Я, Юлия

M COMMODVS ANTONINVS PIVS FELIX AVG BRIT

Marcus Commodus Antoninus Pius Felix Augustus Britannicus

I. Тайный дневник Галена

С самого приезда в Рим Юлии пришлось непрестанно бороться за существование. Ее первый враг был грозным и безжалостным. Я знаю, о чем говорю: немало людей нашли свою погибель в первые годы царствования императора Цезаря Луция Элия Коммода Августа Пия Феликса Сарматского и так далее. Я привожу здесь лишь часть его официальных имен и опускаю небывалые прозвища, которыми он награждал себя во время своего правления; далее, для удобства, я буду именовать его «Коммодом».

Юлия проявила завидную волю к жизни, обитая в худшем из миров, терпя своенравие Коммода, последнего из династии Ульпиев-Элиев – или Антонинов, в зависимости от того, кто для нас важнее: ее основатели, Нерва и Траян, или последние представители, Антонин и Марк Аврелий.

Прежде чем перейти, как я обещал выше, к врагам императрицы, поговорим немного о порядке событий, обозначив начальную точку нашего повествования. Юлия, дочь жреца Элагабала, бога солнца, родилась в сирийской Эмесе, на востоке империи. Ее выдали за Септимия Севера, многообещающего римского легата, и Юлии пришлось переехать в Лугдун[7], столицу Лугдунской Галлии, наместником которой был Септимий. Девушке было всего шестнадцать или семнадцать лет; ее муж, сорокалетний вдовец, в прошлом браке не имел детей. Супруги хорошо ладили между собой. Юлия, небольшого роста, прекрасная с виду, обладала к тому же незаурядным умом, хотя никто этого не замечал: она умело скрывала его за яркой красотой лица и тела. Увидев ее, Септимий Север был мгновенно сражен. Видимо, это случилось во время их предыдущей встречи, несколькими годами ранее, когда Север служил легатом на Востоке, – Юлия была еще подростком. Ниже я расскажу подробнее об этой первой встрече.

Но продолжим.

Юлия зачала всего через девять месяцев после свадьбы, что говорит как о горячей страсти ее супруга, так и о плодовитости будущей августы. Первенцу, родившемуся в Лугдуне, дали имя Бассиан, в честь отца Юлии. А значит – большинство людей не знало об этом, – Септимий нежно любил жену и хотел ей угодить. И его можно понять: Юлия выглядела ослепительно, он же был мужчиной в расцвете сил. Я же впервые увидел императрицу, когда мне шел восьмой десяток – и все-таки, помню, ее красота разожгла во мне плотское желание, которое я считал навеки угасшим. Нет-нет, императрица не позволяла себе заигрывать с мужчинами: ни в ее поведении, ни в ее одеянии не было на это даже намека. Она всегда вела себя благоразумно, и в своих покоях, и на людях. Я не могу обвинить ее в стремлении к блеску и роскоши, как делает большинство ее врагов, из-за чего во многих провинциях империи сложилось искаженное представление о ней. Разве такой она останется в веках, разве таким будет ее образ, сотканный из недобрых слухов?

Да, она околдовывала мужчин, но не из-за своего легкомыслия или склонности к пустым любовным играм. Просто есть женщины, на которых больно смотреть из-за их красоты, и не важно, что они делают, какую одежду носят. Юлия знала, как пользоваться своими достоинствами для воздействия на мужа, даже если это могло привести к гражданской войне, бесконечной и беспощадной. Пожалуй, у нее не было выбора: она всегда старалась опережать события, наносить удар первой – и в таких случаях безошибочно определяла противника. Думаю, то была всего лишь самозащита. Но я опять забегаю вперед. Рассказывать о жизни человека куда сложнее, чем составлять руководство по строению человеческого тела. Поэтому мои читатели должны запастись терпением.

Я должен кое-что пояснить. Могущественнейшие люди в Риме живут согласно правилу: если не нападешь первым, враги уничтожат тебя, в прямом смысле слова. Юлия сразу же это осознала. Те, кто упрекает ее, не желают понимать, что она была всего лишь прилежной ученицей, осваивавшей жестокие способы борьбы за власть в Риме, и долго считалась иностранкой. Но вернемся к последним годам царствования Коммода, ведь все началось именно тогда. Септимий Север хорошо управлял Лугдунской Галлией, а потому был назначен проконсулом Сицилии. Юлия и малыш Бассиан отправились с ним. Там она произвела на свет второго ребенка, получившего имя Гета, в честь Септимиева брата. Юлия знала, как ублажить супруга, и не только в постели. А затем Септимий получил чрезвычайно важное назначение, став наместником Верхней Паннонии, которому подчинялись три легиона.

Это был счастливый брак.

Жизнь супругов текла бы спокойно, если бы не Коммод.

События замелькали с невероятной быстротой. Коммод сошел с ума, и тут случилось несчастье. В тот день я потерял все. Но не буду отвлекаться: я ведь рассказываю не о себе, а о Юлии.

II. Неистовая Юлия

Шестью годами ранее Дом семейства Северов, Рим Конец 191 г.

Юлия подняла большие темные глаза от свитка со стихами Овидия и огляделась. В атриуме никого больше не было – только ее сестра Меса, тоже погруженная в чтение. Юлия неспешно встала и втянула в себя воздух, потом еще и еще раз.

– Чувствуешь запах? – спросила она.

Меса положила свой свиток на край ложа и недоуменно посмотрела на сестру:

– Запах чего?

Казалось, Юлия ее не слышит. Она принялась расхаживать по атриуму, все чаще делая вдохи и выдохи, глядя на небо.

– Звезд не видно.

– Пасмурно, – заметила Меса.

Юлия помотала головой и вернулась на свое место. На ее прекрасном восточном лице – в которое без оглядки влюбился бы каждый легат, каждый наместник – читалось напряжение.

– Нет, ты и вправду не чувствуешь? – настаивала Юлия. Сестра пожала плечами. Юлия громко позвала атриенсия, старшего раба в доме Северов. – Каллидий, Каллидий!

На зов тут же явился мужчина лет тридцати, высокий, с рельефными мышцами.

– Да, госпожа.

– Немедленно отправляйся в город, дойди до… – Юлия возвела глаза к небу и что-то прикинула. – Дойди до форума божественного Траяна, затем до императорского дворца и возвращайся. Потом расскажешь, не видел ли ты чего-нибудь необычного.

Каллидий кивнул, развернулся и стал звать других рабов. Когда те пришли, он велел им взять собой палки, ножи и три факела. Наконец все было готово, и он покинул дом, не спросив, зачем госпожа отдала такой приказ. Он добился высокого положения именно благодаря слепому послушанию.

– Что, в Риме по ночам так неспокойно? Зачем брать все это? – осведомилась Меса.

Но Юлию не волновали опасности, которые грозили прохожим в столице империи после захода солнца.

– Сестра, я ощущаю запах дыма, – объяснила она. – Где-то вспыхнул пожар. Я только не знаю, насколько велика беда.

Императорский дворец, Рим

Пламя беспрепятственно поглощало строения дворца, одно за другим. Квинт Эмилий, начальник преторианской гвардии, раздавал указания своим подчиненным:

– Выведите сиятельного на поле цирка! Быстрее, быстрее!

Первым делом, думал он, надо спасти императора, остальное подождет. Тут он ощутил легкое прикосновение к своему плечу. Кто осмелился?! Квинт Эмилий повернулся с недовольным видом, положив руку на эфес меча. И увидел старого врача, чьи глаза почти что вылезли из орбит.

– Мне нужны люди, – сказал Гален.

Квинт Эмилий сплюнул на землю:

– Забыл, как надо обращаться ко мне? «Выдающийся муж» – вот как.

Больше он не сказал ничего. Ему не нравилась бесцеремонность этого лекаря, пользовавшегося неограниченным доверием сначала императора Марка Аврелия, а теперь и его сына Коммода.

– Я не могу дать тебе людей, старик, – наконец продолжил он. – У меня есть дела поважнее: сберечь жизнь императора, его любовницы, его рабов…

– Горит дворцовая библиотека! – завопил тот.

– А также весь дворец и Форум в придачу! – добавил Квинт Эмилий, уже не раздраженно, а злобно. – У меня нет людей, чтобы удовлетворять твои прихоти! Позови вигилов! Это они должны тушить пожар, а не я!

– Вигилы пытаются отстоять храм Весты и храм Мира! Библиотека располагается внутри дворца, а дворец доверен тебе!

Все было без толку. Квинт Эмилий помотал головой в знак отказа и развернулся, чтобы последовать за своими преторианцами. Те быстро уносили прочь, подальше от огня, человека в пурпурной императорской тоге, вдыхая запах перегара – последствие очередного пиршества, одного из многих.

Гален направился в противоположную сторону.

Квинт Эмилий обернулся и увидел, что обезумевший врач не удаляется от пожара, а, наоборот, приближается к его очагу.

– Ты и ты! – обратился начальник к двум преторианцам. – Берите его и тащите в цирк!

Лекарь немало досаждал ему, но состоял при сиятельном императоре: допустить, чтобы он стал добычей пламени, было не слишком разумно. Коммод, которому Гален был так же дорог, как любовница и рабы, обвинил бы в его гибели Квинта Эмилия, а тому вовсе не хотелось испытывать на себе тяжесть императорского гнева. Он видел Коммода в ярости: зрелище не из приятных. Тот, на кого обрушивался Коммод, мог считать себя покойником.

Солдаты по-военному отсалютовали начальнику и устремились за стариком, который семенил с удивительной быстротой.

– Идет в библиотеку, – заметил один из них.

– Там жарче всего, – закончил другой.

Не обращая внимания на преторианцев, Гален приблизился к входу в дворцовый архив, намереваясь попасть внутрь и спасти что можно. Сквозь щели в двустворчатой бронзовой двери, что вела в комнату для чтения, шел темный дым. Гален пнул дверь ногой, но та не открылась. Тут его схватили за плечи – весьма невежливо.

– Отпустите, проклятые, отпустите, злодеи! – яростно завывал Гален, молотя кулаками, силясь высвободиться из хватки двух преторианцев.

Но он был уже стар, а два воина-германца отличались завидной телесной крепостью. Они поволокли врача прочь от библиотеки.

– Пустите, оставьте, проклятые! – надрывался Гален, пока солдаты тащили его по коридору, соединявшему дворец с пульвинаром Большого цирка. – Вы ничего не понимаете. Там все мои свитки, все папирусы, все записи последних тридцати лет. Горит все, что я знаю, все, чему я научился… Да не придет к вам на помощь Асклепий, когда вы захвораете!

Навстречу им проследовал отряд вигилов, посланных для тушения пожара. Они несли ведра из эспарто, пропитанные смолой. Управляться с такими было намного легче, чем с деревянными, – они весили гораздо меньше. Но, несмотря на усилия этих людей, обученных тушению пожаров, пламя все разгоралось, выплевывая горячие головни и горящие куски папирусов, которые летели вверх, в бесстрастное ночное небо.

Дом семейства Северов, Рим

Вернулись рабы во главе с атриенсием. Весь в поту, он вошел во внутренний двор обширного дома Северов, где его с нетерпением поджидали женщины. Юлия стояла посередине, рядом с имплювием, Меса – чуть поодаль. Теперь сестра Юлии тоже была обеспокоена, так как уловила запах дыма.

– Там сильный пожар, госпожа! – сообщил атриенсий, тяжело дыша.

– Да сохранит нас Элагабал! – воскликнула Меса, вверяя себя богу солнца, которому поклонялись в ее родном городе.

У Юлии, однако, не было времени на благочестивые размышления. Она сразу перешла к делу:

– Где именно? Очень большой?

– Не знаю, госпожа. Я не смог пройти дальше колонны Траяна. За ней – сплошная суматоха. Пламя уже подобралось к амфитеатру Флавиев. Небо стало рыжим…

Юлия и Меса посмотрели вверх. Все было окрашено в зловещие, грозные охристые цвета. Сделав над собой усилие, Юлия принялась действовать.

– Разбудите детей, – велела она.

– Алексиан! – воскликнула Меса, вспомнив, что ее мужа нет дома.

– Он направился к порту, это в другой стороне, – успокоила ее Юлия.

Она не волновалась ни за мужа, ни за зятя: Септимий был далеко, в Верхней Паннонии, где исполнял должность наместника. Ей так хотелось бы поехать туда с ним! Более того, это было ее долгом. Однако…

Стук в дверь вывел ее из задумчивости.

– Откройте! Сейчас же откройте! – приказала она.

– Алексиан! – крикнула Меса. Дверь открыли, в нее быстрым шагом вошел муж Месы. Она бросилась ему на шею.

– Громадный пожар! – известил всех Алексиан, обнимая супругу, чтобы унять волнение.

– Надо идти, – сказала Юлия тихо, почти шепотом.

– Куда?

Юлия пристально посмотрела на зятя. Алексиан был примерным мужем и хорошим отцом для малышки Соэмии. В отсутствие Септимия он исполнял обязанности отца семейства. Еще одним мужчиной в доме был Плавтиан, вездесущий приятель супруга Юлии.

– Подождем Плавтиана, – решил Алексиан. – Мы были с ним в порту. Затем он пошел выяснять, грозит ли нам опасность, или пожар не достигнет этой части города. Ты же знаешь, покинуть Рим…

Юлия перебила его, вновь понизив голос:

– Он не принадлежит к нашему семейству.

Было понятно, что она ступает на скользкую почву. Ссориться с Алексианом не стоило.

– Однако Септимий доверяет ему, и я тоже, – заявил зять.

Больше Юлия не произнесла ни слова.

Ее отсутствующий супруг предоставил Плавтиану слишком много власти, и Юлия не могла ничего возразить.

До поры до времени.

Большой цирк, Рим

К длинной арене, где в дни состязаний мчались квадриги, вели поистине циклопические ступени. По ним расхаживал император Коммод, одетый в пурпурный палудаментум. Его окружали десятки вооруженных преторианцев.

Он остановился, возвел глаза к небу и вздохнул:

– Ветер дует с севера.

– Да, сиятельный, – подтвердил Квинт Эмилий, тоже посмотревший наверх.

Император продолжил расхаживать по ступеням, неулыбчивый, внутренне напряженный.

– Кого не хватает? – осведомился он.

– Пока точно не знаем, сиятельный, – ответил начальник преторианцев, – но, кажется, сгорел храм Мира, а вместе с ним – римские архивы и часть зданий Форума. Храм Весты также объят пламенем.

– Это знак свыше. – Коммод застыл на месте и уставился на Квинта Эмилия. – Ты понял?

Префект претория тоже остановился и сглотнул слюну. Он не знал, что сказать. По телу потекли ручейки пота. Император меж тем ждал ответа.

– Нет, ты не понял, – заключил Коммод, видя, что его собеседник хранит молчание. Затем, к облегчению Квинта Эмилия, улыбнулся. – Это понимаю один только я, и никто больше. Вот почему я император, а вы нет. Погодите чуть-чуть…

Запрокинув голову, он залился звонким смехом, отзвуки которого покатились по ступеням. По распоряжению императора, двери Большого цирка оставались закрытыми. В эту ночь цирк стал его убежищем. Пусть простонародье ищет спасения в других местах. Громадное сооружение, облицованное мрамором при Траяне, не может загореться в два счета. Пока ветер гонит дым на юг, все хорошо. Хорошо для него, Коммода. Все остальное не имеет значения. Только он.

– Да, это знак, который посылают мне боги, – громко продолжил Коммод, в этот раз не глядя ни на кого. Его глаза скользили по величественным ступеням, словно он обращался к невидимому для других призраку. – Я перестрою Рим. На месте пепелища – новый город, новая империя, новый порядок…

Внезапно он замолк, нахмурился и резко повернулся к префекту претория.

– Ты выставил стражу у всех ворот? – спросил он.

– Да, сиятельный. Никто не войдет в Большой цирк, ник… ни… нико…

Император не дал ему закончить:

– Не-е-ет, глупец! Не у этих ворот! Боги, что за беспомощность, что за слепота! Я говорю о городских воротах, через которые попадают в Рим и покидают его. Там расставлены преторианцы?

– Нет… пламя… я думал о спасении ж-жизни и-императора… – неуверенно забормотал Квинт Эмилий.

– Так поставь у них стражу, дубина, и молись, чтобы никто не вышел из города. Особенно… ну, ты знаешь кто. Ни одна из этих женщин не должна покинуть Рим ни под каким видом.

Квинт Эмилий наконец все понял. Он вынужден был признать, что у императора имеется повод для беспокойства. Несмотря на все возраставшее безумие, у Коммода случались минуты просветления, когда он мыслил совершенно ясно. Сейчас настала как раз такая минута.

– Я лично займусь этим.

– Надеюсь, ты все сделаешь, ради своего же блага. Если хоть одна выскользнет, будешь держать ответ.

Начальник преторианцев, чей лоб усеяли капли пота, кивнул. Император, погруженный в задумчивость, продолжал разглядывать бесконечные ступени Большого цирка, на которых не виднелось ни души. Квинт Эмилий отправился выполнять поручение императора, чьи угрожающие слова по-прежнему звенели у него в ушах.

Император впервые обратился к нему с прямой угрозой.

Префекту претория это очень и очень не понравилось.

Дом семейства Северов, Рим

Дым становился все гуще. Обитатели дома оживленно переговаривались. Дышать было трудно. Наконец голос Алексиана перекрыл гул беспокойной беседы и кашель, приступы которого настигали то одного, то другого:

– Хорошо. Давайте сделаем, как говорит Юлия. Покинем дом.

Он возглавил длинную процессию вместе с отрядом вооруженных рабов. За ними шли Юлия, крепко державшая за руки своих детей, четырехлетнего Бассиана и трехлетнего Гету, и Меса с Соэмией на руках – малышке было всего несколько месяцев. Замыкали шествие рабы во главе с атриенсием Каллидием. Все они также были при оружии.

На улице царило смятение. Навстречу бежали какие-то люди, повсюду слышались крики. Не раз попадались вигилы с ведрами, лестницами и топорами, они спешили на север.

Процессия двигалась быстро и вскоре достигла Тройных ворот, что вели к Тибру и речному порту. Рядом раскинулся Бычий форум, существовавший с незапамятных времен.

– Стойте! – велел Алексиан.

Все встали. Малышка Соэмия заплакала, чувствуя, как участилось биение материнского сердца. Объятые страхом Бассиан и Гета, напротив, хранили ледяное молчание. Юлия посмотрела вперед, поверх плеч рабов, и увидела десятки преторианцев, которые становились у ворот, никого не пропуская.

Алексиан обернулся и посмотрел на нее в упор. Это из-за нее они оказались здесь, это она настояла на том, чтобы попытаться покинуть город.

Юлия стояла неподвижно, с решительным видом, размышляя о том, как сбежать, выбраться из темницы, в которую превратился Рим, и ни о чем больше. Никто не предполагал, что в этой суматохе, вызванной пожаром, преторианцы перекроют все выходы. Она чувствовала на себе взгляд Алексиана.

– Мы не должны говорить, кто мы такие, – наконец сказала Юлия.

– Если мы не скажем, нас точно не пропустят, – возразил он.

Она кивнула.

Все так. Но если назвать имена, все будет зависеть от того, какие распоряжения дал преторианцам Квинт Эмилий, получивший в свою очередь приказ от императора.

– Что будем делать, мама? – спросил маленький Бассиан, чью руку мать стиснула еще сильнее.

Гета молчал. Ему хотелось плакать, но он сдерживался, видя, что брат сохраняет спокойствие. Мальчики все время состязались между собой: кто раньше съест обед, кто быстрее пробежит по дому, кто выше прыгнет, кто выкажет больше храбрости.

– Поворачиваем обратно, – сказала Юлия со вздохом. Они потерпели неудачу, хотя были так близки к цели…

Алексиан испытал облегчение. Ссоры со свояченицей всегда приносили ему душевные терзания. Юлия была жизнерадостной, умной, красивой женщиной и хорошей сестрой. Но ее пылкий нрав порой давал о себе знать. Видимо, это и было нужно Септимию Северу: неуемная живость внутри прекрасного тела. Меса, тоже очень красивая, была куда спокойнее. Алексиан радовался, что они ушли от Тройных ворот: внутренний голос говорил, что прорываться через стражников не стоит. Проверять, прав он или нет, совсем не хотелось.

– Дым рассеивается, – заметила Меса. – Похоже, городская стража работает на совесть.

Алексиан склонил голову в знак согласия. Юлия сделала то же самое. Воздух стал чище. Запах по-прежнему ощущался, но уже можно было дышать.

Все они теперь думали только о том, как вернуться в большой фамильный дом Северов. Никто не обратил внимания на пристальный взгляд центуриона, начальника преторианцев, поставленных у ворот. Он внимательно изучил их роскошные одеяния. Кто они такие, эти несколько человек, подошедшие вплотную к стражникам и внезапно повернувшие обратно? Центурион с озабоченным видом подозвал к себе одного из подчиненных:

– Следуй за ними на расстоянии, так, чтобы тебя не увидели. Когда узнаешь, куда они направляются и кто они такие, возвращайся.

Юлия, Меса, Алексиан и остальные возвращались домой, понурив головы, стараясь избегать тех мест, где все еще стоял густой дым, держаться подальше от городских ворот, охраняемых преторианцами, и поближе к реке. Когда в городе пожар, лучше быть рядом с источником воды, чтобы прижать к лицу смоченную тряпку или губку, дающую хоть какую-то защиту от дыма.

Возле Тибра десятки вигилов под присмотром преторианцев грузили ведра с водой в большие телеги, которые отправлялись к очагу возгорания. Здесь же был Плавтиан, чуть ли не кричавший на центуриона, – по его мнению, вигилы двигались слишком медленно.

– Что вы здесь делаете? – набросился он на них, даже не поприветствовав. – Вам надо сидеть дома, в безопасности, под защитой вооруженных рабов. Соваться в город – безумие.

– Из-за дыма стало нечем дышать… – стал оправдываться Алексиан, но Плавтиан понял, что дело не только в этом.

– Это все Юлия, да? – тихо спросил он, устремив взгляд на жену Септимия Севера, обнимавшую своих детей, чтобы те поменьше волновались. Алексиан молча кивнул. – Она с ума сошла, – продолжил Плавтиан, не повышая голоса. – Я нисколько не удивлен. Но ты-то способен рассуждать здраво. Если Септимий узнает, ему это не понравится.

– Ты же знаешь Юлию… – вздохнул Александр.

Да, Плавтиан прекрасно знал Юлию – умную, упрямую, красивую. Во всяком случае, так ему казалось. Что она умна, стало ясно всего через несколько месяцев после бракосочетания Юлии с его другом, ныне наместником Верхней Паннонии. Для большинства людей она была всего лишь красивой женой главы одной из важнейших римских провинций, Плавтиан же начинал понимать, кто она такая на самом деле. Но сейчас Юлия совершила ошибку, и это было ему на руку. Он направился к ней:

– Если Септимий узнает, что вы решили покинуть Рим без разрешения императора, да еще с детьми…

– Что же делать? Пожар! – стала оправдываться она без тени страха в глазах.

Плавтиан не привык, что его прерывают, и теперь не знал, что сказать. Воспользовавшись его секундным колебанием, Юлия пошла в атаку:

– Хочешь рассказать моему мужу?

Он сделал еще один шаг, приблизившись к ней вплотную. Малыш Бассиан и его брат Гета почувствовали, что материнские ладони вдруг стали потными. Тем не менее она крепко держала их за руки.

– Септимий Север должен ведать о том, что его жена глуха к голосу разума и подвергает опасности своих детей.

Бассиан посмотрел на мать, потом на Плавтиана, не в силах понять, что происходит. То был загадочный мир взрослых – Бассиан не мог уразуметь их поступков. Ему казалось, что мать лишь отвела их подальше от огня. Что же в этом плохого?

– Мой супруг прекрасно знает, кого он взял в жены. Он выбрал меня, если ты не забыл, – ответила она, не отступая ни на шаг. Что до Месы, то она отошла в сторону, держа на руках плачущую Соэмию.

– Как тебе хорошо известно, император удерживает в Риме жен и детей всех наместников, начальствующих над легионами, желая быть уверенным в их полнейшей преданности. – Теперь Плавтиан вспомнил, что́ хотел сказать. – В особенности это касается тебя, супруги Септимия Севера, наместника Верхней Паннонии, затем Салинатрикс, супруги Клодия Альбина, наместника Британии, и, наконец, Мерулы, жены Песценния Нигера, наместника Сирии, потому что каждому из них подчиняются три легиона. Ты замужем за одним из самых могущественных наместников, а потому император непрестанно следит за тобой и за теми, кто тебя окружает. – (Юлия, Меса, Алексиан, все патриции Рима знали это, но не осмеливались облечь в слова.) – Если преторианцы узнают, что ты, взяв детей, вознамерилась покинуть город без разрешения императора, Септимий через час-другой перестанет быть наместником. Что будет с тобой, с детьми, со всеми нами, начиная с Септимия? Твой порывистый нрав снова грозит нам бедой. Однажды он нас погубит.

Что ответить на это? Юлия погрузилась в раздумья. Почему он сказал «снова»? Ведь до того Юлия не говорила ничего, способного восстановить императора против ее супруга. Страхи, лишенные всякого основания! Плавтиан, близкий друг мужа Юлии, всегда был с нею не в ладах и стремился опорочить ее перед всем семейством. Любовь Септимия к жене становилась все горячее, и он все реже слушал Плавтиана. Вот откуда проистекало его злопамятство. Юлия ясно это сознавала. Она нахмурилась: что стояло стоит за вспышкой Плавтиана? Только ли ревность?

И все-таки она промолчала. Да, это было ошибкой, хотя, как ей казалось, не очень серьезной, ведь стражники у городских ворот их не узнали. Она надеялась как-нибудь выскользнуть из города посреди всеобщего замешательства. А дальше… нет, она ни в коем случае не собиралась ехать к мужу, это означало смертный приговор. Для нее, а возможно, и для остальных, как сказал Плавтиан. Но ведь пламя охватило императорский дворец. Жив ли Коммод или он погиб этой ночью? Если его больше нет, она, конечно же, поспешит к мужу. А если он здравствует и по-прежнему располагает всей полнотой власти, придется вновь надеть маску покорности и повиновения. Нет, она не впала в безумие и не действовала под воздействием минутных порывов. Напротив, она продумала все на удивление тщательно. Но к чему объяснять все это Плавтиану?

Сделав пол-оборота, Юлия потянула детей в ту сторону, где стоял дом Северов. Она сделала попытку – неудачную. Ничто не потеряно. При первом же удобном случае она попробует снова. Быть заложником, чьим угодно, – хуже участи нет.

Меж тем борьба с огнем продолжалась.

Преторианец, стоявший в укромном месте, среди дрожащих теней, наблюдал за тем, как Юлия и остальные входят в жилище наместника Верхней Паннонии, – этот дом был известен всем. Когда за ними закрылась дверь, солдат резко развернулся и быстро зашагал прочь. Следовало доложить обо всем начальнику стражи у Тройных ворот. Пусть он решает, что делать дальше.

III. Пепел Рима

Театр Марцелла, Рим Начало 192 г.

Сенатор Пертинакс и его сын Гельвий вошли, в числе прочих, в обширный театр Марцелла. Император велел всем собраться в этом величественном здании, что было необычно. Пертинакс поискал взглядом ветерана Клавдия Помпеяна, но не нашел. Вместо Клавдия явился его сын Аврелий Помпеян, сказавший, что из-за слабого здоровья и почтенного возраста его отец пропустит – в который уже раз – заседание Сената.

Ранее Клавдия Помпеяна обвинили в том, что он примкнул к заговору, возглавленному его супругой Луциллой, сестрой императора, но потом сняли с него подозрения. Коммод, сын Марка Аврелия, не забыл, что его отец некогда предлагал Клавдию императорскую тогу и что старый сенатор ответил отказом. Поэтому император ему поверил. С тех пор Помпеян держался вдали от общественной жизни. Он был единственным, кому Коммод разрешал не являться в Сенат.

Помимо Аврелия, Пертинакс встретил также своего тестя, Тита Флавия Сульпициана, и его сына.

– Зачем он созвал нас сюда? – спросил Сульпициан-младший.

– Он хочет, чтобы присутствовали все сенаторы, – начал Пертинакс, в то время как они пробирались по театру, – а в здании курии на старом Форуме мы не поместимся. Ну а к театру Помпея Коммод, как и всякий император, питает недобрые чувства, ведь там закололи Цезаря. Вот он и выбрал это место. Но оно будет нам велико, ведь нас семьсот человек, а театр рассчитан на десять ты…

Пертинакс не закончил. Оказавшись на нижнем ярусе, все пятеро раскрыли рты: вопреки предсказаниям Пертинакса, здесь было полно народу. Эта часть, ima cavea, предназначалась для patres conscripti. Они увидели многих сенаторов, тоже ошеломленных. На среднем ярусе – media cavea – помещались тысячи преторианцев, верхний – summa cavea – тоже был забит: магистраты, всадники, известные торговцы… Все сколько-нибудь видные римляне собрались этим утром в театре Марцелла, и за всеми, включая сенаторов, наблюдали преторианцы – императорскую гвардию согнали сюда чуть ли не целиком.

– Аврелий, – обратился Пертинакс к младшему Помпеяну, – твой отец сегодня пропустит кое-что важное. Но кто знает, может быть, он умнее нас всех. И счастливее.

Тот, по-прежнему стоявший с открытым ртом, промычал что-то в знак согласия. Пертинакс, Гельвий и оба Сульпициана уселись на скамьи. Рядом с ними расположился почтенный Дион Кассий. Вскоре подоспели остальные сенаторы.

Как только театр заполнился, запели трубы: букцинаторы изо всех сил надували щеки, чтобы въезд императора выглядел возможно более торжественным. Коммод прибыл на коне; края широкой пурпурной тоги свисали с боков животного. Миновав нижние скамьи, он поднялся по длинному деревянному пандусу, воздвигнутому для того, чтобы конь мог, не поскользнувшись, въехать на сцену. Золотые подковы сверкали в солнечных лучах.

– Это один из коней, которого запрягают в императорскую квадригу «зеленых». Ту, что всякий раз приходит первой в Большом цирке, – заметил молодой Тит, в чьем голосе сквозили страх, восхищение и презрение: так подействовало на него впечатляющее явление императора.

– Да, – согласился Пертинакс, привычный к сумасбродствам Коммода.

Гельвий, Сульпициан-старший и Дион Кассий также не выказали удивления.

Все это было настолько броско и причудливо, что могло бы показаться смешным, если бы у сидевших на скамьях не сводило внутренности от ужаса. Что замыслил непредсказуемый император, зачем он собрал в этом странном месте всех магистратов, включая сенаторов, и прочих достойнейших людей Рима? Да еще привел сюда гвардию? Именно это больше всего тревожило Пертинакса – пять сотен вооруженных до зубов преторианцев за его спиной. Он повернулся к Диону Кассию:

– Что ты думаешь обо всем этом, друг мой?

– А вот что, – Кассий говорил почти шепотом. – Калигула однажды сказал: «О, если бы у римского Сената была только одна шея!» Он мечтал расправиться с нами одним махом. Во всяком случае, так гласила молва. А теперь тут, в театре, больше мечей, чем у нас голов. Вот что я думаю.

