Джейн с Холма над Маяком

Lucy Maud Montgomery

JANE OF LANTERN HILL

© А. В. Глебовская, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление

ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука®

Памяти песика Лаки,

который четырнадцать лет был мне верным и преданным спутником

1

Джейн всегда считала: название у Веселой улицы совершенно неподходящее. Как по ней, не было в Торонто места более унылого… хотя, если честно, немного ей довелось повидать улиц Торонто за свои одиннадцать лет.

Но Веселой улице, считала Джейн, все-таки полагалось быть веселой, радовать взгляд веселыми приветливыми домами, тонувшими в цветах, – домами, которые кричали бы каждому прохожему: «Как поживаете?», махали бы руками деревьев и подмигивали глазами окон в сумерках. На деле же Веселая улица была темной и обшарпанной, застроенной мрачными старомодными кирпичными особняками, закопченными от старости, – и высокие, подслеповатые, закрытые ставнями окна отнюдь не собирались никому подмигивать. Старые, высоченные и величественные деревья, которыми была обсажена Веселая улица, и на деревья-то не походили, равно как и чахлые росточки в зеленых горшках у входа на заправочную станцию на углу напротив. Бабушка страшно рассердилась, когда старый дом Адамса на этом углу снесли и на его месте построили новенькую красно-белую бензиновую станцию. Бабушка строго-настрого запретила Фрэнку там заправляться. При этом Джейн считала бензоколонку единственным веселым местом на всей улице.

Джейн жила в доме номер 60. В огромной угловатой кирпичной постройке с колоннами у крыльца, высокими арочными окнами в георгианском стиле, а также башнями и башенками повсюду, куда можно было всунуть башню или башенку. Дом был обнесен высоким железным забором с чугунными воротами; таких в былые времена в Торонто было много. Они всегда стояли закрытыми, а когда на ночь Фрэнк запирал их на замок, у Джейн возникало неприятнейшее чувство, что ее заточили.

Участок был обширнее большинства участков на Веселой улице. Перед домом расстилался просторный газон; впрочем, трава на нем росла плохо, потому что прямо за оградой стояли строем старые деревья. Между боковой стеной дома и улицей Блур был довольно широкий зазор, которого, однако, не хватало, чтобы полностью заглушить вечный шум и гам, – улица Блур на перекрестке с Веселой была особенно людной. Многие удивлялись, почему старая миссис Роберт Кеннеди никуда отсюда не съезжает, хотя денег у нее пруд пруди и она запросто могла бы купить себе добротный новый дом на Лесном Холме или на Королевском проспекте. За большой участок, такой как при доме номер 60, наверняка приходилось платить прорву налогов, да и особняк безнадежно устарел. Но миссис Кеннеди только презрительно улыбалась, если кто-нибудь предлагал ей такое вслух, даже ее собственный сын, Уильям Андерсон, единственный член семьи, которого она уважала, потому что он преуспел в бизнесе и сам заработал приличное состояние. Она его никогда не любила, а вот уважать себя он ее все-таки заставил.

Миссис Кеннеди дом номер 60 полностью устраивал. Она въехала в него в качестве невесты Роберта Кеннеди, когда Веселая улица еще считалась последним криком моды, а здание, построенное отцом Роберта, – одним из самых роскошных «дворцов» в Торонто. В глазах миссис Кеннеди оно таким и осталось. Она прожила в нем сорок пять лет и не собиралась никуда съезжать. Кому здесь не нравится – никто не задерживает. Это произносилось с язвительным взглядом в сторону Джейн, которая вслух никогда не говорила, что ей не нравится Веселая улица. Впрочем, Джейн давно уже выяснила, что бабушка умеет читать чужие мысли.

Однажды темным унылым утром, когда Джейн сидела в «кадиллаке» посреди заснеженного мира и ждала, когда Фрэнк, как всегда, отвезет ее в Святую Агату, она услышала разговор двух женщин, стоявших на углу.

– Ты когда-нибудь видела такой выморочный дом? – спросила та, что помоложе. – Похоже, он уже лет сто как помер.

– Помер тридцать лет назад, после кончины Роберта Кеннеди, – согласилась та, что постарше. – А до того было вполне живенькое место. Нигде в Торонто так не веселились. Роберт Кеннеди любил общество. И сам был таким красивым, приветливым. Никто так и не понял, зачем он женился на миссис Джеймс Андерсон… вдове с тремя детьми. Она по рождению-то Виктория Мур, дочь старого полковника Мура… Благородное семейство! Хорошенькой тогда была как картинка и влюбилась в него просто по уши! Прямо, знаешь ли, до обожания. Говорят, ни на секунду не выпускала его из виду. А еще говорят, что к первому мужу она была совершенно равнодушна. Роберт Кеннеди умер лет через пятнадцать после того, как они поженились… как я слышала, сразу после рождения первого ребенка.

– Она что, одна живет в этом замке?

– Да нет. С ней две дочери. Одна вдова или вроде того… И еще, кажется, у нее внучка есть. Говорят, старая миссис Кеннеди ужасная тиранша, но младшая дочка… которая вдова… она живет весело, ходит на вечеринки, про которые пишут в «Saturday Evening». Красотка… а уж как одевается! Это та, что от Кеннеди, вся в отца. Ей, наверное, страх как неприятно принимать великосветских гостей у себя на Веселой улице. Дом-то не просто выморочный… Он еще и разваливается. Помню времена, когда Веселая улица была одной из самых модных в городе. А теперь что?

– Остатки былой роскоши.

– И того нет. Посмотри, в пятьдесят восьмом доме устроили пансион! Впрочем, шестидесятый миссис Кеннеди содержит в порядке, хотя, как видишь, краска с балконов уже облезает.

– Могу только порадоваться, что не живу на этой Веселой улице, – хихикнула младшая, и обе побежали за автобусом.

«Ну и радуйся», – подумала Джейн. Впрочем, если бы ее саму спросили, где бы она хотела жить вместо дома номер 60, она вряд ли сумела бы ответить. Почти все улицы, по которым ее возили в Святую Агату – очень дорогую привилегированную частную школу, куда ее отдала бабушка, – были хмурыми и непривлекательными, да и окрестности самой школы давно стали немодным местом. Впрочем, сама Святая Агата ничего не имела против… Тут важно понимать, что Святая Агата осталась бы Святой Агатой даже посреди пустыни Сахары.

Дом дяди Уильяма Андерсона на Лесном Холме был очень симпатичным: ухоженные газоны, альпийские горки, но жить там Джейн не хотела. Там даже по газону ходить было страшно – вдруг испортишь любимый дерн дяди Уильяма. Не смей и шагу сделать с дорожки, выложенной плоскими камнями. А Джейн любила побегать. В Святой Агате бегать тоже не разрешалось, если не во время игр. В игры Джейн играла так себе, потому что смущалась. В свои одиннадцать лет ростом она была почти как тринадцатилетние. На целую голову возвышалась над одноклассницами. Им это не нравилось, а Джейн чувствовала себя не в своей тарелке.

А побегать в доме номер 60… Разве в нем кто-то когда-то бегал? Ну, наверное, мама – давным-давно… Походка у мамы была такой легкой и пружинистой, что казалось: на ногах у нее крылья. Когда один раз Джейн все-таки решилась пробежать от парадного входа до черного, через весь длинный дом (который занимал почти половину городского квартала), да еще и с громким пением, бабушка (Джейн-то думала, что ее нет дома) вышла из утренней столовой и посмотрела на внучку с той самой улыбкой на мертвенно-бледном лице, которую Джейн ненавидела особенно сильно.

– И в чем, – произнесла бабушка вкрадчивым голосом, который Джейн ненавидела еще больше, – причина этого безобразия, Виктория?

– Я просто решила побегать для удовольствия, – объяснила Джейн.

Вроде бы ничего особенного. Но бабушка лишь улыбнулась и сказала тоном, каким умеют говорить только бабушки:

– Я бы на твоем месте, Виктория, больше так не поступала.

И Джейн не поступала. Бабушка на всех так действовала, хотя была совсем крошечной и вся в морщинах… такой крошечной и худосочной, что длинноногая Джейн уже почти сравнялась с ней ростом.

А еще Джейн ненавидела имя Виктория. Тем не менее именно так ее называли почти все, кроме мамы – та звала ее Джейн-Виктория. Девочка чувствовала, что бабушке это совсем не по душе… что по некой неведомой ей причине бабушка ненавидит имя Джейн. А Джейн оно всегда нравилось… и она хотела, чтобы ее называли только так. Она понимала, что Викторией ее окрестили в честь бабушки, а вот откуда взялось имя Джейн, не знала. Ни у Кеннеди, ни у Андерсонов в роду никаких Джейн не было. На одиннадцатом году у нее возникли подозрения, что оно могло прийти со стороны Стюартов. Это Джейн смущало, потому что ей совсем не хотелось думать, что любимое имя досталось ей от отца. Отца Джейн ненавидела – настолько, насколько способно было ненавидеть юное сердечко, не умевшее испытывать неприязнь ни к кому, даже к бабушке. Иногда Джейн с ужасом думала: а вдруг она все-таки ненавидит бабушку? Это было бы ужасно, ведь та ее кормит, одевает, дает ей образование. Джейн знала, что бабушку ей положено любить, вот только очень уж тяжело ей это давалось. Зато у мамы получалось без труда – но, с другой стороны, маму-то бабушка любила, и это многое меняло. Любила так, как никого другого. Внучку же бабушка не любила. Это Джейн прекрасно знала. А еще чувствовала, хотя и не понимала до конца: бабушке не нравится, что мама так сильно к ней привязана.

– Да что ты так над ней трясешься? – презрительно бросила бабушка, когда у Джейн однажды разболелось горло и мама очень переживала.

– У меня, кроме нее, никого нет, – ответила мама.

Старое бледное бабушкино лицо залилось краской.

– Я, выходит, никто, – обронила она.

– Ну, ты же знаешь, что я не это имела в виду, – жалобно произнесла мама, всплеснув руками – в такие моменты они всегда напоминали Джейн двух белых бабочек. – Я хотела сказать… хотела сказать… она моя единственная дочь…

– И эту дочь… его дочь… ты любишь сильнее меня!

– Не сильнее… просто иначе.

– Неблагодарная! – выкрикнула бабушка.

Сколько желчи она вложила в это слово! А потом вышла из комнаты, все еще с румянцем на щеках, бледно-голубые глаза так и метали искры из-под седых волос.

2

– Мамочка, почему бабушка не хочет, чтобы ты меня любила? – спросила Джейн, как только распухшие гланды позволили ей говорить.

– Лапушка, все не так. – Мама склонилась над дочкой, ее лицо в свете ночника с розовым абажуром напоминало розу.

Но Джейн-то знала, что именно так. Понимала, почему мама почти никогда не целует и не ласкает ее в бабушкином присутствии. У бабушки эти нежности вызывали приступы холодного свирепого гнева, который, казалось, леденил все вокруг. Джейн только радовалась, что мама нечасто себе такое позволяет. Зато когда они оставались наедине, все было иначе… только наедине они оставались очень редко. Вот и сегодня вместе они проведут совсем чуть-чуть, потом мама поедет на вечерний прием. Мама куда-то ездила почти каждый вечер, да и днем тоже частенько. Джейн всегда старалась перед отъездом взглянуть на нее хоть краешком глаза. Мама это знала и специально улучала для Джейн такую возможность. Она всегда была так красиво одета, так прелестна! Джейн считала свою маму самой красивой на свете. Иногда она гадала, как у такой прелестной мамы могла родиться такая невзрачная и нескладная дочь.

– Не будешь ты красавицей… у тебя рот слишком большой, – заявила ей одна из одноклассниц по Святой Агате.

Мамин рот напоминал бутон розы – маленький, алый, с ямочками в уголках. Глаза у нее были голубые… но не льдисто-голубые, как у бабушки. Голубые глаза бывают разные. Мамины были цвета утреннего летнего неба, проглядывающего в просвет между облаками. Волосы у нее были как теплое струистое золото, сегодня она их зачесала назад, оставив на свободе кудряшки за ушами и несколько завитков, ниспадающих сзади на белую шею. Мама надела платье из светло-желтой парчи, ее изящное плечо украшала большая роза более насыщенного желтого цвета. Джейн подумала, что мама похожа на прелестную золотую принцессу. Ее гладкую кремовую кожу на запястье украшал бриллиантовый браслет, который бабушка подарила ей на прошлой неделе на день рождения. Бабушка постоянно дарила маме всякие прелестные вещи. И всю одежду для нее тоже выбирала сама: изумительные платья, шляпки, накидки. Джейн не слышала чужих пересудов о том, что миссис Стюарт не стоит так вычурно одеваться, однако подозревала, что маме и самой больше нравится одежда попроще и она только делает вид, что предпочитает все эти вычурные туалеты, выбранные бабушкой: мама не хотела ее обижать.

Джейн очень гордилась маминой красотой. Трепетала от радости, когда слышала, как другие перешептываются:

– Правда она прелестна?

Так что она почти забыла, как сильно у нее болит горло, когда мама надела роскошную узорчатую накидку цвета своих глаз с пышным воротником из чернобурой лисицы.

– Какая же ты, мамочка, милая, – сказала Джейн, поднимая руку и дотрагиваясь до маминой щеки.

