Вскрой меня
Пролог
1993 год. Конец осени.
Сон, сладкий и глубокий, как густой мед, начал растворяться. Он не оборвался резко, а поплыл, поплыл краями, уступая место липкому, неприятному чувству осознанности. Аня не открыла сразу глаза. Она лежала неподвижно, укутанная в одеяло с оленями, и слушала тишину. Вернее, не тишину, а тот особый, спящий звук, что наполняет дом глубокой ночью – невнятное посапывание отца за стеной, скрип натягивающейся деревянной балки, отдаленный гул ветра за окном.
И тут, сквозь этот привычный ночной хор, просочилось нечто иное.
Сначала это было похоже на шуршание мыши за плинтусом. Потом – на шелест переворачиваемых страниц. Но страниц невидимых, во тьме. Аня приоткрыла один глаз. Комната тонула в сизом, почти осязаемом мраке. Тень от высокого шкафа ложилась на пол гигантским гробом, и в этой тени что-то шевелилось.
Нет, не шевелилось. Шептало.
Звук доносился именно оттуда, из-за массивных створок шкафа, за которыми висели родительские пальто и пахло нафталином. Он был очень тихим, едва отличимым от звона в собственных ушах, но от этого не становился менее реальным. Наоборот. Он был настолько тихим, что к нему приходилось прислушиваться всем существом, затаив дыхание, и от этого каждый слог впивался в мозг острыми коготками.
Аня медленно, как преступник, села на кровати. Колени сами подтянулись к подбородку. Холодный ужас, липкий и необъяснимый, пополз по спине мурашками. Она знала этот шепот. Он приходил к ней и раньше, но всегда был невнятным, далеким, как радиопомехи из другой комнаты. Сегодня он был четче. Ближе.
– Анна… – прошелестело из-за шкафа.
Девочка вжалась в изголовье, схватившись за края подушки так, что костяшки пальцев побелели. Голос был не один. Их было много – тонких, шипящих, скрипучих, – но они сливались в один странный, мерзопакостный хор. Он был ласковым, как шипение змеи перед укусом.
– Анна… не бойся…
Она хотела закричать, позвать маму, но горло сжалось тугой пружиной, и воздух не поступал в легкие. Она могла только сидеть и слушать, завороженная, как кролик перед удавом.
– Мы видим тебя, девочка… Мы всегда видим…
Что-то щелкнуло за стенкой. Аня вздрогнула, впиваясь взглядом в щель между шкафом и стеной. Там была кромешная тьма, гуще, чем в остальной комнате. Казалось, эта тьма не просто отсутствовала свет, а была веществом, жидким и плотным.
– Ты слабая, Анна… Ты не сможешь… – шепот стал настойчивее, в нем проскользнула нотка разочарования, и от этого стало еще страшнее. – Но мы подождем… Мы умеем ждать…
По щекам у девочки покатились горячие слезы. Она сглотнула комок в горле, пытаясь найти хоть крупицу мужества.
– Кто… кто вы? – выдохнула она, и ее собственный голос показался ей писком испуганной мыши.
Из-за шкафа послышался тихий, скрипучий смешок, от которого кровь стыла в жилах.
– Мы – тень на стене… Мы – скрип половицы… Мы – шепот в тишине… Мы здесь живем. Давно.
Щель между шкафом и стеной будто бы пошевельнулась. Ане показалось, что тьма в ней заколыхалась, и на миг ей привиделись очертания – не лица, нет, а просто сгустки мрака, у каждого из которых была пара точек, крошечных, как булавочные головки, но невероятно древних и злых. Они смотрели на нее. Десятки глаз. Сотни.
– Скоро придет другая, – прошипел хор, и голоса слились в почти идеальную унисон, словно повторяя заученную мантру. – После тебя… Она будет сильнее. В ее жилах течет та же кровь… но гнева в ней больше. Гнева… и решимости.
Аня перестала дышать. Другая? Какая другая?
– Она нас освободит… – в шепоте прозвучала настоящая, неподдельная жажда, голод. – Она снимет печати… Она вскроет стену…
Одна из пар глаз в щели будто бы вспыхнула тусклым красноватым светом. Аня вскрикнула и отшатнулась, ударившись затылком о стену. Боль пронзила ее, резкая и ясная, вернувшая способность двигаться.
– Мама! – наконец вырвался у нее крик, слабый и сорванный. – Папа!
Она кубарем скатилась с кровати, споткнулась о мягкого плюшевого зайку, побежала к двери, не оглядываясь. Ее босые ноги шлепали по холодному линолеуму. Она дернула ручку, вылетела в темный коридор и, рыдая, бросилась к полоске света, пробивавшейся из-под родительской спальни.
– Мама! Папа!
Дверь распахнулась, и на пороге возникла ее мать, заспанная, с растрепанными волосами, в ночной рубашке.
– Анечка? Что такое? Опять плохой сон?
– Там… там кто-то есть! – всхлипывая, вцепилась девочка в мамину рубашку. – В моей комнате! За шкафом! Они со мной разговаривают!
Отец, могучий и надежный, уже шел по коридору, хмурый и серьезный.
– Опять эти фантазии, – устало проворчала мать, гладя Аню по голове.
– Никаких фантазий! Проверим, – отец решительно направился в детскую.
Аня шла за ним, вцепившись в мамину рубашку, чувствуя себя немного безопаснее под защитой такого большого и сильного папы. Он щелкнул выключателем. Яркий свет люстры больно ударил по глазам, разогнав все тени. Комната была обычной. Кровать с помятым одеялом, заяц на полу, книги на столе. Ничего странного.
Отец подошел к шкафу, с силой отодвинул его от стены. Пыльная паутина дрогнула. За шкафом были обычная стена с обоями в мелкий цветочек и плинтус.
– Видишь? Никого, – сказал он, обернувшись к дочери. – Мышь, может, шуршала. Или тебе приснилось.
– Но они говорили! – настаивала Аня, слезы снова подступали к глазам. – Они сказали, что придет другая! Сильнее! Что она их освободит!
– Другая что, мышка? – попытался пошутить отец, но шутка не удалась.
– Перестань, Аня, – голос матери стал строгим. – Ты уже большая девочка, хватит выдумывать монстров. Все, ложись спать. Завтра в школу.
Ее уложили. Выключили свет. Родители ушли, притворив дверь. Аня осталась одна вновь. Одна с тишиной. Но тишина эта была обманчивой. Она была натянутой, как струна, и звенела в ушах. Девочка не сводила глаз со щели за шкафом. Она знала. Они никуда не ушли. Они просто притаились.
И тогда, сквозь этот звенящий звон, пробился последний шепот. Он был таким тихим, что казался рожденным прямо у нее в голове, но таким четким, что каждое слово отпечаталось на подкорке, как раскаленной иглой.
– Вскрой меня.
