Товарищество БФБК
Глава 1
«Боклин»
Все началось год назад, десятого ноября в десять часов утра. Ко мне подбежал молодой сменный мастер, который даже на работе не расставался со своим приемником «Спидолой».
– Клавдий Иннокентьевич, сейчас по радио объявили, что Леонид Ильич помер! – прокричал он, перекрикивая шум работающих станков.
– Леонид Ильич Брежнев?!
– Да! Брежнев сегодня в восемь тридцать скоропостижно скончался! Только что сообщили от имени центрального комитета и правительства!
– Осиротели мы все, – произнес я, продумывая свои дальнейшие действия. – В комнате мастеров портрет товарища Брежнева висит, организуй траурную ленточку.
Все так прекрасно складывалось в моей жизни, и вдруг такой неожиданный поворот – смена главы государства. За мои тридцать шесть лет это случилось в третий раз. Когда помер Сталин, мне было всего семь лет, но я помню, как плакала бабушка. На мой вопрос, почему она так убивается, она ответила, что пенсию за погибшего на войне сына, моего дядю, летчика орденоносца, могут отобрать. Нашей семье, проживавшей в селе, и других денежных доходов не имевшей, эта пенсия была большим подспорьем. Впрочем, пенсию перестали платить, потому что бабушка через два месяца тоже умерла, а моей матери она не полагалась. Когда сняли Хрущева, мне было уже восемнадцать лет, и я проходил службу в рядах Советской армии. Вечером замполит собрал всех в ленинской комнате и зачитал из газеты «Правда», что Никита Сергеевич ушел со всех занимаемых постов в связи с преклонным возрастом и проблемами со здоровьем. Генеральным секретарем ЦК КПСС стал Брежнев на долгие шестнадцать лет. Теперь опять наступали перемены, а вся моя взрослая жизнь прошла при дорогом Леониде Ильиче. Как в народе говорится, придет новая метла и начнет по-новому мести.
После обеда нас, начальников цехов обувной фабрики, вызвал на летучку директор и объявил о траурных мероприятиях в стране и что нам надо их организовать на предприятии. Предложили выставить во всех цехах большие портреты в траурном обрамлении. После летучки все были какие-то радостные, только я грустил.
– А я портрет этого дурака приказал уже на мусорку отнести, – рассмеялся начальник цеха сандалий и босоножек. – Теперь надо возвращать.
– Сам ты дурак, Петрович, – зло отреагировал я. – Леня сам жил и другим давал пожить.
– Особенно тебе. Вся фабрика план по валу опять не выполнила и без прогрессивной премии осталась. Одни вы в цеху модельной обуви как сыр в масле катаетесь. На какие шиши ты «Волгу» черную, как у заместителя министра, купил?
– Я наследство получил – материн дом в деревне продал.
– В деревне Кукуево? Так там дома и половины твоей «Волги» не стоят. Я десять лет копил и только «Запорожец» купить смог.
Опять мне этой «Волгой» в глаза колют, надо было скромнее быть и покупать «жигули». Все из-за жены, пристала тогда как банный лист: «бери «Волгу», бери «Волгу»». Хотя просто так ко мне не подкопаешься: дом в деревне я продал за три тысячи, а в договоре записали, что за десять.
Вечером десятилетний сын меня спросил:
– Папа, а что же теперь будет?
– Война, скорей всего, сынок.
– Какая война?! – крикнула из кухни жена. – Болтаешь ребенку всякую чепуху!
С женой я жил последние годы больше по привычке, разводиться было лень, да и как член партии, я должен был быть примерным семьянином. Мои нетрудовые доходы составляли три тысячи рублей в месяц, и я спокойно содержал сейчас в любовницах девушку-студентку. Эта студентка была тоже ненадолго, как только начнет клевать мозги, заведу себе новую. Ведь подрастает красивое юное поколение, которое хочет модно одеваться, вкусно кушать в ресторанах и посещать культурные мероприятия, на которые простому смертному билетов не достать.
Возглавляемый мной цех модельной обуви работал на советскую экономику в две смены, а по факту – в три. Только в ночную смену люди выходили работать сами на себя. В третью смену мы выпускали самую модную обувь в стране, ставя на нее лейбл фирмы «Саламандер». Реализовывалась она не через магазины, а через сеть спекулянтов, и цена у нее была соответствующая. Всей цепочки реализации и поставок даже я не знал, но точно знал, что наша фабрика никак не могла выполнить положенный ей план по валу, и ее постоянно лишали прогрессивки. Но зато мой цех хоть чуть-чуть избавлял советских граждан от дефицита.