Пертинакс ответил легким кивком. Подтверждались его худшие подозрения.

Снова зазвучали трубы. Император спешился, уселся на большой трон, поставленный посреди сцены, затем вытянул руку ладонью вниз, как бы приглашая всех присутствующих сесть. Сенаторы так и сделали; преторианцы остались стоять. Те, кто занимал верхний ярус, также не стали садиться, чтобы лучше видеть происходящее. К тому же они не были уверены, что жест императора касался всех, а не только сенаторов. Общее правило было таким: если Коммод ведет себя непонятно, лучше не делать ничего. И на всякий случай задержать дыхание.

Обычно во время заседаний Сената оба консула текущего года занимали места по обе стороны от императора. Но было трудно сказать, кто исполняет обязанности консулов, более того – какой нынче год и месяц. Коммод давно уже продавал консульские должности, чтобы пополнять свою личную казну и устраивать дорогостоящие увеселения – гладиаторские бои, невиданные до того охотничьи забавы, великолепные состязания колесниц. После того как префектом претория стал злосчастный Клеандр, консульство покупали не менее двадцати пяти раз.

Но в этот раз на сцене театра Марцелла, перед троном сиятельного Коммода, стоял только один человек: новый глава преторианцев, всемогущий Квинт Эмилий Лет.

Коммод не стал обращаться ни к сенаторам, ни к остальным собравшимся – лишь посмотрел на Квинта Эмилия и произнес одно-единственное слово:

– Приступай.

Это прозвучало как приговор. Пертинакс, его сын Гельвий, Дион Кассий, Тит Флавий Сульпициан с сыном, молодой Аврелий Помпеян и многие другие сенаторы в ужасе обернулись на средний ярус, где разместились преторианцы в полном составе. Однако ни один солдат не шевельнулся, ни одна рука не поползла к рукоятке меча. Квинт Эмилий подошел поближе к рядам скамей, развернул папирус и принялся громко читать:

– Император Цезарь Август Коммод намерен сделать важнейшее объявление перед Сенатом, представителями римского народа и императорской гвардией. Прежде всего, Император Цезарь Август извещает, что страшный пожар, опустошивший наш драгоценный город несколько недель назад, – это не проклятие, а знак, данный богами их собрату и представителю здесь, в Риме, императору Коммоду, воплощению Геркулеса среди жалких смертных. Это знак, указывающий на то, какое направление должны принять дела в Риме, новом Риме, что возродится из пепла после несчастья, разделившего нашу жизнь на «до» и «после». Пожар стал очистительным огнем, избавившим город от его прошлого, когда он существовал в мире смертных, и направившим его на Олимп, к богам, где лежит его будущее. Но чтобы заново начать свое существование, чтобы возродиться, город должен стать другим, не таким, которым был в языках жаркого пламени. Вот первое объявление: Рим отныне будет известен во всех землях не под старым именем, а под именем божественного предводителя, что руководит его возрождением. Итак, отныне все должны называть Рим иначе – Колония Коммодиана.

Квинт Эмилий прервался, чтобы перевести дух, и провел тыльной стороной левой руки по подбородку. Свиток был длинным – читать предстояло еще долго. Сенаторам, судя по всему, было что сказать, но никто не осмеливался вставить слово. Начальник преторианцев продолжил:

– Итак, новый город, новая эра. Славные дни, ознаменованные возрождением Рима, потребуют нового летосчисления. А потому, начиная с сегодняшнего дня, месяцы будут называться не так, как прежде. Каждый будет носить одно из имен божественного императора: Амазонский, Непобедимый, Феликс, Пий, Луций, Элий, Аврелий, Коммод, Август, Геркулесов, Римский, Преодолевающий.

Послышался легкий ропот. Пертинакс наклонился к Диону Кассию:

– То же самое сделал Домициан, последний из Флавиев. Поменял название месяцев.

– Но не всех, на это он не решился, – заметил тот, тоже шепотом. – А Коммод оставил лишь тот, что посвящен Августу. И, как будто этого недостаточно, дал городу новое имя.

Домициана закололи гладиаторы. Дион Кассий нахмурился: не потому ли Коммод в последние годы приказывал убивать гладиаторов – десятками, сотнями? Пожалуй, он не сошел с ума, как считали некоторые, и эта выходка была для него средством защитить себя.

Квинт Эмилий меж тем читал дальше:

– Завтра же утром будет обезглавлено гигантское изваяние Нерона, стоящее у амфитеатра Флавиев. На туловище водрузят голову нашего обожаемого, божественного императора Коммода, которому мы все обязаны столь многим. У ног статуи расположится лев, в память о том, что божественный Коммод есть новый Геркулес, вожатый римского народа среди всеобщего смятения и наш всесильный защитник в годину бедствий. Вечным напоминанием о его могуществе станет надпись на пьедестале: «Единственный левша, победивший двенадцать раз по тысяче соперников»[8].

На этом он закончил, сделал глубокий вдох и шумно выпустил воздух через рот. Потом свернул длинный свиток, отступил на несколько шагов и, поравнявшись с императором, добавил:

– Собрание окончено!

И так оно и было. Ни голосования, ни обмена мнениями, ничего. Коммод прямо-таки сиял. Встав с трона, он подошел к префекту претория, неподвижно стоявшему в середине сцены.

– Хорошо, хорошо, Квинт, вот только мало убежденности, – тихо произнес он. – Объявлять такие важные решения нужно со страстью в голосе, понял?

– Да, сиятельный.

– Не пытайся меня обмануть, – заключил Коммод с недовольным видом. Слова его, казалось, таили в себе скрытую угрозу.

Квинт Эмилий ничего не сказал, но запомнил этот тон. Уже во второй раз властелин обращался к нему презрительно и с явным осуждением. Поджав губы, префект претория молча смотрел, как император садится на своего великолепного коня и удаляется из театра. Складки его широкого пурпурного палудаментума полностью скрывали круп животного. За Коммодом последовал большой отряд преторианцев, но Квинт Эмилий остался на сцене – словно ему велели наблюдать за тем, чтобы все покинули театр в строгом порядке, и никто не посмел выказать ни малейшего недовольства.

Собравшиеся потянулись к выходу. Несколько сенаторов перешептывались о чем-то между собой.

– Надо поговорить с Квинтом Эмилием, – отважился сказать Пертинакс.

– Я не стану, – отрезал Дион Кассий, предельно осторожный, как всегда, особенно в эти дни, когда Коммод, похоже, дошел до полной непредсказуемости в своем сумасшествии. – Но если хочешь, можешь попробовать. Все равно мы пройдем мимо него. Только я не знаю, какие слова заставят его переменить свои убеждения.

– Есть одна мысль… – ответил Пертинакс и знаком велел Гельвию идти вместе с остальными, сам же направился к префекту претория.

Квинт Эмилий заметил, что один из достойнейших сенаторов зашагал к сцене. Он хорошо знал старика Пертинакса: сын вольноотпущенника, участвовавший в десятках боев от Британии до Сирии, включая тяжелейшие сражения против маркоманов при Марке Аврелии, он был вознагражден за свои заслуги сенаторским достоинством. Пертинакс не был ни трусом, ни отпрыском знатного и богатого рода – этот человек сам творил свою судьбу на поле брани, а потому пользовался уважением Квинта Эмилия. Пертинакс встал рядом с ним, ожидая, пока все остальные не покинут театр. Начальник преторианцев понял, что сенатор хочет поговорить с ним наедине, вдали от любопытных глаз и ушей, и тоже принялся ждать, храня молчание. Оба стояли у начала прохода, что вел на улицу. Наконец они остались вдвоем.

– Вижу, ты хочешь кое-что мне сказать, – проговорил Квинт Эмилий. – Тщательно взвешивай каждое слово, ведь император подозревает всех и вся, а я обязан предупреждать его о любом поползновении к мятежу. И не важно, кто собирается восстать против него – наместник провинции или же сенатор.

Пертинакс утвердительно склонил голову и оглянулся. Вокруг никого не было.

– Благодарю за то, что согласился выслушать меня, и за то, что предупредил. Но, думаю, мы оба сходимся в том, что решения императора с каждым днем выглядят все более… как бы это сказать… – Пертинакс искал нужное слово, которое не было бы ни осуждающим, ни едким. – Выглядят все более неожиданными. Мы никогда не знаем, что случится завтра.

– Это так, – подтвердил Квинт Эмилий, перед этим также оглянувшись. – Но не понимаю, куда ты клонишь, сенатор.

Пертинакс сделал глубокий вдох. Сказать это было нелегко, но необходимо. Следовало что-нибудь предпринять, и Квинт Эмилий мог им помочь, как никто другой, – действием или хотя бы бездействием.

– Выдающийся муж, – продолжил Пертинакс, используя обращение, подобающее при беседе с префектом претория, – ты предупредил меня с благими намерениями, и я хочу отплатить тебе тем же. Я считаю своим долгом объяснить тебе смысл того, что случилось.

– Что случилось? Император поменял имя города и названия месяцев. Не вижу в этом ничего особенного.

Пертинакс мотнул головой:

– То, что произошло сегодня, не так уж важно. По мне, пусть Рим и месяцы зовутся как угодно. Но сегодня он решил так, а что придумает завтра? Все обсуждают эти безделицы и не усматривают сути. И ты тоже не видишь главного, того, что затрагивает тебя.

– И что же затрагивает меня? – осведомился Квинт Эмилий.

– Руф, Кварт, Регилл, Мотилен, Грат, Перенний, Эбуциан, Клеандр… – Пертинакс начал перечислять имена предшественников Квинта Эмилия в этой должности, служивших при Коммоде. – К сожалению, не по порядку. Но ты ведь понимаешь, как нелегко вспомнить всех, кто впал при нем в немилость. Никто больше не появлялся прилюдно, а некоторые мертвы, казнены по велению императора. Надо ли к этому что-либо прибавлять?

Пертинакс замолк и отвернулся, уже готовясь покинуть театр.

– То, что ты говоришь… предлагаешь… есть измена, – изрек Квинт Эмилий.

Сенатор остановился и повернулся к префекту:

– Мне шестьдесят шесть лет, Квинт, и мой конец уже близок, но ты-то еще молод.

Старик-сенатор вновь зашагал к выходу. Квинт Эмилий в задумчивости стоял, опустив голову, посреди огромного пустого театра.

IV. Всемирный амфитеатр

Амфитеатр Флавиев, Рим Лето 192 г.

Они прошли мимо колосса, возвышавшегося близ амфитеатра Флавиев. На пьедестале уже красовалась новая надпись. Громадная голова, венчавшая циклопическое изваяние, величественно блестела на солнце. Юлия пробиралась сквозь толпу вместе с Бассианом и Гетой, окруженная крепкими рабами, которые расчищали ей путь. Пройдя через один из семидесяти с лишним входов, они оказались внутри огромного овального здания. Каллидий показал вольноотпущенникам, от которых зависел доступ на скамьи, табличку: в ней было указано место, отведенное для супруги наместника Верхней Паннонии и ее детей. Прошагав по коридору, охранявшемуся вооруженными преторианцами, Юлия, ее дети и рабы оказались внутри. Затем они долго поднимались по vomitoria, туннелям, что вели на различные уровни грандиозного сооружения из камня, кирпича и мрамора.

Муж Юлии был сенатором и, следовательно, имел право на место в первом ряду, но Юлии, как женщине, пришлось забраться выше. Только представительницы императорского семейства имели право садиться на скамьи, ближайшие к арене, рядом с императором, который сидел в своем роскошном пульвинаре. Да еще весталки, у которых, впрочем, имелось свое отгороженное пространство. Остальные женщины – жены сенаторов, чиновников, знатных людей, богатых торговцев – были вынуждены карабкаться по ступеням.

Второй ярус занимали всадники – это сословие стояло ниже патрициев и сенаторов – и обладатели высших государственных должностей. На третьем и четвертом сидели прочие римские граждане. Места здесь также распределялись в зависимости от положения каждого, были отделены друг от друга линиями и снабжены номерами, вырезанными на мраморе ступеней.

И везде были преторианцы, сотни преторианцев.

Коммод желал держать все под своим надзором, а потому амфитеатр Флавиев превратился чуть ли не в военный лагерь. Те, кто поднимался по бесконечным лестницам, на каждом углу встречали солдат, суровых, прямых, внимательно наблюдавших за происходящим – и готовых убить любого по приказу императора.

– Идемте, – обратилась Юлия к сыновьям, которых вид такого множества солдат, похоже, привел в полное восхищение.

Дети впервые попали в величайший амфитеатр мира и были взволнованы. Обычно малышей вроде Бассиана и Геты не пускали на гладиаторские бои и травлю зверей, однако это правило не было закреплено ни одним законом, и в тот день им предстояло увидеть впечатляющую охотничью забаву.

– Мне страшно. Не бери с собой детей. Только не сегодня, – умоляла Меса, когда они собирались на представление.

Но Юлия была непреклонна:

– Сегодня мне позарез надо быть там, и детям тоже. Если император увидит, что мы охвачены страхом, он заподозрит меня и все наше семейство. И тогда нам с детьми будет грозить смертельная опасность. Это относится и к тебе, дорогая сестра, а также к Алексиану и малышке Соэмии.

Месе пришлось признать, что Юлия права. Во всяком случае, на словах.

– Видимо, и нам следует прийти? – осмелилась предложить она очень неуверенно.

– Нет. Соэмия еще совсем крошка, а ты непраздна, как сама сказала мне вчера. Это послужит для тебя извинением. Достаточно того, что там буду я с сыновьями: это докажет нашу верность императору. Жаль только, что тебя не будет рядом: ты бы могла отвести на себя часть внимания этих злоязычных гарпий.

Меса позволила себе слегка улыбнуться.

– Ты о Салинатрикс и Меруле? – спросила она, имея в виду супруг Клодия Альбина и Песценния Нигера, наместничавших в Британии и Сирии. Как и другие сенаторские жены, они свысока смотрели на Юлию с сестрой – «чужестранок», родившихся на Востоке.

– Салинатрикс – главное зло, – процедила Юлия сквозь зубы. – Змея, истинная змея! Если она прокусит свой язык, то отравит саму себя и тут же умрет. Ну да ладно. Я пойду, что бы ни случилось.

На этом разговор закончился.

Теперь Юлия с детьми поднималась на пятый ярус амфитеатра Флавиев, где, как и везде, стояли преторианцы. Эти места были дальше всего от арены, но зато их прикрывала крыша, подпираемая длинным рядом колонн: она защищала женщин от солнца и непогоды. Остальным же зрителям оставалось лишь надеяться, что перед представлением установят веларий, громадный навес, который крепился к двумстам пятидесяти столбам. В тот день, о котором идет речь, веларий разворачивать не стали.

Дородный Каллидий остался в одном из коридоров, как и прочие рабы. Невольникам не разрешалось взбираться туда, где тянулись ряды скамей.

Юлия сделала глубокий вдох, взяла сыновей за руки, миновала выстроившихся с двух сторон преторианцев и тут же почувствовала на себе острые, презрительные взгляды сенаторских жен. Одно было хорошо: все они отвернулись при ее приближении, что облегчало поиск нужного места.

– Чего нам надо бояться? – шепотом спросил маленький Бассиан, хорошо запомнивший слова, которыми обменялись мать и тетка перед тем, как они втроем вышли из дома.

Они говорили о страхе, и мальчик не понимал, чего так опасаются обе женщины. Кажется, того, что может случиться здесь, в амфитеатре Флавиев. Он поглядел вниз, на арену: как ему объяснили, туда выйдут звери. Но это настолько далеко… Бассиан не понимал, чего можно страшиться, находясь на таком расстоянии от хищников.

Мать не ответила, лишь сжала его руку крепче прежнего. Он понял все правильно: надо хранить молчание.

Подпол амфитеатра Флавиев, Рим

Коммод быстро шагал по длинному подземному ходу, соединявшему Ludus Magnus, школу гладиаторов, с гигантским амфитеатром. Рядом, почти бок о бок с ним, шел префект претория, следивший за тем, чтобы не поравняться с императором: тот, несомненно, счел бы это знаком неуважения, и Квинт Эмилий оказался бы на волосок от смерти, чего ему совсем не хотелось.

Члены императорского семейства входили внутрь огромного овала через особую дверь, но Коммоду нравилось идти тем же путем, что и гладиаторы. Его приводило в неимоверный восторг все, что имело отношение к представлениям гладиаторов, и сам он нередко бился против них как простой боец. Правда, в этих сражениях император удивительным образом одерживал верх раз за разом. А на тот день, помимо утренней травли зверей, было намечено кое-что особенное.

Но всему свое время, подумал он.

Интерес императора к публичным боям породил толки о том, что он – плод незаконной связи Фаустины, супруги Марка Аврелия, с каким-то счастливцем-гладиатором. Правда или ложь? Во всяком случае, Коммод не делал ничего, чтобы развеять эти слухи.

Они углубились в гипогей – лабиринт ходов, проложенных под ареной амфитеатра. Коммод двигался уверенно, так как знал дорогу лучше любого другого. К тому же добраться до пульвинара было легко: на всем пути следования императора с двух сторон стояли преторианцы. Коммод шел, улыбаясь, по этому бесконечному коридору.

Вдруг он остановился, лицо его помрачнело. Начальник преторианцев тоже встал застыл на месте. Так же поступили и преторианцы, шагавшие за Квинтом Эмилием.

– Ты все приготовил? – спросил Коммод.

– Да, сиятельный.

– И каждый из вас думает о том, что я собираюсь сделать сегодня утром? – добавил император со зловещей ухмылкой.

– Именно так, сиятельный. В Колонии Коммодиане говорят только об этом.

– Замечательно, клянусь Геркулесом!

Коммод и солдаты зашагали дальше. Но у хозяина Рима был еще один вопрос, который он задал на ходу, даже не обернувшись:

– А список есть?

Квинт Эмилий сжимал в левой руке маленький свиток. Услышав вопрос, он прижал его к своему телу и развернул. Правая рука лежала на рукоятке меча – так было во всех случаях, когда он сопровождал императора. Сглотнув слюну, префект претория выдавил:

– Вот он, сиятельный.

Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим

Юлия и дети заняли отведенные им места. Молодая супруга наместника Верхней Паннонии с любопытством разглядывала большой ярко-красный флаг, висевший на ближайшей колонне и притягивавший к себе взгляд. Что это значило? Ее размышления прервал сын:

– Почему на нас так смотрят?

Трехлетний Гета жадно следил за происходящим на арене, но Бассиану было небезразлично то, что творилось на скамьях. Многие женщины смотрели на них с неприязнью, и мальчик это подмечал.

Юлия повернулась, позабыв о странном красном флаге, и поглядела в ту же сторону, что и сын. На лицах Манлии Скантиллы, жены сенатора Дидия Юлиана, Мерулы, жены Песценния Нигера, наместника Сирии, и Салинатрикс, жены Клодия Альбина, наместника Британии, застыло надменное выражение.

Бассиан благоразумно решил, что лучше говорить шепотом, и мать ответила ему так же тихо:

– Они презирают нас. А особенно меня.

Мальчик пришел в замешательство. Ведь мама такая красивая, и она замужем за Септимием Севером, могущественным наместником Верхней Паннонии… Пусть у отца не так много денег, как у Юлиана – все говорили, что это самый богатый человек в империи, – но зато он начальствует над тремя легионами, так же как Нигер и Альбин. Нельзя сказать, что отец стоит ниже.

– Не понимаю, мама.

Юлия помедлила, прежде чем пускаться в объяснения, но затем решила, что сыну лучше с малых лет привыкать к тяжелой действительности.

– Видишь ли, я не римлянка по рождению, а сирийка. Я прибыла сюда с Востока, а в Риме косо смотрят на женщин, которые явились издалека. Они думают, что все мы вроде Клеопатры, любовницы Юлия Цезаря и Марка Антония, или Береники, к которой пылал страстью император Тит.

– По-моему, нехорошо, что они так на тебя смотрят, – пожаловался Бассиан полусердито-полутоскливо, вперившись в пол.

Мать наклонилась, прикоснулась к подбородку сына и осторожно приподняла его, чтобы мальчик смотрел ей прямо в глаза:

– Им боязно, сынок, ведь мы с тобой – выходцы из большого семейства царей, которые много веков правили в Эмесе, моем родном городе. Первым был Самсигерам, верный союзник Помпея Великого, римского полководца. После него царствовал Ямвлих, к которому был привязан божественный Цезарь. Потом – Ямвлих Второй и Самсигерам Второй. А за ними…

Юлия замолкла, ожидая, что сын закончит это перечисление.

– Соэм, правивший в Эмесе при Клавдии, Нероне и Веспасиане. Он стал последним царем Эмесы. В честь него назвали Соэмию, мою двоюродную сестру.

– Прекрасно, сынок. Все так. В те времена Эмеса была частью Римской державы, важной областью провинции Сирия. Наши предки, в чьих жилах текла царская кровь, служили Элагабалу, всемогущему богу солнца. Мой отец Юлий Бассиан, чьи имена перешли к нам с тобой, был последним великим жрецом Элагабала в Эмесе, происходившим из царского рода. Ну а твой отец к тому же – один из трех главнейших наместников. Вот на нас и косятся, но я думаю, что в их темных сердцах нет ничего, кроме бешенства и зависти. Обещаю, Бассиан, что настанет день, когда никто не осмелится бросить такой взгляд на тебя, на твою мать, на кого-нибудь еще из нашего семейства. Все изменится, сынок.

Последние слова она произнесла сквозь зубы, словно обращалась не к сыну, а к самой себе. Юлия говорила так уверенно, что мальчик тут же просиял. Повернувшись, он принялся, вслед за братом, пожирать глазами арену, нетерпеливо ожидая, что вскоре на ней появятся звери, а может, и сам император. Кто будет первым? Подозрения и зависть, царившие в мире взрослых, были забыты.

Юлия Домна медленно поднялась и проговорила:

– Настанет день…

Ряды зрителей взорвались криками. Прибыл Коммод.

Императорская ложа амфитеатра Флавиев, Рим

Коммод появился в обширной ложе, предназначенной для императора и его семейства. Марция, его любовница, уже была там и уже дожидалась в ложе. Но он прошел на середину и воздел руки к небу, чтобы еще больше разгорячить зрителей, издававших приветственные возгласы. Эклект, управляющий императорским двором, принялся громко выкрикивать полное имя императора и его титулы:

– Император Цезарь Август Амазонский Луций Элий Аврелий Коммод Пий Феликс Сарматский Германский Величайший Британский Непобедимый, Геркулес Римский Преодолевающий, Верховный Жрец, восемнадцатикратный трибун, восьмикратный император, семикратный консул, Отец Отечества!

Со всех концов амфитеатра донеслись звуки труб, и зрители затихли. Все неотрывно смотрели на арену. Коммод поднял руки вверх, а затем резко опустил. Открылись тридцать две двери, проделанные в полу арены, и на смертоносную площадку вышли тридцать два диких зверя: дюжина львов, несколько тигров, два леопарда, страусы и гигантский медведь. На арене были расставлены десятки деревьев, изображавших природу Африки, как ее представляли себе римляне. Среди этой «африканской» растительности медведь выглядел чем-то чужеродным. Устроители представления не слишком заботились о том, чтобы точно воссоздавать облик других стран. Да и зрителям это было не нужно. Они жаждали яркого зрелища и знали, что Коммод не обманет их ожиданий. Может быть, даже превзойдет их. Где кончается настоящая жизнь и начинается вымышленная, та, что протекает на арене?

Император расположился у переднего края ложи, там, где к ней примыкал подъемный мост, который поспешно навели преторианцы, и Коммод зашагал вперед. Мост вел к двум длинным стенам, пересекавшимся в центре арены и делившим ее на четыре части. Коммод мог спокойно передвигаться по любой из стен, находясь на ее вершине, и часами убивать диких зверей, не опасаясь их когтей и зубов, – столько, сколько пожелает.

– Копье! – велел он, и Квинт Эмилий поднес ему легионерский пилум.

Император взял его левой рукой, так как был левшой, о чем гласила надпись на колоссе, том, что заменил изваяние Нерона. Коммод весьма гордился этой своей особенностью. Он быстро и точно метнул копье в одного из львов, пронзив ему бок. Зверь яростно зарычал в предсмертной агонии. Император воздел руки вверх, с удовольствием слушая хвалебные возгласы:

– Геркулес! Геркулес! Геркулес!

Дальше он стал проделывать то же самое с другими львами, леопардами и тиграми. Африканских страусов и дикого испанского медведя он решил отложить на потом.

– Давайте новых зверей! – приказал он.

Квинт Эмилий посмотрел на своих подручных. Те отдали распоряжения рабам и вольноотпущенникам, которых насчитывалось более пятисот. Заскрипели шкивы, соединенные с подъемными устройствами в подполе, и на арене показались новые животные. Обычно для того, чтобы управлять подъемными устройствами и дверями, которые вели на арену из гипогея, хватало двухсот пятидесяти человек. Но этим утром все было иначе. Квинт Эмилий помнил, как император жаловался, что во время последней травли зверей выпускали слишком медленно. А потому префект претория велел удвоить число тех, кто этим занимался.

– Вот они, сиятельный! – объявил префект, указывая на дверь, откуда вышла львица.

– Подать мне лук! – вскричал Коммод, охваченный волнением. – Я перебью их всех!

Префект обратился к одному из своих преторианцев:

– Императорский лук! Живо!

Солдат вручил ему лук. Квинт Эмилий с озабоченным видом передал его императору. Он до последнего надеялся, что повелитель забыл о своем луке.

Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим

Сидя на подиуме – первых рядах амфитеатра, отведенных для patres conscripti, – Пертинакс тревожно озирался по сторонам. Его тревога усилилась, когда он увидел, что ветеран Клавдий Помпеян, никогда не присутствовавший на гладиаторских боях, пробирается к сенаторским местам в сопровождении полудюжины преторианцев. Коммод требовал, чтобы сенаторы, все до единого, наблюдали за его упражнениями, о чем бы ни шла речь – о травле или о борьбе. Но Клавдий Помпеян, из-за возраста и слабого – предположительно слабого – здоровья не посещал эти представления. Точно так же ему удавалось избегать безумных заседаний Сената вроде того, что состоялось в театре Марцелла. Чтобы выказать почтение к императору и заверить его в своей преданности, он всякий раз посылал Аврелия – пусть властелин видит, что старик не позволяет себе даже намека на пренебрежение. Однако тем утром Клавдий Помпеян лично явился на очередную травлю, устроенную Коммодом.

– Посмотрите, кто пришел, – сказал Пертинакс Диону Кассию, который, как обычно, сидел возле него. Здесь же были Сульпициан и их сыновья, юные Гельвий и Тит.

– Не жду ничего хорошего, – изрек Дион Кассий.

Голос его звучал пророчески и зловеще: обычное дело в эти дни, когда из-за безумия императора худшие предсказания чаще всего сбывались.

Пертинакс подождал, пока Помпеян не поприветствует своего сына и не устроится поудобнее на сиденье, а затем подошел к нему и заговорил.

– Сегодня сами боги послали нам тебя, – сказал он громко, но сразу же перешел на шепот, наклонившись к уху почтенного старца. – Правда, не знаю, надо ли считать это хорошей новостью.

– У меня, можно сказать, не было выбора, – ответил Помпеян так же тихо: преторианцы не спускали с него глаз. – Император Коммод послал за мной своих гвардейцев, дав понять, что сегодня мое присутствие в амфитеатре Флавиев крайне желательно.

Пертинакс кивнул. Гельвий встал, уступая досточтимому сенатору место рядом с отцом. Помпеян уселся рядом со старым другом.

– Да уж, просто удивительно: спустя столько лет вспомнить о тебе и настойчиво позвать сюда. Почему именно сегодня? – Пертинакс посмотрел вниз, на арену и перекрещенные стены. Император посылал тучи стрел во львов под одобрительный вой собравшихся. – Хотя…

– Пришло меньше народу, чем обычно, – заметил Дион Кассий, показав на верхние ярусы.

– Видно, у императора недостаточно солдат, чтобы притащить сюда всех всадников и плебеев, – заключил Клавдий Помпеян с горько-издевательской улыбкой, по-прежнему не повышая голоса. – В городе ходят такие слухи… Я бы не пришел сегодня, если бы мог, так же как моя жена и мой сын.

– Что за слухи? – полюбопытствовал Гельвий, стоявший возле них. Помпеян недоуменно посмотрел на него, и юноша счел нужным пояснить: – Последние несколько недель я был в Мизене вместе с флотом и вернулся лишь сегодня утром. Я просто не знаю, о чем болтают в тавернах.

– Так и есть, – подтвердил его отец и, откашлявшись, продолжил: – Видишь ли, сын, сиятельный Коммод, как известно всем, считает себя новым Геркулесом и старается подражать его подвигам. И вот в Риме поговаривают, что сегодня повелитель хочет воспроизвести шестой по счету подвиг.

Гельвий наморщил лоб, вспоминая, каким было шестое деяние Геракла. Прошло столько времени, много лет, с тех пор как старый греческий учитель – педагог – растолковывал ему все это… Немейский лев – раз, Гидра – два. А остальное?

Пертинакс взглянул на Клавдия Помпеяна, на Диона Кассия, на своего тестя Сульпициана и принялся оправдываться:

– Молодежь, похоже, забыла наших богов. Сейчас в почете другие – христианские, иудейские. Не удивлюсь, если рано или поздно все в Риме забудут о наших истоках.

Дион Кассий кивнул. В словах Пертинакса была заключена глубокая истина: речь шла не только о том, что его сын забыл о подвигах Геркулеса. Однако близкая опасность, связанная с сумасшествием Коммода, заставила его заговорить, чтобы юноша осознал, какая угроза нависла над всеми ними:

– Шестой подвиг заключался в убийстве птиц со Стимфалийского болота.

– Вот именно, – решительно подтвердил Пертинакс, довольный тем, что сенатор Дион Кассий, равный ему по положению, ясно изложил суть дела. Но затем он нахмурился. – Только не понимаю, зачем стрелять в зрителей. В Риме, сын мой, только об этом и говорят, только это и обсуждают на каждом углу: будто бы император примется стрелять по скамьям, как Геркулес стрелял в птиц. Неумелое подражание! Ведь птицы летают в небесах, до которых не добраться сиятельному Коммоду…

Внезапно Пертинакс замолк и поднял глаза на summa cavea. То же самое сделал Клавдий Помпеян, найдя точные слова для мыслей, роившихся в голове у друга:

– Разве что император будет стрелять по самому верху, по скамьям, которые ближе всего к небу. Но там… сидят наши женщины.

– Наши женщины, – эхом отозвался Пертинакс, как судья, выносящий приговор.

На стенах, рассекающих арену амфитеатра Флавиев, Рим

– Сюда, сиятельный! – воскликнул Квинт Эмилий, указывая на тигра, приблизившегося к тому месту, где стоял император.

Коммод быстро повернулся и выпустил стрелу. Отличный выстрел, прямо в голову зверю. Тот издал дикий рев, собравшиеся громко заорали. Император посмотрел на трибуны:

– Квинт, они не заполнены. – Префект молча стерпел упрек и уже начал обливаться потом, но тут Коммод улыбнулся. – Спокойствие. Если есть свободные места, это означает, что ты хорошо выполнил работу, распустив слухи о моем сегодняшнем выступлении. – Квинт Эмилий облегченно вздохнул. Император продолжил: – Они боятся, что я начну стрелять по ним. Боязнь взяла верх над любопытством. Запомни, Квинт, страх неизменно побеждает все остальное.

