Три имени Жанны. Часть 3. Графиня Олтон

© Юлия Лучаева, 2025

ISBN 978-5-0068-1648-0 (т. 3)

ISBN 978-5-0064-4288-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Два рыцаря

Жюли ничего не успела рассказать про себя детям Гийома. Оборвав ее на полуслове, к ним в келью настойчиво постучалась сестра Жаклин и с порога потребовала, чтобы сестра Клер явилась в госпиталь. Ранен полковник из штаба нового правительства Третьей Республики, наконец-то провозглашенной после капитуляции Наполеона III в прошлом году в сентябре 1870. Доктор Бернар и Мать настоятельница требуют ее помощи. Жюли, скрываясь в монастыре от своих врагов под именем сестры Клер последние полгода, растерялась. Она некоторое время испуганно переводила взгляд с Мишеля и Луизы на сестру Жаклин и обратно, чувствуя, как не вовремя этот вызов, но была вынуждена подчиниться:

– Я вернусь и расскажу вам все. Все до конца.

Она старалась не смотреть на то, как сузились глаза Мишеля и расширились у Луизы. Если бы Мишель был волком, она увидела бы как ощетинился его загривок. Но он крепче обнял удивленную и ничего не понимающую сестру и медленно кивнул. Он знал, что что-то подобное однажды произойдет. Луиза перевела свой выразительный взгляд на него, но ее старший брат молчал. Выходило, что Клер их обманывала. Это было очень неприятно, но складывалось так, что даже окутанная тайнами, их Клер, или кто там она на самом деле – единственный человек на земле, кому они были нужны. Поэтому Мишель, конечно, обижался на Клер за вранье, но не до самого конца. Она же им ничего плохого не сделала. Наоборот: возится с ними, учит. Взяла с собой в монастырь, чтобы спрятать от войны.

Он не мог себе представить, чтобы такое для них с Луизой сделала мать. Невозможно было вообразить Бернадетт, веслами содравшую руки в кровь, чтобы увезти их в безопасное место. Или, заплетающую в косы Луизы красивые ленточки на Рождество, только что простояв всю ночь в операционной, где важный доктор Бернар зашивал ногу старого солдата так, чтобы тот смог потом ходить… Думать о таком было больно: Мишель хотел бы, чтобы Клер была их матерью. Луиза хоть на девчонку стала похожа. Может, она и заговорит потом. Отойдет. А сейчас Клер начала делиться своими тайнами, хотя ни одна из них не сулит им ничего хорошего: Мишель видел, они целовались с этим капитаном как взрослые. Как грешники. Они же в монастыре! Значит надо поговорить с ним. Не дожидаясь, когда Клер вернется.

В тот же момент Мишель повернулся к своей сестре и сказал ей идти на кухню потому, что у него есть дело. Луиза, ничего не понимая, растерянно захлопала ресницами. Мишель повторил:

– Иди и помоги сестре Николь, она новенькая и не умеет готовить вкусную еду. У меня есть одно очень важное дело, я за тобой вернусь и Клер нам все расскажет, да?

Луизе не оставалось ничего, кроме как покорно кивнуть и пойти к кастрюлям госпиталя: она давно уже там помогала как заправская повариха. Даже Мать Жанна похвалила ее суп, когда три дня назад обходила монастырь с ревизией. Где-где, а на кухне Луиза была как у себя дома, важно повторяя за сестрой Бернадетт рецепт, нарезая овощи и даже справляясь с противным мясом. Тем более, что туда может заглянуть ее новая подружка Агнес.

С Агнес никто не дружил – она была новенькая, очень странная и всех стеснялась, стараясь никому не попадаться на глаза: ожог лишил ее одного глаза и Агнес повязывала платок на половину лица, чтобы люди не морщились, когда на нее смотрят. Казалось, что она от кого-то пряталась в монастыре, но не от тех, кто был снаружи, а от тех, кто был внутри: она ходила всегда быстро и озираясь, словно боялась кого-то встретить. Все время свое она проводила с Луизой, помогая на кухне. Она будто специально забегала туда, когда девочка помогала сестрам готовить обед. Страшный пожар отнял у Агнес мечту выйти замуж и нарожать детишек, обезобразив ее, решила Луиза, которой было жалко бедняжку. Уж она-то знала, что такое быть не как все: только тут, в монастыре, никто не дразнил ее. А дома даже мама могла шлепнуть тряпкой и процедить: «Уу, немая…».

Ее брат после слов Жюли решительно направился к капитану Данкору. Заранее заготавливая речь, этот двенадцатилетний мальчишка шел предъявлять на сестру Клер свои права, не определившись даже с тем, кто она ему: сестра, мать или первая женщина, которая волновала его больше, чем кто-либо другой. Это совершенно не мешало ему, шагая в сторону госпиталя по мостовой внутреннего двора монастыря Бенедиктинок, сбиваясь с одного на другое, к концу пути все же выделить в своем манифесте основные требования: «Немедленно покинуть монастырь и навсегда забыть про Клер. А если он хоть чем-то ее обидит, то пожалеет!». Совсем как парламентарий, Мишель собирался говорить горячо, убедительно и безапелляционно, если бы знал, что означает это длинное слово, которое он услышал от одного из раненых, когда тот помогал сестре Клер составлять депешу в суд. Капитан представлял угрозу их маленькому миру, сложившемуся здесь, в монастыре, с его строгим укладом и правилами. После того, как их отец погиб, пытаясь довезти своих детей и найденную на берегу после крушения баркаса служанку Клер Ниве, Клер была и матерью, и отцом им обоим. Потерять ее они не могли.

Мишель уверенно толкнул дверь палаты госпиталя, где лежал капитан Данкор, и увидел, как тот пытается встать с кровати. Сил явно не хватало: испарина на лбу и синюшная бледность после операции на сердце говорили о том, насколько плох капитан на самом деле, а положение тела, в изнеможении завалившегося на бок и одеяло, валяющееся в нескольких метрах от кровати – о том, насколько он силен духом и настойчив. Мишель оценил противника, хмыкнул и громко сказал этому «ростбифу»1, яростно сжав кулаки:

– Клер не твоя, оставь ее в покое! Уезжай отсюда и даже близко к ней не подходи! И если ты ее хоть пальцем тронешь…

Капитан с удивлением повернулся к нему, но сил у него почти не осталось, и он начал заваливаться на другой бок, что грозило ему падением с кровати. И Мишель привычно подскочил к нему и подставил свое плечо, не задумываясь о том, что еще минуту назад собирался разнести этого капитана в пух и прах. Он всегда помогал раненым подниматься, и сделал это сейчас машинально. В конце концов Данкор ранен и имеет право на помощь, пока не поправился.

Капитан Данкор поднялся с помощью Мишеля и сделал несколько шагов. Крепко держась за его плечо, он с благодарностью кивнул своему помощнику и выпрямил спину, отпуская свою живую опору. Это далось ему нелегко и у Мишеля шевельнулось что-то вроде уважения к несгибаемому легионеру.

Почувствовав, как напряжен этот мальчик, как смотрит он на того, кто может лишить его близкого человека, Данкор развернулся и встал, глядя прямо в глаза Мишелю. Мелькнула мысль, что когда-то давно вот так же он сам стоял перед графом де Леви, дядей его невесты, купившем у них усадьбу Брайдхолл, когда застал того перед своей матерью на одном колене. Граф де Леви делал предложение вдове Олтон. Капитан Данкор, который тогда был просто Генри, очень хорошо знал, что чувствует Мишель. И решил быть таким же мудрым и честным, как его отчим. Голос его был тих и тверд:

– Я люблю ее. Мы обручены. В той ее жизни, о которой ты не знаешь, было много бед и потерь, – Мишель молчал, оглушенный тем, что услышал. Все слова вдруг пропали вместе с голосом из-за такой простой, незатейливой откровенности капитана. Данкор продолжил, решив быть честным до конца, – Я все равно увезу ее домой, в Англию. Мы обвенчаемся, можешь быть уверен… Но я не позволю ей потерять тех, кто ей дорог. Поэтому прошу тебя, подумай, может быть, ты мог бы вместе с Луизой поехать с нами?

– Что нам там делать? Мешаться под ногами? – голос прорезался, и Мишель решил не сдаваться без боя.

– У меня был приемный отец – я не мешался.

– А мать?

– Оба умерли уже. У меня есть только Она.

– Клер?

– У нее другое имя… Как у легионера. Обещай, что подумаешь? Не так много людей на этом свете по-настоящему любят ее. Вы ей очень нужны.

Мишель молчал. Внезапная перспектива уехать очень далеко от Франции, к этим бифштексам заморским, значила обучение и их языку, и их обычаям. Это пугало. Но с ними будет Клер, а ведь Клер спасла их и не бросила. Значит – не бросит и там, в Англии?

Видя смятение юного защитника своей милой Дженет, Генри улыбнулся:

– Кстати, пока ты думаешь о своем ответе на мое предложение, не мог бы ты, раз я болен, выводить моего коня на улицу? Его зовут Баязет, я знаю, что он в конюшне монастыря, но ему нужно ездить – он же конь легионера, ему нельзя терять форму.

И тут Мишель лишился дара речи: это предложение капитана расстреляло все его оборонительные сооружения. Мечтая хотя бы порассматривать без помех боевого коня, прошедшего не только Францию, но и Алжир под геройским наездником, Мишель подумать не мог, что ему будет можно прикасаться к нему, не то, что ездить на нем верхом… Подняв глаза, которые не могли спрятать восхищение предложением капитана, юный борец за справедливость, не отстоявший ни одного своего тезиса, сдался без боя.

Капитан Данкор понял, что не утратил таланта к переговорам за время службы в Легионе, и с поклоном протянул Мишелю правую руку, закрепляя сделку:

– Генри Гаррингтон, граф Олтон…

Ничуть не смутившись, (да и что способно смутить француза, даже такого юного и неискушенного?), Мишель тоже поклонился, пожал руку капитану и представился полным именем, не теряя достоинства, будто имел не менее длинную родословную:

– Мишель Анри Верне, рыбак.

Затем он важно пообещал подумать о предложении поехать в Англию, отвел капитана Данкора до кровати обратно и больше не сопротивлялся появлению в их жизни этого легионера: своей честностью и простым обращением тот был похож на отца. Отца, одинаково доброго ко всем своим детям. И Клер выглядела скорее дочерью капитана, чем невестой. Столько заботы и любви было в его глазах, когда он о ней говорил. Простая житейская рассудительность, переданная Гийомом своему сыну по наследству, отлично заменила ему и образование, и способность к умозаключениям. Мишель понял, что капитан Данкор был достойным человеком и любил сестру Клер, в этом сомнений не было.

Храня этот разговор в тайне, через несколько дней они почти подружились, из соперников став верными рыцарями женщине, которую любили. Ни Луиза, ни сестра Клер не догадывались о причине этой прекрасной мужской дружбы, в которой один был мудр, другой доверчив и оба искренни. Но вскоре после их разговора Жюли нашла Мишеля в конюшне: восхищенно застыв, он стоял перед Баязетом. Генри как смог объяснил мальчику, как подойти к лошади, как подружиться с нею и как надеть уздечку и седло. Но Мишелю очень не хватало практических занятий. Так и не решившись прикоснуться к сбруе, он замер, восторженно глядя на мускулистого вороного рысака. Обращаться с лошадьми он не умел.

