Тихий час

Глава 1: Открытка с трещиной

Слипи-Холлоу встретило их солнцем, таким ярким и настойчивым, что оно казалось дешёвым спецэффектом.

– Гляди, Лу, – сказал Марк Фэйвелл, щурясь от непривычного блеска, – точь-в-точь как на открытках.

– На открытках не пахнет навозом, – буркнула с заднего сиденья Люси, уткнувшись носом в стекло. Ей было семь, и она обладала безжалостной проницательностью разведённого ребёнка. Марк фыркнул. Она была права. Воздух, струившийся в приоткрытое окно старого “Вольво”, был густым коктейлем из ароматов свежескошенной травы, цветущей сирени и едкой, но почему-то приятной сельской вонючки. Городок раскинулся перед ними, как трёхмерная карта, выточенная из мыла: белые домики с зелёными лужайками, почтовые ящики в виде миниатюрных амбаров, безупречные подъездные пути. Ни единой сорванной ветром ветки, ни одного окурка на асфальте. Слишком чисто. Слишком тихо. Словно гигантский купол накрыл это место, защищая от хаоса большого мира. От того хаоса, от которого Марк и пытался сбежать. В зеркале заднего вида он поймал взгляд дочери. Большие карие глаза, доставшиеся от матери, смотрели на него с немым вопросом, который он слышал без слов: “И мы теперь будем жить здесь? В этой открытке?”

– Школа должна быть вот за этим поворотом, – сказал Марк, больше для того, чтобы разрядить тишину. Книга, над которой он бился последние два года, лежала в багажнике в картонной коробке. Рукопись, состоящая из трёх глав и горы пустых обещаний, давила на него, как гиря. Новая жизнь. Нужно было начать всё с чистого листа. Именно так он и продал эту идею Люси и её матери. “Тихий городок, лучшая школа в штате, свежий воздух. Я смогу, наконец, дописать книгу”. Звучало убедительно. Почти как правда.

Школа "Сонная Лощина" оказалась таким же идиллическим зданием из красного кирпича, с колоннами у входа и флагом США, лениво полощущимся на ветру. Дети на площадке кричали и бегали, но их крики были какими-то приглушёнными, словно кто-то убавил громкость реальности. Он проводил Люси до входа, где их встретила миссис Кармайкл, учительница начальных классов. Она была воплощением доброты: тёплые глаза, мягкие седые волосы и платье в цветочек, пахнущее яблочным пирогом.

– Добро пожаловать, Люси! Мы так рады тебя видеть! – её голос был похож на тёплое молоко с мёдом. Люси робко улыбнулась, прижав к груди новый ранец.

Пока миссис Кармайкл рассказывала о расписании и кружках, Марк почувствовал себя старым и потрёпанным на фоне этой сияющей новизны. Его машина была самой грязной на парковке.

– …и, конечно, вы уже слышали о нашем “Тихом часе”? – голос миссис Кармайкл вывел его из задумчивости.

Марк моргнул.

– Тихом часе?

– Ах, значит, ещё нет! – она засмеялась, и звук был похож на звон хрустальных колокольчиков.

– Не волнуйтесь, всё очень просто. Ровно в три часа дня по всему городу раздаётся специальный сигнал. Очень тихий, мелодичный такой звонок. Чтобы родители могли… ну, вы знаете, подготовиться.

– Подготовиться к чему? – спросил Марк, чувствуя лёгкое недоумение.

Миссис Кармайкл сделала лёгкий, разглаживающий жест рукой, словно смахивая невидимую пылинку с идеального воздуха.

– О, к концу учебного дня. Кто-то заканчивает работу, кто-то занимается домашними делами. Это просто наш маленький ритуал. Очень удобно. Вы быстро привыкнете.

В её глазах на секунду мелькнуло что-то ускользающее, быстренькое, как ящерица. Предостережение? Или ему просто мерещилось? Писательское воображение, испорченное годами выдумывания подвохов.

– Понятно – кивнул Марк, хотя ничего не было понятно.

– Не беспокойтесь о Люси, мистер Фэйвелл. С ней всё будет в полном порядке. Всегда в порядке, – она ещё раз улыбнулась, взяла Люси за руку и повела её в здание. Люси обернулась на прощание, и её взгляд был полон того же немого вопроса.

Марк вернулся в машину. Солнце припекало лобовое стекло. Он посмотрел на школу, на безупречные газоны, на городок, спавший под одеялом из сирени и навоза. “Подготовиться”. Странное слово. Обычно готовятся к чему-то конкретному: к шторму, к приходу гостей, к войне.

Он завёл двигатель, и старый “Вольво” кашлянул выхлопом, нарушая идеальную тишину. Прежде чем тронуться с места, Марк бросил последний взгляд на парковку. И заметил кое-что. Все машины, даже новенькие внедорожники, были припаркованы строго в пределах разметки. Идеально ровно. Без единого миллиметра перекоса. Словно их расставила невидимая рука педантичного гиганта. Он с силой потёр виски. Воображение. Просто воображение и усталость с дороги. Новая жизнь. Чистый лист. Но когда он выезжал на пустынную главную улицу, у него возникло стойкое ощущение, что он не начинает новую главу, а вписывает себя и дочь в старую, давно написанную кем-то другим книгу. И перелистнуть страницу назад уже не получится.

Глава 2: Первый Звонок

День тянулся, как раскалённая смола. Марк сидел в гостиной своего нового, пахнущего свежей краской дома и пялился в пустой экран ноутбука. Курсор мигал с назойливой регулярностью метронома, отсчитывая секунды его творческого банкротства. Мысли путались, уворачивались от единственно важной – о том, что произошло бы, если бы он не забрал Люси из той проклятой школы в Бостоне, если бы он был более внимательным, если бы, если бы, если бы… Этот мысленный шквал был привычнее и почти утешительнее, чем тишина нового места.

Без четверти три он завёл "Вольво" и поехал за дочерью. Солнце стояло в зените, отбрасывая короткие, упитанные тени. Слипи-Холлоу всё так же благоухал и сиял, но теперь Марку почудилось в этой идиллии что-то натянутое, как неестественная улыбка человека, терпящего зубную боль.

Он припарковался у школы за пять минут до окончания занятий. Дети уже начали высыпать на площадку, их визг и смех наполняли воздух привычным хаотичным гомоном. Люси вышла одной из последних, неся в руках поделку – глиняную кружку, разукрашенную в горошек, с прилепленной пластиковой божьей коровкой. Она улыбнулась, увидев его, и это растопило лёд в его груди. Всё будет хорошо. Просто нужно время.

– Пап, смотри! – крикнула она, направляясь к нему, показывая свою кружку.

И тут время начало искажаться.

Было 14:58. Игра на площадке стала замедляться. Догонялки потеряли азарт, мяч полетел по дуге, показавшейся Марку неестественно плавной, и упал на асфальт, подпрыгнув всего один раз, с глухим, ленивым стуком. Смех стих, не оборвавшись, а словно выдохшись. Дети замирали на месте, как заводные игрушки, у которых кончилась пружина. Один за другим. Не падая, не теряя равновесия. Просто останавливаясь.

– Лу? – окликнул он её, и его собственный голос показался ему чужим и громким в наступающей тишине.

