Кит на отмели

Elizabeth O'Connor

Whale Fall

Copyright © Elizabeth O'Connor 2024

© Оганян А., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Киты и кельты

Записки переводчика

Журнал «Обсервер» внес роман Элизабет О'Коннор «Кит на отмели» в десятку лучших дебютных романов 2024 года. Э. О'Коннор также известна как автор коротких рассказов и была удостоена премии литературно-художественного журнала «Уайт ревью» за лучший короткий рассказ 2020 года. Университет Бирмингема присвоил О'Коннор докторскую степень по английской литературе.

К Уэльсу, расположенному на полуострове на западе Великобритании и омываемому Ирландским морем на севере, проливом Святого Георга на западе и Бристольским заливом на юге, относятся более 50 прибрежных островов, крупнейшим из которых является Англси на северо-западе. Судьба многих реально существующих островов схожа с той, что уготована вымышленному острову в романе О'Коннор. Описанные в романе персонажи, этнографы из Англии, тоже вымышленные, имеющие реальные прототипы, о которых пишет автор в примечаниях к тексту.

Роман «Кит на отмели» – это дневник девушки по имени Манод Ллан о жизни на родном острове. Он чередуется с дневниковыми записями англичан – Джоаны и Эдварда, прибывших из иной культурной среды. Таким образом, читатель видит жизнь острова глазами людей с разным мировосприятием. Для Манод жизнь на острове – ежедневное выживание в противоборстве с суровой природой. А Джоана пытается идеализировать остров, восхищаясь его природой. На этой почве возникает непонимание между Манод и Джоаной из-за того, что Манод не приемлет тот образ, который Джоан и Эдвард пытаются навязать острову в своем «научном» труде. Манод вступает в конфликт с англичанами из-за того, что те подвергают опасности рыбака Джона ради эффектной фотосъемки, не имеющей ничего общего с методами рыбной ловли на острове.

Англичанам не доверяют. Отец говорит Манод, что скоро начнется война и «находиться среди англичан не очень хорошая идея». Джоан и Эдвард свысока относятся к островитянам. Под влиянием Джоаны и Эдварда Манод захотела переехать, чтобы продолжать учебу и увидеть мир, вырваться из сурового быта, избежать раннего замужества и, возможно, вдовства, потому что век рыбака короток. Но ее удерживает необходимость заботиться о младшей сестре и стареющем отце. Англичане уезжают, не попрощавшись, «по-английски»[1], и в довершение ко всему обманом увозят взятые у нее на время вышивки.

То, чего нет в дневниках, дополняют записи народных песен и стихов, а также жутковатых легенд. Туша кита, выброшенная на берег, вызывает ассоциации с одной из легенд про разлад в природе из-за неправомерных действий человека. И человек, рассказывающий легенду, встревожен, говоря, что, наверное, грядет большая беда, раз кита прибило к берегу. Кит внушает страх суеверным островитянам, которые верят в приметы, призраков и злых духов.

Действие романа происходит накануне Второй мировой войны, и на острове ощущается неизбежность новой катастрофы. А тут еще кита выбросило на берег – явно не к добру. Ведь раны, нанесенные острову Первой мировой войной, с которой не вернулись многие мужчины, еще не зажили. Жизнь на острове тяжела и без войны. Люди с трудом сводят концы с концами, занимаясь рыболовством. (И парадоксально, что никто на острове не умеет плавать, даже рыбаки.)

Тяготы жизни не ожесточают островитян. Всем островом, в лютую непогоду, рискуя жизнью, они ищут пропавшего ягненка, а потом хозяйка отогревает найденыша в собственной постели. Сообща выходят в море и на работу, понимая, что иначе не смогут выжить в суровых условиях.

Манод – выпускница местной школы – знает помимо родного валлийского языка еще и английский. И может подрабатывать у прибывших англичан, делая для них переводы, ведь многие островитяне не знают английского. Например, Линос – младшая сестра Манод – даже не хочет учить английский, потому что на острове он «не нужен». Здесь говорят на островном диалекте валлийского языка.

Валлийский язык, он же кимрский язык, или Cymraeg, относится к бриттской группе кельтских языков индоевропейской семьи. Около 29 % населения современного Уэльса в той или иной мере сохраняет свой язык. Для валлийцев, потерявших остатки независимости в XVI веке, язык является залогом сохранения своей идентичности, поэтому его поддержанию уделяется большое внимание: недаром рефрен валлийского гимна заканчивается строчкой «Да пребудет древний язык» (O bydded i'r hen iaith barhau).

С 1798 года до начала XX века в Уэльсе учителя по собственной инициативе запрещали детям говорить в школе на валлийском языке, чтобы знание английского служило залогом успеха в англоязычном обществе (в бизнесе, суде, делопроизводстве и т. д.), а провинившимся вешали на шею табличку «Нет валлийскому» («WN» или «Welsh not»)[2]. Нравилось это не всем, например, отец делает замечание Манод за случайно оброненное английское слово: «Теперь ты и дома говоришь по-английски?» Для валлийцев именно язык является основой их идентичности, об этом свидетельствует пословица: «Народ без языка – народ без сердца» (Cenedl heb iaith – cenedl heb galon).

Главными национальными символами Уэльса являются Красный дракон, или И-Драйг Гох (Y Ddraig Goch), присутствующий на национальном флаге Уэльса, а также лук-порей и нарцисс (ср.: у англичан – роза, у шотландцев – чертополох, у ирландцев – трилистник). Уэльс – родина легенд о короле Артуре, Камелоте и рыцарях Круглого стола.

Валлийские фольклорные персонажи присутствуют в рассказах островитян, например, «тюлений народец», или «шэлки» (selkies). Они родом из кельтской и скандинавской мифологии, способны сбрасывать тюленьи шкуры и представать в женском/мужском обличье. Земные мужчины прячут их шкуры и женятся на них. (Эта легенда отдаленно напоминает то, как Иван-царевич сжег лягушачью кожу Царевны-лягушки. Во всяком случае, оба персонажа принадлежат водной стихии.) Недовольные своим браком земные женщины рожают детей от «тюленьих» мужчин.