Мама наклонилась и поцеловала ее. Поцелуй напоминал прикосновение лепестка розы. Мамины ресницы шелковым веером скользнули по щекам девочки. Джейн знала, что некоторые люди красивее на расстоянии, но ее мама вблизи выглядела еще прелестнее.

– Лапушка, ты очень плохо себя чувствуешь? Так не хочется тебя бросать, но…

Мама не договорила, однако Джейн поняла, что она имеет в виду: «Бабушке не понравится, если я останусь».

– Я совсем не плохо себя чувствую, – самоотверженно объявила Джейн. – Да и Мэри за мной поухаживает.

Но стоило маме уйти под шелест парчи, как Джейн ощутила в горле огромный комок – и он не имел ничего общего с гландами. Так легко было заплакать… но Джейн себе этого не позволила. Много лет назад, когда ей было пять, она услышала, как мама с гордостью говорит:

– Джейн никогда не плачет. Не плакала даже совсем крохой.

С тех пор Джейн старательно запрещала себе плакать, особенно ночью, когда лежала в кроватке одна. Ведь, если вдуматься, в том, что касалось Джейн, маме почти нечем было гордиться, так что это «почти» отбирать у нее было нельзя.

При этом Джейн было ужасно одиноко. На улице завывал ветер. Высокие окна горестно дребезжали, большой дом заполняли непонятные неприветливые звуки и перешептывания. Джейн много бы дала, чтобы пришла Джоди и немножко с ней посидела. Впрочем, желать этого было совершенно бессмысленно. Она навсегда запомнила тот единственный случай, когда Джоди появилась в доме номер 60.

– Ну ладно, – обратилась к самой себе Джейн, стараясь приободриться, хотя горло саднило, а голова раскалывалась. – Хоть не придется сегодня читать им Библию.

«Им» – значит бабушке и тете Гертруде, поскольку мамы почти никогда не было дома. Каждый вечер перед сном Джейн полагалось прочитывать вслух главу из Библии. Из всех мыслимых занятий это Джейн ненавидела сильнее всего. А еще она прекрасно знала, что именно поэтому бабушка и заставляет ее читать.

Чтение неизменно происходило в гостиной, и, входя в дверь, Джейн каждый раз невольно содрогалась. Большая элегантная комната, заставленная так тесно, что, куда ни повернись, обязательно что-нибудь смахнешь на пол, всегда казалась холодной, даже самыми жаркими летними вечерами. А зимними – совсем ледяной. Тетя Гертруда брала с мраморной столешницы стола, расположенного в центре комнаты, тяжелую семейную Библию с массивной серебряной застежкой и переносила на столик между окнами. Потом они с бабушкой усаживались по обе стороны от столика, а Джейн садилась между ними, причем с мутной старинной картины в тяжелой раме из потускневшего золота за темно-синими бархатными драпировками на нее все время скалился прадедушка Кеннеди. Та женщина на улице сказала, что дедушка Кеннеди был симпатичным и приветливым человеком, но прадедушка явно таким не был – Джейн не могла отделаться от мысли, что такой разгрызет пару гвоздей и даже не поморщится.

– Открой на четырнадцатой главе «Исхода», – командовала бабушка.

Разумеется, каждый вечер она называла новую главу, но всегда одним и тем же тоном. Он сильно смущал Джейн, и она редко находила нужное место с первого раза. Тогда бабушка, с этой ее противной улыбочкой, говорившей: «Что, и это не можешь сделать по-человечески?», вытягивала тощую морщинистую руку, украшенную массивными старомодными перстнями, и ловким точным движением открывала нужную страницу. Джейн, запинаясь, продиралась через очередную главу, коверкая слова, которые прекрасно знала, исключительно от смущения. Бабушка иногда говорила:

– Если можно, погромче, Виктория. Я думала, когда отправляла тебя в Святую Агату, что тебя хотя бы научат открывать рот, когда читаешь, если уж не в состоянии научить истории и географии.

Джейн тут же резко повышала голос, и тетя Гертруда подскакивала на стуле. А на следующий вечер бабушка могла сказать:

– Помилуй, Виктория, не так громко. Мы же не глухие.

И голос бедняжки Джейн падал почти до шепота.

Когда она заканчивала чтение, бабушка с тетей Гертрудой наклоняли головы и шептали молитву. Девочка пыталась молиться вместе с ними, что было не так-то просто, потому что бабушка обычно на пару слов опережала тетю Гертруду. Поэтому Джейн всегда испытывала облегчение, добравшись до «аминь». Дивная молитва, исполненная всей прелести древней веры, для нее превратилась в настоящую пытку.

Потом тетя Гертруда закрывала Библию и укладывала в точности на прежнее место на столе – ни на волосок в сторону. Наконец Джейн дозволялось поцеловать бабушку и тетушку на ночь. Бабушка всегда оставалась сидеть, и Джейн приходилось нагибаться к ее лбу.

– Спокойной ночи, бабушка.

– Спокойной ночи, Виктория.

А вот тетя Гертруда стояла у стола в центре комнаты, и Джейн была вынуждена к ней тянуться – тетя была очень рослая. Она слегка наклонялась, и Джейн целовала ее узкое серое лицо.

– Спокойной ночи, тетя Гертруда.

– Спокойной ночи, Виктория, – откликалась тетя Гертруда своим писклявым ледяным голосом.

После этого Джейн могла убраться за дверь, и порой ей даже везло – она ничего не роняла по дороге.

– Когда вырасту, никогда не буду читать ни Библию, ни молитвы! – бормотала она себе под нос, взбираясь по длинной великолепной лестнице, о которой раньше судачил весь Торонто.

Однажды вечером бабушка улыбнулась и спросила:

– Что ты думаешь про Библию, Виктория?

– Мне кажется, она очень скучная, – честно ответила Джейн.

В главе, которую они сегодня читали, все было «пурпуровым и червлёным», и она понятия не имела, что это такое.

– Ага! И ты полагаешь, твое мнение хоть что-то да значит? – осведомилась бабушка, раздвигая тонкие губы в улыбке.

– Если нет, зачем тогда спрашивать? – удивилась Джейн, после чего ее ледяным тоном отчитали за дерзость, хотя она вовсе не собиралась никому дерзить.

Так разве удивительно, что в тот день она поднялась к себе в спальню, исполненная отвращения к дому номер 60 по Веселой улице? Отвращения, которое она испытывать не хотела. Джейн была не против почувствовать к этому дому любовь… или хотя бы дружеские чувства… приносить ему пользу. Но она не могла… Дом не проявлял к ней дружелюбия… и пользы никакой ему было не надо. Тетя Гертруда и Мэри Прайс, их кухарка, а также Фрэнк Дэвис, слуга и шофер, делали все необходимое по хозяйству. Тетя Гертруда не позволяла бабушке нанять служанку, потому что предпочитала сама заниматься домом. Рослая, хмурая, сдержанная тетя Гертруда сильно отличалась от мамы. Джейн трудно было поверить, что они сестры, пусть и сводные: тетя Гертруда горой стояла за порядок и систематичность. Все в доме полагалось делать в определенный день и определенным образом. Чистота в комнатах царила устрашающая. Холодный серый взгляд тети Гертруды злобно упирался в каждую пылинку. Она постоянно расставляла вещи по местам и за всем следила. Даже маме ничего не приходилось делать, кроме как составлять букеты к столу, если приходили гости, и зажигать свечи к ужину. Джейн их и сама бы с удовольствием зажгла. А еще ей очень бы понравилось чистить серебро и готовить. Ничего ей не хотелось так сильно, как готовить. Время от времени, когда бабушка уходила из дома, она пробиралась на кухню и смотрела, как добродушная Мэри Прайс колдует над плитой. Выглядело это так просто… Джейн не сомневалась, она отлично справится, если ей позволят. Так здорово было бы приготовить что-то самостоятельно! Нюхать еду было почти так же приятно, как ее есть.

Но Мэри Прайс не подпускала ее к плите. Она знала: старая хозяйка не любит, когда мисс Виктория заговаривает со слугами.

– Виктория воображает себя прислугой, – объявила бабушка как-то раз за воскресным ужином, на котором, как обычно, присутствовали дядя Уильям Андерсон, тетя Минни, дядя Дэвид Колман, тетя Сильвия Колман и их дочка Филлис. Бабушка отлично умела выставить человека смешным и глупым в чужих глазах. А Джейн по ходу дела гадала, что бы сказала бабушка, если бы узнала, что в этот день Мэри Прайс, окончательно забегавшись, позволила девочке вымыть и разложить зелень для салата. Зато Джейн точно знала, что бы та сделала: она бы к этому салату не прикоснулась.

– А разве плохо, если девочка умеет вести хозяйство? – удивился дядя Уильям не потому, что решил принять сторону Джейн, а потому, что никогда не упускал случая провозгласить, что место женщины – дома. – Все девочки должны учиться готовить.

– Мне кажется, Виктория совершенно не стремится освоить кулинарию, – заметила бабушка. – Ей просто нравится торчать на кухне и в других подобных местах.

Бабушка явно намекала на то, что у Виктории дурной вкус, а кухня – место малопочтенное. Джейн удивилась, заметив, что мама внезапно вспыхнула, а в глазах у нее мелькнула странная воинственная искра. Но сразу погасла.

– Как там твои успехи в Святой Агате, Виктория? – спросил дядя Уильям. – Переведут тебя в следующий класс?

Джейн не знала, переведут или нет. Этот страх терзал ее днем и ночью. Она понимала, что оценки за месяц у нее так себе… Бабушка очень разозлилась, когда получила ведомость, и даже мама жалобно спросила, не может ли Джейн постараться. Джейн очень старалась, но история и география казались ей такой беспросветной скукой. Другое дело арифметика и правописание. В арифметике Джейн просто блистала.

– Я слышала, что Виктория прекрасно пишет сочинения, – саркастически заметила бабушка. По некой совершенно непостижимой для Джейн причине ее способность хорошо писать сочинения бабушку чрезвычайно раздражала.

– Ну-ну, – ответил дядя Уильям. – Виктория, если захочет, без труда перейдет в следующий класс. Главное – усердно учиться. Она уже большая девочка и наверняка это понимает. Назови мне столицу Канады, Виктория.

Джейн прекрасно знала, как называется столица Канады, но дядя Уильям так неожиданно выпалил свой вопрос, а все гости перестали жевать и прислушались… В первый миг ей никак было не вспомнить. Она покраснела… запнулась… съежилась. Если бы она посмотрела на маму, то увидела бы, что та произносит нужное слово одними губами, но Джейн ни на кого не могла смотреть. Она готова была умереть от стыда и унижения.

– Филлис, скажи Виктории, как называется столица Канады, – распорядился дядя Уильям.

Филлис тут же выпалила:

– Оттава.

– О-т-т-а-в-а, – объяснил дядя Уильям Джейн.

Джейн чувствовала, что все, кроме мамы, смотрят на нее с неподдельным осуждением, а тетя Сильвия Колман еще и нацепила на нос очки на длинной черной ленточке, будто пыталась внимательно разглядеть, как выглядит девочка, не знающая названия столицы собственной страны. Джейн, парализованная этим взглядом, уронила вилку – и затряслась от ужаса, перехватив взгляд бабушки. Та качнула своим серебряным колокольчиком.

– Дэвис, вы не могли бы принести мисс Виктории новую вилку? – произнесла она, как бы намекая на то, что Джейн уже использовала несколько вилок.

Дядя Уильям положил только что отрезанный кусок белого куриного мяса на край общего блюда. До этого разговора Джейн надеялась, что он отдаст этот кусок ей. Белое мясо ей доставалось нечасто. В отсутствие дяди Уильяма, когда разделывать тушку было некому, Мэри ее нарезала на кухне, а потом Фрэнк передавал блюдо по кругу. Джейн редко решалась взять кусочек белого мяса, потому что знала: бабушка за ней следит. Однажды, когда она все-таки взяла немного, бабушка тут же заметила:

– Дорогая Виктория, не забывай, есть и другие, кому нравится грудка.

Джейн подумала: ей еще повезло получить ножку. А то ведь с дяди Уильяма станется – он мог выдать ей шейку в наказание за то, что она не знает названия столицы Канады. Зато тетя Сильвия от доброты душевной положила ей двойную порцию брюквы. Брюкву Джейн терпеть не могла.

– Что-то ты ешь без всякого аппетита, Виктория, – с укором заметила тетя Сильвия, поскольку горка брюквы долго не уменьшалась.

– Полагаю, что с аппетитом у Виктории все в порядке, – возразила бабушка, как бы давая понять: это единственное, с чем у нее все в порядке. Джейн прекрасно знала, что в бабушкиных словах всегда кроется больше того, что лежит на поверхности.

В тот день она едва не испортила себе послужной список, чуть не расплакавшись прямо за столом, – такой несчастной она себя чувствовала, но тут посмотрела на маму. Вид у мамы был очень ласковый и сострадательный, так что Джейн сразу же взяла себя в руки и просто решила больше не есть эту брюкву.

Дочка тети Сильвии Филлис, учившаяся не в Святой Агате, а в «Зеленой роще» – куда более новой и дорогой школе, – могла назвать не только столицу Канады, но и столицы всех провинций в доминионе[1]. Джейн недолюбливала Филлис. Иногда она даже пугалась того, что недолюбливает стольких людей – с ней явно что-то не так. Но Филлис была такой высокомерной… а Джейн ненавидела, когда на нее смотрели свысока.