Префект претория кивнул, наморщив лоб. Это угроза, обращенная к нему? Он не мог сказать наверняка.

Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим

– Мама, а это правда? То, что говорят люди? – спросил малыш Бассиан.

– А что они говорят?

Мальчик повернулся к матери. Его брат Гета по-прежнему смотрел на арену.

– Все говорят, что император может выпустить стрелы по тем, кто пришел сюда. Люди только об этом и толкуют, хотя и шепотом.

Юлия Домна помедлила, прежде чем ответить:

– Император почитает себя новым Геркулесом. Как известно, Геркулес совершил немало подвигов по просьбе богов. Ты помнишь, сколько их было, сынок?

– Двенадцать, мама.

– Отлично. А какие именно?

– Он убил Немейского льва, одолел Лернейскую гидру, поймал Керинейскую лань. – Бассиан говорил быстро и уверенно. – Потом схватил Эриманфского вепря, очистил Авгиевы конюшни, перестрелял Стимфалийских птиц, укротил Критского быка, добыл коней Диомеда, заполучил пояс Ипполиты, пригнал коров Гериона, завладел яблоками Гесперид, и наконец, пленил Цербера, которого вывел из подземного царства.

– Отлично, – улыбнулась Юлия, чье сердце наполнилось гордостью; взгляд ее, однако, был прикован к Коммоду, стоявшему внизу. – Сегодня император хочет повторить шестой подвиг.

Бассиан поджал губы, вновь вспоминая перечень Геракловых деяний, теперь уже про себя.

– Перестрелять убийственных, ядовитых Стимфалийских птиц! – торжествующе воскликнул он. – Вот шестой подвиг.

– Именно так, – подтвердила его мать.

Мальчик посмотрел вверх:

– Но в небе нет птиц. Никаких.

Он был прав. Чайки слетались к громадному холму возле речного порта, составленному из отбросов – Горе Черепков. Над амфитеатром Флавиев не виднелось ни одной цели для стрельбы.

– Птицы, сынок, – это мы, – ответила Юлия, холодно и спокойно, отчего удивился даже малыш. – Не знаю только, осмелится ли император… на такое.

На стенах, рассекающих арену амфитеатра Флавиев, Рим

Император подстрелил еще двух зверей, на этот раз попав им в бок, и с удовольствием наблюдал, как они корчатся от боли. Испанского медведя он приберег напоследок: высочайшая прихоть, которой должна была завершиться травля.

– Квинт, список у тебя? – осведомился Коммод.

– Да, сиятельный.

– Прекрасно. Кто стоит первым?

– Список, – сказал префект претория и повернулся к центуриону, стоявшему у него за спиной.

Тот держал в руке свернутый папирус, который Квинт сам передал ему. Несколькими месяцами ранее, когда случился пожар, этот центурион начальствовал над стражниками у Тройных ворот. Его подчиненные следили за тем, что делали знатные римляне в ту злосчастную ночь.

– Я жду, Квинт, а тебе известно, что я не люблю ждать.

Префект претория быстро развернул свиток и прочел про себя первое имя из списка подозреваемых в измене. Не мужское, а женское. Он провел тыльной стороной левой руки по подбородку, на котором выступили капли пота.

– Сиятельный… возможно, это не лучшая мысль, – выдавил он, не осмеливаясь произнести имя, стоявшее в начале списка.

– Я не спрашивал твоего мнения, – отрезал Коммод.

– Может вспыхнуть бунт… гражданская война, – настаивал Квинт Эмилий, обливаясь потом.

Коммод сделал глубокий вдох, наклонил голову вправо, потом влево, словно у него затекла шея. Было тяжело держать лук, направляя его вниз. Выстрел вверх сейчас очень помог бы его онемевшим мышцам. Наконец он обратился к полуобнаженному рабу, стоявшему позади солдат:

– Эй, ты! Давай пляши.

У раба, в отличие от Квинта Эмилия, не было ни смелости, ни желания противостоять императору, и он тут же пустился в странную пляску на стене амфитеатра. Выделывая коленца, он одновременно бил в две большие золотые тарелки, производившие сильнейший, но при этом размеренный грохот.

Коммод вновь перевел взгляд на префекта претория:

– Говорю в последний раз: огласи первое имя в списке.

Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим

– Что делает этот раб, мама? – спросил Бассиан.

– Он пляшет с золотыми тарелками – точно так же, как Геркулес у Стимфалийского болота. Птицы от грохота взлетели в небо, и Геркулес перестрелял их из лука.

– Но ведь мы не можем летать…

– Нет, не можем, – подтвердила Юлия, предельно сосредоточенная, все еще уверенная, что император не посмеет…

На стенах, рассекающих арену амфитеатра Флавиев, Рим

Квинт Эмилий вновь уткнулся в свиток, словно до последнего надеялся, что ему померещилось. Но нет: имя было тем же самым, что и в первый раз. Сомнений не оставалось. Он чувствовал, что внутри Коммода растет гнев и этот гнев направлен на него, Квинта Эмилия.

– Юлия Домна, – наконец выговорил префект претория так, будто зачитывал смертный приговор.

– Юлия Домна? – повторил император. – Почему-то я не удивлен. Слишком красива и слишком умна. Таких женщин не должно быть. Посмотри на Марцию, мою возлюбленную: красавица и при этом простушка. В чем подозревают Юлию Домну?

– Она намеревалась покинуть город в ночь пожара.

– Ясно. – Коммод взял стрелу, протянутую другим рабом, и установил ее на тетиву. – Если бы она добралась до мужа, наместника Верхней Паннонии, тот, возможно, решился бы двинуть против меня свои три легиона. А кстати, не ты ли, Квинт, предложил отдать ему эту провинцию?

– Да, сиятельный. Септимий всегда хранил верность императору, к тому же он опытный военный, а именно такие нам нужны на данубийской границе. Северные племена охвачены волнением, несмотря на победы божественного Марка Аврелия, отца императора, и самого императора, которыми ознаменовались последние годы. Кто знает, вдруг Юлия всего лишь хотела спастись от пожара вместе с детьми, а не бежать в Паннонию. Сиятельный… Умерщвлять Юлию, основываясь только на подозрении и даже не выслушав ее наперед, – это может толкнуть Септимия к мятежу…

– Думаешь? – Коммод с улыбкой повернулся, поднял натянутый лук и стал целиться вверх, в ту самую женщину. – Вряд ли он осмелится начать мятеж, даже если мы прикончим его жену. При условии, что дети останутся в живых.

Квинт Эмилий медленно опустил голову. Коммод был прав. И все же…

– Сиятельный, наместник без памяти любит жену, все об этом знают. Он никогда нам этого не простит.

– А потому мы лишим его должности, – заключил Коммод и, нахмурившись, добавил: – Во имя Геркулеса, где же она? Не вижу!

Центурион, протянувший свиток, подошел к нему и указал на пятый ярус, туда, где сидела Юлия.

– Вон там, сиятельный. Мы водрузили красный флаг на колонну, стоящую рядом с той, возле которой сидит Юлия Домна с детьми.

– Ага! – воскликнул император, вновь расцветая в улыбке. – Неплохо придумано! Квинт, этот центурион далеко пойдет. Как тебя зовут? – обратился он к воину, продолжая целиться вверх.

– Марцелл, сиятельный.

– Ты ведь не только служишь в гвардии, но также помогаешь Аквилию и его фрументариям?

– Да, сиятельный.

– Славный центурион, Квинт, – заметил император. – И к тому же поставляет нам важные сведения.

Префект претория кивнул, но на его лице не было и тени улыбки.

Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим

– Мама! Император целится в нас! – закричал Бассиан.

Юлия с секунду глядела на красное полотнище, развевавшееся на соседней колонне. Все стало очевидно.

– Не двигайтесь, – велела она детям, тихо, но так сурово, что у Бассиана и Геты кровь застыла в жилах.

Мальчики словно окаменели. Меж тем женщины, сидевшие подле них, принялись спешно собираться и уходить. Молодая супруга наместника Верхней Паннонии посмотрела направо, потом налево: соседние сиденья опустели. Остались только они втроем. Юлия скользнула взглядом по лицам матрон: большинство их застыло в ужасе, но губы Салинатрикс слегка искривились в едкой ухмылке. Эта ухмылка запомнилась Юлии навсегда, словно ее выжгли в памяти каленым железом. Впрочем, в эти минуты надо было думать о другом.

– Не двигайтесь, – повторила она, крепко сжимая руки детей.

Затем взглянула на перекрещенные стены внизу: император целился в нее. Все знали, как умело Коммод управляется с луком. Он только заново подтвердил свою меткость, что доказал это лишний раз, снеся своими острыми стрелами головы бегущих страусов. Народ веселился при виде того, как большие безголовые птицы продолжают бежать, проделывая с сотню шагов. Юлия же оставалась неподвижной: прекрасное изваяние Венеры – вроде одной из многочисленных статуй, украшавших амфитеатр.

Она моргнула раз, другой. Нет, Коммод не настолько порочен. А если и так, не настолько глуп. Септимий не простит ему. Никогда… Мятеж трех легионов – нешуточное дело, император не станет рисковать. Но если сиятельному, в его безумии, уже все равно?..

Мысли ее кружились вихрем; лишь это она осознала с предельной ясностью.

Император снял левую руку с тетивы, и стрела начала свой смертельный полет, направляясь вверх, к сердцу Юлии.

V. Наместник

Данубийская граница Римской империи, Карнунт[9] Верхняя Паннония Лето 192 г.

Фабий Цилон, военный трибун, вошел в преторий. Он собирался представить доклад о наблюдении за берегами широкой реки. Ничего особенно важного не было, но наместник требовал представлять ему каждый день отчеты о том, что видели конные легионеры на другом, северном берегу Данубия. И вот теперь Цилон стоял у стола, за которым сидел Септимий Север: раб только что принес ему кубок с вином. Цилон давно служил под началом Севера и видел, что тот пребывает в задумчивости. Он понимал, что наместника снедает забота, но не знал, какая именно. А потому Цилон благоразумно решил хранить молчание.

– Сегодня как раз восемь лет, Цилон, – наконец проговорил Септимий Север. Трибун, пришедший в замешательство, решил пока ничего говорить. – Восемь лет назад я впервые встретил Юлию, мою жену, – пояснил наместник и посмотрел на трибуна, стоявшего у стола. – Выпей со мной. Налить ему вина!

Раб снова принес кувшин и щедро, до самого верха, наполнил другой кубок, на который указал Север. Затем он удалился. Наместник и трибун остались вдвоем.

– Впервые за все это время я праздную годовщину свадьбы без Юлии, – продолжил Север. – Так странно… Во имя Юпитера, я хочу выпить за здоровье жены с каким-нибудь верным человеком вроде тебя. Ты не откажешься?

– Это большая честь для меня, наместник.

Они поднесли кубки к губам. Север вытянул все одним духом, Цилон счел нужным последовать его примеру.

– Я знаю ее восемь лет, Цилон, – повторил Север. – В то время я был легатом Четвертого Скифского легиона, стоявшего в Зевгме. Как-то раз я проверял гарнизоны возле большого моста через Евфрат и оказался со своими солдатами в Эмесе. Прелестный город! Там я встретился с местным вождем Юлием Бассианом, выходцем из знатного рода, верховным жрецом бога солнца Элагабала. С этим умным человеком было приятно поговорить. Как и его предки, он поддерживал превосходные отношения с Римом – Эмеса стала нашей союзницей давно, несколько поколений назад. Несомненно, это способствовало ее процветанию. Мы долго беседовали с ним, потом сели обедать. К нам присоединились его дочери, Юлия и Меса – девочки-подростки. Юлии только-только исполнилось четырнадцать. И однако обе уже стали настоящими красавицами. У Юлии, кроме того, был пронзительный, испытующий взгляд, – казалось, она раздевает тебя. Я подумал, что она способна читать мысли… Вижу, тебе смешно.

– Нисколько, наместник… – стал оправдываться Цилон.

Но Север, похоже, вовсе не был задет.

– Знаю, это звучит необычно. Наверное, я, сам того не ведая, влюбился в нее. Тогда у меня была другая жена, и я всячески изгонял из своих мыслей эту девушку. Но вечером, прохаживаясь по саду Бассиана, полном диковинных растений и цветов, я столкнулся с ней. Она тоже прогуливалась в этом дивном месте, без спутников, как и я. Я сказал ей, что город просто чудесен, а она заверила, что прекраснее его нет во всем мире. Тогда я ответил, что когда-нибудь она окажется в Риме и сравнит. Потом мы заговорили о разных пустяках, и вдруг я, неизвестно почему, спросил, не подыскал ли ей отец мужа. В тот миг я и не думал о том, чтобы самому жениться на ней, ведь я совсем не собирался разводиться с Пакцией Марцианой. У меня не было причин для недовольства ею. Правда… правда, она так и не подарила мне ребенка. До самой смерти она оставалась примерной женой. Я задал вопрос юной сирийке из чистого любопытства. У меня появились к ней почти отцовские чувства, и я искренне желал ей добра. Ее ответ был таким, что я запомнил его на всю жизнь.

Наместник замолк и сам налил себе вина из кувшина, затем наполнил кубок Цилона.

– А что в тот день сказала та, которая стала твоей супругой, наместник? – спросил трибун: ему показалось, что Север ждет вопроса.

Тот возобновил свое повествование:

– Девочка величественно, словно богиня из «Илиады», объявила, что она принадлежит к царскому роду. Звездочеты, по ее словам, предсказали, что она станет женой царя, и никого другого, ведь она рождена, чтобы повелевать.

Цилон не стал перебивать наместника. Он знал, что Север весьма склонен доверять пророчествам звездочетов и предсказателей, а потому ответ молоденькой Юлии должен был немало впечатлить его.

– Я решил ничего не говорить по этому поводу, и мы расстались. Вскоре Четвертый легион вернулся в Рим, затем нас послали в галльский Лугдун. Там Пакция, к сожалению, захворала. Несмотря на бездетный брак, мы были очень привязаны друг к другу, и меня объяла глубокая скорбь. Но через несколько месяцев скорбь прошла, закончился и траур, подобающий в таких случаях. Я принялся размышлять о том, как буду жить дальше: мне почти сорок, детей нет – надо искать новую жену. Было много сенаторских дочерей, юных и недурных собой, с каждой из которых я мог бы вступить в союз, выгодный для обеих сторон. Но когда я вечером ложился в постель и закрывал глаза, передо мной представала та сирийская девочка, прекрасная и ослепительная. Со дня нашей встречи, думал я, прошло два года: наверное, она уже обручена, а то и вышла за кого-нибудь замуж. Пожалуй, я вел себя непоследовательно, потому что отправил Бассиану письмо с предложением, сделанным по всем правилам. Я знал, что он по-прежнему правит Эмесой. И стал ждать ответа, в возбуждении и тревоге, точно ребенок, страстно желающий подарка, но не уверенный, что получит его. Через несколько недель он пришел: Бассиан сообщал, что его дочь ни с кем не помолвлена и он принимает мое предложение. Итак, Юлия будет моей! Я был на седьмом небе от счастья. Клянусь Кастором, Поллуксом и всеми богами, я считал себя необыкновенным счастливчиком. И это повторялось день за днем после того, как мы поженились. – Север вздохнул. – А потом император разлучил нас.

– Сиятельный Коммод потребовал этого от всех трех наместников, начальствующих над тремя легионами, – заметил Цилон в попытке обелить императора: тот, мол, не питает никакой личной неприязни к наместнику Верхней Паннонии.

– Знаю, но для меня горек каждый день, проведенный вдали от нее. Мое существование кажется мне никчемным. Видимо, я слишком сильно люблю жену.

Цилон во второй раз позволил себе улыбнуться:

– Не всякий муж может сказать то же самое через восемь лет после женитьбы.

– Да уж…

И оба громко расхохотались. Затем наступила тишина. Наконец Север нарушил ее:

– Я страшусь за нее, Фабий. – Лицо его было напряженным. – Юлия – отважная женщина. Слишком отважная.

– Не понимаю, что тут плохого, наместник.

Губы Севера растянулись в улыбке, полуязвительной, полуиспуганной.

– Юлия сейчас в Риме, а Римом правит сиятельный Коммод, который на дух не переносит отважных. Ему нужны покорные. Боюсь, Юлия этого не сознает. Неизвестно почему, мне кажется, что с ней должно произойти нечто ужасное.

Больше за обедом не было сказано ни слова.

Они выпили еще по кубку вина. Наместник так и не спросил о новостях с границы, и трибун не стал о них докладывать. Все это казалось теперь несущественным.

VI. Меткость императора

Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим 192 г.

Императорская стрела пронеслась совсем рядом с волосами Юлии, слегка их взвихрив, и сломалась о пустое каменное сиденье позади нее.

Раздались женские крики.

Юлия не издала ни звука.

Бассиан поджал губы в безмолвном гневе, но не шелохнулся. Он восхищался матерью, ее неодолимой смелостью: стрела просвистела совсем близко, а она даже не дрогнула.

На стенах, рассекающих арену амфитеатра Флавиев, Рим

– Даже не шевельнулась. Видел? – обратился Коммод к Квинту Эмилию.

Все это удивляло и в то же время забавляло его.

– Видел, сиятельный.

– Либо необычайное мужество, либо безумие. – Император повернулся к префекту претория. – Это было испытание, и она его выдержала. Думаешь, я помешался? Многие так думают, но они ошибаются. Я сделал ей предупреждение. Как по-твоему, теперь она осмелится покинуть Рим без моего разрешения?

– По-моему, не осмелится, сиятельный.

– Ну вот, наконец-то ты понял меня. Долго же ты соображал! Пусть список тех, кто способен на предательство, хранится у тебя. А мы пока перейдем к другим развлечениям.

Квинт Эмилий с облегчением свернул папирус и медленно засунул его за пазуху.

Император меж тем взял новую стрелу и вновь опустил лук, как в начале травли. Звери падали один за другим, и наконец остался только громадный испанский медведь.

– Еще одну.

Получив стрелу, Коммод нацелил ее на бурого медведя. Тот бродил, сбитый с толку, объятый ужасом, среди трупов животных, свезенных сюда со всей империи. Выстрел оказался таким же метким, как и все прочие, кроме одного – того, что был сделан в сторону Юлии Домны.

Зверь повернулся вокруг свой оси и попытался вынуть лапами стрелу, вонзившуюся ему в шею. От этого кровь полилась еще обильнее. Медведь издыхал под неистовые выкрики зрителей.

Император улыбнулся и поднял левую руку, в которой держал лук. То был условный знак: вольноотпущенники открыли двери в полу арены, выпустив десятки медведей, привезенных из Испании, Каледонии, Британии, Далмации, с берегов Данубия… Всего девяносто девять. Коммод перестрелял их одного за другим, просто из удовольствия видеть, как они корчатся от боли у его ног. Наконец властелин вздохнул, словно его одолела усталость или, хуже того, скука, и отдал лук одному из преторианцев.

– Пожалуй, настало время спуститься на арену, – заметил он, стоя с поднятыми руками: двое рабов надевали на него панцирь и шлем мурмиллона. – Сегодня Геркулес расправится с десятками врагов!

И он принялся спускаться по деревянной приставной лесенке в одну из четвертей, на которые делилась арена. Оказавшись внизу, Коммод стал размахивать руками, сжимая левой рукоятку длинного меча: ему были отчаянно нужны одобрительные возгласы – даже несмотря на то, что многие места пустовали. После того как стрела пролетела рядом с Юлией Домной, часть зрителей покинула амфитеатр. Но были те, кто остался добровольно – из нездоровой страсти к жестоким забавам, любопытства, страха перед императорским гневом или по всем трем причинам сразу – и вынужденно, как, например, сенаторы. Все они беспрерывно выкликали одно и то же имя: одни с воодушевлением, другие же, казалось, по обязанности.

– Геркулес, Геркулес, Геркулес!

Снова открылись двери в арене, те, через которые выпускали хищников. Преторианцы, пришедшие с императором, включая Квинта Эмилия, испытали прилив страха: никто не знал, что за представление задумал устроить император, втайне отдавший приказы вольноотпущенникам в подвале.

Из каждой двери появился свирепый на вид воин, который угрожающе размахивал оружием. Квинт Эмилий тут же успокоился, увидев, что это калеки, пострадавшие в боях. У одного не было руки, у второго – ноги, у третьего – того и другого: он вкатился на деревянной тележке. Тому, у кого недоставало обеих рук, мечи прикрепили к защитным наручам. Все, кроме бойца на тележке, выглядели весьма грозно: издалека, с мест, предназначенных для публики, трудно было понять, что эти люди неспособны дать достойный отпор.

Спокойствие, охватившее Квинта Эмилия, сменилось отвращением. Раньше эти несчастные храбро сражались за Рим. Судьба распорядилась так, что они получили жестокие ранения; врачи в валетудинариях спасли им жизнь, навсегда изувечив их тела. Теперь же император, крепкий мужчина в расцвете сил, собирался без труда умертвить их. Жизнь бывших воинов должна была окончиться в этот роковой день, самым ужасным и унизительным образом. Вот оно – императорское воздаяние за верную службу!

– Двадцать, я прикончил двадцать человек! Ты видел, Квинт? – спросил император.

Голос его звучал властно, но он явно запыхался: убивать было нелегко, пусть даже речь шла о безруких и безногих. Вонзить меч как можно глубже, переломать кости, потянуть за рукоятку и выдернуть клинок, снова всадить его, покрутить, чтобы превратить в кашу внутренности, сердце, печень…

– Да, сиятельный, двадцать человек, – вяло отозвался префект претория. Ему впервые стало все равно, заметит император его безразличие или нет.

Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим

Юлия все еще ощущала на себе взгляды женщин, чьи мужья были врагами Септимия Севера. Но потом, слыша вопли зрителей и стоны несчастных, павших от руки императора, матроны вновь сосредоточились на том, что делалось внизу, – на печальном зрелище, замысел которого возник в больном мозгу императора. Юлия же не стала смотреть туда, а вместо этого слегка задрала голову, чтобы видеть преторианцев, охранявших доступ на пятый ярус. Те жадно прислушивались к крикам боли. Она пристально разглядывала их лица, не говоря ни слова, держа сыновей за руки. Дети, как и все остальные, не отводили глаз от арены, где притворно геройствовал император – Геркулес, властвовавший над всеми ними.

Юлия вздохнула. Кажется, Коммод больше не собирался пускать в нее стрелы. Перед ее мысленным взором вновь встали напряженные лица преторианцев.

На арене амфитеатра Флавиев, Рим

Избиение калек продолжалось больше часа.

Прикончив нескольких несчастных, император делал краткую передышку: снимал шлем, пил воду и вино. После этого вновь открывались двери в арене и появлялись новые призраки – двигавшиеся ползком, хромавшие, даже носившие шлемы без прорезей, как гладиаторы-андабаты. Коммод безжалостно лишал их жизни при помощи меча, одного за другим.

Вся эта четверть арены была залита кровью.

Коммод в последний раз снял шлем, отдал его одному из преторианцев, полез по деревянной лестнице и пошел по стене с поднятыми руками. Сенаторы, всадники, торговцы, люди самого разного состояния, даже женщины, бурно приветствовали императора, выкликая любезное ему имя:

– Геркулес, Геркулес, Геркулес!

Первый ярус амфитеатра Флавиев, Рим

Лишь некоторые patres conscripti робко молчали: полные гнева и тревоги, они уже подумывали о бунте. В их числе были Пертинакс, Гельвий, Сульпиций, Тит, Клавдий и Аврелий Помпеян. Все они глядели на Диона Кассия, ошеломленного и одновременно испуганного, – он встал, чтобы издать хвалебный возглас. Под этими презрительными взглядами он словно съежился, замолчал и сел на свое место.

– Простите меня, – тихо произнес он.

Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим

Юлия также хранила молчание, переводя взгляд с одного преторианца на другого, пристально исследуя их черты. Затем она посмотрела на пустые места и, наконец, на одинокую стрелу, выпущенную императором и теперь лежавшую на камнях, рядом с красным полотнищем.

Императорская ложа амфитеатра Флавиев, Рим

Коммод стоял в середине ложи, приветственно помахивая руками. Одновременно он обратился к Квинту Эмилию:

– А она так и не ушла. – Он показал туда, где сидела прекрасная супруга Септимия Севера. – Ну что ж, наблюдай за ней. И за другими – Салинатрикс, женой Альбина, и Мерулой, женой Нигера. Вообще за всеми, кто есть в списке.

– Да, сиятельный.

– И никогда впредь, слышишь, никогда не ставь под сомнение мои приказы. Если я требую назвать мне имя из списка, ты называешь его, Квинт, ты не размышляешь. Я думаю за нас двоих, за весь город. Но главное, Квинт, – император подошел вплотную к начальнику гвардии и заговорил ему в ухо, – ради твоей же собственной безопасности не думай слишком много. Это рискованно.

– Не буду, сиятельный.

– Прекрасно. Завтра вернемся сюда. Будет представление на несколько дней. Вышло очень хорошо.

Коммод направился к выходу, преторианцы последовали за ним. Среди них был и Марцелл, тот самый центурион, которого император похвалил в присутствии Квинта Эмилия.

Префект претория слегка задержался в ложе. Он посмотрел сначала на рабов, которые убирали туши животных и трупы людей, а затем поднял глаза на пятый ярус, где все так же неподвижно сидела Юлия Домна, держа за руки своих детей.

Потом Квинт Эмилий быстро зашагал, нагоняя своих солдат.

Император угрожал ему уже в третий раз.

Думать ему запретили, но что еще ему оставалось? Ничего другого, как думать, и притом крепко.

Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим

Бесконечная травля хищников, а затем калек наконец завершилась. Юлия медленно поднялась со своего места и, ведя с собой детей, направилась к проходу, что вел наружу, миновав по пути кучку женщин. И снова ее обожгли взгляды, полные презрения и ненависти. Похоже, многие считали, что она поставила под удар их всех.

– Сегодня император целился не так метко, как всегда, – изрекла Салинатрикс, давая понять, что он промахнулся, стреляя в Юлию.

Чтобы еще больше подчеркнуть свое презрение, супруга наместника Британии рассмеялась. Мерула и Скантилла, жена богатого сенатора Дидия Юлиана, последовали ее примеру.

Юлия остановилась, буравя глазами лицо той, что весело (как ей думалось) пошутила.

– Настанет день, Салинатрикс, когда ты пожалеешь о сказанном сегодня. И ты, и твои подружки.

И Юлия обвела всех трех взглядом, в котором читались гнев и отвращение. Потом вновь зашагала, быстро удаляясь вместе с детьми.

Салинатрикс все смеялась, так, словно не придавала никакого значения угрозе. Но слова Юлии прочно засели у нее в голове и в душе. Супруга Клодия Альбина как никогда желала смерти этой проклятой чужестранке, сирийке, которую простодушный Север взял в жены. Она чувствовала, что сирийка способна, и очень скоро, воплотить свою угрозу в жизнь. Конечно, если никто не прикончит раньше ее саму.

Юлия меж тем дошла до места, где ее ждал атриенсий.

– Уведи нас отсюда, Каллидий! Да побыстрее!

– Да, госпожа, – отозвался раб и повернулся к толпе, скопившейся в проходе. Зеваки тянули шеи в надежде увидеть женщину, по которой стрелял сам император. – Дорогу, дорогу! – выкрикивал Каллидий, расталкивая собравшихся, а порой и раздавая тумаки.

Так, при помощи толчков и криков, он мигом – как всегда – выполнил повеление госпожи. Вскоре все они были уже дома.

Юлия ни с кем не поздоровалась. Увидев каменное лицо сестры, Меса хотела было расспросить ее о том, что случилось, но Юлия быстро прошла в свои покои. Меса решила ее не беспокоить. Дети остались с теткой в атриуме.

Каллидий открыл для Юлии дверь ее спальни. Он видел, что произошло в амфитеатре Флавиев, от начала до конца, и не знал, как себя вести. Супруга наместника достала из кошелька, который носила за пазухой, несколько монет, и протянула их рабу, даже не обернувшись.

– Можешь идти, – сказала она.

Атриенсий взял монеты, проявив чудеса ловкости, чтобы не коснуться руки своей госпожи. Он не был уверен, что после всего этого стоит оставлять ее одну. Лучше, если с ней будет сестра… Но кто он такой, чтобы обсуждать недвусмысленный приказ?

– Да, госпожа, – ответил он и удалился с деньгами, бесшумно закрыв дверь спальни.

Судя по всему, хозяйке очень хотелось тишины.

Юлия наконец осталась одна.

Она больше не могла сдерживаться. Все ее тело сотрясалось от внутренних толчков. Юлия попыталась сглотнуть слюну, но это не помогало против корчей. Направившись в угол комнаты, она согнулась, положила руки на живот и принялась извергать из себя содержимое желудка.

В первый день он в одиночку убил сотню медведей, бросая в них дротики сверху, из-за ограды. Дело в том, что через весь амфитеатр были проведены наискосок две прочные стены, которые поддерживают перекрывающие их трибуны вокруг арены и пересекаются ровно посередине, чтобы в животных, разделенных по отсекам, отовсюду легко можно было попасть дротиком, бросая его с близкого расстояния. <…> Подобного рода игрища в общем и целом продолжались четырнадцать дней. Пока сражался Коммод, мы все, сенаторы и всадники, вместе исправно посещали амфитеатр… Что же касается остальной части народа, то многие вообще не посещали амфитеатр, а некоторые уходили, едва взглянув на это зрелище, отчасти из стыда по поводу происходящего, отчасти из страха, так как прошел слух, что Коммод захочет расстрелять сколько-то зрителей из луков, подражая Гераклу, который убил стрелами Стимфалийских птиц.

Дион Кассий. Римская история, LXXIII, 18–20

VII. Никто

Каморка атриенсия, дом Северов, Рим 192 г.

Каллидий лег на бок, чтобы немного отдохнуть. У него слегка болела рука. Ему пришлось наносить удары направо и налево, чтобы пробиться сквозь толпу на выходе из амфитеатра Флавиев и привести свою хозяйку и детей в целости и сохранности в резиденцию хозяина – и он получил ответный удар, довольно сильный.

Он закрыл глаза. Госпожа и другие члены семейства собрались в атриуме. Он успокоился, когда увидел, что на лице Юлии больше не написана тревога, хотя оно все еще было бледнее обычного. Остальные рабы хлопотали вокруг господ. Настало время открыть и потом закрыть входную дверь в дом: это было его обязанностью. Он отвечал за все мало-мальски важное. А безопасность семейства была превыше всего. Атриенсий стоял выше остальных рабов; Каллидий занимал эту должность уже несколько лет, будучи старейшим из рабов в доме. Ему было двадцать семь. Были рабы старше его, но их купили не так давно. Он же родился в неволе – его отец и мать служили Северам, так что он помнил родителей и даже какое-то время жил с ними. Когда они уже были в летах, Публий Септимий Гета, отец наместника, продал их какому-то работорговцу. Рабы-мужчины обычно охраняли своих хозяев, женщины стряпали и прибирались в доме; а старики больше не годились для того и другого. Поэтому отец наместника поступил так же, как делал Катон Старший. Последний считал, что содержать рабов, достигших известного возраста, означает нести неоправданные затраты, ведь те больше не способны работать, как прежде. Поступит ли так же сын Публия Септимия? Каллидий не был уверен. Септимий Север вел себя с рабами куда человечнее и пока что не продал ни одного из тех, кто был куплен им или родился в доме, подобно Каллидию. Все рабы Северов, однако, были довольно молодыми. Что станет делать хозяин, когда они одряхлеют?