Люси была в десяти шагах от него. Она обернулась на его зов, её улыбка медленно таяла, уступая место лёгкому недоумению. Она сделала ещё шаг.

И тут прозвенел звонок.

Это был не резкий школьный звон, а нечто совершенно иное: тонкий, мелодичный, металлический звук, похожий на удар хрустального стакана по стеклу. Он вибрировал в костях, а не в ушах, и, казалось, шёл не из динамиков на столбах, а со всего неба сразу, заполняя собой каждый сантиметр пространства. Звук длился не больше секунды. Когда он смолк, наступила тишина. Но не просто отсутствие шума. Это была полная, абсолютная, физически ощутимая тишина. Исчезло жужжание насекомых, пение птиц, даже шелест листьев на ветру. Воздух стал густым и мёртвым, как в склепе.

Люси замерла на полпути. Её правая нога была приподнята для следующего шага, рука с кружкой вытянута вперёд. Выражение лица – пустое, бессмысленное. Совершенно пустое. Как у куклы.

– Люси!

Марк рванулся вперёд, сердце бешено заколотилось в груди. Он схватил её за плечи, потряс.

– Лу, что с тобой? Детка, слышишь меня?

Тело дочери было податливым, но совершенно инертным. Он заглянул ей в глаза – зрачки были расширены и не реагировали на свет. Он не чувствовал её дыхания. Паника, холодная и липкая, поднялась по его горлу.

– Дыши! Дыши, черт возьми!

В своей панике он задел её руку. Глиняная кружка выскользнула из расслабленных пальцев, полетела вниз и… не разбилась. Она с глухим, тупым стуком ударилась о асфальт, покатилась и застыла на боку. Божья коровка смотрела в белесое небо.

Марк обвёл взглядом площадку. Его кровь застыла в жилах. Всё замерло. Десятки детей застыли в самых невероятных позах: один застыл, подняв ногу, чтобы перешагнуть через скамейку, другой – с открытым ртом в середине крика, третья – с протянутой рукой, чтобы поймать падающую резиночку для волос. Они были похожи на экспонаты в музее восковых фигур, застигнутые катастрофой.

И сквозь этот лес неподвижных тел к нему шла миссис Кармайкл. Она двигалась спокойно, её туфли мягко шуршали по асфальту, и этот звук был таким громким в звенящей тишине, что резал слух. На её лице была не тревога, не шок, а лишь глубокая, бездонная усталость.

– Мистер Фэйвелл, – её голос был тихим, но идеально чётким в мёртвом воздухе. – Пожалуйста, не волнуйтесь.

– Не волнуйтесь? – прохрипел Марк, не отпуская плеч дочери. Его пальцы впились в ткань её платья. – Что, чёрт возьми, происходит? Она не дышит! Она… она как кукла!

– Она дышит. Просто очень-очень медленно. Сердце бьётся. Всё функционирует. – Миссис Кармайкл подошла ближе и посмотрела на Люси с тем же странным, отстранённым выражением, с каким садовник смотрит на цветок. – Первое время все так реагируют. Это шок.

– Шок? Это же коллапс! Массовый психоз! Надо вызывать скорую!

Она медленно покачала головой, и в её глазах Марк увидел нечто, заставившее его содрогнуться – не сочувствие, а скорее жалость. Жалость к нему, неразумному, нарушающему незыблемый порядок вещей.

– Скорая не поможет. Никто не поможет. Это просто наш “Тихий час”. Так было всегда. Так будет всегда.

– Но… что это?

– Час покоя, – просто сказала она. – Для них. И для нас. Она очнётся ровно в четыре. Как по часам. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Вы не можете её разбудить. Лучше просто… подождать.

Она посмотрела на часы-кулон на своей груди.

– Сейчас без пятнадцати четыре. Совсем скоро.

Марк отшатнулся от неё. Он посмотрел на лицо дочери, на это красивое, безжизненное личико. На кружку с божьей коровкой, лежащую на асфальте. На застывших в движении детей. На учительницу, стоявшую с видом человека, ожидающего автобус. И он понял, что миссис Кармайкл не пыталась его успокоить. Она просто констатировала факт. Жуткий, необъяснимый, но неоспоримый факт жизни в Слипи-Холлоу.

Он медленно опустился на корточки перед Люси, глядя в её остекленевшие глаза. Тишина давила на уши, становясь почти невыносимой. Он почувствовал, как по его спине пробежали ледяные мурашки. Это был не конец света. Это было нечто гораздо, гораздо хуже. Это была рутина.

Глава 3: Ненаписанная книга

Тишина последовала за ними домой. Она висела в салоне “Вольво”, пока Марк вёз Люси – всё ещё вялую, аморфную, как будто её вынули из морозильника и оставили оттаивать при комнатной температуре. Она молча смотрела в окно, и Марк ловил себя на том, что постоянно косится на неё, проверяя, дышит ли она, не застыла ли снова её грудь в этом леденящем душу неподвижном состоянии.

Дом встретил их пустотой, пахнущей краской и старыми половицами. Марк усадил Люси на диван, накрыл её пледом, хотя в доме было душно.

– Лу, как ты себя чувствуешь? Ты помнишь, что произошло?

Она медленно перевела на него взгляд. В её глазах не было паники, лишь глубокая, непроглядная усталость.

– Я устала, пап. И у меня кружится голова.

– Но что ты помнишь? На площадке? Звонок?

Она нахмурилась, пытаясь поймать ускользающее воспоминание.

– Мы вышли на улицу. Было солнце. А потом… как будто щёлкнули выключателем. Темно. И тихо.

Больше ничего. Провал. Чёрная дыра длиной в час, выдолбленная в её сознании.

Оставив дочь подремать, Марк подошёл к окну. Улица была пустынна. Идеально пустынна. Ни машин, ни пешеходов, ни соседей, поливающих газоны. Слипи-Холлоу вымер. Он представил себе десятки, сотни таких же застывших детей в своих идеальных гнёздах, и десятки взрослых, которые, как и он, пялились в окна или, что было страшнее, не пялились, а занимались своими делами, пользуясь этим подаренным часом тишины. Мысль о том, что это происходило каждый божий день, что это было нормой, была отвратительна и невероятна.

Он подошёл к ноутбуку. Экран по-прежнему был пуст. Белый лист вордовского документа казался ему теперь не вызовом, а насмешкой. Какие могут быть выдуманные истории, когда реальность сама плетёт такие сюжеты, от которых кровь стынет в жилах? Он попытался написать хоть что-то – описание города, диалог, – но пальцы не слушались. В голове стучала только одна фраза: “Она не дышала. Она не дышала”.

Ему нужно было поговорить с кем-то. С кем-то нормальным, с кем-то извне. Он схватил телефон, с трудом найдя в памяти номер бывшей жены. Палец дрожал, когда он нажимал кнопку вызова.

Трубку взяли на четвёртый гудок.

– Марк? – голос Сьюзен был ровным, деловым. Он представил её в своём офисе в Бостоне, с видом на залив, отгороженную от мира стеклом и успехом.

– Сью. Тут произошло нечто… необъяснимое.

На том конце провода повисла тишина, густая и тяжёлая, как смог над вечерним Бостоном. Сьюзен стояла у панорамного окна своего офиса на двадцать восьмом этаже. Внизу раскинулся город – не пасторальная открытка, как Слипи-Холлоу, а живой, дышащий организм из стали, стекла и миллионов огней. Мир, который она понимала и которым умела управлять. И теперь голос её бывшего мужа врывался в этот отлаженный мир, как треснувшая нота в слаженной симфонии.