– Почему тебе не нравится Филлис? – спросила однажды бабушка, глядя на Джейн глазами, умевшими – в этом Джейн не сомневалась – видеть сквозь стены, двери и все остальное, в самые глубины чужой души. – Она миловидная, воспитанная, умная, с хорошими манерами… в отличие от тебя. – Этого бабушка не добавила, но, по мнению Джейн, явно хотела.

– Она мной помыкает, – ответила Джейн.

– А ты уверена, что знаешь смысл всех слов, которые употребляешь, дорогая Виктория? – поинтересовалась бабушка. – И не кажется ли тебе, что ты… возможно… немного завидуешь Филлис?

– Нет, мне так не кажется, – твердо ответила Джейн. Она знала, что совсем не завидует Филлис.

– Должна признать, что она совсем не похожа на эту твою Джоди, – добавила бабушка.

Язвительная нотка в ее голосе заставила Джейн гневно сверкнуть глазами. Она не выносила никаких насмешек над Джоди. С другой стороны, что она могла поделать?

3

Джейн и Джоди дружили уже год. Джоди тоже было одиннадцать лет, она тоже была выше большинства сверстниц… но не такой крепкой и рослой, как Джейн. Джоди, худенькая и хрупкая, выглядела так, будто всю жизнь недоедала… что было очень похоже на правду, хотя она и жила в доме номер 58 по Веселой улице, который когда-то был роскошным особняком, а теперь превратился в обтерханный трехэтажный пансион.

Однажды вечером, весной предыдущего года, Джейн сидела на дерновой скамеечке в старой заброшенной беседке на задах своего дома. Мамы с бабушкой не было дома, а тетя Гертруда лежала в постели, потому что сильно простудилась, – в противном случае Джейн не оказалась бы на улице. Она выскользнула из дома, чтобы как следует разглядеть полную луну. У Джейн были свои особые причины разглядывать луну… а заодно и вишню в саду дома номер 58, всю в белом цвету. Вишня, над которой огромной жемчужиной висела луна, выглядела так красиво, что у Джейн перехватило горло… будто она сейчас заплачет. А потом оказалось, что во дворе дома номер 58 кто-то действительно плачет. В тихом хрустальном воздухе весеннего вечера совершенно отчетливо звучали сдавленные жалобные рыдания.

Джейн поднялась со скамьи, вышла из беседки, обогнула гараж, миновала пустую конуру, в которой никогда не жила ни одна собака… по крайней мере, на памяти Джейн… и добралась до забора, который между домами номер 60 и 58 становился деревянной изгородью. Прямо за конурой в заборе имелась дырка: среди зарослей вьюнка сломалась одна рейка, так что Джейн протиснулась в отверстие и оказалась в неопрятном соседнем дворике. Еще не стемнело, и Джейн сразу же увидела девчонку, которая скорчилась у корней вишни и, спрятав лицо в ладонях, горько рыдала.

– Может, тебе помочь? – спросила Джейн.

Сама Джейн, пожалуй, этого не осознавала, но эти слова служили ключом к ее характеру. Любой другой, скорее всего, спросил бы: «Что случилось?», однако Джейн всегда была готова прийти на помощь, и главная трагедия ее пока еще недолгого существования заключалась в том, что никто и никогда не нуждался в ее помощи… даже мама, у которой было решительно все, что душе угодно.

Девчушка, сидевшая под вишней, умолкла и поднялась на ноги. Она посмотрела на Джейн, а Джейн посмотрела на нее, и тут с ними обеими что-то случилось. Много-много позже Джейн описала это так: «Я поняла, что мы с ней из одного теста». Джейн увидела девочку примерно своих лет, с крошечным, очень бледным личиком под копной густых черных волос и ровно обрезанной челкой. Судя по всему, голову она не мыла уже довольно давно, но под челкой обнаружились изумительные карие глаза, пусть и совсем иного оттенка, чем у Джейн. У Джейн глаза были золотисто-карие, как цветок бархатец, и в них постоянно переливался смех, а у этой девочки глаза оказались совсем темными и очень грустными… настолько грустными, что у Джейн как-то странно трепыхнулось сердце. Она хорошо знала: такому юному созданию не полагаются такие глаза.

На девочке было страшно уродливое заношенное синее платье, явно не для нее сшитое. Слишком длинное, слишком фасонистое, при этом грязное и в жирных пятнах. На тощих плечиках оно висело, как мешок на пугале. Джейн, однако, платье совсем не занимало. Она видела только взгляд, молящий о помощи.

– Может, тебе помочь? – повторила она.

Девочка покачала головой, ее глаза вновь затуманились слезами.

– Гляди. – Она указала рукой.

Джейн поглядела и увидела между вишней и изгородью что-то вроде наспех сделанной клумбы, на которой валялись втоптанные в землю розы.

– Это Дик, – пояснила девочка. – Он специально… а у меня тут был садик. Миссис Саммерс эти розы на прошлой неделе прислали… двенадцать вот таких огромных роз на день рождения… а нынче утром она говорит: все, завяли, и мне – иди их выброси в мусор. А я не смогла… они такие красивые. Пришла, вскопала клумбу, воткнула туда-сюда. Знала, что долго они не протянут… но было так красиво, и у меня понарошку получился настоящий садик… и вот… пришел Дик и все растоптал… да еще и смеялся.

Она опять зарыдала. Джейн понятия не имела, кто такой Дик, но в тот момент с радостью бы свернула ему шею своими сильными ловкими руками. Она обняла девочку за талию.

– Не переживай. Не надо плакать. Давай наломаем с вишни веточек и натыкаем их в твою клумбу. Они свежее этих роз… ты только подумай, как это будет красиво при свете луны.

– Я боюсь, – призналась девочка. – Вдруг мисс Уэст рассердится.

Джейн опять пронзило чувство узнавания. Похоже, девочка, как и она, боится людей.

– Ну тогда давай заберемся вон на ту длинную ветку, посидим там и полюбуемся на вишню, – предложила Джейн. – На это-то мисс Уэст вряд ли рассердится?

– На это, наверное, нет. Ну то есть, она на меня сегодня в любом случае рассердится, потому что я, когда подавала за ужином на стол, споткнулась с подносом и три стакана разбила. Она сказала, что если я и дальше так буду… Вчера вечером я пролила суп мисс Тэтчер на шелковое платье… она меня отошлет.

– И куда она тебя отошлет?

– Не знаю. Идти мне некуда. Но она говорит, от меня одни убытки и меня держат только из милости.

– Как тебя зовут? – спросила Джейн.

Они ловко, как две кошечки, вскарабкались на вишню, где их скрыла и объяла белизна, оставив наедине друг с другом в недоступном другим благоуханном мире.

– Джозефина Тернер. Но все зовут меня Джоди.

Джоди! Джейн очень понравилось это имя.

– А я Джейн Стюарт.

– А я думала, Виктория, – созналась Джоди. – Так мисс Уэст говорит.

– Нет. Джейн, – твердо ответила Джейн. – То есть, вообще-то, Джейн-Виктория, но лучше Джейн. А теперь, – добавила она решительно, – давай знакомиться.

Когда, совсем уже поздно вечером, Джейн пролезла обратно в дыру, она знала про Джоди почти все. Папа и мама у Джоди умерли… давно, когда Джоди была совсем маленькой. Мамина двоюродная сестра работала кухаркой в доме номер 58, взяла ее к себе и получила разрешение держать девочку в доме, если она не будет выходить из кухни. Два года назад тетя Милли умерла, а Джоди просто «осталась». Помогала новой кухарке… чистила картошку, мыла посуду, подметала, протирала, бегала по поручениям, точила ножи… а в последнее время получила повышение – ей позволили подавать на стол. Спала она в каморке на чердаке, где летом было жарко, а зимой холодно, ходила в обносках, которые ей отдавали жильцы, а если дел по хозяйству было не много, даже посещала школу. Ни у кого не находилось для нее доброго словечка, никто ее вовсе не замечал… кроме Дика, любимого племянника мисс Уэст, который ее дразнил, мучил и обзывал приживалкой. Дика Джоди ненавидела. Однажды, когда никого не было дома, она пробралась в гостиную и подобрала на пианино одну мелодию, так Дик наябедничал мисс Уэст, и Джоди строго наказали, чтобы она никогда больше не прикасалась к инструменту.

– А я бы так хотела научиться играть, – протянула Джоди мечтательно. – Только этого и хочу. И еще садик. Вот бы мне свой садик!

Джейн в очередной раз поразилась тому, как криво все устроено в этом мире. Она совсем не любила играть на пианино, но бабушка требовала, чтобы она брала уроки музыки, и Джейн усердно упражнялась, чтобы порадовать маму. А бедная Джоди мечтала о музыке, однако безо всякой надежды, что ее мечта осуществится.

– Так ты думаешь, тебе не позволят посадить садик? – спросила Джейн. – Места тут много, и солнца хватает, не то что у нас во дворе. Я тебе помогу вскопать клумбу, и я уверена, мама даст нам семян…

– Не выйдет, – угрюмо произнесла Джоди. – Дик все опять вытопчет.

– Тогда вот что, – решительно объявила Джейн. – Обзаведемся каталогом семян… Фрэнк мне его достанет… и устроим себе садик понарошку.

– Ух как ты здорово придумала! – восхитилась Джоди.

На Джейн нахлынуло счастье. Впервые в жизни кто-то ею восхитился.

4

Разумеется, бабушка очень скоро узнала про Джоди. Раз за разом высказывалась о ней сладковато, но ядовито, однако напрямую не запрещала Джейн играть с Джоди во дворе дома номер 58. Только через много лет Джейн поняла почему… Бабушка хотела продемонстрировать всем, кто станет задаваться этим вопросом, что вкус у Джейн плебейский и она любит водиться с простолюдинами.

– Лапушка, эта твоя Джоди хорошая девочка? – с сомнением спросила мама.

– Она очень хорошая девочка! – с чувством ответила Джейн.

– Но у нее вид такой неухоженный… она грязная…

– Мамочка, лицо у нее всегда чистое, и она никогда не забывает мыть за ушами. А я ей покажу, как надо мыть голову. У нее очень красивые волосы, вот еще бы они были чистыми… они у нее мягкие, черные, шелковистые. И можно я подарю ей баночку кольдкрема… у меня две, ты же знаешь… чтобы она смазывала руки? Руки у нее очень красные и растрескавшиеся, потому что она много работает и постоянно моет посуду.

– Но ее одежда…

– В этом она не виновата. Носит то, что ей отдадут, и у нее никогда не было больше двух платьев одновременно: одно – на каждый день, одно чтобы ходить в воскресную школу. Но даже воскресное не такое уж чистое… Это бывшее платье Этель, дочери миссис Белью, розовое. Этель пролила на него кофе. А Джоди столько работает… Мэри говорит, они ее прямо в рабстве держат. Мамочка, мне очень нравится Джоди. Она славная.

– Ну… – Мама вздохнула и сдалась. Мамы всегда сдаются, если проявить твердость. Это Джейн сообразила уже давно – безошибочно распознала ее главную слабость. Мама совсем не умела никому «давать отпор». Джейн слышала, как Мэри говорит об этом Фрэнку (они не знали, что Джейн рядом), и тут же поняла, что это правда.

– За кем последнее слово, того она и слушается, – сказала Мэри. – А последнее слово всегда за старой хозяйкой.

– Ну, старая хозяйка к ней очень добра, – заметил Фрэнк. – Вон как ей весело живется.

– Весело-то весело. Но счастливо ли? – спросила Мэри.

«Счастливо? Разумеется, мама счастлива», – мысленно возмутилась Джейн… возмутилась тем более сильно, что в самых потайных мыслях у нее успело зародиться странное подозрение, что, несмотря на все танцы, приемы, меха, платья и драгоценности, мама все же несчастлива. Джейн понятия не имела, откуда она это взяла. Может, время от времени читала это у мамы в глазах… Она напоминала Джейн птичку в клетке.

Весенними и летними вечерами, после того как Джоди перемоет груды тарелок, Джейн могла пойти поиграть с ней во дворе дома номер 58. Они понарошку растили свой садик, кормили крошками малиновок, черных и серых белок, сидели на вишне и смотрели на первую звезду – и все это вместе. А еще они разговаривали! Джейн, у которой никогда ничего не находилось сказать Филлис, всегда находила, что сказать Джоди.

О том, чтобы Джоди пришла поиграть во дворе дома номер 60, даже речи не было. Однажды, в самом начале их дружбы, Джейн пригласила Джоди в гости. Она снова обнаружила Джоди под вишней, та опять плакала – оказалось, что мисс Уэст потребовала, чтобы Джоди выбросила в мусорное ведро своего старенького плюшевого медведя. Он совсем обтрепался, сказала мисс Уэст. Его много раз латали, так что медведь превратился в сплошные заплатки, и пришивать пуговицы от ботинок в драные глазницы тоже стало невозможно. И вообще, большая она уже, чтобы играть в плюшевых медвежат.

– Но у меня больше ничего нет! – всхлипывала Джоди. – Будь у меня кукла, я бы не переживала. Я всегда хотела куклу… а теперь мне придется спать совсем одной там, наверху… а там так одиноко.

