Перрон. Часть 2
Глава 11. Шпионы тоже влюбляются
…Комната была невелика, казенная и душная, несмотря на лютый январский мороз за окном. Панельные стены, голый стол перед рядами стульев и портрет Дзержинского, чей стальной взгляд пронзал каждого входящего. Воздух был густым от запаха махорки, дешёвого одеколона и напряжённой тишины. Это была закрытая сессия ОГПУ.
Тамара, съёжившись, сидела на последнем стуле в ряду, стараясь быть как можно менее заметной. В помещении было человек двадцать, не больше. Она знала в лицо лишь пятерых: Марка, который сидел тремя рядами впереди, вытянув спину и подставив ухо; своих коллег из оперативного отдела, и его – командира Вячеслава Бакакина.
О Бакакине ходили легенды. Говорили, он трижды сбегал из царской каторги, голыми руками обезоружил целую банду махновцев, а из нагана попадал в десятку с закрытыми глазами. Он сидел в первом ряду, небрежно развалившись, но каждый мускул в его теле казался натянутой струной. Быть в подчинении у такой легенды было и почётно, и смертельно страшно. Остальные собравшиеся – серьёзные, замкнутые мужчины в кожанках или форменных гимнастёрках – были ей незнакомы.
Политрук, сухощавый мужчина с бритой головой и умными, холодными глазами, ходил перед столом, чётко отчеканивая слова.
– Товарищи, ситуация на стройке требует повышенного внимания органов. Масштабы грандиозные, объект стратегический, а значит, и угрозы стратегические. У нас работает множество гражданских специалистов, привлечены иностранные консультанты. Бдительность – наше главное оружие.
Он сделал паузу, обвёл взглядом зал. Его взгляд скользнул по Тамаре, и она инстинктивно вжалась в плечи.
– Первое и главное, – продолжил политрук. – Наш красный директор, товарищ Александр Васильевич Винтер – ему нужна круглосуточная охрана. Не формальная, а реальная. Его заместителю, товарищу Лазарю Моисеевичу Когану – тоже. Часто приезжает главный проектировщик, товарищ Иван Гаврилович Александров. Обеспечить его безопасность в период визитов. Руководителям подразделений к утру предоставить списки проверенных бойцов для персональной охраны.
В первом ряду Бакакин кивнул, не меняя выражения лица, и сделал пометку в блокноте.
– Второй вопрос, – голос политрука стал ещё суше. – Иностранцы. Фирма «Cooper Engineering Company». Нам нужен свой человек внутри. Не охранник, а секретный, внедрённый сотрудник. Кто-то, кто сможет завоевать их доверие. И нам нужны «глаза» за самим Хью Линкольном Купером. Людей, способных на такую работу, у нас, товарищи, явно не хватает. А спрос с нас будет строгий. Нас за провалы не похвалят.
В комнате повисла тяжелая пауза. Политрук закурил, выпустил струйку дыма.
– В марте ожидается визит еще одной группы – «Ньюпорт-Ньюс Шипбилдинг энд Драй Док». Инженеры… – он заглянул в бумагу, поморщился, – Франк Дефосс (Frank F. Delfosse) и Хьюберт… тьфу ты, – он в сердцах выругался, с трудом выговаривая фамилию, – Рукейшль-Роккель (Hubert Rukyshl-Rockkel). Опять евреи, – почти машинально, с досадой пробормотал он, откладывая бумагу.
Тамара едва улавливала суть. Имена мелькали, как пули, иностранные фамилии кружились в голове, сливаясь в один непонятный гул с еврейскими фамилиями. Она понимала лишь одно – предстояла огромная, сложная работа, и людей катастрофически не хватает.
Собрание длилось ещё с полчаса, но она почти ничего не слышала, переваривая услышанное. И когда уже стали расходиться, её внезапно окликнул резкий голос Бакакина:
– Коп! Ко мне.
Она подошла, вытянувшись по стойке «смирно», чувствуя, как подкашиваются ноги. Бакакин, не глядя на неё, что-то обсуждал с политруком. Потом обернулся. Его глаза, светлые и пронзительные, как у хищной птицы, оценивающе осмотрели её с ног до головы.
– Годишься, – бросил он коротко. – Скромная, тихая, глаза умные. Видно, что не болтушка. – Он повернулся к политруку. – Я её утверждаю. Коп, с завтрашнего дня ты освобождаешься от текущих обязанностей.
– В городке для иностранных специалистов требуется горничная. Твоя задача – устроиться туда. Под видом горничной. В обязанности входит: сбор любой информации, которую услышишь или увидишь. Подслушивание разговоров, даже на непонятном языке – запоминай обрывки, потом переводчик разберётся. Скрытное фотографирование документов на столе, чертежей, если представится случай. Зарисовки подозрительных личностей, которые могут появляться у них в гостях. Все ясно?Он объяснил все быстро, чётко, без лишних слов.
Тамара, пытаясь перевести дух, только кивнула.
– Для прикрытия и повышения оперативного статуса, – формальным тоном добавил политрук, – рядовой Коп с сегодняшнего дня повышается в звании до младшего сержанта. В марте, перед командировкой, получить новую летнюю форму: юбку, платье, с соответствующими погонами. Денежное довольствие удваивается.
Мысли путались. Сержант. Удвоенное жалованье. Новая форма. Но суть была не в этом. Её ждала новая жизнь.