– Опять? – её голос прозвучал ровно, но в нём была стальная нить усталости, которую Марк знал слишком хорошо. Это была усталость не от пятиминутного совещания, а от многолетней войны с его демонами. – Марк, мне на совещание через пять минут. Говори быстро. Только факты.

И он выпалил. Сбивчиво, задыхаясь, срываясь на фальцет. Он говорил о леденящем душу звонке, о детях, застывающих, как мухи в янтаре, о пустых, остекленевших глазах Люси, о кружке, которая упала и не разбилась, с тупым, безжизненным стуком. Он звучал не как испуганный отец, а как единственный выживший после кораблекрушения, которого никто не хочет слушать.

Сьюзен слушала, сжимая в руке не телефон, а якорь своей реальности. Её взгляд упал на экран ноутбука, где был открыт отчёт из школы Слипи-Холлоу. Идеальные оценки Люси. Хвалебный отзыв миссис Кармайкл: “Люси демонстрирует выдающуюся усидчивость и концентрацию”. Это были факты. Цифры. Результаты. А то, что описывал Марк, было порождением его же собственного, вечно воспалённого воображения, той самой творческой жилки, что так и не смогла написать книгу, зато всегда была готова сочинить катастрофу.

– Марк, – наконец сказала она, и её голос приобрёл острый, хирургический тон, которым она рассекала на совещаниях невыгодные контракты. – Я же говорила тебе. Там странный городок. Все эти разговоры про “особую атмосферу”. Но рейтинг школы – лучший в штате. Результаты – выше всяких похвал. Ты сам это проверял.

– При чём тут рейтинг?! – его голос сорвался на крик, и она на мгновение представила его – взлохмаченного, с безумными глазами, в полупустом доме, пахнущем чужими жизнями. – Я говорю о том, что наша дочь впадает в кататонический ступор каждый день! Она не дышит, Сью! Это ненормально!

В её горле подступил комок. Не от страха за Люси – от страха перед тем, что он мог оказаться прав. Потому что если он прав, то она, Сьюзен Фэйвелл, блестящий стратег, мастер по управлению рисками, совершила непростительную, чудовищную ошибку. Она отдала своего ребёнка в руки безумия, предпочтя его хаосу – хаос упорядоченный, рейтинговый, но от этого не менее жуткий.

– А что нормально? – её голос прозвучал резко, с той же свинцовой жестокостью, с какой она когда-то подписывала бумаги о разводе. – Нормально – это когда её чуть не сбила машина, выезжая с той самой «нормальной» парковки в Бостоне? Нормально – это твои панические атаки и пустые бутылки в мусорном ведре? Может, этому “Часу” есть медицинское объяснение. Массовая медитация, я знаю, сейчас это в моде в таких… элитных местах.

Она произносила это, глядя на своё отражение в тёмном стекле окна – отражение успешной, собранной женщины, за которой стоял выстроенный ею самой мир. И этот мир рухнул бы в одночасье, если бы она допустила, что тени могут быть реальными. Он что-то кричал в ответ, но она уже почти не слышала. Она видела, как по стеклу за окном потекли первые капли вечернего дождя. Они стекали по гладкой поверхности, искажая огни города. Ей вдруг показалось, что это не дождь, а слёзы. Слёзы Люси, которую она не могла услышать за километры, отделявшие её от этого проклятого городка.

– Марк, возьми себя в руки. Для Люси. Просто… прими это как данность, – сказала она, и это была не просьба, а приказ. Приказ самой себе. Потому что альтернатива – признать свою вину – была страшнее любого “Тихого часа”.

Она положила трубку, не дождавшись ответа. Офис погрузился в тишину, нарушаемую лишь тихим гулом кондиционера. Она подошла к столу и закрыла ноутбук, скрыв улыбающееся лицо дочери с отчёта. Ей нужно было идти на совещание. Нужно было улыбаться, говорить уверенным голосом, принимать решения. Она должна была делать то, что умела лучше всего – жить в мире, где кошмары не настоящие. Потому что если они настоящие, то её собственная жизнь оказывалась самой большой ложью из всех.

…К четырём часам Люси заметно ожила. К ней вернулся румянец, взгляд стал осмысленным. Она потянулась и зевнула, как будто проснулась от долгого сна.

– Пап, а что на ужин? Я проголодалась.

Он смотрел на неё, ища в её глазах хоть намёк на пережитый ужас. Не было ничего. Только детская непосредственность.

– Спагетти, – автоматически ответил он. – Лу… а сны тебе снились? Когда ты… заснула днём?

Она задумалась, ковыряя пальцем узор на пледе.

– Наверное. Но я почти не помню. Что-то было… – она нахмурилась, – …скучное.

– Скучное?

– Да. Как серая комната. Большая-большая серая комната. И в ней была… скучная тень. Она просто стояла и смотрела. Как будто ждала чего-то.

“Скучная тень”. Фраза отозвалась в нём леденящим душу эхом. Это не было похоже на яркий детский кошмар. Это было хуже. Это было описание безразличия. Пустоты.

Пока он готовил ужин, Люси включила телевизор. Звук мультфильма, яркий и дурашливый, заполнил дом, но уже не мог прогнать ощущение надвигающейся беды. Марк стоял у плиты и понимал, что его рукопись так и останется ненаписанной. Потому что настоящая история, та, что происходила здесь и сейчас, была страшнее любой выдумки. И он был её единственным свидетелем.

Глава 4: Невысказанное правило

На следующий день Марк проснулся с ощущением, что его череп набили ватой. Ночь была беспокойной, полной обрывков снов, где Люси превращалась в фарфоровую куклу, а он не мог сдвинуться с места, чтобы помочь ей. Солнечный свет, лившийся в окно, казался теперь не таким уж и дружелюбным – он был слишком ярким, слишком настойчивым, словно пытался выжечь из памяти вчерашние события. Он нуждался в подтверждении. В том, что он не сошёл с ума. Ему требовалось услышать от кого-то ещё, от нормального, здравомыслящего взрослого: “Да, чёрт возьми, это ужасно! Что за дьявольщина творится в этом городе?”

Его шанс представился после обеда. Сосед с левой стороны, представительный мужчина лет пятидесяти по имени Джерри, устроился на заднем дворике с барбекю. С ним они успели познакомиться ещё вчера, представившись друг другу. Запах жареного мяса и древесного угля, такой земной и нормальный, поманил Марка, как маяк. Он вышел, делая вид, что просто наслаждается днём.

– Джерри! Отличный денёк для жарки, а? – крикнул Марк, подходя к невысокому забору.

Джерри вздрогнул, словно пойманный на чём-то, но через мгновение его лицо расплылось в широкой, чисто американской улыбке. Слишком широкой.

– Марк! Как раз вовремя. Стейки как раз готовы. Не желаешь кусочек? – Он говорил чуть громче и оживлённее, чем того требовала ситуация.

– Спасибо, я уже поел. – Марк облокотился на забор, стараясь казаться расслабленным. – Слушай, Джерри, я вчера в школе кое-что видел… довольно странное.