– Что ты здесь делаешь? – Жюли подошла к нему близко, а он и не смотрел по сторонам, любуясь недосягаемым красавцем. Видя, что ее лучший друг и защитник оробел, Жюли уверенно толкнула дверцу стойла и, легко надев уздечку, вывела Баязета на двор. Мишель как завороженный шел за ними, боясь лишний раз вздохнуть. Его сестра Клер ловко справилась с седлом, а затем повернулась к Мишелю:

– Этот конь уважает силу и уверенность. Сила – внутри тебя, она не в твоих руках. Она – в тебе.

Мишель во все глаза смотрел на нее, вдруг заговорившую будто на чужом языке:

– Как это сила может быть не в руках?

– Видишь, этот конь сильный и большой. Но если ты покажешь ему правильный знак, он послушается тебя. – В этот момент Баязет извернулся и привычно фыркнул Жюли в ухо, как лучшей подружке, и нетерпеливо топнул копытом. Она засмеялась, мягко отталкивая атласный нос ладонью. И Мишель замер: сестра Клер смеялась!

Смеялась впервые с того дня, как полумертвая, без сознания, появилась в их доме в рыбацкой деревне полгода назад, когда их отец нашел ее в море у самого берега. Впервые за все время, что он ее знал. Она становилась похожей на его ровесницу, смешно морща нос и отдавшись этому счастливому хохоту от щекотного касания губ и вихря горячего воздуха огромного сильного коня. Покрытая ярким солнечным светом, золотившим лишь тонкую прядь ее волос, выбившуюся из-под апостольника, сестра Клер вдруг показалась ему такой родной, что невольно он шагнул еще ближе и к ней, и к коню, которого она держала под уздцы. И вопрос, не дававший ему покоя, сорвался с его губ:

– Как тебя зовут на самом деле? Ты сказала, что твое имя – не Клер.

Она напряглась, сразу же став натянутой и будто сгорбленной. Было не время и не место говорить правду. Мишель и не думал, что его вопрос так огорчит ее, но сестра Клер перестала смеяться, отвела взгляд и, похлопав по холке Баязета, вместо ответа глухо скомандовала:

– Ну-ка, забирайся в седло.

Он повиновался. Неуклюже двигаясь, с ее помощью, Мишель оказался в седле и не утерпел с вопросом:

– Откуда ты умеешь ездить верхом?

– Меня научили в детстве.

– Девчонку? Кто дал тебе коня? – он недоверчиво прищурился: кто даст обычной девчонке коня? Тем более такого, как Баязет. Баязет неожиданно спокойно стоял под ним, и Мишель почувствовал себя немного увереннее.

Держа повод, Жюли вспомнила, как отец привел ей на лужайку перед их имением пони с огромным атласным бантом и открыткой, подписанной Ее Высочеством принцессой Сассекской Луизой Каролиной Альбертой, с пожеланиями веселых прогулок. Они были знакомы и переписывались несколько лет, пока Жюли не отправили в пансион благородных девиц в Ниццу. Это воспоминание было сродни красивой картине: не верилось, что это было с ней…

– У меня был пони, как у принцессы.

– Во Франции нет принцесс…

– Она не во Франции. Держи повод… Двумя руками! Колени сожми. Спину выпрями…

Ночью Мишель вспоминал этот момент бессчетное число раз, без сна застыв на лежанке напротив спящего капитана Данкора в его палате, где был бессменным дежурным при тяжелораненом: Клер уверенно хлопает ладонью по крупу Баязета, и они двигаются вперед, по маленькой площадке перед скотным двором и конюшней. Клер, такая маленькая и хрупкая, крепко держит корду2 в одной руке, хлыст в другой, а Мишель, как настоящий наездник, едет верхом по кругу. Солнце прогрело весенний воздух настолько, что можно кататься в одной рубашке, а ветер ласков и приносит свежий аромат первых цветов с Сены, легко растворяясь на площадке перед воротами. Клер улыбается ему, видя, как он старается. Баязет спокоен и силен, как огромный паровоз. Мишелю хотелось, чтобы это длилось вечно: улыбающаяся Клер, солнце, мощь коня, повинующаяся ему…

Генри, которого весь Иностранный Легион знал как капитана Данкора, спал у соседней стены, так же счастливо улыбаясь, но во сне. Ежедневные встречи с его милой Дженет, дважды в день приходящей к нему, чтобы сделать перевязку, были лучшим лекарством. Он называл ее по-английски, свою невесту графиню Жанну Гиацинту де Леви, привыкшую быть Жюли только для своего отца. Он не удивился чуду воскрешения его возлюбленной: будто не прошло так много времени с их последней встречи, будто не случилось ее похищения, его горя, ее похорон, войны, еще войны, мучительных сомнений, озарения, поисков, встречи с агентом Ангелочком и смертельного ранения в сердце. Он знал, что найдет ее. В те редкие минуты, что выпадали им за день, они не могли наговориться так, будто расстались вчера. Храня свой секрет от всех, чтобы не навлечь беду на беглянку, спрятавшуюся от опасности под кровом Господнем, оставаясь одни лишь н считанные минуты, они не могли разнять рук. Да что рук – засыпая, он каждый вечер думал о том, как проснется рядом с нею, дома…

Он просил ее каждый раз лишь об одном: «Не могли бы вы приходить почаще, сестра? Мое раненое сердце все время болит и боль становится легче только когда Вы стоите рядом», – а она улыбалась одними губами и не отвечала на эту просьбу ничего. Но он знал, теперь он был уверен в том, что завтра в то же самое время его ангел впорхнет к нему и излечит от всего, что случилось с того момента, как он нашел вместо своей невесты лишь смятый шиповник и ночную тишину сада в Белгравии. И он снова поцелует шрамы на ее ладонях, как стигматы обозначившие, что прошла его невеста, в одиночку справившись со смертью. Так же, как и он, стремясь к своей любви сквозь войну. Он собирался побыстрее подняться на ноги и покинуть госпиталь, чтобы получить расчет в Легионе и увезти ее домой, в Англию. Ведь они были уже обручены и должны всего лишь обвенчаться, чтобы быть вместе.

Глава 2. Кто ты, Жанна?

Жан Прену, владелец кабачка «Клотильда» на севере Руана, встревоженно разносил четвертую бочку кальвадоса своим гостям, выплеснутую в большие небьющиеся кружки. Гости едва держались на ногах, заполонив весь зал своими линялыми на солнце далекого Алжира мундирами и выгоревшими кепи. Их трубки чадили так, что вошедшему показалось бы, что весь туман с Сены тут, если бы он, конечно, смог вдохнуть и не умереть. Легионеры были не веселы. Их печаль кружилась подобно их головам, открывая едва различимые перспективы для каждого: Третья Республика, вместо императора Наполеона III объявившая себя властью, отправила их в Париж подавлять бунт. Несмотря на прошлое каждого, в котором были дела пострашнее разгона бастующих, легионеры чувствовали себя неловко: французы против французов после войны, в которой армия позорно проиграла…

В связи с этими обстоятельствами легионеры пили беспробудно, воспользовавшись временным привалом из-за ранения капитана их отряда, попутно разнося в хлам столы и лавки «Клотильды», распугивая других гостей и постепенно начиная пить в долг. Господин Прену с одной стороны молился, чтобы они продолжали пить и платить, ибо не у многих после войны есть звонкая монета, а с другой тоже молился, но уже за то, чтобы их капитан поскорее встал на ноги, Иностранный легион наконец-то ушел в Париж, а он сам, господин Прену, закрыл бы к чертям свое разрушенное заведение и уехал в деревню на покой. С какой стороны не посмотри – Жан Прену молился и это было хорошо. Плохо было только то, что по рассказам легионеров, их капитан Данкор был ранен в сердце, и если и выживет, то уйдет в отставку, а Временное правительство Третьей республики не скоро пришлет им нового. Видимо, капитан Данкор был хорошим командиром: легионеры искренне сочувствовали ему, пили за его здоровье, а двое из них так и сидели в печали, оживляясь лишь тогда, когда речь заходила о слухах и байках про рыцарей да монашеские ордена. Слава Тамплиеров не давала покоя воякам, лишенным своего ремесла, осиротевшим без капитана и прибившимся к «Клотильде», как к последнему оплоту стабильности.

Сетуя на то, что его заведение пережило несколько оккупаций: сначала были французские солдаты, шедшие на войну с Пруссией, потом прусские солдаты, захватившие Руан, а теперь – кавалеристы Иностранного Легиона, господин Прену обреченно выкатил пятую бочку кальвадоса поближе к стойке и невольно услышал разговор двух печальных легионеров с местным пьяницей и болтуном, калекой Рели. Тот рассказывал про орден святой Жанны Д’Арк, который был раньше в монастыре Бенедиктинок:

– … и там монахини учились ездить верхом, фехтовать, биться на ножах, саблях…

– Как легионеры? – восхищенно вращая затуманенными сидром и кальвадосом глазами спрашивал его один легионер.

– Еще выше бери! – отвечал Рели, заботливо подставляя свою кружку под бесплатную выпивку, – как тамплиеры!

– Тамплиеры? Те, которых потом, в пятницу, тринадцатого… – подхватил второй легионер, и Рели радостно закивал головой:

– Они, они самые, месье! И Дева Орлеанская3 им была примером во всем!

– А сейчас в монастыре Бенедиктинок такой Орден есть? – не унимался первый легионер, несмотря на поздний вечер полный сил и любопытства. Рели задумался.

– Да кто ж его знает, месье… если был – то куда ему деться? И сейчас Орден там.

– В монастыре на Сене, под Руаном? – нетерпеливо уточнил второй легионер, а когда Рели уверенно кивнул, перевел взгляд на своего товарища и невпопад хлопнул рукой по столу:

– Фрито, я так и знал!

– Боюсь, что эту фразу вы будете повторять часто, мой друг Темерер, – ответил ему первый легионер и они обменялись нетрезвыми, но многозначительными взглядами. Не подозревая, насколько они близки к приключениям, способным изменить их жизнь раз и навсегда, легионеры дружно замолчали. Рождался план, который требовал действий и вел к истине. Ночь открывалась сержантам Иностранного Легиона совершенно с другой стороны, а выпитое вино подкрепляло уверенность в собственной силе и правоте.

Не выходя с вечера из «Клотильды», Темерер и Фрито к утру решились на отчаянный шаг. Они безусловно поверили Рели, что в женском монастыре Бенедиктинок под Руаном есть тайный монашеский Орден, который готовит боевых монахинь для новых завоеваний во имя Христа. Пока их командир, капитан Данкор, лежал в монастырском госпитале после ранения в сердце, двум друзьям его ничего не оставалось, как пить. Отлученные от того единственного дела, которому были обучены в совершенстве, они принялись за умозаключения, в которых не упражнялись никогда, исправно подкрепляясь бездонными запасами кабачка «Клотильда» и россказнями местных пьяниц.

Фрито всегда подозревал о существовании Ордена, ведущего военную подготовку монахинь, а теперь захотел убедиться в этом лично. Его друг Темерер искал сатисфакции: он был оскорблен мнением о своей привлекательности одного противного мальчишки, жившего при монастыре и помогавшего в госпитале. В ту эпохальную встречу Темерера с прекрасной сестрой милосердия на поле перед воротами монастырского госпиталя, куда они с Фрито привезли своего раненого капитана, крутившийся возле них Мишель самоуверенно заявил сержанту, что он не пара сестре Клер. И этим лишь усилил желание бравого легионера бросить вызов самому Господу, отбив у него его невесту.