Аня не шелохнулась. Она просто смотрела в щель. И в густой, бархатной тьме за шкафом ей снова почудилось движение. Все те же десятки крошечных, горящих точек-глаз. Они смотрели на нее без ненависти, без злобы. С холодным, терпеливым ожиданием. Они ждали. Ждали тридцать долгих лет.
Новый старый дом
Ключ был холодным и неудобным. Он лежал на ладони, тяжелый, чужой, словно отлитый не из латуни, а из льда. Рита сжала пальцы, ощущая, как шершавая металлическая бородка впивается в кожу. Казалось, этот холод проникал прямо в кровь, разнося по телу мелкую, необъяснимую дрожь.
«Ключ от новой жизни», – с горькой иронией подумала она, глядя на массивную дубовую дверь с номером 44. Новая жизнь. Какое пустое, бессмысленное выражение. Для нее сейчас не было ни «новой», ни «старой» жизни. Был лишь зияющий провал, образовавшийся после ухода Анны, и этот ключ, который болтался на брелке в виде смешного керамического кота, был единственным мостом через него.
Тетя Анна. Сестра матери. Вечная странница и чудачка, которая всегда пахла духами с ароматом пачули и старыми книгами. Она могла пропадать на месяцы, а потом появляться ни с того ни с сего с подарками из самых невероятных мест и с историями, от которых у маленькой Риты захватывало дух. А потом, три недели назад, она так же внезапно исчезла навсегда. Нашли ее здесь, в этой самой квартире. Официальная версия – самоубийство. Приняла слишком много таблеток. Но Рита, как и ее мать, отказывалась в это верить. Анна любила жизнь с какой-то жадной, ненасытной страстью. Она не могла так просто взять и уйти.
И вот теперь эта квартира переходила к ней. По закону. По какому-то дурацкому, несправедливому закону, который превращал боль утраты в право собственности. Мать не смогла даже приехать, подписывая бумаги у нотариуса – сдали нервы. У Риты же нервы были, казалось, сделаны из стальной проволоки. По крайней мере, она сама себе в этом постоянно повторяла.
«Просто дверь, – сурово сказала она себе вслух. – Просто старая квартира в старом доме. Ничего особенного».
Но это было не «просто». Дом, дореволюционной постройки, стоял в глубине двора-колодца, куда даже в ясный день солнце заглядывало лишь на пару часов. Он был из тех «питерских» домов, что дышат историей, но не парадными фасадами, а скрипом половиц, запахом капусты из подвала и тысячами чужих жизней, впитавшихся в штукатурку. Дом-тяжеловес, дом-могильщик.
Рита вздохнула, подняла ключ и вставила его в замочную скважину. Механизм скрипнул, нехотя, будто пробуждаясь от долгого сна, и щелчок прозвучал неестественно громко в гробовой тишине подъезда. Она нажала на ручку и толкнула дверь.
Первое, что ударило по senses, – запах. Не запах тления или смерти, как она подсознательно боялась. Это был тяжелый, сложный букет: пыль, стоящая нетронутой годами; сладковатый аромат засохших цветов в вазе; едва уловимая нота дорогих духов Анны, успевшая впитаться в обивку мебели; и под всем этим – влажный, затхлый дух старости, запах вещей, которые слишком долго хранят молчание.
Воздух в квартире был неподвижным, спертым и густым. Им было тяжело дышать, словно легкие наполнялись не кислородом, а какой-то тягучей субстанцией.
Рита переступила порог, и дверь с глухим стуком закрылась за ней, окончательно отрезав от внешнего мира. Она замерла на месте, пытаясь освоиться в полумраке. Шторы на единственном окне в прихожей были плотно задернуты, пропуская лишь несколько узких лучей света, в которых лениво кружились пылинки.
«Просто заброшенная квартира», – снова попыталась она успокоить себя, но внутренний голос, тот самый, что всегда трезво оценивал ситуацию, вдруг смолк, уступив место нарастающему, иррациональному беспокойству.
Она сделала шаг вперед, и старый паркет громко застонал у нее под ногами, нарушая давящую тишину. Рита вздрогнула. Сердце на мгновение замерло, а затем забилось с удвоенной силой, отдаваясь глухими ударами в висках.
«Что со мной?» – пронеслось в голове. Она не была трусихой. Она выросла в городе, одна возвращалась поздно вечером домой, ходила по темным переулкам и не боялась ни бомжей, ни пьяных компаний. Но этот страх, который сейчас подползал к ней по стенам, был другого свойства. Он был древним, первобытным. Страхом темноты в детской комнате, страхом не того, что ты видишь, а того, что может притаиться за спиной, в слепой зоне.
Она потянулась к выключателю. Люстра под потолком, стилизованная под старинную бронзовую паутину, мигнула раз, другой и зажглась тусклым, желтоватым светом, который не разгонял мрак, а лишь подчеркивал его, отбрасывая причудливые, вытянутые тени от громоздкой мебели.
Прихожая была маленькой, тесной. На вешалке все еще висело пальто Анны, темно-синее, с бархатным воротником. Рита невольно протянула руку и коснулась ткани. Пальто было холодным, безжизненным. Ей показалось, что от него пахнет не квартирой, а улицей – ветром, дождем, тем самым последним дождем, что шел в день смерти Анны.
Она отдёрнула руку, как обожженная, и двинулась дальше, в гостиную.
Комната была заставлена. Книжные стеллажи, доверху набитые фолиантами, тяжелый письменный секретер с множеством ящичков, буфет с потемневшим от времени стеклом, диван, обитый выцветшим бархатом. Все было в идеальном порядке, но в этом порядке чувствовалась какая-то натянутость, неестественность, словно кто-то тщательно все прибрал, стараясь скрыть следы хаоса. Или следы чего-то иного.
Рита подошла к окну и резко дернула шнур от штор. Свет, бледный и безрадостный, хлынул в комнату, и она увидела тот самый двор-колодец, застроенный такими же глухими, безликими стенами. Окна в соседних домах были темными, слепыми. Чувство изоляции, одиночества накрыло ее с новой силой. Она была здесь как в ловушке. Как в аквариуме.
Ее взгляд упал на письменный секретер. На его полированной поверхности лежал конверт. Белый, обычный. С ее именем. Узнаваемый изящный, летящий почерк Анны.
Сердце снова екнуло. Рита медленно подошла, взяла конверт. Он был не запечатан. Внутри лежал один-единственный листок.
«Рита, милая, – гласили строки. – Если ты читаешь это, значит, я уже ушла. Не горюй обо мне слишком сильно. Я сделала свой выбор. Квартира теперь твоя. В ней есть своя… атмосфера. Иногда стены могут шептать. Не бойся. Или бойся. Здравый страх – лучший советчик. Что бы ты ни услышала, что бы ни почувствовала – помни, это не твое воображение. Они настоящие. И они ждали тебя долго. Тетя Аня».
Рита опустила листок, чувствуя, как по спине бегут мурашки. «Они настоящие». Кто «они»? Призраки? Голоса? Что за театральную чушь написала тетя перед смертью? Было ли это проявлением начинающегося безумия? Или… предупреждением?