Улыбка на лице Джерри не исчезла, но застыла, как маска. Его глаза, всего секунду назад искрящиеся дружелюбием, стали осторожными, как у оленя, учуявшего охотника.

– В школе? – переспросил он, медленно переворачивая стейк. – Что же? Наш Билли что-то натворил?

– Нет, нет. Речь не о детях… точнее, не совсем о них. Этот… “Тихий час”.

Марк выпалил эти слова, ожидая реакции. Он её получил.

Джерри замер на полпути. Его рука с щипцами застыла в воздухе. Длилось это всего мгновение, но Марк уловил это. Затем сосед с неестественной небрежностью бросил стейк на решётку и повернулся, уже с новой, извиняющейся улыбкой.

– Ах, да, “Тихий час”! – Он засмеялся, и смех прозвучал фальшиво, как треснувший колокольчик. – Забыл тебя предупредить. Новенькие всегда пугаются. Ничего страшного, правда. Абсолютно нормальная вещь.

– Нормальная? – не удержался Марк. – Джерри, они замирают! Как статуи! Не дышат!

Лицо Джерри стало гладким, непроницаемым. Он сделал глоток из банки с пивом.

– Врачи говорят, что это такой защитный механизм. Перегрузка нервной системы от учёбы. Телу нужен отдых. Очень полезно, знаешь ли. – Он говорил заученными, обкатанными фразами, словно цитировал памятку. – И нам, родителям, только на руку. Час тишины в наше время – на вес золота. Успеваю и барбекю сделать, и с машиной повозиться. Жена в восторге.

Он снова повернулся к мангалу, демонстративно заканчивая разговор. Его спина говорила красноречивее любых слов: “Тема закрыта”.

– Но… – начал Марк.

– Эй, а ты не пробовал стейки от мясной лавки на Мейн-стрит? – перебил его Джерри с притворным оживлением. – Просто пальчики оближешь! Настоятельно рекомендую. Лучше, чем в городе.

Марк понял, что продолжать бесполезно. Он простоял ещё минуту, глядя на напряжённую, неподвижную спину соседа, потом тихо побрёл назад в дом, чувствуя себя невидимым и глухим.

Джерри не оборачивался, пока щелчок калитки не подтвердил, что он остался один. Его плечи, бывшие до этого налитыми уверенностью, по-стариковски обвисли. Он швырнул щипцы на раскалённый мангал. От резкого запаха палёного мяса его вдруг затошнило.

“Передышка для нервной системы” – с горькой усмешкой мысленно повторил он эту спасительную, вызубренную мантру. Он опустился на стул, и его взгляд упал на батут, купленный в прошлом месяце для Билли. Мальчик прыгал на нем всего пару раз. После последнего “Часа” он сказал: “Неинтересно, пап. Как будто я прыгаю во сне”.

Джерри закрыл глаза, и перед ним всплыл образ не сегодняшнего, замершего Билли, а того, прежнего – того, что был три года назад, до того, как “Тихий час” стал ежедневным. Тот Билли хохотал до слёз, когда Джерри катал его на закорках по двору. Тот Билли падал, разбивал коленки и, рыдая, бежал к нему, чтобы папа дунул и всё стало не больно. А потом пришёл “Час”. Первые разы Джерри и Сьюзен сидели над окаменевшим сыном, держались за руки и плакали от бессилия. А потом… потом появилось объяснение. Удобное, научно звучащее. И Сьюзен ухватилась за него, как утопающий за соломинку. “Видишь, он же потом в порядке! Совсем не помнит! Это же лучше, чем если бы он помчался на дорогу!”

И однажды, во время очередного “Часа”, Джерри не выдержал. Он вышел в гараж, завёл двигатель своего старого "Мустанга" – той самой машины, на которой он когда-то увозил Сьюзен на свидания. Рёв мотора заглушил звенящую тишину дома. Он сидел там, вдыхая запах бензина и машинного масла, и плакал. А потом с ужасом осознал, что это – самый спокойный час за последние месяцы. Час, когда можно не видеть. Не знать. С тех пор он использовал “Тихий час” по максимуму. Чинил, красил, смотрел спортивные передачи с пивом. Он продал живого, смеющегося сына за этот час искусственного покоя. И самое чудовищное – он успел привыкнуть к этой цене. Успел полюбить тишину больше, чем смех.

Он открыл глаза и посмотрел на дом соседа. “Не лезь, парень, – с отчаянием подумал он. – Не буди это. А то проснётся нечто такое, что мы все вместе не сможем затолкать обратно”. Он резко потушил мангал. Столб пара и гари на мгновение скрыл идеальный фасад его дома. Джерри почувствовал дикое, иррациональное желание, чтобы этот едкий дым навсегда съел краску с всех домов в Слипи-Холлоу, обнажив прогнившую под ней древесину.

…Вечером, оставив Люси смотреть мультфильмы, Марк пошёл в единственный бар в городе. Ему нужен был не столько алкоголь, сколько доказательство, что он не одинок в своих сомнениях.

Бар был полон. Не шумно, но людно. Мужики с натруженными руками, пара-тройка женщин. Воздух был густым от запаха пива, жареной картошки и разговоров. Марк заказал виски и устроился в углу, стараясь быть незаметным.

И тогда он начал слышать обрывки. Фразы, вплетённые в общую канту, как нити другого цвета.

– …а я вчера Час использовал, чтобы к Бекке сходить, – говорил коренастый мужчина у стойки своему приятелю. – Никто не видел. Идеальное алиби, чёрт возьми.

Его друг хрипло рассмеялся: “Говорю же, лучшее время. Жена ни о чём не спросит. Она в это время свою свекровь навещает. Удобно”.

В другом углу женщина средних лет жаловалась подруге: “…а мой вообще в гараже запирается. Говорит, медитирует. А я знаю, что он там свой старый мотоцикл чинит. Но хоть час тишины…”

Марк сидел, застыв со своим виски. Его охватило чувство, более жуткое, чем вчерашний ужас. Это было признание. Негласное, но всеобщее. Все знали. Все. И все пользовались этим. Они превратили чудовищную аномалию в удобный инструмент, в социальный договор. Говорить об этом прямо было дурным тоном, нарушением правил игры. Это было табу, крепче любого закона.

Он допил свой виски и вышел из бара в тёплый вечерний воздух. Улицы были снова полны жизни. Дети катались на велосипедах. Взрослые болтали на крыльцах.

Но теперь Марк видел то, что скрывалось за этой идиллией. Он видел невидимые часы на башне, отмеряющие время до следующего Часа. Он видел лёгкую усталость в глазах взрослых и пустоту – в глазах детей. Он понимал, что самое страшное в Слипи-Холлоу было не то, что происходило в три часа дня. Самое страшное было то, что происходило в четыре. Люди просыпались, отряхивались и делали вид, что всё в порядке.

Когда Марк вышел из бара, шериф Билл Рэнсом наблюдал за ним из-за руля своего внедорожника, припаркованного в тени за углом. Он видел, как Фэйвелл пошатывается, вдыхая вечерний воздух.

– Напуганный, – констатировал про себя Рэнсом. – Ещё не сломленный, но уже на грани.

Он завёл машину и медленно покатил по пустынным улицам к своему дому. Не к тому, современному, с бассейном, где жила его бывшая жена, а к старому бунгало на отшибе, доставшемуся ему от отца. Дому, в котором он вырос.