Женщина и Истина – вот две настоящие причины, побуждающие любого мужчину совершать невероятные подвиги, завоевывать континенты и выигрывать войны. Только Женщина и Истина способны заставить искать себя бесконечно, превращая робкого, ничем не примечательного человека в героя, имя которого входит в историю и славит его на века. Женщину и Истину двум легионерам необходимо было найти во что бы то ни стало. Их план родился сам собою и прямо из кабачка господина Прену сержанты зашли в расположение своей части, решительно сбрили усы и, подойдя к монастырю с теневой стороны Сены, сели ждать удачу, замаскировавшись в кустах тиса, густо растущих на берегу.

Сам монастырь не спал ночью. Госпиталь в нем, открытый вместо пансиона для девиц в часовне у входа в монастырь, превратил всю тихую обитель в большой улей, жужжащий и при свете, и во тьме. Тайны манили легионеров, сделав из жестоких головорезов азартных, любопытных мальчишек, ищущих впечатлений. Они были абсолютно уверены, что ничего не стоило им, переодевшись в послушниц, пройти на территорию монастыря и начать свое исследование…

Преподобному Доминику понадобилась всего четверть часа, чтобы заметить подмену и, выследив их перемещение, ухватить обоих одновременно за уши пальцами, отлично натренированными молитвенником. Такое позорное пленение двух бойцов Иностранного легиона, прошедших Алжир и всю Францию, но не продвинувшихся внутрь женского монастыря далее, чем на тридцать нетвердых шагов, источая легко узнаваемый аромат перегара, было несмываемым бесчестьем и поводом для вечных шуток в полку. В связи с этим легионеры сперва попытались вывернуться из рук преподобного Доминика. Но, так как их конечности вели себя бессвязно, впрочем, как и их языки, физическая победа оказалась попросту невозможной. Увидев двух шатающихся на ногах послушниц, которых за уши как клещами держит преподобный Доминик, монахини проявили бдительность настолько быстро, что Темерер и Фрито не успели моргнуть, как были плотно окружены и связаны руками назад. Фрито начал подозревать, что его предположения верны: монахини действовали быстро, слаженно и молча, как легионеры, что означало наличие Ордена в этом монастыре, а Темерер загрустил потому, что так и не дошел до сестры Клер.

Желание выяснять истину быстро покинуло обоих, ибо попадать в плен в их планы не входило. Сержанты были связаны впервые за пять лет своей службы Наполеону III в его личной армии. Это обескураживало. Алжир они не считали пленом, так как вместе с капитаном Данкором сами сдались мексиканцам, чтобы отдохнуть и сами же и освободились, лишь заслышали наступление своей армии. Полыхая ужасом разоблачения и несмываемого позора перед капитаном и однополчанами, трезвея и понимая, что они натворили, оба внезапно оказались разговорчивыми собеседниками и добрыми малыми одновременно, но это не произвело на преподобного Доминика никакого впечатления. Он молча оттащил грешников в кабинет Матери настоятельницы, не прислушиваясь к клятвам никогда более не пересекать порога монастырей по всей Франции и отработать на самых тяжелых послушаниях все свои прегрешения. Лишь сестра Бернадетт, за прошлогоднюю провинность в музее приставленная к уборке в отхожих местах на целый год, оценивающе прищурилась: пара крепких ребят ей в подчинение очень бы пригодилась для помощи в ее повинности…

Мать настоятельница, увидев весь маскарад, обреченно вздохнула: «Так и знала! И тут не обошлось без этой Леви! Только в этот раз за ней явились уже двое ряженых…». Она с любопытством рассматривала легионеров, медленно понимая, что это те самые, что еще недавно приходили к своему капитану в госпиталь как добрые католики и верные друзья. Узнать их было крайне сложно ввиду неожиданно пестрого женского одеяния и чепцов, надетых задом наперед. Выдавало сержантов еще и то, что тряпки, свернутые и засунутые в область декольте для маскировки, были все разного размера и совершенно разной формы: пальцы легионеров больше приспособлены к курку двустволки, чем к созданию анатомически правдоподобных античных статуй.

Глядя на присмиревших на лавке перед ее столом искателей приключений, зажмурившихся в преддверии ее гневного обвинения в содеянном, и неминуемо суровом наказании за него, Мать настоятельница подумала о том, что, когда Жанна-Гиацинта де Леви вернулась и назвалась сестрой Клер, надо было сказать этой девочке правду: «Сразу сказать. Отдать документы, дневники и покончить с этим навсегда. Знала бы она, эта присмиревшая за полгода светская львица, кто она и что ждет ее… Было бы спокойнее в монастыре…».

Переведя взгляд свой на преподобного Доминика, грозно нависшего над преступниками и доктора Бернара, со страху вызванного сестрами к ней в кабинет и недоуменно рассматривающего спины странных послушниц, Мать настоятельница вздохнула и сплела руки в крепкий замок, стараясь не смотреть на ящик своего стола, в котором находился коньяк. Еле сдерживая и раздражение, и смех, она встала, строго сдвинула брови и провозгласила:

– Господа! Я крайне возмущена произошедшим. Пока сюда ведут человека, который мне все объяснит, я даю вам обоим возможность сказать правду и покаяться в содеянном. Это не отвратит вашего наказания, но смягчит его и умилостивит Господа, в лоне монастыря которого вы совершили святотатство!

Каменные стены монастыря имели свойство безупречно отражать звуки. Голос Матери настоятельницы зазвенел как глас Господень, проникая в неокрепшие души переодетых в женские платья легионеров, так и не сумевших ни выяснить истину, за которой они пришли, ни найти женщину, которой одному из них было что сказать… Сержанты сникли. Фрито завистливо косился на преподобного Доминика, единственного мужчину, имеющего право свободно разгуливать в монастыре. Он-то наверняка знал все, что тут происходит и днем, и ночью. Возможно даже руководил подготовкой боевого отряда. Темерер внезапно осознал всю трагичность своего положения: он не планировал в таком виде представать перед сестрой Клер, он всего лишь хотел инкогнито подбросить ей свои письма. И ни один из них даже сейчас не подумал о военном трибунале, который вполне реально мог расстрелять их прямо у монастырской стены, если Мать настоятельница действительно кому-то сообщит об этом происшествии…

Входя в кабинет Матери Жанны, Жюли была готова увидеть все что угодно, но даже ее фантазии не хватило, чтобы предположить то, что предстало ее очам. Готовясь услышать, что Луиза испортила суп своими травами, без разрешения добавив сушеные розмарин и мяту в буйабес, или что Мишель снова уехал за линию фронта навстречу опасностям, она внезапно увидела картину, достойную руки Микеланжело Буонарроти. Триединый Господь в лице Матери Жанны вместо Отца посередине, а также Сына, доктора Бернара, слева от нее и Святого Духа, преподобного Доминика, справа, с гневом, болью и состраданием смотрели на двух послушниц, сидящих на лавке перед ними, спинами к вошедшей Жюли.

Послушницы, довольно широкие в плечах девицы, странно надевшие свои чепцы, сидели, кротко опустив крупные плечи. Было что-то узнаваемое в этом ансамбле, будто Жюли уже видела их, сидящих где-то точно так же, с опущенными плечами, но она отмахнулась от этой мысли – все люди сидят, ходят и разговаривают одинаково. Приглядевшись, Жюли увидела, что их руки стянуты веревками. Переведя недоуменный взгляд на Мать настоятельницу, она не заметила в ее лице и лицах преподобного Доминика и доктора Бернара ничего кроме едва сдерживаемого смеха. Это запутало ее еще сильнее: ни кто эти люди, ни что здесь происходит она не понимала.

С таким же недоумением посмотрел на нее доктор Бернар, а Мать настоятельница победно кивнула ей:

– Вот та, кто все нам объяснит!

Несмотря на скованное положение и тел, и душ, послушницы резко обернулись к двери, где стояла Жюли, и тут она с ужасом узнала в одной из них Темерера, а в другой – Фрито… Комичные наряды, чепцы задом наперед и даже грудь, неравномерно увеличенная какими-то тряпками, не могли скрыть ни рост, ни стать молодых мужчин, у которых к тому же, начала пробиваться синева по гладко выбритым подбородкам. Глазами раненых оленят смотрели они на возможную свою спасительницу, но само их присутствие в стенах монастыря, да еще в таком обличии, не обещало ничего хорошего.

Изумленно перевела взгляд с легионеров на Мать настоятельницу Жюли, и не сразу нашлась, что ответить ей, поэтому переспросила:

– Объяснит?

– Когда в моем монастыре год назад впервые появился переодетый мужчина, как всем нам известно, он приезжал за Вами, сестра Клер. В этот раз переодетых мужчин двое, и что-то подсказывает мне, что без Вас тут не обошлось?

Пока Жюли возмущенно набирала воздуха, чтобы отвергнуть все эти ужасные и несправедливые обвинения в свой адрес, легионеры подпрыгнули и наперебой начали горячо убеждать Мать настоятельницу, что проникли в монастырь исключительно ради познания истины. Языки их от испуга уже не так сильно заплетались, хотя Темерер внезапно начал икать от волнения, а Фрито упирал на их искреннее желание узнать правду… На этом слове оживился преподобный Доминик, с праведным гневом парировавший их объяснения вопросом:

– Какую правду?

– Мы хотели увидеть, как обучают монахинь в Ордене… – потупив глаза тихо сказал Фрито, а Темерер промолчал – он не мог задеть честь дамы, обнародовав свою личную цель этого визита в священные стены монастыря, уповая на то, что письма к сестре Клер, которые он писал целый месяц, спрятанные под платьем между чепцами, изображающими женскую грудь, не достанутся никому, кроме той, кому были адресованы.

Мать настоятельница закатила глаза и обратилась уже к Всевышнему:

– Господь… – но в это время прорезался доктор Бернар, с удивлением наблюдавший всю эту сцену с момента начала:

– Какого Ордена? – а преподобный Доминик недоуменно вторил доктору своим вопросом:

– Каких монахинь?

Жюли, почувствовала, что к ней происходящее не относится. И наконец-то обрела дар речи:

– Можно я пойду?

Мать настоятельница закрыла глаза. Как же дорого она была готова заплатить за то, чтобы, открыв их, увидеть пустой кабинет свой, крепко закрытый изнутри, а еще лучше – лазурный берег… а не этих нашкодивших малышей, которые все до единого капризничают и хулиганят. Будто малые дети, одни искали несуществующий Орден, другие играли в сыщиков, а эта Леви – любой способ сбежать. Впрочем, ничего нового: так будет всегда, пока в монастыре находятся и госпиталь, и Леви, которая в роли сестры Клер так хорошо вписалась в монастырский быт, что сначала почти не отличалась от других, настоящих монахинь.