Автор подробно описывает валлийский праздник Мари Луид, к которому островитяне загодя готовятся. Линос – младшая сестренка Манод – не пугается страшилищ с конскими черепами, а гладит и целует их.

Любопытно, что на празднике пригодился и череп кита, который, видимо, больше не внушает страха. Из пугала кит превратился в предмет реквизита для праздника. Бремя треволнений, недобрых предчувствий и обид сброшено с плеч долой; забрезжила надежда на лучшее вопреки дымному следу в небе, который не предвещает ничего хорошего. Сбудутся ли надежды Манод на большой земле, где ее наверняка ждут новые испытания?

Арам Оганян Ереван,18 ноября 2024 года

Долго же я созерцал эту землю, Силясь понять свое Место на ней.

Р. С. Томас «Те, другие»

Так проходят на острове времена года – сперва солнце и весна набираются сил вместе с птицами. Перед серой зимой пернатые покидают остров и возвращаются, когда из почвы появляются проростки. Гагарки черными призраками снуют под водой. Моевки и олуши падают с небес. Поначалу мы их не замечаем. Дети, бывает, гоняются за ними по скалам, рыбаки спихивают веслами с сетей. На исходе весны их тени мельтешат по всему острову. Буревестники, ласточки, крачки. К лету они растят птенцов и ныряют в воду.

Моевки подбираются к нашим домам ближе всех остальных, выхватывая объедки из мусора на дворе. Они усаживаются на крыши, и издалека кажется, что дома утыканы клиньями их серых крыльев. Они обживают кровлю, устилая ее серебристым слоем перьев и помета; мешают нам спать, мечутся по черепице, устраивая потасовки. Иногда бьются на лету, оставляя друг на друге красные отметины. Из клюва на каменный двор роняют рыбу, которая, извиваясь, протискивается в дыры и трещины, а потом оттуда месяцами несет тухлятиной. От жары скучиваются птичьи запахи, крики, дохлые розоватые птенцы.

Летом островитянки заново выбеливают жилища. Они идут в известняковую пещеру на западе острова, чтобы растолочь породу в мелкое крошево. Моя мама всегда возвращалась с запорошенными руками. К чему бы она ни прикоснулась, повсюду оставались крупинки. Иногда пигменты придавали краске желтоватый или голубоватый оттенок вместо белоснежного. В один год дома по всей округе окрасились в бледно-розовый цвет, который нет-нет да проступает наружу из-под облупившихся слоев.

После лета холод ходит вокруг да около, потом обрушивается, как булыжник. Птицы исчезают одна за другой. Бросают гнезда на утесах с кладками яиц. Осенью море закипает, словно котел на огне. Птицы улетают, и лету конец.

Зима. Мы жмемся к очагу, спим в одной постели. Море подкрадывается к двери, плещется о берег. На горизонте серый лед. Мы краснеем от ветра. На Рождество мы варим рыбу, затем забиваем овцу и остов бросаем в воду. К весне волны прибивают его к берегу, а птицы налетают и доедают. После того как овцы начисто вытравят пастбище, их перегоняют на другое место.

Сентябрь

Ночью на отмель выбросило кита, который виднелся из-под воды словно кот, притаившийся за дверью. Никто его не заметил – ни люди с маяка, озаряющего воду, ни рыбаки, что вышли ночью ловить хека и камбалу, ни фермеры, перегонявшие скот по холму на рассвете. Овцы на утесах и те не встревожились. Под толщей темной воды туша кита излучала зеленоватое свечение.

К утру туша всплыла и лежала на пляже у кромки воды. На нее уселись птицы. Прилив облицевал берег плоскими широкими зеркалами воды в тонком обрамлении песка. Волны обволакивали кита, подобно оболочке вокруг нежной сердцевины, и откатывались назад.

Некоторые рыбаки говорили, что кит заблудился. Они видели китов в открытом море, но редко когда вблизи. Несколько человек постарше говорили, что это какое-то предзнаменование, но расходились во мнениях, доброе оно или плохое. Преподобный Джонс, неделями читавший английские газеты, сказал, что не нашел в них объяснений пришествия чудовища. В начале месяца в море снова вышел военный флот. Преподобный туманно намекнул на радары, и один фермер кивнул, промолвив – «подлодки».

Кто-то приволок из дому большой коробчатый фотоаппарат на длинных деревянных ножках. От вспышки пейзаж расплылся.

Я родилась на острове 20 января 1920 года. В моем свидетельстве о рождении записано 30 января 1920 года, потому что отец не мог добраться до регистрационной конторы на большой земле раньше. Бушевал зимний шторм, и никто не мог покинуть остров. Когда мы наконец смогли отправиться в плавание, как рассказывала мама, пляж был выстлан медузами, словно тропа серебристого льда. Мама, слава Богу, выжила при родах, ведь случись что, никто не пришел бы ей на выручку.

Остров простирался на три мили в длину и на милю в ширину, с маяком на восточной оконечности и мрачной пещерой на западной. На нем проживали двенадцать семей, проповедник и поляк Лукаш, смотритель маяка. Наш дом – Розовый коттедж – был вписан в склон холма, где ветры обходили его стороной. Отец говаривал, что из наших оконных стекол армия могла бы делать танки, так стойко они выдерживали непогоду. Местами стекло покоробилось и растрескалось, но сидело прочно в раме. В спальне по ночам сквозь трещину в стекле слышалось, как соседские козы зовут свой молодняк, а иногда из дома на холме виднелся огонек свечи словно монетка, что держит равновесие на вершине.

Отец всегда путал мое имя с кличкой нашей собаки. В день, когда кита вынесло на берег, он прошел мимо меня во дворе, подзывая собаку. Я пыталась выбивать пыль из каминного коврика, а вместо этого наблюдала, как та серебристым слоем оседала мне на одежду. Приходилось отмахиваться от пылинок, чтобы не засорить глаза.

– Я выхожу в море, Илис, – сказал отец.

– Манод, – сказала я, – а не Илис. Илис – собачья кличка.

– Я знаю. Знаю.

Он отмахнулся от меня и зашагал по тропинке к морю. Его резиновые сапоги хлюпали на каждом шагу.