Но Каллидий кое-что задумал.

Он поспешил в свою каморку. Там царил холод. Лето походило к концу, дни укорачивались, и вечерами становилось довольно свежо. Холоднее всего было там, где жили рабы: трубы с горячим воздухом, проложенные под полом комнат жены и детей хозяина, не доходили до этого места.

Он не знал, что будет делать хозяин, когда ему, Каллидию, стукнет… ну, скажем, сорок лет. Если это вообще случится.

О бегстве он не помышлял. А между тем устроить его было нетрудно: он часто выходил один или с другими рабами, чтобы сделать покупки для хозяев. Но в случае поимки его участь была бы ужасной. Смерть, а при большом везении – выжженные на лбу буквы FUG, то есть fugitivo – «беглец», чтобы все знали о его неудачной попытке. Если бы его хозяева не были богаты – а они были, ведь Север распоряжался целой провинцией, – бежать было бы проще: небогатый человек, скорее всего, не станет тратить денег на поиски беглого раба, предоставив это властям. Люди же состоятельные нанимали опытных поимщиков: жестокие, неразборчивые в средствах, они искали беглецов в самых отдаленных уголках империи, в расчете получить за эту круглую сумму. Наместник провинции, вероятно, обратится к ним, чтобы показать пример другим рабам и отбить у них охоту к бегству. Нет, скрываться не стоит. И еще: повседневная жизнь раба семейства Северов, занимающего видное положение, была вовсе не плоха. Прежде всего, у него имелся постоянный доход. Хозяева – и наместник, и его супруга – щедро вознаграждали его за хорошую службу, порой вручая несколько десятков сестерциев зараз. Вот и в этот день хозяйка дала ему тридцать сестерциев за то, что он быстро и ловко вывел ее с детьми из амфитеатра Флавиев.

Каллидий сунул руку под подушку и нащупал мешочек, где хранил свои сбережения, свой peculium. Обыкновенно он прятал его в выемке, проделанной в стене и прикрытой снаружи кирпичом. Но, ложась спать, Каллидий неизменно клал мешочек себе под голову.

Он скопил уже больше тысячи сестерциев. Сперва он получал гроши, но, после того как стал атриенсием, его доходы заметно выросли. Каллидий рассчитывал собрать достаточно денег, чтобы купить себе свободу до наступления старости, а затем приобрести таверну возле речного порта на Тибре. Дело обещало быть прибыльным, ведь в тавернах всегда толпился народ, а работа выглядела легкой: подавать дешевое вино, хлеб, пшеничную кашу, сушеное мясо и сыр. Нужно было найти пять тысяч сестерциев. Каллидий выведал все досконально: он занимался покупкой рабов для дома Северов и знал, сколько они стоят. Из разговоров с работорговцами выяснилось еще кое-что. Во времена, когда границы империи постоянно раздвигались – при таких вождях, как Цезарь, – за невольников давали куда меньше, чем теперь. Божественный Юлий привел в Рим сотни тысяч пленников, обращенных в рабство, и цены, само собой, поползли вниз. Но после Траяна завоевания прекратились, военнопленных почти не стало. Нынешние рабы в большинстве своем родились в неволе, как сам Каллидий. Лишь изредка на рынках встречались британцы, германцы, даки. Многие из тех, кого продавали в Риме, были захвачены во время незаконных вылазок: торговцы беззастенчиво переходили границу и уводили пленников, не обращая внимания на то, находились сопредельные племена в мире с римлянами или нет. А ведь это могло разжечь в них ненависть к римлянам и привести к новым стычкам на границе, даже к войнам. Рассказывали, что порой в лапах этих торговцев оказывались римские поселенцы, решившие перебраться на одну из окраин империи, туда, где не было военных гарнизонов, обеспечивавших закон и порядок. Так свободные римляне навсегда становились рабами. Сенат пытался с этим бороться, но в последние годы, при Коммоде, власти закрывали глаза на подобные деяния. Поговаривали даже, что, видя безразличие повелителя, кое-кто из сенаторов вроде Дидия Юлиана, обладателя многомиллионного состояния, наживался на такой бесчестной работорговле.

Каллидий открыл глаза и снова начал прокручивать в голове свой замысел.

Здоровый мужчина стоит от одной до двух тысяч сестерциев, молодая женщина – меньше, около шестисот. Конечно, красавицы обходятся дороже, но в общем ценятся прежде всего сильные рабы-мужчины, способные работать много и долго – как в деревне, где трудиться тяжелее всего, так и в городе. Каллидий оценивал себя в две с половиной тысячи: он был еще не стар, крепок, пользовался доверием хозяев. Но чтобы собрать нужную сумму, требовалось немало лет: за это время он состарится и его стоимость упадет. Когда он сможет заговорить с хозяином о выкупе, она будет составлять от одной до полутора тысяч. Остальные деньги, которые он, должно быть, соберет за эти годы, пойдут на приобретение таверны и налаживание своего дела.

А это значит, что в старости его не продадут неведомо кому, что он не сляжет через несколько месяцев изматывающей работы. Каллидий не боялся смерти, но его страшили мучения и нищета в последние годы жизни.

Замысел выглядел неплохо.

Он все просчитал. Лет через десять он выкупит себя, особенно если хозяева по-прежнему будут к нему великодушны. Пока что у них все шло хорошо.

Каллидий нахмурился.

То, что случилось в амфитеатре, было нехорошо. Хозяйка могла погибнуть, и тогда следующей жертвой императора стал бы глава семейства, Септимий Север.

Он вытер нос тыльной стороной ладони. Легкий насморк, ничего страшного. Он не подцепил лихорадку, предвестницу роковой слабости.

Эта вражда между его хозяевами и императором… что он мог сделать? Только надеяться на то, что она не изменит его отношений с семейством Северов. Только молить богов, чтобы они защитили хозяина и его родных. От их благополучия зависел успех его замысла, рассчитанного на долгие годы.

Закрыв глаза, Каллидий воззвал к Юпитеру и всем прочим богам, прося оградить его хозяев от бед, а свой замысел – от разрушения. Одно время он подумывал, не обратиться ли в христианство, но, когда узнал, что христиане не собираются покончить с рабством – лишь призывают хозяев проявлять милосердие к рабам, – стал равнодушен к этому верованию и с тех пор хранил верность римским богам. Единственным, которых знал хорошо.

Каллидий закончил молиться и попытался заснуть.

И все-таки в его замысле кое-чего недоставало. Он чувствовал это, но не мог понять, чего именно. В голове что-то ворочалось, смутное, нечеткое, ускользавшее от определения. Такое бывало, когда он ощущал нехватку женской ласки. Тогда он брал из мешочка несколько монет – совсем чуть-чуть, иначе он никогда не смог бы выкупить себя, – и, отправляясь на рынок за покупками, заворачивал в Субуру. Там он обращался к одной из тех рыжеволосых продажных женщин, которые предлагали свои услуги день и ночь напролет. Хватало всего четырех-пяти сестерциев. Но после этих вылазок его ни разу не охватывала печаль, как сейчас: безымянная, непонятная, порожденная глубоким одиночеством.

Да, именно так: одиночеством. Он понял, в чем дело.

Послышались голоса.

Каллидий поднял веки.

VIII. Страх

Дом Северов, Рим 192 г.

Гай Фульвий Плавтиан орал во весь голос:

– Клянусь Юпитером, Лучшим и Величайшим! Ты подвергла опасности всех нас, всю семью! Император указал на тебя!

– Выпустил в меня стрелу, – поправила Юлия с невозмутимостью, поразившей остальных. Корчи в животе, позывы к рвоте, страх – все это она отложила до того времени, когда вновь останется одна. Ей не хотелось представать беспомощной перед другими, тем более перед Плавтианом. – Стрела была пущена в меня, Плавтиан, а не в тебя.

Почтенный сенатор, друг ее мужа, продолжал расхаживать по атриуму, ругаясь и плюясь:

– Ты не должна была выходить из дома без моего дозволения! И пытаться покинуть Рим в день пожара! Теперь император подозревает тебя, а заодно твоего мужа, всех близких родственников и друзей! Включая меня и мою семью.

– Тебя волнует только это, – ответила Юлия, растянувшись на ложе, и пригубила вина.

Дети слушали перебранку, спрятавшись за колонной. Маленький Гета испуганно моргал, в глазах же Бассиана читался еле сдерживаемый гнев: он смотрел на старого друга своего отца, проявлявшего такое вопиющие неуважение к его матери. Хорошо бы повелеть рабам, чтобы его высекли… Но он знал, что может только молчать и наблюдать из своего убежища. Что ж, пусть так, но однажды, однажды… Мать тем не менее выглядела спокойной. Она даже не вздрогнула, когда та стрела просвистела совсем рядом, чуть не задев голову. Бассиан твердо знал, что его мать – не только самая красивая в мире женщина, но и самая смелая.

Меса посмотрела на Алексиана, своего мужа, молча приглашая его вмешаться в спор.

– Юлия, послушай… Плавтиан неразборчив в выражениях, это правда, – начал Алексиан. – Но совершенно ясно, что после того печального дня, когда вспыхнул пожар и ты попыталась выехать из города, за нами пристально следят. Особенно за тобой. Император подозревает теперь всех нас, и Септимия тоже, хотя он ни о чем не ведает в своей Паннонии. Если твой муж перестанет быть наместником, я нисколько не удивлюсь. Коммод однажды уже выразил Септимию порицание за то, что тот справлялся у звездочетов о своем будущем. И вряд ли во второй раз император смилуется над ним. Плавтиан прав, мы должны быть предельно осторожными. Любое наше действие, которое император сочтет изменническим, станет для нас роковым.

– Знаю! – с силой воскликнула Юлия. Она еще могла вынести нападки Плавтиана, но упреки зятя вывели ее из терпения. Кроме того, он говорил с ней, как с ребенком, а на самом деле по-детски себя вели все остальные. Никто, похоже, ничего не понимал. – Знаю, той ночью я поступила недолжным образом. Но я была права, не выказав страха, когда он нацелил на меня свой лук в амфитеатре Флавиев. Он истолковал бы мой страх как признание вины. Теперь же он сомневается, и только поэтому мы все живы… пока. И ни один из вас не поблагодарил меня за проявленную смелость.

Последовало всеобщее молчание.

Бассиану хотелось захлопать в ладоши, но он остался стоять неподвижно, не издав ни звука.

– Сейчас не время для проявлений смелости, – заметил Плавтиан, уже слегка поостывший, но продолжавший смотреть на Юлию убийственным взглядом.

Она искоса наблюдала за ним. Плавтиан ненавидел ее с того самого дня, как она вышла за Септимия, – неизвестно отчего. Ходили слухи, что давным-давно, в молодости, Плавтиан был не только другом ее будущего мужа, но и возлюбленным. Но, насколько она могла судить, ни Септимия, ни Плавтиана не тянуло к мужчинам. Итак, это была не ревность брошенного любовника. Это было что-то другое. Но что? С первой женой Септимия, по всей видимости, Плавтиан вел себя вполне вежливо. Может, все из-за того, что она, Юлия, не была уроженкой Рима? Но и Септимий, и Плавтиан тоже родились в других местах, не в столице. Как и все Северы, они были выходцами из Лептис-Магны в Африке. Тогда в чем же дело? Откуда взялась извечная неприязнь Плавтиана? Юлия моргнула раз, другой. Когда она родила Септимию двоих сыновей, враждебность Плавтиана к ней многократно возросла. Сам он был бездетным. Ага!.. Возможно, Плавтиан метил высоко, очень высоко? Она всегда поздравляла себя с тем, что способна чувствовать тоньше других и видеть дальше остальных, но что за изощренные замыслы строил Плавтиан, раз дети друга стали для него помехой? Непонятно. У Септимия был брат Гета, который унаследовал бы все имущество в случае его смерти. Плавтиан был другом, не более того. Юлия никак не могла решить эту загадку. Было ясно одно: с рождением детей Плавтиан сделался еще недружелюбнее, чем раньше.

– Что же нам делать, если мы хотим вернуть доверие императора? – спросила Меса, поглядывая то на Плавтиана, то на Алексиана.

– Не знаю, – ответил друг семьи. Он сел на ложе, но не стал растягиваться на нем, и провел рукой по шее, мокрой от пота. – Не знаю.

Алексиан покачал головой, тоже не понимая, что тут можно добавить.

– Сейчас уже не важно, что думает Коммод, – заявила Юлия, отпив еще вина и перестав размышлять о поведении Плавтиана. Она хотела повести беседу в нужном ей направлении.

– Что ты хочешь сказать? – Голос Плавтиана вновь сделался раздраженным.

– Вот это и хочу: что думает Коммод – уже не слишком важно. Там, в амфитеатре, собралось вполовину меньше народа, чем обычно. Плебеи боятся его. Император утратил безоговорочную поддержку народа. Его безрассудство пугает даже простолюдинов. Сенаторы его смертельно ненавидят. Преторианцы, как я заметила, с ужасом наблюдали за тем, как император на арене убивает несчастных калек, одного за другим. А ведь многие из них получили увечья в войнах, в недавнем прошлом они были соратниками тех самых гвардейцев, которые при этом присутствовали. И все лишь ради минутного развлечения! Итак, поддержки народа нет, сенаторы враждебны, преторианцы от него отшатнулись. Коммод – мертвец куда в большей мере, чем любой из нас. Вы страшно боитесь императора, а что чувствуют те, кто живет рядом с ним, спит рядом с ним, обитает в его дворце? Не думаю, что он увидит начало нового года.

Юлия замолкла. В атриуме воцарилась тишина.

Наконец Плавтиан помотал головой и заговорил сквозь зубы, стараясь, чтобы его гнев не вырвался наружу. И что такого нашел Север в этой женщине? Что в ней есть, кроме смазливого личика?

– Вопрос не в этом, – сказал он, подчеркивая голосом каждое слово, точно авгур, уверенный в том, что видит будущее. – Вопрос в том, увидим ли мы эту развязку, смертельную для Коммода… или нет.

Юлия ничего не ответила. «Должно пройти время, должна пролиться кровь, – думала она, – и лишь тогда выяснится, кто из нас прав». Это казалось неким зловещим битьем об заклад: все или ничего, жизнь или смерть. В эту минуту всех их объединял страх – у кого-то отчаянный, у кого-то чуть приглушенный. Юлия вела себя отважно, даже дерзко посреди моря неопределенности, в которое превратилась империя при Коммоде, но и она все время размышляла о том, доведется ли ей вновь увидеть мужа, который сейчас так далеко, на севере, у данубийской границы. Лицо ее оставалось спокойным, но по щеке скатилась слеза; Юлия тут же вытерла ее тыльной стороной ладони. Никто не должен был видеть, как она плачет, и в первую очередь – надменный Плавтиан.

IX. Всеобщий замысел

Императорский дворец, Рим 192 г., несколько месяцев спустя

В последнее время Квинт Эмилий много размышлял. Это длилось уже несколько недель… нет, даже несколько месяцев. Как-то раз он заметил, что Марция, любовница императора, пребывает одна в своих покоях. Толкнув приоткрытую дверь, префект претория вошел и стал смотреть, как умастительницы ухаживают за возлюбленной Коммода: одна держала баночку со смесью уксуса, меда и оливкового масла, другая – склянку размером поменьше, с мазью из сушеных корней дыни, крокодильих испражнений и помета скворцов. Все это предстояло нанести на лицо Марции. Но, увидев начальника преторианцев, женщины помчались прочь так резво, будто за ними гнался сам Цербер, вышедший из-под земли. Обнаружив, что рабыни исчезли, Марция медленно повернулась.

– Чего тебе надо? – спросила она.

Любовница самого императора могла обойтись без общепринятых слов вежливости, необходимых при обращении к префекту претория. Несмотря на надменность, звучавшую в ее голосе, она захотела сглотнуть слюну – и у нее не получилось. Горло совершенно пересохло. Квинт Эмилий был ближайшим подручным Коммода, его верным псом, как и все, кто занимал эту должность до него.

Ничего не сказав, не ответив на ее вопрос, он повернулся и закрыл дверь изнутри.

В комнате были только они вдвоем.

Девушка окинула взглядом длинный ряд всевозможных стеклянных сосудов: пузырьки с пчелиным воском, розовой водой, миндальным молоком, бутылочки, одна из которых содержала смесь шафрановой воды с огуречным соком, другая – настойку грибов, маковых семян и корней лилий; дальше стояла склянка с тмином, рядом с ней – еще одна, с измельченной слюдой… Вообще-то, Марция не смотрела на них – она с невероятной быстротой прокручивала в голове возможные исходы. Можно было закричать – но какой в этом смысл, если Коммод послал Квинта Эмилия, чтобы ее прикончить?

Префект претория мало-помалу подбирался ближе, держа правую ладонь на рукояти спаты. Когда Марция была еще ребенком, Коммод велел расправиться со своей сестрой, а затем и с женой. Приказать умертвить любовницу, которая сменила недавно казненную жену, было вполне в духе Коммода с его смертоносными умозаключениями. Может, она опротивела императору. Может, он нашел другую, которая больше его устраивает.

– С меня довольно… – начал Квинт Эмилий, но прервался на полуслове так, словно прощупывал почву.

Такая неуверенность удивила Марцию, ведь начальник преторианцев, не дрогнув, предавал смерти людей, даже сенаторов, по велению императора. Почему же сейчас он медлит?

– Воистину, с меня довольно… – повторил он, сделав еще один шаг в ее сторону, и снял руку с меча.

Марция внезапно подумала: что, если Квинту нужно другое? Что, если он просто хочет ее? Вполне вероятно. Коммод мог пресытиться ею, но ее красота никуда не делась. Именно за эту красоту властитель не так давно выбрал Марцию, хотя мог взять любую женщину в Риме. Но с чего это Квинт так осмелел?

– Чего довольно? – наконец выговорила она, дрожащим, но мягким голосом. Если она останется в живых благодаря своей красоте, что ж, так тому и быть. Да так и было всегда – иного средства выжить при императорском дворе не существовало.

– С меня довольно, и с моих людей тоже. Довольно… императорских выходок.

Эти слова ошеломили Марцию. Неужели император опять прибег к одному из своих изощренных приемов, желая убедиться в ее верности?

– У императора необычные вкусы, но все мы стольким обязаны ему, – проговорила она, взвешивая каждое слово.

Квинт Эмилий остановился. Его правая рука вновь потянулась к рукоятке меча.

Марция не знала, испытание это или что-то другое, но понимала, что настал решающий миг: нужно либо соглашаться с Квинтом Эмилием, либо ему возражать. Протянув руку, она взяла со столика, полного пузырьков и склянок, позолоченный кубок и сделала глоток воды. Казалось, вместе с ней она проглотила весь страх, что снедал ее неделями, месяцами, годами. Затем она поставила кубок обратно.

– И с меня тоже довольно.

Слова были сказаны. Испытание или что-то другое? Не важно – пути назад не было.

Квинт Эмилий медленно кивнул, потом еще раз – и снова убрал правую руку от меча.

– Тогда мы, пожалуй, сумеем договориться, – заметил он.

После этого он опустился на стул, стоявший у стены. Марция неподвижно наблюдала за ним из солиума, где усаживалась ежевечерне, отдавая себя в руки умастительниц – тех самых, что разбежались, завидев префекта претория. Вспомнив о них, Марция нахмурилась. Квинт Эмилий заговорил так, словно читал ее мысли:

– Твои рабыни будут болтать о нашей встрече?

– Не думаю, – ответила Марция, помедлив с секунду. – Они напуганы еще сильнее меня.

– Хорошо. Оставим их. А теперь к делу.

Сказав это, он снова замолк. Девушка поняла, что даже этот суровый, грубый воин нуждается в помощи, чтобы облечь свой замысел в слова.

– О чем ты думал? – спросила она.

– О яде.

Марция утвердительно склонила голову:

– Через меня?

– Да. Ты ближе всех к нему. После посещения терм император всегда берет кубок с вином из твоих рук. Очередной кубок должен стать последним.

Она стала напряженно размышлять, обводя комнату взглядом, словно испуганный кролик, который ищет несуществующий выход из клетки.

– Император крепок телом и принимает противоядия.

– Противоядия?

Квинт Эмилий повторил это слово так, будто слышал его впервые в жизни. Наверняка так оно и было.

– Териак. Его приготовляет Гален, императорский лекарь. Туда намешивают десятки составляющих, которые держатся в тайне, среди прочего – плоть ядовитых змей. Наверное, яда будет недостаточно. Раньше Гален давал териак отцу императора, божественному Марку Аврелию, и говорят, что с тех пор он усовершенствовал свою смесь.

Префект претория нахмурился. Он не рассчитывал, что столкнется с таким препятствием. Впрочем, он уже сказал слишком много и не собирался отступаться от задуманного.

– Может, посвятить Галена в наш… в наш замысел? – добавила Марция, видя его замешательство.

– Нет, – отрезал тот. – Неизвестно, что думает этот Гален. Я не хочу зависеть от него. Надо сделать все самим. И как можно скорее.

– Когда?

– Этой ночью.

– Хорошо, – произнесла Марция твердым голосом, что понравилось начальнику гвардии. Он не ожидал такой решимости от женщины. Видимо, она, как и сам Квинт Эмилий, уже не один месяц опасалась за свою жизнь. – Попробуем; чем раньше – тем лучше. Но все-таки – возвращаясь к териаку: что, если яд не подействует?

– Если яд не подействует, рядом с тобой наготове будет человек, который не подведет. А если понадобится…

Он снова поднес правую руку к рукояти меча.

Марция все поняла, но у нее невольно вырвался еще один вопрос:

– Почему не прибегнуть сразу к мечу?

Квинт Эмилий помотал головой:

– Слишком благородная смерть для этого презренного существа. Один из моих людей принесет тебе яд, перед тем как император вернется во дворец.

Он повернулся, вышел из комнаты и закрыл дверь снаружи.

Марция уставилась в пол. Через час Коммод должен был вернуться из терм.

Термы Траяна, Рим 31 декабря 192 г.

Луций Аврелий Коммод вошел в тепидарий – бассейн с теплой водой. Эти термы возвел первый император династии, к которой принадлежал теперешний властитель. Таких бань в городе было несколько. Коммод любил отдыхать то в одной, то в другой. Громадное сооружение было наводнено преторианцами. Солдаты стояли у южной стены здания, под большими окнами, пропускавшими солнечный свет – для лучшего обогрева внутренних помещений; они заняли все залы, где располагались бассейны с горячей, холодной и теплой водой. Никто не имел права посещать термы, если туда решил отправиться император. Вечерело. Днем Коммод расправился с десятками диких зверей, а затем со множеством одурманенных или искалеченных людей – в этот раз на арене Большого цирка. Повелителю Рима все больше нравилось разнообразить свои кровавые забавы.

Рабы принялись раздевать императора, на лице его играла улыбка.

Казалось, Коммод наполняется мощью, отнимая жизнь у других. Чем больше людской и звериной крови он проливал, тем сильнее становился. И это было лишь начало. У него имелись замыслы – весьма обширные. Он закрыл глаза и вступил в бассейн. Вода обволокла тело, а затем и голову, в которой роились самые жуткие мечты.

Наконец обнаженный император вынырнул из бассейна. Он совершенно не стеснялся солдат, считая себя красавцем – точнее, прекрасным богом, из числа тех, кто прогуливается без одежды среди своих прислужников-смертных. Вскоре ему, однако, стало холодно, он вытянул руку, и раб тотчас же принес большое полотенце. Вытершись, Коммод позволил облачить себя в тогу из тонкой шерсти – этим занимались юные рабыни. Прикосновение ткани после минут, проведенных в воде, было бесконечно приятным. Он оглядел девушек, порхавших вокруг него. Прелестные, решил он, и чем-то похожи на Марцию. Что, если провести сегодняшнюю ночь с возлюбленной? Правда, та уже поднадоела ему, ибо вела себя в его присутствии как-то… беспокойно. Не настало ли время заменить ее другой? Возможно, одна из этих дев, что его сейчас одевают, окажется достойной преемницей Марции?

Коммод пошел к выходу.

Надо было как следует все обдумать.

Снаружи императора, шествовавшего в окружении преторианцев, поджидал Квинт Эмилий, верный пес. В последнее время префект позволял себе усомниться в его повелениях… сначала в амфитеатре, потом в цирке. Да и вообще, он стал исполнять приказы без малейшего воодушевления. Коммод посерьезнел и прошел мимо Квинта, не поприветствовав его. Но начальника преторианцев, похоже, не встревожило такое пренебрежение, и Коммод это отметил. Любопытно. Квинт так остро переживал все в последние недели, а теперь, кажется, вовсе не испытывает обиды. Пожалуй, стоит задуматься о его замене. Сколько префектов претория до него оказались… как бы выразиться… не на высоте? Как их звали? Клеандр… А остальных? Впрочем, какая разница? Да разве бог обязан помнить имена всех, кто ему служил? Ведь это нелепо, держать их в голове. Утомительно. Хуже того: скучно.

Покинув термы, они прошли по форуму Траяна, затем по старому форуму и наконец стали подниматься по склону Палатинского холма, где стоял императорский дворец. Оказавшись внутри, Коммод прошел через большой зал для приемов, где его многочисленные предшественники встречали царей со всего света, простиравшихся, один за другим, перед бесконечным могуществом Рима. Теперь все склонялись перед ним, Коммодом. Но все ли? Он знал, что в Сенате есть предатели. Вечно этот Сенат!.. Нужна очередная чистка. Нужно вновь показать всем, как беспредельна его власть, и покончить раз и навсегда со всеми проявлениями вероломства. Вот награда за его неусыпные заботы, за постоянные думы о Риме! О Колонии Коммодиане. Да как они смеют сомневаться в нем, в новом воплощении Геркулеса!

Император, погруженный в невеселые размышления о Сенате, не заметил, что Квинт Эмилий поотстал, задержался в приемном зале. Зато рядом с ним был Марцелл – тот самый центурион, который отличился в амфитеатре несколько месяцев назад. Он еще похвалил его перед Квинтом Эмилием… Теперь этот Марцелл – уже трибун. Не назначить ли его префектом претория?

В главном атриуме дворца его встретила, как обычно, Марция с кубком в руке. Столы рядом с ложами были уставлены едой. Рабы, около дюжины, разносили кубки и кувшины с вином. В другом конце атриума стояли танцовщицы и музыканты, готовые увеселять императора. Все ждали лишь взмаха его руки. Этим вечером он не стал никого приглашать. В последнее время было очень трудно выбрать тех, кто достоин ужинать вместе с ним, богом во плоти. Все такие низменные, такие посредственные… А вот и Эклект, управляющий двором. Опять будет приставать со своими государственными делами, с письмом какого-нибудь наместника, просящего прислать больше войск, чтобы привести к покорности варварское племя на задворках империи. Наместники… Все до единого – никчемные человечишки, и к тому же предатели. Сенаторы тоже. Предстояло разобраться с женой Септимия Севера, которому Коммод уже устраивал нагоняй за то, что он приглашал звездочетов и пытался проникнуть в тайны будущего. Вот об этом император помнил очень хорошо. Тогда он не стал смещать Севера лишь потому, что не нашел, кому отдать начальствование над верхнепаннонскими легионами.

Он тяжело вздохнул.

Эклект всегда докучал ему в конце дня. Но в этот вечер он хранил молчание. Что ж, тем лучше.

Был здесь и Нарцисс, наставник Коммода по части телесных упражнений, мускулистый и, как всегда, полуобнаженный. Они часто боролись в промежутках между танцами. Коммод послал ему улыбку и получил ответную – но какую-то стыдливую. Непонятно. Император не придал этому значения. Важно было другое: Нарцисс, как и Марция, обладал красивым телом. Коммод расхаживал по комнате с кубком, который ему вручила Марция. А та отступила на несколько шагов, повернулась и уселась, а затем улеглась на ложе, забыв одарить его нежным приветственным поцелуем. Но почему? Она тоже смотрела на него как-то странно. Может, у него появилась смешная складка на одежде? Он оглядел свою тогу и ничего такого не обнаружил.

Коммод по-прежнему держал в руке кубок.

Марция отвернулась.

Он сделал первый глоток. Вино было сладким – как раз то, что нужно: в него добавили изрядное количество свинцового порошка. Для приготовления этой смеси на дворцовой кухне стояли огромные сосуды, тоже свинцовые. Наконец-то Эклект добился своего: рабы сделали все именно так, как предписывал Колумелла в трактате «О сельском хозяйстве». Он, Коммод, заботится лишь о благополучии империи, а кто позаботится о нем самом? Пришлось несколько раз выразить неудовольствие и даже казнить нескольких поваров, чтобы ему стали подавать сладкое вино, такое, какое приличествует подавать во дворце. Он принялся смаковать изысканный напиток и увидел, что Марция опять смотрит на него все с тем же странным выражением, которого раньше он за ней не замечал. Что ее тревожит? Придется завести новую любовницу, это уж точно. Поведение Марции все сильнее его тревожило.

Коммод сделал еще глоток, на этот раз совсем небольшой.

И застыл на месте. Где Квинт Эмилий?

А, вот он, входит в атриум. Один, без гвардейцев. Почему он задержался? Но это еще ладно – с меча, вложенного в ножны, на пол капает кровь! Чья? Он, Коммод, сегодня не распоряжался насчет казней.

Внезапно императора осенило.

В его голове из кусочков мозаики сложилась картина происходящего. Всему нашлось объяснение: безразличному виду Квинта Эмилия, когда они были в термах, молчанию Электа, непонятной улыбке Нарцисса, странному взгляду Марции.

Император положил левую руку на грудь, потом медленно передвинул ее ниже.

Очень медленно.

В желудке стало ощущаться жжение.

Он повернул голову направо, потом налево. В его взгляде читались отвращение, гнев, безумие, жажда мщения. Золотой кубок полетел на пол и разбился: чаша отделилась от основания в месте спайки. Коммод опустился на колени, незаметно глядя по очереди на Квинта Эмилия, Эклекта, Нарцисса и Марцию. Все они следили за тем, как он борется с судьбой. Думают, с ним так легко покончить? Он силен, как Геркулес… нет, он сильнее Геркулеса. И умнее всех их, вместе взятых.

Коммод поспешно засунул в горло два сложенных вместе пальца правой руки и пропихнул их как можно глубже, к самому язычку, изо всех сил нажимая левой рукой на живот. Сразу же пришли рвотные позывы. За считаные секунды он изверг из себя большую часть жидкости, что была в кубке, который протянула ему Марция. Предательница Марция.

Квинт Эмилий отдал какой-то приказ. Коммод, сотрясаемый рвотными спазмами, не разобрал слов: главной задачей сейчас было исторгнуть из желудка весь яд. Однако он видел, что танцовщицы и музыканты выбежали из главного атриума.

Рвота прекратилась.