Войдя внутрь, он щёлкнул выключателем. Свет люстры-паука озарил гостиную, застывшую во времени. Пыльные трофеи за плечами чучела оленя на стене. Фотография на камине: он, молодой и подтянутый, его жена Хлоя, ещё улыбающаяся, и их сын Майкл, лет трёх, с копной светлых волос.

Рэнсом взял рамку в руки. Палец в грубой перчатке медленно провёл по стеклу над лицом мальчика. Майкл был одним из первых. Не из тех, кто привык к “Часу” с детства, а из тех, на ком система обкатывалась. 1994 год. Ему было шесть, когда “Тихий час” из случайных инцидентов превратился в рутину.

Рэнсом помнил тот ужас. Помнил, как его крепкий, живой мальчик замирал на пороге дома, неся из школы не рисунок, а оцепенение. Помнил свои крики, тряску, звонки во все инстанции. А потом – визит старого Ванберга. Не с угрозами, а с… пониманием. С чашкой кофе и рациональными, чудовищными доводами.

– Билл, – говорил Ванберг, глядя на плачущую Хлою, – посмотри на неё. Она на грани. А твой Майкл… он адаптируется. Дети гибкие. А мы, взрослые… нам нужна эта передышка. Чтобы не сойти с ума. Чтобы сохранить семьи.

И он видел, как в глазах Хлои, измученной годами его вечной работы и странными приступами сына, загорается слабая, отчаянная надежда. Час тишины. Час, когда не нужно бояться за ребёнка, потому что он в безопасности. Час, когда можно просто молчать.

Они согласились. Не город – они. Его семья. И “Тихий час” стал нормой. Майкл вырос. Вырос странным, замкнутым, с пустотой в глазах. В восемнадцать он уехал в Портленд и разорвал все контакты. В последнем письме он написал: “Я не могу дышать в этом месте, пап. Воздух здесь лжёт”.

Хлоя ушла через год после отъезда сына. Не выдержала тишины, которая должна была их спасти.

Рэнсом поставил рамку на место. Он остался. Остался хранителем кошмара, который сжёг его собственную семью. Он стал шерифом не чтобы защищать людей, а чтобы защищать систему. Чтобы гарантировать, что никто не нарушит хрупкое, купленное такой страшной ценой спокойствие. Чтобы никто не пришёл и не доказал ему, что вся его жизнь – это сделка с дьяволом, которая не стоила и ломаного гроша.

Глава 5: Доктор Рид

Прошла неделя и мысль о том, чтобы вести Люси к местному педиатру, вселяла в Марка суеверный ужас. Он почти ожидал увидеть в кабинете ещё одного адепта культа “Тихого часа” – улыбчивого и пустого, как миссис Кармайкл или сосед Джерри, который прописал бы ему успокоительное и посоветовал “расслабиться”.

Кабинет доктора Рид располагался в уютном, ничем не примечательном коттедже на окраине Мейн-стрит. Вывеска была скромной: “Элис Рид, педиатрия”. Никаких намёков на эзотерику или сверхъестественное. В зале ожидания стояли стеллажи, забитые не только старыми журналами, но и научными трудами по психологии и неврологии. Сама доктор Рид оказалась женщиной лет сорока, с умными, внимательными глазами за очками в тонкой металлической оправе и строгой коричневой гривой, собранной в небрежный пучок. Её рукопожатие было твёрдым и сухим.

– Мистер Фэйвелл, Люси, проходите, – её голос был ровным, лишённым слащавости, которую Марк уже успел возненавидеть в этом городке.

Пока она осматривала Люси, проверяя рефлексы, заглядывая в горло и уши, Марк молча наблюдал. Доктор Рид была профессиональна, даже немного отстранённа, но в её движениях не было и тени того автоматизма, что отличало других жителей Слипи-Холлоу. Она казалась… присутствующей. Каждое её действие было обдуманным.

– Всё в порядке, Люси, ты совершенно здорова, – заключила она, и Люси улыбнулась, почувствовав себя увереннее. – Можешь подождать в коридоре, там есть книжки с картинками про динозавров.

Когда дверь закрылась за дочерью, в кабинете повисла напряжённая пауза. Доктор Рид устроилась за своим столом, сложив руки перед собой.

– Ну что ж, мистер Фэйвелл. Как ваша дочь перенесла вчерашний “Тихий час”?

Марк почувствовал, как у него перехватило дыхание. Она произнесла это словосочетание без намёка на смущение или ритуальный трепет. Как обычный медицинский термин.

– Вы… вы знаете, – выдавил он.

– Я педиатр в этом городке уже двенадцать лет, – сухо заметила она. – Было бы странно, если бы я не знала.

– И вы считаете это нормальным? – в голосе Марка прозвучал вызов.

Элис Рид внимательно посмотрела на него через очки. В её взгляде не было ни раздражения, ни осуждения. Был чистый, незамутнённый интерес.

– Я считаю это фактом, мистер Фэйвелл. Как ураган или землетрясение. Нечто, что происходит регулярно, вне зависимости от того, считаем мы это нормальным или нет. Вы первый новый человек в городе за последние пять лет, который задаёт не вопрос “как этим пользоваться?”, а вопрос “что это такое?”.

Марк почувствовал, как камень свалился с его души. Он не был сумасшедшим.

– Они не дышат, доктор, – тихо сказал он. – Я проверял. Я не чувствовал дыхания.

– Дыхание есть. Одно-два поверхностных вздоха в минуту. Сердцебиение замедляется до трёх-пяти ударов. Метаболизм падает до уровня, близкого к анабиозу у некоторых видов животных. – Она говорила чётко, как на лекции. – Но самое интересное не это.

Она развернула монитор своего компьютера. На экране были разноцветные графики. Пока изображение загружалось, её взгляд на секунду затуманился, упёршись в мерцающие линии. Эти графики были для неё не просто данными. Они были надгробиями. Надгробиями на могиле её прежней жизни, той, что закончилась двенадцать лет назад не в Слипи-Холлоу, а в Портленде, в палате детской реанимации.

Тогда линии на мониторе тоже были почти плоскими.

Сердце её маленького Дэниела билось с частотой сорок ударов в минуту, и с каждым часом это число становилось всё меньше, как песок, утекающий сквозь пальцы. Энцефалограф вырисовывал не детские дельта-волны сна, а длинные, ухабистые равнины, прерываемые редкими, острыми пиками – безмолвными криками угасающего сознания. “Кома”, – говорили врачи, разводя руками. “Необъяснимая”. Это слово – “необъяснимая” – стало молотом, который медленно, со звонким стуком, забивал гвозди в крышку её здравомыслия.

Она сидела у кровати сына, держа его крошечную, восковую ручку в своей, и чувствовала, как её собственная профессия – вся её наука, все её дипломы – превращается в прах. Она могла диагностировать коклюш, ветрянку, аппендицит с закрытыми глазами. Но перед этим тихим, ползучим угасанием она была бессильна, как любая другая мать, рыдающая в больничном коридоре. Муж, Майкл, не выдержал. Он не сбежал, нет. Он просто сломался. Сидел в уголке и смотрел в стену, и в его глазах была та самая пустота, что и в глазах сына. А потом Дэниел перестал дышать. Не в три часа дня, а в три часа ночи. И линии на мониторе окончательно вытянулись в ровные, безжизненные прямые.

