знала ответ.

– А дальше шторм закончился, и вода вернулась. Но они уже знали, что другой остров – настоящий. Что он существует. И это знание согревало их даже в самую холодную и бурную ночь.

Глупая, наивная сказка. Но у меня от неё предательски защемило где-то в груди.

– Плохая сказка, – сказала я. – Слишком грустная.

– Зато честная, – возразил он.

Его голос был так близко. Его дыхание касалось моей щеки. Тёплое, ровное. Я почувствовала, как по моей спине пробежали мурашки. Не от страха. От чего-то другого. От предвкушения. От осознания того, что наши лица в темноте находятся в сантиметрах друг от друга. Что нужно лишь чуть-чуть приподняться… повернуться…

И я повернулась.

Я не видела его лица. Я чувствовала его. Чувствовала исходящее от него тепло, слышала его учащённое дыхание. Моя свободная рука сама потянулась вперёд, нащупала его плечо, скользнула к шее, коснулась щеки. Щетина. Колючая, мужская щетина под подушечками пальцев.

Он замер. Его дыхание перехватило.

– Ксения… – он прошептал моё имя, и в нём прозвучал и вопрос, и предостережение, и мольба.

Я не ответила. Я просто закрыла глаза и нашла его губы в темноте.

Глава 5: Игра в правду

Темнота перестала быть слепой. Она наполнилась очертаниями, звуками, смыслами. Она стала нашей союзницей, нашим укрытием, самым большим и самым щедрым сообщником. Мы лежали на холодном кафеле, и больше не существовало ни времени, ни пространства, ни страха. Существовали только мы. Спутанные конечности, влажная кожа, прерывистое дыхание, смешивающееся в единый ритм.

Я не видела его лица, но я знала его на ощупь лучше, чем своё собственное. Подушечки моих пальцев выстроили его карту: шрам над бровью, форма уха, линия скулы, упрямый завиток волос на затылке. Я пила его дыхание, впитывала его запах – теперь уже знакомый, родной, смешавшийся с моим. Мы были двумя частями одного целого, разбросанными хаосом и нашедшими друг друга в кромешной тьме.

Он замер надо мной, опираясь на локти, его грудь тяжело вздымалась. Я чувствовала, как бьётся его сердце – бешено, гулко, прямо у моей груди. Оно отзывалось эхом в моём собственном, сбившемся с ритма сердце.

– Ты… – он попытался что-то сказать, но голос сорвался на хриплый шёпот. – Боже, Ксения…

Его губы снова нашли мои, но теперь это был уже не жадный, яростный поцелуй, а что-то другое. Нежное, почти благоговейное прикосновение. Поцелуй-вопрос. Поцелуй-изумление. Как будто он не мог поверить в то, что произошло. Как будто и я не могла.

Он медленно, нехотя, оторвался и перевернулся на спину рядом со мной, тяжело дыша. Наши руки снова нашли друг друга в темноте и сплелись пальцами. Просто так. Без всякой причины. Потому что не могли иначе.

Мы лежали молча, слушая, как затихает буря внутри нас и как за дверью всё ещё бушует буря настоящая. Но теперь её вой казался уже не таким угрожающим. Он был просто шумовым оформлением нашей новой, хрупкой реальности.

– Интересно, который час? – наконец произнёс он, и его голос прозвучал непривычно громко.

– Зачем? – я повернула голову в его сторону, хотя видела лишь смутный силуэт. – Куда ты опаздываешь?

Он фыркнул.

– Никуда. Просто… любопытно. Сколько ещё осталось.

– До чего? До конца? Или до рассвета?

– Не знаю. И того, и другого, наверное.

Его пальцы слегка сжали мои.

– А ты чего боишься больше? Что конца не будет? Или что он всё-таки наступит?

Вопрос повис в воздухе, тяжёлый и неудобный. Прямой как удар.

– Я боюсь, – сказала я медленно, вглядываясь в темноту, – что когда всё это закончится, окажется, что это был сон. Или галлюцинация. И я проснусь одна. В своей тихой, скучной квартире. И мне придётся снова делать вид, что мне это нравится.