Луций Аврелий Коммод встал, вновь обретя силы. Яд был в его теле недолго, всего несколько секунд. Галеновский териак надежно оберегал императора.

Он чувствовал себя живым: новой жизнью полнились и душа, и тело.

– Вы просчитались, подлецы, – сказал он, глядя на Квинта Эмилия, и обратился к одному из преторианцев, стоявшему рядом со своим начальником: – Убей его.

Но солдат, вместо того чтобы повиноваться, сделал шаг назад, отступив от префекта.

– Итак, вы все замешаны? – осведомился император. Поворачиваясь вокруг своей оси, он пристально всматривался в лица тех, кто молча стоял вокруг него.

Преторианцы смотрели на него, и император не мог понять, что эти мрачные взгляды, эти нахмуренные лбы свидетельствуют о жажде мести. К нему никогда еще не относились так, и он с трудом осознавал, что происходит. Он казнил людей, но никогда не чувствовал на себе этой жгучей ненависти, свойственной тем, кто месяцами, годами жил как раб, объятый ужасом…

Квинт Эмилий посмотрел на Нарцисса и прикрыл один глаз: «Подойди к императору». Тот не подал виду, что получил приказ, но тут же повиновался, словно внутри его сработала скрытая пружина.

Коммод поискал глазами трибуна Марцелла, но его нигде не было видно. Кровь, вспомнил он, кровь, что стекала с меча Квинта Эмилия… Все тут же стало ясно.

– Дай сюда свой меч, – велел он какому-то незнакомому центуриону.

Но никто не протянул ему оружия. И центурион, и остальные преторианцы, и Нарцисс помнили, какие громадные деньги посулил им Квинт Эмилий в том случае, если Сенат назначит нового императора вместо этого полоумного. Коммод правил уже двенадцать лет, и гвардейцы давно не получали денежной выдачи, полагавшейся им при восшествии на престол нового императора. Самые дальновидные властители производили также выплаты от случая к случаю, чтобы задобрить своих солдат, – но Коммод был не из их числа. Он начисто позабыл об этом, а потому преторианцы были совсем не прочь сменить императора. Никто не пришел на помощь правящему императору: он был лишь досадной помехой на пути к богатству. Получив заветные сестерции, гвардейцы могли купить себе все, что душе угодно.

Коммод попятился. На миг его обуял страх: он один против гиганта Нарцисса… Но он вспомнил, что всегда одерживал верх над Нарциссом в учебных боях. Он остановился и выпрямился, готовый к схватке с противником.

Нарцисс неистово ринулся на Коммода, сразу же повалил его на землю и поставил колено на грудь. Затем схватил императора, еще час назад всемогущего, за горло и принялся душить. Тот попытался стряхнуть его с себя, но это было совершенно невозможно.

Что случилось?

Он ничего не понимал.

Ведь он побеждал Нарцисса раз за разом!

Действие яда? Выходит, териак проклятого Галена на самом деле бесполезен?

У Коммода никак не укладывалось в голове, что до этого дня Нарцисс попросту поддавался ему, а теперь дрался с ожесточением человека, чья жизнь стоит на кону. Борец знал, что, если император останется в живых, сам он будет казнен первым.

Если бы Коммод был настоящим гладиатором, он нашел бы чем ответить противнику – обхватил бы его руками за шею или даже попробовал выдавить ему глаза: так сделал несколькими годами ранее, в этом самом дворце, Домициан, когда заговорщики хотели его убить.

Но Коммод не был борцом – лишь считал себя таковым: выдумка, ложь, в которую поверил он сам. Он прикончил бесчисленное множество зверей, издали пуская в них стрелы, не приближаясь к ним. Он лишил жизни несколько сотен, тысячи одурманенных калек, лишившихся на войне какой-нибудь части тела, и несчастных, которых выпускали на арену со связанными руками. Нарцисс же был подлинным бойцом, к тому же находился в расцвете сил. Он не принимал дурманящих веществ, и руки его были полностью свободны. С каждой секундой он все сильнее сдавливал горло императора.

Коммод сучил ногами, как ребенок.

Нарцисс душил и душил его, не думая останавливаться.

Глаза императора вылезли из орбит, рот искривился и приоткрылся, высунулся длинный язык, покрытый слюной.

Префект претория встал на одно колено рядом с Нарциссом и распростертым на земле императором, после чего стал внимательно рассматривать лицо Коммода, искаженное болью. Мертв или нет?

– Продолжай, – велел он Нарциссу.

Голос Квинта Эмилия был ледяным.

Борец не отнимал пальцев от горла, но теперь почти не встречал сопротивления: кажется, он наконец-то удавил Коммода. Руки императора, до того цеплявшиеся за запястья Нарцисса, упали по обе стороны от тела – так сухие листья осенью падают рядом с деревом.

Нарцисс стал подниматься на ноги.

– Нет-нет. Не отпускай его, – настаивал Квинт Эмилий, не двигаясь с места.

Борец повиновался и еще долго сжимал горло Коммода.

Все, кто был в атриуме, казалось, застыли, наподобие изваяний.

– Думаю, он мертв, – произнес наконец Нарцисс, у которого уже онемели пальцы.

Квинт Эмилий кивнул и медленно встал, не отводя глаз от бездыханного тела Коммода.

– Позовите императорского врача, – распорядился он. Один из трибунов отправился на поиски Галена.

Эклект подошел к Квинту Эмилию сзади.

– Зачем нам лекарь? – спросил он.

– Пусть сведущий человек подтвердит, что император безусловно мертв.

Пока ждали Галена, никто не обмолвился ни словом. Врач, как обычно, сидел в императорской библиотеке, имевшей жалкий вид после пожара. Он перебирал обгоревшие свитки, разыскивая свои сочинения, большая часть которых сгорела. Библиотека располагалась всего в нескольких сотнях шагов от атриума, и те, кто собрался в нем, надеялись, что ожидание будет недолгим.

А пока что Марция сама налила себе вино – рабов не было – и жадно выпила. Последний кубок перед смертью – или первый в новой, свободной жизни? Она не знала. Как бы то ни было, напиток, употребленный перед телом Коммода, показался восхитительным на вкус. И все же краем глаза Марция поглядывала на распростертого императора – вдруг он шевельнется?

Все смотрели на него, и всех сковывал страх.

– Вот он, – раздался голос трибуна, приведшего врача. Гален медленно вошел в атриум, всматриваясь в напряженные лица гвардейцев. Затем приблизился к телу. Судя по тому, как с ним разговаривал трибун в библиотеке, случилось что-то серьезное, очень серьезное.

– Что с ним? – спросил он.

Никто не осмелился дать ответ. Гален повернулся к Квинту Эмилию, самому высокопоставленному лицу из всех присутствующих. Но префект претория тоже молчал.

Гален не сразу понял, что произошло. Он все еще не отошел от удара: его трактат о лекарственных средствах, труд всей жизни, погиб в пожаре! Сохранились лишь немногие отрывки. Потребуются годы, чтобы восстановить утраченное… Но сейчас надо было сосредоточиться на том, что он видел перед собой, и оставить скорбь по сгоревшим книгам до более подходящего случая.

Император распростерся позади Квинта Эмилия. Рядом с телом были следы рвоты. Врач не удивился: этого следовало ожидать. Склонившись над покойником, он увидел на его шее длинные красные отметины. После этого никаких объяснений уже не требовалось. Старый врач понял, что яда оказалось недостаточно и Квинт Эмилий решил прибегнуть к более надежному средству. Закономерный итог для сына Марка Аврелия. В свое время Гален искренне скорбел по императору-философу, который не только был мудрым правителем, но и помогал ему в исследованиях – насколько мог, конечно… впрочем, сейчас не стоило к этому возвращаться. Коммод с самого начала был полубезумцем: все начиналось с капризов и непослушания, а закончилось массовыми убийствами. Он никогда не нравился Галену. Вот расплата за жизнь, которую он вел, подумал лекарь.

Но он отвлекся… Медленно выдохнув, Гален вернулся к действительности. Надо было убедиться, что этому недостойному существу пришел конец. По-прежнему стоя на коленях, он согнулся еще сильнее, и его голова оказалась совсем рядом с лицом императора. С годами совершать эти привычные движения становилось все труднее. Гален ощупал руки, потрогал шею кончиками пальцев и наконец почти что коснулся щекой носа.

Марция с силой сжала пустой кубок. Квинт Эмилий затаил дыхание.

Гален посмотрел на него:

– Кто-нибудь из твоих людей поможет мне подняться?

По знаку начальника один из преторианцев подошел и взял Галена под мышки. Тот кое-как встал.

– Он мертв, – заключил Гален. – Полагаю, для этого меня и позвали.

Квинт Эмилий заморгал. Неужели все так просто? Все закончилось – после стольких месяцев, нет, стольких лет, наполненных ужасом и безумием?

– Ты уверен? – спросил он.

Галену не понравилось, что в его познаниях сомневаются.

– Превосходнейший муж, тебе ведомо все, что касается преторианцев и императоров, мне же – все, что касается живых и мертвых. Император Коммод мертв. Окончательно мертв. Ради всех богов, не стоило сжимать ему горло с такой силой!

Врач отряхнул пыль, приставшую к тунике, и пошел прочь, назад в библиотеку. Его ждали более важные дела.

Квинт Эмилий поглядел на одного из трибунов:

– Отнесите тело в императорскую спальню. А я оповещу сенаторов.

С этим словами он переступил через труп Коммода и покинул атриум. Пройдя между колонн, он зашагал по длинному коридору и наконец оказался в приемном зале. Там он ненадолго задержался, чтобы бросить взгляд в угол, где лежал еще один покойник – трибун Марцелл.

Префект претория плюнул на неподвижное тело того, кто мог стать его преемником. Потом направился к зданию Сената. С висевшего на поясе меча все еще капала кровь, заливая ножны изнутри. Марцеллу, в отличие от других преторианцев, не было предложено вознаграждения.

Х. Пять кандидатов

Новость о смерти Коммода распространялась по империи, наподобие растекающегося масляного пятна: сначала по Риму, немедленно вернувшему себе прежнее имя (которое он, в сущности, и не терял), затем по провинциям, дойдя до ушей наместников, и после этого – снова по улицам Рима, на этот раз смешиваясь со страхом и вожделениями, порожденными предвестием катастрофы.

Римский форум 1 января 193 г.

Сенатор Пертинакс молча стоял в ожидании возле базилики Ульпия, укрываясь в тени колонн. Он пришел вместе с сыном, в окружении многочисленных вооруженных рабов, которые беспокойно глядели по сторонам. Наконец послышались твердые шаги обутых в сандалии преторианцев – их ни с чем не спутаешь. Сенатора с сыном почти не было видно в полумраке. Рабы встали перед ними, образовав заслон, зная, что, если начнется схватка, они обречены на верную смерть. Что они могли сделать против опытных, закаленных в боях воинов? Защищать хозяев против ночных разбойников – одно дело, сражаться с гвардейцами – совсем другое.

– Приветствую тебя, Пертинакс, – раздался голос другого сенатора, пришедшего вместе с преторианцами.

Пертинакс сразу узнал его: это был один из старейших patres conscripti, его свойственник и друг. Он ощутил некоторое облегчение.

– А я тебя, Сульпициан. – С этими словами Пертинакс отделился от колонны. Оказалось, что тот явился не один: здесь были Дион Кассий, еще несколько сенаторов и даже сам префект претория. – Слушаю вас.

Сульпициан сразу перешел к делу:

– На завтрашнем заседании Сената мы выдвинем тебя в императоры.

Пертинакс сглотнул слюну. Ее было столько, что он едва не поперхнулся.

– Почему не тебя? – спросил он. – Ты ведь старше и опытнее меня.

Гельвий, сын Пертинакса, с изумлением слушал их разговор. Квинт Эмилий стоял с суровым видом, не говоря ни слова. Сульпициан улыбнулся:

– Благодарю тебя за любезность, но именно из-за того, что я старший, как ты учтиво выразился, мне нельзя облечься в императорский пурпур: мой возраст – слишком большая помеха. Солдаты, преторианцы, сенаторы – никто не хочет видеть во главе империи немощного старика, до чьего слуха уже доносится плеск стигийских волн. Ты опытен, как я, но еще достаточно бодр и полон достоинства, чтобы направить несчастный Рим, истерзанный Коммодом, на путь выздоровления.

– Но он… он действительно мертв? – осведомился младший Пертинакс, которого явно мучили сомнения.

– Именно так, – отрезал Квинт Эмилий, не вдаваясь, однако, в подробности.

Даже это заверение, похоже, не успокоило будущего преемника Коммода. Поэтому Дион Кассий счел нужным подойти к нему и дать объяснение:

– В этом нас заверил Гален, императорский врач.

– Гален… – шепотом протянул Пертинакс-старший, уставившись в землю. Казалось, он переваривал известие, которое теперь выглядело бесспорным. Раз Гален сказал «мертв», значит так оно и есть. И все же он колебался. – Почему бы не возвести на престол Клавдия Помпеяна? Он тоже превосходит меня по старшинству и состоит в родстве с божественным Марком Аврелием. Это куда более достойный кандидат.

Помолчав, Сульпициан проговорил:

– Хорошо. Тебе не понравится то, что ты услышишь, но я хочу быть с тобой до конца откровенным. На самом деле первым, о ком мы подумали, был Клавдий Помпеян. Почему именно он? Ты сам только что сказал. Но он отказался: мол, здоровье уже не то и возраст более чем почтенный. Насчет последнего он прав. Я понял, что должен отказаться по той же причине. А ты подходишь по всем статьям: зрелый, крепкий здоровьем, уважаемый всеми, честный муж. К тому же имеющий опыт как в государственных, так и в военных делах.

Все верно, подумал Пертинакс. Он не был задет тем, что первоначально ему предпочли Клавдия Помпеяна. Более того, это обстоятельство придало ему уверенности. Последнее, чего он хотел, – это личных столкновений, которые могли повлечь за собой раскол в Сенате и войске, а затем гражданскую войну. Легионы. Вот о чем нужно было думать в первую очередь.

– А наместники?

– Почему ты спрашиваешь о них? – осведомился Сульпициан.

– Согласятся ли они с решением Сената? – озвучил опасения своего отца Пертинакс-младший. – Вы понимаете, о ком я говорю.

Да, Сульпициан все понимал. Три наместника, имевшие в своем подчинении по три легиона каждый. Самые могущественные. Самые грозные. Те, кто мог поднять мятеж и надеяться на успех.

– Клодий Альбин, Септимий Север и Песценний Нигер – не просто наместники, но еще и сенаторы, наши собратья и порядочные люди. Они не пойдут против нашей воли. Я полностью в этом уверен.

– Гм… Да, наверное… Однако они не лишены честолюбия… но вместе с тем честны и прямодушны, с этим нельзя не согласиться, – сказал Пертинакс-отец.

Сульпициан был прав. Три наместника были также влиятельными сенаторами и вряд ли стали бы оспаривать единодушное решение сотоварищей, хотя имели собственные интересы. Казалось, что опасаться нечего. Но оставалась еще одна загвоздка. Пертинакс обратился к Квинту Эмилию:

– А что преторианцы?

– Им нужна только денежная выдача, больше ничего, – успокоил его префект претория. – По обычаю, солдаты получают выплату в случае восшествия на престол нового императора.

Стало ясно, что заговорщики все хорошо продумали.

Итак, он, Пертинакс, станет императором.

На его лице появилась улыбка.

– Можете положиться на меня.

Эборак[10], Британия Январь 193 г.

Послание с известием о смерти Коммода, принесенное одним из преторианцев, не удивило наместника Клодия Альбина. Он рассматривал карту своей провинции. На северной границе, как всегда, было неспокойно. Пикты и союзные им племена – меаты, отадины, сельговы – не только пересекли Антонинов вал, но и принялись нападать на римские гарнизоны, расставленные вдоль Адрианова вала, который проходил намного южнее.

Альбин развернул свиток, прочел, что в нем говорилось, и предложил солдату, вручившему его, отдохнуть в одной из палаток, стоявших близ претория британской столицы. Когда гонец удалился, Альбин повернулся к трибуну Лентулу: тот пользовался его полным доверием.

– Что думаешь? – спросил он.

– Даже не знаю. Сенаторы найдут кого-нибудь ему на смену. Вопрос лишь в том, насколько удачным будет их выбор.

Альбин кивнул, потом еще и еще раз:

– Да, это главное. Полагаю, вскоре мы узнаем, кто из сенаторов облачится в пурпурную тогу.

– А если они промахнутся и новый император будет неспособен управлять Римом и империей? – не унимался Лентул.

Клодий Альбин ответил не сразу: слишком уж щекотливым был вопрос.

– Если они промахнутся, – наконец проговорил он, – Септимий Север в Паннонии и Песценний Нигер в Сирии возьмутся за оружие.

И он одним махом осушил кубок с вином.

– Кого из них следует страшиться в первую очередь? – спросил Лентул.

– Септимия Севера, конечно же, – не раздумывая ответил Клодий Альбин. – Он больше сведущ в военном деле, а кроме того, Паннония ближе к Риму, чем Сирия. Нам надо быть готовыми ко всему. – Он посмотрел на карту провинции, где было отмечено расположение войск. – Перемести один легион на юг, в Лондиний.

– Целый легион?!

– Да. Второй Августов легион в полном составе.

– А как же пикты? Как же северные рубежи? Пикты уже преодолели Антонинов вал. Если они просочатся через Адрианов, нам потребуются все наличные силы.

– Двинь Второй Августов легион на юг, – повторил Клодий Альбин. – Сейчас меня куда больше беспокоят Септимий Север и Песценний Нигер, нежели эти распроклятые пикты. И пусть во Втором готовятся к отплытию. Может статься, им придется пересечь Британское море и вернуться на берега Рена. Сдерживать пиктов будут Шестой Победоносный и Двадцатый Победоносный Валериев. Нелегкая задача – но у нас теперь, увы, два противника. И второй, тот, что на юге, опаснее первого. Меня больше тревожат действия Севера, чем нападения проклятых пиктов из Каледонии[11].

Антиохия, Сирия Январь 193 г.

Наместник Сирии молча сидел в своем претории. Антиохия, столица римской провинции, которой он управлял, была одним из самых населенных городов мира, соперницей Александрии и даже Рима. До нее наконец добралось известие о смерти Коммода и воцарении Пертинакса – позже, чем до столиц других провинций, зато в более полном виде. Песценний Нигер погрузился в размышления, сжав губы и наморщив лоб. Рядом стоял Эмилиан, правая рука Песценния Нигера, самый опытный из его трибунов, и ждал распоряжений.

– Нет, пока не будем ничего делать. Подождем, – наконец сказал наместник.

– А другие наместники? Тоже будут ждать, и ничего больше?

Судя по всему, Эмилиан был глубоко обеспокоен его словами.

– Ради Юпитера, что это за «другие»? Клодий Альбин и Септимий Север?

– Да, наместник.

Песценний Нигер изогнул брови и протяжно вздохнул:

– Оба будут следить за тем, что делается в Риме. Если власть Пертинакса окажется прочной, нам не следует ничего предпринимать. Я пользуюсь поддержкой в Сенате, меня уважают, но, если мы возьмемся за оружие, оспаривая решение моих сотоварищей, эта поддержка растает как дым. Нет, мой друг, чем дольше мы ждем, тем крепче наше положение, даже если тебе кажется иначе. Но ждать не значит сидеть сложа руки.

На лице наместника появилась широкая улыбка.

– Вот как! – одобрительно воскликнул Эмилиан. И хотя наместник хранил молчание, по-прежнему улыбаясь, он счел нужным полюбопытствовать. – Что же мы станем делать?

– Войдем в сношения с царями Осроены, Адиабены, Армении, с правителем Хатры, даже, пожалуй, с царем царей Парфии. Нужно понять, в какой мере можно на них положиться. – Песценний Нигер помолчал. – Может вспыхнуть война. Я хочу знать, сколько воинов будет под моим началом, внутри империи и вне ее. Ты ведь не думал о таком, верно? Вот что отличает меня от Пертинакса, Альбина и Септимия: их занимает только то, что творится в пределах империи, а я, кроме того, думаю о происходящем за ее границами. И поэтому, Эмилиан, меня следует опасаться больше других.

Наместник звонко рассмеялся.

Он чувствовал себя сильным. Очень сильным.

Смерть Коммода открывала захватывающие возможности.

Вилла Клавдия Помпеяна в десяти милях к югу от Рима Январь 193 г.

– Отец, как ты мог отклонить предложение? Не ожидал от тебя такого!

Несколько недель назад Клавдий Помпеян отказался стать императором. Его сын хранил почтительное молчание, хотя делал это с тяжелым сердцем. Он уважал решение отца, тем более что предложение поступило тайно, когда Квинт Эмилий, префект претория, готовил заговор против Коммода: когда император был еще жив, страх, снедавший каждого из них, был сильнее честолюбия. Но теперь, когда приближался день всенародного провозглашения Пертинакса императором, Аврелий разозлился: старик-отец, по его мнению, повел себя неуклюже, глупо и трусливо.

– Ну как ты только мог? Как ты мог отклонить предложение? – спрашивал он снова и снова.

– Я делаю это уже во второй раз. Некогда божественный Марк Аврелий, видя, насколько кровожаден и непредсказуем его сын, предложил мне стать императором или хотя бы соправителем Коммода. Марк Аврелий надеялся, что мой здравый смысл уравновесит сумасбродство его отпрыска. В итоге, отвергнув императорскую тогу, я спас жизни всем нам. Иначе Коммод ополчился бы на меня, все закончилось бы гражданской войной, развязку которой не предсказал бы никто. Ясно одно: империя ослабла бы. Маркоманы впервые достигли берегов Внутреннего моря[12] еще при Марке Аврелии и наверняка вернулись бы на эти земли. Мы не могли позволить себе разлада. – Он тихо добавил сквозь зубы, как будто про себя, так, чтобы сын не слышал: – Все закончилось тем, что Коммод стал единственным наследником, а потом и властителем. Я хотел избежать гражданской войны, но правление Коммода оказалось куда страшнее всего, что мы, включая Марка Аврелия, могли вообразить. – Он вновь перевел взгляд на сына и заговорил обычным голосом, взволнованно, но вполне отчетливо: – Да, я отказался от порфиры, и Коммод не стал преследовать меня, всех нас, нашу семью, при том что он не раз казнил сенаторов.

– Но матери он не давал покоя, – гневно возразил Аврелий. Клавдий Помпеян пристально посмотрел на сына.

– Твоя мать замышляла против него, – объяснил он. – Я не стал защищать ее от императорского гнева до самого конца. Почему – расскажу позднее, когда ты сможешь выслушать меня спокойно. Но не в эти дни: сейчас ты думаешь только об императорском пурпуре.

Аврелий замолк. Его мать была предана смерти по приказу Коммода, и он не хотел вести эту малоприятную беседу. Вскоре, однако, он вернулся к своим обвинениям.

– Сегодня все иначе, – настаивал он, не в силах уразуметь, что движет отцом. – Коммод мертв, Сенат хочет видеть тебя на престоле. Ты уже второй раз отказываешься от пурпурной тоги. Не знаю, есть ли на свете большее безумие!

– Ты молод и горяч, сын мой, и тебе трудно меня понять. Порой, чтобы сохранить себе жизнь, не следует захватывать все больше власти – разумнее вовсе от нее отказаться. И не изменять своего решения, сколько бы тебе эту власть ни предлагали.

– Отец, я согласен с тобой лишь в одном: я не понимаю тебя и, пожалуй, никогда не пойму.

– Если ты так и не поймешь меня, то однажды ты вплотную приблизишься к власти, от которой я хочу уберечь всю нашу семью. И погибнешь. Ты вспомнишь о моих словах, но будет слишком поздно.

Воцарилось молчание. Отец и сын, сидевшие друг напротив друга, уставились в пол.

– Даже не знаю, зачем я тебе все это наговорил, – наконец произнес Аврелий. – Пертинакс согласился стать императором после того, как отказался ты. Я направляюсь в Рим, чтобы служить ему.

– Ни в коем случае, – решительно заявил отец.

– Почему? – спросил Аврелий и встал, словно бросая вызов власти отца семейства.

– Это не наша война, сын мой. Я говорю так, потому что война неизбежна. Ни ты, ни я не сумеем обратить ее нам на пользу.

– Вот как? А кто сумеет? Клодий Альбин, Септимий Север, Песценний Нигер – наместники, у которых больше всего войск? Или Дидий Юлиан с его несметным богатством? А может, Пертинакс, чья опора – гвардия и Сенат? Ты завидуешь, вот и все, ибо знаешь, что просчитался, отвергнув предложение. Теперь в своей злобе ты поливаешь грязью сильных мира сего, тех, кто не прочь облачиться в пурпур.

Клавдий Помпеян не стал вставать и даже не повысил голоса:

– Не знаю, сын мой, кто извлечет пользу из войны. Ты назвал пять имен. Но знаешь ли ты, что борьба за власть, раз начавшись, прекращается, лишь когда из кучки людей остается один? У нас нет легионов, как у наместников, нет Юлиановых богатств. Да, я отказался от поддержки Сената и гвардии, которой в конце концов заручился Пертинакс. А потому ты останешься дома и станешь делать то же, что некогда делал я: ждать и молчать. Ход событий укажет нам, какой образ действий следует избрать.

Молодой сенатор сел на место. Старик говорил более чем уверенно, а Аврелий, по правде сказать, не отличался смелостью.

– Выходит, отец, ты не можешь назвать заранее того единственного, кто получит всю полноту власти?

– Видишь ли, сын мой… На этого человека могут указать только те, кто уже близок к вершине власти и не остановится ни перед чем, – убежденно ответил отец. – Только они предчувствуют, кто одержит окончательную победу.

Карнунт, север Верхней Паннонии Январь 193 г.

Наместник Септимий Север совещался в своей палатке с Фабием Цилоном и Юлием Летом: эти два военачальника были с ним уже много лет, на всем протяжении его внушительного cursus honorum. Получив два известия, пришедшие с разницей в несколько дней – о смерти Коммода и восшествии на престол Пертинакса, – он приказал двинуть значительную часть своих легионов на юг провинции, но не переходить ее границ: наместник не мог делать этого без разрешения Сената или императора. Замысел состоял в том, чтобы подвести войско как можно ближе к столице империи, при этом оставаясь в пределах Верхней Паннонии. Перемещение сразу нескольких вексилляций, входивших в состав Первого вспомогательного легиона, Десятого легиона «Близнецы» и Четырнадцатого, тоже известного под именем «Близнецы», несомненно, будет замечено в Риме и даже, пожалуй, вызовет подозрения – но все это не выходило за рамки закона, что было очень важно для Севера. Страсти накалялись, никто не знал, чего ждать; Север же мог, действуя таким образом, выиграть время и укрепить свои позиции, не совершая ничего незаконного. Если бы что-нибудь случилось, приказы всегда можно было отменить.

– Хочу быть как можно ближе к Риму, – заявил он своим подчиненным. Мысль показалась им вполне здравой. Предсказать что-либо было трудно, наместник же проявлял величайшую осторожность. – Еще один гонец? – спросил он у трибунов, пришедших, чтобы доложить о состоянии лагеря.

– Нет, наместник, – ответил Лет.

– Дальше двигать войска нельзя, – продолжил Север. – Придется подождать, зато мы первыми узнаем, что происходит в Риме. Клодий Альбин в Британии и Песценний Нигер в Сирии получат известия куда позднее. Пошлите на юг всадников, пусть вернутся, как только что-нибудь узнают. Это долгое молчание начинает меня раздражать. Моя жена и мои дети по-прежнему в Риме, так же как семьи Альбина и Нигера. Не знаю, как эти двое, но я хочу быть уверен, что с моими близкими все в порядке. Юлия и дети стали заложниками безумного Коммода, а теперь им угрожает всеобщая неопределенность, которая нависла над столицей.

Приложив правую руку к груди, трибуны покинули палатку.

Септимий Север закрыл глаза. Ему представилось прекрасное лицо Юлии. Он испытывал не только душевное, но и телесное томление, скучая по ее узкой талии, упругой груди, нежной коже, по запаху ее свежевымытых волос и пота, выделявшегося, когда они возлежали друг с другом. Конечно, он мог позвать рабыню и утолить свое мужское желание, но с Юлией… с Юлией все было иначе. Она отдавалась ему с неистовостью, с такой страстью, которой он не встречал даже у продажных женщин Востока, наиболее искушенных в своем ремесле. К тому же она была лучше любой наложницы из далеких загадочных краев. Юлия вручала ему свое тело и свою душу, взять ее означало полностью раствориться в ней, она была чувственна, она горела… Что стало с ней после убийства Коммода? А с детьми?

Септимий открыл глаза. Воспоминания растворились в его тревогах. Юлия горяча, порой даже слишком. Это хорошо в постели, но опасно на римских улицах. Может быть, после смерти Коммода пресловутая отвага Юлии перестанет оборачиваться против нее? Кроме того, рядом с ней Алексиан, муж Месы, а главное – старый добрый Плавтиан. Да, Плавтиан присмотрит за ней и детьми. Ему Септимий Север доверял безраздельно.

– Во имя Кастора и Поллукса! – воскликнул он. Ни никто его не услышал – палатка была пуста.

Неизвестность изматывала его. Как там Юлия?

Дом Северов, Рим Январь 193 г.

Юлия молча смотрела на сестру.

– Ты смотришь на меня, но не видишь, – улыбнулась Меса. – Твой взгляд устремлен в мою сторону, а мысли где-то далеко.

Юлия не отвечала.

– Ну вот! – не отставала от нее сестра. – Ты даже не слышишь, что я говорю.

И она звонко расхохоталась: смех человека, которому неведомы угрызения совести.

– Я размышляю о смерти Коммода, – наконец проговорила Юлия, словно выходя из оцепенения.

– Ясно… да тут и думать особенно нечего, – возразила Меса. – Он мертв, а с ним и все ужасы его правления.

– Да. Но сейчас важнее другое. Ты ничего не понимаешь, как и остальные. Никто не видит главного, сути событий.

– И что же тут главное, сестрица?

– Главное, милая Меса, то, что Коммод не оставил наследника.

– Ты права, но ведь Сенат уже назначил нового императора.

– Да какая разница, во имя Элагабала! Им пришлось назначить преемника, потому что его не было. Коммод не позаботился о том, чтобы произвести на свет потомство или указать на будущего цезаря. Людям кажется, что дело улажено. Но все не так просто.

– Сенат и преторианцы договорились между собой, наместники, включая Севера, не пойдут против Сената. А потому…

– Боюсь, сестра, здесь мы с тобой расходимся. Это не просто смерть императора, а нечто большее. – Юлия встала и принялась расхаживать по атриуму. Остановившись возле имплювия, она вновь посмотрела на Месу. – И сенаторы, и преторианцы, и наместники, о которых ты говоришь, в том числе мой дражайший супруг, думают, что император скончался, и все тут. Но нет. Произошло кое-что намного более значительное.

– Что же такого случилось в эти дни? Что важнее смерти императора? – искренне недоумевала спросила Меса.

В глазах Юлии появился странный блеск.

– Конец династии – вот что. Это куда важнее. Убийство… казнь Коммода несколько недель назад – это не только падение императора, но и конец династии. И не какой-нибудь захудалой, а династии, восходящей к Нерве и Траяну. Вот что умерло вместе с Коммодом. И никто этого не видит.