– А это – ЭЭГ ребёнка во время “Тихого часа”. Вашей дочери, если точнее. Я сняла её вчера, с её согласия, разумеется. – Марк удивлённо поднял бровь, и доктор Рид чуть улыбнулась. – У меня есть портативное оборудование. Для наблюдений.

После похорон её мир рассыпался. Майкл ушёл, не в силах выносить тишину в их доме – тишину, которая раньше была наполнена смехом Дэниела. Её карьера в престижной клинике Портленда зашла в тупик. Она не могла больше смотреть на детей, не видя в их глазах тень того самого, необъяснимого угасания. Она сбежала. Сбежала в самое тихое, самое забытое Богом место, какое смогла найти на карте. Слипи-Холлоу. Место, где можно было спрятаться от воспоминаний. Ирония судьбы оказалась чудовищной, как удар ножа в уже зарубцевавшуюся рану.

Первый “Тихий час” она наблюдала через месяц после переезда. Девочка на приёме, Синди М., застыла прямо в кресле. Не как её Дэниел – медленно, мучительно. А резко. Как по щелчку. И так же резко очнулась ровно через час, ничего не помня. У Элис Рид, учёной-прагматика, было две реакции. Первая – панический, животный ужас, от которого кровь стыла в жилах. Вторая – холодный, хирургический интерес. Потому что это было не “необъяснимо”. Это было регулярно. Это был феномен. А раз это был феномен, его можно было изучить. Измерить. Понять.

Её горе, её личная трагедия нашла себе новую, уродливую форму. Она больше не была бессильной матерью, оплакивающей сына. Она стала исследователем, одержимым поиском ответа. Если она не смогла спасти Дэниела, может быть, она сможет спасти этих детей? Или, на худой конец, она сможет узнать, что с ними происходит. Знание стало её единственным якорем, её формой оплакивания. Каждый застывший ребёнок был для неё эхом Дэниела. Каждый “Тихий час” – возможностью отыграть ту ночь в Портленде заново, но на этот раз с данными, с приборами, с контролем.

– Это что, кома? – спросил Марк, вглядываясь в почти мёртвую линию.

– Нет. При коме активность другая. Это… – она сделала паузу, подбирая слова, – …это не сон. И не кома. Мозг не спит. Он работает на частоте, которую наша аппаратура с трудом регистрирует. Видите эти микровсплески? Их амплитуда ничтожна, но ритм… Ритм невероятно сложный и стабильный. Как будто всё сознание, вся психическая энергия сжимается в точку и… перенаправляется.

“Перенаправляется”. Она сама придумала этот термин. Он был удобен. Он скрывал за собой невысказанную надежду. А что, если сознание Дэниела не угасло, а было куда-то “перенаправлено”? Что, если смерть – это не конец, а всего лишь… смена канала? Эта мысль была еретической, безумной, но она позволяла ей жить. И она же делала её пленницей Слипи-Холлоу. Она не могла уехать. Потому что здесь, в этом проклятом городке, она была ближе всего к разгадке величайшей тайны – той, что забрала у неё сына.

– Куда? – прошептал Марк, и по его спине пробежали мурашки.

Доктор Рид сняла очки и устало протёрла переносицу. В этот момент она выглядела не грозной учёной, а просто уставшей женщиной, на чьи плечи свалилась тяжесть, неподъёмная для одного человека.

– Не знаю. Это аномалия, мистер Фэйвелл. Медицинский феномен, не имеющий аналогов. Я веду наблюдения. Собираю данные. Но в одиночку… – она пожала плечами. – Местные власти не заинтересованы в расследовании. Родители… вы сами видели. Они предпочли договориться с этим.

– Они продали своих детей ради часа тишины, – с горечью сказал Марк.

– Не будьте так суровы, – покачала головой доктор Рид. – Люди находят способы жить с тем, что не могут изменить. Даже с самым чудовищным. Это называется выживание. Но вы… вы, кажется, не из тех, кто готов смириться.

Она смотрела на него с новым, оценивающим интересом.

– Что мы можем сделать? – спросил Марк. Впервые за эту неделю он почувствовал не панику, а целеустремлённость.

– Пока? Наблюдать. Фиксировать. И ждать. Аномалии имеют свойство развиваться. Или… проявлять новые свойства. – В её голосе прозвучала твёрдая, научная решимость. – У нас теперь есть кое-что ценное, мистер Фэйвелл.

– Что?

– Контрольный субъект. Взрослый, находящийся в полном сознании во время события. Вы. Ваши наблюдения могут быть бесценны.

Марк кивнул, глядя на загадочный график на экране. Эта почти прямая линия была страшнее любого кошмара. Это была карта terra incognita, территории абсолютной неизвестности, куда каждый день уходила его дочь. И теперь у него появился проводник.

Он вышел из кабинета, держа за руку Люси. Солнце по-прежнему светило, но теперь в его свете Марк видел не ложную идиллию, а поле битвы. И он только что нашёл своего первого союзника.

Глава 6: Игра теней

На следующий день Марк чувствовал себя солдатом, ожидающим атаки. Он нервно поглядывал на часы, и каждый раз, когда стрелка всё ближе приближалась к трём часам дня, его ладони становились влажными. Сегодня он не собирался прятаться или делать вид, что ничего не происходит. Сегодня он будет наблюдать.

Он забрал Люси из школы за десять минут до Часа. Дорога домой прошла в напряжённом молчании. Люси что-то бормотала себе под нос, разыгрывая сценку с игрушками, а Марк ловил себя на том, что смотрит на неё не как отец, а как исследователь на подопытное существо. Это чувство было отвратительным, но от него никуда было не деться.

– Пап, а мы можем мороженое после ужина? – спросила она, уже переступая порог дома.

– Конечно, лучик, – автоматически ответил он, его взгляд прилип к большим настенным часам в гостиной.

Без двух три.

Он усадил Люси на диван прямо напротив большого пустого участка стены, освещённого косыми лучами послеобеденного солнца.

– Посиди тут минутку, хорошо? Папе нужно кое-что проверить.

Она послушно кивнула, уткнувшись в планшет. Марк отступил на несколько шагов, чтобы видеть и её, и её тень, отброшенную на светлые обои. Сердце колотилось где-то в горле. Он чувствовал себя идиотом и пророком одновременно.

Ровно в три часа мир снова замер. Тонкий, леденящий душу звонок прозвучал где-то на краю слуха. Люси застыла, палец замер в сантиметре от экрана планшета. Её дыхание остановилось. Глаза остекленели.

Тишина обрушилась, густая и тяжёлая, как вода в затопленной шахте. Марк заставил себя дышать медленно и глубже, борясь с паникой. Он пристально смотрел на тень.

Первые несколько минут ничего не происходило. Тень была просто тенью – плоским, статичным силуэтом его дочери. Он уже начал думать, что ему всё померещилось, что его мозг, отравленный страхом, начинает порождать галлюцинации. Он потёр глаза, чувствуя, как потаённая надежда на безумие смешивается с разочарованием.

И тогда он это увидел.