– Я так и сказал, – донеслось до меня. – Манод. Так я и сказал.

На той стороне двора отец сушил скумбрию, нанизывая на бечевку. Он обожал собаку – один отрезок веревки предназначался только для Илиса. Отец почти не разговаривал ни со мной, ни с моей сестренкой, но по ночам я слышала, как он что-то подолгу бормочет Илису. Пес безостановочно бегал кругами по двору, принюхиваясь к лишайникам между каменными плитами, не обращая на меня внимания. Я нарезала ему рыбы, и он, неблагодарный, убежал в заросли боярышника, подняв облачко пыли и листвы.

Я потерла пятно на своем старом платье из темной фланели, с нитками, торчащими из швов, которое досталось мне от мамы. Она сама себя обшивала и меня научила. Мама шила практичные платья, которые не стесняли движения, с широкими карманами. Мне нравилось срисовывать выкройки из женских журналов, оставленных в нашей церкви. Поветрия с большой земли. И меня осенило, что большинство островитян одеваются по моде прошлого десятилетия. Иногда на берег выносило чемоданы со старой одеждой, годной или для ношения, или чтобы распороть на материал. Однажды я нашла бальное платье багряно-красного шелка всего лишь с маленьким разрывом на бедре. Сбоку был кармашек, из которого выпала позолоченная пудреница в виде створки морского гребешка. На пуховке сохранился оранжевый оттенок от соприкосновения с кожей владелицы.

Как только отец ушел, появился наш сосед, промокший до нитки и с мокрой шевелюрой. Я заприметила его, когда он поднимался на холм, где его жена доила козу. До меня доносился запах влажной телогрейки из овчины и рубашки. Жена подбежала и заключила его лицо в ладони. Мне стало неловко на них глазеть, и я стояла, прочесывая пальцами волосы. До меня донеслись обрывки его фраз: «Нам показалось – лодка. Думаешь, не к добру?» Я видела, как руки у Лии одеревенели, дыхание перехватило.

Никто из островитян не умел плавать. Мужчины плаванию не учились, женщины тоже. Море представляло собой опасность, и, думается, мы слишком долго прожили бок о бок с этой опасностью. У нас бытовала поговорка: «Из лодки – в воду. Из огня да в полымя. За борт – Боже упаси».

На острове был король, носивший латунную корону. Когда он умер десять лет тому назад, никому не захотелось занять его место. Большинство молодых парней погибли на войне либо пытались найти работу на большой земле. Те же, кто остался, были слишком заняты рыболовством. Так уж повелось. Как говорила моя мама, женщин не спрашивали.

Моя сестра пальцами размазывала масло по ломтику хлеба, откусывала, а затем по очереди облизывала пальцы.

– Ты уже не в том возрасте, чтобы так себя вести, – сказала я, а она показала мне язык.

Я разлила чай в три чашки на столе и смотрела на клубы пара.

Линос повертела чашку перед собой, словно разглядывая со всех сторон. Она запустила пальцы в волосы. Мне вспомнилось, что про нас говорила мама: Ni allaf ddweud wrth un chwaer oddi wrth un arall – «Не могу отличить одну сестру от другой». Между нами шесть лет разницы, но только одна из нас еще ребенок, так что эти слова уже не соответствуют действительности.

– Как это будет по-английски? – спросила я.

– Не знаю.

– Нет, знаешь.

Линос глотнула чаю и поморщилась.

– Горячий, – сказала она.

– Кит.

Я обернулась к отцу за поддержкой. Все лето я старалась, чтобы Линос подтянула свой английский, но она упрямилась. Отец сидел, запрокинув голову назад и смежив веки. Одна рука покоилась на коленях, другой рукой он поддерживал морду Илиса. Его одежда сушилась у огня, испуская букет запахов стирки и рыбы. Наша гостиная была невелика – места хватало на стол, стулья, очаг и маленький комод в подтеках свечного воска. Отец вынул зубной протез с тремя зубами с перламутровым отливом и положил посередине.

У двери стояло ведро с омарами, которых он выловил за день. В паузах нашего разговора я слышала, как они шевелятся в воде, чиркая клешнями по металлу. Я наблюдала, как на том конце комнаты поднимается и опускается тень, и сообразила, что это же моя рука. Я собирала тарелки и спросила отца, видел ли он кита.

– В море, – ответил он, потирая заскорузлые костяшки пальцев, – обычно встречаешь больше, чем одного.

– Мама говорила про китов? – спросила Линос. Дело приняло дурной оборот.

– Конечно, добра от них не жди.

– Говоришь как чокнутая старуха, – сказала я.

Я вычистила тарелки, скормила объедки Илису на полу. Отец схватил меня за кисть, когда я взяла его чашку, и положил свою руку на мою.

– Сегодня Марк спрашивал про тебя. Говорил, какая ты была нарядная в церкви.

– И что ты ему ответил?

Отец пожал плечами.

– Сказал, чтобы поговорил с тобой.

– Можешь передать ему – нет. Не хочу.

Отец вздохнул и посмотрел на свои руки.

– Тебе следует задуматься о замужестве. Не обязательно за Марка. Можно и за Ллеу.

– Мне восемнадцать.

– Время летит быстро. – Его голос смягчился. – Не век же тебе со мной вековать.

– А кто будет заботиться о Линос?

Илис встал на задние лапы рядом со стулом Линос, мотая головой, чтобы слизывать крошки со стола. Линос обернулась и схватилась за его передние лапы. Она встала рядом с ним, чтобы было похоже на танцующую пару. Они раскачивались из стороны в сторону, а Илис запыхтел, широко разинув пасть.

Я посмотрела на донышко своей чашки. Молоко подернулось пленкой, которая сморщилась наподобие странного поцелуя.

Ночью мне приснился длинный обеденный стол, за которым над своими тарелками восседали киты в смокингах и смеялись. Я была с ними за компанию, в платье из зеленого шелка, увиденном однажды в журнале, и в шляпке с длинным белым пером. Потом киты принялись танцевать, но я не знаю, каким образом они передвигались: то ли на кончиках своих хвостов, то ли скользя из стороны в сторону. Меня оторвали от пола и кружили, кружили. Потолок был задрапирован кружевами и бархатом, которые медленно опадали на меня.