– И что это меняет?

Юлия медленно вернулась к своему ложу и не спеша легла, не переставая говорить:

– Кончина императора – примечательное событие, но конец династии, моя сестра, – это совсем другое.

Она помолчала; казалось, в воздухе повисло непроизнесенное слово. Сестра недоуменно наблюдала за ней. Рассуждения Юлии выглядели чрезвычайно любопытными, но к чему они приведут?..

– И что же означает конец династии?

Юлия была серьезна как никогда.

– Возможность, сестра моя. Для тех, кто сумеет ее разглядеть.

Дом сенатора Дидия Юлиана, Рим

– Сенатор позвал меня, и вот я здесь, хотя уже ночь, а в городе неспокойно, – сказал жилистый мужчина, одетый в плащ с капюшоном, который скрывал все, включая лицо: был виден лишь длинный орлиный нос.

– Хорошо, Аквилий, – отозвался старик-сенатор. – Но вряд ли темные улицы Рима так уж опасны для начальника фрументариев. Я слышал, что ночью тайная стража становится верховной властью в городе.

– Конечно, мы знаем все о перемещениях разбойничьих шаек, – согласился Аквилий. – Но знать, что творится в городе, – одно дело, а иметь возможность вмешаться – совсем другое. Здесь скорее помогут преторианцы.

– Преторианцы, которые часто действуют вслепую. Как ничего не знающий и не понимающий гигант. Как циклоп Полифем, ослепленный Улиссом. Нет уж, я предпочитаю надежные сведения.

– Я всегда давал сенатору то, что ему требовалось.

– А я щедро тебе платил.

– Да, весьма щедро, мой господин и славнейший муж, этого я не могу отрицать.

Обратившись к сенатору подобающим образом, Аквилий слегка поклонился. Дидий Юлиан сделал глубокий вдох. Настало время перейти к сути. Все сказанное до того было лишь вступлением.

– Хочу, чтобы ты проследил кое за кем, – сказал он.

– За одним из тех, кто мог бы притязать на пурпурную тогу? На тот случай, если новоизбранный император Пертинакс… как бы сказать… Если он не задержится на троне надолго. Или же сенатор хочет, чтобы я следил за самим императором? – Юлиан хранил молчание, и Аквилий продолжил: – Наблюдать за новым императором легко, он не покидает Рима. Но есть одно неудобство: надо подкупить кого-нибудь из преторианцев или дворцовых рабов. Это выполнимо, но обойдется дорого. Префект претория Квинт Эмилий казнил трибуна Марцелла, преторианца, который работал на меня. Очень жаль, ведь Марцелл вошел в доверие к Коммоду. Иметь поставщика сведений, близкого к средоточию власти, – необычайная удача… но очень редкая. Теперь придется подкупать других гвардейцев. Следить за наместниками Британии, Верхней Паннонии или Сирии будет проще, но опять же выйдет недешево – я буду вынужден отправлять моих людей в далекие края. Так или иначе, имея деньги, можно сделать что угодно. Достаточно большие деньги, славнейший муж.

Аквилий подчеркнул голосом слова «достаточно большие».

– Разве я когда-нибудь отказывал тебе в деньгах? – спросил сенатор.

– Ни разу, – согласился Аквилий.

– Что ж, тогда перестань говорить о них через каждые два слова и подумай о слежке за тем, кого я тебе назову.

Настала тишина. Аквилий давно понял, что Юлиан любит прерывать свою речь небольшими театральными паузами – более того, прямо-таки наслаждается ими. Начальнику фрументариев это казалось глупым, но он питал уважение к сенатору: подкупая чиновников, тот удачно приобретал и перепродавал земли, давал деньги в рост, торговал рабами, плененными сомнительным путем, и в итоге сколотил одно из самых больших состояний в Риме, а может, и самое большое. Будучи невероятно богатым, Дидий Юлиан держал в своих руках фрументариев, тайных стражей Рима, и связующим звеном между ними был Аквилий. Решив опираться на преторианцев, Коммод почти не уделял внимания фрументариям. С внешней стороны к Аквилию никто бы не придрался – Дидий Юлиан был законным представителем Сената. Но Аквилий давно понял, что этот богатей использует получаемые втайне от всех сведения к собственной выгоде. Этому способствовала неразбериха, царившая в последние годы правления Коммода: безумие императора обострялось, государство становилось неуправляемым. К тому же ни один другой сенатор не осмелился бы подкупать фрументариев из страха, что Коммод или префект претория об этом узнают: тогда его ждала бы смерть от рук палача. Еще одна в долгой череде смертей. Но все это было уже в прошлом.

Не нарушая театрального молчания Юлиана, Аквилий ждал, когда тот скажет, за кем нужно следить, назовет имя – или имена. Как обычно, придется спросить, подумал он. Похоже, сенатору это нравилось: сам Аквилий, начальник фрументариев, опускается до вопроса – свидетельство его неполноценности, того, что он не может понять замысла Юлиана, чьи умственные способности намного выше.

– За кем же следить, мой господин? – спросил Аквилий, удовлетворяя тем самым желание сенатора.

– Ты не догадываешься? – осведомился Юлиан, забавлявшийся, наслаждавшийся этой минутой.

Вопреки тому, что думал Аквилий, молчание сенатора имело глубокий смысл. Додумается ли один из самых проницательных людей в Риме, кого в первую очередь надо будет иметь в виду, если развернется борьба за власть? Если Аквилий этого не понимает, значит не поймет никто другой. А следовательно, Юлиан получал очевидное преимущество перед своими противниками.

– Предполагаю, что следить придется за императором Пертинаксом. – (Юлиан покачал головой.) – За Клодием Альбином в Британии?

– Нет.

– За Песценнием Нигером, наместником Сирии?

– И опять нет.

– Ну, тогда за Септимием Севером в Верхней Паннонии.

– Нет и нет, Аквилий. Ни один из них сейчас не настолько важен. Следить надо за Юлией Домной.

– За кем?

Дидий Юлиан улыбнулся: Аквилий только что не разинул рот. Ему удалось удивить могущественного начальника тайной стражи.

– Такое состояние, как у меня, может заполучить только выдающийся ум, друг мой, – добавил он, не став вдаваться в рассуждения относительно честности и продажности. – Итак, ты будешь следить за женой Септимия Севера. Как и супруги двух других наместников, упомянутых тобой, она осталась в Риме. Не знаю, можно ли назвать ее самой проницательной, но самой отважной – да. Именно она первой начнет действовать, первой нанесет удар. Я видел ее в амфитеатре Флавиев: она сидела с решительным видом и не дрогнула, когда Коммод выпустил в нее стрелу. Стойкая перед лицом опасности, она в то же время смело бросится в бой при малейшей возможности. Я хочу знать, что делает Юлия Домна, что она покупает, что ест, о чем думает и, главное, о чем мечтает. В этом и состоит твоя задача: зная все о Юлии, мы приобретем власть над Септимием, а подчинив Септимия, я заполучу войско, стоящее на берегах Данубия. Имея в своем распоряжении все эти легионы, мы после падения Пертинакса – а он неизбежно падет – сможем купить благосклонность преторианцев, которые никогда не отказываются от щедрой подачки. В моих руках окажутся и Рим, и войско. Зная, что за его супругой следят, Север не замедлит примкнуть ко мне. Это заставит задуматься Альбина и Нигера. Сенат будет за меня, ведь это позволит избежать войны. И вот вся империя у моих ног!

Аквилий слушал сенатора с величайшим вниманием. Все эти умозаключения выглядели предельно стройными. Но в цепи было одно звено, смысла которого Аквилий не понимал.

– Почему Септимий Север сразу же встанет на нашу сторону?

– Он горячо любит свою жену. Это приносит ему, думаю, немало удовольствия, но одновременно делает его полностью уязвимым, ведь он никогда не допустит, чтобы с ней и его детьми случилось что-нибудь плохое. Альбин и Нигер, возможно, и небезразличны к судьбе своих жен, но не любят их. Необычная страсть Севера к Юлии делает ее ключом ко всему. И твоя задача – обеспечить нам доступ к этому ключу в любую минуту. – Дидий Юлиан откинулся на спинку своего удобного кресла и заключил: – Любовь… это так прекрасно.

Аквилий Феликс поклонился на прощание и, не сказав больше ни слова, удалился. Дидий Юлиан остался один в атриуме своего роскошного римского дома. Улыбнувшись в ночной тишине, он произнес два слова:

– Игра начинается.

IMP CAES P HELV PERTIN AVG

Imperator Caesar Publius Helvius Pertinax Augustus

XI. Тайный дневник Галена

Бездыханное тело Коммода еще не успело остыть, а Сенат уже решил как можно скорее назначить его преемника. Клавдий Помпеян отказался, и новым властителем Рима стал Пертинакс. Выбор показался разумным всем, включая меня, хотя я никоим образом не мог повлиять на ход событий. Я был всего лишь зрителем, хотя и высокопоставленным, посреди всей этой круговерти. Воцарение Пертинакса встретили благосклонно: это был пожилой, опытный и осторожный сенатор. Расскажу о нем чуть подробнее. За плечами у Пертинакса был достойный cursus honorum: он родился в Альбе Помпее, получил хорошее образование и сперва хотел стать учителем, однако затем решил посвятить себя государственным и военным делам – занятие более рискованное, но зато и более выгодное. Он участвовал в войнах с парфянами и маркоманами, был трибуном Шестого Победоносного легиона, прокуратором Дакии, консулом-суффектом, наместником Верхней Мезии, Нижней Мезии, Сирии и Британии, проконсулом Африки, префектом Рима – и, наконец, стал консулом, причем его сотоварищем в том году был сам император. Мало у кого имелся такой впечатляющий послужной список. Пертинакс был спокойным, сдержанным и податливым – по мнению некоторых, даже чересчур податливым. Но в те дни требовалось найти равновесие между Сенатом, преторианцами и войском – нелегкая задача. Пожалуй, Пертинакс был именно таким человеком, в котором тогда нуждались Рим и вся империя.

Преторианцы пока что терпеливо ждали, хотя им обещали крупное вознаграждение по случаю восшествия на престол нового императора. Наместники провинций со своими легионами тоже молчали, наблюдая за тем, как разворачиваются события. Септимия Севера до сих пор снедало беспокойство, но в целом он чувствовал себя уверенно. Юлия перестала быть заложницей императора-тирана; ей, как и детям, больше не грозила непосредственная опасность, как при безумном Коммоде с его прихотями и причудами. Его уверенность основывалась не только на этом: он правил Паннонией, имея под своим началом три легиона, тогда как Плавтиан, его близкий друг, находился в Риме, где решался вопрос о власти. Кроме того, рядом с Юлией была ее сестра Меса – важное обстоятельство, поскольку это означало, что Алексиан, муж Месы, также пребывает в Риме. Если Септимий Север верно все рассчитал, он окажется весьма близок к Пертинаксу, новому повелителю Рима. И сам Септимий, и его ближайшие помощники – Лет, Цилон и другие – полагали, что дела идут прекрасно. После двух-трех недель неопределенности поступили хорошие известия. Юлия и дети, судя по всему, были в безопасности. Конечно, Септимий Север не стал уводить легионы с юга провинции, но сам немного успокоился.

На душе у него стало легче.

Как я уже говорил, Пертинакс отличался податливостью. Иногда грань между податливостью и слабостью становится почти незаметной. Тот, кто желает править другими, ни в коем случае не должен ее переходить. Пертинакс был очень близок к тому, чтобы переступить эту тонкую черту.

Один только человек мог предсказать будущее с точностью опытного авгура; одна только Юлия предчувствовала, насколько сильным будет грядущее бедствие. Возможно, Дидий Юлиан тоже понимал, к чему идет дело, но он – я в этом убежден – не мог предвидеть, с какой скоростью все завертится. А Юлия могла. Жена Севера разговаривала со многими приятелями и знакомыми, но Плавтиан, Алексиан и прочие друзья семейства Северов не выказывали никакого беспокойства. Волновалась только она. Женщина. А мнению женщины не придавали большого значения. Все, кроме Юлиана, недооценивали ее. Но не будем забегать вперед. Я еще поговорю о Юлиане, и притом подробно: он заслуживает отдельной главы в моем повествовании.

Но вернемся к Пертинаксу. Я поставил его на второе место в списке врагов Юлии. Сам он не делал ей ничего плохого, но его бездействие непременно должно было вызвать новый виток безумия и насилия, губительный для Юлии и всех остальных. Как я уже говорил, предвидела это только она. Бездействие в государственных делах порой так же непростительно, как сознательное нарушение закона. Пертинакс принадлежал к числу тех государственных мужей, которые вечно медлят, а когда решаются на что-нибудь, оказывается, что время безвозвратно ушло.

Никто, кроме супруги Септимия Севера, не мог сказать, чем закончится борьба за власть, и никто не понимал, что́ она говорила. Я имею виду, никто из близких ей людей. Юлиан прекрасно бы ее понял, но он находился в противоположном лагере. Конечно, я пишу все это, обогащенный знанием о прошлом, которое видится мне ясным и понятным: можно без труда истолковать смысл любого события.

Главное заключалось в том, что никто из родственников и друзей Юлии не прислушивался к ней.

Должно быть, жена Септимия Севера чувствовала себя очень одинокой.

Как ни удивительно, вскоре она вспомнила обо мне.

И позвала меня.

Я был погружен в горестные хлопоты, стараясь восстановить свои труды, погибшие в огне, и даже подумывал, не возобновить ли поиски загадочных книг Эрасистрата и Герофила, чтобы заглушить боль от страшной потери. Государственные дела казались мне второстепенными. Юлия знала, что я ими не интересуюсь, а потому представила все так, будто я понадобился ей как врач.

Тогда-то я и увидел ее в первый раз.

XII. Неожиданное предложение

Рим Январь 193 г.

Гален откликнулся на просьбу Юлии Домны скорее по привычке, чем по внутреннему побуждению. Она была супругой чрезвычайно высокопоставленного лица – наместника Верхней Паннонии, который после убийства Коммода стал одним из самых влиятельных людей в империи, наряду с наместниками Британии и Сирии. Старого врача нисколько не волновали вопросы государственной важности, которые решались в переговорах между сенаторами, наместниками вышеуказанных провинций и преторианцами. Гален написал в Пергам и Александрию, попросив выслать копии руководств по лекарственным средствам и строению человеческого тела – тех, которые сгорели в Риме. Некоторые труды Галена, переписанные от руки, как он знал, попали в его родной Пергам и многолюдную Александрию. Но пути сообщения внутри империи стали ненадежными, так что дело обещало быть нелегким и небыстрым.

Галена охватило отчаяние.

Он подумывал, не написать ли кое-какие работы заново. Задача казалась почти непосильной, но главное – она требовала времени и, как любое предприятие, денег. Поэтому он решил и дальше лечить членов могущественнейших римских семейств. Пертинакс, новый император, по-видимому, не желал пользоваться его услугами – его больше заботило удержание власти и сокращение расходов двора. Нужно было срочно найти другого подопечного, не стесненного в средствах. В то утро ему принесли записку: внезапно слег один из сыновей супруги наместника Паннонии. Как вовремя!

Шагая по улицам, Гален видел, как сшибают с пьедесталов возведенные по всему городу статуи Коммода. Их было столько, что требовалось несколько дней непрерывного труда – или даже недель. Сказать по чести, преторианцы, занимавшиеся этим по распоряжению Сената, выглядели хмурыми и работали без особого рвения. Пертинакс по предложению большинства сенаторов издал указ о торжественном damnatio memoriae в отношении Коммода: все изображения бывшего цезаря следовало уничтожить.

Лекаря сопровождало множество рабов, вооруженных кольями. Вообще-то, Галена знали и уважали в городе: он был знаком в лицо преторианцам, сенаторам и многим простолюдинам. Он публично рассекал на части животных и проводил другие опыты, вызывавшие всеобщее изумление. Однажды, например, он показал, что голос исходит не из сердца, а из верхней части тела, вероятно из головы, хотя и кажется, что у людей он идет из груди. Для этого он решительно перевязал голосовые связки свиньи на глазах у толпы людей, ошеломленно наблюдавших, как животное перестает испускать крики боли и как – тут удивление всех присутствующих многократно возросло – вопли возобновились, когда Гален освободил связки. Стало совершенно ясно, что голос не имеет никакого отношения к сердцу. Многие были глубоко благодарны греку за то, что он спас их близких от неминуемой смерти. Слава его была поистине всенародной. Но сейчас настали смутные времена, в городе царили хаос и жестокость, и Гален благоразумно решил не передвигаться по улицам Рима в одиночку, пусть даже его призывала к себе супруга наместника Паннонии, а солнце светило ярко – близился шестой час.

– Сюда, хозяин, – сказал один из рабов, останавливаясь перед высокой и широкой дверью дома Северов.

Гален кивнул, и раб решительно постучал по ней два раза. Вскоре тяжелая деревянная дверь приоткрылась. Гален назвал себя и немедленно был впущен – но без рабов, по обычаю оставшихся снаружи.

Каллидий, атриенсий Северов, провел врача во внутренний двор.

– Госпожа сейчас явится, – сказал он.

Гален встал у края имплювия. Дно бассейна было одной гигантской мозаикой, призванной напоминать о море: рыбы, сирены, лодки ярких цветов… Стены были расписаны охотничьими сценами. Повсюду блеск и чистота. Хозяйка дома знала, как поддерживать порядок, несмотря на долгое отсутствие мужа. Гален пару раз кивнул, как будто вел беседу сам с собой. Он любил порядок, считая его основой всего.

– Спасибо за то, что пришел.

Слегка вздрогнув, врач обернулся. Перед ним стояла тонкая женщина: прекрасное круглое лицо, пухлые губы, более смуглая, чем у коренных римлян, кожа. Юлия Домна. Заморская красавица. Будущий наместник Паннонии взял в жены прямо-таки ослепительную девушку. Если есть возможность выбирать, почему бы не остановиться на лучшем из того, что есть?

– Я любовался росписями, а госпожа ходит очень тихо, – ответил Гален и низко поклонился.

В этом не было ни грана раболепия – лишь почтение к хозяйке благоустроенного дома.

– Их выполнили по велению мужа. Как всякому порядочному военному, ему нравятся сцены охоты, – любезно отозвалась Юлия.

Ее слова звучали упоительно. Гален давно не слышал такого сладостного женского голоса. А может, дело было в ее стройном стане и прекрасном лице? Или во всем этом, вместе взятом?

– Могу ли я видеть больного? – осведомился он, почти опасаясь, что Юлия прочитает в его взгляде восхищение ее красотой и сочтет это дерзостью.

По другому концу атриума с криками пробежали двое детей: один гонялся за другим. Это не очень понравилось старому лекарю: выходит, хозяйка дома не умеет обуздать своих отпрысков. Порядок в этом доме, как видно, не был совершенным.

– Эти сорванцы – мои сыновья, Бассиан и Гета, – объяснила Юлия.

– Похоже, они вовсе не больны, – заметил Гален. – Есть еще один ребенок, которому требуется мое внимание?

– Ты прав, они не больны. Но больше никаких детей у меня нет.

Гален нахмурился:

– Выходит, произошло недоразумение. В послании, полученном мной, недвусмысленно говорится о больном ребенке…

Пока она говорил, Юлия оглядела атриум, убедилась, что в нем больше никого нет, и медленно приблизилась к греку.

– Я солгала, – шепотом сказала она.

Гален заморгал. Первое впечатление от дома, где, казалось, царил порядок, было превосходным. Но эти бегающие и орущие, подобно варварам, дети… Это признание во лжи – при том что Юлия явно не испытывала чувства вины… Галену больше не хотелось оставаться в этом доме ни секунды. Его самолюбие было уязвлено. Столько неотложных дел, а он…

– Я был врачом двух императоров и не привык к тому, что меня заставляют терять время. Разрешите…

Отвесив поклон, куда менее глубокий, чем в начале, он сделал шаг к выходу. И удивился, когда Юлия схватила его за локоть. Ее ладонь была гладкой и мягкой.

– Мои сыновья здоровы, но подвергаются величайшей опасности, – пояснила она. – И мне нужна помощь знаменитого Галена.

Врач остановился. В других обстоятельствах, наедине с другим человеком, он вырвал бы локоть. Но это ощущение – прикосновение нежных пальцев Юлии, которой было двадцать два, самое большее двадцать три года, к его коже, задубевшей от возраста, ветра и солнца, после стольких знойных дней, проведенных в десятках городов империи, – это ощущение было таким приятным…

– Если нет больных, не вижу, чем я могу быть полезен, – ответил он, невольно сдержав раздражение.

Прикосновение женской руки убаюкивало лучше самого крепкого опиума.

– Мне нужно, чтобы великий Гален кое-что сделал для меня.

Уверившись, что врач не направится к двери, Юлия убрала руку.

Гален секунду-другую смотрел на свой локоть, туда, где его касались пальцы жены наместника Верхней Паннонии.

– В чем же дело?

Он сам удивился своему вопросу, ведь разумнее всего было бы продолжить путь к двери.

– Я должна отправить послание кое-кому, пребывающему за пределами Рима, – ответила она быстро, но по-прежнему тихо.

– Мне вовсе не хочется покидать город в эти дни, – сухо сказал Гален.

На его локте больше не было женской руки, и волшебство, приковавшее к этому дому, как будто ослабло.

– Что бы ты хотел получить за то, что передашь послание? – спросила она и сделала шаг в сторону, встав между Галеном и дверью.

Гален вздохнул и покачал головой:

– Со всем должным уважением… Клянусь Асклепием и всеми богами Греции и Рима, хозяйка этого дома не поможет мне справиться с моими трудностями и невзгодами. Лучше мне уйти.

И он попробовал обойти женщину, чтобы добраться до выхода.

– Мне известно, что немало твоих ценнейших книг погибло в пожаре. – (Гален остановился и пристально посмотрел на Юлию.) – Тебя знают и уважают, – поспешно прибавила она, видя, что наконец-то привлекла его внимание. – Повсюду говорят о великом целителе, служившем императорам. Ты не скрываешь своего горя. Полагаю, многие свитки из дворцовой библиотеки содержали твои заметки и другие сведения, нужные тебе для работы. Теперь их нет.

– Мне? Для работы? – Гален затряс головой. – Госпожа, свитки, сгоревшие вместе с императорской библиотекой, были нужны всему миру. «Я сделал для науки врачевания столько же, сколько император Траян сделал для империи, построив множество мостов и дорог по всей Италии. Я, и только я, смог указать врачебному искусству правильный путь. Да, Гиппократ уже наметил его и даже начал прокладывать, но двигаться по нему стало возможно благодаря мне»[14]. Теперь же я откланяюсь, с разрешения хозяйки дома или без него.

– Я не могу вернуть тебе утраченное, и у меня нет достаточных знаний, чтобы оценить твои свершения в избранной тобой науке. Но я могу предложить любую необходимую помощь. – Ее речь опять убыстрилась, чародейская рука вновь легла на локоть врача. – Если нужны деньги, я дам тебе, сколько захочешь. Ты сможешь заполучить свитки из любого города, а если тебе требуется время, чтобы писать и размышлять, мы с моим мужем сделаем так, что ты ни в чем не будешь нуждаться. Увы, я неспособна возвратить тебе погибшие рукописи, но у меня есть все средства для того, чтобы ты мог их воссоздать, насколько это в твоих силах. Не знаю, можно ли заново написать эти книги, но если время и деньги могут помочь, ты получишь их в достатке. Взамен я всего лишь прошу тебя доставить послание. За пределы Рима.

После краткого размышления Гален задал ответный вопрос:

– Супруг госпожи выполнит наш уговор?

– Выполнит. Муж уважает меня, и слово, данное мной, – закон для него.

Гален подумал о книгах, которые остались в Пергаме, у Филистиона, хотя тот обещал их прислать; о свитках, которые, возможно, хранились, никому не доступные, в Александрийской библиотеке под присмотром Гераклиана. Но он не хотел ничего просить, считая это преждевременным. Он впервые видел Юлию Домну и никогда не встречался с ее мужем. Может быть, потом… Так или иначе, обещание выглядело заманчивым: он получит время и деньги, чтобы восполнить утраченное.

– Кому надо передать послание? – осведомился он, по-прежнему нахмуренный: его все еще терзали сомнения.

– Моему мужу.

– И в чем же оно состоит?

Юлия произнесла всего одно слово: имя давно умершего, полузабытого императора.

– И все? – удивленно спросил Гален. В голове его лихорадочно закрутились мысли – история Рима была ему хорошо знакома. Наконец он решил, что понял смысл послания, и в упор посмотрел на Юлию. – Пожалуй, мне действительно стоит покинуть Рим.

– Несомненно. Я бы сама это сделала, если бы могла.

Рим Январь 193 г., час седьмой

Гален покинул жилище Северов, не зная, кто он теперь такой: человек, околдованный сиреной, чье пение приведет его в сердце бури, или же глашатай нового мира. Как бы то ни было, рабы вновь обступили его у дверей. Шагая по узким извилистым улицам, они наконец добрались до дома, где Гален задержался ровно настолько, чтобы собрать пару дорожных сумок. Он взял только самое необходимое. Дав указания слугам, которым предстояло следить за домом во время его отсутствия – о продолжительности которого он пока не мог судить, – Гален направился на север, к границам империи.

Дом Северов, Рим

Как только за греком закрылась дверь, между колонн атриума появилась Меса.

– Ты уверена, что поступаешь правильно? – спросила она.

– Уверена, – отрезала Юлия.

– И вновь ты пренебрегаешь распоряжениями Плавтиана, – отважилась сказать Меса.

Юлия улеглась на ложе. Приглаживая тунику, не скрывавшую очертаний ее прекрасного тела, она проговорила:

– Септимию придется выбирать между Плавтианом и мной. Рано или поздно.

XIII. Что решил Пертинакс

Римский Сенат Январь 193 г.

На заседании Сената прозвучало имя Коммода. Тут же раздались крики сенаторов, проникнутые яростью, гневом и жаждой мести.

– Тащить крюком, тащить крюком![15] – восклицали они, имея в виду недавно убитого императора.

По городу все еще ходили слухи, что страшный, ненавидимый всеми сын Марка Аврелия по-прежнему жив. Многие patres conscripti уже не один день спрашивали других, умер Коммод или нет, – так же как Пертинакс в разговоре с Сульпицием, Дионом Кассием и Квинтом Эмилием, когда ему предложили облачиться в пурпурную тогу.

– Император Коммод лежит в мавзолее Адриана! – объяснил им сам Пертинакс.

Это было то самое заседание, во время которого его возвели на престол. В следующий раз сенаторы закричали: «Вынуть из могилы и тащить крюком!»

Коммод велел казнить многих сенаторов. Еще больше было тех, кого предали суду и лишили имущества без всяких на то оснований. Страх и ненависть никуда не исчезли. Государственным мужам хотелось, чтобы тело Коммода протащили по всему городу. Но пока что возобладал умеренный подход, которого придерживался Пертинакс: изваяния бывшего императора повалили, его имя вычеркнули из архивных записей. Однако тело Коммода по-прежнему пребывало внутри маленького саркофага, стоявшего в мавзолее Адриана. Краткая надпись на нем гласила: «Л. Элий Коммод». Имен божественного Марка Аврелия, его отца, и великого Антонина помещать не стали: странно было бы видеть их на гробнице того, кто, особенно в последние годы, не выказывал приличествующих императору достоинства и сдержанности. Не было также невиданных титулов вроде «Геркулес», «Римский», «Амазонский» и других – нелепых и даже святотатственных. Пертинаксу вовсе не хотелось видеть, как тело его предшественника оскверняют и тащат по улицам Рима: это умалило бы его собственное достоинство как императора.

А потому тело бывшего властителя покоилось в саркофаге, снабженном краткой надписью.

Пертинакс восседал в курульном кресле посреди зала заседаний Сената, ожидая, когда вновь сможет взять слово. Сенаторы все не утихали, требуя, чтобы тело Коммода поволокли по городу. За спиной императора, как было и раньше, при умерщвленном Коммоде, стоял Квинт Эмилий, напряженный, бдительно улавливавший все движения. Он постоянно поворачивался к дверям, у которых выставили стражников, числом с дюжину.

Дион Кассий наклонился к Сульпициану:

– Любопытно, для чего здесь преторианцы? Охраняют нас или сторожат?

– И то и другое. Но скорее сторожат.

Цинично улыбнувшись, Дион Кассий посмотрел на Пертинакса:

– Он стал императором всего несколько недель назад и уже изнемогает.

– У него железное здоровье, – возразил Сульпициан. – Он выдержит. Тем более с нашей поддержкой. Мы должны подставить ему плечо в эту нелегкую пору.

– Клавдию Помпеяну и его сыну Аврелию тоже стоило бы прийти, – заметил Дион Кассий.

– Мой сын говорил с Гельвием, мальчиком Пертинакса, – пояснил Сульпициано. – Тот получил письмо от молодого Аврелия. Отец Аврелия решил, как и прежде, не ходить в Сенат и держаться вдали от событий.

– Разумно, – кивнул Дион Кассий. – Но печально. Нам бы очень не помешала его открытая поддержка.

Чуть поодаль сидел Дидий Юлиан – с отсутствующим видом, откинувшись на спинку и положив руку на кресло впереди себя. Это было второе заседание после гибели Коммода и первое, на котором Пертинакс председательствовал как princeps senatus. Наконец Юлиан обвел взглядом зал и убедился, что никто не смотрит на него. Тем лучше. Он улыбнулся. Юлиан отличался терпением. Сколько времени продержится этот Пертинакс без… без денег? Месяцев восемь, не больше. Но вот новый император заговорил. Юлиан обратился в слух.

– Друзья мои! – начал Пертинакс. – Я позволил себе обратиться к вам, ибо вы предоставили мне свою поддержку в эти смутные времена. Я бесконечно благодарен вам за все, что вы сделали и сказали на предыдущем заседании, когда провозгласили меня августом и императором. Более того, вы пожелали выказать мне полнейшую верность и поддержать меня в деле преобразования государства, а для этого… как бы сказать… да, так вот. Вы пожелали оказать мне великую честь, присвоив моей супруге Флавии Тициане титул августы, а моему сыну Гельвию – титул цезаря. Я признателен за такое доверие ко мне и моему семейству. Ведь наша цель – не дать потускнеть славе императорской династии, основателями которой были Нерва и Траян, – династии, не прервавшейся до наших дней. Но я с таким же пылом, с каким вы предложили это, выражаю свое несогласие. Я не хочу видеть свою супругу августой, а своего сына – цезарем.

– О-о-о-о! – полетели изумленные возгласы со многих кресел.

Но не со всех. Юлиан не издал ни звука. Оба Сульпициана, Дион Кассий и их друзья также хранили молчание.

– Прошу вас, прошу вас, – продолжил Пертинакс. – Еще раз хочу поблагодарить всех. Но сейчас не время для таких отличий. Люди могут подумать, будто моя главная забота – закрепить власть за своим семейством, а не решать неотложные вопросы, волнующие римлян. Следует пополнить казну, опустошенную Коммодом, восстановить спокойствие на северных и восточных рубежах, покончить со мздоимством, омрачившим последние годы царствования сына Марка Аврелия. Вот о чем все мы должны думать в первую очередь. И я обязан подать пример.

