Ошибки природы: Пределы и несовершенство естественного отбора

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436–ФЗ от 29.12.2010 г.)

Переводчик: Мария Елифёрова

Научный редактор: Яна Шурупова, канд. биол. наук

Редактор: Валентина Бологова

Издатель: Павел Подкосов

Руководитель проекта: Анна Тарасова

Художественное оформление и макет: Юрий Буга

Корректоры: Татьяна Мёдингер, Ольга Петрова, Елена Рудницкая

Верстка: Андрей Фоминов

Иллюстрация на обложке: Getty Images

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Andy Dobson, 2023

© Издание на русском языке, перевод, оформление.

ООО «Альпина нон-фикшн», 2026

Посвящается

Алесдеру Берроузу

и Мелани Чоллис

Благодарности

Будучи экологом, а не биологом-эволюционистом, я полагался на помощь друзей и бывших коллег, чтобы избежать фактических ошибок и неверных интерпретаций, и, если остались какие-то ошибки, это всецело моя вина. Люк Бюсьер прочитал главу о половом отборе и разъяснил некоторые моменты – не в последнюю очередь тонкости поведения и экологии толкунчиков, – а Сара Рэндольф, с присущими ей скептицизмом и въедливостью, высказала свои замечания после того, как вычитала первоначальный вариант текста. Я весьма благодарен Яну Бертону, Кейт и Эндрю Кэннонам, Дейву Уоррену, Кирану Мак-Коннеллу, Эндрю Хиту, Лизе Шёлин, Алексе Робертсон и моей маме за комментарии, поддержку и вдохновение, а также Фрэнсису Хутону за наши с ним увлекательные (и часто выводящие из себя) разговоры о Дарвине и Ламарке.

Приношу особую благодарность Хелен Тейлор – она не только была вынуждена жить со мной во время карантина из-за COVID–19, когда я писал эту книгу, но и высказывать свое экспертное мнение по каждой главе (а часто и по нескольким ее черновым вариантам), как только текст появлялся на экране моего ноутбука.

Я все еще удивлен и счастлив оттого, что мне вдвойне повезло: и с агентом – Эндрю Лоуни даже представить не может, как я ему благодарен, – и с издателем; надеюсь, они никогда не разочаруются в своем решении. Благодаря коллективу редакции History Press и Flint Books процесс подготовки рукописи прошел гладко и без лишних волнений, и в результате получилась тщательно отредактированная и прекрасно оформленная книга; выражаю особую признательность Алексу Боултону, Марку Бейнону, Лауре Переинек и Саймону Райту.

Наконец, я вообще не смог бы написать эту книгу, если бы не великодушие моего покойного дяди Алесдера Берроуза. Благодарю и сожалею, что вы уже не сможете ее прочитать.

Введение

Не все так, как кажется

Художник Х. Р. Гигер подражал живой природе, сам того не ведая.

Все началось с «Некронома IV», жуткой картины, изображавшей некую форму жизни – отчасти человека, отчасти машину, отчасти фантастическое существо из иного мира. У монстра человекоподобные руки и грудь – хотя ребра выступают настолько отчетливо, что трудно сказать, есть ли на них кожа, – и вытянутое лицо с маленьким ртом. Глаза огромные, черные, без зрачков, а череп над ними выдается далеко назад, уродливо загибаясь. От спины монстра отходят трубчатые отростки и зазубренные хвосты рептилий, а живот – ног у этого монстра нет – сужается и переходит в хвост, закругленный конец которого напоминает фаллос.

Изображение совершенно гротескное.

Именно это в нем и привлекло Ридли Скотта. Гигеру заказали разработать образ существа для научно-фантастического фильма ужасов «Чужой», и он создал его на основе «Некронома IV». Кое-что было изменено: змеиное тело приобрело ноги, глаза исчезли – неизменным остался только гладкий блестящий лоб, – а челюсти теперь размыкались, открывая вторую, меньшую пару. Скотту принадлежала идея, что эти внутренние челюсти должны выдвигаться, они находятся на конце подвижного языка, выстреливающего изо рта в голову жертвы, словно болт из пневматического пистолета на скотобойне. Фильм «Чужой» вышел на экраны в 1979 г., а в 1980 г. Гигер и художник по спецэффектам Карло Рамбальди получат «Оскар» за лучшие визуальные эффекты. Только 37 лет спустя Гигер узнает, что природа уже опередила его.

Если точнее, это сделали мурены – род хищных рыб, представители которого проводят большую часть жизни, прячась в расщелинах и пещерках среди отмерших частей коралловых рифов. Из этих укрытий они совершают охотничьи вылазки за другими рыбами, а также головоногими моллюсками[1] и ракообразными. Но, хотя мурены широко распространены и встречаются повсюду, один специфический аспект их пищевого поведения всегда казался очень странным: они просто втягивали пищу в глотку, не имея, казалось бы, никаких приспособлений для этого. Как они это делают, оставалось загадкой до тех пор, пока Рита Мехта из Калифорнийского университета в Дэйвисе не проанализировала видеозаписи, сделанные высокоскоростной камерой, запечатлевшей мурену, хватающую куски пищи. На экране происходило нечто удивительное: когда мурена смыкала зубы на добыче, из глотки стремительно выскакивала вторая, внутренняя пара челюстей. Эти глоточные челюсти хватали добычу и затягивали ее внутрь. Как сказал коллега Мехты, Питер Уэйнрайт, в интервью газете The New York Times, «когда мы получили эти записи, мы глазам своим не поверили».

Новость разлетелась по всему миру. Некоторое время в интернете был популярен замечательный научный мем, который распевали на мотив песни That's Amore («Это любовь»):

Череп мурены и глоточные челюсти (из статьи Mehta & Wainwright, 2007)

Невзирая на неуклюжую грамматику (правильный вариант не ложится на музыку), эта песенка передает идею весьма выразительно – но с одной важной оговоркой: когда челюсти распахиваются, а внутри обнаруживаются еще одни, это, скорее всего, не мурена. Почему? Потому что глоточные челюсти имеются у тысяч других видов рыб. Более того, в той или иной форме они имеются у большинства костистых рыб[3]. Однако у подавляющего большинства видов, у которых такие челюсти есть, они не могут двигаться вперед или назад, так как неподвижно закреплены внутри в районе жабр, и поэтому недоступны для объектива скоростной камеры. Мурены взяли на вооружение простое и незатейливое приспособление и превратили в нечто эффектное.

Или это все же не так?