Месяц назад я окончила школу, размещенную на старой ферме, принадлежавшей церкви, достаточно вместительной для обучения десятка детей-островитян в двух классных комнатах. У каждого из нас была своя парта из сырой древесины, и мы главным образом читали Библию. Сестра Мери и сестра Гвеннан прибывали к нам на несколько месяцев в перерывах преподавания на большой земле. На лицевой стороне обложек привезенных ими книг стояло тиснение блеклыми золотыми буквами «Богоматерь из придорожной часовни». По особым дням, скажем в праздник Святой Дуинуэн, мы одевались в белое.

У меня была школьная подруга Росслин, моя соседка по парте все десять лет, которая вышла замуж на большой земле за розоволицего рудокопа из Пулели с неприятным ртом. Росслин встречалась с ним несколько раз, прежде чем уехать. Побывала в его городе, когда ее отец отправился на лодке на большую землю на ярмарку. У тыльной стены классной комнаты она доверительно сообщила мне, что у него вонючее дыхание и о том, что он ей наговорил. В день, когда она покидала остров навсегда, ее отец нагрузил свою лодочку цветами и травами. Его плач был слышен с дюн. У Росслин были кудрявые волосы и круглое лицо, которое всегда лоснилось от пота. Я всегда думала, что она похожа на модель, виденную мной на карточке, приложенной к бруску мыла. После брачной церемонии она прислала мне весточку, где писала, что скучает по мне, что живет в доме с внутренним туалетом. В конце письма она спрашивала, чем я занимаюсь и что собираюсь делать. Я не ответила.

В школе я училась хорошо. Сестра Мери говорила, что я «умница», и разрешала ходить к ней в гости по воскресеньям, показывала мне большие географические карты и давала почитать английские романы. Когда один из наших мальчиков подал заявку в университет в Англии и попросил сестру Мери проверить его заявление, та перепоручила это мне. Я нарочно пропустила две орфографические ошибки, но его всего равно приняли. Он сказал, что напишет мне, но так и не написал. Его мама показала мне его фотокарточку в лодке на реке, в длинном черном пальто. Я выпросила у нее этот снимок, но не из-за мальчишки, а потому что его лицо было слегка размыто, а значит, я могла притвориться, будто на фото в лодке изображена я.

В последний школьный день моя учительница даже не попрощалась со мной, сказав: «Увидимся на ярмарке».

Прилив оказался высоким. Отцовский приливный календарь, который он собирался нам оставить, ничего на этот счет не сообщал. Календарь печатался на розовой бумаге, и когда отец бывал на большой земле, на каждый новый сезон ему выдавали новое издание. Отец говорил, что он в нем не нуждается, определяя прилив на глазок, как это делал его отец. Мне не хотелось напоминать ему про случаи, когда он ошибался, приходя домой в мокрых брюках и сапогах, забитых песком.

Я прогулялась на пляж, чтобы посмотреть на кита своими глазами. Когда я ходила в одиночку, мне нравилось мечтать, будто я работаю белошвейкой на зажиточную семью, что я стала монахиней где-то в Европе, обитаю в высокой белой башне на городской площади. Про себя я читала стихи из Библии с английским акцентом, придавая языком форму каждому слову.

Чтобы найти кита, я пошла следом за остальными. Бухта оказалась плоской, и я увидела столпившихся людей. Влажный песок засасывал мои ботинки.

В воде, где камни покрывали восковидные черно-желтые водоросли, четверо мужчин заводили в лодку быка для отправки на большую землю. Один ходил взад-вперед за его спиной и подталкивал. Другой стоял в воде, рядом с серединой лодки, готовый схватить его за рога и удерживать неподвижно. Третий ждал в лодке с бухтой веревки на плечах, готовый прицепить быка к железному кольцу в корпусе лодки. Бык шагал медленно, мотая головой. Когда мужчина, что стоял на пляже, приблизился к нему, бык взбрыкнул. Он был черной масти, с тонкой белой полоской – яркой бороздой до самого носа.

Когда я миновала мужчин, тот, что на пляже, остановился и обернулся ко мне. Он приподнял шляпу и отвесил мне ироничный поклон. Я пренебрегла им, и остальные мужчины рассмеялись. Лодку качнуло, и бык пробежал мимо них, залез в воду, и мужчины подняли крик. Я прибавила шагу, прислушиваясь к их воплям, волнам и бычьему фырканью.

Вода была светло-коричневой, а пена напомнила ту, что появлялась, когда отец варил овечьи головы на плите с шерстью, по краю котла. Я следила, как она приближается, и когда до моих ступней оставались считаные дюймы, она откатилась назад. Я терпеть не могла, когда вода попадала в обувь.

Приближаясь к толпе вокруг кита, я заметила птиц, летавших кругами и на что-то пикирующих. Одна пролетела прямо над моим плечом, стиснув что-то в клюве. На боку лежала лодка, из-под которой украдкой вылез кот и зашипел на меня. Я прошла зигзагами сквозь толпу. Накат очередной волны с каждым разом обнажал гигантское тулово кита, выгнутое дугой. Я подумала, как я буду описывать все это сестре, когда она придет из школы, запечатлевая в памяти картину – черный остов хребта, пасть, бронзовая в закатных лучах.

Возвращаясь, я обернулась, и мне померещилось, будто в гуще людей я увидела маму. Она наклонилась и прикоснулась к чему-то. Ее волосы и плечи окутывал туман. Ее шерстяная одежда, казалось, промокла. Когда я взглянула снова, камни покрывал белый лишайник с листьями, похожими на крошечные руки.

Я лежала на кровати с Ллеу, листая книги его матери, сложенные на полу стопкой вровень с подушкой. Я взяла самую верхнюю. Романтические приключения, на обложке симпатичный бригадир. Страницы внутри когда-то вымокли, просохли и стали волнистыми. По бокам – желтые пятна.