– Работаем как прежде, – сказал директор фабрики, вызвав меня одного в кабинет. – В министерстве, если что, прикроют.
Меня взяли через месяц после кончины дорогого Леонида Ильича, показательно, прямо на рабочем месте. Влетели сотрудники органов в штатском и заломили мне руки. Вместе со мной еще скрутили двух мастеров и пять рабочих. Бутырская тюрьма нас встретила с распростертыми объятиями. Андроповские чистки начались внезапно. Люди, думавшие, что все будет как прежде, глубоко просчитались. Меня не прикрыли ни директор, ни министерство, ни кое-кто повыше. Следователь пришил мне частнопредпринимательскую деятельность, спекуляцию, а главное – хищение государственных средств в особо крупных размерах. Особо крупные размеры – это пятнадцать лет лишения свободы или расстрел. Адвокат передал мне записку с просьбой никого больше не сдавать. Взамен мне обещалось, что я отделаюсь тюремным сроком и отсидкой на теплом месте. Я послушался и взял всю вину на себя.
– Гражданин Башмаков, не усугубляйте свою вину, – ломал меня на допросах следователь по особо важным делам. – Где вы брали заготовки для обуви? И должен признаться, хорошей обуви, если ваша обувная фабрика выпускала откровенную халтуру.
– Не надо клеветать на нашу фабрику, мы все выпускали согласно ГОСТа и номенклатуры, брак мы на прилавки не поставляли.
– Зато модели у вашей обуви, как в годы моей молодости, в середине шестидесятых годов.
– Это не ко мне, линейку моделей разрабатывает отдел технологов и их утверждает министерство.
– Ты мне зубы не заговаривай. Где кожу брал?! Подошву, где брал, тварь?!
– Кожу мы брали из отходов и некондиции, а подошву нам поставлял Егорович из подошвенного цеха, – ответил я, так как знал, что Егорович сидел в соседней камере и тоже шел за свой цех паровозом. – Он тоже из отходов и брака лил.
– Врешь ты все, Башмаков! Видел я вашу обувь – от фирменной не отличить! Рационализаторы хреновы!
– Вот именно, мы сберегали валюту для страны, давали гражданам дефицитную обувь.
– Не морочь мне голову, Башмаков, не давали, а продавали. Использовали для своей выгоды государственное сырье и станки.
Полгода шло следствие, в итоге, на суде я оказался главным организатором подпольного цеха по производству обуви. Директор типа ничего об этом не знал и отделался только переводом на периферию. В министерстве легкой промышленности только руками всплеснули, и все остались на своих местах. Я думал, что отделаюсь годами восьмью – максимум, десятью.
– Прошу для осужденного Башмакова исключительной меры наказания с конфискацией, – заявил прокурор в конце прений.
Меня после его слов всего передернуло. Исключительная мера наказания – это же расстрел.
– Прошу учесть смягчающие обстоятельства и ограничиться пятнадцатью годами заключения в колонии строгого режима, – попросил адвокат.
Судьи ушли на совещание, я был в полной прострации. Даже адвокат просил для меня максимальный срок отсидки по советскому законодательству. Оказалось, все меня бросили в беде.
– Башмаков Клавдий Иннокентьевич приговаривается к исключительной мере наказания, – объявил вернувшийся судья и принялся зачитывать остальные приговоры по обувному делу.
– Приговоры утверждались на самом верху, – зашептал мне через решетку адвокат. – Я ничего не мог поделать, но мы подадим апелляцию.
К горлу подступил ком, и я ничего не мог говорить. Пускай было бы даже пятнадцать лет, я же не убийца и не насильник, существуют же амнистии. Все равно я бы вышел раньше, а в тайнике бы меня ждали ювелирные украшения, которые я скупал. Квартира у меня государственная, дачу я только начал строить, подлежала конфискации только машина. Основной капитал был в золоте и брюликах, которые только дорожают.
Со времени суда прошло полгода. Я сижу в одиночной камере и жду исполнения приговора. Адвокат пишет свои апелляции, но положительного решения нет. Одиночка обрыдла мне неимоверно, хорошо хоть из библиотеки приносят книжки читать. Я готов читать, что угодно, лишь бы отвлечь свои воспаленные мозги. На воле я был высокий красивый уверенный в себе мужчина, одетый по фирме и имеющий под жопой автомобиль «Волга». После оглашения приговора и заключения в одиночку, я опустился: неделями не брился, некогда ровная спина ссутулилась, мне стало наплевать на себя. Три месяца назад из библиотеки перестали приносить художественную литературу, в моем положении это была трагедия. Для чтения мне были теперь доступны только классики марксизм-ленинизма. Я прочел «Капитал» К. Маркса и «Развитие капитализма в России» В. И. Ленина. Оказалось, что очень интересные книги. В институте нас пичкали этими книжками, заставляли конспектировать, а мы отбрыкивались. В тюрьме, в одиночке, нужна была хоть какая-то пища для ума или крыша могла потечь конкретно.