Раздались рукоплескания.

Кое-кто встал, в том числе Сульпициан, поддерживаемый Титом, и Дион Кассий. Юлиан понял, что он один сидит неподвижно, и захлопал, оставаясь при этом в кресле, с жаром, скрывавшим глубокое неодобрение. Все, что он услышал, ему не понравилось, но этого не следовало обнаруживать перед другими. Еще рано, думал он. Аквилий, глава фрументариев, поставлявший ему сведения, сообщил кое-что новое: Пертинакс подобен зрелому плоду, надо лишь немного потерпеть. Юлиан ждал столько времени – что значили для него несколько лишних месяцев?

– Благодарю вас, patres conscripti, благодарю вас, друзья, – рассыпался в благодарностях Пертинакс. – Благодарю снова и снова. А теперь перейду к тому, ради чего я собрал вас здесь. У меня есть три предложения. Первое: не присваивать титул августа моей супруге и титул цезаря моему сыну. Второе, намного более важное: дать мне право распоряжаться дворцовыми рабами и предметами роскоши, оставшимися от Коммода, включая его повозки и дорожную поклажу. Продав их, я смогу пополнить оскудевшую казну. И наконец, третье. Незадолго до смерти Коммод отправил на север золото, предназначенное для варварских племен, чтобы те не тревожили наши границы. Предлагаю вернуть его в Рим и пустить на уплату жалованья войску и преторианцам. – Он приподнялся с курульного кресла. – Ведь нападениям варваров должны противостоять наши легионы, а не наши сестерции. Железо против железа. Именно так мы обрели нашу силу, именно так мы сохраним ее в будущем.

Конец его речи заглушили громовые рукоплескания.

Император сел.

Все три предложения были приняты единогласно. Даже Юлиан вставал во время каждого голосования, показывая, что одобряет сказанное Пертинаксом. Его беспокоила только обещанная продажа дворцовых рабов – кое-кто из них сообщал ценные сведения Аквилию. Это означало, что он будет знать куда меньше о происходящем внутри дворца. Впрочем, Юлиан был уверен, что Аквилий не замедлит подкупить новых рабов и вольноотпущенников.

Заседание окончилось. Сенаторы окружили Пертинакса, поздравляя его, пожимая ему руку в знак дружеского расположения. До чего же хорошо, когда император – не источник страха и ужаса, а мудрый и заботливый правитель! Сульпициан с Дионом Кассием поджидали его у выхода.

– Спасибо вам за поддержку, – сказал Пертинакс. – Я сказал это, обращаясь ко всем, но вы оба прекрасно знаете, что я имел в виду прежде всего вас, друзья мои.

– Твое бремя тяжело, сиятельный, – ответил Сульпициан любезно, но при этом довольно холодно, используя официальный титул, которым наделялся princeps senatus и император. – Знай, что ты не один, это главное. Однако… – Глаза его блестели. Он огляделся. В зале не было никого, кроме Квинта Эмилия, стоявшего в нескольких шагах от них. Сульпициан придвинулся ближе. – Ты уже подумал о том, как заручиться поддержкой Клодия Альбина в Британии, Септимия Севера в Паннонии и Песценния Нигера в Сирии? Трех самых могущественных наместников, тех, у кого больше всех легионов?

– О да, конечно! Я предложил их родне высокие должности в Риме. У наместников не было возражений. Полагаю, это говорит о том, что они признают мою власть.

– Хороший знак. Очень хороший, – согласился Сульпициан, испустив вздох облегчения. – Мы не можем позволить себе гражданскую войну.

– Видимо, они думают так же. Мои назначения убедили их, что я стремлюсь к равновесию и рассчитываю на всех троих, а также на их семейства.

– Прекрасно, – заключил Сульпициан. – Это верный путь.

Сенаторы распрощались с новоизбранным императором.

Пертинакс остался стоять один посередине зала. Квинт Эмилий медленно подошел к нему.

– Сиятельный… – начал он. Пертинакс повернулся к префекту претория. – Сиятельный, мои люди… все мои люди думали, что им выплатят вознаграждение спустя несколько дней после смерти Коммода.

– Знаю, знаю… – Пертинакс пренебрежительно махнул рукой. – Но есть более срочные дела. Ты же слышал: Сенат согласился с тем, что все имущество Коммода, в том числе сотни рабов и предметы роскоши, должно быть обращено в деньги. Ты видишь, что я распорядился вернуть золото, которое покойный император отправил северным варварам. Вскоре у меня будут тысячи сестерциев, я выплачу легионерам жалованье, а преторианцам – обещанное вознаграждение. Однако всему свое время, Квинт.

Префект претория не двинулся с места. Оба стояли возле входной двери, у которой ждали стражники. Квинт Эмилий знал: все они очень хотят от него узнать, когда получат обещанное.

– Много ли времени это займет? – обратился он к императору.

– Что именно? – утомленно спросил тот.

– Получение денег.

Пришедший в раздражение Пертинакс резко выдохнул:

– Не знаю. Постараюсь сделать это как можно быстрее. Сперва нужно продать рабов, затем вернуть золото, посланное на север, после этого выдать жалованье солдатам и, наконец, заплатить преторианцам.

Квинту Эмилию не понравился этот порядок действий.

– Что, если заплатить сначала преторианцам, а уже затем – легионерам?

– Меня беспокоят в первую очередь границы, – озабоченно пояснил Пертинакс. – Или ты хочешь, будучи в Риме, беседовать с парфянами, германцами, маркоманами и роксоланами? Помни, твои люди давно не сражались, а варвары далеко не так сговорчивы, как я. У нас с тобой общий интерес: заплатить легионерам и обезопасить наши рубежи. Разве не так?

Не сказав ни слова, Квинт Эмилий посторонился. Пертинакс прошел мимо него, направляясь к двери.

Префект претория молча уставился в пол. Он самолично пообещал своим людям, что те получат деньги вскоре после кончины Коммода. Внезапно в голову пришла мысль: это ведь он стоял за убийством предыдущего императора, и теперь у него есть опыт. Как оказалось, убивать августа не так-то и сложно.

Он сделал глубокий вдох, развернулся и последовал за Пертинаксом, который держался прямо и вышагивал с важным видом. Преторианцы образовали коридор, по которому прошел новый Imperator Caesar Augustus. Квинт Эмилий обратился к одному из начальников:

– Сопровождайте императора.

Гвардейцы повиновались. Сам же Квинт Эмилий остался стоять у двери в зал заседаний Сената, пребывая наедине со своей тенью и своими мыслями.

XIV. Послание Юлии

Из Рима – в Карнунт, Верхняя Паннония Февраль 193 г.

Гален смотрел по сторонам, сидя в повозке. Перед ним ехали рабы и вольноотпущенники Септимия Севера, которых Юлия приставила к Галену. За повозкой следовали вооруженные вольноотпущенники, много лет служившие греку. Они отправились вместе с ним из чувства долга и ради собственной безопасности: находиться рядом со знаменитым врачом было куда спокойнее, чем трудиться в полях или выполнять повеления своенравного и жестокого хозяина.

Как и предполагала Юлия, теперь, после воцарения Пертинакса, преторианцы не стали препятствовать отъезду Галена. Миновав городские ворота, врач и его сопровождающие устремились на север, в Аримин[16] на адриатическом побережье. На следующий день они въехали в многолюдную Равенну: там был крупный порт, где стояло множество судов императорского флота. Задержавшись в этом городе всего лишь на ночь, чтобы пополнить припасы, они продолжили путь, по-прежнему направляясь на север.

Следующими остановками были Аквилия и Вирун[17] в провинции Норик[18]. Навстречу попадались небольшие повозки, которые перевозили драгоценное оранжевое золото, поступавшее из далеких стран, – янтарь. Этот путь издавна именовали «янтарным».

В Паннонии все чаще начали попадаться вооруженные стражники. Приходилось то и дело объяснять, что они везут важное послание для самого наместника Септимия Севера. Имя Юлии Домны в этих краях действовало куда лучше, чем пропуск, выданный императором. Чиновники сразу понимали, что едет супруга самого наместника.

Внезапно вольноотпущенники, ехавшие впереди, остановились.

Гален не понимал, в чем дело.

Наконец они тронулись, но очень медленно. Вскоре доктор увидел, что на повороте дороги лежит груда трупов. Множество солдат из паннонских легионов рылись в этой страшной куче. Стало ясно, что тут случилась небольшая стычка. Павшие воины охраняли закрытую повозку, которая, судя по всему, везла очень ценный груз. Легионеры, подчинявшиеся наместнику Верхней Паннонии, превосходили их числом и одержали верх. На некоторых из погибших были необычные одежды. Гален не знал, кто это: германцы, маркоманы или роксоланы с верховьев Данубия. Скорее всего, последние.

– Что случилось? – спросил он одного из вольноотпущенников Юлии Домны.

– Не знаю и не осмеливаюсь спрашивать, – тихо ответил тот. – Нас узнали, нам позволили проехать. Остальное меня не тревожит.

Врач удовлетворился этим ответом. Задавать вопросы, похоже, было неблагоразумно.

Они продолжили двигаться к столице Верхней Паннонии. Гален, сидевший с обеспокоенным видом, позволил себе оглянуться. Эти трупы, эта яростная битва легионеров с легионерами, в которой одни оборонялись, а другие нападали, казалась предвестием того, что ждало его и всех римлян. Наступали трудные времена не только для Рима, но и для остальной империи. Гален хорошо умел распознавать начало войны. Он зал, как это бывает: небольшое, но кровавое сражение, за ним – другое, более крупное, и так далее. Легионеры и варвары входят в раж, одна долина за другой заполняются телами убитых и раненых. И посреди этого безумия всем требуются его услуги.

Он прикрыл глаза и задремал. Через какое-то время его разбудили голоса – вольноотпущенники переговаривались между собой:

– Мы прибыли.

– Да.

Гален раздвинул занавеси повозки и увидел перед собой укрепления Карнунта, столицы Верхней Паннонии. Было холодно, вдали виднелась стена леса. С севера к городу примыкал обширный военный лагерь, где со времен Траяна размещался Четырнадцатый легион «Близнецы».

Стражники у ворот, как и те, что попадались им по пути, спросили, кто они такие.

– Мое имя Гален, опцион. Меня послала Юлия Домна, супруга наместника.

Глаза легионера широко раскрылись. Он перевел взгляд на вольноотпущенников, сопровождавших этого странного старика. Те закивали. Гален указал на перевязанную руку опциона, обмотанную тряпками, которые сплошь пропитались почерневшей, засохшей кровью:

– Тебе стоит отправиться в валетудинарий. Пусть твою рану промоют.

– Пропустите, – велел опцион своим людям.

Врач со своей свитой въехал в Карнунт. Через минуту-другую они уже были у претория. Галену вновь пришлось объяснять, кто он такой и кто отправил его в Паннонию.

– Подожди, – сказал центурион.

Голос его звучал довольно любезно, будто имя Юлии Домны, произнесенное вслух, мгновенно рассеивало любые сомнения.

В который уже раз римский солдат после слов «Меня послала Юлия Домна» становился обходительным. Судя по всему, подчиненные Септимия Севера хорошо знали и любили ее. Он вспомнил, что молодая женщина заворожила и его самого. Так почему чарам Юлии не мог поддаться центурион или опцион, видевший ее вблизи?

Явился крепкий молодой человек с властным взглядом.

– Сейчас наместник примет тебя, – сообщил он. – Я Юлий Лет, трибун легионов Верхней Паннонии.

Гален последовал за высокопоставленным воителем с берегов Данубия.

– Вижу, в претории всё по-прежнему, – заметил он, окидывая взглядом стенные росписи с изображением гладиаторских боев.

На некоторых можно было видеть гражданский амфитеатр Карнунта. Местные жители славились своим пристрастием к кровавым забавам. Насколько было известно Галену, в Карнунте, единственном из всех городов, возвели целых два амфитеатра, притом колоссальных размеров: один для гражданских, другой для военных. Арена военного амфитеатра была не меньше той, которой славился амфитеатр Флавиев.

– Прощу прощения? – произнес Лет, явно сбитый с толку.

– Я был здесь много лет назад, когда состоял при божественном Марке Аврелии во время войны против маркоманов.

– Ясно.

Лет отметил про себя, что этот старик, внешне такой худосочный, повидал на своем веку больше, чем можно было ожидать.

Они вошли в просторную рабочую комнату претория. Септимий Север восседал на небольшом солиуме и с любопытством глядел на них. Поздороваться Гален не успел.

– Мне сказали, что ты везешь послание от моей супруги.

– Да, наместник, – с поклоном подтвердил Гален.

– Что за послание? – осведомился Септимий Север.

Очевидно, он не желал говорить больше ни о чем – и даже не спросил, как зовут посланца.

Что ж, он прав, подумал Гален. Если ему доставляют послание от супруги, главное – само это послание. Ознакомившись с ним, можно заняться всем остальным: например, решить, как поступить с гонцом.

Врач оглянулся, помедлив, прежде чем ответить. Помимо Лета, который привел его сюда, в комнате был еще один человек, стоявший рядом с наместником: военный в высоком чине, такой же мускулистый и подтянутый, только пониже ростом и с цепким, испытующим взглядом.

– Это Фабий Цилон, – пояснил Септимий. – Он и Юлий Лет, сопровождавший тебя, – два моих самых доверенных трибуна. Что бы ни велела передать моя супруга, ты можешь сказать это в их присутствии. У меня нет от них тайн. – Гален промолчал, и наместник прибавил: – А еще у меня почти нет терпения.

Гален кивнул.

– Гальба, – проговорил он.

Септимий пришел в замешательство.

– Что?

– Гальба. В послании всего одно слово. Юлия Домна заверила меня, что наместник поймет.

Септимий Север глубоко вздохнул. Его жена увлекалась загадками, головоломками… и историей Рима.

– Гальба, – повторил он, понизив голос. – Да, я постиг его смысл. А ты понимаешь, о чем идет речь? – Он пристально посмотрел на грека.

– Понимаю. Как мне кажется.

– Могу ли я положиться на тебя? Ты будешь молчать?

– Да, наместник.

Последовало непродолжительное молчание. Наконец Септимий Север спросил:

– Почему ты согласился доставить это послание? Ты императорский врач, у тебя, по всей видимости, немало дел в Риме, немало больных, за которыми нужно ухаживать.

Гален понял, что наместник узнал его, хотя они виделись лишь мельком и ни разу не перемолвились ни единым словом.

– Супруга наместника обещала мне кое-что за эту услугу.

– Что именно?

– В пожаре, охватившем Рим, погибло много моих трудов – они хранились в библиотеке императорского дворца. Юлия Домна сказала, что если я захочу воссоздать утраченное, то получу вдосталь времени и денег и мне создадут наилучшие условия. Кроме того, я смогу затребовать копии свитков из двух библиотек, Александрийской и Пергамской, – там сохранилось то, чего не осталось здесь.

– Так вот какую цену ты назначил?

Гален подумал, не попросить ли чего-нибудь еще: например, разрешения ознакомиться с книгами из тайных хранилищ, вверенных попечению Филистиона в Пергаме и Гераклиана в Александрии. Но затем осторожность и честность взяли верх.

– Да, таким был наш уговор.

– То, что пообещала моя супруга.

– Да.

Септимий Север устремил взгляд на Лета с Цилоном и погладил бороду. Трибуны стояли с широко раскрытыми глазами, не понимая, что происходит. Однако их преданность не вызывала сомнений. Именно поэтому Север захотел, чтобы оба присутствовали при разговоре: пусть убедятся, что он ничего от них не скрывает. В эти месяцы важнее всего было иметь при себе верных людей, отважных и испытанных на поле боя. Уже одно это говорило о предусмотрительности Севера. Он вновь повернулся к гонцу:

– Я сдержу слово, данное супругой. Ты получишь обещанное. Это послание имеет огромную важность. Моя жена умело вышла из положения, найдя того, кто способен беспрепятственно миновать все заставы и заслоны в Риме и на Янтарном пути, не привлекая к себе внимания императора и других наместников. Любое письмо, отправленное императорской почтой или частным образом, было бы перехвачено.

– Я не настолько хорошо знаком с супругой наместника, но, к счастью, научился составлять мнение о людях после бесед с ними. Супруга Септимия Севера, безусловно, умна и… – Гален запнулся. Он хотел сказать «красива», но понял, что это может не понравиться наместнику. – Обладает даром убеждения.

Септимий улыбнулся:

– Я подумал то же самое, когда познакомился с ней. А ведь ей было только четырнадцать. – Голос наместника стал благодушнее и сердечнее. – Как ее здоровье? Что с детьми?

– Мне показалось, наместник, что Юлия Домна прекрасно себя чувствует. Дети вовсю носятся по атриуму, как и положено в их возрасте. Относительно этого славнейший муж может быть спокоен.

– Хорошо, хорошо… – Септимий глубоко вздохнул. – Думаю, тебе пора отдохнуть. Прежде чем предоставить тебе обещанное, мы, полагаю, попросим тебя помочь нам в валетудинарии. Кроме того, мне представляется, что военная лечебница – это место, где ты будешь чувствовать себя свободнее. Лет проводит тебя.

– Да, наместник, но только я не нуждаюсь в проводнике. Дорога мне знакома.

Гален вновь поклонился и покинул комнату.

– Он знает Карнунт? – осведомился Септимий Север у Лета.

– Говорит, что служил здесь при Марке Аврелии, когда тот сражался с маркоманами.

Септимий изогнул одну бровь:

– Что ж, тогда пусть направляется в старую городскую лечебницу. Если все пойдет как задумано, его услуги нам действительно пригодятся. – Он замолчал и посмотрел в упор на Лета, потом на Цилона. – Вы разгадали послание моей супруги?

Трибуны переглянулись – кому отвечать первым?

– Я не смог, наместник, – сказал Лет.

– И я тоже, – отозвался Цилон.

Септимий Север встал с солиума и принялся расхаживать по большому залу, заложив руки за спину.

– Как вам известно, Гальба был императором… – начал он.

– Да, но я не понимаю, как это связано с нынешними событиями, – сказал Лет, облекая в слова замешательство обоих.

Септимий остановился в середине зала и упер руки в бока, внимательно глядя на двух трибунов, которые уже много лет были его ближайшими соратниками. Вместе с Плавтианом, Алексианом и, пожалуй, еще Публием Септимием Гетой – наместником Нижней Мезии, в честь которого был назван его младший сын, – Лет и Цилон входили в число тех немногих верных людей, на которых он рассчитывал… что бы ни приготовило ему будущее.

– Гальбу провозгласили императором после смерти Нерона, – стал объяснять Септимий. – Он был ставленником Сената, так же как Пертинакс. Его выбрали, чтобы предотвратить гражданскую войну, ведь Нерон не оставил наследника, и династия, которой положил начало божественный Август, оборвалась[19]. Но ничем хорошим это не закончилось. Почему? – Вопрос был риторическим; он не ожидал ответа от трибунов. – Гальба был скупцом и к тому же не понимал, что преторианская гвардия, по сути, определяет исход борьбы за власть – во всей империи, но прежде всего в Риме. Он не сдержал обещаний, данных преторианцам, а главное, не выплатил вознаграждения за то, что те возвели его на престол. Гвардия взбунтовалась, и Гальба погиб, успев побыть императором всего несколько месяцев. Никто больше не управлял ходом событий, началась гражданская война, долгая и жестокая, оставившая по себе печальную память. Все успокоилось, лишь когда один из тех, кто притязал на трон, одержал решительную победу. Веспасиан разгромил силы Отона и Вителия, и в империи восстановился мир. Этим миром мы наслаждались вплоть до недавних пор. Ибо, несмотря на то что Домициан, последний император из династии Флавиев, также не оставил наследника, сменивший его Нерва немедленно назначил себе преемника, против которого никто не стал возражать. Я говорю, разумеется, о Траяне. И вот теперь не стало Коммода, умершего без наследника, подобно Нерону и Домициану. Юлия говорит, что сенаторы остановили свой выбор на Пертинаксе и что он, похоже, будет не прозорливым Нервой, а вторым Гальбой. После свадьбы мы беспрерывно обсуждали государственные дела. Я рассказывал ей о том, что творилось в Сенате, о каждом мало-мальски видном сенаторе, наместнике, префекте и прокураторе. И она запоминала все. В отличие от нее, я забыл о том, что Пертинакс, несмотря на безупречный cursus honorum и способность договориться с кем угодно, большой скряга, как и Гальба. Старается поменьше тратить на солдат и наводит порядок в войске. Если Пертинакс будет вести себя так же, как его несчастливый предшественник, это вряд ли придется по вкусу преторианцам. Насколько я понимаю, моя жена предвидит, что он не собирается удовлетворять требования гвардии или, по крайней мере, будет с этим медлить. Если преторианцы взбунтуются, Рим станет неуправляемым, как после смерти Нерона.

Лет кивнул, но все же взял на себя смелость возразить, сделав шаг вперед:

– Со всем уважением к супруге наместника и ее посланию… Сообщая о положении в Риме, Плавтиан пишет, что оно складывается в нашу пользу. Алексиан назначен прокуратором анноны, а сам Плавтиан стал префектом, отвечающим за дороги и почту. Наши легионеры остановили караван с золотом, который Коммод незадолго до своей смерти отправил на север, чтобы заплатить варварам, нападающим на дакийскую границу. Гета наместничает в Нижней Мезии, под его началом два легиона. Когда мы отошлем золото в Рим, у Пертинакса будет достаточно денег, чтобы удовлетворить преторианцев и полновластно распоряжаться внутри империи. После этого, да будет мне позволено выразиться так, положение семьи Северов станет достаточно прочным. Разве нет?

– Возможно, золото, перехваченное нами по приказу Пертинакса, поможет на время успокоить недовольных, но при Коммоде казна опустела из-за постоянных трат на пиры, гладиаторские игры и забавы со зверями. Рим обескровлен из-за того, что борцов и хищников привозили со всего света. Но вряд ли это золото поможет предотвратить то, о чем предупреждает моя жена. Помни, легионам на всех границах тоже нужно выплатить жалованье. Я знаю, предчувствия никогда не обманывали Юлию, и поэтому я привык делать, как она скажет. Но не следует забывать и о том, о чем говорит Плавтиан. Мой брат Гета в Нижней Мезии начальствует над двумя легионами, и, как ты справедливо утверждаешь, мы обладаем достаточной силой в Риме и в империи – гораздо большей, чем, например, Клодий Альбин или Песценний Нигер. Во всяком случае, так мне представляется сейчас. Если мы оставим Рим, если Алексиан, Плавтиан и моя супруга с детьми покинут город, это усилит Альбина с Нигером и ослабит Пертинакса, который опирается на мое семейство. Пока что Пертинакса можно считать достойным императором, и я не могу предать его доверие, совершив столь бесчестный поступок.

– К кому же нам прислушаться? – спросил его Цилон. – К Плавтиану? Тогда мы спокойно выжидаем. Или к супруге наместника? Тогда все семейство покидает Рим, ибо в случае мятежа преторианцев столица может стать полем боя.

Септимий глубоко вздохнул. Он размышлял. Вернувшись на солиум, он вновь уселся в кресло. Очевидно, жена изо всех сил побуждала его сделать выбор: или она, или Плавтиан. Отношения между ними никогда не отличались теплотой. Плавтиан кое-как терпел Юлию в самом начале, считая, что Септимий взял в жены простодушную юную красавицу. Но после появления детей он не упускал случая выказать свою неприязнь к Юлии, а та не одобряла ни одного решения Плавтиана. Септимий немало терзался из-за этого, потому что любил Юлию без памяти. И не только как мать своих детей – тех, которых не смогла подарить ему первая жена, – но и как пылкую любовницу, как заслуживающего доверия советчика, как союзницу во всем, чего он желал добиться. Рядом с ней он ощущал себя счастливым. Насильственная разлука, на которую их обрек ныне покойный Коммод и которая продолжилась при Пертинаксе, была для него источником ежедневных страданий, особенно когда он оказывался один в своей спальне. Одна лишь мысль о том, что вскоре они каждую ночь будут вместе, делала его сильнее. В то же время Плавтиан был его другом детства. Септимий беспредельно доверял ему, ведь они вместе совершали свой cursus honorum, помогая друг другу в нелегкие времена, отмеченные коварными происками и жестокими расправами Коммода. Не было другого человека в империи, на которого Септимий мог положиться так же, как на Плавтиана. Да, еще брат Гета… Но, как ни странно, в Плавтиане он был уверен больше. Так или иначе, если не брать в расчет Гету, вопрос звучал все так же: кого слушать – Юлию или Плавтиана?

– Когда Пертинакс был наместником в Британии, тамошние легионеры подчинялись ему с неохотой, – напомнил Лет.

– А преторианцы вообще не хотят подчиняться никому, мы все это знаем, – отчеканил Цилон.

Септимий внимательно выслушал их, не сказав ни слова. Трибуны были правы. Чтобы привести к порядку британские легионы, Пертинакс был вынужден действовать с крайней жестокостью. Разразился мятеж, и он едва спасся. Юлия должна была помнить об этом, ведь супруги в своих разговорах не раз возвращались к тем дням, а она ничего не забывала. Преторианцы же, как верно заметил Цилон, всегда проявляли непокорность. Это придавало дополнительный вес посланию Юлии. Но Плавтиан настаивал на том, что им следует оставаться в Риме, занимая должности, которыми одарил их Пертинакс. По-своему он был прав.

– Мы будем руководствоваться и советами Юлии, и советами Плавтиана, – громко сказал Септимий.

Фабий Цилон и Юлий Лет подошли ближе, зная, что получат точные указания, и смысл этих слов, на первый взгляд противоречивых, тут же прояснится.

– Ты, Фабий, отправишься в Рим и изыщешь способ вывезти из города Юлию с детьми. Если увидишь Плавтиана, скажи ему, что я так велел, что я скучаю… по своей жене. Особенно по ночам. Это более чем понятно. – Наместник улыбнулся, трибуны тоже: оба видели Юлию и знали, как она красива. – Коммод недвусмысленно приказал женам наместников Паннонии, Британии и Сирии оставаться в Риме. Пертинакс этого решения не подтвердил. Можно предположить, что это распоряжение было негласно отменено вместе со многими другими… В таком случае у меня развязаны руки, я могу привезти Юлию к себе. Вполне вероятно, что Альбин и Нигер хотят сделать то же самое – выписать к себе своих жен и детей. Но я не уверен. Как бы то ни было, Юлия хочет быть со мной, и она будет со мной. Передай также Плавтиану мое пожелание: пусть он не покидает Рима и сообщает нам обо всех событиях. Плавтиан и Алексиан остаются в городе. Я подтверждаю тем самым, что держу слово, данное Пертинаксу, независимо от того, где пребывают моя жена и мои дети. А ты, Лет, останешься со мной и поможешь привести легионы в полную готовность.

– Готовность к чему? – спросил Лет.

– К схватке.

– К схватке с кем?

– Этого я пока не знаю.

XV. Забытые

Земли квадов и маркоманов, к северу от Данубия. Северная граница Верхней Паннонии Конец февраля 193 г.

Луция вглядывалась в горизонт, приложив одну руку ко лбу, чтобы капли дождя не попадали в глаза. Другой рукой она придерживала сидевшего на коленях младенца, которого кормила грудью.

– Всадники едут в нашу сторону, отец!

Высокий, плотный мужчина вышел из сарая, где держали скотину, и встал рядом с дочерью, глядя на приближавшихся конников.

– Это легионеры? – спросила девушка.

– Не знаю, – обеспокоенно ответил отец. – Иди в дом и следи за тем, чтобы мать и дети не выходили наружу.

Луция не стала спорить и поспешила к деревянному домику, стоявшему рядом с сараем.

– Кто они? – спросила пожилая женщина. Ее лоб, руки и шею покрывали морщины, говорившие о тяжелой жизни.

– Не знаю, матушка, но отец велел закрыться в доме и не выходить.

Мать кивнула и подперла дверь толстым бревном. Луция сделала то же самое со всеми окнами, кроме одного, чтобы можно было выглядывать из него.

– Встань вон там, у огня, вместе с малышом и братьями, – сказала мать.

Луция повиновалась и, не переставая кормить младенца, примостилась рядом с очагом вместе с двумя младшими братьями, мальчиками двенадцати и десяти лет. Когда-то детей было больше, но здесь, на далеком и холодном севере, поселенцам приходилось очень тяжело: сестра и брат Луции умерли прошлой зимой, подхватив лихорадку. Ее молодой муж, отец ребенка, которого Луция сейчас кормила, скончался от той же лихорадки несколько месяцев назад. Они бежали из Рима во время опустошавшей город чумы и отправились на север, к рубежам империи, в поисках лучшей жизни. В конце жизни Марк Аврелий даже мечтал создать новую провинцию к северу от Данубия, подобно тому, как Траян образовал Дакию на востоке. Поселенцы ни о чем таком не мечтали – просто хотели обзавестись небольшим хозяйством, чтобы можно было прокормиться. Но после сражений между маркоманами и легионерами область к северу от Данубия превратилась в ничейную землю, где почти не было ни закона, ни порядка. Рим забыл об этих людях. Луция и ее родные постоянно боялись, что на них нападут маркоманы или квады, рыскавшие вдоль границы в надежде на добычу. Бедность, в которой они жили, служила им единственной защитой. Их надел, впрочем как и соседские, мало чем мог привлечь отряд северных варваров.

Мать мигом закрыла окно.

– Что там, что? – в тревоге спрашивала Луция, видя ее искаженное от ужаса лицо.

– Твой отец убит… на нас напали… – пробормотала мать, отходя от закрытого окна и ища защиты у очага. Теперь она была уверена, что им пришел конец. – Нас всех убьют.

– Это маркоманы? – спросила Луция.

– Какая разница? – сказала мать, обнимая детей.

Раздались удары в дверь.

– Во имя Юпитера, откройте! – закричали снаружи. Неизвестные говорили по-латыни без малейших признаков германского выговора.

В хижине никто не двинулся с места. Дверь продержалась недолго. Мужчины в потемневших туниках, давно не стиранных и не чищенных, ворвались внутрь. Схватив женщин, они отвели их в сторону.

– Эта слишком стара, – сказал тот, кто, видимо, был вожаком. – За нее не дадут ничего.

Сказав это, он проткнул женщину мечом с зазубренным лезвием.

– Матушка, матушка! – закричала Луция.

Обнять мать она не смогла – для этого пришлось бы выпустить из руки младенца.

– А эта сгодится. Молодая, – заметил другой, указывая на девушку, которая безутешно рыдала, склонившись над телом своей родительницы.

– И дети тоже, – добавил вожак. – Ведите их в повозку.

Луцию схватили за волосы и потащили. Девушка не имела ни малейшей возможности сопротивляться, а кроме того, была объята ужасом – вдруг они отнимут ребенка? Поэтому она покорно села в большую повозку, снабженную чем-то вроде клетки. Внутри уже сидели несчастные пленники с соседних наделов – их захватили раньше. Братьев посадили во вторую повозку; больше они никогда не увидятся.

– Вперед, – сказал предводитель работорговцев, и они направились обратно к реке. Один из разбойников подъехал к вожаку.

– Не надо было убивать того отца семейства, – заговорил он. – Чистая потеря денег. Во имя Марса, Турдитан, почему ты сразу его прикончил? Сильный, крепкий мужчина, за которого мы выручили бы много сестерциев.