Ллеу лежал рядом, уставившись в потолок, и теребил заусенцы на пальцах. Мы с Ллеу были единственными одногодками на острове. Однажды в воскресенье, после церковной службы, три месяца назад он передал мне записку. В ней говорилось: «Привет. Мне нравится твое розовое платье». В ответ я написала: «Персиковое».

Он повернулся ко мне лицом, глядя на стеганое покрывало под нами. Он пытался выковырять перышко из украшенного розочками покрывала.

– Говорят, фабрике на большой земле нужны работники.

– Все это вилами по воде.

Поморщив нос, он спросил, почему я всегда так себя веду. Он вытащил перо и провел им по тыльной стороне моей руки. Я вздохнула, положила книгу на стопку. Ллеу мне не особенно нравился. Но говоря ему да, целуясь и еще кое-чем занимаясь с ним, я чувствовала себя не такой белой вороной, как обычно.

Я знала, что большинство девочек на моем месте посоветовались бы со своими мамами, чем заняться после окончания школы, как вести себя с мужчинами, но мне не у кого спросить, потому что мамы у меня нет. Все мои решения похожи на попытки ловить рыбу, которой не существовало до тех пор, пока я ее не поймаю.

– Что за работа? – спросила я.

– На селедочной фабрике.

– Поедешь?

– Только с тобой.

Он поцеловал меня в губы и перевалился на меня. Его правая рука жестко уперлась мне в бок. Он просунул холодную левую руку мне под сорочку до груди. Пока мы занимались своим делом, я смотрела на бригадира.

Позднее мы сидели у очага, наши тени плясали на стене. Мама Ллеу гостила у сестры, в доме у подножия холма, и могла вернуться с минуты на минуту. Мне пора была уходить, но никто из нас не пошевелился.

– Ты выйдешь за меня, Манод? – спросил он. Еще с той весны Ллеу задавал мне этот вопрос каждый раз, когда я встречалась с ним, с различной степенью настойчивости. Я прекратила всякие попытки втолковать ему, что не выйду, и предпочитала просто не отвечать. Бывало, я даже задумывалась над этой идей. В день стирки я повязывала на голову кружевную скатерть и носила ее наподобие накидки.

Я смотрела на отражение пламени в стеклах горки у стены напротив, сработанной из темной древесины, с дверцами, инкрустированными стеклом. В ней хранилась посуда, по большей части битая. Иногда Ллеу открывал дверцу и давал заглянуть внутрь. Некоторые экземпляры были целехонькими – масленки для сливочного масла и пашотницы. Он объяснял, что это коллекция выброшенной на берег утвари, собранная его матерью. Найти целенькую посуду считалось удачей. Она начала заниматься собирательством, когда ее муж, отец Ллеу, погиб в море и у нее появилось много нового, беспокойного времени.

Я ощутила под ухом горячее дыхание Ллеу.

– Помнишь Хавела? – спросил Ллеу. – Он уехал с острова и работает на фабрике авторучек. Его мама говорит, что он дослужился до управляющего, хорошо зарабатывает. И я бы так мог.

Я доставала из горки, одну за другой, посуду, по большей части белую с цветочными узорами разных оттенков. Мне нравились зеленые орнаменты или рыжеватые. Большинство ярко-синие. Я представляла себя на кухне, на большой земле, с посудой без изъяна для моих гостей. Мне нравилось переворачивать посуду вверх дном и смотреть на клейма производителей. Посуда была со всех уголков света. Вустер, Франция, Япония, Нантакет.

– Нантакет, – сказала я. – Это где?

– Представь жизнь, где не приходится заниматься фермерством или рыболовством и у тебя совершенно гладкие руки.

С этими словами он вытянул руки, словно хотел продемонстрировать огромный улов.

Сезон ловли омаров на острове начинался в сентябре. Лодки выходили в море между приливами и выискивали плоские деревяшки на поверхности воды. Большинство лодок наполовину прогнили и обросли ракушками. Сети свисали с бортов как языки. Лодкам давали женские имена вроде «Анна-Мари», «Неста», «Гленис».

Дощечку вытягивали, так как она крепилась к веревке, на конце которой привязывали клетку для приманки и ловли омаров. Иногда дощечки красили в зависимости от того, кто их установил. Не в сезон отец выставлял клетки перед домом, где они испускали кислую вонь, а сетки медленно белели от соли и плесени.

Когда рыбаки возвращались, я искала отцовскую лодку и помогала выгружать омаров в широкие плоские ведра, которые можно было ставить одно на другое. Я всегда считала, что омары очень красивые, пятнистые, как яйца, и у каждого свой оттенок синего. Отец связывал клешни руками, покрытыми шрамами там, где омарам удавалось его цапнуть; кожа была в бледных припухших рубцах. Он без лишних нежностей называл их «ублюдками»: «Закинь этих ублюдков сюда» или «В этом ведре три ублюдка, поберегись».

Когда мужчины заканчивали разгрузку омаров, Преподобный Джонс доставал из своей лодки черную рясу. Возвращаясь на пляж, он натягивал ее поверх грубого костюма, в котором рыбачил. Поплевав на ладонь, он разглаживал волосы. Его щеки покрывала сетка раздраженных красных сосудов.

Мы присоединялись к нему и возносили благодарственную молитву за улов. У нас за спиной ревело и бушевало море. Мужчины стояли безмолвно и очень неподвижно. Я смотрела в песок, на отца, на большую землю и снова в песок.

Иногда вместо шитья платьев я занималась рукоделием. За основу брала носовые платки и сверху нашивала крючки. В ту ночь я вышивала кита. Я взяла персиковую нить, чтобы обводить лица людей, и наделила их красными и зелеными шляпками. Я не стала вышивать туловища – слишком хлопотно. Над ними я вышила птиц – серых, черных, белых. Клювы – красные и оранжевые. Посередине – большой кит. Мне понравился цвет его шкуры. Поэтому я попеременно использовала синие и серые нитки, чтобы нить сияла своим узором, как перо. Я протолкнула иглу и почувствовала, как та уперлась в наперсток. Я повторяла это снова, снова и снова, пока в комнате не стемнело.