По ночам мне снилось детство в деревне, отец, у которого осколок с войны застрял в пояснице. Он ходил, опираясь на костылик, но инвалидность ему была не положена. Отец прожил после войны только пятнадцать лет, никакой работы он толком делать не мог, только шить и ремонтировать обувь. Меня он тоже учил ставить на сапоги набойки, менять подошвы и голенища. Он приговаривал, если наша фамилия Башмаковы, значит, все наши предки имели отношение к обуви. Вообще меня из-за моей фамилии и имени в детстве как только не дразнили: Башмачкиным, когда проходили в школе Гоголя, императором Клавдием, когда проходили Римскую империю, а в тюрьме мне дали кликуху Обувщик. В общем, я на клички с детства не обижался, а потом и сам научился их хорошо придумывать для других людей. Когда я пошел в армию, мне знание обувного дела очень пригодилось: весь батальон, включая офицеров, бегал со своими сапогами ко мне. А от этого были свои привилегии, как освобождение от нарядов и караулов, отпуск домой и досрочный дембель. Возвращаться в родной колхоз после службы в армии я не хотел и поехал в Москву. Пошел работать на обувную фабрику, подготовился к экзаменам и через год поступил учиться заочно в Московский технологический институт легкой промышленности. Все складывалось просто отлично: стал мастером, женился, родился сын, получил квартиру, стал старшим мастером, начальником цеха. Потом я придумал, что мы на новых чехословацких станках сможем делать обувь не хуже фргесовской. Пришел с рацпредложением к директору фабрики, а он мою рацуху развил в нелегальное производство. Самое интересное, что наша обувь была не хуже импортной, а по износостойкости подошвы даже лучше. На меня и работников, участвовавших в подпольном производстве, пролился дождь из советских рублей, но львиная доля доходов оседала где-то наверху.
Когда очередная апелляция была отклонена, я шепнул адвокату, что мы так не договаривались, я могу напроситься на допрос к следователю и рассказать ему все, что знаю. Адвокат заверил, что исключительная мера наказания будет в ближайшее время заменена. На миг в его глазах мелькнуло что-то ехидное.
– Подъем, немедленно покинуть камеру! – криками поднял меня в эту же ночь конвой.
– Что случилось?
– Переводишься в другой корпус! Быстрей, быстрей, не разговаривать!
Я плохо соображал, меня вели по темным коридорам, лестницам, вывели в тюремный двор и запихнули в специальный транспорт – «газон» с будкой и решетками на окнах.
– Куда меня везут? – спросил я конвоиров, но они молчали.
Ворота Бутырской тюрьмы распахнулись, мы выехали на улицу, но проехали несколько кварталов и, свернув, остановились. Меня вывели из «газона», пригнув голову, я успел ее немного вскинуть и увидел большое темное здание, похожее на церковь.
– Бегом! Бегом! Не осматриваться!
С заломленными за спину руками и пригнутой головой меня бегом ввели во входную дверь. Опять плохо освещенный коридор, лестница, а затем резкий удар света по привыкшим к мраку глазам. Прищурившись, я осмотрел просторную комнату, напичканную всяким электронным оборудованием, но мне не дали хорошенько оглядеться.
– Осужденный Башмаков, садитесь в кресло, – прозвучал голос находившегося в комнате маленького человека в белом халате с противным лицом в очках.
Это было скорее приглашение, чем приказ, и я остался стоять на месте. Меня подтолкнул конвойный, и тогда я уселся в кресло, похожее на стоматологическое. На запястьях клацнули наручники, кресло трансформировалось, и я оказался в полулежащем положении. Кроме конвойных и человека в белом халате в комнате был еще подполковник и прокурор.
«Мне что, собираются среди ночи зубы сверлить?» – подумал я.
Сверху на меня начала наезжать какая-то платформа.
– Осужденный Башмаков Клавдий Иннокентьевич, ваша просьба о помиловании отклонена, – объявил человек в прокурорской форме. – Исключительную меру наказания привести в исполнение.
– Расстрельная команда где?! – крикнул я.
– У нас все намного гуманней, – услышал я последние слова на этом свете.
На меня обрушилось сияние, я закрыл глаза, тело проткнули тысячи иголок, и я исчез.
Глава 2