Со вздохом Мать настоятельница поборола возгорание фитиля внутреннего бунта:

– За подобную выходку вас двоих ждет трибунал, – на этой ее фразе крадущаяся к выходу Жюли замерла: смешной проступок не стоил жизни двух лучших легионеров и друзей Генри. Она повернулась обратно к Матери настоятельнице и стала вслушиваться. Та продолжала, начав расхаживать вдоль своего стола, как учительница с указкой:

– И единственное, что может спасти ваши души – это раскаянье. Искреннее раскаянье. Ваши фантазии о тайных обществах зашли слишком далеко, господа! Преступно далеко! В то время, как Франция, храни ее Господь, переживает самые трудные времена, в то время как сестры монастыря, выхаживают раненых, вы решили поиграть в шпионов. И где? В своем же монастыре! Вы направили все, чем владеете, не на разгром противника, не на помощь армии, не на защиту слабых, а на удовлетворение своих греховных предположений… – взяв паузу, Мать настоятельница перевела дух и окинула взглядом немую сцену, составленную из двух легионеров, священника, доктора и монахини, в ужасе внимающих каждому ее слову. Убедившись, что ее слушают, Мать настоятельница продолжила:

– Даже не знаю, чье наказание за такое будет суровее: мирского военного трибунала, Папы Римского или Господа Бога нашего?

Жюли не выдержала. Нужно было действовать немедленно, или этих бедных запутавшихся ребят, которые спасли жизнь ее Генри, сожгут следом за Орлеанской девой на рыночной площади Руана – там и место осталось с памятным камнем для потомков. Потомки, сидящие на лавке перед грозной Матерью Жанной, зажмурились, ибо в свою защиту сказали все, что могли, но это не подействовало на каменное сердце настоятельницы монастыря Бенедиктинок. И Жюли ринулась в бой. Она вернулась, бросилась в ноги Матери настоятельнице и горячо зашептала. Ее голос усиливался и становился громче по мере того, как ее спина выпрямлялась, и она поднималась во весь рост:

– Пощадите этих людей, Мать моя! Вы же видите, что они всего лишь заблудшие души, которые не хотели никому зла, не предавали Родину, не попрали канонов веры. Долгое время, оторванные от возможности посещать храм, эти люди рисковали своей жизнью во благо Франции, – Жюли подняла голову и видя, что Мать настоятельница и все в кабинете внимательно слушают ее, уверенно продолжила, – Они немного отвыкли от правил, но чисты сердцем и наивны в своих мечтах: Иностранный легион стоит под Руаном второй месяц, эти люди наслушались всякого в городе, и, будучи лишены на войне возможности получить напутствие на праведный путь, заблудились в своих идеях, – на этой фразе Жюли встала с колен и эффектным жестом, одинаково достойным и Ковент-Гардена, и парламента Франции, указала на легионеров, призывая к состраданию всех присутствующих:

– Они – всего лишь заблудшие души и наш долг направить их на путь истинный, а не покарать как можно больнее!

Заблудшие души, вместе со всеми в этой комнате восхищенно слушавшие защиту сестры Клер, дружно закивали, взглядами ища одобрения идеям своей заступницы. Темерер снова громко икнул. Преподобный Доминик задумчиво молчал, перебирая четки, почти готовый сдаться и простить этих шалопаев. Мать настоятельница пыталась очнуться от неожиданно талантливой риторики сестры Клер, парировать которую не нашлась чем, а доктор Бернар снова скрестил руки на груди и задумчиво произнес себе под нос: «Да, мадмуазель… Я так и знал».

Пауза, в течении которой две жизни висели на волоске, застыв вместе с теми, от кого они зависели, в одном месте и в одно время, затянулась. Матери настоятельнице нужно было выйти из этой ситуации, сохранив достоинство. Проступок действительно был беззлобным. Но и наказание должно было быть за него непременно. Она нашла решение, потянув паузу для приличия как можно дольше:

– Господа легионеры, – на этой фразе легионеры приободрились, – искупление греха неминуемо. Я отдаю его в руки Господа: вам надлежит провести в запертой келье столько времени, сколько понадобится для того, чтобы выучить все заповеди Бенедиктинских монахов и ответить преподобному Доминику. – в этом месте отец Доминик удовлетворенно и с достоинством кивнул, – Если собьетесь или забудете хоть одну – будете отданы под трибунал! Никакого Ордена в нашем монастыре нет, но знание заповедей тех, кто создал этот монастырь и молится о вас, грешниках, искупит вашу вину и впредь позволит избежать подобных проступков.

Не веря тому, как легко они избежали трибунала и позора, переводя восхищенные взгляды с сестры Клер, спасшей их своим заступничеством, на Мать настоятельницу, проявившую милосердие, Фрито и Темерер выдохнули. Когда преподобный Доминик и доктор Бернар повели горе-шпионов на выход, Темерер спросил у преподобного:

– А сколько всего заповедей?

И тот ответил с кровожадной улыбкой:

– Семьдесят две! Не считая сносок на стихи из разных Евангелий…

Фрито зажмурился снова.

Лишь закрылась за ними тяжелая дубовая дверь, Мать настоятельница сделала знак Жюли остаться. Предвосхищая ее недовольство, та начала мысленно подбирать аргументы в свою защиту, и в защиту легионеров, и, на всякий случай, в защиту детей Гийома. Но Мать настоятельница рухнула в свое кресло, вытащила из ящика несколько бумаг и протянула их своей визави:

– Прочтите сперва это, мадмуазель де Леви. Вам известно о смерти вашего отца, верно?

Это был газетный некролог, вырезанный и приклеенный на уведомление мэрии Парижа о смерти графа де Леви по запросу Матери настоятельницы Бенедиктинского монастыря. Жюли, ничего не понимая, подняла глаза на Мать Жанну: она знала, что отец погиб. Что изменится от того, что она теперь сирота? Она и так дворянка, неугодная Третьей Республике и удостоенная всего лишь места в монастырском госпитале. Жюли не могла рассчитывать на большее в этой стране, да и не искала этого: ее ждала Англия, брак с Генри и Брайдхолл, благоухающий на закате розовым цветом яблонь. Она решилась признаться:

– Я знаю о смерти отца, Мать моя. Несмотря на мнение, которое у Вас обо мне сложилось, я сообщаю Вам, что в госпитале находится мой жених, с которым я обручена. Как только он встанет на ноги, я заберу детей и уеду с ним в Англию. Вы никогда больше не услышите обо мне. Но я всегда буду благодарить Вас за участие и помощь, которые спасли не только мою жизнь.

Мать Жанна помрачнела, и, не говоря ни слова, посмотрела в лицо статуе Девы Марии на своем столе, не ожидая от нее ответа, но все равно советуясь с нею. Будто грозовая туча сгустилась в кабинете главы монастыря, обещая неведомые беды и лишения. Жюли подумала, что вряд ли ее теперь можно хоть чем-то испугать: она знала, что было с ней в прошлом и была как никогда уверена в будущем. Ее Генри выздоравливал, оставались считанные дни до того, как они рука об руку выйдут из этих стен.

Мать Жанна повернулась к стене, нащупала тайник с секретом и в мгновение ока открыла нишу, из которой достала несколько книг и пухлый конверт. Манипулируя искусней фокусника на воскресной ярмарке, она так же скоро и виртуозно закрыла свой тайник и протянула книги и конверт Жюли:

– Ваш отец просил передать Вам это письмо и его дневники, если с ним что-то случится…

С опаской протянула Жюли руку к стопке исписанных книжиц, которые венчал конверт с тайным содержимым, запечатанный сургучом с печатью герба де Леви. Что-то недоброе таилось там, в глубинах книг, которые она всю жизнь любила и почитала высшим развитием для себя… Прижав к себе это наследство, Жюли сделала шаг в сторону и тут Мать Жанна поднялась, подошла к ней и неожиданно обняла за плечи:

– Не спешите принимать никаких решений. Придите ко мне. Я Вам друг.

Перемена тона, открытый взгляд, полный сострадания: Мать Жанна являла собою образец добродетели, настолько неожиданный и искренний, что Жюли даже расстроилась – что такого было в этих дневниках и письмах? Уже закрыв за собою дверь, она спохватилась, что надо бы спрятать свое богатство от лишних глаз и, за неимением другого, сняла свой фартук, в котором работала в госпитале, чтобы завернуть несколько книжек и толстый конверт. Она вышла на площадь, бережно и в страхе прижимая к себе тайны своего отца.

Жюли была в смятении: не будучи до конца уверенной, что хочет знать все, что описывал в своих дневниках граф де Леви, она так же жаждала понять до конца, почему он так легко отказался от нее и не сказал ни слова с того дня, как сел в карету у поворота на Дувр, оставив ее в Англии год назад. Почему он писал только ее кузену, ее Генри? Почему ни слова не прислал ей даже тогда, когда узнал, что она помолвлена? Зачем ей в таком случае нужны тайны человека, который отрекся от нее и не хотел приезжать даже на венчание?

Всю дорогу до конюшни, а именно это место показалось Жюли наиболее подходящим для уединения в этот день, ведь в келье ее могли найти в любую минуту и сестры, и дети, она прошагала в замешательстве. Яркое солнце над ее головой только подчеркивало тени, ложившиеся от построек внутри монастыря на нерастаявший снег: март начало весны, но еще не весна. Холодом веяло от серых льдинок и поплывших сугробов, затаившихся в тени. Тени всю жизнь сопровождали ее, размытые, неясные. Спрятавшиеся по углам, как шпионы, они напоминали графине де Леви о том, что ее положение и счастье всегда были зыбкими.

Как и вся ее жизнь.

Даже весной.

Тихо шагающую за нею послушницу Агнес, молниеносно прячущуюся за выступы и углы, чтобы быть незаметной, Жюли не увидела.

На конюшне днем не было ни души: заготовленное монахинями с осени сено призывно образовывало душистую колыбель, как нельзя более подходящую для надежного укрытия. В стойлах скучали несколько монастырских кляч и отдельно красовался Баязет, к которому никто не мог подойти: норов у него был дикий, подпускал только хозяина и ту, что оседлала его в Брайдхолле одной майской ночью, чтобы помочь его всаднику вернуться домой…

Жюли постаралась удобно разместиться в соломе, сесть так, чтобы ее не было видно входящему. Разложив дневники отца по годам, указанным на их обложках, она взяла в руки конверт и остановилась. Чувствовалось что-то плохое в нем. Что-то, что изменит ее жизнь и ей больше всего не хотелось этого. Лишь одну перемену она принимала и была ей рада: возвращение в Брайдхолл с Генри и детьми. Зачем ей знать то, что написано в этих дневниках? Зачем ей письмо, содержимое которого не предвещало ничего хорошего: все, что шло от отца, всегда вело к радикальным переменам и боли, всегда рушило ее жизнь, и без того небогатую на радости…

Там, в пансионе в Ницце, знали толк в воспитании детей: столкнувшись со страхом еще в воде на уроках плавания, Жюли привыкла его побеждать. Она набрала воздуха в легкие и на выдохе вскрыла конверт. Она не видела, как тихой мышью послушница Агнес с тряпкой на пол лица затаилась над нею, невидимой тенью скользнув в конюшню и забравшись на широкую балку под потолком. Не шевелясь и не дыша, сидела Агнес Хейли на перекладине над тайным кабинетом Жюли.