– Именно потому, что он был сильным и крепким. Он создал бы нам неприятности, а я не хочу неприятностей. Этих, захваченных сегодня, мы легко продадим. Девка красива, за нее можно запросить высокую цену. А тот… Представь себе: он не дает себя связать, мы окорачиваем его, и вот он ранен или покалечен. Какой раб из него выйдет? Нет, я правильно сделал, что убил его на месте. Все прошло легко и быстро. А теперь заткнись и скачи. Я устал. Хочу поскорее добраться до Карнунта, продать этих болванов, а потом – как следует наесться, напиться и отдохнуть.

Луция слушала этот разговор, глядя во все глаза на тело отца, лежавшее на земле рядом с дорогой, по которой ехала повозка. Несколько месяцев они жили в страхе перед дикими германцами, а в итоге подверглись нападению жителей империи, которые убивали, захватывали в плен и продавали в рабство своих же сограждан.

Путь от дома Луции до заставы на окраине Карнунта занял больше шести часов. Они остановились у небольшого лагеря легионеров, охранявших пристань: возле нее стояли баржи, перевозившие товары по реке, между двумя ее берегами. Легионеры осматривали груз, обращая особое внимание на янтарь.

– Сегодня нам не везет, клянусь Геркулесом! – воскликнул Турдитан, увидев, что у заставы стоит опцион.

– Это Опеллий? – спросил один из работорговцев.

– Да. Посмотрим, сколько он захочет. Этому проклятому опциону всегда нужно больше, чем остальным.

– Стойте! – приказал Опеллий, когда всадники подъехали ближе.

Это был высокий мужчина, темнокожий и черноглазый, родом из далекой Мавритании. Его семья принадлежала к сословию всадников – ниже патрициев, выше плебеев – и жила очень скромно. Опеллий отправился в Рим, решив выучиться и стать законником, но из-за отсутствия нужных связей мир базилик и судебных разбирательств был для него закрыт. Оставалось только поступить в римское войско. Однако в те времена жалованье выплачивалось от случая к случаю, и Опеллий искал другие способы набить свой карман. Служба на границе открывала множество возможностей. За провоз товаров через реку государство взимало пошлину, но Опеллий понял, что может брать с торговцев особую плату лично для себя. Многие из них отличались еще меньшей разборчивостью в средствах, чем он сам, а происхождение их товаров почти всегда вызывало сомнения. А потому Опеллий полагал, что он обирает только тех, кто того заслуживает.

– Что привез сегодня? – спросил опцион.

– Как всегда, рабов с севера.

Опеллий медленно обошел первую повозку, осматривая сидевших в клетке пленников. Турдитан, сошедший с коня, сопровождал его. Он вручил опциону горсть сестерциев – плату, которую взимала империя, – и еще немного для самого Опеллия. Оба расположились так, чтобы остальные легионеры этого не видели. Конечно, те знали о происходящем, но все же опцион считал, что взятки не следует брать прилюдно.

– Кажется, они не очень-то с севера, – заметил Опеллий.

– Ты о чем?

– Клянусь всеми богами, это бросается в глаза! Среди них нет ни одного светловолосого. Видимо, эти несчастные – поселенцы, которых ты захватил во время незаконного налета, а не рабы.

Турдитан подошел поближе и заговорил шепотом – легионеры, поняв, что их начальник чем-то недоволен, насторожились.

– Если тебе нужно больше денег, скажи мне, и ты получишь их в следующий раз. Но не вмешивайся в эти дела, иначе мы оба окажемся в проигрыше. Ты же знаешь, что всем этим заправляет важный человек из Рима. Хочешь, чтобы я написал ему и рассказал о начальнике пограничной стражи, который решил отнять у него главный источник дохода? Предупреждаю, это очень влиятельный сенатор.

До Опеллия уже доходили слухи о том, что незаконной работорговлей руководят из далекого Рима – во главе дела стоит могущественный сенатор Дидий Юлиан. Но, видимо, ни у кого не было ни доказательств, ни желания покончить с этим. С одной стороны, рабов не хватало, с другой – у наместников приграничных провинций было много других забот: сейчас, например, им предстояло решить, стоит поддерживать Пертинакса или нет. В разгар борьбы за власть никто не собирался отстаивать права несчастных поселенцев.

Опеллий погрузился в молчание. Нет, он не станет предпринимать никаких действий, чтобы покончить с незаконным промыслом. Даже наоборот: почему бы не получить свою долю выгоды? Конечно, в той мере, в какой это устроит Турдитана. Было видно, что работорговец не намерен давать ему больше денег, чем обычно… по крайней мере, в этот день.

Какую бы еще выгоду из этого извлечь?

Начальник заставы еще раз обошел повозку и остановил взгляд на самой молоденькой девушке. Красавица! Правда, с младенцем на руках. Но что с того? Главное – привлекательная наружность. Он уже много лет не видел юной, красивой женщины. Скромное жалованье опциона позволяло ему лишь изредка заглядывать в карнунтские лупанарии, вот и все. Но там не было таких молодых и прекрасных созданий, какие встречались в Риме.

– Что ж, думаю, на севере тоже попадаются черноволосые варвары с темными глазами, – наконец проговорил он на радость Турдитану и его подручным.

Луция хотела было сказать, что эти мерзавцы безжалостно схватили их, но этот начальник с мрачным взглядом не внушал ей доверия. И потом, кто стал бы ее слушать? Если начальник не поможет, работорговцы выместят свою злобу на ней. Или, что еще хуже, на ребенке. Поэтому Луция не произнесла ни слова и затаила дыхание. Что будет дальше? Наверное, только новые несчастья.

Опеллий сказал что-то на ухо Турдитану.

– Хорошо, – ответил тот. – Но не повреди товар.

Турдитан направился к повозке, велел открыть клетку, схватил Луцию за руку и повел в небольшой дом, стоявший у начала дороги к пристани и предназначенный для стражников заставы.

– Отдай ребенка, – велел он Луции, когда они оказались внутри.

– Нет, прошу тебя, нет, только не ребенка… – принялась умолять девушка, крепко обнимая сына, как бы для того, чтобы оградить его от всех этих жестокостей.

Турдитан подошел к Луции, чтобы вырвать младенца из ее рук, но тут сзади послышался голос Опеллия:

– Оставь ей ребенка и уходи.

Турдитан пожал плечами.

– Сделай это сам, – сказал он и вышел из домика.

Молодая мать осталась наедине с Опеллием. Тот закрыл дверь.

– Уже давно, – начал он, – я не был с такой красивой девушкой. В Риме есть красивые и, конечно же, дорогие гетеры, но они далеко. Мне очень не хватает их, но пока что сгодишься и ты. Ты станешь моей наградой за многие месяцы, которые я проводил с уродливыми потаскухами карнунтского военного лагеря.

– О нет, прошу тебя… – взмолилась Луция, не отпуская ребенка.

Опеллий медленно направился к ней.

– Я могу заставить тебя. Правда, придется пустить в ход кулаки, а я обещал этому недоумку Турдитану, что не стану портить твое тело. Но в этом нет надобности. Ты сделаешь все, что я потребую, или младенец не покинет эти стены живым.

Девушка упала на колени. Мысли лихорадочно крутились у нее в голове.

– Если ты убьешь его, придется заплатить работорговцу.

Опеллий склонился над ней со злобной ухмылкой.

– А ты неглупа, – сказал он, поглаживая ее черные волосы, длинные и прямые. – Так и есть, мне придется заплатить Турдитану за твоего ребенка. Но малолетки мрут как мухи. Дети начинают чего-нибудь стоить лет с восьми-девяти, когда они уже достаточно окрепли, чтобы работать в поле, например. Мне не слишком хочется платить, но я могу себе это позволить. Ну а ты – хочешь ли ты потерять ребенка?

Он отошел прочь и уселся на походное ложе.

– Что я должна сделать? – спросила Луция дрожащим голосом.

– Оставь ребенка на полу, разденься и иди ко мне.

Луция огляделась вокруг. Земляной пол промок, крыша протекала. За последние несколько недель прошло много дождей – обычное дело в этих краях. В комнате не было ни одного сухого места. Только кровать выглядела более или менее пристойно – на ней лежали чистые новые одеяла.

– Прошу тебя, разреши оставить малыша на кровати.

– А мы с тобой ляжем на мокрый пол и будем барахтаться в воде? – разгневанно прорычал опцион. – Вряд ли я получу удовольствие. Бросай уже этого треклятого ребенка и иди сюда! Мое терпение на исходе. Этот глупец Турдитан скоро забеспокоится, а я хочу использовать тебя по полной.

Луции пришлось оставить ребенка на полу. Единственной защитой ему служило тонкое шерстяное одеяльце. Вскоре вода пропитала ткань, младенцу стало холодно и мокро, он заплакал. Девушка быстро разделась и постелила свою шерстяную тунику рядом с малышом, чтобы положить его сверху и хоть как-то защитить от влаги и холода. Но тут Опеллий поднялся и, нетерпеливо схватив Луцию за руку, потянул на кровать, прежде чем она успела уложить малыша.

Ребенок плакал и плакал.

Все это время она не открывала глаз.

Турдитан, ждавший снаружи, сплюнул на землю.

– Если этот распроклятый Опеллий повредит товар, он вернет мне все до последнего сестерция, – пробормотал он сквозь зубы.

Прошло много времени, прежде чем Опеллий появился в дверях с довольным видом. За ним шла девушка в мокрой измятой тунике. Младенец на ее руках кричал не переставая.

– В повозку, – велел Турдитан девушке.

– Можешь ехать дальше со своим грузом, – сказал ему Опеллий.

Тот не ответил, внимательно осматривая девушку и ребенка. Если не считать того, что проклятый младенец плакал, остальное было в порядке.

– Сделай так, чтобы он заткнулся, – сердито бросил работорговец, обращаясь к Луции.

Он отдал еще несколько распоряжений, и повозка с рабами наконец выехала на дорогу, ведшую к пристани. Турдитан надеялся избавиться от всех пленников в тот же день, после полудня, выручив за них круглую сумму. Предстояло выслать деньги сенатору Юлиану за рабов, проданных в последний месяц, но и после этого у Турдитана должно было остаться еще много монет. Дела шли хорошо.

XVI. Мятеж

Остийский порт, близ Рима Конец февраля 193 г.

Пертинакс ждал их возле хлебных складов, которые высились рядом с громадной шестиугольной гаванью Portus Traiani Felicis: великий император, рожденный в Испании, некогда велел соорудить ее, чтобы раз и навсегда защитить от бурь торговые суда, прибывающие в Рим со всей империи. Плавтиан и Алексиан появились в пять часов, как и было назначено. Император, окруженный преторианцами, встретил их у ворот гигантского хранилища.

– Благодарю вас за то, что пришли, – любезно приветствовал их Пертинакс.

– А мы благодарим императора за доверие, – ответил Алексиан, недавно ставший прокуратором анноны: на этой должности он отвечал за раздачу зерна всем жителям Рима.

– Видите ли… – Пертинакс взял за локоть Алексиана, который казался ему более сговорчивым, и повел прочь от преторианцев. Они переступили порог склада и встали в тени. – Очень важно, чтобы зерно поступало в Рим без перерывов. Это важно всегда, но в такие времена, как нынешнее, – особенно. Я не могу допустить, чтобы в городе вспыхнули беспорядки из-за нехватки хлеба или его дороговизны. За это будешь отвечать ты, Алексиан. Я рассчитываю на твои умения. Что до тебя, Плавтиан…

Пертинакс замолк. При Коммоде, в последние годы его правления, Плавтиана обвиняли в мздоимстве. Но Плавтиан был одним из самых близких друзей Септимия Севера, и Пертинакс решил одарить его высокой должностью: верные сторонники Клодия Альбина и Песценния Нигера уже получили выгодные назначения. В своем стремлении соблюдать равновесие между главнейшими силами Пертинакс старался задобрить тех наместников, кто имел в подчинении больше всего легионов. Если не взбунтуются начальники, значит можно быть спокойным за остальное войско.

– Чем я могу помочь тебе, сиятельный? – вкрадчиво спросил Плавтиан, ожидавший от императора ясных распоряжений.

– Как префект, отвечающий за дороги и почту, ты держишь в руках все сообщения внутри империи. Следи за тем, чтобы зерно, которое доставляется в порт и затем перевозится вверх по Тибру, имело преимущество над прочими грузами. Ты понял меня?

– Все будет сделано, сиятельный, – заверил его Плавтиан.

Пертинакс недоверчиво посмотрел на него. Внезапно Плавтиан, к удивлению императора, заговорил совершенно о другом:

– Имущество Коммода уже продали с торгов?

– Да.

– У него действительно были колесницы с вращающимися сиденьями, чтобы он мог обратиться лицом к ветру или оказаться в тени?

В голосе Плавтиана сквозило искреннее любопытство. Алексиан и Пертинакс недоуменно уставились на него, не понимая, зачем он задал этот легкомысленный вопрос. Тем не менее император уже собрался дать ответ, когда к нему подошел один из преторианцев.

– В Риме разгорелся мятеж, сиятельный, – сообщил он.

Император тут же забыл о странном вопросе.

– Я должен идти, – сказал он.

Алексиан и Плавтиан стояли молча. Что сказать императору, чье войско взбунтовалось?

Пертинакс повернулся и зашагал к колеснице, доставившей его в Остию.

– Насколько все серьезно? – спросил он у преторианцев, усаживаясь на сиденье.

– Похоже, Квинт Эмилий полностью владеет положением. И все же императору лучше вернуться в Рим, – ответил один солдат.

Пертинакс кивнул, и колесница отправилась в столицу на огромной скорости, словно это был Большой цирк и она участвовала в гонках. Плавтиан с Алексианом остались стоять у складов.

– Почему ты спросил о сиденьях в повозках Коммода? – полюбопытствовал Алексиан.

– Э-э… Коммод был безумцем, но при этом обладал хорошим вкусом, а меня всегда притягивали роскошные вещи. Не вижу ничего предосудительного в этом вопросе.

– Но разве сейчас время… – начал Алексиан.

Плавтиан перебил его:

– Да, пожалуй, не время. И однако, все это несущественно. Ты можешь думать что угодно о моем увлечении роскошью, но в эти часы важно лишь одно: добьются успеха мятежники-преторианцы или же нет. Если Пертинакс падет, мы войдем в историю как самые мимолетные обладатели своих должностей.

Императорский дворец, Рим

– Итак, ты полностью владеешь положением? – спросил Пертинакс, сидевший в приемном зале дворца, высившегося на холме, напротив Большого цирка. Перед ним стоял Квинт Эмилий.

– Пока что да, – ответил префект претория.

– Звучит не слишком обнадеживающе, – заметил император. Затем почесал брови, вздохнул и снова обратился к Квинту Эмилию: – Расскажи, что в точности произошло.

– Как говорят задержанные, гвардейцы устали ждать вознаграждения, обещанного по случаю твоего восшествия на престол. И вот один из трибунов взбунтовался, поведя за собой семьдесят солдат. Новым августом они провозгласили сенатора Фалькона, взяв с него слово, что он выплатит все, что причитается гвардейцам за… за кончину Коммода. Мятежников совсем немного, и Фалькон, похоже, не смог заручиться ничьей поддержкой, по крайней мере в Сенате. Я привел мятежников к повиновению, и они сложили оружие. Все задержаны и сейчас сидят в казармах преторианцев под охраной надежных людей.

– Фалькон? – пытливо переспросил император, стараясь понять, что случилось.

Поначалу весь Сенат единодушно высказался за него. Но затем среди семисот сенаторов объявились несогласные. Фалькон был одним из самых молодых: он купил консульскую должность в последний год правления Коммода на торгах, устроенных убитым впоследствии императором. Это сомнительное консульство – Фалькону было совсем немного лет – со всей очевидностью свидетельствовало о его честолюбии. Большинство сенаторов полностью поддерживали Пертинакса, которого возвели на престол, и он полагался на них. Но он не мог быть уверен в самых молодых – честолюбивых, снедаемых безмерной жаждой власти. Преторианцам же не терпелось получить свое вознаграждение. Все это создавало благоприятные условия для мятежа.

Пертинакс вздохнул:

– А что Фалькон? Задержан?

– Да, император.

– Отлично. – Он надолго погрузился в молчание и наконец спросил: – Что посоветуешь?

Они были вдвоем в зале. Квинт Эмилий твердо вознамерился сказать все, что думает по этому поводу.

– Предлагаю казнить сенатора Фалькона, а также трибуна и еще нескольких вожаков, остальных же высечь. Но главное сейчас – выплатить гвардейцам обещанное вознаграждение. Как стало известно моим людям, наместник Верхней Паннонии перехватил золото, отправленное Коммодом, которое должно было попасть к варварам Северной Дакии. Он велел вернуть его в Рим. Предметы роскоши, находившиеся во владении Коммода, уже проданы. Рабы тоже.

– Рабов еще продают. И потом, часть золота придется пустить на жалованье легионерам в приграничных областях, о чем мы говорили ранее. А часть – на закупку зерна для жителей Рима. Иначе взбунтуется либо войско, либо плебс.

– Войско далеко, плебс безоружен. А вот гвардия в Риме и при оружии, – ответил Квинт Эмилий, уже без обиняков.

– Ты мне угрожаешь?

Коммод столько раз угрожал Квинту Эмилию, а теперь сам Квинт Эмилий угрожал императору. Такая смена ролей была ему по душе. Но он знал: чтобы управлять новым Imperator Caesar Augustus, следует соблюдать приличия и не пережимать.

– Я лишь сообщаю об очевидном, сиятельный, – примирительно сказал он.

Пертинакс молчал.

Квинт Эмилий тоже.

Прошло немало времени. Оба смотрели друг на друга, не отводя глаз. Наконец Пертинакс сморгнул и уставился в пол. Потом вновь посмотрел в лицо Квинту Эмилию и произнес приговор:

– Казнить трибуна и его ближайших приспешников, как ты предлагаешь, и высечь остальных, сенатора же оставить под стражей. При мне не один сенатор Рима не будет казнен без одобрения остальных patres conscripti. Это не мой путь. Я буду опираться на Сенат, даже если в нем заведется предатель. И обещаю тебе, что не далее как через неделю гвардия получит по меньшей мере часть вознаграждения.

Квинт Эмилий подумал: не предупредить ли императора о том, что преторианцы будут очень недовольны, узнав о решении суда? Для взбунтовавшихся гвардейцев – смертная казнь, для сенатора – всего лишь содержание под стражей: слишком уж велика разница. Но затем он решил ничего не говорить. Время предостережений и советов прошло.

– Будет сделано, сиятельный, – отозвался он.

У входа в храм божественного Клавдия, рядом с амфитеатром Флавиев, Рим

Совершив жертвоприношение, сенатор Дидий Юлиан вышел из храма. Его сопровождали вольноотпущенники, прятавшие клинки под темными шерстяными туниками. У подножия лестницы он увидел тощую фигуру – начальника фрументариев.

– Оставьте нас одних, – велел он своим людям и махнул рукой в сторону входа на Форум. – Ждите там.

Те повиновались. Подойдя к Аквилию, сенатор заговорил, не выбирая выражений:

– Этот Фалькон – настоящий болван.

– Да уж… Начал раньше положенного, к тому же не заручился необходимой поддержкой. Но терпение Квинта Эмилия и его людей на исходе.

– Я сейчас о другом, – отмахнулся Юлиан. – У этого глупца Фалькона вполовину меньше денег, чем у меня. Как он рассчитывал успокоить преторианцев? Он просто не нашел бы нужной суммы.

Аквилий задумался:

– Я не принял это в расчет. Мне казалось, у него достаточно денег, чтобы исполнить свои обещания.

– Казалось? Вот как? Единственный человек в Риме, кто способен подкупить всю гвардию, – это я. Ты искушен во всяческих каверзах и происках, Аквилий, но я смыслю кое-что в деньгах, в том, как составить и приумножить состояние, когда настает смутное время вроде нынешнего.

Юлиан только что получил множество сундучков с золотом и серебром – дань работорговцев с Рена, с Данубия, из Африки. Он знал, о чем говорит. А денег у него много как никогда. Пожалуй, настало время действовать, подумал он.

Глава фрументариев молчал, ожидая указаний. Ему было известно, как сенатор Юлиан приобрел свое состояние. Он не знал лишь одного: того, что торговля рабами была самым выгодным делом в империи. Дидий Юлиан заговорил снова:

– А ведь можно дать понять Квинту Эмилию, что если он сыт по горло обещаниями Пертинакса, то в Риме найдется тот, у кого хватит денег для всех его людей. Так?

– Так, сенатор.

– Действуй.

– Да, славнейший муж.

Аквилий хотел было уйти, но у сенатора еще оставались вопросы:

– Что слышно о наместниках Британии, Верхней Паннонии и Сирии?

– Наблюдают и выжидают.

– А их жены?

– По-прежнему в Риме.

– Все три?

– Все три.

– Хорошо.

С этими словами Дидий Юлиан поднял левую руку: теперь разговор окончен.

XVII. Прибытие Цилона

Дом Северов, Рим Конец февраля 193 г.

– Мятеж в городе! – сказала Меса, держась рукой за живот. Она только что ощутила очередной толчок.

– Говорят, преторианцы никого не слушаются, – ответила Юлия, которая вернулась с рынка и принесла свежие новости. – И кажется, решили взбунтоваться, услышав, что Пертинакс уехал в Остию. Но Квинт Эмилий, я слышала, верен императору. Он задержал смутьянов.

– Мне тревожно, – пожаловалась Меса, не отрывая ладони от живота. – Становится все яснее, что ты была права и нам следовало покинуть Рим.

Юлия предпочла сменить предмет разговора. Ее сестра, готовясь стать матерью, проявляла чрезмерную чувствительность ко всему. А время было такое, что чувствительным приходилось несладко.

– Ты снова что-то чувствуешь?

– Да. Иди ко мне.

Сестры прижались друг к другу, сидя на длинном и широком ложе. Руки их сомкнулись на большом животе Месы. Воцарилась тишина.

– Вот оно! – воскликнула Юлия. Ребенок, которого Меса носила в своем чреве, вновь шевельнулся. – Он толкается сильно, как истинный цезарь!

Обе рассмеялись и на время успокоились.

– При Коммоде эта шутка могла бы стоить нам жизни, – заметила Меса.

Юлия ничего не ответила, глядя на атриенсия, который с озабоченным видом вошел во внутренний двор.

– Госпожа, какой-то человек спрашивает супругу наместника Верхней Паннонии, – сообщил Каллидий. – Говорит, что он с севера и его послал хозяин.

– Наконец-то! Впусти его! – Юлия встала и повернулась к сестре. – Элагабал услышал мои мольбы!

Фабий Цилон вошел во двор. Атриенсий секунду-другую постоял за его спиной и удалился. Юлия встретила трибуна стоя; ее сестра осталась сидеть. Цилон был хорошо знаком Юлии: он пользовался полным доверием ее мужа и не раз бывал у них в доме. В другие, мирные времена.

– Госпожа, наместник Верхней Паннонии послал меня, чтобы я вывез из Рима его супругу с детьми и доставил их целыми и невредимыми в Карнунт, – начал Цилон, сразу перейдя к делу, как настоящий военный.

– Превосходно, – с облегчением сказала Юлия.

– Когда мы сможем отправиться, госпожа?

– Когда? Да прямо сейчас. Все давно готово.

Фабий Цилон не мог прийти в себя от изумления: он не ждал такой предусмотрительности, тем более от женщины. Правда, в лагере все говорили, что супруга наместника не такая, как все, и дело не только в ее красоте, но и в решительности. Теперь он убедился в этом лично. Цилон открыл было рот, но не успел ничего сказать – вошел еще один мужчина.

– Алексиан! – воскликнула Меса и, бросившись к мужу, заключила его в объятия.

Вообще-то, порядочная римская матрона не должна была вести себя так в присутствии постороннего. Но обе сестры были сирийками и не обращали особого внимания на все эти тонкости.

Обняв жену, Алексиан подошел к Цилону, затем к Юлии, глядя то на трибуна, то на хозяйку дома так, словно хотел задать вопрос им обоим:

– Что ты делаешь здесь, Цилон? Что он здесь делает?

– Наместник велел отвезти его жену и детей к нему в Верхнюю Паннонию. Септимий Север лично вызвал меня…

Юлия прервала его, в упор посмотрев на Алексиана:

– Это я распорядилась. Я вызвала его. Связавшись с Септимием, я сообщила ему, что в Риме опасно. Он сказал, что пришлет Цилона и тот отвезет нас на север.

Голос ее был строгим и уверенным. Юлия предвидела новые столкновения. И Плавтиан, и Алексиан не выказывали никакого желания покидать Рим, даже когда Коммода не стало. Можно было ожидать, что зять вновь воспротивится, даже в присутствии трибуна. Однако Алексиан лишь вздохнул и уселся на солиум в углу двора.

– Пожалуй, ты права, несмотря ни на что, – сказал он. – О нет, Юлия, больше того: ты права во всем. Тебе надо покинуть Рим, и пусть Меса, – он посмотрел на живот своей молодой жены, уже семь месяцев носившей ребенка, – сопровождает тебя, если сможет. Внезапно вспыхнувший мятеж Фалькона подавлен, но теперь мне совершенно ясно, что падение Пертинакса по воле преторианцев – вероятность, которой не следует пренебрегать. Фалькон – никто, и он действовал в одиночку, но есть куда более могущественные сенаторы, способные устроить заговор и добиться успеха. В таком случае хаоса не миновать. Рим – опасное место, опасное для всех. Вы вдвоем должны отправиться на север, взяв с собой детей. Меня беспокоит другое: как вы выедете из города?

– Как мы выедем из города? – нахмурившись, повторила Юлия.

Ей казалось, что после гибели Коммода не должно возникнуть никаких сложностей. Но вдруг новый император тоже расставил стражу у ворот и не хочет, чтобы жены самых могущественных наместников покидали Рим? Сын Марка Аврелия желал, чтобы войско оставалось верным ему, хотя бы эту верность и пришлось вырвать силой. Власть над тремя женщинами означала власть над девятью легионами. А когда девять легионов слепо подчиняются тебе, военный мятеж невозможен. Осторожный до крайности Пертинакс вполне мог подтвердить приказ своего предшественника, пусть и тайно. В таком случае он намеревался удерживать ее, Мерулу и Салинатрикс в Риме любой ценой. Юлия в задумчивости расхаживала по двору. Меса подошла к мужу:

– Если я отправлюсь на север, то непременно вместе с тобой, малышкой и ребенком, которого вынашиваю.

– Нет. Мое место здесь. Я прокуратор анноны, это одна из важнейших должностей в городе. Мне не пристало бежать, как испуганному мальчишке. Я останусь здесь и буду исполнять свои обязанности, следить за раздачей хлеба, чтобы все было по справедливости. Мы заслужим уважение бедняков, а в такие дни это бесценно. Уверен, что наместник не отдал никаких распоряжений насчет меня и Плавтиана.

Последние слова он произнес, глядя на военного трибуна.

– Так и есть, прокуратор, – подтвердил тот. – Он говорил только о своей жене и двух детях. Более того, он находит уместным, чтобы его друзья Алексиан и Плавтиан остались в Риме.

– Видишь, Меса? – Алексиан подошел к жене и нежно ее обнял. – Септимий ясно дал понять, что мы с Плавтианом должны остаться здесь. Если возникнут беспорядки или, хуже того, гвардия взбунтуется, мы оба укроемся в Остии. Там мы будем в безопасности, ведь мы распоряжаемся подвозом съестных припасов, а голодать никто не хочет. Пока зерно поступает бесперебойно, нас не тронут, кто бы ни верховодил в Риме. Скорее уж они перебьют друг друга в борьбе за власть. Но я буду спокоен только в том случае, если ты немедленно выедешь из Рима вместе с Юлией, под надежной охраной Цилона и его людей… – Он снова перевел взгляд на трибуна. – Ты ведь прибыл с отрядом?

– Со мной двенадцать легионеров, преданных мне, как рабы. А в нескольких милях от Рима стоит целая центурия. Эти солдаты прекрасно вооружены и ждут моих указаний – где встретить нас, когда мы покинем город. Преторианцы, решил я, не должны знать о том, что войска с Данубия прибыли в Италию без ведома императора и стоят у стен Рима.

– Да-да, Цилон. Клянусь Юпитером, ты сделал все правильно. Надеюсь, ты не против, если моя жена и дочь поедут вместе с Юлией.

Цилон пришел в замешательство. Его одолевали сомнения. Жена прокуратора вынашивает ребенка – стоит ли ей отправляться в дорогу?.. Долгое путешествие на север изнурительно даже для выносливого солдата, что уж говорить о беременной женщине. К тому же в повозке могли с удобством разместиться лишь Юлия и ее двое детей. Пятерым в ней будет тесно.

– Сестра поедет со мной, Алексиан. И твоя дочь тоже. Будь спокоен, я позабочусь о Месе.

Цилон взглянул на Юлию. Та смотрела в другую сторону. Трибун заморгал. Что происходит? Во всем этом было что-то знакомое, очень знакомое… Наконец его осенило. Звучание голоса, привыкшего отдавать приказы, вот только голос принадлежал женщине. Такого он никогда не встречал. Юлия произносила слова так, что становилось ясно: это окончательное распоряжение и оно не обсуждается.

– Остается понять, как выбраться из Рима, – сказал Алексиан.

– Я уже подумала над этим. – Все воззрились на Юлию с неподдельным любопытством. Она говорила медленно и размеренно, словно излагала замысел нападения на врага: – Преторианцы расставлены у всех ворот, как при Коммоде, как в день пожара. Алексиан прав, и за нами, скорее всего, наблюдают. Даже не так: за нами наверняка наблюдают. Сегодня, когда я возвращалась с рынка, мне показалось, что за мной следуют какие-то люди. И это уже не в первый раз. Атриенсий подтвердил, что он видел каких-то незнакомцев, которые околачиваются возле дома днем и ночью. Это не воры, сказал он мне. Я с ним согласна. Теперь совершенно понятно, что за нами следят по приказу императора или кого-то еще. За Салинатрикс и Мерулой, наверное, тоже.

– Фрументарии? – предположил Алексиан.

– Тайная стража Рима? – спросил Цилон неуверенным голосом.

В паннонских легионах никто не знал толком, существуют ли эти фрументарии на самом деле.

– Что странного в том, что прокуратор анноны желает показать жене и детям место, куда ежедневно ходит на службу?

– Ничего. Это вполне естественно. Я бы и сам предложил действовать именно так, если бы на нас не свалились все эти события.

– Так давайте притворимся, что все эти события нас мало волнуют. А если мы к тому же возьмем с собой детей, соглядатаи решат, что это семейная прогулка в речной порт, не более того. Когда они наконец догадаются, что это вовсе не прогулка, мы все – Меса, дети и я – уже будем плыть вместе с Цилоном к устью Тибра. Цилон предупредит своих людей, чтобы те встретили нас на полпути между Римом и Остией. – Не дожидаясь утвердительного ответа мужчин, Юлия повернулась к сестре. – Сколько времени уйдет у тебя на сборы?

– Дай мне полчаса. – Когда Месе недвусмысленно указывали, что делать, она могла быть такой же решительной, как сестра. – Этого хватит.