– Пойдем к нам, я подарю тебе куклу, – сказала Джейн.

К куклам Джейн относилась совершено равнодушно – они же не живые. У нее была прелестная кукла, которую тетя Сильвия подарила ей на Рождество, когда ей было семь лет: кукла настолько нарядная и совершенная, что делать с ней было решительно нечего, так что Джейн так ее и не полюбила. Ей проще было бы полюбить плюшевого медведя, которого каждый день нужно латать.

Она провела Джоди – изумленную и завороженную – через весь свой роскошный дом и вручила ей куклу, которая давно уже валялась без дела в нижнем ящике огромного черного шкафа у Джейн в спальне. Потом отвела Джоди к маме в комнату показать вещички на столе: щетки с серебряными спинками, флаконы для духов с пробками из граненого стекла; пробками можно было пускать «радуги» – дивные колечки на золотом блюдце. Там их и обнаружила бабушка.

Она встала в дверном проеме, посмотрела на них. Чувствовалось, как молчание холодной колючей волной катится по комнате.

– Что, позволь спросить, Виктория… это означает?

– Это… Джоди, – запинаясь, произнесла Джейн. – Я… я ее привела, чтобы подарить ей куклу. У нее своих нет.

– Вот как? И ты собираешься подарить ей ту, которую тебе подарила тетя Сильвия?

Джейн тут же поняла, что совершила нечто непростительное. Раньше-то ей и в голову не приходило, что она не имеет права кому-то отдать свою собственную куклу.

– Я, – продолжила бабушка, – не запрещала тебе играть с этой… этой Джоди на ее участке. Кровь, она такая – рано или поздно даст о себе знать. Но… если ты ничего не имеешь против… не таскай свою грязнулю сюда, милочка Виктория.

Милочка Виктория поспешила поскорее убраться восвояси, утащив за собой бедную разобиженную Джоди; куклу пришлось оставить. Но бабушке не удалось выйти сухой из воды. Джейн впервые в жизни решилась дать ей отпор. Прежде чем переступить порог, она приостановилась и пристально, осуждающе взглянула на бабушку своими карими глазами.

– Это несправедливо, – произнесла она. Голос слегка дрогнул, но Джейн знала, что обязана это сказать, как бы вызывающе бабушка себя ни вела. После этого она вслед за Джоди спустилась вниз и вышла из дома, испытывая незнакомое чувство удовлетворения.

– Я не грязнуля, – выпалила Джоди. Губы ее дрожали. – Я, конечно, на вас не похожа… Мисс Уэст говорит, вы особенные… но и мои тоже жили честно. Мне это тетя Милли сказала. Сказала, что они, пока не померли, всегда на себя зарабатывали. Да и я стараюсь, работаю на мисс Уэст, чтобы на себя заработать.

– Ты никакая не грязнуля, и я очень тебя люблю, – ответила Джейн. – Я во всем мире люблю только маму и тебя.

Джейн произнесла эти слова – и сердечко ее почему-то мучительно дрогнуло. Она вдруг сообразила, что два человека из многих миллионов, которые живут в мире – сколько там именно миллионов, Джейн не помнила, но знала, что достаточно, – это очень мало любимых людей.

«Мне нравится любить, – подумала Джейн. – Это так замечательно».

– А я никого не люблю, кроме тебя, – сказала Джоди, которая забыла все свои невзгоды, как только Джейн предложила построить в углу двора замок из старых консервных банок.

Мисс Уэст собирала консервные банки для какой-то сельской родственницы, использовавшей их для чего-то загадочного. Родственница не появлялась всю зиму, и банок накопилось на здоровенную постройку. На следующий день Дик, разумеется, разрушил замок одним пинком, но все равно строить его было очень интересно. Девочки так никогда и не узнали, что мистер Торри, один из жильцов дома номер 58, начинающий архитектор, когда ставил в гараж машину, увидел замок, блестевший в свете луны, и аж присвистнул.

– Изумительную штуковину построили эти две девчонки! – сказал он.

Джейн, которой давно полагалось бы спать, тогда просто лежала в кровати, допридумывая историю своей жизни на луне, светившей за окном.

«Лунная тайна» – так Джейн ее называла – была единственной вещью, которой она не делилась с Джоди. Просто не могла себя заставить. Слишком уж это была сокровенная тайна. Про такое рассказать – значит все разрушить. Вот уже три года Джейн понарошку летала на луну. Там существовал мерцающий вымышленный мир, где она жила изумительной жизнью, утоляя глубинную жажду души у неведомых зачарованных ключей, бивших среди блестящих серебристых холмов. До того как она придумала способ оказаться на луне, Джейн очень хотела попасть в Зазеркалье, как когда-то Алиса. Она подолгу стояла перед зеркалом в надежде на чудо – в результате тетя Гертруда объявила, что Виктория просто безнадежно самовлюбленная девочка.

– Правда? – удивилась бабушка, как бы ненавязчиво спрашивая, во что там вообще можно влюбиться.

В итоге Джейн пришла к печальному выводу, что в Зазеркалье ей не попасть, но потом однажды ночью, лежа в одиночестве в своей большой угрюмой спальне, она увидела, как в одно из окон на нее смотрит луна… прекрасная и невозмутимая, неизменно неторопливая; и тогда Джейн начала создавать на луне свой собственный мир, где она ела волшебную пищу, бродила по волшебным полям, усыпанным странными белыми лунными цветами, а с ней рядом шли придуманные ею спутники.

Впрочем, даже не луне мечты Джейн оставались в русле ее главных пристрастий. Луна ведь вся из серебра, значит каждый вечер ее нужно чистить. Джейн с ее лунными друзьями с большим удовольствием занимались этим делом, причем существовала целая система поощрений и наказаний для усердных чистильщиков и ленивых. Ленивых, как правило, изгоняли на обратную сторону луны… а Джейн считала, что там очень темно и очень холодно. Когда они там промерзали до костей и им разрешали вернуться, они только рады были согреться, драя поверхность луны изо всех сил. Именно в такие ночи луна светила особенно ярко. Как это было весело! Теперь Джейн никогда не бывало одиноко в кровати, если не считать тех ночей, когда луна куда-то скрывалась. Сердце у нее радостно трепетало, когда на западе появлялся тоненький серп, возвещая, что подруга ее вернулась. Очень часто продержаться до конца тяжелого дня Джейн помогало лишь то, что она знала: ночью можно снова отправиться в путешествие.

5

Пока Джейн не исполнилось пять лет, она думала, что ее папа умер. Вспомнить, чтобы ей кто-то об этом сказал, она не могла, но, если бы вдруг задалась этой мыслью, сразу бы пришла к выводу, что так оно и есть. Вот только она не задавалась… Папу никто никогда не упоминал. Знала она о нем только то, что звали его, по всей видимости, Эндрю Стюарт, потому что мама была миссис Эндрю Стюарт. А что до всего остального, то в жизни Джейн его будто бы не существовало вовсе. Она вообще плохо разбиралась в отцах. Лично была знакома только с одним – с папой Филлис, Дэвидом Колманом, импозантным, пожилым, с мешками под глазами, который иногда что-то ей хмыкал, когда приходил на воскресный обед. Джейн предполагала, что хмыкает он из дружелюбия, и не то чтобы он ей не нравился – просто в нем не было ничего такого, что заставило бы ее позавидовать Филлис, у которой был папа. Если у тебя есть такая добрая, изумительная и любящая мама, зачем тебе еще и отец?

А потом в Святую Агату поступила Агнес Рипли. Поначалу она понравилась Джейн, хотя при первой встрече довольно невоспитанно показала ей язык. Она была дочерью какого-то человека, которого называли «великим Томасом Рипли». Он строил железные дороги, и почти все ученицы Святой Агаты пресмыкались перед Агнес и страшно чванились, если она их замечала. Агнес очень любила тайны, и вскоре каждая девочка считала за особую честь, если Агнес делилась с ней очередным секретным знанием. Именно поэтому Джейн сильно взволновалась, когда в один прекрасный день Агнес подошла к ней на игровой площадке и мрачно, загадочно обронила:

– Я знаю одну тайну.

«Я знаю тайну» – самая, наверное, интригующая фраза на свете. Джейн с ходу проглотила наживку.

– Поделись, ну пожалуйста! – попросила она. Ей ужасно хотелось попасть в заветный замкнутый кружок девочек, знавших одну из тайн Агнес; да и вообще узнать тайну всегда интересно. Потому что тайны – штуки изумительные, занимательные.

Агнес сморщила толстый носик и с важным видом произнесла:

– Ну, когда-нибудь поделюсь.

– Когда-нибудь я не хочу. Хочу знать прямо сейчас! – взмолилась Джейн, и ее глаза-бархатцы засияли от любопытства.

На эльфийском личике Агнес, обрамленном прямыми прядями каштановых волос, заиграло озорство. Она подмигнула Джейн зеленым глазом.

– Ну ладно. Только если тебе не понравится, я не виновата. Слушай.

Джейн слушала. Слушали башни Святой Агаты. Слушали обшарпанные улицы вокруг школы. Джейн показалась, что слушает весь белый свет. Она одна из избранных… Агнес сейчас поделится с ней своей тайной.

– Твои папа с мамой не живут вместе.

Джейн уставилась на Агнес. Она услышала какую-то бессмыслицу.

– Конечно не живут, – сказала она. – Мой папа умер.

– А вот и нет, – возразила Агнес. – Он живет на острове Принца Эдуарда. Твоя мама его бросила, когда тебе было три года.

Джейн показалось, что сердце ей стиснула какая-то большая холодная рука.

– Это… не… правда, – выдохнула она.

– А вот и правда. Я слышала, как тетя Дора рассказывает про это маме. Она сказала, что твоя мама вышла за твоего папу, когда он только вернулся с войны, в то лето твоя бабушка повезла ее в Приморские провинции. Твоя бабушка была против. Тетя Дора сказала, все знали, что долго это не продлится. Он был бедным. Но самые большие беды случились от тебя. Лучше бы тебе вообще не родиться. Ни он, ни она не хотели ребенка, так сказала тетя Дора. И после этого уже жили как кошка с собакой, и в конце концов твоя мама просто взяла и ушла от него. Тетя Дора сказала, что она бы наверняка с ним развелась, вот только в Канаде очень трудно получить развод, а еще все Кеннеди считают, что развод – это просто ужасно.

Рука так стиснула сердце Джейн, что она почти перестала дышать.

– Я… я тебе не верю, – сказала она.

– Если будешь так со мной разговаривать после того, как я поделилась с тобой тайной, больше ни одной никогда не услышишь, мисс Виктория Стюарт, – заявила Агнес, покраснев от гнева.

– А я больше и не хочу слышать, – ответила Джейн.

Но забыть услышанное она не смогла. Не могло это быть правдой… не могло. Джейн казалось, что день этот никогда не закончится. Уроки превратились в кошмар. Фрэнк никогда не вез ее домой так медленно. Снег на угрюмых улицах никогда не выглядел таким темным и неопрятным. Ветер никогда не казался таким серым. Луна, плывшая в небесной выси, выцвела до бумажной белизны, но Джейн было все равно – хоть никогда не начищай ее больше.

Когда она добралась до дома номер 60 по Веселой улице, там как раз пили чай. В просторной гостиной, богато украшенной нежно-розовым львиным зевом, тюльпанами и венериным волосом, было полно народу. Мама в шифоновом платье цвета орхидеи, с длинными кружевными рукавами, смеялась и болтала. Бабушка, в волосах у которой блестели голубовато-белые бриллианты, сидела в любимом своем кресле с расшитым чехлом и на всех поглядывала. Одна из дам сказала:

– Какая милейшая седовласая душенька, прямо мамочка Уистлера[2].

Тетя Гертруда и тетя Сильвия разливали чай у стола, накрытого скатертью из венецианского кружева, на столе горели высокие розовые свечи.

Джейн прямиком направилась к маме. Ей было все равно, сколько в комнате народу… ей нужно было задать вопрос и немедленно получить на него ответ. Немедленно. Она больше не могла терпеть неизвестность.

– Мама, – начала Джейн, – а мой папа жив?

В комнате вдруг повисло странное и страшное молчание. Бабушкины голубые глаза сверкнули, подобно клинку. Тетя Сильвия ахнула, а тетя Гертруда побагровела, что ее совсем не красило. На мамино лицо будто бы лег свежий снег.

– Он жив, не так ли? – не отступалась Джейн.

– Да, – ответила мама.

Больше она ничего не сказала. Джейн больше ничего не спросила. Она повернулась, вышла, вслепую поднялась по лестнице. Оказавшись у себя, закрыла дверь и очень тихо легла на большую шкуру белого медведя у кровати, зарывшись лицом в мягкий мех. По телу прокатывались тяжелые, черные волны боли.

Значит, правда. Она всю жизнь думала, что папа умер, а он на самом деле жив… Он там, в далекой-далекой точке на карте, в провинции, которая, как ее учили, называется островом Принца Эдуарда. Они с мамой не любили друг друга и не хотели, чтобы она родилась. Джейн выяснила, что это очень непонятное и неприятное чувство – знать, что твои родители не хотели, чтобы ты родилась. Она не сомневалась, что теперь до конца своих дней будет слышать голос Агнес: «Лучше бы тебе вообще не родиться». Она ненавидела Агнес Рипли… и собиралась ненавидеть всегда. Интересно, думала Джейн, доживет ли она до бабушкиных лет, и если да, то как она все это выдержит.