Случайно заметив эту выскочку, вышагивающую с тяжелой ношей, Агнес решила проследить за нею и не прогадала: та шла, не разбирая дороги, прямо в самое укромное место. Пока волновались и ржали лошади, потревоженные шагами сестры Клер, Агнес смогла тихо забраться наверх и расположиться весьма удобно для того, чтобы узнать, что таил фартук, который свернутым и тяжелым эта парижская вертихвостка вынесла от Матери настоятельницы под мышкой. Она и так расстроила все планы с «ее Генри», один Господь знает, чего стоило ей выяснить местонахождение своего героя, так хорошо спрятавшегося под именем капитана Данкора. Она была уверена, что эта мерзкая кузина Генри осталась в водах Ла Манша еще тогда, когда Сен Паль пытался все испортить и спасти свою бывшую парижскую пассию. Их интересы совпадали, им обоим было нужно одно и то же: одному эта профурсетка, другой – Генри. Но Сен Паль принялся играть в благородство, и все пропало: профурсетка утонула, а Генри отправился на войну. После пожара так трудно было сначала выжить, потом найти его тут под Руаном! И тут оказалась эта воскресшая. И они снова были вместе…

В конверте было письмо и несколько документов, а также страницы, вырванные из церковных книг, Жюли начала с письма, написанного крупным каллиграфическим почерком отца:

«Дитя мое, дорогая моя Жанна-Жюли,

Если ты читаешь эти строки, значит меня больше нет в живых, и я не смогу защитить тебя от невзгод, способных очернить твое существование после того, как тайна твоего рождения будет раскрыта всем.

Твой сводный кузен, граф Олтон, просил у меня твоей руки,

и чудом вижу я твое согласие на этот брак, зная твой бунтарский характер.

Если же Господь пощадил меня, и ты согласишься стать леди Олтон, знай, как безмерно я буду этому рад, на небесах или в аду, неважно.

Я провел слишком много дней без тебя по сравнению с тем временем, что отдал службе Франции. И сейчас, когда тебя похитили и я не знаю, кто из нас встретит другого у врат Рая, грусть по твоему звонкому смеху – самое больное, что я испытывал в этой жизни.

Ты должна узнать, что на самом деле ты – законнорожденная дочь Императрицы Евгении. Ты найдешь подтверждение этому в документах, приложенных к этому письму.

Надеюсь, я собрал все существующие доказательства того, кто ты на самом деле и положил их в этот конверт.

Поступай с ними, как посчитаешь необходимым.

Когда Ее Величество, королева Евгения, встретила Наполеона, она уже была замужем за графом де Леви и беременна от своего мужа. Поэтому сразу отказала Наполеону в его ухаживаниях. Однако, Императору была нужна королевская кровь, а Евгении де Монтихо – власть, которой у меня не было.

Моя новая жена, которую я принял как оплот добродетели и любви, не смогла привязаться к тебе, понесла свое дитя и отправилась вместе с ним к Господу в Рай, где мы никогда не встретимся, ибо я великий грешник и даже с тобою увижусь лишь для того, чтобы попрощаться у врат Рая, куда меня не пустят. Я подкупил повитуху и всех, кого смог, чтобы тебя можно было выдать за эту девочку и забрать из монастыря домой.

Я был уверен, что все предусмотрел.

Я не знаю, простишь ли ты когда-нибудь меня за то, каким отцом я был, но мне искренне хочется верить, что сострадание тебе не чуждо, и ты не будешь держать зла на человека, который отдал тебе все, чем владеет. Пусть богатство мое невелико, но часто бывает так что один алмазный камешек стоит целого континента. Сбереги мои дневники, прочти их – в них хранится все самое ценное, что я могу передать тебе. Кто владеет информацией, тот владеет миром. И так как тебе предстоит править его частью, если ты не распорядилась своею судьбою иначе, все, что хранится в моих дневниках, станет хорошим подспорьем тебе в этом деле.

Знай, что я благословляю тебя, какой бы шаг ты ни сделала.

Остаюсь преисполненный отеческой заботы и молитв о твоём благополучии.

Твой неизменно любящий отец,

граф Антуан Батист де Леви.

P.S. Мне стало известно, что вторая моя дочь жива и была удочерена бездетной четой британцев Хейли, которые покинули Европу. Я верю в то, что и это мое дитя счастливо, возможно даже более, чем ты, оставшаяся со мною рядом, но испытавшая столько лишений.

Жюли показалось, что она умерла. Вопреки господину Шопенгауэру, утверждавшему, что женщина в отличие от мужчины не является человеком и не способна испытывать ничего, кроме инстинктов4, она чувствовала все сразу: отчаяние, страх, боль. Ведь она была «не создана для высших страданий, радостей и могущественного проявления сил». Вся ее прежняя жизнь оказалась иллюзией и теперь ее мир, призывно сверкающий обещанием такого скорого и безграничного счастья с любимым человеком, сыпался ей же под ноги острыми осколками, оставляя раны, звеня и переливаясь в лучах мягкого света. Ее существование, со страхами, победами и поражениями, щедро подающее надежду на светлые перемены, теперь оказалось чужим, незаслуженным, невозможным…

Держа лист письма в дрожащих руках, Жюли вспомнила, как ее три года назад представили ко Двору. Императрица Евгения внимательно рассматривала ее и едва сказала своей родной дочери пару слов о ее наряде. Сестра Клер не пожалела жену Гийома, когда сказала о ней: мать, полгода знать не знающая своих детей, умерла. Что она могла сказать о своей матери, узнав, что та жива, здорова и каждый вечер целует на ночь своего «единственного» ребенка, принца Империи Эжена Наполеона? Что чувствует такая мать, зная, что ее дитя живо, но лишено ее тепла, поддержки, любви?

Ей стало понятно, почему отец всегда был с ней так холоден: перед ним вместо дочери было лицо женщины, которая предпочла другого. Так же ясно стало, почему все разведки охотятся за нею – не влияние на начальника тайной канцелярии императора Франции, а ее кровь и ее право на французский трон интересовали и Пруссию, и Британию…

Вокруг было тепло, пахло сеном и неожиданно свежим ветром, пробивающимся в щели постройки и приносящим с берега Сены влажный аромат неотвратимой весны. Полосы света наискось ложились на ее убежище и грели все, к чему прикасались: тонкие, бледные, они умудрялись оттаять каждую засохшую травинку, раскрывая увядший аромат прошлого лета. Жюли знала: выгода, деньги и титулы могут толкнуть человека на риск, но не на самоубийство. Если бы Генри был коварным шпионом, он не потянулся бы за призрачной надеждой и не заплатил бы такую цену за безумную идею найти свою невесту в воюющей чужой стране. Невесту, могила которой еще свежа. Он всегда нехотя и туманно отзывался о своем прошлом, окрашивая его часть на службе Короне в роли «Холодного лиса» мрачными красками. Генри никогда не вернулся бы на службу по своей воле. Его заставили? Кто или что? Что могло заставить человека, у которого есть все, бросить сытую, наполненную вниманием Света и развлечениями жизнь? Что кроме любви толкнет того, кто владеет и наслаждается всем этим, поступить в Иностранный легион и отправиться на верную смерть – на войну в Алжир, а потом и во Францию?

«Что нужно теперь делать? Какое из имен выбрать, чтобы жить долго и счастливо? Возможно ли это – жить долго и счастливо после того, как статус и титул стали известны мне. Или – не только мне? Отец написал об одном шпионе, но ни слова не сказал о „Холодном Лисе“ – не знал? Или не хотел говорить? Или – знал, но не считал угрозой настолько, что доверился ему? Он ведь благословил нас с Генри… И эта Хейли. Более неприятного впечатления не вызывал никто и никогда… Агнес Хейли – моя сестра?» – та, что всегда была графиней де Леви, отчаянно цеплялась за остатки понятного ей мира. Мира, который рухнул в этот день, а на самом деле и не существовал никогда.

Она отложила в сторону само письмо и принялась вчитываться сквозь слезы в другие листы: брачный контракт, подписанный нотариусом, Акт гражданского состояния из муниципалитета Парижа, сертификат об отсутствии препятствий5… листы, вырванные из церковных метрик. Собрав все существующие доказательства в один пухлый конверт, граф де Леви предоставил ей самой право решать, кем быть: графиней де Леви или королевой Франции. Жестокое право. Власть и внимание общества всегда мало значили для начитанной девушки. Ее идеалы были просты, естественны и чужды как Империи с ее помпезностью, так и Третьей Республике, щедро из Версаля льющей кровь бунтарей. Роялисты снова сидели в тюрьмах, особенно после того, как ее литературный кумир Виктор Гюго стал интересоваться политикой более, чем книгами, и возглавил Парижскую коммуну, о которой слухи докатились и до их скромного монастыря. Те, кто в отсутствие Императора захватил власть, пока тот сдавал Пруссии Лотарингию и Эльзас, повесят даже монахиню, имей она хоть какое-то отношение к короне. Графиня де Леви не боялась власти, она не хотела ее. Ей было нужно быть с Генри. Всего лишь.

Война открывает глаза даже тем, кто слеп. Самыми важными становятся простые истины: жизнь, смерть, любовь, ненависть, получают такое искреннее и простое звучание. Жюли не пришлось делать выбор, она знала, чего хочет. Сложности возникали с тем, что о ее статусе мог знать кто-то еще. Она и раненый Генри были легкими, заметными мишенями даже в монастыре. Агент Ангелочек, которого она знала, как Луи Сен Паля, отправленный в тюрьму после того, как чуть не убил Генри, наверняка уже на свободе. Он всегда выходил сухим из воды. Он профессиональный агент Прусской разведки… раньше она думала, что он – единственная угроза…

Теперь Жюли особенно отчетливо понимала важность сохранить все в тайне. Паника, захватившая ее, развернулась в настойчивый липкий страх. Она не знала, что теперь нужно делать. Как быть дальше. И предложение Матери Жанны подходило больше всего: Жюли собралась и, снова завернув в фартук дневники и документы, направилась обратно в кабинет настоятельницы монастыря, чтобы узнать все о своем происхождении и тайнах своего отца. Она не заметила, как из стопки дневников в сено выскользнули несколько мешочков. Мало заботясь об их содержимом из-за волнения, Жюли собрала их и дрожащими руками засунула обратно в книги.

Агнес Хейли, возбужденная тем, что прочла из-за плеча сестры Клер, быстрой змеей спустилась и яростно пошла готовить к исполнению свой план. Он вмещал все: и месть, и торжество справедливости, и сладкую долгожданную победу. Да, она пошарила руками там, куда из дневников высыпались какие-то тайные сокровища их папаши, но от волнения и спешки руки ее не слушались. У нее было мало времени и столько хлопот. Не найдя ничего, Агнес сосредоточилась на главном: ей нужно было в Руан. Одна записка с зашифрованным сообщением для Прусской разведки по нужному адресу, который ей давно назвал Сен Паль, и от этой сестрички не останется и следа. А уж если об этом узнают британцы или французы, то еще лучше: не одни, так другие увезут ее отсюда… И как удачно она, Агнес, прибрала к рукам эту немую Луизу. Стоило спросить, откуда в монастыре дети, монашки сказали: их привела сестра Клер. А значит она как-то с ними связана и эту связь можно использовать. Потом. Ее мысли перескакивали с одного на другое: «Сначала сообщить дружкам Сен Паля. Затем – МОЙ Генри. Только мой Генри. Он приехал за мной во Флориду, перевез к родственникам в Лондон, он – мой герой. И теперь он никогда не сможет жениться на этой. Ей достался мой родной отец, трон, весь французский Свет, мое богатство, а теперь еще и Генри… Она не получит моего Генри! И заплатит за все! Она всегда занимала чужое место и все об этом должны будут узнать!»