Через неделю она уже жила в новёхоньком, почти сказочном городке для иностранцев. Чистые улицы, аккуратные домики, пахло не махоркой и щами, а кофе и дорогими духами. Это был совсем другой мир, кусочек заграницы посреди днепровских степей.
Но Тома не обольщалась. Каждый раз, надевая простенький фартук горничной и беря в руки тряпку, она чётко понимала: она – подчинённая. Винтик в огромной машине. И её благополучие призрачно. В любой день, за любую оплошность, её могут без разговоров перевести обратно в бараки или бросить на ещё более опасную шпионскую работу. Новый, красивый мир был лишь театральными декорациями, за которыми скрывалась суровая и беспощадная реальность….
… Их любовь жила в промежутках, в щелях между секундами и сутками, в украдкой вырванных у судьбы часах. Два раза в месяц, если графики дежурств и милость начальства совпадали, у Тамары появлялось несколько драгоценных часов свободы. Не дней – часов. Шесть, максимум восемь. И она вся, как натянутая струна, ждала этого мига.
Она позволяла себе снять форменное платье горничной надеть простенькое ситцевое, самое незаметное, и уйти из опостылевшего, душного мирка «городка для иностранцев», этого кусочка чужой, благополучной жизни. Её ноги сами несли прочь от чужих глаз и ушей – в сторону речки Каменки. Туда, где среди древних, отполированных ветром и водой валунов она могла дышать полной грудью. Она называла это «получать силу от камня». Прислониться лбом к шершавой, солнечной поверхности гранита базальта, закрыть глаза и чувствовать, как вековое спокойствие и непоколебимость камня перетекают в неё, наполняя решимостью и терпением.
Их условленное место было спрятано в самой глубине, за изгибом реки, под сенью дикой груши. Там их никто не мог найти.
В тот день Марка долго не было. Тамара, присев на корточки на теплом камне, чтобы не мять платье, достала из кармана маленький блокнотик и карандаш. Чтобы скоротать томительное ожидание, она начала рисовать камни. Она выводила их причудливые формы, стараясь поймать игру света и тени. Время текло медленно, солнце уже клонилось к закату, а его все не было. В груди защемило тревожное, холодное чувство.
Вдруг её слуха, обострённого тишиной и ожиданием, коснулись чужие голоса. Низкие, с характерным запорожским акцентом, они доносились чуть поодаль, из-за поворота.
– Будь покоен. Нужные люди есть. Они готовы.– Ночью залезем и тихонько отмотаем, – сказал один, хриплый и уверенный. – Да ты что? Охрана ж там… Расстрел на месте, – возразил второй, голос которого дрожал от страха. – Не бойся. Я все продумал. Ты видел сколько там меди? Целое состояние. – Мы вдвоём не справимся. Там тонны меди, ты с ума сошёл.
Тамара замерла, сердце заколотилось. Осторожно, краешком глаза, выглянула из-за своего укрытия. Совсем близко, по тропинке, шли двое рабочих в замасленных брюках и телогрейках. На плече они несли какой-то тяжёлый, громоздкий ящик. «Явно ворованное со стройки», – молнией пронеслось в голове у Тамары. Опустив голову, чтобы её не заметили, она лихорадочно перевернула страницу блокнота и начала быстро, почти инстинктивно, зарисовывать два портрета. Широкие скулы, характерные носы, форма шапки у одного, сутулые плечи у другого. Она впитывала каждую деталь, как губка, рука сама выводила линии.
Голоса стихли, шаги удалились. Она осталась одна с колотившимся сердцем и двумя портретами в блокноте. Марк так и не пришёл. Видимо, срочное дело.
Прошло несколько недель. В конце весны на Днепрогэсе грянула большая авария – с оглушительным грохотом рухнул металлический шпунт перемычек правого берега. Стройка замерла. Потом пошли слухи, злые, шёпотом говорили: «Чуждые элементы, украинские запорожские казаки, украли тросы крепления. Украли тонны медного импортного провода и пустили его в продажу на рынке. Нашёлся провод от турбин аж в Днепропетровске».
Едва Тома услышала эту новость, леденящий холод пробежал по её спине. Она вспомнила тот день на Каменке, два голоса, ящик на плечах… Не раздумывая, она отыскала в блокноте те самые зарисовки. В тот же день, во время очередного короткого выхода, она оставила свёрнутый в трубочку листок в условленном месте схроне для передачи писем начальству.
Через месяц пришёл приказ. Снова повышение в звании. Теперь она была сержантом. И сержанту полагалось табельное оружие. Ей вручили тот самый наган, с которым она так мучительно училась обращаться. Теперь он лежал в кобуре на поясе, тяжёлый и холодный. Но эта тяжесть не могла сравняться с тяжестью на душе.
Марк приходил все реже. Его отговорки становились все короче и туманнее. То командировка, то совещание, то дежурство. Тамара тосковала, её любовь, которую она тщательно скрывала ото всех, рвалась наружу, становясь невыносимой.
И в один из тех редких вечеров, когда они все-таки встретились на камнях Каменки, она не выдержала. Они сидели на "их" камне, и между ними уже висела неловкая пауза.
– Марк, – тихо начала она, глядя на воду, а не на него. – Я больше не могу так. Украдкой встречаться. Как воры.
Он вздохнул.
– А что ты предлагаешь? Ты же знаешь, как все устроено. Служба прежде всего.