Доктор Мехта и ее коллеги были поражены тем, что мурены способны засасывать добычу в рот, но они прекрасно знали, что в действительности это достаточно стандартный фокус у рыб. Ученых удивило, что на такое способны мурены, ведь у них отсутствует то, что есть у других рыб, – хитроумное строение мышечно-челюстного аппарата ротоглоточной полости. Когда рыба, допустим форель, опускает нижнюю челюсть, ее рот расширяется также и в стороны, растягивая глубокие складки кожи. Таким образом существенно увеличивается объем ротовой полости, и, если проделать это быстро, резкое расширение создает область низкого давления, в результате чего под воздействием относительно высокого давления снаружи добыча резко втягивается в рот рыбы. Теперь можно закрыть рот, и добыча останется внутри. При просмотре видеозаписи на реальной скорости кажется, что добыча исчезает чуть ли не сама собой – настолько эффективен этот способ.

Проще говоря, форели не нужна выстреливающая челюсть. У нее есть глоточные челюсти – просто не такие, которые выскакивают из задней части глотки. Сложная мускулатура позволяет верхней и нижней глоточной челюстям независимо двигаться в нескольких плоскостях (по крайней мере у некоторых видов), и на них обязательно присутствуют зубы. У рыбоядных рыб (ихтиофагов) зубы глоточных челюстей тонкие, острые и способны сдирать плоть с добычи; у цихлид[4] вида Trematocranus placodon (дурофагов) они, напротив, плоскодробящие, похожие на гвозди шляпкой вверх, и предназначены для раздавливания и перетирания раковин улиток, а у питающейся водорослями голубой мбуны (еще один вид цихлид) зубы глоточных челюстей гладкие, приплюснутые и просто сминают пищу перед проглатыванием.

Следовательно, такие рыбы, как форель, способны делать все то же, что и мурена, но при этом могут позволить себе роскошь предварительной обработки пищи перед перевариванием.

Когда форель поглощает пищу, ее ротовая полость быстро увеличивается в объеме, так что добыча быстро втягивается внутрь под воздействием относительно более высокого давления снаружи. Глоточные челюсти у нее не так подвижны, как у мурены, потому что для захвата пищи они не требуются

Можно было бы даже привести веские доводы в пользу того, что такой расширяющийся рот-ловушка лучше, чем выдвигающиеся вперед хватательные глоточные челюсти мурены, так как не требует предварительного контакта с жертвой и потому работает быстрее. В этом более широком контексте становится очевидно, что глоточные челюсти мурены в действительности компенсируют отсутствие у них сложных структур черепа, и за это решение муренам пришлось заплатить, пожертвовав способностью измельчать пищу. Следовательно, вопреки первому впечатлению, более совершенными челюстными механизмами обладают не мурены, а другие рыбы. И выстреливающая челюсть, как оказывается, не столько образец почти инопланетной эволюционной магии, сколько способ решить ту же проблему, только обходным путем, причем даже не особенно удачный.

Мурены в этом не одиноки.

В самом широком смысле эволюция – это изменение биологических организмов во времени, осуществляемое путем естественного отбора, процесса, в ходе которого полезные[5] мутации[6] в каждом поколении накапливаются и дают преимущества в конкуренции за выживание и размножение. Таким образом, у птиц, стрекоз и летучих мышей появилась способность к полету, змеи утратили конечности, электрические угри приобрели электрошокеры, у пауков возникла паутина, бобры стали обустраивать водные угодья, а муравьи – разводить грибы и тлей. Поражающее воображение разнообразие и изобретательность жизни невозможно недооценить, и в основе всего этого лежит естественный отбор.

Хотя искусность эволюции как будто не знает границ, нас слишком легко ослепляют внешние эффекты этого шоу, и можно проглядеть то, что не столь очевидно – и на первый взгляд менее полезно. Более того, несмотря на поразительную способность естественного отбора формировать новые виды, его возможности все же не безграничны, и, если мы действительно хотим понять все последствия эволюционного процесса, нам нужно разобраться в том, чего естественный отбор делать не может. Читатели, знакомые с теорией эволюции, вероятно, понимают, что у этого процесса нет никакой внутренней цели или преобладающего направления; они могут также знать о некоторых вопиющих «конструктивных недостатках» в организмах животных – таких как лишние пять метров возвратного гортанного нерва в шее жирафов[7], – являющихся результатом наследования признаков от предковых форм в сочетании с отсутствием преднамеренности со стороны эволюции. Но причины, порождающие подобные причуды эволюции, значительно глубже.

Как выясняется, постепенное, но постоянное накопление признаков, дающих преимущество при размножении, – которые поддерживаются и сохраняются благодаря естественному отбору – не обязательно оборачивается на пользу особи или виду. «Усовершенствование» в любом разумном понимании этого слова достигается с трудом; гораздо чаще все остается по-прежнему. Как и выбрасывающиеся вперед челюсти мурены, большинство эволюционных изменений – это не более чем попытка не отставать от соседей, и в зависимости от того, кто эти соседи, даже удержаться на их уровне порой бывает невозможно. Внутривидовые и межвидовые взаимодействия зачастую перерастают в эволюционную «гонку вооружений», но неравенство относительных издержек и выгод ведет к тому, что в этой гонке у одной из сторон может оказаться постоянное преимущество.

Подобная соревновательная динамика помогает объяснить, почему у некоторых животных есть проблемы, которые, по-видимому, не в состоянии исправить естественный отбор. Далее в этой книге мы узнаем, например, почему виды-хозяева такого гнездового паразита, как обыкновенная кукушка, вероятно, никогда не научатся распознавать монстров-переростков в своих гнездах и почему газели, скорее всего, всегда будут иметь эволюционное преимущество перед гепардами. Но гонка вооружений – всего лишь один из нескольких механизмов, порождающих противоречащие здравому смыслу эволюционные решения. Когда у слона изнашивается шестой комплект зубов, седьмой прорезается крайне редко, и животное обречено на медленную смерть от голода. Данный феномен побуждает нас исследовать странности эволюции старения – и группу видов, которые, по-видимому, его избежали. Это также заставляет нас задуматься об отношениях между организмами и их генами; самые трогательные – и вместе с тем самые неприятные – явления в мире природы могут объясняться конфликтом между этими двумя сторонами, интересы которых не вполне совпадают. Хотя естественный отбор прежде всего самым непосредственным образом действует на особь[8], но если тот же самый вариант гена (аллель) встречается в виде копий у других особей (а так почти всегда и бывает), то коллективный интерес может возобладать над интересами индивида. Одним из возможных последствий этого является альтруизм, другим – враждебность, или зловредность (spite)[9].

Бывают также эволюционные конфликты с отрицательной суммой, в которых не оказывается ни победителей, ни побежденных. Великолепный хвост (если корректнее – перья надхвостья) павлина может показаться вам триумфом эволюции – каковым он, безусловно, является с чисто эстетической точки зрения, – но вряд ли хоть один павлин, если бы обладал способностью к самоанализу, разделил бы ваш восторг. Это роскошное украшение – продукт соревнования самцов за внимание самок, и оно явно имеет первостепенное значение, однако, если бы все самцы сговорились укоротить эти перья до определенной длины, их относительный брачный успех не изменился бы и им всем жилось бы легче и безопаснее. Разумеется, павлины не способны на такие акты кооперации, но не способен на них и естественный отбор. Эволюция никогда не избавит их от этой проблемы.

Каждое из этих явлений указывает на причуды эволюции, и у каждого, следовательно, есть объяснение, проливающее свет на то, как работает эволюционный процесс. В этом и заключается цель моей книги – исследовать некоторые важнейшие аспекты эволюции[10], анализируя их неожиданные результаты. Это история об эволюционных ловушках, преградах, слепых пятнах, сделках, компромиссах и неудачных решениях. По ходу дела мы узнаем, почему животные всегда чуть-чуть не успевают за изменениями окружающей среды, почему неэффективность со временем возрастает, а также почему хищники обычно проигрывают, а паразиты выигрывают.

Это эволюция, а не рейтинг лучших хитов.

Любой, кто пишет об эволюционной биологии, в какой-то момент сталкивается с проблемой телеологии – использованием выражений, предполагающих целенаправленное поведение там, где оно отсутствует. Например: «Самка шалфейного тетерева выбирает самых эффектных самцов, чтобы произвести самое качественное потомство». Или: «Вирус-возбудитель респираторных заболеваний в ходе эволюции развил способность вызывать у хозяина чихание, чтобы передаваться другим хозяевам». Обе фразы подразумевают намерение: самка тетерева хочет получить наилучшее потомство и знает, как это сделать, а вирус хочет передаваться от человека к человеку. На самом деле, разумеется, никакого намерения нет. Самка тетерева не знает, почему она тратит время на тщательный подбор партнера, вирус же вообще ничего не знает.

Язык телеологии изначально стали использовать в биологии потому, что до Дарвина он считался верным в буквальном понимании: природе присуща преднамеренность – животные ведут себя так, как угодно Богу, поэтому божественный замысел присутствует повсюду. Более поздние поколения биологов, прекрасно осознавая, что открытие механизма естественного отбора сделало этот язык непригодным, продолжали использовать его по той простой причине, что он удобен. Часто цитируемый британский ученый Дж. Б. С. Холдейн как-то пошутил: «Телеология для биолога как любовница – он жить без нее не может, но не хотел бы, чтобы его видели с ней на публике».

Соответственно, в этой книге вам попадутся примеры таких формулировок, как, скажем, в следующем описании китов из главы 9: «у них мощные хвостовые лопасти для плавания…» Предназначены ли хвостовые лопасти для плавания? Нет, они не были специально сконструированы для этой или любой другой цели; самое большее, что мы можем себе позволить, не прибегая к метафорам, – это сказать, что мощные лопасти дают возможность их обладателям плавать. Нельзя даже сказать, что появлению данной инновации предшествовала необходимость: предки китов, у которых не было мощных хвостовых лопастей, прекрасно выживали, о чем свидетельствует существование их потомков. Хвост не развился в ответ на некий запрос. Хвост появился в процессе эволюции потому, что каждый шаг на пути его постепенного формирования более эффективно способствовал репродуктивному успеху, чем предыдущий. Различие тонкое, но важное.

Впрочем, если читатель понимает, что используется условное – а не буквальное – описание событий, то немного телеологии нередко позволяет сделать текст об эволюции менее громоздким, а также упростить его восприятие. Рассмотрим альтернативу фразе про китовые хвосты – без телеологии:

…у китов хвост заканчивается широкой лопастью, соединенной с мощными мышцами, так как случайная мутация у предков китов привела к небольшому расширению прежде узкого хвоста, и оказалось, что это облегчило движение животного в воде. В результате особи с этим признаком могли тратить меньше энергии на передвижение, чем их конкуренты, поэтому такой признак, как широкий хвост, в конечном итоге за много поколений распространился в популяции, со временем становясь все более выраженным по мере накопления мутаций, способствовавших дальнейшему расширению. Кроме того, дальнейшее расширение хвоста сопровождалось тенденцией к укреплению мышц, позволяющих изгибать тело в дорсо-вентральном направлении, которые, в свою очередь, сами появились благодаря случайным мутациям в генах, отвечающих за строение и рост мышц, которые, как оказалось, были полезными для локомоции, таким образом обеспечив репродуктивное преимущество своим обладателям.

Это, безусловно, более точное описание, чем, например, «у них мощные хвостовые лопасти для плавания», но несколько слишком пространное.

На протяжении этой книги я постараюсь избегать телеологических формулировок, но только тогда, когда это возможно сделать, не жертвуя внятностью текста. Некоторые биологи считают обязательным избегать любых видов телеологических описаний, чтобы устранить намек на божественный (или вообще осознанный) замысел. На мой взгляд, это излишняя щепетильность. Надеюсь, читателям всегда будет понятно, где я использую метафорический язык, а не выражаюсь буквально; я, безусловно, постараюсь сделать формулировки доступными для понимания. Пока же я со всей вежливостью прошу читателей воздержаться от цитирования любых моих телеологических оговорок в своих креационистских блогах в качестве подтверждения того, что биологи-эволюционисты противоречат сами себе.

1

Выиграть бой, проиграть войну

Морской леопард выглядит почти до абсурда устрашающим. Его мускулистое, похожее на змеиное, тело, достигающее порой более 3 м в длину, увенчано головой, воплощающей примитивную угрозу, как у какого-нибудь доисторического морского ящера. На морде, лишенной, кажется, даже проблеска каких-либо эмоций или мыслей, можно увидеть лишь откровенно хищное, оценивающее выражение. И вообще, в этих животных есть что-то пугающе механическое, словно создающая их природа понимала, что бессмысленно украшать столь откровенную машину смерти; если самурайский меч и может быть произведением искусства, то никому не придет в голову украшать пулемет. Если бы Природа-мать была архитектором, морского леопарда можно было бы отнести к произведениям периода брутализма.

Однако вид Hydrurga leptonyx не является завершенным творением. Напротив, работа над ним все еще продолжается.

Неразумно подбираться слишком близко к пасти живого морского леопарда – взрослые особи весят до 600 кг, и известны случаи, когда они убивали людей, – но изучать фотографии и черепа вполне безопасно. Найдите образец и посмотрите на зубы. Клыки выглядят так, как и следует ожидать от клыков хищника, питающегося рыбой, пингвинами и тюленями, – крупные, длинные, функциональные на вид, а коренные зубы у него странные: они узкие, в форме трезубца, с глубокими бороздками, поэтому, когда челюсти сомкнуты, в них образуется система отверстий. В этом плане они напоминают зубы своего близкого родственника (и, увы, привычной добычи) – тюленя-крабоеда. Последнему не особенно подходит его обычное название (как и видовой эпитет[11] carcinophaga, что по-латыни означает «крабоед»), так как крабов он не ест, но название рода Lobodon весьма уместно. Оно означает «с дольчатыми зубами», а дольчатые зубы тюлень-крабоед использует для того, чтобы кормиться крилем (крохотными ракообразными наподобие креветок), засасывая его в рот и отцеживая воду через отверстия между зубами. У зубов морского леопарда дольки не столь затейливой формы, как у его более мелких родственников, но они могут служить – и служат – той же самой цели; таким образом, эти чудовища с волчьими клыками могут питаться беспозвоночными, а не только пингвинами. Один из исследователей, участвовавший в экспериментальных наблюдениях и впервые отметивший подобное пищевое поведение морского леопарда, заявил, что это равнозначно открытию, что львы питаются не только антилопами, но и муравьями.

В любой отдельно взятый момент времени и в любом месте любой конкретный морской леопард может питаться главным образом очень крупной или очень мелкой добычей – или в равной степени сочетать то и другое, – и приспособленность к такому рациону в течение его жизни никак не изменится. Между тем сам вид может находиться на пути перемен. Так как зубы морского леопарда не настолько специализированы для фильтрации, как у тюленя-крабоеда, но все же более специализированы, чем у других тюленей близкородственных видов[12], можно предположить, что они эволюционируют либо в сторону полной утраты этой функции, либо, наоборот, в сторону ее еще большей выраженности – без дополнительных палеонтологических данных трудно сказать, в какую именно. Возможно также, что они нашли золотую середину, которая лучше всего подходит для текущих условий, и поддерживают ее. Так или иначе, невозможно не увидеть в этих зубах следы прошлых изменений.

Эти изменения не имеют никакого отношения к выбору; мы ведь не думаем, что какой-то предок морского леопарда проснулся поутру, обнаружил, что его зубы слишком неудобны, чтобы питаться крилем, и решил что-то с этим сделать. Напротив, тюлени были пассивными путешественниками на этом пути, подобно листьям на ветру, они оказывались там, куда их направляет ход событий. Эта направляющая сила исходит из внешней среды. Если пингвины и другие крупные животные будут попадаться реже, то тем конкретным тюленям, у которых зубы оказались чуть более фестончатыми, будет легче прокормиться, чем другим, потому что они смогут более эффективно питаться крилем. Можно ожидать, что репродуктивный успех у них окажется выше, что приведет к возрастанию доли особей с подобными зубами в следующем поколении.

Если использовать некоторые полезные термины, можно сказать, что форма зубов из-за внешних условий находится под давлением отбора. Когда-нибудь позже, возможно, численность криля начнет снижаться, и морским леопардам будет выгодно сосредоточиться на пингвинах. Маятник качнется, вектор отбора изменится, и такие сложные, «резные» зубы станут не столько благом, сколько обузой – их легко можно сломать, смыкая челюсти на костях позвоночных.

Пока неизвестно, в каком направлении в долгосрочной перспективе будут двигаться потомки современных морских леопардов, но с учетом изменчивости факторов среды – климата, конкуренции, хищничества, кормовых возможностей и еще множества других – можно наверняка сказать, что это будут совсем иные животные. Таковы законы эволюции, и это происходит со всеми видами. Им свойственно меняться.

Но одни меняются быстрее, чем другие; например, хищники обычно отстают от своей добычи.

В хищниках есть нечто, побуждающее нас уделять им особое внимание. В 2010 г. телеканал ВВС выпустил документальный сериал «Внутри идеального хищника» (Inside the Perfect Predator); ранее Animal Planet показывал серию коротких фильмов, озаглавленную «Идеальные хищники природы» (Nature’s Perfect Predators); а National Geographic выпустил передачу «Планета плотоядных: Идеальные убийцы» (Planet Carnivore: Perfect Killers). Насколько мне известно, не существует передач под названием «Идеальный падальщик», «Идеальное травоядное» или «Идеальный фильтратор». Почему? Можно предположить, что наша склонность к преклонению перед хищниками возникла естественным путем, из страха, через разумное уважение – и, возможно, в некоторых случаях так и было, – все же подобные преувеличенные чувства мы питаем не только к тем животным, которые когда-то и где-то пытались нас съесть; в сериале ВВС речь шла о соколе, птице массой чуть больше килограмма. В своей книге «Сокол», посвященной культурной истории птиц семейства соколиных, писательница и исследовательница Хелен Макдональд утверждает, что соколы «восхищают нас, кажутся нам выше других птиц и источают опасное, дерзкое природное величие». Далее, описывая использование соколов в военном деле, она объясняет, что они могут рассматриваться как «биологические аналоги военных самолетов: тяжеловооруженные естественные образцы аэродинамического совершенства», а в другом месте цитирует писателя У. Кеннета Ричмонда, который представляет сокола-сапсана как птицу, обладающую «идеальными пропорциями и изяществом облика, отвагой и умом, впечатляющую в полете и несравненную в погоне за добычей».

Эти рассуждения представляются вполне обоснованными. Более того, очевидное превосходство таких видов, как сапсан, воспринимается нами на уровне интуиции, и сомневаться в нем кажется излишним, если не ошибочным. Давайте вспомним морских леопардов: просто представим на мгновение, как один из этих монстров обхватывает челюстями пингвина, и задумаемся, насколько очевидно преимущество одной из сторон. Что, в конце концов, имеется в распоряжении у пингвина? Что он может противопоставить морскому леопарду весом 500 кг и с устрашающей пастью? Зачастую, когда мы размышляем о животных, подобных морскому леопарду, мы используем такие прилагательные, как смертоносный и эффективный (в зависимости от личных вкусов прибавляя такие определения, как великолепный, горделивый или царственный). Напротив, пингвин бывает беспомощным или несчастным. Явно не победителем. В лучшем случае выжившим, но чаще всего лишь мясом для этих властителей антарктических морей. Иными словами, предполагается, что преимущество безусловно на стороне хищника и что иерархию совершенства живых существ можно выявить, просто изучив пищевую цепочку.

Факты, как бы то ни было, говорят об обратном. Хищничество – это история победителей и проигравших, которую легко интерпретировать как непосредственную встречу двух особей в конкретный момент времени, игнорируя как долгосрочные последствия для всех особей, так и более широкие взаимодействия на видовом уровне. С такой более всеобъемлющей точки зрения картина выглядит несколько иначе. Возьмем любого высшего хищника – в том числе морского леопарда, – и перед нами предстанет животное, которое раз за разом терпит неудачу при поимке добычи. Успешная охота – исключение, а не правило. Лишь немногим счастливчикам удается достаточно часто добиваться успеха, чтобы остаться в живых, большинство просто голодает.

Конечно, мы не так уж много знаем о морском леопарде как об охотнике: эти существа занимаются своими делами настолько далеко от обычных наблюдателей, что большинство наших представлений о его хищнических повадках не многим более чем догадки. Что нельзя сказать о гепарде. Это животное, за которым давно и много наблюдают и которое изучают десятилетиями; телезрителям Европы и Северной Америки оно знакомо лучше, чем большинство животных у них за окном. Благодаря бесчисленным документальным фильмам о природе, посвященным саваннам Восточной Африки, гепард стал звездой. Мало кто из хищников удостоился такого восхищения, как эта поджарая, быстро бегающая кошка (среди прочих восхвалений он снискал славу самого быстрого наземного животного, о чем упоминалось в каждом издании Книги рекордов Гиннесса, начиная с самого первого в 1955 г.). Как убеждает нас чуть ли не любой документальный фильм, гепард – идеальный хищник с идеальной пятнистой окраской, способный догнать любого, кто ему приглянется, а затем хладнокровно свалить с ног почти небрежным ударом по голеням. Но действительно ли гепарды такие умелые охотники?

Вполне возможно, ответ будет «не настолько умелые, как вам представляется». Из 295 попыток гепардов поймать добычу, зафиксированных наблюдателями проекта «Гепарды Серенгети» в Северной Танзании с 1993 по 2011 г., лишь 41 % увенчался успехом. Иными словами, гепарды во время охоты чаще терпят неудачу – и этот показатель на самом деле еще очень высок для крупных хищников; в большинстве исследований поведения хищников приводятся гораздо более скромные цифры. Так, было установлено, что белые медведи, которые охотятся на тюленей возле их «родильных домов» и у лунок во льду на острове Шпицберген, добиваются успеха лишь в 10 случаях из 100; у леопардов в пустыне Калахари этот показатель чуть больше – около 16 %; у ястребов-перепелятников и сапсанов, охотящихся на куликов в устье одной из шотландских рек, – 15 % и 7 % соответственно.

Если даже у лучших охотников шансы на удачу не слишком высоки, неудивительно, что выживаемость хищников, особенно молодых и неопытных, довольно низкая. Однако первая проблема, с которой сталкиваются молодые гепарды, – это не голод, а другие хищники. Отслеживая судьбу взрослых самок гепарда с помощью радиоошейников в Серенгети с 1987 по 1990 г., Карен Лоренсон из Кембриджского университета зафиксировала суровые реалии существования самого быстрого в мире млекопитающего. Первые несколько месяцев жизни гепарда наиболее опасные: 72 % детенышей, за которыми наблюдала Лоренсон, так и не покинули родительского убежища в зарослях травы или кустарников. Из тех, которые выбрались оттуда, только 51 % выжил в течение следующих двух недель. В 73 % смертей детенышей были повинны хищники – преимущественно львы.

По оценке Лоренсон, шансы гепарда дожить до семнадцати месяцев (примерно в этом возрасте они обретают самостоятельность) составляют 4,8 %. Теперь сравните с людьми, проживающими в Центральноафриканской Республике – стране с самой низкой на данный момент ожидаемой продолжительностью жизни. Здесь 91 % младенцев доживает до года и 88 % – до пяти лет. Таким образом, для молодого гепарда жизнь на порядок более рискованна, чем для человеческого ребенка в одной из самых бедных стран на Земле. Так можно ли назвать гепарда идеальным хищником? Скорее наоборот: большинство гепардов так никогда никого и не поймает.

Поразительная, головокружительная скорость на пределе сил явно не решает всех проблем гепарда. Кстати сказать, хотя именно этот признак ассоциируется с гепардами в первую очередь и, по-видимому, определял их эволюционную историю, трудно точно установить, с какой скоростью бегают эти животные. Гепард в погоне за газелью, возможно, никогда не развивает полную скорость, так как готов в любой момент сменить направление и скоординировать свои движения так, чтобы броситься на добычу и сбить ее с ног. Представьте себе футболиста, бегущего по полю с мячом: он не может мчаться изо всех сил, так как ему нужно приноравливаться, бить по мячу через каждые три или четыре шага. Так же и с гепардами, а это значит, что, какую бы скорость ни зафиксировали исследователи, эти животные, вероятно, могут бежать еще быстрее. Поэтому можно предположить, что все существующие показатели занижены, но пусть будет 128 км/ч, а это все-таки очень много. Для сравнения: максимальная скорость Усэйна Болта на 20-метровом отрезке стометровки, когда он установил мировой рекорд, составила 44 км/ч (и это был точно его верхний предел).

А теперь вопрос более интересный: почему гепарды так быстро бегают? Я считаю этот вопрос интереснее, потому что, если разобраться в сути дела, оказывается: верх одерживают скорее газели (то же касается и пингвинов, если, конечно, речь не идет о конкретной особи, уже угодившей в пасть голодному тюленю). Как нам предстоит убедиться далее, быть добычей в каком-то смысле выгоднее, чем быть хищником.

Так почему же гепарды так быстро бегают? Ответа два, и оба короткие: один из них очевидный, второй довольно неожиданный:

1. Потому что животные, на которых они охотятся, бегают почти так же быстро.

2. Потому что миллиарды лет существуют молекулы, спонтанно создающие копии самих себя.

Первый ответ говорит о непосредственной причине, причем непосредственной для всех представителей семейства кошачьих, – они такие быстрые, потому что те, кого они стремятся съесть, быстро бегают. Среди животных, на которых чаще всего охотятся гепарды, – несколько видов газелей и других мелких антилоп, обычно способных развивать скорость 70–90 км/ч на относительно длинной дистанции. Быстрая добыча обусловливает давление отбора, направленного на увеличение скорости хищников, – следовательно, гепарды быстро бегают потому, что быстро бегают газели.

Прежде чем мы продолжим, стоит сделать одно пояснение. Хотя скорость газелей определяет скорость гепардов, эти два вида не соревнуются друг с другом в скорости – конкуренция существует только между представителями одного и того же вида. В действительности скорость одного конкретного гепарда относительно скорости среднестатистического гепарда так же важна, как его скорость относительно среднестатистической газели. Это может показаться нелогичным, так что давайте разберемся более детально. Допустим, что любая особь из популяции газелей в любой данный момент бегает достаточно медленно, чтобы быть пойманной гепардами, хотя на каждую охоту обычно приходится несколько неудачных попыток. Небольшая популяция гепардов успешно питается этими газелями, и, пусть даже эти кошачьи несколько различаются между собой по скорости бега, все самки успешно выращивают потомство, поэтому любые различия между ними в плане репродуктивного успеха достаточно невелики.

Но вот поблизости появляется еще одна группа гепардов, плотность популяции охотников возрастает, и динамика меняется. Среди особей изначальной группы те, которым для поимки добычи требовались одна-две попытки, по-прежнему могут прокормить себя и своих детенышей, а вот те, кто двигался чуть медленнее и ловил газель обычно только с третьей попытки, теперь испытывают трудности. Из-за возросшей численности гепардов добычи становится все меньше, и каждая неудача внезапно приобретает более серьезное значение. Если прежде промашка означала, что на охоту придется потратить чуть больше времени, а на сон чуть меньше, теперь она означает, что придется ходить голодным несколько дней. В результате усиливается давление отбора на гепардов, хотя никакие признаки среднестатистической газели не изменились; просто увеличилась конкуренция между охотниками.

Тем не менее в процессе этой внутривидовой конкуренции совершенствуется именно скорость (а не эффективность пищеварения, не ширина плеч и не слух) – ведь как раз на скорость полагаются газели, убегая от гепардов. Тот же сценарий, только в обратном порядке, применим и к газелям, и эти два процесса взаимно усиливают друг друга.

Теперь, после этого пояснения, можно перейти к следующему вопросу. Конечно же, гепарды бегают быстро потому, что быстро бегают газели (и наоборот), но на самом деле мы имеем в виду, что гепарды данного поколения бегают быстро потому, что быстро бегали газели предыдущего поколения (т. е. родители ныне живущих газелей). Те газели, в свою очередь, бегали быстро потому, что гепарды предыдущего поколения бегали быстро, и так далее. Так мы все дальше и дальше возвращаемся назад, во времена задолго до того, как первобытный человек впервые увидел гепарда или газель, задолго до того, как предки гепардов и газелей стали походить на гепардов и газелей. Часы крутятся назад, отматывая тысячелетия, и изменения, обусловленные конкуренцией, становятся другими. Теперь имеет значение уже не скорость, а нечто иное – возможно, комплекс признаков, – и вскоре на сцене появляются другие виды, объединенные пищевыми сетями, новые игроки со своими преимуществами и недостатками, успехами и неудачами, каждый с признаками, которые были наиболее полезными для поколения его родителей, – а мы все глубже погружаемся в прошлое, минуем первых млекопитающих, затем первых наземных позвоночных и возвращаемся в море, утрачиваем позвоночник и жабры, теряем нервную систему, теряем даже способность к передвижению, падаем на морское дно, беспомощно трепыхаясь в этом потоке…

Нам начинает казаться, что ответ на вопрос «Почему гепарды быстро бегают?» вообще недостижим, ускользает в бесконечном движении в прошлое, словно попытка ответить на вопрос ребенка «Почему?» на каждый ваш последующий ответ. Но такое движение назад не бесконечно – оно заканчивается с появлением молекулы, впервые скопировавшей себя в так называемом первичном бульоне[13]. И вот мы подошли к ответу номер два на мой вопрос, и поскольку речь идет о первопричине[14], стоит потратить на ее рассмотрение некоторое время. Это также поможет проиллюстрировать, насколько удивительно неэффективной стала жизнь на Земле. Итак, давайте посмотрим на этот процесс с другой стороны, начиная с той самой молекулы.

Это произошло примерно 4 или 4,5 млрд лет назад. Жизнь еще не появилась, и для нейтрального наблюдателя, если бы он тогда существовал, на Земле не было ничего примечательного. Тем не менее имелись вода с коктейлем растворенных или взвешенных в ней химических соединений и энергия, которую обеспечивали вулканы, гидротермальные источники и электрические грозы. Неясно, как все началось, но в этой не внушающей оптимизма обстановке зародилась молекула с очень необычными свойствами. Она, скорее всего, напоминала дезоксирибонуклеиновую кислоту (ДНК), которая, безусловно, от нее происходит, но точный ее химический состав не так важен, как тот факт, что в определенных условиях эта конкретная молекула спонтанно создала копию самой себя. Затем она создала другую копию, эти копии создали новые копии, и вскоре возникла экспоненциально разрастающаяся группа молекул, которые занимались одним и тем же делом – ни больше ни меньше как собственным копированием (созданием, так сказать, своего клонального потомства). Это были репликаторы.

ДНК – это длинная цепочка (на самом деле скорее лесенка, но закрученная в спираль, как макаронина фузилли), и она воспроизводится, разделяясь посредине. Затем каждая из двух половинок притягивает из окружающей среды мелкие составные части, из которых состояли их бывшие партнеры, пока на месте одной молекулы не образуются две одинаковые. Самые первые древние молекулы, вероятно, были одноцепочечными, как современная РНК (рибонуклеиновая кислота, тоже задействованная в генетических механизмах клетки), однако они обладали важным общим свойством обеих типов молекул: они не всегда воспроизводились идеально точно. Время от времени возникали ошибки копирования, и это сыграло важную роль в дальнейших событиях.

Всякий раз, когда репликатор порождал дочернюю молекулу, чуть-чуть отличающуюся от остальных, эта новая молекула создавала собственные копии, в которых сохранялась та же ошибка, и таким образом давала начало новой, особой линии. Некоторые из этих линий могли слегка различаться по скорости и/или эффективности воспроизведения собственных копий, а значит, такие молекулы становились более или менее распространенными, чем другие. В какой-то момент сама численность репликаторов, вместе с ограниченным количеством в конкретном месте сырья для построения новых молекул, привела к возникновению конкуренции между молекулами из разных линий. В таком пассивном и бесцельном занятии, как репликация, тем не менее появились «победители» и «проигравшие»: молекулы быстрой сборки обретали преимущество над своими более медлительными конкурентами.

Теперь допустим, что одна линия репликаторов появилась на свет вследствие ошибки копирования, которая дала ей необычную способность: вместо того чтобы просто собирать свою копию из мелких составляющих, плавающих поблизости, она получила возможность активно отрывать отдельные компоненты от других молекул-репликаторов и таким образом стала «хищником». Такая линия должна была очень быстро получить преимущество, и выжить в ее присутствии мог только тот вид репликаторов, который каким-то образом сумел защититься от расчленения. А это могло произойти, если, например, в результате ошибки копирования она получила способность собирать вокруг себя не только компоненты для собственной репликации, но и дополнительный слой веществ, способный отражать атаки «хищной» молекулы. Теперь предположим, что эта линия «бронированных» репликаторов впоследствии изменилась так, что тоже приобрела способность разрывать другие репликаторы и вводить их составные части в свои копии. Преимущество теперь окажется на другой стороне, и у первой линии хищников остается два варианта: либо у них должна возникнуть удачная мутация, которая способствует появлению брони, либо им придется вымереть.

Если мы заглянем на сотни миллионов лет вперед, то увидим существенное усложнение механизмов, используемых конкурирующими линиями репликаторов. Слой веществ, окружающих молекулы, которые продолжали копироваться, скорее всего, станет толще, разнообразнее и будет лучше выполнять функцию защиты от атак, а орудия нападения, в свою очередь, станут более эффективными. Причем, возможно, эти молекулы-репликаторы будут трудноразличимы, так как окажутся скрытыми под толщей футляров, которые сами себе создали. Говоря словами Ричарда Докинза, они будут надежно укрыты в «машинах выживания».

Следующей очевидной инновацией стала склонность к избирательному сотрудничеству. Некоторые репликаторы из различных линий объединялись, и какие-то из этих комплексов выживали успешнее, чем отдельные компоненты. Один репликатор в группе мог обеспечивать покрытие комплекса защитным слоем, второй создавал отростки, пригодные для нападения на другие комплексы; каждая из особенностей могла быть полезной по отдельности, но вместе они давали нечто большее, чем простая сумма частей.

Эти комплексные машины выживания начали бороться друг с другом за доступ к ресурсам, потребность в которых возрастала с их усложнением. По сути, это была гонка вооружений, имеющая тот же результат – серию постоянно нарастающих инноваций в области обороны и нападения, – хотя от привычного нам варианта этот процесс отличался в одном очевидном отношении: человеческие гонки вооружений являются преднамеренными и спланированными, чего в природе не бывает. Например, Британия, Франция и Германия перед Первой мировой войной 1914–1918 гг. вооружались все лучше и лучше, так как каждая страна видела, чем занимается другая, и старалась не остаться слабой и беззащитной. Напротив, эскалация обороны и нападения у репликаторов (внутри машин выживания) была незапланированной и нецеленаправленной. Ни один из репликаторов не мог «беспокоиться» о том, будет ли он доминировать, или его разорвут на части, а изменения в их химическом составе, происходившие время от времени, были случайными, не направленными на усовершенствование. Однако – и это имеет ключевое значение – репликаторы, чьи случайные изменения позволяли более успешно конкурировать в своей среде обитания, с большей вероятностью выживали и оставляли больше копий самих себя. Этот процесс был ненаправленным, но результат выглядел как неуклонное развитие. Теперь мы, конечно, можем назвать репликаторы «генами», а их машины выживания – «организмами».

Так была подготовлена сцена для всего, что появилось впоследствии, – от мурен с выстреливающими челюстями до фильмов о пришельцах, и все это возникло благодаря ошибкам копирования. Если бы самый первый репликатор был способен изготавливать копии себя с идеальной точностью, а эти копии тоже порождали бы идеальные копии и так далее до бесконечности, то и сейчас существовал бы лишь один тип репликаторов. Он не смог бы усложниться, потому что – по определению – вообще не смог бы меняться. Как только все доступные ресурсы были бы исчерпаны, процесс остановился бы так же резко, как начался, и осталось бы только то, что нельзя встроить в новые молекулы-репликаторы. Эта альтернативная версия истории жизни на Земле кажется столь же вероятной, как и реальная, но между собой они резко различаются. То, что тогда произошло, было ошибкой, из нее возникло разнообразие, а следовательно, конкуренция, сложность и все, что мы знаем и ценим в сегодняшней жизни. Эволюция – результат несовершенства. Она сама и есть несовершенство. Без него не было бы ничего, кроме первичного бульона.

Эволюционная гонка вооружений, длящаяся миллиарды лет, все еще не прекращается и разворачивается (среди огромного числа других мест) в саваннах Восточной Африки между длинноногими пятнистыми кошками и длинноногими белобокими жвачными. Гонка вооружений между гепардами и газелями типична тем, что в ней часто встречается абсолютный успех, но нет заметных изменений в относительном положении противников. Кроме того, это положение неравное: у одного из участников состязания имеется небольшое преимущество. Проще говоря, обычно побеждают газели. Как мы уже говорили, лишь менее половины попыток охоты у гепардов заканчивается успехом – и даже эта доля необычайно высока для хищника. Почему так происходит? Гепардам необходимо быстро бегать, чтобы ловить газелей, а газелям необходимо быстро бегать, чтобы спасаться от гепардов, – на первый взгляд эти потребности кажутся симметричными, если можно так сказать, но никакой симметричной зависимости здесь нет.

Чтобы понять этот процесс, необходимо задуматься о различиях в интенсивности давления естественного отбора. Подобные силы имеют не бинарный характер «есть/нет», а различаются по степени воздействия. Если морские леопарды Антарктиды обнаружат, что пингвинов, в которых они вонзают зубы, стало чуть меньше, а криля, который они фильтруют, чуть больше, появится небольшое давление отбора в пользу более фигурных зубов. Лучше приспособленные особи получат преимущество в плане репродуктивного успеха, хотя и небольшое. Но представьте, что в популяции тюленей вспыхнула тяжелая инфекционная болезнь. Те, кто обладает врожденным иммунитетом, выживут и размножатся как обычно; тем, у кого иммунитета нет, придется отложить размножение на год, пока они не выздоровеют, – если, конечно, им вообще суждено выжить. Эта разница в репродуктивном успехе будет отражать невероятно сильное давление отбора, и любой ген, обеспечивающий иммунитет, вскоре станет чрезвычайно распространенным в популяции, ведь у тех животных, у которых его нет, будет рождаться совсем мало детенышей. Сильное давление отбора способствует быстрой эволюции вида.