Глава 3. Тихо падают звезды

Мать Жанна терпеливо ждала сестру Клер. Она была терпеливой. Всегда, когда это требовалось. Выживание для нее было равно смирению и молчанию. Она быстро училась этому: когда император повесил Мать настоятельницу Флоранс за измену Родине потому, что та отказалась говорить, что делала три дня в монастыре Евгения Монтихо, герцогиня Жанна Антуанетта Неверская тоже отказалась говорить это Императору. Она сказала: «Нет!» самому Наполеону III, который со своими подданными дотошно проверял, где именно провела его будущая жена эти несколько месяцев. Он так и не узнал, что Евгения де Монтихо была беременна от мужа и родила дочь при монастыре.

Это стоило молодой герцогине свободы: лишь при настойчивом и бесстрашном участии графа де Леви Жанну-Антуанетту Неверскую не посадили в тюрьму и не казнили, как Мать Флоранс. Граф де Леви встал на ее защиту в память о многом, чем был обязан ее отцу и их доброй дружбе детских лет. Так он понимал то нежное первое чувство зарождающейся в сердце юной герцогини. Он защищал ее потому, что считал несправедливым этот фарс, зашедший так далеко, и устроенный его первой женой и самим Императором. Семнадцатилетнюю девушку, отказавшую в верности Второй Империи, надежно спрятали в монастыре.

С условием, что она жива, пока молчит, находится внутри и опекает монахинь.

Это было лучше, чем смертная казнь.

Намного лучше.

Мать Жанна была благодарна за этот щедрый подарок. И свято помнила, кто ей его преподнес. Верность Господу она хранила наравне с верностью графу де Леви, обесчещенному собственной женой, преданному своим императором, но не сломленному патриоту, начальнику Черной комнаты Тайной канцелярии Франции, отцу прелестной Жанны-Жюли. Герцогиня Неверская в роли Матери Жанны прожила в монастыре с их общими тайнами больше двадцати лет.

Жюли вошла тихо, без стука и приглашения. Молча она приблизилась к столу Матери настоятельницы и села на лавку напротив внимательных напряженных глаз хозяйки кабинета. Прижимая к себе белый сверток со своим наследством, она будто боялась ослабить руки, в которых дрожали дневники и письмо, способные изменить ход ее истории. Будто спасшийся утопленник, рассеянно смотрела она по сторонам, не в силах сосредоточиться на чем-то одном: заново Жюли постигала окружающий мир, в котором ей предстояло жить. В который раз заново. Но теперь она устала и нуждалась в помощи больше, чем в ту страшную ночь полгода назад, когда еле живая пришла к воротам монастыря и просила себе и рыбацким детям убежище от войны. Теперь она была растеряна и намного слабее, чем после недели с веслами в руках, оставивших на ее ладонях страшные шрамы.

Долго и молча они смотрели друг на друга, не решаясь начать. По дороге перебрав миллион вариантов построить разговор так, чтобы понять главное, Жюли утратила свое красноречие. Пауза затягивалась. Мать Жанна тоже медлила, ожидая вопросов своей подопечной и боясь причинить боль той, что только что потеряла отца, родину и надежду.

Надо сказать, в Ницце, где обе безмолвные визави обучались в свое время плаванию с упором на смелость и дыхание, Жюли делала большие успехи: она первой нарушила тишину и спросила непослушным, охрипшим голосом:

– Кто еще знает?

Суть была важнее предисловий. Мать Жанна подняла одну бровь и так же глухо ответила ей, слегка наклонившись вперед через стол:

– Уверяю Вас, это держалось в тайне двадцать лет.

– Вы уверены? Меня чуть похитил шпион прусской разведки. Мой жених тоже сомнителен…

– Все, что мне известно об этом – это то, что Ваш отец предупреждал о Сен Пале, агенте Бисмарка. И как ребенок радовался Вашей помолвке с графом Олтоном. Если бы что-то было не так с британцами, он бы знал. – На этой фразе Жюли на мгновение горько улыбнулась, и снова стала серьезной:

– Вы уверены, что нет других доказательств моего происхождения?

– Абсолютно. Информация о существовании еще одного ребенка императрицы могла просочиться куда угодно, но доказательства… все документы Ваш отец собрал в этот конверт. Все, Ваше Высочество… – от этого обращения Жюли дернулась, как от пощечины. Вся ее сущность противилась высокому титулу. Она спешила покончить с этой экзекуцией:

– Как я могу отречься от престола?

Мать Жанна склонила голову, вспоминая устав и порядок. Если бы все так просто можно было решить одним росчерком пера:

– Сначала Королева Виктория, как оплот европейской монархии и Ваша титулованная родственница, инициирует объявление о Ваших правах на престол. Затем Вы пройдете процедуру официального сбора и экспертизы доказательств Вашего права на трон, прения в Палате Лордов, прения в парламенте Третьей республики, потом будет нужно получить решение Папы. Около двух-трех лет уйдет на то, чтобы подтвердить Ваше право на корону… а после Вы сможете выбрать: занять трон, выйдя замуж за наследного принца, равного Вам по происхождению, или – отречься и уйти в монастырь. Собственно, Вы в нем уже и находитесь… Женщина с короной не имеет права просто так отказаться от престола или замужества, в отличие от мужчины. Вам не позволят…

– А если доказательства не будут найдены? – Жюли поняла, в какой западне оказалась, только сейчас. Но ждать годы, чтобы снова оказаться в монастыре – не то, что она заслужила!

Мать Жанна почувствовала, куда клонит сестра Клер, и покачала головой:

– Вам нужно очень хорошо подумать о каждом Вашем шаге, Ваше Высочество. Как в шахматах – один неверный ход и партии конец. В любом случае решение этого вопроса не будет простым. Помните, что своей малою силою и огромным сердцем я на Вашей стороне. Я обязана Вашему отцу жизнью и умею быть благодарной. – Последние слова Мать Жанна почти прошептала, но так горячо, что Жюли растрогалась: как мало ей встречалось людей искренних и честных. Она ответила Матери Жанне:

– Благодарю Вас, Мать моя, – затем отдала настоятельнице дневники отца, а письмо с документами свернула и спрятала в карман своей широкой сутаны. Ей надо было подумать. Она сомневалась в том, что Генри ничего не знал о ее происхождении и решила спросить у него напрямую. Она знает его и по его ответу поймет, насколько он с нею честен.

Он ведь так спешил жениться на ней, чтобы привязать к Англии.

Он же «Холодный Лис»…

Жюли вернулась в госпиталь. Работа дисциплинировала ум. Врачи давно говорили о переезде госпиталя в сторону Парижа, куда была отброшена линия фронта, а с нею и Прусские войска. Теперь, с завершением войны таким несправедливым и одновременно таким долгожданным миром, расформирование госпиталя наконец-то началось. Доктор Бернар собирался вернуться в Лилль к преподаванию и частной практике. Послушницы все чаще стали приезжать, чтобы помочь госпиталю и остаться в монастыре. Их было много: кого-то привозили родители, кто-то, бежав от голода после войны, приходил сам. Новые лица делали монастырь пестрым лоскутным одеялом. Совсем как в большой деревне уже мало кто встречал знакомое лицо, выйдя из своей кельи. Мир, осторожно подкрадываясь на мягких лапах, израненных войной и осколками нормальной жизни, вдруг оказался на расстоянии вытянутой руки. Он был теперь не только вожделенным, но и возможным, возможным для всего: не было нужды прятаться от прусских солдат в монастыре, можно было пойти домой, выйти замуж, отдать детей учиться…

Пытаясь решить свой ребус, думая, как поступить правильно, Жюли до изнеможения помогала собирать раненых к отправке по другим госпиталям, когда уже поздно вечером одна из сестер принесла ей записку, в которой были странные слова:

«Зайди сейчас к Генри».

Ничего не понимая, Жюли закончила перевязку и отправилась в палату Генри. Мишель, который спал в палате Генри сначала как ночная сиделка, а потом из-за неимения свободных комнат, тоже шел с нею по коридорам на ночлег, сонный, уставший за день помогать оставшимся раненым, сестрам, врачам. Нужно было делать опись инструментария и материалов на отправку, и они гоняли своего помощника по нескольку раз проверять наличие той или иной пилы, как будто он знал все их названия и как они выглядят. Уморился он настолько, что даже шагал, отставая от сестры Клер, которая весь день и до позднего вечера двигалась как механическая кукла, витая в каких-то облаках.

Она была слишком погружена в себя, машинально обняла Луизу, когда та прибежала звать ко сну, пробормотала: «Ложись, я приду поздно». Что-то тяжелое обрушилось на нее: Клер едва несла эту ношу. Но удобного момента спросить Мишелю за день так и не представилось, а к ночи он совсем убегался и еле живой шел с нею из перевязочной в сторону их с Данкором палаты. Мишель даже не удивился, что Клер почти ночью идет с ним к своему капитану: с момента начала выздоровления этого пациента она никогда не приходила к ним так поздно. Сейчас же она шла впереди, прижимая всей рукою один из карманов к себе, будто ища опоры в нем и в то же время пряча то, что там было скрыто. «Надо будет узнать, что там у нее?» – подумал Мишель, но в этот момент начался сущий ад.

Жюли привычно толкнула уставшей рукой дверь своей бывшей кельи, которая стала палатой для Генри на время его выздоровления, и ворвалась будто на полотно Франсуа Буше6: в постели Генри с платком на половину лица абсолютно нагая возлежала Агнес Хейли, как «Одалиска на синей софе». У изголовья на столике лежало блюдо с двумя яблоками и стояла зажженная свеча. Генри не было. Жюли поняла, что больше не управляет собой. Оттолкнув протиснувшегося в свою комнату Мишеля, она пулей выбежала прочь.

А Мишель остался. Он во все глаза смотрел на Агнес, которая захохотала, довольная полученным эффектом, и сжал кулаки, чтобы убить Данкора: его Клер не заслужила медалей, богатства или высокого положения в обществе. Но она точно не заслужила такого унижения! Не зная, как поступить дальше, он развернулся и тоже вышел из палаты в поисках капитана, которого принял за порядочного человека… и столкнулся с ним: Данкор шел с полотенцем наперевес из бани, в которой провел незабываемые два часа, отмывая с себя все, что мешало ему вот уже неделю. Будучи педантом относительно личной гигиены, капитан был счастлив, весел и крепок как никогда: прогулка на тот свет и чудесное исцеление вернули ему его милую Дженет, а мочалка и мыло долгожданную чистоту. Он был совершенно чист, здоров, счастлив и готов уехать домой со своей невестой.

Молча, без предупреждения, Мишель набросился на него с кулаками, исподлобья с ненавистью глядя на того, кого еще утром считал своим другом. Такая машина для убийства, как Данкор, прошедшая ад нескольких войн, могла легко расплющить ребенка одной рукой, но капитан понимал: просто так Мишель не станет кидаться на человека, поэтому привычно легко отодвинул его от себя:

– Что случилось?

– Ты еще спрашиваешь? Не смей подходить близко к моей Клер!