Мама с бабушкой пришли к ней после ухода гостей.

– Виктория, встань.

Джейн не шелохнулась.

– Виктория, я привыкла, чтобы меня слушались.

Джейн встала. Она не заплакала… ведь сто лет назад кто-то сказал, что «Джейн никогда не плачет»… но на лице ее застыла печать горя, способного разбить сердце любому. Похоже, даже бабушка была тронута, потому что произнесла довольно мягко по своим меркам:

– Виктория, я всегда настаивала, чтобы твоя мать сказала тебе правду. Я говорила, что рано или поздно ты все равно ее узнаешь. Твой отец жив. Твоя мать вышла за него против моей воли и горько в этом раскаялась. Я ее простила и, когда она одумалась, с радостью приняла обратно. Вот и все. А на будущее, если у тебя опять возникнет непреодолимое желание устроить при гостях сцену, могу я тебя попросить сдержать свои порывы до того момента, когда все разойдутся?

– Чем я ему так не понравилась? – глухо спросила Джейн.

В конечном остатке именно от этого ей было больнее всего. Да, может, поначалу мама тоже не хотела, чтобы она родилась, но Джейн прекрасно знала, что теперь-то мама ее любит.

Тут мама вдруг усмехнулась, да так грустно, что у Джейн чуть не разорвалось сердце.

– Мне кажется, он тебе завидовал, – сказала она.

– Он сделал твою мать совершенно несчастной, – суровым голосом произнесла бабушка.

– Я и сама была виновата! – выкрикнула мама, задохнувшись.

Джейн перевела глаза с мамы на бабушку и увидела, что лицо у той стремительно изменилось.

– Ты больше никогда не станешь упоминать своего отца при мне или при твоей матери, – постановила бабушка. – Для нас… да и для тебя… он мертв.

Запрет оказался излишним. Джейн и так не хотела упоминать имя своего отца. Он обидел ее маму, поэтому Джейн его возненавидела и вообще перестала про него думать. Существовали вещи, думать про которые ей было просто не по силам, и папа был из их числа. Но самое страшное заключалось в том, что появилась тема, на которую она не могла поговорить с мамой. Джейн чувствовала возникшую между ними преграду, незримую, но явственную. Их безупречной доверительности больше не существовало. Появился предмет для них запретный, и это отравило их отношения.

Джейн стала невыносима Агнес Рипли с ее культом тайн, и она очень обрадовалась, когда Агнес забрали из школы, потому что великий Томас счел заведение недостаточно передовым для его дочери. Сама Агнес хотела научиться отбивать чечетку.

6

Прошел целый год с тех пор, как Джейн узнала, что у нее есть отец… и весь этот год она как могла старалась учиться… Филлис получила награду «по совокупности достижений», и Джейн чего только не наслушалась в этой связи! Ее по-прежнему возили в Святую Агату и обратно, она прилагала огромные усилия к тому, чтобы полюбить Филлис, но не слишком в этом преуспела, они все встречались с Джоди на заднем дворе на закате, а гаммы она разыгрывала с таким усердием, будто ей это действительно нравилось.

– Как жаль, что ты не любишь музыку, – заметила как-то бабушка. – С другой стороны, с чего бы тебе ее любить?

Суть была не столько в том, какие слова бабушка произносила, а в том, как она их произносила. На теле оставались раны, они воспалялись и кровоточили. А Джейн, вообще-то, любила музыку… любила ее слушать. Когда мистер Рэнсом, музыкант и пансионер из дома номер 58, по вечерам играл на скрипке у себя в комнате, он понятия не имел, что с вишневого дерева на задворках ему внимают две зачарованные слушательницы. Джейн и Джоди сидели, взявшись за руки, и оба сердечка переполнял одинаковый безымянный восторг. Когда пришла зима и окно комнаты заперли, Джейн остро почувствовала, чего лишилась. Теперь единственным ее прибежищем осталась луна, девочка ускользала туда чаще прежнего, замыкаясь в молчании, про которое бабушка говорила: «Опять дуется».

– Она очень угрюмая по натуре, – замечала бабушка.

– Нет, я не согласна, – неуверенно возражала мама. Противиться бабушке она решалась только тогда, когда нужно было встать на защиту Джейн. – Она просто довольно… чувствительная.

– Чувствительная! – Бабушка разражалась смехом.

Смеялась бабушка редко, и Джейн ничего против этого не имела. Что до тети Гертруды, если она когда-то и умела смеяться и шутить, было это так давно, что уже и не упомнишь. Мама смеялась, когда рядом были люди… звонким недолгим смехом, который Джейн всегда казался ненастоящим. Да уж, со смехом в доме номер 60 по Веселой улице было туговато, хотя Джейн с ее тайным даром обнаруживать во всем забавную сторону могла бы заполнить смехом даже такой огромный дом. Но девочка с малолетства знала, что бабушка смех не одобряет. Даже Мэри и Фрэнку приходилось таиться, когда они хихикали на кухне.

Джейн за этот год сильно вытянулась. Стала совсем угловатой и неуклюжей. Подбородок у нее сделался квадратным, на нем появилась ямочка.

– С каждым днем все больше похожа на этого, – услышала она однажды: бабушка произнесла эти слова с ожесточением, обращаясь к тете Гертруде.

Джейн поморщилась. В свете открывшихся ей горьких истин она полагала, что речь шла об отце, а собственный подбородок ей совершенно не нравился. Она бы хотела аккуратный, округлый, как у мамы.

Год оказался небогат на события. Джейн назвала бы его монотонным, если бы знала такое слово. Только три события произвели на нее впечатление: история с котенком, таинственное исчезновение портрета Кеннета Говарда и проваленное выступление.

Котенка Джейн подобрала на улице. Однажды днем Фрэнк страшно спешил – ему нужно было куда-то успеть за мамой и бабушкой – и по дороге из Святой Агаты высадил Джейн в начале Веселой улицы, чтобы дальше она шла пешком. Джейн радостно зашагала по тротуару, наслаждаясь редко выпадавшей ей самостоятельностью. Ее почти никогда не отпускали гулять одну… да и вообще не отпускали гулять. А гулять Джейн очень нравилось. Она с удовольствием ходила бы пешком в Святую Агату и обратно, хотя это, конечно же, было далековато – ну, значит, с удовольствием ездила бы на автобусе. Джейн страшно любила автобусы. Так здорово разглядывать пассажиров, гадать, кто они такие. Кто эта дама в дивной переливчатой шляпе? О чем бормочет себе под нос эта злющая старуха? Разве маленькому мальчугану нравится, что мама прямо при людях протирает ему лицо платком? Эта симпатичная девчонка хорошо учится или плохо? Правда ли, что у того дяденьки зубы болят, а когда не болят, он весьма хорош собой? Ей очень хотелось узнать все и про всех, посочувствовать или порадоваться, в зависимости от обстоятельств. Вот только обитателям дома номер 60 по Веселой улице редко доводилось ездить на автобусе. У них имелся Фрэнк с лимузином.

Джейн шла медленно, растягивая удовольствие. Стоял студеный день, конец осени. Свет с самого начала как-то не задался, солнце бледным призраком проглядывало сквозь угрюмые серые тучи, а теперь еще спускались сумерки и пошел снег. Поблескивали фонари, мрачные окна викторианской Веселой улицы тоже были залиты светом. Пронзительный ветер Джейн не смущал, но ее смутило кое-что другое. В какой-то момент она услышала жалостливый, полный отчаяния крик и, посмотрев вниз, увидела котенка, притулившегося у железной ограды. Джейн нагнулась, подняла его, поднесла к лицу. Малыш – горстка косточек и встопорщенной белой шерстки – тут же лизнул ее в щеку. Замерзший, оголодавший, брошенный. Джейн знала, что он не с Веселой улицы. И бросить его на погибель холодной ночью она не могла.

– Господи, мисс Виктория, откуда вы его притащили? – ахнула Мэри, когда Джейн зашла на кухню. – Не дело его в дом пускать. Вы же знаете, что ваша бабушка не любит кошек. Тетя Гертруда однажды завела кошку, так она ободрала всю бахрому с мебели – пришлось ее прогнать. Унесите-ка его обратно, мисс Виктория.

Джейн терпеть не могла, когда ее называли мисс Виктория, но бабушка настояла, чтобы слуги обращались к ней именно так.

– Я не могу его выгнать на мороз, Мэри. Можно, пожалуйста, я его покормлю и оставлю здесь до конца ужина? Потом попрошу бабушку, чтобы она мне разрешила взять его себе. Может, она и согласится, если я пообещаю держать его здесь или во дворе. Вы же не против, чтобы он тут жил, правда, Мэри?

– Да я-то с радостью, – ответила Мэри. – Я всегда думала, что с котом оно как-то веселее… или с собакой. У вашей мамы когда-то была собачка, но она отравилась, и новую мама заводить не стала.

Мэри не стала рассказывать Джейн, что, по ее твердому убеждению, отравила собаку старая хозяйка. Незачем говорить детям такие вещи, да она и сама в этом была не до конца уверена. Точно она знала одно: старая миссис Кеннеди ужасно злилась на то, что дочь любит это собаку сильнее, чем ее.

«Как она на нее смотрела, когда думала, что я не вижу», – вспомнила Мэри.

Бабушка с мамой и тетей Гертрудой нынче поехали пить чай сразу в два места, так что Джейн знала: у нее в запасе не меньше часа. Час прошел очень весело. Котенок оказался веселым и проказливым, а молоко пил, пока бока не раздулись – вот-вот лопнут. На кухне было тепло и уютно. Мэри позволила Джейн измельчить орехи, которыми собиралась посыпать пирог, и мелко нарезать груши для салата.

– Ух ты, Мэри, черничный пирог! Почему вы так редко его печете? У вас он получается такой вкусный!

– Да уж, пироги – они у кого выходят, а у кого нет, – с простодушным самодовольством согласилась Мэри. – А почему редко – вы же знаете, что ваша бабушка пироги не больно-то жалует. Говорит, они плохо перевариваются… хотя мой папа дожил до девяноста лет и каждое утро завтракал пирогом! Ну вот я их и пеку изредка для вашей мамы.

– После ужина я расскажу бабушке про котенка и выясню, можно ли его оставить, – сказала Джейн.

– Ох, не выйдет из этого ничего путного, бедняжка, зря стараешься, – пробормотала Мэри, когда за Джейн закрылась дверь. – Вот бы мисс Робин-то умела дать отпор да за тебя заступиться… да куда там, она сама у матери под каблуком. Ну, будем надеяться, что ужин пройдет хорошо и старуха наша не разворчится. И приспичило же мне испечь этот черничный пирог! Хоть бы хозяйка еще не проведала, что мисс Виктория помогала делать салат… Меньше знаешь – крепче спишь.

Ужин не задался с самого начала. В воздухе висело напряжение. Бабушка не раскрывала рта… днем что-то явно испортило ей настроение. Тетя Гертруда его вообще никогда не раскрывала. А мама явно нервничала и ни разу не послала Джейн ни одного из их привычных сигналов: дотронуться до губы… приподнять бровь… согнуть палец… что означало «душенька моя», «я тебя люблю» и «считай это поцелуем».

Джейн, отягощенная своей тайной, совсем перестала следить за руками и обронила кусок черничного пирога с вилки на стол.

– Такое можно простить пятилетнему ребенку, – отчеканила бабушка. – Для девочки твоих лет это совершенно непростительно. Пятна от черники почти невозможно вывести, а это одна из лучших моих скатертей. Впрочем, кого тут это волнует.

Джейн подавленно таращилась на скатерть. Никак не могла понять, как такой крошечный ломтик пирога мог испачкать такой большой кусок скатерти. Ну и, понятное дело, в этот самый неподходящий момент мелкий хвостатый негодник сбежал от ловившей его Мэри, промчался через столовую и вскочил Джейн на колени. Сердце у нее ушло в пятки.

– Откуда здесь кошка? – осведомилась бабушка.

«Не будь трусихой», – мысленно приказала себе Джейн и судорожно сглотнула.

– Я его нашла на улице и принесла домой, – объявила она храбро… а по мнению бабушки – беспардонно. – Он замерз и проголодался… Бабушка, посмотри, какой он тощий. Можно, пожалуйста, я его у нас оставлю? Он такой славный. Он тебе не помешает… Я…

– Дорогая Виктория, не говори глупостей. Мне казалось, тебе известно, что в этом доме не держат кошек. Немедленно вынеси его за дверь.

– Бабушка, только не на улицу, ну пожалуйста! Послушай, какая там метель… Он погибнет.

– Виктория, прошу мне повиноваться и не спорить. Я не могу тебе позволить постоянно поступать по-своему. Время от времени нужно принимать в расчет и чужие желания. Пожалуйста, сделай одолжение, не заставляй меня нервничать по пустякам.

– Бабушка! – взмолилась Джейн.

Но бабушка подняла свою морщинистую, блестящую от колец ладошку.

– Так, Виктория, не устраивай истерики. Немедленно забери это отсюда.

Джейн отнесла котенка на кухню.