– Давай уже распишемся, что ли, – выпалила она, сама испугавшись своей смелости. – Станем законной парой. Тогда и встречи наши будут не украдкой.
Он помолчал, подбирая слова.
– Мне надо рапорт написать. На разрешение. Таков порядок.
– Да и мне надо рапорт написать, – перебила она его. – Иначе нельзя. Не благословит меня начальство на замужество, – грустно и правдиво протянула она, зная, что Бакакин вряд ли одобрит такой союз своей подчинённой.
– А давай… давай мы тайно обвенчаемся. Найдём какого-нибудь старенького священника в селе. Будет наша тайна.Марк вдруг оживился, его глаза загорелись мальчишеским азартом. Он обнял ее за плечи.
Тома смотрела на него с ужасом и жалостью.
– Тайно от кого? От Бакакина? Марк, ты в своем уме? Он узнает – и нас с тобой сгноят где-нибудь в лагере как «социально чуждые элементы», не прошедшие чистку. Ты вообще кто по бумагам? – вдруг спросила она, пытаясь перевести разговор.
Он отвел взгляд.
– Мои предки… евреи. Из местечка под Одессой.
Она горько усмехнулась.
– И мои тоже, – грустно протянула Тома. – Мама до сих пор там, в Городище, свечки по субботам зажигает тайком.
– Поедем к ним, – воскликнул Марк с новой надеждой. – Познакомлюсь, попросим у них благословения, как положено.
– Не поедем, Марк, – её голос стал твердым и безнадежным. – Я… я стесняюсь своей мамы. Ее уклада, ее веры. Она никогда не поймет ни тебя, ни моей службы. Для неё все это – чуждое и опасное.
– Почему? – искренне удивился он.
– Помолчи. Не хочу говорить. Не сейчас.
Больше не было слов. Была только боль, тоска и безысходность. Они обнялись, как утопающие, и стали целоваться взасос прямо на камне, холодном уже от вечерней росы. Это были жадные, отчаянные поцелуи, в которых был голод, страх и попытка забыться, не думать о том, что ждёт их завтра. Два затерянных в степях, на речке Каменка, среди валунов, раненных любовью сердца. Две одинокие души в огромной стране, где их чувство было никому не нужно и опасно. Они целовались до тех пор, пока губы не онемели, а на небе не зажглись первые, безразличные к их горю, звезды…
Глава 12. Тамара на сносях
Кабинет Вячеслава Александровича Бакакина – начальника Днепропетровского отдела ОГПУ теперь находится на стройке Днепрогес. Нечего ему делать в Днепропетровске, – так ему сказало начальство из Киева.
Стеллы с картами, папки с грифом «Совершенно секретно». Вячеслав Бакакин и комиссар только что поставили точку в тщательно разработанном плане, лица их озарены маленьким торжеством и нелёгкой победой. В дверь настойчиво стучат.
Бакакин не отрывая глаз от карты, с лёгкой досадой.
– Войдите. Он знал, что секретарь пустит без разрешения только очень доверенных и близких людей.
Дверь открывается, и в кабинет, сняв фуражку, входит Главный врач Днепрогэса Петро Беляев. Его лицо серьёзно, он переступает с ноги на ногу, нервно теребит козырёк фуражки.
Бакакин поднимает глаза, лицо расплывается в саркастической улыбке, -Здоров ли?
Взмахом руки доктор отмахивается от шутки. – Здоров, здоров. Я тут… по деликатному делу, начальник.
С наигранным упрёком, откидываясь на спинку стула.
– Ну, сколько раз тебе говорить, Петро? Для тебя я не начальник. Вячеслав. Я твой ровесник, а ты – уважаемый доктор, светило медицины всего Днепрогэса. Мы на «ты», и точка.
Вздыхает, сдаваясь.
– Ладно, Вячеслав. Дело-то… оно касается твоей подчинённой. Тамары Коп.
Бакакин мгновенно преображается. Лёгкая улыбка сходит с его лица, взгляд становится острым, цепким. Только что они составили блестящий план с Тамарой в главной роли. Комиссар замирает, чувствуя смену атмосферы.
Сухо, по-деловому Бакакин, – Что с ней? Больна? Чахотка? Тиф? Говори.
Доктор качает головой, понижает голос почти до шёпота. Нет. Хуже. Она беременна.
В кабинете воцаряется гробовая тишина. Слышно, как за окном проезжает грузовик. Топот многотысячных рабочих трамбуют бетон. Какой-то странный крик-писк-как будто тысяча чаек вдруг в один голос закричали.
– Что это? – крикнул доктор.
– Это наша современная агитация. Наш звонкий рупор на Днепрогесе. Это первый радиоприёмник в Днепропетровске. Громкоговорящий. За десять километров слышно его.
Бакакин медленно поднимается из-за стола, его пальцы барабанят по столешнице.
– Тихо спрашивает, с опасной мягкостью, – Точно? Ты уверен? Не спутал? Может, просто поправилась? Девушка молодая.
Доктор уверенно, с профессиональной гордостью, – Точно. Она мне, конечно, сказала, что два месяца… Но меня, старого кота, не обманешь. По всем признакам – третий. Я ж тебе не лаборант, я практик с двадцатилетним стажем.
Бакакин резко разворачивается к окну, смотрит на громаду стройки. Плечи его напряжены. В это время звучит из первого на Днепрогесе громкоговорителя музыка «На сопках Манчжурии». Эх как не вовремя, они налаживают эту кастрюлю. Он вчера, когда увидел два огромных громкоговорителя, спросил, а это что баки для столовой?
