Бабуля

….Он постепенно приходил в себя, словно медленно просыпался. Бывает, что бредешь куда-то в странном мутном сне, а приоткрыл глаза – все то же наяву: и обстановка вокруг, и полумрак, и звуки за стеной те же, что и в забытьи. Движения слабые и медленные, в глазах пелена, и ощущение, что в голове идет снегопад «…Снег кружится, летает, летает…» – как в той песне. Снежинки падают, пролетают сквозь голову, грудь, живот и укладываются плотными сугробами в ноги. Поэтому они и такие ватные, еле идут: по пуду снега в каждой. Сложно двигаться, тяжело – Коля вспотел так, что аж ресницы слиплись. Он остановился и с большим усилием, как бы преодолевая огромное сопротивление, обтер мокрый лоб, после скосил взгляд на рукав – тот стал грязно-коричневым. «Ржавчина, что ли, – удивился про себя, – где это я так прислонился?» Опустил взгляд ниже – весь низ серого свитера был заляпан какой-то гадкой субстанцией, будто опрокинул на себя томатный соус. «Что за черт, – он растерялся и немного расстроился, – теперь это уже не отстирать!» Потрогал пятна на свитере. Еще мокрые, даже мажутся, – он поднес руку к глазам, – коричневый цвет уступил место рыжему, а когда присмотрелся, то и ярко-красному. «Да, что это такое? – Коля пошевелил пальцами, – Чуть густая, немного липкая. Краска?» Хотел попробовать на вкус, но передумал. На самом деле то самое слово уже вертелось у него в голове, но он подсознательно отгонял его, как назойливую муху или, скорее, обозленного шершня. Вдруг в какой-то момент вялый мозг зазевался, ослабив защиту, и пропустил удар. Запоздалая догадка врезала ему наотмашь, да так, что от ужаса позвонки встали дыбом: Кровь!

Коля в ту же секунду почувствовал слабость в ногах и, едва не потеряв сознания, упал на колени и, привалившись лбом к стене, замер, готовясь умереть.  Он так испугался, что сразу смирился и покорно ждал пока истечет кровью, мозг вырубит сознание, и он погрузится в бездонную глубину потустороннего мрака. Но в голове, наоборот, становилось только яснее. Метель сменилась легкой поземкой. Боли он не чувствовал, да и слабость потихоньку проходила. Вдруг последней соломинкой мелькнула надежда на волшебное спасение, и выуженной рыбой забилась мысль: бежать, бежать, бежать….

Подскочил, кинулся к двери. Перед ним был обычный накладной замок, в рукоятке которого торчал ключ, выполняющий роль собачки и не позволяющей открыть его снаружи. Увидев спасительный выход, он задрожал от нетерпения, схватился за ключ и зачем-то резко повернул его вправо. Тот неожиданно, точно жестяной, легко изогнувшись, сломался, оставив свое лезвие внутри замка. Коля мысленно выругался и повернул ручку, но обломок ключа заблокировал механизм, и сколько он ни пытался ее крутить, замок так и не поддался.  Паника нарастала, он кинулся на дверь и, едва понимая, что делает, стал просто рвать ее на себя. Вдруг его обстроенный стрессом слух самыми кончиками ворсинок волосковых клеток, среди шума собственной возни уловил за входной дверью далекий звук чьих-то шагов по коридору.