Она обвела взглядом комнату, и теперь ей показалось, что тени в углах стали гуще, плотнее. Что тишина стала звенящей, натянутой до предела, будто кто-то затаил дыхание и прислушивается к каждому ее шагу. Воздух стал еще тяжелее, им стало невозможно дышать, он давил на грудную клетку, на виски.
И тут ее взгляд упал на дверь в соседнюю комнату – спальню. Дверь была приоткрыта, и за ней лежала кромешная тьма. И в этой тьме ей почудилось движение. Легкое, едва уловимое, словно кто-то только что отшатнулся от дверного проема, испуганный ее приходом.
«Воображение, – отчаянно пыталась она взять себя в руки. – Усталость, стресс, письмо… Все это действует на нервы».
Но тело отказывалось слушать разум. Каждый нерв был натянут, как струна, каждый мускул напряжен. Древний инстинкт, тот самый, что заставлял первобытного человека бояться темноты, кричал ей одно: «Беги!»
Она сделала шаг назад, к выходу, и в этот момент услышала звук.
Тихий. Очень тихий. Похожий на шуршание сухих листьев. Но листьев за окном не было – стояла поздняя осень.
Звук доносился из спальни.
Рита замерла, вглядываясь в черный прямоугольник двери. Шуршание повторилось. Теперь оно было чуть громче. И в нем угадывалась структура. Словно кто-то перебирал пальцами по старой, шершавой бумаге. Или… шептал.
Шепот.
Он был таким тихим, что его можно было принять за шум в собственных ушах. Но он был. Нечленораздельный, сливающийся в один протяжный, шипящий звук. Он казался знакомым до боли, до тошноты, как забытое воспоминание из самого раннего детства.
Она не дышала, пытаясь разобрать слова, но не могла. Это был просто звук. Звук, полный тайны и зловещего ожидания.
И тогда она почувствовала это – пристальный, тяжелый взгляд. Ее рассматривали. Кто-то или что-то из той самой темноты в спальне смотрело на нее. Она не видела глаз, но ощущала их – холодных, безжалостных, изучающих.
Сердце бешено колотилось в груди, глотая воздух, которого не хватало. Ноги стали ватными. Страх, который она так старалась подавить, наконец вырвался на свободу, затопив ее с головой, леденящий, парализующий.
Это был не просто страх перед смертью тети, не страх перед незнакомым местом. Это был страх перед чем-то необъяснимым, иррациональным, тем, что лежало за гранью понимания. Тем, о чем предупреждала тетя Аня.
Шепот за дверью стих так же внезапно, как и появился. Но ощущение присутствия не исчезло. Оно наполнило собой всю квартиру, стало частью этого спертого воздуха, этих теней, этого давящего молчания.
Рита отшатнулась, задела ногой небольшой коврик и чуть не упала. Она больше не могла здесь находиться. Она повернулась и почти бегом бросилась к выходу, на ходу хватая свою сумку. Выскочила на лестничную площадку, захлопнув дверь с таким грохотом, что стекло в оконном проеме подъезда задребезжало.
Она прислонилась к холодной стене, пытаясь отдышаться, и с ужасом глядела на дверь с номером 44. Она была заперта. Ключ остался внутри.
Но это было не главное. Главное было то, что она знала наверняка, с абсолютной, неопровержимой уверенностью.
Она оставила там, в квартире, не просто свои ключи. Она оставила там частичку себя. А что-то, притаившееся в темноте, теперь держало эту частичку в своих ледяных, незримых руках.
И она знала, что ей придется вернуться.
Первое предсказание
Сон не приходил. Он обходил Риту стороной, будто сторонился того тяжелого, пропитанного страхом воздуха, что она принесла из квартиры тети Анны. Она лежала на своей старой кровати в съемной однушке на другом конце города, уставившись в потолок, где свет фонарей с улицы отбрасывал мерцающие узоры. Каждый раз, когда веки смыкались, перед ней вставал тот черный провал двери в спальню и слышался тот самый, едва уловимый шепот. Не слова, а сам его звук – сухой, шелестящий, как крылья ночной бабочки, бьющейся о стекло.
Она ворочалась, натягивала одеяло на голову, пыталась думать о чем-то рациональном, о работе, о неоплаченных счетах, о предстоящем разговоре с матерью о завещании. Но все мысли неизменно возвращались к тому листку бумаги с изящным почерком. «Они настоящие. И они ждали тебя долго».
Безумие. Чистейшей воды безумие. У тети Анны всегда была склонность к мистификациям, к театральным жестам. А тут еще эта странная смерть… Ее психика не выдержала, и она сочинила себе эту фантазию о «них», а в конце свела с ней счеты. Логично. Жестоко, но логично.
Рита села на кровати, включила ночник. Теплый желтый свет разлился по комнате, отгоняя тени в углы. Она глубоко вздохнула. Нужно было взять себя в руки. Она – Риta Миронова, инженер-проектировщик, человек, который верит в расчеты, формулы и неопровержимые факты. Не в призраков.
Она встала, прошлась по комнате, налила себе стакан воды. Руки слегка дрожали. «Просто нервное истощение, – говорила она себе, глядя на свое отражение в темном окне. – Смерть родственника, стресс от вступления в наследство. Ничего сверхъестественного».
Вернувшись в кровать, она снова выключила свет. Тишина в ее собственной квартире была другой – знакомой, безопасной. Она состояла из гула машин за окном, скрипа старых батарей и собственного ровного дыхания. Никаких посторонних звуков.
И именно в этот момент, когда она уже начала проваливаться в долгожданную дрему, шепот вернулся.
Он возник не извне, не из угла комнаты или-под кровати. Он родился прямо у нее в голове, ясный, четкий и леденяще чужой. Он не был шелестящим, как в квартире Анны. Он был низким, металлическим, безжизненным, как голос автоответчика, проговаривающий смертный приговор.
«Завтра. Пятнадцать часов двадцать четыре минуты. Твою мать собьет синий автомобиль.»
Рита вскочила как ужаленная. Сердце заколотилось в грудной клетке, выбивая сумасшедший ритм. Комната плыла перед глазами. Она схватилась за виски, будто пытаясь выковырять оттуда этот голос.
– Кто здесь? – выдохнула она в темноту, и ее собственный голос прозвучал хрипло и безумно.
В ответ – лишь тишина. Густая, абсолютная. Даже уличный шум словно бы стих, затаившись. Тот голос растворился так же внезапно, как и появился, не оставив после себя ничего, кроме леденящего ужаса и этих слов, врезавшихся в память, как раскаленная игла.
«Завтра. Пятнадцать часов двадцать четыре минуты. Твою мать собьет синий автомобиль.»
Она включила свет. Комната была пуста. Никого. Только она и ее отражение в окне – бледное, с перекошенным от страха лицом.