– Так это же современное достижение цивилизации товарищ начальник, – вы сами подписывали накладную на две штуки. Громкоговорители от Наркомата просвещения.
Сдавленно, почти себе под нос, – Да… Вот это незадача. Такой план… Блестящий план… И на тебе.
Комиссар озадаченно, – И что теперь? Всё отменять? Искать другую?
Бакакин резко оборачивается. В его глазах уже не шок, а молниеносно несущаяся мысль. Отменять? Нет. Ни в коем случае. Обращается к Беляеву. А кто? Кто отец? Она назвала?
Беляев разводит руками.
– Да все уже знают. Весь медпункт шепчется. Только ты один, в своей секретной крепости, не в курсе. Марк Круц. Из сыскного отдела.
Лицо Бакакина багровеет. Он с силой бьет кулаком по столу, заставляя вздрогнуть стопки бумаг, – Круц?!
– Да я ему… Я ему такие кренделя напишу, что он у меня… Как он посмел? Подрыв ценного кадра. Я его…
Беляев решительно перебивает, делает шаг вперед, – Вячеслав. Не надо. Слава, остынь. У них любовь. Я тебе, как врач и как человек, говорю – знаю, вижу. Это не мимолётный залёт, понимаешь? Это… ищет слово, – зачётная беременность. По любви. Серьёзные чувства. Они тебя очень уважают и боятся. Хотели прийти сказать. Но побоялись. Она сама пришла и мне сказала.
Бакакин замирает. Гнев сходит с его лица, сменяясь холодной, хищной расчётливостью. Он медленно ходит по кабинету, его взгляд становится отрешенным – он уже не здесь, он в будущем, плетёт паутину плана.
Бакакин останавливается. Голос тихий, но властный. – Так… Так… Всё ясно. Нажимает на кнопку звонка. – Зина. Немедленно ко мне Круца и Коп. Сию секунду.
Беляев и комиссар переглядываются, не понимая. Они понимают, что «сию секунду» команда Бакакина будет выполняться час или полтора. Пока посыльный будет искать, пока найдут, пока они соберутся.
Вдруг Зина, приоткрывая дверь говорит. – Привели Гарварта.
– Какого Гарварда? Того что университет Гарварда открыл в Британии?
– Да нет. Гарварт Александр. Немец. Он Изобретатель, инженер. Обучает рабочих механике и конструкции. Вы велели.
– Да. Вспомнил. Зови. Только охрана пусть там за дверью ждёт.
– Так это вы срываете мне сроки обучения квалифицированных рабочих?, – глядя прямо в глаза голубоглазому немцу, говорит Бакакин.
– Товарищ начальник. Моя жена рожает. Девятый месяц. Сегодня-завтра родит.
– Да вы что здесь на Днепрогесе затеяли родильный дом что ли? – глядя на комиссара Бакакин никак не мог угомониться, что Днепрогесовские люди влюбляются, женятся, рожают, умирают, страдают.
– И что рабочие не будут учиться уму-разуму, потому что твоя жена рожает? Я не вижу логики? При чем здесь роды и знания рабочих? Может вы мне объясните комиссар? Или вы доктор объясните? Какая связь?
– Видите ли дорогой Вячеслав Александрович, – доктор берет его под руку и успокоительным тоном увещевает как доктор больного пациента. – Наш уважаемый инженер немец Александр здесь учит уже вторую партию рабочих механике и конструктивному устройству механизмов. Он слегка утомлён за два месяца. Если сделать небольшой перерыв на три – четыре дня, то и он отдохнёт, и рабочие от учёбы отдохнут.
– Ладно. Ладно.
– Гарварт. Вам четыре дня на побывку. И обратно. Пропуск и мандат возьмёшь у Зины. Гарварт вышел к секретарю за мандатом.
В это время входит Марк и Тамара в кабинет. Пальцы рук их инстинктивно сплетены, лица бледные, они готовы к любому разносу.
Но здесь какой то посторонний. Которого они не знают. Поэтому они боятся лишнее болтнуть при постороннем.
Бакакин не давая им и слова сказать, изучающе смотрит на них несколько томительных секунд. – Так… Так… Вдруг его лицо озаряет не улыбка, а нечто вроде торжествующей гримасы. Выходит, так. Поздравляю. С ребёнком.
Марк и Тамара замирают в ступоре.
Бакакин подходит к ним вплотную.
– А теперь слушайте меня, и запоминайте раз и навсегда. Ваша личная жизнь с сегодняшнего дня перестаёт быть личной. Она принадлежит государству. Вы поняли меня? Вы – часть одного большого механизма. И ваш… незапланированный винтик… мы встроим в общую схему. Он обводит их взглядом, его голос становится железным.
– Отныне вы для всех – не Коп и не Круц. Для всех – сослуживцев, соседей, для любых вопросов – вы муж и жена. Чета Карпенко. Понятно? Фамилия простая, крепкая, наша. Украинская. Будете жить как образцовая советская семья, ждущая пополнения.
Он делает паузу, давая им осознать. Потом смотрит на Тамару.
Ты, Тамара, отныне позывной «Камень». Потому что ты должна быть тверда, как кремень. Никаких лишних эмоций. Никакой слабости.