Линос росла странноватым ребенком. Ее любимым занятием было собирать отовсюду кости и постепенно складывать в полный скелет животных. Когда я спрашивала ее, откуда она знает, какая кость принадлежит какому животному, она, пожимая плечами, отвечала, что просто знает и все. Она хранила кости в банках по всему Розовому коттеджу. Иногда я доставала банку джема и исторгала вопль, узрев содержимое соседней банки.

Мы спали вдвоем в одной постели; иногда я просыпалась и видела, как Линос разглядывает насекомое на стене, лишайники за окном. Прошлым летом отец застрелил морскую птицу, влетевшую в окно под опасным углом, и Линос не испугалась ни выстрела, ни черного липкого следа, оставленного тушкой на полу, ни зловещего белого отпечатка на стекле. Когда я ее спросила, что она хочет делать, когда вырастет, Линос не сказала, хочу выйти замуж или продолжать учебу. А сказала: «Dw i eisiau dal pysgod, a'u bwyta». «Хочу ловить и есть рыбу».

Линос ладила с другими детьми, но озадачивала взрослых. Она играла с детьми словно собачка – затевала возню, кусалась, брызгала слюной. Мамаши-островитянки терпеть ее не могли, говорили, она полоумная. Я отчаянно пыталась приучить ее к английскому, чтобы хоть что-то доказать этим теткам, но и сама не знала, что именно.

Линос захотела провести субботу в поисках птичьих яиц на утесах. Пока она ползала на животе, чтобы перегнуться через край обрыва и добраться до гнезд на верхних скальных выступах, я придерживала ее за икры. Она передала мне яйцо, затем второе, и я уложила их в ее корзинку. Перед сбором яиц Линос исполняла некий ритуал – чертила ступней яйцеобразные фигуры на земле перед нашей дверью. В то утро она начертила две такие фигуры.

Вершины утесов устилала армерия. На каждом шагу встречались кроличьи норы, а также коричневые и черные кролики. Родоначальником черных была особь, привезенная Лукашем с рынка на большой земле. У некоторых были желтые глазки. Приходилось ползти на четвереньках, чтобы не вывихнуть ногу в норе.

Я нашла цветы, чтобы вложить в свою домашнюю Библию. Солончаковые астры, солеросы.

– Так поступают дамы на большой земле, – говорила я сама себе. – Я вычитала это в журнале.

Я вложила желтый тюльпан между страниц и захлопнула.

– Тебе нужно говорить по-английски, – сказала я Линос. – Нужно упражняться.

– Nid oes ei angen arnaf, – отвечала Линос. – Мне это не надо.

– Понадобится, если мы уедем с острова.

Она обернулась и посмотрела на меня в упор.

– Я тебя не понимаю, – сказала она. Спорить не имело смысла.

Она подобрала опустошенную яичную скорлупу, подержала на ладони и поднесла к моему лицу.

– Кто это сделал? – спросила я.

– Neidr. Rwyf wedi eu gweld yn ei wneud. Змея. Я видела, как они это делают.

Она бросила скорлупу наземь и растоптала.

Придя домой, мы застали маму Ллеу за нашим столом с красными от слез глазами. Меня обуял внезапный страх. А вдруг я оставила вмятину на ее постели? А вдруг мы не разгладили покрывало? На столе стояли две чашки и тарелка с коркой хлеба посередине.

– Ллеу уезжает, – сказал отец, как бы вводя нас в курс дела, когда мы переступили порог.

Мама Ллеу вскрикнула, прижав платок к губам. Она была худощава, и от рыданий ее позвонки выпирали из-под джемпера как шипы. Я подошла и положила руку ей на плечо. Ее волосы, сплетенные в длинную косу, доставали до пояса.

– Извините, – сказала она между рыданиями. – Извините. Вы можете меня понять.

– Ты должна им гордиться, – сказал ей отец. – Это к лучшему. Он найдет хорошую работу, жену.

– Жену? – вырвалось у меня. К моему удивлению, мой голос прозвучал резковато.

Мама Ллеу кивнула.

– Он очень хочет жениться.

– А где жена, там и дети, – сказал отец. – На большой земле им будет лучше.

Я промолчала. Он был прав.

– Так и есть. Так и есть. Спасибо тебе.

Она схватила и стиснула папину руку до побеления.

Они натаскали воды в ведрах, намочили одеяла и пальто и набросили на кита, пытаясь его оживить. Мужчины задумали вывести его обратно в море и под вечер отбуксировали на отмель. Туша кита дрейфовала в открытое море, изредка безжизненно опрокидываясь на спину. На пляже очень тихо лежали дети, притворяясь китом. Они оттаскивали друг друга в море и кричали, начиная все сначала.

Мужчины и женщины собрались у церкви. Кто-то принес газету и прикнопил к стене, чтобы все могли почитать. В соседней стране что-то стряслось. Ночное насилие. «Опять война?» – спросил кто-то. «Не дай Бог», – ответил другой. Мы слышим такие разговоры с самой весны: цены на большой земле упорно ползут вверх, вторжение, вооружение. На смену обрывкам новостей приходит новая напасть – овцы заражены, треснула стена, собаки бродят по чужому полю. Но ощущение такое, будто что-то нас окружает, дожидается высадки на берег.

За толпой стадо коров пережевывает жвачку. Я кутаюсь в шерстяное пальто. Ветер доносит запах протухшего кита. Протягиваю руку погладить корове нос, но та лениво отворачивается, словно я пустое место.

На острове больше пустующих домов, чем заселенных. Их оставили семьи, переехавшие на большую землю. На провалившихся крышах гнездились стрижи. Летучие мыши, осы, мхи, гниль-прель, плесень. Пять разновидностей горца. Летом я водила Линос в брошенные дома в поисках тени, а иногда мы находили мелкие вещицы – куклу, оловянную вилку.

Последний раз мы ходили туда в июле. Стены домов были испещрены надписями, именами, скабрезными рисунками. В самом маленьком домике, у самой кромки воды, мы спугнули молодую парочку, девушку-островитянку и парня с большой земли. Его лодочка лежала внизу, на берегу. Он обнажился по пояс, и они жались друг к другу в задней комнате. Когда они нас увидели, то вскрикнули и отпрянули друг от друга. Мы заметили, что платье девушки расстегнуто у ворота, обнажая кружевную комбинашку. Они сбежали, схватившись за руки. Девушка обернулась, испепелив меня взглядом. Мы допустили оплошность, рассказав обо всем отцу, а он испросил совета у преподобного Джонса. Тот велел окунуть нас с головой в лоханку с водой, чтобы промыть мозги.