– Вы не переживайте, мисс Виктория. Я попрошу, чтобы Фрэнк отнес его в гараж и постелил там подстилку. Ему там будет уютно. А завтра я его пристрою к своей сестре. Она любит кошек.

Джейн никогда не плакала, не заплакала и теперь, когда мама украдкой проскользнула к ней в спальню поцеловать ее на ночь. Но она все еще не отошла от своего бунта.

– Мамочка, вот бы нам отсюда уехать… только вдвоем. Я ненавижу этот дом, я так его ненавижу!

А мама сказала странную вещь, причем очень горько:

– Пока нам с тобой никуда отсюда не вырваться.

7

В истории с портретом Джейн вообще не разобралась. Когда гнев и обида прошли, осталась одна лишь озадаченность. Почему… почему… почему изображение какого-то совершенно незнакомого человека вдруг приобрело такое значение для обитателей дома номер 60?.. Тем более для мамы!

На этот портрет Джейн наткнулась, когда в очередной раз пришла в гости к Филлис. Время от времени Джейн была вынуждена проводить вторую половину дня в доме у Филлис. Этот визит оказался ничем не лучше всех предыдущих. Филлис старательно изображала гостеприимство. Она показала Джейн новые куклы, новые платья, новые домашние туфли, новое жемчужное ожерелье, новую фарфоровую свинку. Филлис коллекционировала фарфоровых свинок и, судя по всему, считала всех, кто не интересовался фарфоровыми свинками, «туповатыми». На этот раз она откровеннее обычного смотрела на Джейн свысока. Джейн, соответственно, сверх обычного смущалась, и обеим им было до смерти скучно. Обе испытали облегчение, когда Джейн взяла журнал «Saturday Evening» и погрузилась в чтение, хотя ее совершенно не интересовали светские новости, фотографии невест и дебютанток, биржевые котировки и даже статья «Мирное урегулирование международных споров» Кеннета Говарда – она была напечатана на почетном месте на первой полосе. Джейн смутно предполагала, что ей не положено читать «Saturday Evening». По некой неведомой причине бабушка этого не одобряла. В доме у них этого журнала не водилось.

Зато Джейн очень понравился портрет Кеннета Говарда на первой полосе. Едва взглянув, она сразу же подпала под его очарование. Она в жизни не видела Кеннета Говарда… понятия не имела, кто он такой и где живет… но ей вдруг показалось, что она смотрит на изображение близкого знакомого, дорогого ей человека. В нем ей нравилось все: странные брови домиком, густые непослушные волосы, зачесанные назад со лба, твердые губы, чуть поднимавшиеся вверх в уголках… а также квадратный раздвоенный подбородок, который что-то Джейн напоминал, причем очень сильно, но она не могла вспомнить, что именно. Этот подбородок показался ей старым другом. Джейн вгляделась в лицо на фотографии и шумно выдохнула. Она сразу же поняла, что, если бы любила, а не ненавидела своего отца, ей бы хотелось, чтобы он был похож на Кеннета Говарда.

Джейн так долго вглядывалась в портрет, что Филлис стало любопытно.

– Ты на что смотришь, Джейн?

Джейн тут же очнулась.

– Можно, я заберу эту картинку, Филлис… пожалуйста?

– Какую картинку? А, эту… Ты что, его знаешь?

– Нет. Я про него никогда раньше не слышала. Но картинка мне нравится.

– А мне нет. – Филлис бросила на портрет презрительный взгляд. – Он такой… старый. И совсем некрасивый. Вот на следующей полосе есть замечательный портрет Нормана Тейта, Джейн… Дай я тебе покажу.

Джейн совершенно не интересовалась ни Норманом Тейтом, ни другими кинозвездами. Бабушка считала, что детям ни к чему ходить в кино.

– Я бы, если можно, взяла этот портрет, – сказала она твердо.

– Ладно, бери, – снизошла Филлис. Решила, что Джейн сегодня ну совсем «туповатая». И как же ей было жалко такую тупицу!

– У нас, думаю, никому этот портрет не нужен. Мне он совсем не нравится. Он будто над тобой подсмеивается исподтишка.

Это Филлис подметила неожиданно тонко. Именно так и выглядел Кеннет Говард. Только подсмеивался он по-доброму. Джейн подумала, что была бы совсем не против, если бы над ней вот так посмеялись. Она аккуратно вырезала фотографию, отнесла домой и спрятала под стопкой носовых платков в верхнем ящике своего комода. Она сама плохо понимала, почему не хочет никому ее показывать. Может, боялась, что станут смеяться, как Филлис. Может, почувствовала, что между ней и этим портретом существует какая-то странная связь… что-то слишком изумительное, чтобы с кем-то обсуждать, даже с мамой. Впрочем, прямо сейчас с мамой вряд ли бы удалось о чем-то поговорить. Никогда еще мама не была такой блистательной, веселой, нарядной, никогда так часто не ходила на приемы, чаепития и партии в бридж. Даже поцелуй на ночь стал редкостью… а может, это Джейн так казалось. Она не знала, что каждый раз, возвращаясь домой за полночь, мама на цыпочках прокрадывается в ее комнату и запечатлевает поцелуй на ее рыжеватых волосах… легко-легко, чтобы не разбудить. Иногда, уходя к себе в комнату, мама плакала, но не очень часто, потому что глаза могли остаться красными до завтрака, а старая миссис Роберт Кеннеди не любила, когда в ее доме плакали по ночам.

Три недели Джейн с портретом оставались лучшими друзьями. Она доставала его при первой возможности и рассматривала… рассказывала ему про Джоди, про свои трудности с домашними заданиями, про любовь к маме. Выдала даже свою лунную тайну. В кровати лежать стало не так одиноко – у Джейн появилось общество. Она целовала портрет на ночь, а утром первым делом бежала на него смотреть.

А потом портрет обнаружила тетя Гертруда.

Едва вернувшись в этот день из Святой Агаты, Джейн поняла: что-то не так. Дом, который всегда как бы наблюдал за ней, сегодня наблюдал пристальнее обычного, с победоносно-злокозненной насмешкой. Прадедушка Кеннеди суровее прежнего скалился со стены гостиной. А бабушка с очень прямой спиной сидела в своем кресле между мамой и тетей Гертрудой. Мама своими белыми ручками рвала в клочья прелестную красную розочку, а тетя Гертруда таращилась на фотографию, которую держала бабушка.

– Это моя картинка! – вскричала Джейн.

Бабушка посмотрела на нее. В кои-то веки ее ледяные голубые глаза пылали.

– Где ты это взяла? – осведомилась она.

– Это мое! – выкрикнула Джейн. – Кто ее вытащил из моего ящика? Никто не имел права этого делать!

– Мне не нравится твой тон, Виктория. И речь сейчас не про этику. Я задала тебе вопрос.

Джейн уставилась в пол. Она и вообразить себе не могла, что такого преступного в том, чтобы хранить портрет Кеннета Говарда, но ей тут же стало ясно, что теперь ей это запретят. Джейн показалось, что этого она не вынесет.

– Будь так любезна, погляди на меня, Виктория. И ответь на вопрос. Или тебя одолело косноязычие?

Джейн подняла на нее мятежный яростный взгляд.

– Я ее вырезала из журнала… из «Saturday Evening».

– Из этой дряни! – Судя по тону, презрение бабушки к «Saturday Evening» было безгранично. – И где ты его взяла?

– У тети Сильвии, – собравшись с духом, выпалила Джейн.

– Зачем ты это вырезала?

– Мне понравилось.

– Ты знаешь, кто такой Кеннет Говард?

– Нет.

– Попрошу отвечать: «Нет, бабушка». Мне представляется, нет никакой нужды держать фотографию незнакомого тебе человека в ящике комода. Оставим подобные глупости.

Бабушка подняла фотографию двумя руками. Джейн прянула вперед, схватила ее за руку.

– Бабушка, я тебя прошу, не рви ее! Не смей! Мне она очень нужна.

Едва произнеся эти слова, она поняла, что допустила ошибку. У нее и так-то почти не было шансов вернуть фотографию, теперь же они исчезли напрочь.

– Ты совсем с ума сошла, Виктория? – спросила бабушка, которой еще никогда в жизни никто не говорил: «Не смей». – Пожалуйста, отпусти мою руку. Что до этого… – Бабушка тщательно разорвала фотографию на четыре части и бросила в огонь.

Джейн, которой казалось, что одновременно ей разорвали и сердце, хотела было взметнуться и запротестовать, но тут случайно бросила взгляд на маму. Мамино лицо посерело, она стояла, а ковер у ее ног был устлан ошметками растерзанной розы. В глазах ее плескалась такая боль, что Джейн содрогнулась. Боль вскоре ушла, но Джейн так и не смогла ее забыть. А еще ей стало ясно: она не сможет задать маме вопрос про тайну этой фотографии. По некой совершенно неведомой ей причине ее маме Кеннет Говард причинял страдание. И этот факт тут же испортил и очернил все ее дивные воспоминания об этой картинке.

– И не дуйся. Ступай к себе в комнату и не выходи, пока я за тобой не пришлю, – распорядилась бабушка, которой не очень понравилось выражение лица Джейн. – И помни, что среди близких мне людей не принято читать «Saturday Evening».

Джейн не смогла смолчать. Слова вылетели сами.

– А мы с тобой не близкие, – сказала она и ушла к себе в комнату, которая снова стала огромной и одинокой, потому что Кеннет Говард больше не улыбался ей из-под носовых платков.

Так появилась вторая тема, которую нельзя было обсуждать с мамой. Джейн долго стояла у окна, чувствуя, как все ее тело терзает боль. Какой жестокий мир… и звезды над тобой смеются… подмигивают и насмешничают.

– Интересно, – медленно произнесла Джейн, – в этом доме кто-то когда-то был счастлив?

А потом она увидела луну… молодой месяц, но не тонкий серебряный серп, какой видела обычно. Луна почти скрылась за темной тучей на горизонте, она была крупной и тускло-красной. Сегодняшнюю луну очень нужно было почистить. Джейн в тот же миг улетела мыслями от своих бедствий… за двести тридцать тысяч миль. По счастью, луна была бабушке неподвластна.

8

Потом случилась история с декламацией.

В Святой Агате затеяли представление, на которое пригласили только родственников учениц. Предполагалось показать пьеску, исполнить несколько музыкальных произведений, продекламировать стихи. Джейн втайне надеялась получить роль в пьесе, пусть даже всего лишь одного из многочисленных ангелов, которые то выбегали из-за кулис, то убегали обратно, – в длинных белых балахонах, с крыльями и самодельными нимбами. Не повезло. Джейн заподозрила: дело в том, что для ангела она слишком костлявая и угловатая.

И тут мисс Сэмпл спросила, не прочитает ли она стишок.

Джейн ухватилась за это предложение. Она знала, что стихи читает неплохо. Отличная возможность порадовать маму и доказать бабушке, что не все деньги, потраченные на образование Джейн, пошли псу под хвост.

Джейн выбрала стихотворение, которое ей давно нравилось, хотя написано оно было на грубоватом языке первопоселенцев (а может, потому и нравилось), – «Один младенец из Матьё», и усердно принялась учить его наизусть. Она репетировала у себя в комнате, постоянно бормотала строчки про себя, пока бабушка не поинтересовалась сердито, что это она там все время бурчит. После этого Джейн сразу умолкла. Никто ничего не должен был заподозрить… она собиралась сделать всем сюрприз. Чтобы мама ощутила радость и гордость. А если очень постарается, может, даже бабушка останется довольна. Джейн прекрасно знала, что, если не постарается, пощады можно не ждать.

Бабушка отвела Джейн в особый отдел в большом универсальном магазине «Мальборо». В этом отделе были панели на стенах, бархатистые ковры на полу и все говорили вполголоса. Джейн это помещение почему-то не нравилось. Она там всегда начинала задыхаться. Бабушка купила ей новое платье, чтобы надеть на представление. Очень красивое, тут не поспоришь, у бабушки по части платьев был прекрасный вкус. Оно было из темно-зеленого шелка и прекрасно оттеняло рыжеватый блеск волос Джейн и золотистый оттенок ее глаз. Джейн понравилось собственное отражение и сильнее прежнего захотелось порадовать бабушку на представлении.

Вечер перед концертом она провела в страшном волнении. Кажется, она слегка охрипла? А вдруг станет хуже? Не стало… утром все прошло. Но когда Джейн вышла на сцену и впервые в жизни увидела перед собой публику, по спине пробежал неприятный холодок. Она и предположить не могла, что соберется столько народу. На одно страшное мгновение ей показалось, что она не сумеет выговорить ни слова. А потом она вдруг увидела перед собой глаза Кеннета Говарда с их смешливым прищуром.

«Да не обращай ты на них внимания. Декламируй для меня», – как бы говорил он.

И Джейн раскрыла рот.

Святая Агата сильно изумилась. Кто бы мог подумать, что угловатая застенчивая Виктория Стюарт так замечательно декламирует – да еще и стихотворение на языке первопоселенцев! Джейн обуревал восторг от непривычного единения с аудиторией… от осознания того, что она захватила их внимание… что они довольны… но вот она добралась до последней строфы. И тут заметила маму и бабушку. Мама была в дивном новеньком боа из чернобурой лисицы, в любимой шляпке Джейн, слегка сдвинутой набок: вот только вид у нее был совсем не гордый, скорее испуганный, а бабушка… Джейн слишком часто видела у нее на лице это выражение – не перепутаешь. Бабушка была в ярости.

Последняя строфа, самая ударная, прозвучала довольно пресно. Джейн казалось, что у нее внутри задули свечу, хотя аплодировали ей долго и бурно, а за кулисами мисс Сэмпл прошептала:

– Изумительно, Виктория, изумительно.

Зато по дороге домой никто не отвешивал ей комплименты. Никто не произнес ни слова… и это было самое мучительное. Мама, похоже, онемела от страха, а бабушка хранила ледяное молчание. Только когда они доехали, она произнесла:

– Кто тебя этому подучил, Виктория?

– Чему подучил? – с искренней озадаченностью спросила Джейн.

– Попрошу не повторять моих вопросов, Виктория. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

– Ты про декламацию? Никто. Мисс Сэмпл попросила меня прочитать стихотворение, а выбрала я его сама, потому что оно мне нравится, – сказала Джейн. Можно даже сказать, огрызнулась. Потому что она обиделась… рассердилась… а еще успех немного вскружил ей голову. – Я думала, тебе понравится. Но тебе никогда не нравится то, что я делаю.

– Не надо, пожалуйста, этого дешевого актерства, – поморщилась бабушка. – А в будущем, если уж тебе взбредет в голову что-то декламировать… – (с таким же выражением она могла произнести: «Если тебе взбредет в голову заболеть оспой»), – пожалуйста, выбирай стихи на нормальном английском языке. Мне не по душе патуа[3].

Джейн понятия не имела, что такое патуа, но в общих чертах догадалась, что опять все испортила.

– Мамочка, а почему бабушка так сердится? – спросила Джейн жалобно, когда мама пришла поцеловать ее на ночь – свежая, стройная, благоуханная, в платье из розового крепа с кружевными крылышками на плечах. Ее голубые глаза слегка увлажнились.

– Один человек, которого она не любила, когда-то очень хорошо читал стихи первопоселенцев. Не переживай, сердечко мое. Ты отлично выступила. Мне очень понравилось.

Мама наклонилась и заключила лицо Джейн в ладони. Она так нежно всегда это делала, так что Джейн, вопреки всему, в ворота сна вошла очень счастливой. Да и много ли нужно ребенку для счастья?

9

Письмо стало громом среди ясного неба. Пришло оно в начале апреля, серым утром… да и апрель выдался такой противный, угрюмый, неприятный… по характеру скорее март, чем апрель. День был субботний, никакой тебе Святой Агаты, и, когда Джейн проснулась в своей бескрайней кровати из черного орехового дерева, она тут же стала гадать, чем этот день заполнить, потому что мама собиралась играть в бридж, а Джоди простудилась.

Джейн немного полежала, глядя в окно, но видела там одно лишь скучное серое небо и верхушки старых деревьев, тузившие друг друга на ветру. Она знала, что во дворе под окном, в северной части, все еще не растаял грязный серый сугроб. По мнению Джейн, грязный снег был самой противной вещью на свете. Она ненавидела неопрятный конец зимы. А еще она ненавидела свою спальню, где вынуждена была ночевать одна. Ей бы очень хотелось спать в одной комнате с мамой. Так здорово было бы вести с ней разговоры, которые больше никто не услышит, – вечером, когда ляжешь, или рано утром. И, проснувшись среди ночи, слышать мамино тихое дыхание, прижиматься к ней слегка, совсем осторожно, чтобы не разбудить.

Но бабушка не разрешала им спать в одной комнате.

– Спать вдвоем в одной постели нездорово, – объявила ей бабушка своим ледяным неулыбчивом голосом. – В доме такого размера уж как-нибудь найдется каждому отдельная комната. И очень многие были бы благодарны за такую роскошь.

Джейн подумала: была бы ее комната поменьше, так и нравилась бы ей гораздо сильнее. А в этой она будто терялась. А еще ничто в этой комнате не имело к ней никакого отношения. Вещи выглядели враждебно, настороженно, злокозненно. При этом Джейн всегда казалось, что если бы ей позволили что-то для этой комнаты сделать… подмести, вытереть пыль, украсить цветами… она бы сумела ее полюбить, даже такую огромную. Огромным тут было все: шкаф из черного ореха, похожий на тюрьму, комод, ореховая кровать, зеркало на массивной каминной полке из черного мрамора. Маленькой была только колыбелька, неизменно стоявшая в алькове у камина, в которой когда-то качали бабушку. Бабушка в младенчестве! Этого Джейн себе представить не могла.

Джейн выбралась из постели, оделась под пристальными взглядами нескольких почтенных стариков и старух, развешанных по стенам. Внизу по газону прыгали снегири. Снегири Джейн всегда веселили, такие румяные, ловкие, самодовольные, – они ходили по участку дома номер 60 так, будто это обычная общественная площадка. И плевать им было на всех бабушек!

Джейн проскользнула по коридору в мамину комнату в дальнем конце. Вообще-то, ей это не разрешалось. В доме существовало правило: маму утром не беспокоить. Но та вчера в кои-то веки никуда не выезжала, и Джейн знала, что она уже проснулась. Оказалось, мама не только проснулась – Мэри успела принести ей завтрак на подносе. Джейн с удовольствием носила бы маме завтрак сама, но ей не разрешалось.

Мама обычно сидела в постели в изящнейшем утреннем капоте из крепдешина цвета чайной розы, обшитом тончайшим бежевым кружевом. Щеки у нее были цвета капота, глаза свежие, влажные. Джейн с гордостью отмечала про себя, что мама утром при пробуждении выглядела так же изумительно, как и вечером перед отходом ко сну.

Вместо каши маме приносили охлажденные шарики дыни в апельсиновом соке, и она делилась ими с Джейн. Предлагала и половинку своего тоста, но Джейн знала, что потом ей нужно будет есть собственный завтрак, и поэтому отказывалась. Они замечательно проводили время – смеялись и болтали о всяких милых пустяках, совсем тихо, чтобы их не услышали (об этом они вслух не говорили, но обе все понимали).

«Вот бы так каждое утро», – думала Джейн. Но маме этого не говорила. Она уже выучила, что стоит ей что-то такое сказать – и мамины глаза потемнеют от боли, а она ни за что не желала причинять маме боль. Она навеки запомнила ту ночь, когда увидела мамины слезы.

В тот день Джейн проснулась, потому что у нее болел зуб, и прокралась к маме спросить, нет ли у той капель от зубной боли. Дверь открыла совсем тихо и услышала, как мама плачет – ужасно, приглушенно. Тут в коридоре показалась бабушка со свечой.

– Виктория, ты что тут делаешь?

– У меня зуб болит, – ответила Джейн.

– Идем со мной, я тебе дам капель, – холодно произнесла бабушка.

Джейн пошла… но зубы ее больше не беспокоили. Почему мама плакала? Не может же быть, чтобы она была несчастна… ее очаровательная улыбчивая мама. На следующее утро за завтраком мама выглядела так, будто в жизни не пролила ни слезинки. Джейн потом долго гадала, не приснилось ли ей все это.

Джейн добавила маме в ванну соли с ароматом лимонной вербены, вынула для нее из ящика пару новых чулок, тонких, как паутинка в росе. Ей нравилось что-то делать для мамы, а дел таких было совсем мало.

Завтракали они вдвоем с бабушкой, тетя Гертруда поела раньше. Сидеть за столом наедине с человеком, который тебе не нравится, – не самое приятное дело. А тут еще Мэри забыла посолить овсянку.

– У тебя шнурок развязался, Виктория.

То были единственные слова, которые бабушка произнесла за столом. В доме было темно. День выдался пасмурный, лишь время от времени разъяснивалось, а потом делалось пасмурнее прежнего. Почту принесли в десять. Джейн она не интересовала. Ей никто никогда не писал. Иногда она думала: было бы, наверное, приятно и интересно получить от кого-то письмо. Мама получала письма десятками – приглашения и рекламные проспекты. В то утро Джейн унесла письма в библиотеку, где сидели бабушка, тетя Гертруда и мама. Джейн заметила среди писем одно, адресованное маме, надписанное черным угловатым почерком, которого она раньше точно не видела. Джейн не знала, что это письмо изменит всю ее жизнь.

Бабушка взяла у нее корреспонденцию и по обыкновению начала просматривать.

– Ты закрыла дверь в вестибюль, Виктория?

– Да.

– Да, и…

– Да, бабушка.

– Вчера ты ее оставила открытой. Робин, письмо от миссис Кирби… скорее всего, про благотворительную ярмарку. Помни, я не желаю, чтобы ты в этом участвовала. Мне не нравится Сара Кирби. Гертруда, это тебе от кузины Мэри из Виннипега. Про серебряный сервиз, который, по ее словам, ей завещала моя мать; напиши, что я считаю дело решенным. Робин, это…

Бабушка резко умолкла. Она взяла в руки письмо с черными буквами и смотрела на него так, будто это змея. А потом подняла глаза на дочь.

– Это от… него, – сообщила она.

Мама выронила письмо миссис Кирби и так побледнела, что Джейн невольно бросилась к ней, но путь ей преградила бабушкина рука.

– Хочешь, чтобы я тебе его прочитала, Робин?

Мама жалобно вздрогнула и ответила:

– Нет… нет… я сама…

Бабушка с оскорбленным видом вручила ей письмо, мама вскрыла его дрожащими руками. Вроде бы побледнеть сильнее прежнего она уже не могла, однако побледнела, пока читала.

– Ну? – осведомилась бабушка.

– Тут сказано, – пролепетала мама, – что я должна прислать ему на лето Джейн-Викторию… что он имеет право с ней видеться…

– Кто имеет? – выкрикнула Джейн.

– Не перебивай, Виктория, – остановила бабушка. – Робин, покажи мне письмо.

Они сидели и ждали, пока бабушка дочитает. Тетя Гертруда таращилась перед собой немигающими холодными серыми глазами на длинном бледном лице. Мама уронила голову на колени. С тех пор как Джейн принесла письма, прошло всего три минуты, но за это время мир перевернулся с ног на голову. Джейн показалось, что между ней и всем человечеством пролегла пропасть. Она без всяких слов поняла, от кого это письмо.

– Так! – произнесла бабушка. Письмо она сложила, убрала в конверт, положила на стол и аккуратно вытерла руки тонким кружевным платочком.

– Разумеется, Робин, ты ее туда не отпустишь.

Джейн впервые в жизни была заодно с бабушкой. Она бросила на маму умоляющий взгляд, испытывая странное чувство, что видит ее впервые в жизни… Видит не любящую маму, не преданную дочь, а женщину… женщину, которую терзают мучительные чувства. Мама страшно страдала – и сердечко Джейн вновь готово было разорваться.

– Если я ее не отпущу, он может забрать ее у меня насовсем, – произнесла она. – Ты знаешь, что может. Он пишет…

– Я прочитала, что он пишет, – оборвала ее бабушка, – и все равно настойчиво рекомендую проигнорировать его письмо. Он просто пытается тебе досадить. На нее ему наплевать… Ему на все наплевать, кроме его писанины.

– Боюсь… – снова начала мама.

– Нужно посоветоваться с Уильямом, – вдруг вмешалась тетя Гертруда. – Здесь требуется мужское мнение.

– Мужское! – фыркнула бабушка. Но потом сделала над собой усилие: – Возможно, ты права, Гертруда. Когда Уильям придет завтра к ужину, я изложу ему все подробности. А до тех пор оставим это. Не позволим, чтобы нас это обеспокоило.

Джейн весь остаток дня провела как в кошмарном сне. Наверняка это дурной сон… Не мог отец написать ее матери, что Джейн должна провести с ним все лето, в тысяче миль от дома на этом ужасном острове Принца Эдуарда, который на карте напоминает жалкий ошметок между челюстями Гаспе и мыса Бретон… С отцом, который ее не любит и которого не любит она.

С мамой поговорить не получилось – бабушка за этим проследила. Они все отправились на обед к тете Сильвии – судя по виду, маме не хотелось никуда идти, – а Джейн обедала в одиночестве. Она не могла проглотить ни кусочка.

– Головка болит, мисс Виктория? – посочувствовала ей Мэри.

Болеть-то болело, но вовсе даже не головка. Болело весь день и весь вечер, и потом до глубокой ночи. Продолжало болеть, когда Джейн проснулась на следующее утро и на нее мучительной волной накатили воспоминания. Джейн была уверена – боль отступит, если поговорить с мамой, но, когда она подобралась к маминой двери, выяснилось, что та заперта. Джейн чувствовала: мама не хочет с ней ничего обсуждать, и это оказалось больнее всего остального.

Они все вместе поехали в церковь… в большую старинную мрачную церковь в центре города, куда ездили всегда. Джейн, вообще-то, любила эти поездки по довольно необычной причине: во время службы ее оставляли в покое. Можно было молчать, и никто не станет язвительно интересоваться, о чем она думает. В церкви бабушка вынуждена была от нее отвязаться. Когда любви не дождешься, пусть хотя бы все от тебя отвяжутся.

В остальном церковь Святого Варнавы была Джейн совсем не по душе. Проповеди она не понимала. Ей нравились музыка и некоторые гимны. Случалось, что отдельная строчка заставляла ее затрепетать. Коралловые рифы, заснеженные горы, приливы, что колышутся во сне, острова, где ввысь взметнулись пальмы, жнецы, что в дом стремятся со снопами, и годы, будто тени на солнечных холмах.

Но сегодня Джейн ничего не радовало. Ее раздражал бледный солнечный свет, просачивавшийся между студеными клубящимися тучами. Зачем это противное солнце пытается светить, если судьба Джейн висит на волоске? Проповедь ей казалась бесконечной, молитвы мучительными… к тому же не спели ни одного ее любимого гимна. Зато Джейн отчаянно твердила собственную молитву:

– Господи, я очень прошу тебя, пусть дядя Уильям скажет, что меня не надо отправлять к этому, – шептала она.

Терзаться мыслью, что именно скажет дядя Уильям, Джейн пришлось до конца воскресного ужина. Она почти ничего не ела. Сидела и испуганно смотрела на дядю Уильяма, гадая, правда ли Бог способен нужным образом на него воздействовать. За столом собрались все: дядя Уильям и тетя Минни, дядя Дэвид и тетя Сильвия и Филлис; после ужина они перешли в гостиную и уселись тесным кружком, дядя Уильям нацепил очки и прочитал письмо. Джейн думала: все слышат стук ее сердца.

Дядя Уильям прочитал письмо… перевернул страницу, перечитал какой-то абзац дважды… поджал губы… сложил письмо, засунул в конверт… снял очки… убрал в футляр, положил его на стол… прокашлялся и задумался. Джейн казалось – она сейчас закричит.

– Думаю, – наконец произнес дядя Уильям, – что лучше ее отпустить.

Потом было сказано много всякого разного – только Джейн хранила молчание. Бабушка страшно рассердилась.

А дядя Уильям пояснил:

– Эндрю Стюарт, если захочет, может забрать ее у вас вовсе. А зная, что он за человек, я думаю, что и заберет, если вы его выведете из себя. Я с тобой совершенно согласен, мама: он делает это с единственной целью нас позлить, и, когда поймет, что мы совсем не злимся, а воспринимаем случившееся совершенно спокойно, он, полагаю, отстанет от нее навсегда.

Джейн ушла к себе в комнату и осталась там стоять в одиночестве. Глазами, полными отчаяния, она обозревала огромное неприютное пространство. Увидела себя в большом зеркале – там она стояла в другой полутемной неприютной комнате.

– Бог – недобрый, – произнесла она продуманно и отчетливо.

10

– Может, у твоих папы с мамой все бы и сладилось, если бы не ты, – заметила Филлис.

Джейн поморщилась. Она раньше не думала, что Филлис знает про ее отца. А теперь выходит – знали все, кроме нее. Джейн не хотелось обсуждать эту тему, но на Филлис напало желание поговорить.

– Не понимаю, что у них из-за меня могло так уж сильно испортиться, – несчастным голосом произнесла Джейн.

– Мама говорит, твой папа был недоволен тем, что тетя Робин очень тебя любит.

«Это не похоже на то, что мне наплела Агнес Рипли», – подумала Джейн. Агнес утверждала, что маме она была совсем не нужна. Где же правда? Скорее всего, ее не знают ни Филлис, ни Агнес. Впрочем, версия Филлис Джейн понравилась больше. Ужасно думать, что ты могла и вовсе не появиться на свет… и что твоя мама совсем не обрадовалась твоему рождению.

– Еще мама говорит, – продолжила Филлис, заметив, что Джейн ответить нечего, – что, если бы вы жили в Штатах, тетя Робин запросто получила бы развод, а вот в Канаде все сложнее.

– А что такое развод? – поинтересовалась Джейн, вспомнив, что слышала это слово и от Агнес Рипли.

Филлис снисходительно хихикнула.

– Виктория, ты вообще, что ли, глупая? Развод – это когда женатые больше не женатые.

– А так бывает? – удивилась Джейн.

– Ну конечно. Мама говорит, что твоей нужно поехать в Штаты и получить развод, но папа считает, что в Канаде он все равно не будет иметь силы, да и в любом случае Кеннеди его не признают. Папа говорит, что и бабушка этого не позволит из страха, что тетя Робин выйдет замуж за кого-то другого.

– А если… если мама получит развод, тогда тот больше не будет моим отцом? – с надеждой спросила Джейн.

Филлис явно засомневалась.

– Не думаю, что от этого что-то изменится. Но если она снова выйдет замуж, у тебя появится отчим.

Отчим Джейн был ни к чему, равно как и отец. Тем не менее она опять промолчала, к сильнейшей досаде Филлис.

– А ты рада, что поедешь на остров Принца Эдуарда, Виктория?

Джейн не собиралась изливать душу перед задавакой Филлис.

– Я про него ничего не знаю, – ответила она кратко.

– Зато я знаю, – с важным видом заявила Филлис. – Мы там были летом два года назад. Жили в большом отеле на северном берегу. Довольно милое место. Думаю, тебе там понравится – хоть какое-то разнообразие.

Джейн заранее знала, что ей там будет ужасно. Она попыталась сменить тему разговора, но Филлис хотела выжать из него все до капли.

– Думаешь, ты уживешься со своим отцом?

– Пока не знаю.

– Он, знаешь ли, любит умных, а ты у нас не особенно умная, правда, Виктория?

Джейн не нравилось, что ее выставляют каким-то червяком. А с Филлис оно всегда так было… если только Джейн не соглашалась превратиться в ее тень. При этом злиться на нее было совершенно бесполезно. Филлис – это твердили все вокруг – такая славненькая девочка… с таким дивным характером. На самом деле она была очень заносчивой. Джейн иногда думала, что, если бы они хотя бы раз толком поскандалили, она стала бы лучше относиться к Филлис. Джейн знала: мама немного переживает, что у дочери почти нет подруг среди сверстниц.

– Знаешь, – продолжила Филлис, – в этом и была одна из причин… Тетя Робин считала, что не умеет с ним разговаривать достаточно умно.

Червяк трепыхнулся.

– Я не желаю больше говорить про маму… и про этого, – отчетливо произнесла Джейн.

Филлис надулась, и день был испорчен окончательно. Джейн обрадовалась даже сильнее обычного, когда за ней приехал Фрэнк.

В доме номер 60 почти не вели разговоров о том, что Джейн скоро поедет на остров. Как же быстро летели дни! Джейн так и хотелось их удержать. Когда-то давно, еще совсем маленькой, она сказала маме:

– Мамочка, а можно как-нибудь остановить время?

Ей вспомнилось, что мама вздохнула и ответила:

– Время не остановишь, лапушка.

И вот время камнем катится вперед… тик-так, тик-так… восход, закат, снова и снова, все ближе день, когда ей предстоит разлучиться с мамой. Будет это в начале июня… Занятия в Святой Агате заканчивались раньше, чем в других школах. В конце мая бабушка отвела Джейн в «Мальборо», купила ей красивых одежек… таких красивых у нее еще никогда не было. В других обстоятельствах Джейн очень понравилось бы синее пальтишко и щегольская синяя шапочка с алым бантиком, прелестное белое платьице с красной вышивкой и красным кожаным пояском. Даже у Филлис не было такой красоты. Но сейчас Джейн это не интересовало.

– Вряд ли ей там будет куда наряжаться, – заметила мама.

– Нужно одеть ее должным образом, – ответила бабушка. – Чтобы этому не взбрело в голову ей покупать одежду – уж об этом я позабочусь. И чтобы Айрин Фрейзер не о чем было судачить. Полагаю, у него там есть хоть какая-то лачуга, где жить, – иначе он не стал бы за ней посылать. Виктория, тебе никто разве никогда не говорил, что неприлично мазать маслом весь кусок хлеба? И ты не могла бы для разнообразия в кои-то веки сделать так, чтобы на протяжении всего обеда салфетка не падала у тебя с колен?

Садиться за стол Джейн теперь ненавидела сильнее прежнего. Из-за внутренней смуты она стала совсем неуклюжей, и бабушка постоянно к ней цеплялась. Джейн предпочла бы не есть ничего вовсе, но, к сожалению, совсем без еды не прожить. Впрочем, ела Джейн мало. Аппетит пропал, и она сильно похудела. Училась она тоже кое-как и с трудом окончила третий класс средней школы – Филлис же получила одни «отлично».

– Как и следовало ожидать, – подытожила бабушка.

Джоди попыталась утешить подругу:

– Ну, это же совсем ненадолго. Всего на три месяца, Джейн.

Три месяца разлуки с любимой мамой, три месяца в обществе противного папы – Джейн это казалось целой вечностью.

– Ты мне будешь писать, Джейн? Я тебе тоже буду писать, если раздобуду марки. У меня есть десять центов… мне их дал мистер Рэнсом. На три марки хватит.

И тут Джейн сообщила Джоди совсем уж душераздирающую вещь:

– Джоди, тебе я буду писать очень часто. А вот маме мне разрешили писать только раз в месяц. И не велели упоминать этого.

– Это тебе сама мама сказала?

– Нет, конечно! Бабушка. Можно подумать, я хочу его упоминать.

– Я нашла остров Принца Эдуарда на карте, – сообщила Джоди. Ее бархатисто-карие глаза были полны сострадания. – Там вокруг него столько воды! Ты не боишься упасть с берега?

– Я была бы, пожалуй, не против, – в полном отчаянии ответила Джейн.

11

На остров Джейн должна была ехать с мистером и миссис Стэнли – они собирались навестить замужнюю дочь. Джейн плохо помнила, как пережила последние дни. Она дала себе слово не брыкаться, чтобы маме из-за нее не досталось. Не было больше никаких задушевных разговоров перед сном и ласк… никаких нежных слов в самые нужные минуты. Джейн сумела понять, что тому есть две причины. С одной стороны, маме самой было трудно все это выносить, а с другой – бабушка твердо решила этого не допустить. И все же в последнюю ночь, которую Джейн предстояло провести в доме номер 60, мама все-таки к ней проскользнула, пока бабушка занималась внизу гостями.

– Мама… мама!

– Лапушка, будь смелой. В конце концов, это всего три месяца, а на острове действительно очень мило. Ты можешь… если бы я знала… когда я… А, не важно. Теперь уже все не важно. Лапушка, ты должна пообещать мне одну вещь. Ты никогда не будешь меня упоминать в разговорах с отцом.

– Ладно, – всхлипнула Джейн. Это обещание далось ей легко. Она и представить себе не могла, что будет говорить с этим про маму.

– Он станет лучше к тебе относиться, если… если… если решит, что ты не очень меня любишь, – прошептала мама. Голубые глаза скрылись под белыми веками. Но Джейн успела перехватить мамин взгляд. Ей казалось, что сердце ее сейчас разорвется.

Небо на рассвете было кроваво-красным, но скоро сделалось угрюмо-серым. К полудню заморосил дождь.

– Видишь, даже погода грустит, что ты уезжаешь, – заметила Джоди. – Ах, Джейн, я так буду по тебе скучать. А еще… я не знаю, найдешь ли ты меня здесь, когда вернешься. Мисс Уэст все твердит, что отправит меня в сиротский приют, а я не хочу в приют, Джейн. Вот ракушка, которую мисс Эймс привезла для меня из Вест-Индии. Это единственная красивая вещь, которая у меня есть. Я хочу ее отдать тебе, потому что, если меня отправят в приют, там ее наверняка отнимут.

Поезд на Монреаль уходил в одиннадцать вечера, и Фрэнк отвез Джейн с мамой на станцию. Прощаясь, Джейн вежливо поцеловала бабушку и тетю Гертруду.

– Если встретишь на острове свою тетю Айрин Фрейзер, передай ей мой привет, – сказала бабушка. В ее тоне сквозило странное волнение. Джейн подумала, что бабушка когда-то сумела взять верх над тетей Айрин и хочет разбередить той старые раны. Она будто пыталась сказать: «Уж меня-то она вспомнит». И кто она вообще такая, эта тетя Айрин?

Когда они отъезжали, дом номер 60 угрюмо смотрел ей вслед. Джейн его никогда не любила, а дом никогда не любил ее, но она все равно чувствовала пустоту в душе, как будто вместе с дверью захлопнулась какая-то важная часть ее жизни. Пока машина везла их над подземным эльфийским городом, который рождается под темной улицей в дождливый вечер, они с мамой не проронили ни слова. Джейн дала себе слово не плакать и не плакала. Сидела, широко распахнув глаза от отчаяния, однако, когда настала пора прощаться, голос ее прозвучал сдержанно и ровно. Последнее, что увидела Робин Стюарт, – это изящная несгибаемая фигурка, которая махала ей рукой, а миссис Стэнли подсаживала ее в дверь пульмановского вагона.

В Монреаль они приехали утром, а в полдень двинулись дальше на Приморском экспрессе. Настанет время, когда само название «Приморский экспресс» будет вселять в Джейн восторженный трепет, но пока у него был совсем другой смысл: разлука. Весь день шел дождь. Миссис Стэнли пыталась ей показать горы, но Джейн в тот момент горы были ни к чему. Миссис Стэнли отметила, что девочка очень скованная, неотзывчивая, и в результате от нее отстала… за что Джейн вознесла бы Господу миллион благодарственных молитв, если бы когда-нибудь слышала такое выражение. Горы! Когда каждый поворот колес только отдаляет ее от мамы!