Взгляд переходит на Марка. А ты, Марк, – «Обрыв». Чтобы помнил, на какой грани мы все теперь находимся. Один неверный шаг – и пропасть. Но если будете держаться друг за друга – устоите.
Он отходит назад, его дело сделано. План не просто жив – он обрел новое, гениальное измерение.
Бакакин уже почти доброжелательно, но с ледяной подоплёкой. Все свободны. И… счастливо вам. В новом статусе.
На улицу они вышли вместе – Гарварт Александр, Тамара и Марк Карпенко.
В это время радист поставил новомодную пластинку в угоду инженерам американцам и немцам Go Down Moses Луи Армстронг.
When Israel was in Egypt's land
Когда Израиль был на земле Египта
Let my people go.
Отпусти моих людей.
Oppressed so hard they could not stand
Угнетали так сильно, что они не могли стоять
Let my people go.
Отпусти моих людей.
The Lord said
Господь сказал
Go down Moses way down in Egypt's land
Пройди путь Моисея по земле Египта
Tell old Pharaoh to let my people go.
Скажи старому фараону, чтобы он отпустил мой народ.
So Moses went to Egypt's land
Итак, Моисей отправился в землю Египта
Let my people go.
Отпусти моих людей.
To make old Pharaoh understand
Чтобы старый фараон понял
Let my people go.
Отпусти моих людей…
Никто из украинцев, русских, русинов, греков, поляков, казахов не понял, о чем эта песня. Понимали лишь единицы, которые знали английский язык. Тамара и Марк, так же, как и Александр язык английский не знали, но, по отдельным словам, они поняли, что это песня про евреев. Израиль, Египет, Фараон, Лорд, Пипл, Лет. Многие слова были понятны для немцев. И они весьма были удивлены, что новая власть услаждает слух рабочих и инженеров этой удивительной песней Луи Армстронга об исходе евреев из Египта…
… Вечер был тихим и по-осеннему прозрачным. Они вышли из серого, казённого здания ЗАГСа, держа в руках не цветы и не бутылку шампанского, а два маленьких, еще пахнущих свежей краской и клеем, паспорта и свидетельство браке. В них они значились как Марк Карпенко и Тамара Карпенко. Эти документы были не свидетельством любви, а служебной инструкцией, но они решили в этот вечер забыть об этом.
– Пойдём, – ответила Тамара и крепче сжала его руку в кармане своего скромного пальто. Ее глаза блестели. Она чувствовала под сердцем их тайну, их общую, пока ещё невидимую миру жизнь.– Пойдём куда-нибудь? – тихо спросил Марк, и в его голосе была нерешительность, смешанная с надеждой.
Они нашли небольшой ресторанчик недалеко от набережной. Не парадный, не тот, куда ходило партийное начальство, а уютный, с затертыми скатертями, запахом жареного лука и душистых трав. В углу, на небольшом возвышении, местный оркестр – скрипка, аккордеон и контрабас – выводил грустноватый, но сладкий фокстрот.
Их за столиком в глубине зала никто не знал. Они были просто молодая, красивая пара – возможно, студенты, инженеры, приехавшие на великую стройку. Официант, пожилой мужчина с усталыми глазами, принял заказ без особого интереса: два супа, котлеты с пюре, один компот и один морс. Никакого шампанского. Тамара поймала себя на мысли, что даже взгляд на бутылки с игристым за стеклом бара заставляет ее инстинктивно положить руку на живот.
«За нас, Тома, – прошептал он, глядя так, что у неё перехватило дыхание. – За нашу семью. Настоящую».Но когда принесли еду, Марк вдруг поднял свой стакан с морсом.
И в этот миг вся ложь, вся необходимость притворства, весь дамоклов меч плана Бакакина – все это растворилось, как дым. Остались только они двое. И музыка.
Оркестр заиграл что-то медленное, лирическое. Марк, не говоря ни слова, встал и протянул ей руку. Она положила свою ладонь в его – и вот они уже среди других пар на крошечном паркетном пятачке.
Она чувствовала его руку у себя на спине, его дыхание у своего виска. Они не умели танцевать по-настоящему, просто медленно переступали, покачиваясь в такт, полностью отдавшись музыке и друг другу. Она закрыла глаза, прижалась щекой к грубой ткани его пиджака. Он притянул её чуть ближе, обнял крепче, защищая от всего мира.
Их первый по-настоящему публичный поцелуй случился прямо посреди танца. Он был не страстным, а бесконечно нежным и горько-сладким. Марк просто наклонился и коснулся губами губ, а она ответила ему, забыв о стеснении, о приличиях, о том, что за ними, возможно, наблюдают. В этот миг не существовало никакой силы в мире, способной сломать то, что было между ними. Они были молоды, влюблены, и им казалось, что эта хрупкая лодка под названием «мы» способна переплыть любой океан.
Они не видели, как официант, подававший им компот, наклонился к хозяйке за стойкой и что-то сказал, кивнув в их сторону. Они не заметили, как двое мужчин в практичных плащах заняли столик у выхода, сделав вид, что увлечены беседой, и лишь изредка бросали на них бесстрастные, фиксирующие взгляды.
Они не знали, что их первый счастливый вечер, их первый открытый танец и поцелуй – все это было частью чужого, блестящего плана. Что их любовь, их новая фамилия и даже этот ресторан – всего лишь декорации, тщательно подготовленный сценарий.