Настала пора ввести еще один полезный термин – приспособленность. Это понятие фигурирует в выражении «выживание наиболее приспособленных», а в эволюционном контексте оно означает совсем не то, что в разговорном языке. Когда биолог говорит о приспособленности особи, он имеет в виду не ее физическую силу, аэробную выносливость, скорость передвижения или еще что-либо в этом роде. На самом деле показателем приспособленности является количество плодовитых потомков, которое оставляет данная особь. Ничего более. На этот показатель может влиять множество факторов – в том числе, возможно, сила и скорость самой особи, – но соответствующие факторы будут разными для разных видов и в разных контекстах. Так, например, усоногому рачку балянусу мало проку от скорости, а медузе не особенно нужна сила.

Если о приспособленности можно говорить как о своего рода капитале (измеряющемся в потомстве), то можно говорить и о цене (издержках) приспособленности – то есть величине потенциального снижения приспособленности в результате некоего поведения или обстоятельств. В богатых крилем водах цена, то есть снижение приспособленности для морских леопардов, у которых не самые подходящие для такой пищи зубы, невелика: они могут поедать лишь 97 % того количества криля, которое поедают тюлени с зубами, лучше подходящими для фильтрации, и со временем, вероятно, это приведет к тому, что у морских леопардов выживет на 0,02 детеныша меньше, чем у других видов тюленей[15]. В то же время цена отсутствия иммунитета может оказаться в сто раз выше, если приведет к пропуску целого сезона размножения. Два фактора среды, две разные цены – и чем больше потенциальные потери (т. е. чем выше цена приспособленности), тем сильнее давление отбора, направленного на то, чтобы их избежать.

Следовательно, один и тот же вид может испытывать различающееся по силе давление разных факторов; антагонистическое соперничество между двумя видами может быть связано также и с разным уровнем давления на каждого из них. Так обстоит дело с гепардами и газелями, и это происходит потому, что потенциальные издержки приспособленности при взаимодействии между особями этих видов неодинаковы. Если гепарду не удается поймать газель, которую он преследовал несколько минут, он зря тратит энергию и время; понадобится, скорее всего, час или больше, чтобы гепард сумел отдохнуть и продолжить охоту, и каждая неудачная попытка – маленький шажок в сторону голодной смерти для самого животного и/или его детенышей (если это самка; самцы гепардов, как и большинства млекопитающих, не участвуют в заботе о потомстве). Несмотря на это, важно, что у гепарда еще остаются шансы; неудача при каждой попытке несет реальные издержки, но небольшие. И вообще трудно себе представить, чтобы даже наиболее успешные и плодовитые гепарды никогда не терпели неудач; они могут раз за разом промахиваться и все же вырастить потомство, способное к самостоятельной жизни.

Теперь посмотрим на все это с точки зрения газелей. Проигрыш в любом конкретном забеге означает гибель. Газель теряет все, и приспособленность моментально снижается до нуля. Как в 1979 г. писали Ричард Докинз и Джон Кребс, «ни один кролик еще не размножился после того, как проиграл гонку с лисицей». У этой асимметрии есть определенные последствия. Естественный отбор действует как фильтр между поколениями, пропуская в основном те линии, признаки которых лучше всего служат в конкретных условиях окружающей среды на данный момент. Чем тоньше фильтр, тем более концентрированными становятся эти признаки. Фильтр для газелей не пропустит ни одного животного, проигравшего гонку гепарду (если у этой конкретной газели еще нет потомства), но фильтр для гепардов пропускает большинство гепардов, кроме совсем уж полных неудачников. Как следствие, гены газелей, отвечающие за способность спасаться от гепардов, находятся под куда более сильным давлением отбора, чем гены гепардов, отвечающие за способность ловить газелей.

Вот почему в среднем газели выигрывают каждую гонку: их организм более тонко настроен на это естественным отбором (да, они бегают медленнее, но при этом более ловкие, и у них хорошо развиты органы чувств, помогающие заметить гепарда еще до начала погони). Для обозначения этой характерной асимметрии в отношениях между хищником и добычей Докинз и Кребс придумали название – принцип «жизнь/обед». При каждом столкновении хищник рискует только своим обедом, а добыча рискует жизнью[16].

Принцип «жизнь/обед» дает газелям определенное преимущество в этой гонке вооружений, но просто объявить победителя – значит упустить из виду издержки, накопившиеся у каждой из сторон за долгие века эскалации. Даже для ее самых первых участников – молекул-репликаторов в первичном бульоне – цена, которую приходилось платить за то, чтобы не выбыть из гонки, была чрезвычайно высока. Возможно, аналогия с бизнесом поможет проиллюстрировать эту мысль.

Представим, что группа предпринимателей организовала компанию по производству поздравительных открыток. Сначала они создают только компьютерные файлы с изображением лицевой стороны открытки; пользователи покупают права на использование изображения и распечатывают их дома. Система доставки – интернет, распространяющий продукцию по всему миру за доли секунды. Расходы на стартап и накладные расходы почти полностью связаны с производством, которое обходится очень дешево, доставка практически бесплатная. Как следствие, начальные прибыли огромны. Но позже, с расширением бизнеса, директора решают использовать для рассылки открыток национальную почтовую службу. Они по-прежнему создают те же изображения, но теперь печатают их сами и рассылают заказчикам по почте, сохраняя прежнюю цену. Прибыли при этом падают. Затем компания решает рассылать изображения на флешках, а не на бумаге. Флешки дороже, чем напечатанная открытка, и тяжелее, так что их рассылка обходится дороже, но компания по-прежнему не меняет расценки. Прибыли продолжают снижаться. Наконец, компания отказывается от услуг почтовой службы и ее системы рассылки и вместо этого строит десятки тысяч километров железных дорог, по которой запускает собственные поезда для доставки флешек по всей стране. Расходы непомерно высоки, и даже после завершения строительства путей остаются еще ежемесячные зарплаты, которые необходимо выплачивать машинистам и другому персоналу. Тем не менее компания не поднимает цены для клиентов. Очевидно, вскоре она прогорит.