– Э, нет, дружок, Клер – моя. Объяснишь ты толком, что происходит?

Мишель с трудом дышал, поэтому суть его претензий не вырисовывалась никак:

– Ты… Она там… Она не должна была… такое…

Генри осознал, что случилось что-то очень плохое, и резко развернул его за плечи:

– Что с ней? Где она?

– Не знаю… – и это была правда: теперь никто не знал, где сестра Клер, она убежала.

Видя, что от его юного друга толку не добиться, Генри вошел в свою палату, чтобы одеться и найти свою милую Дженет, но тоже столкнулся с «картиной Буше». Мишель, рванувший за ним следом, чтобы продолжить дуэль, замер. Он не ожидал такого развития событий, какому стал свидетелем в следующее мгновение: брезгливо бросив свое полотенце в эту уродливую подружку Луизы, чтобы прикрыть ее наготу, Генри повернулся к ней спиной, чтобы не видеть ее. Он встал на пороге комнаты лицом в коридор и, гневно бросая слова через плечо, разразился громкой, и местами очень нецензурной тирадой о том, что есть честь женщины, ее предназначение и чистота ее. Будь на нем сутана, а в руках молитвослов, Генри точно был бы самым строгим священником в Нормандии.

Агнес молчала. Нехотя она одевалась, не сводя с капитана безумного взгляда своего и странно улыбаясь, будто не ее клеймили позором. Уловив паузу в его обвинительной речи, она сказала лишь:

– Ты так кричишь, Генри. Но ведь ты пока еще не знаешь правду…

– Правду? – Генри изумленно повернулся к ней, и в это время на шум к ним прибежала сестра Гиацинта. Мишелю же стало ясно, что эта Агнес давно знает капитана, и он невольно выкрикнул:

– Генри? Она знает твое имя?

Генри кивнул:

– Знает. И я знаю ее. Она безумна, и, как я вижу, довольно живуча. Похоже, нам очень повезло, что сестру Клер миновала иная встреча с этой женщиной: знаешь ли ты, Мишель, что мадмуазель Хейли лишила меня лучшего друга и чуть не убила сестру Клер перед тем, как она попала к вам?

– Если бы не этот влюбленный идиот Сен Паль, никто не мешал бы нам с тобой быть вместе, Генри: она забрала у меня все. Все! И деньги, и родителей, и тебя… а он ее отпустил. Она за все заплатит и все мне отдаст!!! – внезапная ярость, взорвалась в Агнес так легко, что Генри отшатнулся от нее, недоумевая по поводу того, что Агнес бредит чем-то новым, что раньше не занимало ее ум. Ей явно стало хуже. Что, кроме бредового союза с ним, могла отобрать у Агнес его милая Дженет? Да и слова «Сен Паль» и «влюбленный идиот» не могли встретиться в одном человеке, если он – Ангелочек. Хотя в другом агенте они встретились, и Генри хорошо знал, как и в ком…

Мишель впервые увидел, насколько безумен может быть человек и как он опасен своей непредсказуемостью. Злость Агнес была такой густой, липкой, что будь она чем-то материальным, легко бы облила и испачкала собою всех присутствующих. Мишеля передернуло от одной только мысли, что эта женщина была рядом с его сестрой: он был уверен, что в монастыре им ничего не угрожает и Луиза, маленькая немая Луиза, хрупкая и доверчивая как малое дитя, в безопасности…

Пока в одно и то же мгновение раненый капитан и мальчишка при госпитале предавались своим мыслям, сестра Гиацинта использовала этот отрезок времени с большей пользой. Храня безмолвие, она раздвинула их, стоящих на пороге. Они не успели глазом моргнуть, как монахиня шагнула вперед, умело заломила Агнес Хейли руки за спиной, связала рукава ее рубашки и прижала к стене. До пострига в монахини у сестры Гиацинты был муж с душевной болезнью. Она обездвижила безумную послушницу за несколько резких движений механически и не задумываясь, просто по привычке. Агнес завыла от неожиданности: в ее планы не входило подобным образом завершить этот акт возмездия, а Мишель и Генри выдохнули. К двери палаты Генри на шум прибежало еще несколько сестер, которые не застали всего спектакля, но успели на овации и поклоны: в их сопровождении воющая и выкрикивающая разные страшные ругательства Агнес была отправлена под замок до утра, а утром Мать Жанна решит, что с нею делать дальше.

Близилась ночь. Удивительно длинные вечера, каждой весной дающие возможность успеть все, что не сложилось днем, были прозрачны и светлы. Растерянно оглядываясь по сторонам, Мишель сидел на своей кровати в пустой комнате, абсолютно уверенный в том, что не уснет сегодня: надо было рассказать Клер, что ее капитан верен ей, что все это время он был в бане, а эта Агнес все подстроила. Никогда, даже на войне, так быстро капитан Данкор не получал пламенного союзника с горячим и чистым сердцем. Генри был взбешен тем, что его милая Дженет увидела эту сцену и убежала, неизвестно куда. Он сам оседлал Баязета и по обрывкам рассказов тех немногих, кого встречал на своем пути, почти добрался до нужного берега Сены. На всякий случай Мишель объяснил ему, где примерно они оставили свою лодку, спрятав ее в кустах.

Жюли бежала, не разбирая дороги, сначала мимо вытянувшегося лица сестры Жаклин, мимо послушниц у колонки с водой, затем к воротам, отперев которые она выскочила на свободу. Такую желанную и такую обжигающую, что не было сил дышать. Ноги сами привели ее к берегу, под которым она спрятала тогда, ночью, лодку Гийома. Сейчас, в вечернем свете, окутанный туманом берег показался ей выше, чем был, когда они с детьми взбирались по нему, истощенные и голодные после недели путешествия…

Стоя на крутой вершине, она застыла, не зная, как ей поступить: вернуться в Брайдхолл и устроить там настоящую войну этому «Холодному лису», или в Париж, где стреляют и каждое утро новое правительство, а ее повесят на первом же столбе… или отдать свои документы королеве Виктории и стать той, кем родилась? Выбор был непрост. Легче всего было остаться в монастыре.

Под ее ногами шурша осыпался берег Сены. Холодный, но очень светлый мартовский вечер укрывал долину туманом, приглушая все звуки и скрывая все резкие черты. Сначала мелкие, затем и крупные ветки тиса таяли в мутных облаках, осевших на землю, уравнивая водную гладь с земной. Небо над ними, напротив, было прозрачным и гасло медленно. Вдали, у другого берега, зажигал огни корабль, отправляясь в сторону Гавра. Если бы она могла вот так же сесть на корабль и уплыть далеко-далеко, где нет ничего, кроме неба и волн… Жюли сдернула с себя апостольник и шагнула ближе к краю. Она ничего не чувствовала. Ужас случившегося в палате Генри создавал размытую картину. Из всего увиденного ей почему-то больше всего врезалась в память яркая свеча, в тени которой в ночи одинаково четко она видела месяц назад черты Генри, пока он был без сознания, а она исповедалась ему за все эти страшные полгода на войне, а сегодня, так же ясно – лицо женщины в его постели. Женщины, не пожалевшей денег, чтобы ее убили разбойники на корабле… Она стояла на высоком берегу, окутанная серебристым туманом. Скорбно опустив плечи, у черты, за которой шел обрыв и водная гладь самой большой реки Франции. Можно было никуда не возвращаться, а просто шагнуть вперед. Как назло, и Сена, и вечерний туман на ней, и прозрачное мартовское небо вместе создавали картину прекраснейшего из миров… злого, холодного мира в котором есть ее Генри и эта…

Маленькой, хрупкой, очерченной последним золотом заката и такой беззащитной увидел ее Генри издалека. Его суровое сердце, зашитое доктором Бернаром и бьющееся сейчас сильнее обычного благодаря ей, сжалось. С момента их первой встречи Генри не переносил ее слез. Что-то невообразимое делалось с ним, когда он видел хотя бы тень огорчения на ее лице. В такие моменты он был готов сделать все, что угодно, отдать все, что имеет, добыть все, чего не имеет, лишь бы она была рада. Будто это из его души лилось отчаянье, а из его глаз – слезы. Спрыгнув с коня, он осторожно подошел к ней со спины и положил руку на плечо, крепко сжимая его, чтобы она не дернулась вперед, не упала в Сену:

– Вы задумали провести меня?

– Провести? – такой наглости от коварного изменщика Жюли не ожидала. Ее отец год назад уже задавал ей этот вопрос. Она помнила ужас и унижение, которые вынуждена была испытать из-за неудачного побега на свободу из монастыря, в который теперь уже готова была вернуться и остаться там навсегда. Она резко развернулась к нему и, вдруг вытянувшись в полный рост, тонкая, гибкая как лоза, звонко отхлестала его по щекам…

От неожиданности, Генри забыл, что он собирался делать дальше. Его милая Дженет не умирала в печали, не собиралась утопиться от несчастной любви к нему. Она была резва и здорова (хвала небесам!), но в одночасье превратилась в фурию, с которой совершенно непонятно как справиться. Впрочем, безотказно выручал его в неловкие моменты замешательства с нею только один человек, и это был Шекспир, которого Генри свободно цитировал. На всякий случай он быстро взял ее за обе руки, чтобы ей не вздумалось продолжить эту экзекуцию, и радуясь найденному решению, произнес:

– Сердись – не страшно. Мне с тобой приятно7, – от его дерзости Жюли рывком освободила правую руку и ударила его по щеке еще раз, но он не увернулся. Не сдаваясь, стоя как скала, Генри продолжил декламировать гнусный монолог Петруччо, с победной улыбкой принимая ее пощечины:

– Мне говорили – ты строптива, зла, но вижу я – все эти слухи ложны, – Жюли звонко ударила его всей ладонью по другой щеке, ей хотелось, чтобы он замолчал, но Генри будто ничего не чувствовал:

– Ты ласкова, приветлива на редкость, Тиха, но сладостна, как цвет весенний, – Жюли позволила себе еще один удар, силы почти покинули ее. Ее, но не Генри, он продолжал:

– Не хмуришься, не смотришь исподлобья, и губы не кусаешь, словно злючка, – и тут он поцеловал ее. Неожиданно для себя и для нее. Генри понял правильную тактику и воспользовался преимуществом внезапности, после чего спокойно, понизив голос продолжил, – Перечить в разговоре ты не любишь, и с кротостью встречаешь женихов Любезной речью, мягким обхожденьем.

Все это время возмущенная Жюли пыталась вывернуться из стальных объятий, образованных его руками. Вспомнить хоть что-то из «Укрощения строптивой» любимого ею Шекспира, чтобы ответить ему не менее колко и ядовито, Жюли никак не могла и от этого огорчалась еще сильнее, а пощечины, которыми она наградила его, на него совершенно не действовали. Пока она собиралась с мыслями, чем ответить коварному изменщику на такую дерзость, потрясенная тем, как низко пала сама: до рукоприкладства, Генри спокойно отпустил ее на свободу и сказал:

– Увидев, что вы пытались броситься в реку, я хотел последовать за Вами, чтобы Вы знали, что я с Вами и на этом свете, и на том. Но вижу, что Вы не просите у меня объяснений и прыгать с обрыва не собираетесь, поэтому, как Ваш жених и опекун, я требую, чтобы Вы немедленно вернулись в монастырь, собрали свои вещи и были готовы отправиться домой, в Англию, в Брайдхолл…

После этого он спокойно развернулся и сделал несколько шагов в направлении монастыря. Жюли в гневе отвернулась к реке и сложила руки как Наполеон. Никуда она не собирается идти. Через плечо она громко поинтересовалась:

– Интересно, как Вы собирались вывезти из Франции свою подопечную без документов?