Они были молоды и не ведали, что в этом новом, жестоком мире, который они строили своими же руками, от них ничего не зависело. Их судьба, как пешка, уже была передвинута на великой шахматной доске. И все теперь зависело от злого случая, от иронии судьбы, от слепого, безжалостного рока, который уже начал свою игру, притворившись на один вечер ласковым аккордеоном в уютном ресторанчике у Днепра…
…Поздний вечер в Днепролагере.
Дверь с грохотом распахивается, и в тюремный барак вваливается первая группа «стариков» – зэков, вернувшихся с изматывающей смены на бетонных работах. Они изможденные, покрытые цементной пылью, с потухшими глазами. И тут они замирают.
Седой, с шрамом щеке, по кличке «Крон» – Твою мать… Это что за хана здесь?
Барак, который они покинули утром, преобразился. Нары были сдвинуты в ином порядке чем утром. Их тюфяки и скудный скарб валялись на полу. В центре, на самом лучшем месте у печки, развалясь, сидел Богдан Любомирский и двое его приспешников. Они уже успели раздобыть где-то махры и курили.
Богдан, не поворачивая головы, с насмешливой тягучестью.
– А, хозяева вернулись. Места занимай, пока свободно. У печки холодно.
– Это тебе не малина, фраерок, говорит Карась. Ты эту хевру выкинь отседа. Я тебе ботаю?. Это наш барак.
Богдан медленно поднимается во весь свой богатырский рост. За ним поднимаются ещё несколько новичков – бывшие махновцы, уголовники, глаза горят дерзкой озлобленностью.
– Твой? А я вот смотрю, он ничей. Он казённый. А кто сильный – тот и хозяин. Мы тут погреться решили. Возражаешь?
Крон плюёт на пол между ними.
– Щенки… Сопляки зеленые… Вы тут за сутки сдохнете, а мы годами тянем. Убирайтесь на свои нары, пока живы.
Богдан делает шаг вперёд, его лицо искажается злой усмешкой. – Годами тянете и ослабли, старички. Пора молодым дорогу уступать. Мы голодные, злые и нам терять нечего. А вам – свой паек и срок отбывать.
Карась, срывается с места с визгом. – Да я тебя, сука…
Удар Карася короткий и плюгавый. Богдан даже не уклонился, принял его на грудь и, усмехнувшись, ответил мощным кулаком под дых. Карась с хрипом сложился пополам.
Крон орет. – Братаны Давайте их.
И все смешалось. Барак превратился в адский котёл из криков, стонов, звонко хлопающих ударов и ломаемой утвари. «Старики», злые от бессилия и лет лагеря, бросились в атаку. Но «новички» были свежи, голодны и полны ярости. Они дрались с дикой, звериной энергией.
Голос из толпы: Нож! У него заточка!
Другой голос: Держи его!
Но у людей Богдана в руках действительно не было видно металла – только кулаки, ноги, обрезки досок. Они работали сокрушительно и слаженно. Стариков, которых было втрое больше, начали теснить к стенам.
Внезапно над этим хаосом прозвучал резкий, рубящий воздух звук – выстрел. Затем второй. Штукатурка посыпалась с потолка. В дверях, с поднятым наганом, стоял молодой конвоир, бледный от страха.
– Прекратить! Немедленно! Все по местам!
Драка на мгновение затихла, все замерли, тяжело дыша. В эту секунду в проёме двери появилась ещё одна фигура.
Марк, вбегая внутрь, срывая с головы ушанку.
– Что здесь происходит?! Прекратите немедленно!
Он, не раздумывая, кинулся в самую гущу, растаскивая дерущихся за воротники фуфаек, отбрасывая их друг от друга своим телом.
– Разойтись! Кому сказал! Крон, я тебя знаю! Убери людей!
В этой давке, в полумраке, освещенном лишь одной коптилкой, кто-то из «стариков», прижатый к стене, увидел в Марке не надзирателя, а ещё одного врага. Ослепленный яростью и страхом, он рванулся вперёд, сжимая в кулаке заточенный кусок металла.
Марк в этот момент отталкивал огромного махновца. Резкий, колющий удар в грудь застал его врасплох. Он не крикнул, а лишь ахнул, как будто его окатили ледяной водой. Удар пришёлся по касательной, скользнув по ребру, но острота боли пронзила его насквозь. Он пошатнулся, рука потянулась к горящему шраму на груди, и на пальцах выступила алая, тёмная кровь.
Голос из толпы испуганно.
– Офицера порезали!
Все окончательно замерли. Драка разом прекратилась. Все уставились на Марка, который медленно оседал на колено, пытаясь удержаться рукой за край нары.
Марк шепотом, уже теряя связь с реальностью. Тома… Тома… Приди…
Кто-то крикнул за носилками. Суматоха, шаги. Его подхватили, уложили на скрипящие доски. Потолок барака поплыл у него перед глазами, превращаясь в темнеющую точку.
Яркий свет керосиновой лампы в медпункте ночью..
Доктор Беляев, снимая окровавленную гимнастерку с Марка, ворчит сквозь зубы. Ах, ты, Марк… Марк… Только женился, дурак… И в какую драку полез?