Коля замер в ужасе, задержал дыхание и зажмурил глаза. Этот кто-то неспешно приближался. Вот он уже подошел. Замедлил шаг. Потоптался, покашляв, возле двери. Подергал ее за ручку. Лишь тоненькая фанерка отделяла Колю от этого страшного существа. И он не только слышал, но, казалось, и чувствовал его звериное рычащие дыхание.  Уровень адреналина в организме зашкалил. Сердце билось так оглушительно, часто и сильно – вот-вот лопнет. Коля с трудом удерживал свой рассудок на краю пропасти. Еще чуть-чуть и он сорвётся в безумие. Человек за дверью, подергав ручку понастойчивей, постоял ещё, нерешительно переступил на месте, и… зашагал дальше. Обессиленный нервным напряжением, Коля повалился на пол и, свернувшись эмбрионом, лежал без движения, обливаясь потом. «Надо выбираться», – просквозила в голове невесть откуда взявшаяся одинокая мысль, мгновенно его отрезвившая. Он медленно, стараясь не шуметь, поднялся и, держась за стену, шагнул обратно в комнату. Обернулся и, увидев красные разводы на серо-желтом линолеуме у двери, где он только что лежал, схватился снова за живот. Набухший свитер и промокшая рубашка прилипли к коже, но кровь вроде больше не шла. Он оторвался от стены и неуверенно, на дрожащих ногах шагнул к кровати, на которой, кажется, кто-то тихо лежал. Сделал еще два крошечных шажка, нагнулся, стараясь разглядеть лежавшего, а увидев, отшатнулся и, не удержавшись на ногах, упал навзничь, больно стукнувшись головой об пол. Мне почудилось, что я отключился и долго пролежал в забытьи. Перевернулся и беззвучно, лишь шевеля трясущимися непослушными губами, позвал: «Нина, Нина, ты спишь?» Никто не ответил. Тогда я привстал, опершись локтями о край спинки кровати, и взглянул на нее поближе. Нина лежала в ворохе смятых простыней, чуть вывернув голову набок, подглядывая за мной одним глазом и приоткрыв, точно усмехаясь, тонкие губы. Полголовы ее белесых кудрей потемнела и слиплась от крови. Красными маками расцвела стена над кроватью. Я замер в изумлении, все это казалось каким-то безумным сном. «Нет, это не может быть правдой», – протянул руку и тихонечко провел пальцем по ее губам, чуть задев обнажившиеся зубы. «Нина, Нина, что же ты наделала? – прошептал я растерянно. – Как же так, как же так случилось? Все ведь было так хорошо. Вот беда-то!» Но вдруг неожиданно, не успевая осознать, что происходит, схватил ее за лицо и, изо всей силы сжав щеки своей пятерней, почувствовал опьяняющий холодок, поднимающийся от ног к животу. Ощущения были настолько сильные, что колени мои подогнулись, и я едва не упал на лежащее на кровати тело.

«Что же теперь? – запаниковал я, едва эйфория слегка развеялась. – Что же теперь делать?». В голове кружили медленной каруселью обрывки каких-то совсем уж неподходящих к ситуации мыслей и образов. Изо всех сил я старался собраться, не сорваться в истерику, повторяя про себя, как мантру, где-то случайно услышанную много лет назад и всегда помогающую мне в сложных ситуациях присказку: «Держись, держись, держись, моя дурная жизнь». Бесконечными повторениями этой чепухи я будто закручивал гайку, стягивал себя, дисциплинировал. Сунул руку себе под рубашку и ощупав живот, выдохнул с облегчением: кажется, ни царапины. Значит эта кровь не моя. Находиться рядом с Ниной не было страшно, но чувство самосохранения гнало меня подальше от этого места. К ней я уже не испытывал ни малейшего интереса, впрочем, как и жалости, скорее легкое раздражение, как к ставшей ненужной уже игрушке, которая не только сломалась, но и испачкала все вокруг. Сам подивившись такой быстрой к ней перемене, и, решив еще раз это проверить, медленно провел рукой по ее лицу – но, нет, ничего, совсем ничего больше меня не трогало. «О, черт, – неожиданно я разозлился, увидев, испачканные кровью пальцы, – вот дрянь какая». И брезгливо вытер их о ее волосы.

Время шло, торопливо бежало, отстукивая каждую секунду невидимыми молоточками, окончательно разгоняя этой работой какую-то белёсую муть в моей голове. Я, словно наконец-то очнувшись от долгого тяжёлого болезненного сна, огляделся кругом с интересом и даже с каким-то любопытством: все вокруг поменялось, стало иным, но не чужим и не враждебным. И почувствовав, как внезапно выздоровевший человек, необычайный прилив энергии, схватил кухонную, вечно чуть влажную тряпку и кинулся тщательно протирать все, за что хватался, все поверхности, где мог бы наследить. На ум пришла неизвестно из каких закоулков памяти всплывшая детская песенка, и я, не удержавшись, стал еле слышно напевать: …Встану рано поутру, поутру. Все я в доме приберу, приберу. Я полы подмету, вымою посуду, и воды принести я не позабуду…. Оттер до блеска дверь. Прополоскав и отжав тряпку, тщательно замыл пол в крошечном предбаннике перед входной дверью. Повезло, что комната маленькая: кровать, письменный стол, шкаф и умывальник в углу. Я откровенно любовался своей работой. Не спешил, поймав себя на мысли, что мне даже нравится приводить это все в порядок и не столько восстанавливать первоначальный вид, как создавать параллельную историю. Чувствовал себя театральным реквизитором, не на шутку увлёкшимся этой монотонной, но ответственной работой.  Главное – не перестараться, оставить лёгкий беспорядок жилого помещения. Нинину грязную чашку, блюдце, открытую банку вишневого варенья я не тронул, а вот кружку, из которой пил чай, прямо с подсохшим рыжим пакетиком внутри, положил в карман своей куртки.