Он не ответил сразу. Просто провёл большим пальцем по моим костяшкам.

– А я боюсь, – признался он тихо, – что ничего не закончится. Что этот кошмар будет длиться вечно. И мы так и будем сидеть здесь, в темноте, и ждать. И в конце концов… мы друг другу надоедим. Или скажем что-то такое, что уже нельзя будет забрать назад.

Его слова были как обухом по голове. Холодной, трезвой правдой. Мы были двумя незнакомцами, которых столкнул в объятия вселенский испуг. Что будет, когда испуг пройдёт? Останутся ли что-то ещё, кроме стыда и неловкости?

– Может, не будем ждать? – предложила я, и голос мой прозвучал более смело, чем я себя чувствовала. – Может, скажем всё прямо сейчас? Пока темно. Пока мы ещё… настоящие.

Он повернулся ко мне на бок, я почувствовала его тёплое дыхание на своём лице.

– Это опасная игра, Ксения.

– А какая сейчас не опасная? – я усмехнулась. – Давай сыграем в правду. Называй цену вопроса.

Он вздохнул. Потом согласился:

– Ладно. Только честно. Никакой лжи. Темнота всё равно её выведет на свет.

– Договорились. Ты первый.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

– Хорошо. Самый дурацкий, самый нелепый поступок в твоей жизни. Тот, за который до сих пор стыдно.

Я засмеялась. Вопрос был неожиданным и разрядил напряжённость.

– О, боже. Их много. – я задумалась, перебирая в памяти все свои оплошности. – Наверное… я на втором курсе влюбилась в своего преподавателя по философии. Он был старше, бородатый, умный. И я, чтобы привлечь его внимание, на полном серьёзе пришла на пару в костюме кошки. С ушками и хвостом.

Игорь фыркнул, пытаясь сдержать смех.

– Нет! Серьёзно?

– Абсолютно. Я думала, это будет дерзко и эксцентрично. А он вызвал моего отца в институт и поинтересовался, всё ли у меня в порядке с психикой.

Игорь рассмеялся по-настоящему – громко, заразительно. Его смех заполнил маленькую ванную, отогнав прочь последние остатки страха.

– Боже, Ксения, это гениально. И что же отец?

– Отец потом месяц со мной не разговаривал. А я сменила специализацию с философии на журналистику. Теперь твоя очередь. Твой самый дурацкий поступок.

– Эх, – он вздохнул. – Мне придётся сильно постараться, чтобы переплюнуть костюм кошки. Ладно. Я однажды, лет в двадцать, решил, что стану крутым байкером. Купил себе старенький «Урал», отремонтировал его, потратив кучу денег. И в первый же день поездки по городу… врезался в патрульную машину. На малой скорости. Просто не справился с управлением.

Я захихикала.

– И что же полиция?

– Они были в шоке. От меня пахло молоком и детской невинностью, а не бензином и бунтарством. Один из них сказал: «Сынок, иди лучше книги читай». И отпустил. А я продал этот «Урал» и с тех пор пользуюсь только метро.

– Метро – это безопасно, – согласилась я. – Особенно в час пик. Там не разгонишься.

Мы снова замолчали, но теперь молчание было комфортным, наполненным общими улыбками и пониманием. Мы оба были неудачниками. И в этом была наша общая сила.

– Ладно, следующий вопрос, – сказал Игорь, и в его голосе появилась новая, более серьёзная нота. – Самая большая ложь, которую ты говорила себе.

Вопрос ударил больнее. Я отвела глаза, хотя в темноте это было бессмысленно.

– Я… я всегда говорила себе, что я самодостаточная. Что мне не нужен никто. Что одиночество – это мой выбор. А на самом деле… – я сглотнула комок в горле, – на самом деле я просто боялась. Боялась, что меня не примут. Что я не оправдаю ожиданий. Что я буду неудобной, сложной, слишком… много. Проще было сразу отгородиться. Построить крепость и сделать вид, что это мой дворец.

Я выдохнула. Признание было горьким, но и освобождающим. Как вскрытый нарыв.