Ему показалось, что тень от руки Люси, той, что лежала на коленях, шевельнулась. Небольшое, едва заметное подрагивание кончиков пальцев. Марк замер, не веря своим глазам. "Параллакс, – тут же нашёл объяснение его рациональный ум, – солнце сместилось, и тень изменилась. Или ты выпил в обед тот самый виски".

Он подошёл ближе, почти не дыша. Тень была неподвижна. Он уже готов был отступить, как вдруг увидел это снова. Тень головы на стене медленно, очень медленно повернулась. Не физическая голова Люси – та оставалась застывшей, уставившейся в пустоту. Её теневая проекция повернулась и посмотрела прямо на него.

По спине Марка побежал ледяной пот. Это было невозможно. Противоречило всем законам физики. Он зажмурился, снова открыл. Тень всё так же смотрела на него. И уголки её губ поползли вверх, образуя широкую, медленную, неестественную улыбку. Ухмылку, которой на лице его дочери не было и в помине. Это была улыбка чужака. Улыбка, полная тихого, изучающего презрения.

– Нет, – прошептал Марк, отступая. Его пятка наткнулась на ножку стула, и он едва не упал.

Тень не шелохнулась. Она просто смотрела на него и улыбалась этой жуткой, застывшей улыбкой. Она была живой. Осознающей. И она знала, что он её видит.

Марк сделал рывок вперёд, заслонив своим телом Люси от источника света. Тень исчезла, растворившись в его собственной, более крупной тени. Он стоял, тяжело дыша, спиной к дочери, боясь обернуться. Через несколько секунд он медленно, очень медленно отступил в сторону.

Солнце снова упало на Люси. Тень на стене была абсолютно нормальной. Неподвижный, правильный силуэт спящей девочки. Никакой улыбки. Никакого поворота головы.

Он просидел так весь час, не сводя с тени глаз. Больше ничего не произошло. Но он уже знал правду. Доктор Рид была права, но лишь отчасти. Сознание детей не просто “перенаправлялось”. Оно уступало место чему-то другому. Чему-то, что могло наблюдать. Чему-то, что жило в тенях.

Когда в четыре часа Люси вздрогнула и сделала глубокий, сдавленный вдох, Марк не бросился к ней. Он продолжал смотреть на стену, где несколько минут назад гримасничала тень. Теперь там был лишь обычный солнечный зайчик.

– Пап? Я что, уснула? – голос Люси был хриплым от долгой неподвижности.

Марк обернулся. Он смотрел на её лицо – живое, родное, испуганное. Он видел в её глазах лишь лёгкую дезориентацию. Никакого намёка на тёмное знание, на ту ухмылку.

– Да, детка, – его собственный голос прозвучал чужим и далёким. – Ты уснула.

Он подошёл, обнял её, прижал к себе. Её тело было тёплым и реальным. Но объятие не согрело его. Лёд, образовавшийся у него в груди, не таял. Он понял, что самое страшное – это не сам “Тихий час”. Самое страшное – это осознание, что в твоём доме, рядом с твоим ребёнком, каждый день на час поселяется нечто. Нечто, что смотрит на тебя из мира теней. И улыбается.

Глава 7: Садовник

Тишина была её рабочим кабинетом.

Ровно в три часа, когда тонкий, хрустальный звонок растворялся в воздухе, не столько прерывая звуки, сколько выключая их, как поворотом рубильника, миссис Кармайкл стояла у окна своего класса. Она не просто наблюдала – она совершала обход. Обход своих владений.

За стеклом, на игровой площадке, жизнь замирала с той же плавной, неумолимой точностью, с какой песок пересыпается в песочных часах. Догонялки теряли азарт, мяч, подброшенный к небу, зависал на мгновение, словно не решаясь подчиниться гравитации, и падал с одним-единственным, приглушённым стуком. Смех обрывался не резко, а таял, как пар на холодном стекле. И вот они уже стояли – её дети. Десятки маленьких статуй, застывших в самых немыслимых позах: с поднятой для прыжка ногой, с протянутой для передачи рукой, с открытым в беззвучном крике ртом.

Элеонор Кармайкл не испытывала ужаса. Она испытывала глубокое, почти мистическое удовлетворение садовника, наблюдающего, как под его руками всё приходит в идеальный, предсказуемый порядок.

Она отвернулась от окна. Её кабинет пахнет мелом, яблоками и чем-то неуловимо старым, бумажным – запахом знаний, которые давно стали не теорией, а плотью и кровью. Она прошлась между партами, её пальцы с лёгкостью балерины коснулись столешниц. На одной из них лежал рисунок новенькой, Люси Фэйвелл. Солнышко, домик, кривоватая фигурка с мамой и папой. Милая, наивная работа. Элеонор улыбнулась. Скоро и эти детские каракули уступят место другим, более сложным узорам. Она с нетерпением ждала этого момента. В этих узорах была своя, странная красота.

Она подошла к шкафу и вынула оттуда не журнал с планами уроков, а толстый, кожаный альбом с пожелтевшими страницами. Это был её личный дневник наблюдений. Он начинался тридцать лет назад, с дрожащих записей молодой учительницы, столкнувшейся с чем-то, что не лезло ни в какие рамки. “2 октября. Синди М. заснула на ходу. Разбудить не удалось. Длительность – ровно час. Врачи разводят руками”.

Страницы со временем менялись. Панические строчки сменились попытками анализа, а затем – спокойной, методичной фиксацией фактов. Она не была учёным, как доктор Рид, с её холодными приборами и подозрительным блеском в глазах. Элеонор была практиком. Она видела, как дети меняются. Да, сначала был шок. Но потом… потом они становились спокойнее. Усидчивее. Они лучше усваивали материал, их не отвлекали пустяки. Они будто избавлялись от всего лишнего, наносного, что мешало чистому процессу познания.

Молодой Ванберг, тогда только начинавший свой путь, нашёл для этого явления нужные слова. “Защитная гибернация”, “естественный отклик на геомагнитные аномалии холмов”, “дар Слипи-Холлоу”. Он говорил не как безумец, а как инженер, объясняющий работу сложного, но эффективного механизма. И она поверила. Не из страха, а из профессионального голода. Ей, как и всем, предложили роль в этом великом, пугающем спектакле. И она её приняла. Не роль тюремщика, как мог бы подумать тот паникёр Фэйвелл. А роль садовника.

Она открыла альбом на свежей странице. Сегодняшний “Час” проходил особенно гладко. Никаких сбоев. Она сделала пометку изящным, каллиграфическим почерком: “Синхронизация на 98%, по субъективным ощущениям. Атмосферное давление в норме”. Она собирала эти данные годами, ища закономерности. Иногда ей казалось, что она почти улавливает ритм, скрытый за всем этим, – медленный, величественный, как дыхание спящего гиганта.

Её взгляд упал на стену, где висели детские фотографии. Улыбающиеся лица. Но её глаза искали не улыбки. Они искали взгляд. И находили его – чуть отстранённый, чуть более глубокий, чем положено ребёнку. Взгляд существ, побывавших за гранью и вернувшихся с тихим знанием, которое они не могли выразить словами, но которое проявлялось в этих удивительных геометрических рисунках.

Она слышала, как некоторые родители шептались за её спиной. Называли её “странной”. Они не понимали. Они пользовались плодами её труда – часами спокойствия, послушными детьми, – но боялись заглянуть в теплицу, где эти плоды выращивались. Они хотели розу, но не желали видеть корни, уходящие в тёмную, удобренную чем-то невыразимым почву.