«Показалось, – отчаянно пыталась она убедить себя. – Сон наяву. Гипнагогические галлюцинации. Я читала об этом. Мозг перегружен, вот он и выкидывает такие фокусы».
Но та часть ее, что всегда была трезва и логична, молчала. Потому что та часть понимала – это было не похоже на сон. Это было слишком ясно, слишком реально. Каждое слово было отчеканено, лишено эмоций, оно несло в себе только голую, ужасающую информацию.
Она не сомкнула глаз до самого утра.
На следующий день Рита чувствовала себя разбитой. Мысли путались, веки наливались свинцом. Она пила кофе литрами, но он не помогал. Те слова звучали в ее голове снова и снова, как заевшая пластинка.
«Пятнадцать двадцать четыре. Синий автомобиль».
Она смотрела на часы. Было только десять утра. Впереди была вечность.
Мать. Елена Петровна. Хрупкая, как фарфоровая статуэтка, женщина, чье и без того подорванное здоровье не выдержало известия о смерти сестры. Она сейчас была дома, одна, в своей хрущевке. Она собиралась сегодня к врачу. Рита точно знала – в три часа.
«Просто совпадение, – твердила она себе, лихорадочно работая за компьютером. Чертежи на экране расплывались перед глазами. – Я сама себе это внушила. Эффект самовнушения. Сейчас позвонишь, все будет нормально».
Она дождалась половины третьего и набрала номер.
– Алло, Риточка? – голос матери звучал устало, но спокойно.
– Мам, привет. Ты как?
– Да ничего, собирaюсь к терапевту. Талоны эти, вечная очередь…
Рита почувствовала, как по спине пробежал холодный пот.
– Мам, слушай… Не ходи сегодня.
– Что? Почему? А как же прием? Я записывалась месяц назад.
– Да просто… Не ходи. Погода плохая. Голова болит. Перенеси.
– Рита, что с тобой? Ты странно говоришь. У меня все нормально. Я уже одеваюсь.
– Мама, пожалуйста! – в голосе Риты прозвучала настоящая паника, которую она не смогла скрыть. – Останься дома. Просто сегодня. Ради меня.
На том конце провода повисло недоуменное молчание.
– Доченька, ты меня пугаешь. Что случилось? У тебя проблемы?
«Да, у меня проблемы, мама! Мне в голову голоса говорят о твоей смерти!» – кричало внутри.
– Нет… все нормально. Просто плохое предчувствие.
Елена Петровна мягко вздохнула.
– Дорогая, у меня тоже после Анны… эти предчувствия. Это нервы. Не накручивай себя. Я схожу к врачу и сразу позвоню, хорошо? Все будет в порядке.
Она положила трубку. Рита сидела, сжав в руке телефон, и смотрела на часы. 14:50.
Она пыталась работать, но не могла. В голове стучало: «Пятнадцать двадцать четыре. Пятнадцать двадцать четыре».
В 15:10 она не выдержала. Схватила ключи, куртку и выбежала из офиса, бормоча что-то коллегам о срочном семейном деле. Она мчалась по улице, не зная куда. Мать шла от своей квартиры до поликлиники пешком, минут пятнадцать. Она могла ее перехватить.
Город плыл вокруг в каком-то дурном сне. Рита вглядывалась в лица прохожих, ища знакомый силуэт. Вот она должна была идти с этой стороны… Она побежала, сердце готово было выпрыгнуть из груди.
15:20. Она свернула за угол и увидела впереди, метров за двести, невысокую фигуру в синем пальто – мать. Она шла, не спеша, по тротуару вдоль проезжей части.
«Успею!» – пронеслось в голове.
Рита закричала: «Мам!», но та ее не услышала из-за шума машин. Она побежала быстрее, отчаянно сигналя прохожим.
И тут она увидела его. Синий автомобиль. Старую иномарку, выцветшую, почти серую, но все еще синюю. Она ехала по встречной полосе, чуть быстрее остальных.
Время замедлилось, превратилось в тягучую, плотную массу. Рита видела все в мельчайших деталях, как в замедленной съемке. Водитель синей иномарки, молодой парень в кепке, наклонился, что-то ища на пассажирском сиденье. Его машина начала плавно, почти незаметно, смещаться вправо.
Рита бежала, ее легкие горели, она снова закричала, но звук будто застревал в горле, не долетая до матери.
Елена Петровна, услышав наконец крик, обернулась. Она увидела дочь, бегущую по тротуару, и на ее лице отразилось удивление. Она на мгновение замерла.
Синяя иномарка, все еще смещаясь, выскочила на полосу встречного движения, где ее не должно было быть, и поравнялась с тем местом, где стояла мать.
15:24.
Раздался глухой, кошмарный удар. Не громкий, не металлический, а именно глухой, мягкий, словно ударили по тюку с ватой.
Синее пальто Елены Петровны взметнулось в воздух, легкое, невесомое, как осенний лист. Оно описало в воздухе дугу и бесшумно рухнуло на асфальт.
Рита застыла на месте. Мир сузился до одной точки – до того неподвижного тела в синем пальто на сером асфальте. Звуки пропали. Она не слышала визга тормозов других машин, криков прохожих, сирен подъехавшей через несколько минут скорой. Она видела только это. И часы на телефоне, которые показывали 15:24.
Больница. Запах антисептиков, хлорки и страха. Яркий, безжалостный свет люминесцентных ламп. Рита сидела на жестком пластиковом стуле в приемном отделении, сжимая в руках бумажный стаканчик с холодным кофе. Она не помнила, кто его ей дал.
Врач, уставший мужчина лет пятидесяти, вышел к ней, вытирая очки.
– Вы дочь?
Рита кивнула, не в силах издать ни звука.
– Состояние крайне тяжелое, – его голос был ровным, профессионально-бесстрастным. – Множественные переломы, ушиб внутренних органов, черепно-мозговая травма. Сейчас ее готовят к операции. Шансы… есть. Но вам надо быть готовой ко всему.
Он что-то еще говорил про реанимацию, про подписание бумаг, но Рита почти не слышала. Ее сознание зациклилось на одном.
«Пятнадцать часов двадцать четыре минуты. Твою мать собьет синий автомобиль.»
Это не было самовнушением. Не было галлюцинацией. Не было совпадением.
Это было предсказанием.
И оно сбылось.
Она сидела одна в ярко освещенном, бездушном коридоре, и ее накрывала волна такого леденящего, такого абсолютного ужаса, по сравнению с которым страх в квартире тети Анны казался легким беспокойством. Потому что там она боялась неизвестности, призраков, теней. Теперь же она столкнулась с чем-то гораздо более страшным – с неоспоримым знанием. Знанием, которое пришло из ниоткуда и которое не предупреждало, а констатировало. Голос не сказал: «Постарайся ее спасти». Он просто сообщил факт. Холодный, безэмоциональный приговор.