– Меня при исполнении порезали…
– Ну-ка, посмотрим, посмотрим, что тут у тебя…
Он наклоняется к ране, его лицо становится сосредоточенным и серьезным. Марк бредит, его сознание уплывает в темноту, и из его губ вырывается лишь один, самый главный в его жизни звук:
То-ма… То-ма…
… В лазарете Днепрогэса поздняя ночь. Воздух плотный, пропитанный запахом карболовой кислоты, лекарств и сладковатым запахом крови. Приглушенный свет керосиновой лампы отбрасывает трепетные тени на стены. Марк лежит на койке, бледный, как простыня, его дыхание поверхностное и хриплое. Тамара сидит у изголовья, держа его холодную, безжизненную руку в своих. Ее слезы давно высохли, осталась лишь ледяная, всепоглощающая пустота и отчаяние. Тамара, наклоняясь к нему, голос – сдавленный шепот, полный нежности и боли.
– Милый… Я здесь.
Марк с трудом приоткрывает веки. Его взгляд затуманен, но он узнает ее. Уголки его губ дрогнули в слабой попытке улыбнуться.
Марк, едва слышно, каждое слово даётся с усилием.
– Как хорошо… любимая… Я вылечусь… и мы… мы поедем на пароходе. По Днепру… Ты же хотела…
Тамара, сжимая его руку крепче, пытаясь влить в него свою жизнь, свою силу.
– Да, милый. Обязательно поедем. Ты главное – держись. Держись изо всех сил. Слышишь меня? Не умирай. Не бросай меня. Обещай.
Она прижимает его ладонь к своей щеке, к губам, пытаясь согреть своим дыханием.
Марк шепчет.
– Я тебя… люблю… Не брошу… Ты… свет очей моих…
Он замолкает, чтобы собраться с силами. Его взгляд ненадолго становится яснее, в нем появляется тревога.
Тамара тихо.
– Как же тебя… угораздило… пойти в тот барак?… Разнимать этих… бандитов?…
Тамара, голос ее срывается на рыдании, которое она тут же подавляет, стиснув зубы.
– Вот узнаю, кто это сделал… Я сама лично потребую, чтобы его расстреляли. Я добьюсь!
Марк слабо качает головой, и снова на его лице появляется тень той улыбки, которую она так любила.
– Тома… не печалься… Не надо… мести… Я сам… о себе позабочусь… Ты… ты береги нашего ребеночка… нашу кровинку…
Он смотрит на неё с такой бесконечной нежностью, что у Тамары перехватывает дыхание.
– А ты… кого хочешь?…
Тамара, сквозь подступающие слезы, Я хочу тебя. Только тебя, мой мальчик. Больше мне ничего не надо.
– А я… я хочу девочку… Чтоб на тебя… была похожа… Такую же… упрямую… и красивую…
Внезапно его тело напрягается. Глаза плотно закрылись от внезапной, пронзающей боли. Глухой, прерывистый стон вырывается из его груди. Он пытается сделать вдох, но не может. Его взгляд теряет фокус, устремляясь в пустоту куда то вдаль.
– То… ма…
Его глаза медленно закрываются. Рука, которую так крепко держала Тамара, внезапно становится совершенно безвольной. Тихий, едва слышный выдох, и больше ничего. Только абсолютная, звенящая тишина. Тамара замирает на секунду, не в силах поверить. Она смотрит на его неподвижное лицо, на грудь, которая больше не поднимается.
Тамара, сначала шёпотом, потом все громче, переходя в исступлённый крик.
– Марк.. Марк. Милый, дыши. Дыши! Доктор!
Она вскакивает, опрокидывая стул, и бросается к двери.
Тамара кричит в коридор, голос – чистый ужас и отчаяние. – Доктор Беляев. Он перестал дышать! Помогите!
Через несколько мгновений в палату вбегает Петр Беляев. Он бледен, его халат запачкан. Он молча, но быстро отстраняет Тамару, наклоняется над Марком, двумя пальцами ищет пульс на шее, прикладывает ухо к его груди. Минута тягостного молчания. Он выпрямляется и его плечи опускаются. Он медленно накрывает лицо Марка простыней.
Беляев глухо, не глядя на Тамару.
– Он умер, дочка. Ушел. Ничего уже нельзя было сделать… Рана была слишком глубока… Внутреннее кровотечение…
Тамара стоит, как истукан, не в силах пошевелиться, смотря сквозь него.
– Нет… Нет, он же обещал… Он же сказал… не бросит…
Ее ноги подкашиваются, и она оседает на пол. Беляев бросается к ней, подхватывает, усаживает на стул.
Беляев сурово, но с бесконечной жалостью в голосе.
– Томаша… Тома, послушай меня. Ты должна держаться. Сейчас ты не одна. Ты понимаешь? В тебе его часть. Его продолжение. Он последнее, что просил – беречь ребенка. Так будь же сильной. Для него. Ради него.
Он кладёт ей на плечо тяжёлую, утешительную руку. Тамара не отвечает. Она просто сидит и смотрит в одну точку – на белую простыню, под которой угадываются контуры лица ее мужа, ее мальчика, ее несостоявшегося спутника в путешествии на пароходе. Ее мир только что рухнул, и в нем не осталось ничего, кроме тишины и этого белого холста…
… В кабинете Бакакина та же стелла с картами, тот же запах табака и старой бумаги. Но теперь у его стола стоит она – Тамара Карпенко, на шестом месяце беременности. Ее фигура изменилась, тяжелая, округлая животина уже не скрывается под формой. В руках она сжимает сложенный лист бумаги – рапорт об увольнении.
Бакакин, не глядя на бумагу, вертя в руках карандаш, смотрит куда-то мимо нее.