Так проходили мои дни в ожидании чего-то. Утро шло своим чередом. Я обильно смазывала Линос кремом, чтобы защитить ее кожу от холода, от чего она пахла лежалым мясом. Я смотрела, как ее лицо лоснится под толстым слоем мази.

Мы ели содовый хлеб, щедро сдобренный сливочным маслом и солью. Отец молча присоединялся к нам. Линос зачерпывала пальцем масло и слизывала. Я одевала Линос, не без содрогания освобождая ее карманы от костей. Я заплетала свои волосы в две жиденькие бледные косички и брала мыло из раковины, чтобы разгладить косы.

На стене отец держал фотографии на разных стадиях распада: серьезные женщины из минувшего века в черных косынках, мужчины с густыми бородами, мальчики в комбинезонах, перед ними, на уровне плеч, – чудовища, подвешенные вниз головой на лебедке, таращат остекленевшие глаза. Вот фотографии со свадьбы наших родителей. Мама темноволосая, белое платье сливается с ее бледной кожей. Отец худой, как и сейчас, стриженный «ежиком» после армии. Между ними лики святых. Они не приколочены, а стоят на малейших уступах в шершавой стене. Святой Петр и святой Брендан найдены отцом в лодке между двух досок. Нижняя половина потемнела, застряв в песке. Святой на верхней половине плачет.

Есть всего одна моя фотография, которую сделал Мерионн на холме. Я стою перед игрушечной деревянной повозкой, запряженной двумя деревянными лошадками.

Вот снимок Линос, тоже сделанный Мерионном тем же фотоаппаратом. Илис тоже в кадре. Линос одного с ним роста, значит, ей два-три годика. Она в белой крестильной рубашечке и, улыбаясь, смотрит в объектив, глаза получились бледными и водянистыми. Илис, должно быть, мотнул головой, когда сработала вспышка. Над его плечами всего лишь серое пятно, захватившее заросли утесника на заднем плане.

От Ллеу не было ни слуху ни духу. Он не писал, не навещал. В день его отъезда я притворилась, будто у меня болезненные месячные. Лежала на кровати, глядя в шершавую потолочную штукатурку, которая все больше и больше напоминала скисшее молоко.

Мама рассказывала нам одну историю. Она припасала ее на то время, когда она, Линос и я поднимались за добычей на скалы. Иногда там, на верхотуре, мы находили крабов, которые вскарабкались туда с берега. Это мне запомнилось, потому что у них были круглые яйцевые мешочки, прикрепленные к брюшку. Я их подбирала, переворачивала и сквозь тонкую кожицу разглядывала крошечные шарики, кожа плясала от песка и соли. Я с трудом припоминаю, как выглядела моя мама, а фактуру и форму краба и яиц помню, словно они всегда у меня в руках.

История была такая. Задолго до нас жила-была на острове женщина с тремя дочерями. Когда море увидело женщину, гулявшую по утесам с девочками, то возревновало и наслало огромную волну. Волна смыла дочерей и оставила мать в сырости и одиночестве. Женщина ждала, что море вернет дочерей, вымаливала их у моря день-деньской, но море вернуло ей только чаек, которые подлетали к ней и кричали в ухо.

Остров окружало не синее море, а серое. Море подступало так близко, что могло обдать дом водой в высокий прилив и смыть краску. Оно доходило до нашей спальни, до окна за кроватью. Иногда мне спросонья мерещилось, будто море просочилось в дом и все затопило. Трава за окном, казалось, растет прямо из рамы, как волосы на гигантском теле. Иногда на меня таращилась чайка, постукивая желтым клювом в оконное стекло.

Октябрь

Береговая линия подступала к нам вместе с отложениями, выброшенными прибоем. По утрам устраивали набеги полчища красных и зеленых крабов. На скалах чащи утесника скрывали вереск и белых бабочек, бутень со скрученными бурыми листьями.

Однажды утром я шла следом за отцом и Линос на приливные равнины собирать мидии. Мы вышли спозаранку. Тропинки подернуты изморозью. В небе пустота и безмолвие. За спиной перекликаются ловцы омаров. Лают тюлени. Лужицы на приливных равнинах бледные, цвета змеиного брюшка, как говорит Линос после того, как мы видели на скалах медленно околевающего ужа. Черные птицы ходят от лужицы к лужице, в красных клювах у них что-то извивается.

Порывом ветра мне прибило волосы на лицо, так что пришлось обернуться по ветру, чтобы высвободить рот и глаза. Тогда-то я и заметила приближение белой лодки.

Лодки на восточном побережье острова обычно означали прибытие почты или моряков на промежуточную стоянку, а последнее подразумевало консервированные фрукты в сиропе и солонину для раздачи по кругу. Когда прибывшие бросали якорь у среза воды, мальчики приезжали на заржавленных велосипедах, забирали поклажу с лодок и развозили по домам. Слышно было за полмили, как скрипят шины и велосипеды, на которые наросла ржавчина от витавшей в воздухе морской влаги. С прошлого года я начала перехватывать этих гонцов. Я ждала дома, когда у ворот появится велосипед. Мальчики передавали то, что у них было, а я делала вид, что передаю им пару монет. Мальчики делали вид, что качают головой, затем постукивали пальцем по губам, и я целовала их, махая рукой на прощанье. Когда они исчезали из виду, я вытирала ладонью остаток влаги с губ. А иногда отхаркивалась и сплевывала.

Когда мы с Линос пришли на пляж, отец уже добрался до места, где стояла на якоре лодка. Раскачиваясь, она туго натягивала уходящую в воду тонкую веревку, и какой-то человек на носу махал руками и что-то кричал.