И самое ужасное было то, что теперь, в гулкой тишине больничного коридора, сквозь шок и отчаяние, она снова начала его слышать. Не слова, а сам его след, его эхо. И это эхо говорило ей одну-единственную, оглушительно простую истину.
Все только начинается.
Голос крепчает
Больничные дни слились в один долгий, изматывающий кошмар. Рита жила в промежутках между звонками врачей, свистом аппаратуры и тиканьем часов в пустой квартире. Мать провела сложнейшую операцию, и теперь ее тело, опутанное трубками и проводами, боролось за жизнь в состоянии медикаментозной комы. Врачи разводили руками: «Ждем. Ждем стабилизации».
Рита ждала. Она сидела у палаты интенсивной терапии, положив ладонь на холодное стекло, и шептала что-то бессвязное – то молитвы, в которые не верила, то воспоминания из детства. Она пыталась достучаться до того сознания, что угасло где-то в глубоких слоях боли. Но в ответ была лишь тишина и ровная, пугающая линия на мониторе.
И сквозь всю эту боль, усталость и страх пробивался, как ядовитый корень, ледяной ужас того предсказания. Она ловила себя на том, что вглядывается в лица врачей, пытаясь угадать, не звучит ли за их спиной тот безжизненный шепот. Она вздрагивала от каждого неожиданного звука в больничном коридоре, ожидая услышать его снова.
«Совпадение, – твердил из последних сил ее рациональный ум, цепляясь за соломинку. – Чудовищное, невероятное, но совпадение. Ты была на взводе, мозг сгенерировал тревожный образ, а мир его материализовал. Случайность. Статистическая погрешность».
Она пыталась найти логику. Может, она подсознательно заметила того водителя, его неадекватное поведение? Может, синий цвет автомобиля был самым распространенным в городе? Может, время 15:24 – это просто момент, когда мать обычно выходила из дома? Она перебирала все возможные объяснения, выстраивала хлипкие конструкции из «возможно» и «вероятно», но в ее глазах каждый раз вставал тот безжизненный взгляд матери, застилавшийся болью в момент удара, и все теории рассыпались в прах.
Через три дня истощения и бессонницы ее уговорили пойти домой, принять душ, сменить одежду. Друг, Денис, настоял. Он приехал в больницу, крепкий, надежный, пахнущий свежим воздухом и жизнью, и почти силой отвез ее к себе.
– Ты свалишься раньше, чем Елена Петровна придет в себя, – сказал он, наливая ей крепкого чая на своей уютной кухне. – Тебе нужен отдых. Хотя бы на пару часов.
Денис. Ее лучший друг с университета. Человек, который всегда знал, что сказать, который мог разрядить любую ситуацию своей неистощимой энергией. Его квартира была ее вторым домом, местом силы, где пахло кофе, свежей выпечкой и его любимым одеколоном – терпким, с нотками грейпфрута и кожи. Сейчас этот запах действовал на Риту как успокоительное. Он был якорем в бушующем море ее кошмара.
Она сидела, закутавшись в его огромный свитер, и смотрела, как он возится у плиты, пытаясь приготовить что-то съедобное. Его болтовня о работе, о глупых новостях, о планах съездить на рыбалку – все это было таким нормальным, таким земным, что Рите на мгновение показалось, что трещина в реальности потихоньку затягивается.
– Слушай, а помнишь, в прошлом месяце мы хотели поехать на тот самый фестиваль акустической музыки? – говорил Денис, ставя перед ней тарелку с пастой. – Так вот, билеты еще в продаже. Как только с мамой все наладится, обязательно рванем. Договорились?
Она кивнула, пытаясь улыбнуться. Музыка. Фестиваль. Будущее. Эти слова казались такими далекими, почти абстрактными.
– Договорились, – прошептала она.
Ночь она провела в гостевой комнате Дениса. Здесь было безопасно. Здесь пахло им, а не больницей и не затхлой пылью квартиры тети Анны. Она приняла таблетку, прописанную врачом от бессонницы, и погрузилась в тяжелый, без сновидений, сон.
Именно из этой бездны ее и выдернул голос.
Он ворвался в сознание не как шепот, а как четкая, ясная мысль, чужая и безжалостная. Он был таким же металлическим и безэмоциональным, как и в прошлый раз, но теперь в нем слышалось странное, зловещее удовлетворение.
«Завтра. Восемнадцать часов ноль семь минут. Денис.»
Рита застонала во сне, пытаясь отогнать наваждение.
«Его серое „Фольксваген Поло“. Он будет слушать в машине ту самую песню. Ты знаешь. Ту, что вы пели хором, возвращаясь с моря. „Дождь за окном, а у нас…“»
В голове сами собой всплыли строчки, мелодия. Их голоса, смех, битый асфальт под колесами и бесконечная дорога.
«Он купит цветы. Белые хризантемы. Для своей новой девушки. У него в кармане куртки будет два билета на тот фестиваль. О которых он тебе говорил.»
Рита почувствовала, как по ее реальному, спящему телу разливается ледяной ужас. Она пыталась проснуться, закричать, но была парализована.
«Он будет ехать по проспекту Мира. Светофор на перекрестке с улицей Садовой будет гореть желтым. Он решит проскочить. Слева, из-за грузовика с деревянными поддонами, выедет черный джип. Удар придется в водительскую дверь.»
Картина возникла перед ее внутренним взором с пугающей четкостью. Она видела руль в руках Дениса, его расслабленную улыбку, он наверняка будет напевать ту самую песню. Видела огромную серую тень грузовика. И черный, как смоль, джип, возникающий из слепой зоны.
«Запах. Сначала будет запах его одеколона. Потом – запах бензина. И тления сорванных белых хризантем.»
Это была последняя капля. Такая бытовая, такая личная, такая ни на что не похожая деталь. Сорванные цветы. Их аромат, смешанный с бензином и кровью.
Рита с криком вырвалась из сна и села на кровати. Сердце бешено колотилось, тело обливалось холодным потом. Она метнулась взглядом по комнате. Утро. Свет пробивался сквозь жалюзи. Из кухни доносился запах кофе и голос Дениса, напевавшего ту самую, проклятую теперь песню.
«Дождь за окном, а у нас…»
Она вскочила, дрожащими руками натянула джинсы и выбежала из комнаты.
Денис стоял у плиты, взбивая яичницу. Он обернулся и улыбнулся.
– Привет, спящая красавица! Как сон?
Она не ответила. Она смотрела на него, ища взглядом следы надвигающейся смерти. Он выглядел таким живым. Таким настоящим. На спинке стула висела его серая куртка. Та самая.
– Что с тобой? – его улыбка померкла. – Опять плохой сон? Мама?
– Ты… ты сегодня куда-то едешь? – выдохнула Рита, пытаясь сделать вид, что просто заботится о нем.
– Ага, – он снова повернулся к плите. – Вечером к Кате. У нее сегодня защита диплома. Хочу ее поздравить. Куплю по дороге букет. Девчонки любят цветы, – он подмигнул ей.