Когда до конца “Часа” оставалось пять минут, она закрыла альбом и снова подошла к окну. Застывшие фигуры на площадке освещались косыми лучами солнца. В этой неподвижности была своя, леденящая душу красота. Совершенный покой. Абсолютная предсказуемость.

Прогремел второй звонок – резкий, живой, возвращающий мир в его хаотичное, шумное состояние. Дети на площадке вздрогнули, как марионетки, у которых дёрнули за ниточки. Зазвучали голоса, смех, крики. Но для миссис Кармайкл это уже был не хаос, а просто другая фаза цикла. Шумная, беспокойная, но необходимая.

Она поправила платье и вышла из кабинета, чтобы встретить своих учеников. На её лице снова расцвела та самая, тёплая, как яблочный пирог, улыбка. Она была садовником, возвращающимся к своим цветам после короткой, но важной паузы. Она знала, что некоторые из них сегодня принесут ей новые, удивительные узоры. И она с нетерпением ждала этого.

В глубине души, в том месте, куда она заглядывала всё реже и реже, жил крошечный, почти задавленный вопрос: а что, если тот, кто дышит под холмами, однажды откроет глаза? Но она тут же гнала эту мысль прочь. Садовник не должен бояться земли, в которой растут его цветы. Он должен ухаживать за ними. Даже если эта земля иногда шевелится во сне.

Глава 8: Первая запись

После “улыбки тени” мир для Марка раскололся надвое. Была дневная реальность – с солнцем, запахом травы, голосом Люси и необходимостью делать вид, что всё в порядке. А была ночная – полная леденящего ужаса и образов, въевшихся в сетчатку глаз, как ожог. Он почти не спал, ворочаясь на мокрой от пота простыне, и каждую ночь на него смотрела та самая ухмылка из мира теней.

Он не сказал ни слова доктору Рид. Не позвонил Сьюзен. Как можно описать такое? “Знаешь, дорогая, тень нашей дочери строит мне рожи”? Его бы мгновенно упекли в психушку, а Люси отобрали. Нет, ему нужны были доказательства. Неопровержимые, записанные на плёнку.

Он порылся в коробках и нашёл старую, но добротную цифровую камеру, которую когда-то использовал для съёмки документальных сюжетов. Штатив, карта памяти на 64 гигабайта. Всё, что нужно, чтобы поймать призрака.

Установка камеры в комнате дочери накануне было самым отвратительным поступком в его жизни. Люси смотрела на него с любопытством.

– Пап, а зачем ты это ставишь?

– Это для проекта, – солгал он, чувствуя, как горит лицо. – Я хочу поснимать, как солнечный свет меняется в комнате в течение дня. Для атмосферы в книге.

Она поверила. Дети всегда верят самым дурацким объяснениям своих родителей. Эта мысль лишь усилила его стыд.

Он настроил кадр так, чтобы в поле зрения попадали кровать Люси и большая пустая стена, на которую падал свет из окна. Сердце колотилось, как у вора. Он чувствовал себя подглядывающим извращенцем, покушавшимся на святое пространство своего ребёнка.

Наступил час Икс. Когда стрелки часов подползли к трём, Марк был уже в гостиной, прильнув к монитору. Он увидел, как Люси, читавшая книгу, замирает на середине страницы. Увидел, как её тень чётко ложится на стену. И снова – ничего. Тень была неподвижна. Минута, две, пять…

Отчаяние начало подступать. Ему показалось. Это была галлюцинация. Сейчас Час закончится, и он останется наедине со своим безумием.

И тогда тень пошевелилась.

Это было не колебание от смещения света. Тень отодвинулась от стены. Не исчезла, а отделилась, как чёрная бумажная кукла, сохраняя объём и связь с телом Люси, но при этом обретая собственную, жутковатую автономию. Она сделала шаг в сторону. Её движения были плавными, но лишёнными естественности, словно её тянули на невидимых нитях.

Марк сглотнул комок в горле, следя за происходящим в маленьком окошке камеры. Его пальцы побелели, сжимая штатив.

Тень Люси подошла к тени большой плюшевой лошадки, лежавшей в углу. И тут началось нечто, от чего кровь застыла в жилах.

Тени начали танцевать.

Это не был танец в человеческом понимании. Это была серия угловатых, изломанных движений, похожих на работу марионеток, которыми управляет сумасшедший кукловод. Они изгибались, скрещивались, сливались в единые, чудовищные формы, которые не могли бы существовать в трёхмерном мире. Они кружились в немом, лишённом всякой радости ритуале. В этом танце была древняя, нечеловеческая механика. Танец насекомых, исполняемый под звуки разлаженной вселенной.

Марк не мог оторвать глаз от видоискателя. Его тошнило от ужаса и омерзения. Это длилось весь час. Ровно в четыре тени с резким, почти ощутимым щелчком вернулись на свои места, слившись с неподвижными силуэтами тел.

Люси вздохнула и потянулась. Марк выключил камеру дрожащими руками.

Он дождался, когда Люси уснёт, и заперся у себя в кабинете, подключив камеру к ноутбуку. Ночь тянулась мучительно долго. Он проматывал запись, останавливаясь на ключевых моментах. Кадр за кадром. Прокручивая назад, проверяя, не померещилось ли.

В 4:23 утра он нашёл самый жуткий эпизод. Крупный план. Тень Люси и тень куклы, сплетённые воедино в невообразимый узор, напоминающий то ли печать, то ли химическую формулу. И в этот момент, когда он в очередной раз поставил запись на паузу, ему показалось, что сплетённые тени повернулись к камере. К нему. И та самая ухмылка, которую он видел вживую, теперь была запечатлена на цифровой плёнке.

Он откинулся на спинку стула. По лицу струился холодный пот. В ушах стоял оглушительный звон. Он не был сумасшедшим. Самый страшный кошмар был реальностью. В комнате его дочери, пока её тело лежало бездыханным, какая-то тварь устраивала шабаш на стене.

Он достал бутылку виски, стоявшую в ящике стола нетронутой с переезда. Он налил полный стакан и выпил залпом. Жжение в горле не принесло облегчения. Оно лишь подчеркнуло леденящий холод внутри.

У него были доказательства. Но что он мог с ними сделать? Показать шерифу? Тот обвинил бы его в монтаже. Выложить в интернет? Его высмеяли бы как очередного сумасшедшего конспиролога.

Он сидел и смотрел на застывший кадр на мониторе. На эти сплетённые тени. И понимал, что самая сложная часть только начинается. Теперь он знал. И незнание уже не было защитой. Теперь ему предстояло решить, что делать с этим знанием. А за окном уже светало, и через несколько часов всё должно было повториться.

Глава 9: Нежеланный союзник

Рассвет застал Марка в том же кресле, с пустой стопкой на столе и застывшим на мониторе изображением сплетённых теней. Он не спал. Каждые несколько минут он включал запись, перематывал к тому самому моменту и снова смотрел, как тени его дочери и плюшевой лошадки исполняют свой немой, кошмарный танец. Это было похоже на ковыряние зубами в больной ране – больно, но остановиться невозможно. Нужно было убедиться, что это по-прежнему реально.