Хорошо, что в декабре светает поздно, да и не так уж много бывает любителей прогуляться в ранней морозной тьме понедельника. Да ещё в таком глухом спальном районе, как посёлок Чапаева. Небольшие и невысокие желто-белые оштукатуренные многоквартирные домики, возведённые полвека назад руками немецких военнопленных, стояли вперемешку с двухэтажными бревенчатыми бараками, построенными отечественными заключёнными на пару десятков лет раньше. Все это вместе с обилием заросших диким кустарником пустырей создавало довольно депрессивный архитектурный ансамбль. Тут и в светлое время суток не часто встретишь людей, если только не забежит сюда какой-нибудь в поисках минутного уединения прохожий: кто-то оправиться, а другой поправиться.

Я постоял, притаившись минуту – другую за шторой, настороженно всматриваясь: во дворе никого. Ночью, похоже, похолодало – это и к лучшему. Открыл внутреннюю раму и, потихоньку отвернув, чтоб не дай бог не скрипнули шпингалеты, распахнул внешнюю. Свежий морозный ветер ворвался внутрь и закружил по комнате, будто проверяя: все ли на месте. Прошёлся по стенам, чуть качнув висящий на гвоздике календарь на новый 1994 год, по полкам шкафа, махом перелистнул страницу оставленной на столе открытой книги, на секунду удивлённо замер над Ниной и, осторожно дотронувшись, пригладил ее торчавшую над подушкой прядь волос.

Напоследок я оглянулся: не забыл ли чего. Нет, кажется, ничего не пропустил. Оглядел себя: на ботинках – полиэтиленовые пакеты, на руках – зимние перчатки, кровоточащий свитер спрятан под застегнутую куртку. Время двигаться, уже полчетвёртого утра, а до дома ещё восемь трамвайных остановок, минут сорок ходу.

Встал коленями на подоконник и осторожно выглянул наружу. «Мертвая тишина» – легкая будоражащая радость охватила меня и медленно, по буквам, я повторил про себя «М-е-р-т-в-а-я». «М», безусловно, была зелёной и пахла мятой, «Е» – телесного цвета, с тонким еле уловимым, но очень волнительным ароматом, «Р» – красная, с каким-то острым пряным привкусом, «Т» – коричневая с запахом старого трухлявого дерева.

Повернулся спиной к улице и, спустившись на неширокий карниз, ещё раз заглянул в комнату. Тишина… Покатал на языке это вдруг показавшееся каким-то несуразным и необычным слово. Оно было как небольшой сухой корешок с имбирно-медовым вкусом. «Мертвая тишина», – торжественно произнёс я шёпотом и, словно опуская занавес в конце театрального акта, медленно прикрыл за собой обе створки. Затем, просунув руку в форточку, с силой дернул обе рамы на себя. Нижний шпингалет внешней, скользнув чуть дребезжа по неровному крашеному дереву, послушно вошёл в паз, а верхние я легко закрыл рукой через открытую форточку. Еще раз оглянулся и, перехватившись за край оконного проема, небольшими приставными шажками заковылял по карнизу, опираясь одной ногой на серебристую газовую трубу, соединявшую на трехметровой высоте шеренгу из четырёх одинаковых домов. Ноги в полиэтилене нещадно скользили, и я с трудом сохранял равновесие, изо всех сил цепляясь за шершавую стенку дома. Прополз пару метров до угла. Тут опустился на корточки, ухватился за трубу и, зацепившись за нее руками и ногами, спиной вниз пополз уже по ней дальше. Над неочищенным от снега тротуаром задержался, повис на руках и, чуть раскачавшись и прицелившись, прыгнул на протоптанную в снежной целине тропку, сбегающую из крайнего подъезда соседнего дома через заиндевевшие кусты куда-то прочь к дороге. Приземлился, казалось, удачно, но полиэтиленовые пакеты в последний момент скользнули, и я спиной плашмя грохнулся на утоптанный до асфальтовой твердости грязный снег. Больно стукнулся лопатками, а затылком – так, что аж зазвенело в голове. «Ах ты гадина, – рассердился Коля, внезапно испугавшись, – мстишь мне? Ничего, я улицу перейду, там твоя власть уже кончится!». Сорвав полиэтилен с ног, нервно скомкал его, оглянулся: куда бы выбросить, но передумал и сунул в карман своей длинной бледно-зелёной куртки на искусственном меху. «Не обманешь!» – он вдруг представил, что Нина, стоя на подоконнике, смотрит на него из открытой форточки. Но оглянуться на темное окно не решился, почувствовав, как снова возвращается сковывающая его мозг животными инстинктами паника. Которая на самом деле никуда не пропала, а притаившись, плыла рядом, поджидая, пока он даст слабину, ошибётся, оступится, чтоб закружить его безумием и погнать, погнать, погнать куда глаза глядят: под машину на оледеневшей трассе, на тонкий лёд текущего где-то здесь Михеевского ручья или просто в снежную целину, где он завязнет в полутораметровом снегу и выбившись из сил, успокоится навсегда.