По спине Риты пробежали мурашки. «Он купит цветы. Белые хризантемы.»
– А… а на чем поедешь? – голос ее дрожал.
– На своей ласточке, а на чем еще? – он указал ложкой в сторону окна, за которым стояло его серое «Фольксваген Поло».
«Его серое „Фольксваген Поло“»
– Может… может, на такси? – почти взмолилась она. – Или я отвезу тебя?
Денис рассмеялся.
– Ты? В твоем состоянии? Да ты сама еле на ногах стоишь. Да и Катя живет в противоположном конце города. Не безумствуй. Все нормально.
Он поставил перед ней тарелку с яичницей.
– Ешь. Тебе нужны силы.
Рита смотрела на еду, и ее мутило. Она знала, что не сможет его переубедить. Он был упрямым, как бык. А сказать правду? «Мне голос в голове сказал, что тебя убьют»? Он бы не поверил. Решил бы, что у нее на почве горя начался психоз. И был бы по-своему прав.
Она провела весь день в состоянии парализующего страха. Сидела в его квартире, не в силах сдвинуться с места, и смотрела на часы. Каждая пролетающая минута приближала ее к тому моменту. К 18:07.
Она пыталась придумать план. Подлить ему что-то в кофе, чтобы он уснул? Спрятать ключи от машины? Устроить скандал, чтобы он остался? Все это было безумием. И все же…
В пять вечера Денис начал собираться. Он принял душ, побрился, напевая все ту же песню. Рита сидела в гостиной, сжимая в руках подушку, и слушала. Каждое его движение, каждый звук казались частью ужасного ритуала, ведущего к финалу.
Он вышел из ванной, застегивая рубашку. Пахло грейпфрутом и кожей. «Запах его одеколона.»
– Ну, я поехал, – сказал он, надевая куртку. – Не скучай. Позвони, если что.
Она вскочила.
– Денис, подожди!
– Что еще? – он обернулся, уже у двери.
Она смотрела на него, на его открытое, доброе лицо, и слова застревали в горле. Что она могла сказать?
– Осторожней за рулем, ладно? – прошептала она. – Обещай.
– Да всегда осторожен! – он улыбнулся. – Не волнуйся ты так. Все будет хорошо.
Он вышел. Дверь закрылась. Рита осталась одна в гробовой тишине его квартиры. Она подбежала к окну и увидела, как он садится в свое серое «Фольксваген Поло». Двигатель завелся. Через мгновение машина тронулась и скрылась за поворотом.
Рита посмотрела на часы. 17:55.
У нее было чуть больше часа.
Она металась по квартире, как зверь в клетке. Она не могла просто сидеть и ждать. Она набрала его номер. Он ответил почти сразу.
– Алло, Рит? Что случилось?
– Ничего… просто… как дела? – она слышала, как на фоне играет музыка. Та самая песня.
«Он будет слушать в машине ту самую песню.»
– Да нормально, еду. Музыку послушаю. Слушай, я за рулем, не отвлекай.
– Выключи ее! – почти крикнула она.
– Что?
– Выключи музыку! Просто… пожалуйста.
На той стороне повисла пауза.
– Рита, ты меня пугаешь. Ты уверена, что с тобой все в порядке? Может, мне вернуться?
– Нет! – она чуть не взвыла. – Просто… будь осторожен. Пожалуйста. Смотри в оба.
– Ладно, ладно, не парься. Я уже почти. Позвоню, как доеду.
Он положил трубку. Она снова осталась одна со своим знанием.
Минуты ползли мучительно медленно. 18:00. 18:02. 18:05.
В 18:06 она не выдержала. Она схватила ключи и выбежала из квартиры. Она не знала, куда бежит, но не могла просто сидеть и ждать. Она мчалась по улице, не видя ничего вокруг, ее единственной мыслью было добраться до него, остановить его, оттащить от той машины, от того перекрестка.
Она выбежала на проспект Мира. Машины неслись сплошным потоком. Где-то здесь. Где-то здесь должен быть тот перекресток с Садовой.
Она увидела его. Впереди, метров за триста, светофор. Он горел желтым. И она увидела его машину. Серое «Фольксваген Поло». Оно как раз подъезжало к перекрестку.
– НЕТ! – закричала она изо всех сил, но шум города поглотил ее крик.
Она увидела, как его машина чуть прибавила скорости, чтобы проскочить на желтый. И в тот же миг из-за большого синего грузовика, ехавшего по встречной полосе, действительно вывернул черный джип. Он мчался слишком быстро.
Рита зажмурилась.
Раздался оглушительный, металлический визг тормозов, слившийся воедино с глухим, сокрушительным ударом. Звук рвущегося металла и бьющегося стекла пронзил вечерний воздух.
Когда Рита открыла глаза, она увидела искореженное серое «Фольксваген Поло», вмятое в бок черного джипа. Из разбитого окна машины Дениса на асфальт высыпались осколки стекла и несколько белых, безжизненных цветов. Хризантем.
«Запах бензина. И тления сорванных белых хризантем.»
Она стояла, не в силах пошевелиться, глядя на эту картину, которая в мельчайших деталях совпала с тем, что нарисовал в ее голове тот голос. Песня. Цветы. Запах одеколона, который еще витал в ее памяти. Билеты на фестиваль, которые так и останутся неиспользованными.
Она не побежала к машине. Она знала, что уже поздно. Голос никогда не предупреждал. Он констатировал. Он объявлял приговор.
И теперь, стоя на тротуаре, пока к месту аварии сходились люди, завывали сирены скорой и ГИБДД, Рита поняла окончательно и бесповоротно. Это не было ее воображением. Это не было совпадением.
Голос был реальным. И он убивал.
Сбывшееся кошмар
Время снова застыло, превратившись в густую, тягучую смолу. Рита стояла, вжавшись спиной в шершавую стену какого-то магазина, и не могла оторвать взгляда от клубка искореженного металла, который еще несколько минут назад был машиной Дениса. Сирены скорой и ДПС выли все громче, но звук доносился будто из-под толстого слоя воды – приглушенный, искаженный, нереальный.
Она видела, как медики подбежали к «Фольксвагену», как один из них, наклонившись к распахнутой двери, резко выпрямился и покачал головой напарнику. Этот жест, такой профессиональный, такой окончательный, ударил Риту в солнечное сплетение с физической силой. Воздух с гулом вырвался из ее легких.
«Нет. Нет. НЕТ.»
Но это был не крик протеста. Это была констатация. Такая же холодная и безэмоциональная, как голос в ее голове. Она знала. Она знала это с той самой секунды, как услышала предсказание. Голос не оставлял места для сомнений. Он не предупреждал – он констатировал свершившийся факт. Факт из будущего.
Она молча кивнула, не в силах издать ни звука. Ее взгляд упал на асфальт. Рядом с растоптанным букетом белых хризантем валялся кусок бумаги. Два клочка, скрепленные степлером. Билеты. На фестиваль акустической музыки. Название группы размылось от чего-то темного и липкого.Кто-то из сотрудников ДПС, молодой парень с испуганными глазами, заметил ее, бледную, трясущуюся, прилипшую к стене. – Гражданка, вы свидетель? Вы все видели?
«У него в кармане куртки будет два билета на тот фестиваль.»
Тошнота подкатила к горлу. Она отвернулась, судорожно глотая воздух. Это была не просто точность. Это было надругательство. Голос не просто сообщал о смерти. Он ворошил самые личные, самые теплые воспоминания, чтобы продемонстрировать свою абсолютную власть. Он показывал ей, что для него нет ничего святого. Что он видит все. Даже билеты в кармане у лучшего друга.
Ее отвели в сторону, усадили в патрульную машину, задавали вопросы. Она отвечала автоматически, односложно, ее голос звучал чужим и плоским. Она видела, как тело Дениса, накрытое темным непромокаемым брезентом, погрузили в машину скорой. Не в реанимобиль, а в обычный, для перевозки тел. Процедура, отлаженная до мелочей.
Кто-то из полицейских нашел в разбитом телефоне Дениса последний вызов – ее номер. Нашли ее сумку в его квартире. К ней вызвали отца.
Олег Сергеевич примчался через сорок минут. Его лицо, и без того осунувшееся после трагедии с женой, было серым, землистым. Он обнял ее, замерзшую, дрожащую, и она на мгновение утонула в знакомом запахе отцовского пиджака, табака и старой кожи. Это был запах безопасности, защиты, который она помнила с детства.
– Папа, – выдохнула она, и в этом слове был весь ее леденящий ужас, вся беспомощность.
– Тихо, дочка, тихо, – бормотал он, гладя ее по волосам. – Я здесь. Я с тобой.
Он поговорил с полицейскими, подписал какие-то бумаги, и наконец они поехали к нему домой. Риту словно выключили. Она сидела в кресле отцовской «Лады», глядя в окно на мелькающие огни, и не думала ни о чем. Вернее, думала, но мысли были обрывочными, бессвязными, как осколки того самого разбитого стекла.
Белые хризантемы. Песня. Запах одеколона и бензина. Желтый свет светофора. Безжизненный голос: «Восемнадцать часов ноль семь минут».
Отец пытался ее накормить, напоить горячим чаем. Она механически выполняла его просьбы, но еда была безвкусной, как зола, а чай обжигал горло, не согревая.
– Рита, что случилось? – мягко спросил он, когда они сидели на кухне. – Ты была там. Ты что-то видела? Может, он был не в себе?
Она подняла на него глаза. И увидела в его взгляде не понимание, а жалость. Глубокую, усталую жалость человека, который сам находится на грани. Жалость к дочери, которая только что потеряла мать, а теперь стала свидетельницей гибели лучшего друга. Он видел в ее оцепенении, в ее дрожи – шок, горе, истерику.
И она поняла, что должна сказать. Сейчас или никогда. Поделиться этим чудовищным знанием, которое разрывало ее изнутри.
– Папа, – ее голос сорвался. – Это не случайность.
– Что не случайность? Авария? Рита, дорогая, к сожалению, это случается каждый день. Лихачи, пьяные за рулем… Может, тот на джипе…Олег Сергеевич нахмурился.
– Нет! – она резко встала, чашка с чаем со звоном упала на пол. – Нет, папа! Это не авария! Его убили!
– Убили? Что ты такое говоришь? Это был несчастный случай. ДТП.Отец смотрел на нее с растущим недоумением и тревогой.
– Я знала! – выкрикнула она, и слезы наконец хлынули из ее глаз, горячие, бессильные. – Я знала, что это произойдет! Еще вчера! Я пыталась его остановить! Я умоляла его не ехать!
Олег Сергеевич подошел к ней, пытаясь снова обнять, но она отшатнулась.
– Рита, успокойся. Это шок. Ты не виновата. Никто не мог знать.
– Но я знала! – она почти кричала, трясясь всем телом. – Мне сказали! Голос! Он сказал мне! В деталях! Про белые хризантемы, про песню, которую он будет слушать, про билеты в кармане! Все! Все так и было!
Отец замер. Его лицо вытянулось. В глазах мелькнуло что-то новое – не просто жалость, а настороженность. Страх за ее рассудок.
– Какой голос, дочка? – спросил он очень тихо, как говорят с буйно помешанными.
– Тот, что в голове! Он приходит ночью! Он сказал и про маму! Точное время, синяя машина! Все сбылось! И с Денисом сбылось! Он не предсказывает, папа, ты не понимаешь? Он это устраивает! Он формирует будущее! Он убивает!
Она рыдала, захлебываясь слезами и словами. Все вырвалось наружу – и первый шепот в квартире тети Анны, и леденящее предсказание о матери, и ночной кошмар про Дениса. Она говорила бессвязно, отчаянно, пытаясь донести до него страшную истину.
Олег Сергеевич слушал, не перебивая. Его лицо становилось все суровее и печальнее. Когда она закончила, в кухне повисла тягостная тишина, нарушаемая только ее всхлипываниями.
Отец тяжело вздохнул и подошел к столу, чтобы убрать осколки разбитой чашки.
– Рита, – сказал он, не глядя на нее. – Я понимаю, тебе тяжело. Невыносимо тяжело. Сначала мама, теперь Денис… Твоя психика не выдерживает. Ты ищешь объяснения, ты пытаешься найти в этом какой-то смысл, закономерность. Но его нет, дочка. Это жизнь. Жестокая и несправедливая.
– Но голос… – прошептала она, чувствуя, как почва уходит из-под ног.
– Нет никакого голоса, – он обернулся, и в его глазах стояла безысходность. – Это твое воображение. На фоне стресса. Ты сама сказала – ты была в ужасе из-за мамы, ты боялась за Дениса. Мозг сгенерировал самый худший сценарий, и он, к несчастью, совпал. Чудовищное совпадение.
– Дважды? – она смотрела на него с мольбой. – Два чудовищных совпадения? С точностью до минуты? До деталей? Папа, я не сумасшедшая!
– Я не говорю, что ты сумасшедшая! – голос отца дрогнул. – Я говорю, что ты в состоянии острой стрессовой реакции. Тебе нужна помощь. Не психиатра, может, просто хорошего психолога. Поговорить, выговориться.
Он снова попытался прикоснуться к ней, но она отпрянула, как от огня. Его неверие было больнее, чем любой крик. Оно было стеною, непробиваемой и холодной. Он видел не мистическую угрозу, а больную дочь, у которой «нервы сдали».
– Я не выдумываю, – прошептала она, отступая к двери. – Это реально. Оно есть. И оно не остановится.
– Рита, куда ты? Останься здесь переночуй. Ты в таком состоянии не можешь быть одна.
– Я и не одна, – горько выдохнула она. – Со мной всегда ОНО.