Генри остановился в нескольких шагах от нее, сложил руки на груди как она, и, не поворачиваясь, ответил ей через плечо:

– Ваши документы готовы и лежат под Вашей подушкой. Я их нашел. Так мило, что Вы успели их восстановить.

– Все?

– Что значит – все?

– Все документы?

– Что Вы имеете в виду? – Генри с любопытством развернулся к Жюли, явно заинтригованный тем, что еще придумает его маленький Наполеон, чтобы победить в этом споре? Ее напряженная спина, слегка подсвеченная закатными бликами Сены, не могла дать всей картины ее чувств: он видел в ней проявления ревности, оскорбленной чести и гнет… Боль и гнет от чего-то большего, свершившегося и ужасного – вот то, что не вписывалось в ее поведение. Его милая Дженет позволила себе драку. Его милая Дженет была другая. Что он проглядел?

Генри сделал несколько шагов назад, к ней ближе, когда Жюли вытащила из кармана письмо отца и через спину, не глядя на своего жениха, рывком протянула ему бумаги, сложенные в несколько раз. Они дрожали в ее руке. Взяв эти помятые листы и развернув их, Генри молча читал, медленно каменея от смысла, как написанного графом де Леви, так и подтвержденного в листах из муниципалитета, от нотариуса и страницах, вырванных из церковной книги Севильского собора: на одном была запись о том, что графиня Евгения де Монтихо, еще не ставшая королевой Франции, и граф Антуан-Батист де Леви были обвенчаны 01 января 1850г, на другом – что у четы де Леви 12 октября 1850г родилась Жанна-Гиацинта де Леви, наследница титула де Монтихо. На третьем листе с пометкой «секретно» было указано, что «… брак между де Леви и де Монтихо был расторгнут Папой Франциском в интересах Церкви и Франции для того, чтобы Евгения де Монтихо передала титул Наполеону III Бонапарту. Брак с графом де Леви навсегда предан забвению. Дитя, рожденное в этом законном браке, становилось наследницей короны и королевского титула для своих детей мужского пола. Надлежало поместить принцессу Жанну-Гиацинту де Леви де Монтихо в старейшем монастыре-пансионе Пришествия Господня в Андалузии…»

«Вот что было скрыто в ней», – Генри не шевелясь, словно оглушенный, стоял перед будущей королевой Франции и смотрел на нее. Будто впервые он увидел свою милую Дженет, вдруг ставшую такой недосягаемой, что, даже победив смерть, он столкнулся с рубежом, который уже не мог перейти. Отправляясь за нею во Францию, он мог предположить все, что угодно, но только не то, что она – принцесса крови… Никакие слова не объяснили бы, что чувствовал каждый из них двоих, не помогли бы справиться с нахлынувшей бедой. Он рассматривал ее, застывшую от случившегося так же, как и он, и думал: «Вот почему меня так тянуло к ней. Ни одна светская львица, ни одна титулованная баронесса или даже княжна никогда не сравнились бы с этой маленькой французской кузиной, управляющей всем вокруг и ничем – в своей собственной жизни… Я всегда знал, что она может командовать армией, повелевать континентами. Поэтому так легко она завладела мной… Один взгляд ее – и я брошусь в Сену. Одно слово ее – и я свергну любую корону. Лишь безмолвие ее лишает меня разума, а немилость – жизни…».

И впервые сэр Генри Гаррингтон, граф Олтон не знал, что ему делать теперь.

Никто не знал, что нужно сделать, чтобы были вместе простой английский джентри, получивший скромный графский титул от матери, и принцесса крови.

Потому, что еще никогда и никому это не удавалось…

Жюли развернулась и холодно и громко бросила ему:

– Вы знали это, мистер Гаррингтон? Или в этой истории Вы выступаете как Холодный лис?

Он отшатнулся от ее вопроса, как от ожога: он не знал. И она поняла это. Но вопрос был задан, и Генри пришлось ответить на него, как бы ни было ему трудно сейчас произносить слова. Его милая Дженет вела себя как чужая, голос ее был резким, она даже не смотрела на него. Он с трудом заставил себя говорить:

– Когда Вы приехали в Брайдхолл, моей задачей была только безопасность племянницы моего отчима. Ваша безопасность, Ваше Высочество, о которой меня попросил Ваш отец. Я легко мог бы справиться с этой задачей. Но… не с Вами. Вас мне было не победить. Вероятно, это голос крови так недвусмысленно влияет на людей, Вас окружающих. Любой становится Вашим невольным рабом и готов отдать за Вас жизнь. Я – не исключение, – он опустил голову и продолжил, – Я согласился выполнить подобную просьбу второй раз в жизни: я стал «Холодным Лисом», неосторожно согласившись помочь Ее Величеству в спасении Агнес. Никто не знал истинной причины такого интереса Короны к дочери обычных американских золотодобытчиков, выходцев из Британии. Мне сказали, что все это – только деньги Агнес, которые…

– «Агнес»? Что на самом деле связывает вас с Агнес? Что она тут делает? Как она сюда попала? Как вообще граф Олтон мог стать Холодным Лисом? Откуда и как давно Вы знаете Ангелочка?

Она расстреливала его вопросами, а он стоял, пораженный всем, что случилось с ними в этот вечер и не знал, на какой ответить первым. Одновременно с этим замешательством его мозг уже обдумывал возможные пути преодоления возникших препятствий. Страх потерять ее, женщину, ради которой он прошел две войны и смерть, обрушился на него с этим известием, но начал отступать. Быстрый и решительный, Генри знал, как ценны в такие моменты время, верное направление и союзники. Но между ним и его любимой легла пропасть, которая ширилась с каждой минутой, и будь ее причиною лишь внезапно открывшееся происхождение его милой Дженет, это было бы не так сложно, как то, что преодолевать этот барьер она может не захотеть из-за ревности. А без желания и веры вдвоем над пропастью не пройти…

Генри поклялся, что не знает, как Хейли попала в монастырь. Его милой Дженет придется верить ему на слово, что в его сердце и мыслях лишь она одна и никого более. Когда они вернутся, он за шиворот притащит Агнес и заставит признаться, что вся их связь – плод больного воображения безумной девушки, когда-то давно спасенной им. Его использовали вслепую тогда: по личной просьбе королевы Виктории на одну поездку в Америку он стал «Холодным Лисом». Из-за агента прусской разведки «Ангелочка» он потерял лучшего друга, сэра Мейсона Кавендиша в Английском канале. Ценой жизни Кавендиша он доставил в Британию леди Хейли. Теперь ему понятно все и наконец-то он знает, почему кандидатура графини де Леви в его жены так подходила его тетушке, леди Гаррингтон. Его невеста была встречена ею с королевскими почестями: каким-то образом раньше всех тетушке, бывшей фрейлине Ее Величества, стало известно, что дочерью королевы Евгении является не бедняжка Агнес, которая продемонстрировала свое безумие сразу же по приезду, а его милая Дженет, которая по праву может занять трон в отсутствие других наследников. Храня этот секрет от Ее Величества, тетушка взялась устраивать их союз в своих интересах: родство с королевской кровью, давало хорошие перспективы для семьи в будущем. Королеве Виктории последняя принцесса Франции была нужна, чтобы восстановить монархию и через нее управлять раздробленной после войны страной вечных противников. Ведь ее протеже, Императрица Евгения, не справилась с Наполеоном III, а их сын – подросток, сошедший с ума после Седана… Но правда о существовании дочери императрицы Евгении все-таки дошла и до королевы Англии. Генри с болью завершил свой рассказ, горько и необдуманно обронив:

– Королева Виктория знала, кто такая графиня де Леви, когда пообещала исполнить мою просьбу перед отправкой в Иностранный легион…

– Что же Вы попросили, мистер Гаррингтон? – неожиданно тихо спросила Жюли, специально выделив его нелюбимое имя. Ход истории, частью которой она была, не ведая об этом до сего дня, был понятен и страшен одновременно. Она перестала дышать, внимательно, во все глаза вглядываясь в Генри. Ее Генри. Жадно внимая каждому движению уголков его глаз, губ: тот ли это добрый и ласковый кузен, каким узнала она его в Брайдхолле, или перед нею холодный, расчетливый «Холодный Лис», такой же бесчувственный и беспринципный, как Луи Сен Паль? Жюли хотела знать, что может попросить подданный у королевы, которая ему обязана? Ведь желание человека и есть его цена. Что захотел ее Генри? Чего он стоит?

Генри неожиданно смущенно улыбнулся, но тут же справился с собою и ответил:

– Вас… королева должна была подтвердить, что на самом деле Вы живы, были спрятаны от врагов в Осборн-хаусе под покровительством Ее Величества, Ваше Высочество. – Генри вернул ей укол, назвав новым титулом, от которого она морщилась как от зубной боли. Он смотрел на нее прямо, не меняясь в лице, мягко и ласково, как всегда. – Королева Виктория легко могла спрятать невесту Гаррингтона, не афишируя ее спасение из-за ужасного покушения на ее отца… Я знал, что найду Вас. А пока я искал Вас, служа в Легионе под чужим именем, нужна была эта легенда для Вашего возвращения в ту жизнь, которой Вы достойны и из которой Вас похитили: положение в обществе, репутация, статус… Я знал, что верну Вас!

– Невесту Гаррингтона, которой пять минут назад была эта Хейли!

И тут Генри вспылил, возмущенный ее нежеланием услышать его:

– Она никогда не была ею! Если Вам недостаточно моего слова, я больше не скажу ни одного! Меня использовали вслепую – они знали, что я Вас найду потому, что только влюбленный безумец способен достать человека с того света невредимым…

Жюли бросила на него красноречивый взгляд, в котором гнева было уже меньше. Она любила его. Теперь это чувство приносило такую боль, с которой ей было не под силу справиться: ведь понимала она и то, что никто и никогда уже не даст ей выйти замуж за графа Олтона. Нельзя будет просто так вернуться в Брайдхолл и жить долго и счастливо. Никакие деньги на свете не сделают обычного графа наследным принцем. Теперь она – принцесса де Монтихо, разменная монета королевских игр. Ставки в играх поднялись до судеб государств…

Генри стоял перед нею, старательно храня невозмутимость. Этот судьбоносный поворот с его милой Дженет, снова сделавший ее недосягаемой для него, выбил его из колеи. Она как прежде далека, недоступна и ее чувства ему не ведомы. Совсем как в тот день, в Брайдхолле, когда он ее впервые поцеловал. Он любил ее. Обретая самообладание заново, Генри, затаив дыхание, поинтересовался у той, кого только что отвоевал у самой смерти, но пока не мог спасти от предназначенной участи:

– Понимаете ли Вы теперь свое положение, Ваше Высочество? Что Вы намерены делать, зная, кто Вы? Какой выберете путь?

Жюли пришлось принимать решение, к которому она не была готова. Она вообще не была готова, о, Боже! Она была просто в панике, но все же старательно холодно произнесла: