Уфа. Без сметаны

Глава 1. Пресс-релиз, который сжёг утро

06:07. Телефон орёт, как пожарная сирена в голове. На экране – лента, которую кто-то поджёг моим именем. Пуши сыпятся рябью, в каждой – чужие версии моей биографии. «Источник близкий к холдингу…»; «по словам консультанта…»; «мы не комментируем». Мы – это я, когда нужно молчать красиво.

Кофе выходит горьким, как оправдания. Из окна тянет мартовским холодом – бесплатный будильник города. Во дворе «Приора» заводится, как старый спор, а я уже проваливаюсь в комментарии: скрины, стрелочки, жирные заголовки – стенгазета эпохи. Кто-то ловко пришил меня к чужим грехам настолько точно, что шов кажется естественным.

Звонок. На экране – «Сафина З.Р.». Ответить – как подписать признание.

– Слушаю.

– Ты читаешь? – голос ровный, как лезвие.

– Уже тушу.

– Не «тушишь». Ликвидируешь. К утру – пусто. В девять – план у меня на столе. И ещё: сегодня в двадцать ноль-ноль – эфир у Леры. Ты идёшь.

Пауза. Гудки бьют по уху, как ледяные капли.

Пишу Рамилю: «Нужен скрипт. Парсер + чистка. 100k ссылок. Срочно».

Три точки. «Бюджет?»

«Сегодня днём».

Он кидает кота-скамера и архив: «На свой страх и риск». На моём – всегда.

Душ, рубашка, зеркало. В отражении – человек, который умеет извиняться за деньги. Лифт внизу кашляет дверями, как старый разумеющий друг. Дорога до центра – проспект тянется, как объяснительная. Рекламы врут честнее людей: «Скидки до 70%». Хотел бы я уценить собственные грехи хотя бы наполовину.

Охранник знает про меня всё – по бейджу. В переговорке бело, как в стерильном посте. Сафина приходит без приветствия, улыбка на лице как запертая касса.

– Ну? – она даже не садится.

– Ситуация управляемая, – голос включается сам, как автоответчик. – Запускаю опровержения через «экспертные» каналы, размываю нарратив встречными сливами, выталкиваю в тренды историю об «обиженном информаторе», подложим два старых кейса, где я «за добро». К вечеру локализуем площадки. К утру – сухой остаток.

– Не «мы». Ты, – режет она. – И запомни: если не к утру – ты больше не заходишь в этот лифт. Подпиши NDA на новый текст и иди работай.

– Принято.

– И… – она задерживает взгляд. – В эфире у Леры не изображай святость. Святость на продажу – плохой товар.

Она уходит, и воздух возвращается в комнату. Руки сами набирают: пресс-релиз №1 – «Компания не ведёт кампаний, направленных на дискредитацию…» Знаю, как это читается: «Компания ведёт кампании, но сегодня мы устали». Отправляю в два «заводских» канала и трём лояльным экспертам. Скрипт Рамиля уже бегает по сетке, собирая язвы и шрамы. В отчёте – «Очищено: 4 382. Остаток: 95 611. Риск-карта: красная зона». Красная зона – это мы.

Из кухни звонит микроволновка пустотой. В голове – флэшбек: я, ещё честный, пять лет назад пишу план антикризиса для чужой ошибки. Тогда я думал, что спасаю людей. Потом понял: чаще спасаю бюджеты.

К полудню звонит Лера:

– В девятнадцать саундчек, в двадцать – эфир. Не опаздывай.

– Я приду вовремя и скажу не то.

– Скажи то, что правда.

– Это страшнее.

– Отлично. До встречи.

День прогинается под беготню. Внутренности ноутбука шумят как компрессор чужой совести. Я рассыпаю «семечки» – короткие формулировки для «независимых аналитиков», две легенды для «очевидцев», один «случайный инсайд». Связи откликаются хрипло: кто-то хочет денег, кто-то – перепоста, кто-то – только чтобы его фамилию написали без ошибок. Мир прост: лайк – за лайк, грязь – за наличку.

К пяти – вторая встреча с Сафиной:

– Промежуточный?

– Держим тренд. Переигрываем заголовки, спускаем пар. К вечеру – волна встречных историй.

– Артём, – она впервые произносит моё имя почти ласково. – Не перепутай «волна» и «цунами». Нам нужно первое.

– Понял.

– И ещё. Лера – не про «разводку». Скажешь одно настоящее предложение. Лучше – про себя.

– Одно?

– Одно. Остальное – можешь врать.

Ухожу. На лестничной площадке ловлю себя на мысли: я боюсь тишины. Тишина – это когда никто не пишет, но все уже решили. Выхожу на улицу: Уфа делает вид, что ей всё равно, и от этого здесь музыка честнее. Машины ругаются тормозами, люди спорят глазами. Город как будто говорит: «Живи, но не слишком громко».

К шести с половиной отправляю пресс-релиз №2 – «эмоциональность отдельных каналов» + «юридическая проверка», плюс пакет «свидетелей усталости». Скрипт Рамиля плюётся цифрами: «Минус ещё 8 000. Найдено 37 «семян» – возможно, один центр». Пишу: «Не трогай центр». Он шлёт смайлик с гаечным ключом: «Понял. Но руки чешутся».

В семь ноль-пять я стою у входа в студию. Лера – в чёрном, волосы стянуты, взгляд как сварка.

– Ты нервничаешь?

– Я голоден.

– После эфира – поедим. Сегодня тебе пригодится честный сахар крови.

– У меня сахар – чёрный.

– Отлично. Камера любит контраст.

В гримёрке я впервые за день сажусь и делаю вдох. Телефон вибрирует как судорога. Я ставлю авиарежим – единственный режим, в котором меня иногда уважают. Закрываю глаза и вдруг слышу себя пятилетней давности: «Цинизм – ремень безопасности». Тогда Лера спросила: «А если тебе хочется наконец выйти из машины?» Сейчас я знаю ответ: «Выйти страшнее, чем разбиться».

Красная лампочка мигает, как стыд. Лера улыбается в камеру:

– Добрый вечер, Уфа. Сегодня у нас человек, который привык чинить чужие истории. Посмотрим, что он сделает со своей.

– Добрый вечер, – говорю я в зал и в себя.

Вопросы бьют ровно. Я отбиваю, как по инструкции. В какой-то момент Лера наклоняется:

– Одно правдивое предложение, Артём. О тебе.

Я молчу три такта – вечность прямого эфира:

– Я устал ненавидеть себя по расписанию.

Тишина на секунду становится громче аплодисментов. Потом всё снова начинает шуршать – чат, лайвы, комментарии. Но мне уже легче ровно на одно предложение.

Эфир заканчивается. Я выхожу наружу – город тёмный, как неотправленное сообщение. Ветер щёлкает по щекам, будто спрашивает: «Ну что, живой?» Живой.

Дверь крыши в нашем доме почему-то не закрыта. Я поднимаюсь, как безбилетник к звёздам. Курю. Первый вдох – извинение себе. Внизу крошатся огни, как сахар на обложке. Я достаю телефон – снимаю с авиарежима. Тут же – лавина: «Где был?»; «Ты видел?»; «Жду у подъезда». Последнее – от незнакомого номера.

Фары режут двор. Машина, которую я знаю. Окно опускается.

– Садись, Артём, – голос спокойный. Человек, которого корректно называют «начальник департамента безопасности». Бывший замминистра, нынешний душ города в перчатках.

– Ночь добр…

– Садись. Поговорим, как взрослые.

В салоне пахнет кожей и чужими решениями.

– Видел эфир. Ты почти научился говорить правду. Почти, – улыбка без тепла. – Смотри, эта история либо закончится тихо, либо твоим именем внизу официальной бумажки. Выбирай формат конца.

Он оставляет визитку. Белая как утро, чёрная как повод молчать.

– До завтра, – говорит. – И, пожалуйста, без самодеятельности.

Он уезжает. Я остаюсь в тишине двора – сидеть на бордюре, как на краю сцены. В кармане вибрирует телефон: Рамиль – «Очищено 12 483. Остаток 87 519. Нашёл одну старую запись. Лучше не трогай». Ссылка. Открываю – я, ещё честный. И мне почему-то холодно.

– Ну поехали, – говорю пустому двору. Город кивает.

Глава 2. Сипайлово в авиарежиме

Сипайлово по утрам пахнет батареями детства и кофе, который забыли выключить. Я иду вдоль умирающих сугробов и жёлтых ламп в подъездах, ставлю телефон в авиарежим – единственный режим, в котором меня иногда уважают. Лента шипит даже без интернета: фантомные уведомления, как фантомные боли.

– Ты жив? – пишет Рамиль в телеге, которая умудряется стучать даже сквозь авиарежим.

– Я – да. Репутация – кома. Скрипт дышит?

– Дышит, но хрипит. Нужен ручной обход. И… – он делает паузу. – Вечером «ФРЕНК by Basta». Поговорим, пока ребра горячие.

– Еда как переговорщик? Мне нравится.

Я снимаю авиарежим. Мир сразу становится хуже. Десять новых постов с моим именем, три сториз с моей физиономией и один безымянный канал, где меня называют «человеком-позором». Человек-позор – звучит почти как должность.

Уфа – город, который делает вид, что ему всё равно; и поэтому здесь получается самая честная музыка. Дворы напевают биты, маршрутки рифмуют ругань, и где-то из окон летят строки – здесь, в конце концов, родились рэперы. Не удивлюсь, если Белая внутри тоже читает речитатив, просто очень медленно.

Днём я изображаю работу – удаляю хвосты, расслаиваю нарративы, как лук, от которого слёзы не у меня. К обеду звонит Лера:

– В девятнадцать ноль-ноль в студии саундчек. Не опоздай.

– Я приду вовремя и скажу не то.

– Скажи то, что правда.

– Это страшнее.

– Прекрасно, – и она вешает, как будто мы договорились о погоде.

В шесть тридцать мы с Рамилем в «ФРЕНК by Basta». Внутри тепло и мясо. Он заказывает ребра «как будто завтра выключат интернет», и жареный сыр, от которого хочется жить ещё хотя бы час.

– Знаешь, что самое плохое в нашей работе? – Рамиль облизывает пальцы, не стесняясь. – Мы лечим симптомы и заражаем причины.

– Звучит пафосно.

– Зато правдиво, – он криво улыбается. – Город маленький. Здесь каждый слух – твой сосед по лифту.

Мы едим молча, как будто на нас смотрит весь рабочий чат. Мясо шепчет «живи», телефон – «сдохни». Я выбираю первое. Пока.

На выходе – Сипайлово, сумерки и ветер, который разговаривает с капюшонами. Город тянет меня к Белой – туда, где набережная делает вид, что жизнь – это прогулка, а не бегство. Мы берём велосипеды на биатлонке – круги по стадиону, где дышат люди, которым ещё не вручили повестку взрослости. Лёд в лёгких, сердце бьётся честно.

– Тебе бы спорт помог, – говорит Рамиль. – От цинизма.

– Мне бы лоботомия помогла.

– Не переживай, эфир Леры – почти то же самое.

Кофе – на набережной Белой. Бумажные стаканы, которые горячее рук; пар, который делает нас красивее в отражении. Мы смотрим, как вода ведёт свою бесконечную войну со временем.

– Ты понимаешь, что у Сафиной не «ультиматум», а приговор? – Рамиль жмурится.

– Понимаю. Но приговоры – моя специализация. Я их обжалую, а потом с ними сплю.

– Романтично.

– Дешёвый жанр.

В Черниковку нас заносит по старой привычке – Парк Победы, где белки ведут себя как VIP-гости. Я сыплю им орехи, и одна, самая наглая, забирается на кроссовок, смотрит так, будто сейчас напишет на меня жалобу.

– Видишь, – говорит Рамиль, – даже белкам ты не нравишься.

– Белки честнее аудитории. Они берут, не лайкая.

К семи пятнадцати я уже в центре. Проспект светится, как взрослая улыбка – много денег и немного стыда. Перед Гостиным двором – мелкий, липкий движ: смех, музыка, алкоголь, обещания. Чёрное стекло дорогих машин, которые знают больше, чем говорят. Воют сирены. От перекрёстка уходит кортеж с номерами 102 – мигалки, как зубы. Кто-то из больших едет «без пробок», потому что пробки – для нас, остальных. Я стою на ступеньках, и мне впервые за день смешно.

– Красивая жизнь, – говорит мимо проходящий парень в пальто.

– Дорогая, – отвечаю.

– Зато краткая, – подмигивает он и исчезает в дверях, где караоке обещает «лучший звук в твоей судьбе».

Лера ждёт в студии – короткое платье, собранные волосы, голос, которым можно резать хлеб.

– Ты нервничаешь?

– Я голоден.

– Тогда после эфира – раки и креветки. «Красный Панцирь» довезёт, куда скажешь.

– Ты произнесла магические слова.

– «Честность»?

– «Креветки».

– Понятно, – улыбается она. – Пять минут, Артём.

Эфир выходит гладким, как чужая кожа. Я отвечаю, как будто сдаю кровь – честно, но с минимальными потерями. В какой-то момент Лера наклоняется и тихо:

– Скажи одно правдивое предложение, которое тебе дорого.

– Я устал ненавидеть себя по расписанию.

– Спасибо, – шепчет она, и монолог публики в чате на секунду превращается в тишину.

После – наш подъезд к небесам: крыша. Дверь оставили открытой – чудо системного администрирования. Мы выходим, как безбилетники к звёздам. Город под нами – как схема продаж: чёткие пути, мутные мотивы. Я закуриваю. Первый вдох – как извинение самому себе.

– Курить – не модно, – говорит Лера.

– Быть честным – тоже, – выпускаю дым.

– А быть живым – модно?

– До первого скандала.

Мы возвращаемся вниз. Она набирает «Красный Панцирь»:

– Нам раков на двоих, острых. И креветки в сливочно-чесночном. И…

– И ничего лишнего, – говорю. – У меня бюджет на эмоции ограничен.

– Тогда эмоции возьмём в рассрочку, – улыбается Лера. – Адрес я скинула.

Едем мимо «Айбат Халляр». У входа парни спорят о правильной начинке для кыстыбыя, и кто-то, прижав к губам стакан, философствует:

– Настоящий – с картошкой. Но мне нравится «не башкирский» – с цыплёнком и сыром.

Мы берём по горячему – обжигаемся, жуем, как люди, у которых есть дом.

– Кыстыбый – лучшая метафора города, – говорю. – Простая штука с сотней вариантов, за которые можно подраться.

– Не начинай, – Лера смеётся. – Сегодня без драк.

Но драки город устраивает сам, просто без нашего участия. У «двора», под музыку из колонок – короткая разборка: двое спорят тихо и очень убедительно. Слов почти нет, только плечи и взгляды. Потом появляется третий – здоровый, уставший. Плечи опускаются. Разъехались. Без крика, без мордобоя. В Уфе умеют ругаться экономно – как вежливый бизнес-план.

И всё же кто-то платит. Всегда. В этом городе у каждого авторитета свой бухгалтер. Чёрные внедорожники пишут на асфальте подписи из резины, а имен не оставляют. Я узнаю одну эмблему на колесе, и мне становится тепло, как от чужой куртки – значит, я ещё не совсем чужой.

– Поехали кататься, – решает Лера.

– Мы же катались.

– Теперь – кататься с глупостями.

Глупость – это колесо обозрения у Гостиного двора, где кабинки скрипят как совесть. Мы заходим, оператор кивает – «без двадцати двенадцать, последнее». Круг. Город поднимается под нас, как волна. Вверху темно, как будто всё остальное – неважно. Её ладонь на моей шее говорит «живи ещё чуть-чуть». Поцелуй случается сам, потом смех, потом слова, которые говорят только ночью. И, да, в какой-то момент мы становимся слегка безответственными взрослыми, которые не думают о камерах. Не буду вдаваться в подробности: воздух был холодным, стекло тёплым, мы – живыми.

– Это было…

– Глупо, – заканчиваю.

– И прекрасно, – улыбается она.

К двенадцати сорока нас ждёт доставка – пакет пахнет чесноком, морем и свободой. Мы едим на полу в её кухне, как подростки, которые не дожили до посуды. Раки красные, пальцы – тоже.

– За что пьём? – Лера поднимает пластиковый стакан с лимонадом.

– За то, чтобы Белая потекла вверх, – говорю.

– За чудеса?

– За физику, которая иногда терпит людей.

Ночь длинная. Потом короткая. Потом снова длинная. Я ухожу под утро – город тихий, как после исповеди. И тут у подъезда – блеск фар. Машина, которую я знаю. Открывается окно.

– Садись, Артём, – говорит человек, чья должность звучит, как диагноз: «начальник отдела безопасности». Когда-то он был замом министра МВД, а теперь отвечает за то, чтобы нам было страшно открывать рот.

– Ночь добр… – начинаю я.

– Садись. Поговорим, как люди.

– Как какие?

– Как взрослые.

Внутри пахнет кожей и чужими решениями. Он улыбается, как бухгалтер ошибок.

– Видел эфир. Неплохо. Ты почти научился говорить правду.

– Я учусь быстро.

– Тебе понадобится. Ты задел людей, которых не стоит тегать.

– Я никого не тегал.

– За тебя тегнули. Смотри, Артём, – он наклоняется ближе. – Эта история либо закончится тихо, либо с твоим именем внизу официальной бумажки. Выбирай формат конца.

Он оставляет на моём колене визитку – белая, как утро; чернила – как повод молчать.

– До вечера, – говорит. – И выключи, наконец, этот чёртов авиарежим. Ты теперь на громкой связи.

Он уезжает, оставляя на асфальте недосказанность. Я смотрю ему вслед, будто там есть ответы. Их нет. Есть «сегодня» и «до вечера». Есть Белая, которая течёт по своим правилам. Есть я – человек-позор по версии одного канала и человек-пауза по версии другой. И есть голод – на жизнь, на правду, на креветки, которые почему-то всегда заканчиваются первыми.

Я поднимаюсь в квартиру. На кухне запах чеснока всё ещё держит оборону. Телефон мигает, как неон в дешёвом баре: Рамиль прислал отчёт – «Очищено ещё 6 000. Найдено: 1 запись, которую лучше не трогать». Ссылка. Я нажимаю. И вижу – себя, совсем древнего, ещё честного, ещё без ремня безопасности на душе.

– Чёрт, – говорю я пустой кухне. – Ну поехали.

Глава 3. Чистая лента, грязные руки

Утро не приходит – оно возвращается, как долг. В 08:11 Рамиль присылает отчёт: «Минус 6 300. Центр – устойчивый. Отпечатки – как у церковной свечи: растёкшиеся, но горячие». Он поэтичен, когда мало спит.

Сафина – в девять ноль-три, как был приказ:

– Промежуточный.

– Держим. Встречные истории пошли, опровержения растут как грибки. Но центр жив.

– Центры не убивают, – говорит она. – Центры отвлекают. Мы бьём по периметру. И ещё: к вечеру жду список персональных извинений. Кого и как.

– Люди любят, когда им платят.

– Плати из слов. Деньги – потом.

Она смотрит чуть дольше, чем обычно:

– И не суйся в лесополосу.

– В какую?

– В любую. Сегодня у тебя всё – асфальт.

После её «асфальта» особенно хочется в лес. Я пишу Лере: «Надо выйти прогуляться. Голова трещит». Она скидывает точку: «Лесополоса. Трамплин. Полчаса». Голосовые у неё всегда короче текста.

Трамплин торчит из леса, как гвоздь из старого ботинка. Мы идём молча. Под ногами хрустит снег, которым зима подписывает договор о неразглашении. На вершине – ветер, от которого город кажется честнее: видно сразу всё неприличное. Кортеж с номерами 102 разрезает проспект внизу; мигалки ловят дневной свет, как рыбаки наживку. Кто-то из больших снова едет без пробок – традиция сильнее правил.

– Почему сюда? – спрашиваю.

– Здесь слышно, как сердце перестаёт врать, – Лера прижимает ворот к шее. – На высоте ты понимаешь простые вещи.

– Например?

– Что мы с тобой – два человека, которые умеют объяснять ложь, пока не поверят в неё сами.

– Прекрасный диагноз.

– Лечиться не будем, – улыбается. – У нас эфиры, отчёты, визитки.

Мы сидим на деревянном настиле, смотрим вниз. Уфа со своих кварталов выглядит как чехол от гитары – форма есть, музыка внутри. Я рассказываю ей про визитку безопасника. Она слушает, не перебивая.

– Он просил «тихо», – говорю. – А у меня руки чесались «громко».

– Ты знаешь, что громко – всегда дороже.

– Мне уже выставили счёт.

– Заплати. Хотя бы собой. На один день.

Возвращаемся к машине – на соседней площадке быстрый разговор трёх мужчин. Никаких криков. Руки в карманах. Один вопрос, один ответ, одна пауза. Потом все расходятся. Разборки по-уфимски: как переговоры по скидке – никто не улыбается, но всем выгодно.

Днём я возвращаюсь к клавиатуре – пальцы бьют, как барабаны. Скрипт Рамиля перестал «соскребать» большой пласт: кто-то прикрутил защиту и подпитку ботов соседнего пула.

– Каскад, – пишет Рамиль. – Там не один центр. Там «ёлка».

– Руби ветки. Ствол – потом.

– Ствол – человек.

– Не сегодня.

Я оформляю три «покаянных» письма для частных диалогов: жёсткие, без соплей, с конкретикой – кому я должен и за что. В одном – «простите, что посоветовал этот тон». В другом – «моя ошбезопасностика стоила вам репутации, давайте верну её хотя бы частично». В третьем – тишина, потому что там – не простят, но надо попытаться.

В три дня – звонок «сверху, но не от Бога».

– Артём, – говорит голос, который легко цитируют в кабинетах. – Ваша активность заметна. Не делайте резких движений.

– Я старательно ползу.

– Ползите тише.

К вечеру Lера пишет: «Выживешь?»

– Я не для этого профессии выбирал.

– Тогда сделаем вид, что выбирал. В девять – кофе у Белой.

– Приду.

Набережная не лечит, но умеет слушать. Мы сидим на холодной скамейке, пар из стаканов делает нас кинематографичнее. Вода внизу ведёт бесконечную войну со льдом – ничья по очкам.

– Что дальше? – спрашивает Лера.

– Дальше – «чистая лента», – отвечаю. – И грязные руки. Я напишу большой текст. Без соусов. Без скидок.

– Опубликуешь у меня.

– Там меня порвут.

– Там тебя услышат.

Я киваю. Сафина написала бы «не согласовано». Начальник безопасности – «не рекомендовано». Город – «ну попробуй, если не жалко».

Перед домом меня ловит тот самый визиточный голос. На этот раз без машины – просто человек в пальто, в котором тепло чужим людям.

– Слышал, готовишь «честный» пост, – он говорит так, будто просит соли.

– Готовлю.

– Не делай этого. Это «громко».

– Я устал тихо.

– Тогда хотя бы не называй имён. И не произноси слов «кто заказал». Пойми правильно: я не угрожаю. Я предупреждаю.

– Спасибо.

– И ещё: позвони тем двоим. Ты знаешь, кому. Извинись, пока не поздно.

– Поздно уже вчера.

– Это Уфа, – он улыбнулся почти по-человечески. – Здесь «вчера» всегда готовы слушать «сегодня».

Дверь подъезда пахнет железом и детством. Я поднимаюсь, как будто под водой. На кухне – пустые контейнеры, чесночный привкус с вчерашней ночи. Сажусь и пишу. Большой текст. Без сметаны.

«Я – Артём Мельник. Моя работа – объяснять чужие ошибки так, чтобы в них было удобно жить. Сегодня я объясню свои…»

Пальцы идут быстро, как если бы за мной гналаcь собака. Я не называю имён. Я называю действия. Публикую в 22:17 у Леры. И закрываю ноут.

Мир впивается зубами почти сразу. Лента шумит, как вентилятор дешёвого кондиционера. Комментарии делятся на три лагеря: «позор», «уважение», «слишком умный, чтобы верить». Мне – почему-то спокойнее.

В 23:02 – сообщение от номера без имени: «Неплохой текст. Жаль, запоздалый. Завтра поговорим по-настоящему».

Кто это? Любой. В этом и фокус.

Ночью я не сплю. Город вокруг тоже притворяется бодрствующим: гудят трассы, мигалки режут тишину. С крыши опять открыта дверь – кто-то там курит. Я поднимаюсь – молодой парень в толстовке, телефон светится в ладони. Мы киваем друг другу как заговорщики.

– Холодно, – говорит он.

– Жить – теплее, – отвечаю.

– Не всегда.

– Но иногда.

На обратном пути телефон пиликает: от Рамиля – «Снял ещё 12k. Но появился новый пул. И – сюрприз – два твоих старых «добрых» кейса внезапно ожили. Кто-то подаёт их как «ложь»».

Я улыбаюсь сам себе в темноте. Конечно ожили. В Уфе ничего не умирает – всё уходит на перекур.

Я засыпаю под утро, как списанный пресс-релиз. Снизу гудит какой-то кортеж – номера не вижу, но слышу, как город снова делает вид, что всё под контролем. Он любит этот образ. Я – уже меньше.

Глава 4. Ночной проспект, дневные маски

Утро приходит чужим голосом: «Встаньте, пожалуйста». Будильник выключен, совесть включена. На телефоне – цифры, как у кардиограммы: просмотры моего поста бегут вверх, доверие – как обычно, в противоположную сторону.

Рамиль уже в сети.

– Ну что, герой? – пишет.

– Жив.

– Минус ещё 5к упоминаний, но «ёлка» растёт. Питание – с трёх площадок. Кто-то держит ручку.

– Ручка – это человек?

– Угу. И ещё – два твоих старых «добрых» кейса перекодировали как «манипуляции».

– Спасибо, что испортил завтрак.

– Завтрак испортил ты. Я просто дал ссылку.

Звонок Сафины бьёт точно в девять ноль-ноль.

– Встреча через двадцать минут, – говорит, будто сообщает погоду.

– В офисе?

– В «офисе», – холодно произносит она. – Сегодня наш офис – кафе с окнами на проспект. Мы должны выглядеть, как люди.

«Как люди» – это смешно. Я надеваю рубашку, в которой удобно извиняться, и еду.

Кафе смотрит на проспект Октября, как на дефиле: машины причесаны, люди – тоже. Сафина уже на месте, без пальто, без слабостей. На столе – чайник с водой, в чашке – что-то прозрачное, как её намерения.

– Садись, Артём, – говорит. – У меня мало времени.

– Приятно сознавать, что у времени нет скидок.

– У времени есть расписание. И у тебя в нём последняя строка.

– Приятно, – повторяю.

Мы молчим десять секунд. Улица шумит за стеклом, как море, снятое на телефон.

– Ты выложил пост, – наконец.

– Выложил. Без имён, без драм.

– Драмы всегда там, где деньги. Твой текст – неплох.

– «Неплох» – это «сойдёт»?

– «Неплох» – это «ты не умер». Но твой текст спровоцировал ответ.

– От кого?

– От тех, у кого не принято подписываться. И… – она делает глоток своей прозрачной честности, – от наших.

– «Наши» – это кто?

– Те, кто платит тебе зарплату. Пока ещё.

Я смотрю в её лицо. Там спокойно. Это плохо.

– Что нужно?

– Нужны три вещи, – поднимает три пальца. – Первое: ты пишешь ещё один текст. Холодный. «Я сожалею, если…» – без «почему», без «кто». Второе: ты делаешь персональные звонки двум людям. Ты знаешь, кому.

– Знаю, – признаю.

– Третье: ты исчезаешь на пару дней из публичного пространства.

– Серьёзно? Мы же… антикризис.

– Антикризис – это тактика. Сейчас – стратегия. Стратегия: не дразнить руки, на которых перчатки.

– Перчатки – у безопасности?

– У всех, у кого холодные пальцы.

Я смеюсь. Плохо. Сафина не любит смех, когда не она его включила.

– И это всё? – спрашиваю.

– Ещё одно, – наклоняется. – Лера.

– Что Лера?

– Она слишком близко, Артём.

– Это моя проблема.

– Пока – моя. Постарайся, чтобы она не стала нашей.

Мы молчим. По проспекту проходит кортеж с 102. Мигалки ловят дневной свет и играют с ним, как дети с мыльными пузырями. Сафина смотрит на стекло, как в зеркало.

– Мы закончили, – говорит. – Отчёт – вечером. И, Артём…

– Да?

– Не вздумай быть героем. Героев хоронят красиво, но быстро.

Выхожу и набираю Машу. Томится в контактах молчаливым «М.». Старый клиент, старая боль. Она берёт трубку на первом гудке, будто ждала пять лет.

– Да?

– Маша, привет. Это Артём Мельник.

– Знаю, – холодно.

– У тебя секунда?

– Нет. Но ты уже её занял.

Пауза. Я слышу, как она делает вдох – у человека, который умеет держаться, вдохи как маленькие войны.

– Я позвонил извиниться, – говорю. – Тогда я выбрал тон, в котором тебе не стоило жить.

– Ты выбрал тон, в котором мне пришлось обороняться, – поправляет.

– Да. И я… сожалею.

– Сожалеешь, потому что сейчас прижало? Или потому, что правда доросла до тебя?

– Потому что правда доросла, – честно.

– Поздно.

– Знаю.

– И что ты хочешь?

– Ничего. Просто чтобы ты знала.

– Знала – что? Что у тебя есть совесть?

– Что я её включаю. Иногда.

– Включай чаще, – говорит и кладёт трубку. Никаких «прости». Совесть – это когда тебе не дали чек.

Я стою у обочины, как у края сцены. Ладони липнут. Второй звонок ещё тяжелее. Сергей. Когда-то я законтрил его увольнение: сделал из него «источник токсичности», потому что надо было спасать общий бюджет. В «тексте» он стал «человеком, дестабилизирующим». Я набираю.

– Кто это?

– Артём.

– А-а-а. Наш мальчик. Чего надо?

– Прости.

– За что именно? Список длинный.

– За титры в твоей жизни. За «токсичного источника», «дестабилизатора» и «недобросовестного сотрудника». Ты не был ни тем, ни другим.

– Я был неудобным, – спокойно. – А неудобных вы любите превращать в уроки.

– Да.

– Лера заставила тебя позвонить?

– Нет. Мой пост.

– Видел. Смело. Но запоздало.

– Поздно – это когда уже могила. У нас пока… ограждение.

– У тебя – ограждение. У меня – ипотека, – смеётся без радости. – Ладно, Артём. Живи. И не делай вид, что не знаешь цену словам.

– Знаю.

– Тогда заплати. Не мне. Себе.

Он отключается. Мне хочется сесть на асфальт и не вставать. На проспекте пахнет бензином и чужим кофе.

Лера пишет: «Где ты?»

– На проспекте. Учусь не быть героем.

– Получается?

– Плохо.

– Тогда повторяй. В семь я буду у Белой. Принесу орехов белкам. Пойдём их кормить, пока нас кормят новостями.

В офис-коворкинге, где мы иногда прикрываемся «работой», Рамиль уже разложил свои провода как веточки от нервов.

– Смотри, – показывает график. – Вчерашний «искренний» пик дал ответную волну. Но есть странность: вот здесь на растущем плече – живая органика. Комменты не боты.

– Люди?

– Люди. Им зашло.

– Это опасно.

– Согласен. Когда людям заходит правда – это всегда опасно.

Он говорит и стучит по клавиатуре, как по барабану в плохом баре.

– Ещё, – добавляет, – «центр» – не один человек. Там связка: медиа-менеджер + безопасник + два «добровольца» из наших аффилированных.

– И что?

– И то, что ты им сейчас мешаешь. А когда мешают – сначала давят, потом дружат.

– Спасибо за обнадёживание.

– Я реалист, – хмыкает. – Иди уже. У тебя же «Белая».

Белая вечером – как крупная купюра: хочется тратить аккуратно. Лера ждёт на лавке с бумажным стаканом и пакетом с орехами.

– Ты опоздал, – говорит.

– Я учился не быть героем. Это требует времени.

– И как?

– Я пока дубль второй.

Мы идём вдоль воды. Ветер перебирает волосы, как ленту сториз.

– Я позвонил Маше и Сергею, – говорю.

– И?

– И они не аплодировали.

– Они живые, – пожимает плечами. – Живые не аплодируют чужим раскаяниям, Артём. Они просто ждут, что ты не будешь повторять.

– Звучит как религия.

– Звучит как город.

Мы бросаем орехи белкам. Самая наглая снова приходит первая. Смотрит, как кассир, которому ты должен крупную сумму.

– Мне иногда кажется, – говорит Лера, – что Уфа – это сплошное «под подпись».

– А мне – что это вечный «пост-оплата».

– Мы смешные, – она улыбается.

– Мы дорогие, – поправляю.

Телефон вибрирует. Номер – без имени. Но голос – узнаваемый, как корпоративный шрифт.

– Артём, добрый вечер, – бархатно произносит начальник безопасности. – Надо бы увидеться.

– Сегодня?

– Лучше вчера. Но можно и сейчас.

– Где?

– Гостиный двор. Через двадцать минут. Без публики.

Лера смотрит вопросительно. Я киваю: надо. Мы идём к центру. Город зажигает витрины, как спички – одну за другой.

У дверей Гостиного двора нас встречают двое, которые выглядят как «ничего не происходит». Они проводят в маленькую переговорку без окна. На столе – пустой стакан, в стакане – прозрачность.

Начальник безопасности входит без театра.

– Добрый вечер, Лера, – кивает.

– Я здесь как сопровождающая, – спокойно, но так, чтобы слышали стены.

– Здесь все – сопровождающие, – мягко. – Артём, присядь.

Я сажусь. Он не садится – это стиль.

– Ты написал текст, – говорит. – Молодец. Ты даже сумел не назвать имён. Это редкий талант.

– Я просто не люблю похороны, – хмыкаю.

– И правильно. Вот к делу. Ты мешаешь двум процессам. Один – большой и дорогой. Другой – маленький и нервный. Оба – не твои.

– И что мне сделать?

– Перестать быть шумом. Исчезнуть на пару дней. Написать формулу «я сожалею, если…» – ты знаешь – и передать Маше и Сергею короткие записки с человеческими словами. И, пожалуйста, не встречаться с теми двумя из списка, который тебе пришлют.

– Какими «двумя»?

– Ты увидишь. Там всё просто: люди, с которыми лучше здороваться кивком через дорогу.

– И если я…

– Если ты выберешь «громко», – он наконец садится, – то у тебя будет очень громкая неделя. С интервью, повестками и другим, неинтересным контентом.

– Вы угрожаете?

– Я предупреждаю. Это разное.

– И за что такая забота?

– У города иногда есть иммунитет. Ты – его часть. Мы не любим, когда иммунитет ломается из-за гордыни.

Лера дышит ровно, но пальцы у неё на колене дрожат. Я кладу сверху ладонь. Он замечает и улыбается, как бухгалтер, который впервые за год увидел наличные.

– Ещё одно, Артём, – он наклоняется. – Не надо героизма. Мы уже это проговаривали.

– Я не герой, – говорю. – Я просто устал от скидок.

– Тогда плати полную цену, – встаёт. – Надеюсь, у тебя хватит.

Он уходит. Мы остаёмся вдвоём. В комнате пахнет деревом и резиновым штампом.

– Страшно? – Лера первой нарушает тишину.

– Чуть-чуть.

– Мне тоже. Но страх – хороший детектор правды.

– А правда – плохой бизнес, – улыбаюсь.

– Поэтому мы – не бизнес, – отвечает.

Мы выходим. Снаружи проспект живёт своей короткой жизнью. В колесе обозрения кабинки ползут, как мысли после полуночи. Парень у входа говорит кому-то в телефон: «Да, да, без сметаны». Я смеюсь. Город читает название книги быстрее, чем я успеваю его распечатать.

– Поедем? – спрашивает Лера.

– Куда?

– Куда угодно, лишь бы не в соцсети.

В такси водитель включает радио, где обсуждают «честные признания в медиа». Мы смеёмся синхронно. Потом молчим. Такси разворачивает нас в сторону биатлонки. Ночь там пахнет кислородом и усилием. Мы делаем пару кругов пешком – просто чтобы ощутить ноги. На спуске Лера говорит:

– Ты понимаешь, что завтра тебе придётся исчезнуть?

– На день. На два. На сколько?

– На столько, чтобы ты не начал снова врать.

– Это может надолго.

Мы смеёмся. В темноте смешно легче. Вдалеке по набережной проносится чёрный седан – без мигалок, но с уверенностью. Я вдруг чувствую ту лёгкую, почти праздничную грусть, которая приходит, когда ночь ещё не закончилась, а сил уже нет.

– Артём, – Лера берёт за локоть. – Когда совсем прижмёт – напиши мне одно слово.