Отец помог человеку сойти с лодки на мелководье. За его спиной, придерживая шляпу, возникла женщина и сошла на берег таким же образом. Мужчина туго закатал брюки; его лодыжки посинели от холода. Он отчаянно пытался держать равновесие по пути на пляж. Когда он двигался, то походил на веретенообразных мух, сидевших летом на наших окнах, – длинноногих, прозрачных, неуклюжих. Дойдя до берега, он рухнул на колени, и его стошнило.

Дома эти двое производили странное впечатление, словно пара птиц, собирающихся устроиться на насест. Они метали взгляды направо-налево, и женщина присела на край стула. Мужчина пристально разглядывал фотографии на стене, расхаживая взад-вперед. Я не знала, что им сказать.

После высадки они напросились на чай и представились. Мужчину звали Эдвард, женщину – Джоана. Английский выговор. Отец смутился, когда Джоана пожала ему руку подобно Эдварду. «А зачем вы прибыли сейчас? Вам нужно было подождать и прибыть между приливами», – сказал отец. Они поинтересовались размещением, и отец сказал: «Гостиниц нет, но много пустующих домов». Он ушел на поиски устриц. Чемоданы у них были тяжелые. Я поручила Линос нести шляпную коробку женщины.

Линос катала по сланцевому полу Розового коттеджа маленькую игрушку. Она делала вид, будто играет, а на самом деле прислушивалась к разговору. Из-под густой челки мне были видны ее глаза, наблюдавшие за нами троими.

– Хотите молока? – предложила я. Джоана ответила да.

Мне раньше не доводилось говорить с англичанами. Джоана была блондинкой с аккуратно уложенными волосами, по сравнению с которыми мои показались мне сальными. Тонкие рыжеватые брови. Она напоминала мне женщин, о которых я читала в журналах: они ходят по мощеным улицам и катаются в автомобилях. Она достала носовой платок. Небесно-голубой, хлопковый, с белой вышивкой.

– Как прошло ваше плавание? – спросила я.

Джоана поморщила лоб. С ее лица еще не сошла бледность.

– Довольно бурно, – ответила она.

– Сожалею.

Я протянула ей банку и ложку.

– O, молочный порошок!

Нотки изумления в ее голосе заставили меня покраснеть. Меня обуял стыд. Мне захотелось отфутболить банку под стол. Я показала на мохнатые спины Лииных коз, пасущихся прямо за окном.

– Он самый. Или – козье молоко.

Джоана подтолкнула свою чашку ко мне. Я достала ложкой порошку и размешала, пытаясь прижать комья к донышку. Я наблюдала за ее руками и запонками с перламутровым отливом на блузке. Материя была зеленая, плотнотканая, какой я раньше не видела.

– У вас очень красивая блузка, – сказала я.

– Старье. – Она поблагодарила меня за молоко.

– У нас не бывает много приезжих, а то я бы приготовила для вас что-нибудь получше. Пирожные. Глазированные кексы. Пышки. Булочки с глазурью.

– Да, не сомневаемся, – сказал Эдвард, переглянувшись с Джоаной.

Он подсел к нам за стол, смешав чай с порошком.

– Мы не собирались высаживаться на острове. Мы изменили маршрут… непроизвольно.

– Вы здесь в отпуске? – спросила я их. Я знала, что поблизости есть морские курорты. Линос и я иногда играли в игру на утесе, делая вид, что нам видно чертово колесо.

– Нет, – засмеялась Джоана.

– Мы из одного университета в Англии. Мы здесь для исследовательского проекта. Мы думали, вы нас ждете.

– Правда? Я?

Эдвард описал руками круг.

– Вы – значит всем островом. Мы договорились, что прибудем с проповедником. Джеремией Джонсом?

– Это решилось в последнюю минуту, – ввернула словечко Джоана.

– O. Да. Он ничего не сказал. А может, сказал. Мне не говорят.

– Выясни, зачем они тут? – спросила Линос по-валлийски, не поднимая глаз от пола.

– Линос, говори по-английски. Это невежливо.

– Ничего страшного, – сказал Эдвард, поворачиваясь к ней. – Мы изучаем валлийский. Говорили на нем всю дорогу. Beth ddywedoch chi? Что ты сказала?

Линос посмотрела на него и рассмеялась. Визгливо, резко, недобро. Я велела ей выйти в сад. Она ушла, не взглянув на меня, и хлопнула дверью.

– Извините, – сказала я. – Она понимает. Просто вредничает.

Наступила неловкая тишина. Я видела, что Линос стоит у окна, прямо у них за головами.

– Мы слышали про остров в Абергеле, – сказала Джоана. – В пабе один рыбак рассказывал, что у вас выбросило на берег кита.

– Он и сейчас тут.

Джоана кивнула.

– Ты бы не рассказала мне про эти фотографии? – попросил Эдвард, снова подойдя к стене.

Я рассказала ему обо всех фотографиях без исключения. Мой двоюродный дед, Брин, переехавший в Лландидно и ставший мясником. Марк – брат-близнец моего отца. Все, что у нас есть, – его рисованный портрет. Кто-то из островитян нарисовал. Эмлин, Марк – дядья отца. Все погибли на войне. Линос, Илис. И моя мама. Ее портреты. Губы всегда напомажены. Каждое Пасхальное воскресенье она отправлялась на большую землю, фотографироваться в одном маленьком ателье. Я могла бы сказать Эдварду, какого цвета была помада, хотя карточки черно-белые, потому что я подолгу глазела на них и запомнила. Красная, малиновая, оранжевая.

Когда я обернулась к Джоане, она записывала что-то в блокнотик в кожаном переплете. Ее лоб избороздили морщины.

– Извините. Простите, вам наскучило? – спросила я.

– Вовсе нет, – ответила Джоана весьма уверенно. – Я записываю все, что ты рассказываешь.

Она подняла на меня глаза и улыбнулась; бледность со щек исчезла.

После того как они ушли, я не находила себе места. Я трижды помыла их чашки. И почему я не расспросила их о проекте? Из какого они университета? Еще несколько слов про них обоих. Выговор Эдварда членил слова на аккуратные острые отрезки, наподобие голоса, который передавали по радио в доме у Лии. Я не запомнила, как они выглядели. Я спросила Линос, «как они выглядели»? Линос только пожала плечами.