– А я врал себе, что я просто не нашёл ту самую, – тихо сказал Игорь. – Что вот придёт она, и я сразу пойму. А на деле… я просто не искал. Я сидел в своей норе и ждал, пока принцесса сама проломит потолок и свалится ко мне в объятия. Как ты, – он снова сжал мою руку.

Его слова согрели меня изнутри.

– Ну, я вроде не принцесса. И дверь пришлось ломать, а не потолок.

– Зато эффектно, – он поцеловал мои пальцы. – С разбегу.

Мы снова замолчали. Игра затягивала. С каждым вопросом, с каждым ответом мы снимали с себя по слою защиты. И под ними оказывалась нежная, уязвимая кожа, которую так легко было ранить.

– Твой самый большой секрет, – попросила я. – Тот, который никто не знает.

Он засмеялся снова, но на этот раз смех был нервным.

– Ты хочешь меня добить, да? Ладно. Я… я пишу стихи. Иногда.

Я подняла бровь, хотя он этого не видел.

– Серьёзно? Стихи? О чём?

– О разном. О том, что вижу из окна. О людях в метро. О глупом «Урале». Никогда никому не показывал. Это… стыдно как-то.

– Почему стыдно?

– Ну, я же айтишник. Мы должны писать код, а не рифмовать «любовь-кровь». Несерьёзно это.

– А мне нравится, – сказала я искренне. – Это по-человечески. Мой черёд. Мой секрет… – я задумалась. Что я никогда никому не говорила? – Я иногда… разговариваю со своими растениями. Ну, с тем, что ещё не засохло. Рассказываю им, как прошёл день. Спрашиваю совета.

– И они отвечают? – поинтересовался он без тени насмешки.

– Иногда. Мне кажется, что отвечают. По крайней мере, фикус выглядит очень мудрым.

– Надо будет с ним познакомиться, – пообещал Игорь. – Спросить его мнение обо мне.

Атмосфера снова сгустилась. Вопросы становились всё более личными, всё более опасными. Мы подбирались к самому ядру, к самым больным точкам.

– Почему ты один? – спросил он прямо. – Не сейчас. Раньше. Почему ты была одна?

Я закрыла глаза. Самый трудный вопрос.

– Потому что меня однажды очень сильно предали. Не мужчина. Подруга. Самая близкая. Мы были как сёстры. А потом… потом я узнала, что она спит с моим парнем. Не просто спит. Они смеялись надо мной. Делились моими секретами. Я была для них… персонажем анекдота. – голос мой дрогнул. – После этого я перестала доверять. Вообще. Если тот, кого ты считала сестрой, может вот так… то кому вообще можно верить?

Он не сказал «я понимаю». Он просто переплел наши пальцы ещё крепче.

– Меня бросила невеста, – сказал он после паузы. – За неделю до свадьбы. Сказала, что я слишком скучный. Что со мной как в библиотеке – тихо, чисто, но ничего не происходит. Ушла к какому-то музыканту. Теперь они, наверное, вместе пускают слюни на каком-нибудь рок-фестивале. А я так и остался в своей библиотеке.

Боль была живой, осязаемой. Она висела в воздухе, между нами, как тяжёлая, парчовая занавеска. Двое преданных. Двое брошенных. Двое, которые решили, что лучше уж быть одним, чем снова испытать эту боль.

– Мы оба идиоты, – прошептала я. – Позволили им себя сломать.

– Не сломать, – поправил он. – Закрыть. Как консервные банки. А банки, знаешь ли, иногда открываются. Самым неожиданным образом.

Его губы снова нашли мои в темноте. На этот раз поцелуй был другим. Не жадным, не страстным. Он был… понимающим. Сочувствующим. Таким нежным, что у меня снова выступили слёзы на глазах. Мы целовались, как два раненых зверя, которые нашли друг друга и лижут друг другу раны.

Когда мы снова разъединились, дыхание сбилось у обоих.

– Последний вопрос, – сказал он, и его голос звучал хрипло, почти зловеще. – Самое большое твоё желание. Прямо сейчас. Самое главное.