Она вышла из кухни, схватила в прихожей свою сумку и, не оглядываясь, выбежала из квартиры отца. Он звал ее вдогонку, но она не оборачивалась. Что она могла ему сказать? Он жил в мире, где смерти случаются из-за роковых случайностей, пьяных водителей и несчастных стечений обстоятельств. Он не был готов принять мир, где смерть приходит по расписанию, объявленному бездушным голосом из ниоткуда.
Она шла по темным улицам, и ветер леденил ее мокрое от слез лицо. Паника, которую она пыталась подавить, теперь накрыла ее с головой. Она была абсолютно одна. Мать – между жизнью и смертью. Денис – мертв. Отец – считает ее истеричкой на грани срыва.
И оно, это нечто, знало это. Оно рассчитывало каждый шаг. Оно выжидало самый уязвимый момент. Оно не просто предсказывало будущее – оно его тщательно конструировало, используя знание о самых сокровенных деталях, о привычках, о мелочах, чтобы удар был максимально болезненным и неотвратимым.
Она остановилась под фонарем, прислонилась лбом к холодному металлическому столбу и закрыла глаза. В ушах стоял оглушительный гул, но сквозь него она снова услышала эхо того голоса. Безжизненное, неумолимое.
И в этот момент до нее дошла самая страшная мысль. Голос говорил о Денисе, о матери. Но он начинал с нее самой. «РИТА. ТЫ ДОМА?»
Он пришел за ней. А другие были просто… предупреждением. Демонстрацией силы. Способом сломать ее, изолировать, оставить одну наедине с надвигающимся ужасом.
Она подняла голову и посмотрела на темные окна города. Где-то там, в своей старой квартире, лежала в коме ее мать. Где-то в морге лежало тело ее лучшего друга. А где-то здесь, в темноте, притаившись в скрипе половиц и шепоте ветра, ждало нечто, что знало ее будущее. И готовилось его осуществить.
И она понимала, что следующей жертвой будет она сама. Голос еще не объявил ей об этом. Но он обязательно это сделает. И когда это случится, некому будет ее предупредить. Некому будет ей поверить.
Первая линия защиты
Одиночество после разговора с отцом было особенным. Оно не было просто отсутствием людей вокруг – оно было ледяным, абсолютным вакуумом, в котором застревали и умирали даже ее собственные мысли. Он не поверил. Самый родной, самый рациональный человек, инженер до кончиков пальцев, отмахнулся от ее правды как от бреда воспаленного сознания. Это ранило глубже, чем любое предсказание. Это отрезало последний мост к нормальности.
Рита бродила по ночному городу, не чувствуя ни усталости, ни холода. Она была автоматом, движимым остатками инстинкта самосохранения. Шок от смерти Дениса постепенно переплавлялся в нечто иное – в холодную, ясную решимость. Отчаяние достигло дна, и теперь от него можно было оттолкнуться.
«Бороться, – пронеслось в ее голове, и это слово отозвалось металлическим звонком. – Я буду бороться».
Но как? Сражаться с голосом в своей голове? С тем, что видит будущее и формирует его? Это все равно что пытаться арестовать тень или приговорить к смертной казни ветер.
И тогда ее пронзила мысль. А что, если отец прав? Не в своем неверии, а в диагнозе. Что если это действительно галлюцинации? Острое психотическое расстройство на почве стресса. Шизофрения. В конце концов, тетя Анна, судя по ее дневникам и финалу, тоже была не в себе. Наследственность.
Мысль о болезни была почти утешительной. Потому что болезнь можно лечить. Болезнь – это химия, таблетки, терапия. С болезнью можно договориться. С призраком, вселяющимся в стены, – нет.
Именно это решение и стало ее первой линией обороны. Не бегство, не попытка понять природу голоса, а рациональная, методичная атака на него с позиций современной медицины. Если голос – это порождение ее мозга, то она его уничтожит. Выжжет каленым железом таблеток.
На следующее утро, не заезжая домой, она пошла в районный ПНД. Она сидела в очереди в сером, пропахшем дезинфекцией коридоре, глядя на потрескавшуюся краску на стенах, и чувствовала себя не пациентом, а шпионом, внедряющимся во вражеский лагерь. Она будет играть по их правилам. Расскажет о «голосах», о «предсказаниях», но опустит ту часть, где они сбываются. Этого врачи не должны были узнать. Иначе они бы не помогли, а просто заперли в палате с мягкими стенами.
Ее приняла женщина лет пятидесяти, врач-психиатр с бейджиком «К.В. Орлова». У нее были усталые, умные глаза и руки, которые чуть заметно дрожали, когда она листала карту. Рита уловила слабый запах валерьянки, исходящий от доктора.
– Итак, Рита, – начала Орлова, не глядя на нее. – Что привело вас к нам? В карте написано «тревожное расстройство», но терапевт направил вас ко мне. Расскажите, что вас беспокоит.
– У меня… бывают слуховые галлюцинации, – выдохнула она, глядя в стол.Рита глубоко вздохнула, готовясь к своей роли.
– Голоса? Что они говорят?Врач подняла на нее взгляд. Дрожь в руках усилилась.
– Разное. Бессвязное. Иногда… называют имена моих близких.
– А бывает ли так, что эти голоса приказывают вам что-то сделать? Причинить вред себе или другим?Орлова что-то записала. – Когда это началось? – Недавно. После смерти тети.
– Нет! – слишком резко ответила Рита и тут же поправилась. – Нет, они просто… говорят.
– Вы понимаете, что эти голоса – продукт вашего сознания? Что они не реальны?
– Я… я пытаюсь в это поверить. Но они кажутся такими настоящими.Рита сглотнула. Это был ключевой момент.
– У вас классическая картина острого реактивного психоза на фоне тяжелого стресса. Пропью вам курс антипсихотиков. Они помогут блокировать дофаминовые рецепторы, голоса должны ослабнуть или исчезнуть. И транквилизаторы – для снятия тревоги. Принимайте строго по инструкции. И записывайтесь на психотерапию.Врач выписала ей рецепт.
Рита взяла заветный листок. Он был тяжелым, как свинцовая пластина. Антипсихотики. Транквилизаторы. Это были ее патроны, ее щит.
– Спасибо, доктор, – сказала она и вышла, чувствуя призрачную надежду.
Она зашла в первую же аптеку, купила лекарства и отправилась домой, в свою съемную однушку. Ей нужно было место, где ее никто не тронет. Крепость.
Первое, что она сделала, переступив порог, – щелкнула замком, повернув ключ дважды. Затем задвинула все щеколды и цепочку. Она обошла всю квартиру, проверяя окна. Все были заперты. Она спустила жалюзи, отсекая внешний мир. Включила свет – все лампы, все бра, чтобы не осталось ни единой тени.
Квартира погрузилась в искусственный, электрический полдень. Было тихо. Слишком тихо. Звон в ушах возвращался.