– Опять твой рапорт, Карпенко? Не надоело? Третий раз приносишь. Я же сказал – не время. У нас планы. После родов, оклемаешься – и снова в строй. Ребенка пристроим в ясли.
У Тамары голос тихий, но не дрожит. В нем стальная решимость, выкованная горем.
– Я не оклемаюсь, товарищ Бакакин. И не вернусь в строй. Я не могу больше. Подпишите, пожалуйста.
Бакакин, откладывает карандаш, наконец-то смотрит на нее. Его взгляд тяжелый, изучающий.
– Не можешь? Или не хочешь? Работа не нравится? Или вспомнила, что ты «свободная гражданка»? Забыла, какую клятву давала?
– Я ничего не забыла. Я выполнила все, что могла. И больше не могу. Я хочу родить своего ребёнка спокойно. Не оглядываясь. Не боясь, что за мной следят. Не притворяясь кем-то другим. – В её глазах вспыхивает боль, но она не отводит взгляд. Он… Она непроизвольно кладет руку на живот… он последнее, что у меня осталось от Марка. Я не хочу, чтобы его жизнь началась со лжи.
Она видит, как напряглись его челюсти. Он молча берет рапорт, читает его снова, хотя знает каждое слово. Он видит в ней не агента, а обезумевшую от горя мать, и это его единственный слабый рычаг.
Бакакин вздыхает, смиряясь с неизбежным, но не выпуская контроля.
– Вижу, мосты сжигаешь с упорством, достойным лучшего применения. Ладно. Не ясно, какая от тебя теперь польза в «Сименс» с колыбелью в руках. Он резко подписывает рапорт, шлепает печать и протягивает ей другой листок. Вот. Мандат. В Никопольской комендатуре тебе дадут на первое время жилье. Койко-место в общежитии и паек по беременной.
Тамара берет мандат, смотрит на него без радости.
– Я… я хочу домой. В Городище.
Бакакин удивленно поднимает бровь.
– В Городище? Ты же сама говорила, что мать свою видеть не хочешь. Что она пропойца и позор семьи.
Тамара опускает глаза, голос становится тише, в нем проскальзывает усталая жалость.
– А теперь хочу. Сказывают добрые люди… что перестала она пить. Совсем. Ходит теперь, побирается по селу, как нищенка. Жалко мне её. И не к кому нам больше идти.
Бакакин несколько секунд молча смотрит на неё, в его голове щелкают шестеренки планов. Он берет блокнот, что-то быстро пишет.
– Бери мандат. Но не коменданту, а вот этому – Никопольскому комиссару по кадрам. Я ему позвоню, чтоб он тебе помог с устройством в Городище. Смотрит на неё с притворной небрежностью. – Говорят, сейчас там горнорудный комбинат новый открыли, на Марганце. Как раз там люди нужны.
– Я тоже слышала о комбинате. У нас там марганца всегда было полно.
Бакакин расплывается в улыбке.
– Ну, вот и лады. Прекрасно! Ступай. Не волнуйся, за тобой там присмотрят. Не пропадёшь.
Тамара берет второй мандат. Она не говорит «спасибо». Она просто кладёт бумаги в сумку и поворачивается к выходу. Она чувствует, как с ее плеч падает огромная тяжесть. Она вздыхает – глубоко, полной, вольной грудью, впервые за долгие месяцы.
Она выходит на улицу, и яркое солнце ослепляет. Она – больше не «Камень». Не агент. Не сексот. Ей не надо шпионить за иностранцами из «Сименс», не надо прятать глаза, не надо играть роль. Она – Карпенко Тамара. Вдова. Обычная, свободная гражданка свободной страны. И она беременна на седьмом месяце. Это чувство свободы головокружительно. Оно горькое, потому что куплено ценой смерти Марка, но оно настоящее.
Она покупает билет на поезд Днепропетровск – Никополь. Сидит у окна в тряском вагоне, смотрит на проплывающие за окном степи, и гладит свой живот, шепча что-то ребёнку. Она строит планы: найдёт мать, отремонтируют дедушкин дом, она устроится счетоводом или хотя бы кладовщицей на этот комбинат. Будет растить сына или дочь. Будет жить тихой, честной, простой жизнью.
Она размышляет о своём будущем с горькой надеждой, абсолютно не подозревая, что её свобода – иллюзия. Что мандат в её сумке – не помощь, а приказ. Что «добрый» комиссар в Никополе уже получил звонок. И что вместо того, чтобы забыть о шпионаже, ей придётся осваивать новую, не менее опасную роль: шпионить не за иностранцами, а за своими же – на горнорудном марганцевом комбинате в Городище. Её клетка просто стала больше и невидимее…
Пока она ехала в поезде в голове созрел план. И ей не терпелось исполнить свой план… Едва поезд остановился на перроне станции Никополь. Она сложила два своих мандата вчетверо и пошла вдоль перрона. Она помнила, что там между двух камней есть узкая щель, куда она и сунула оба мандата… Уж невдомек на какой бумаге написаны были мандаты но они пролежали в каменном перроне целых сто лет…
…Пока Вектор с Геной бродили по перрону и искали следы своих предков. Гена искал Ямпольских и своего прадеда Лазаря Абрамовича…
***
… Небольшая квартира в Никополе скромная обстановка. На столе – пустая тарелка и кружка. Тамара, её трёхлетняя дочь Ольга.
Раздаётся настойчивый стук в дверь. Тамара, бледная, с тенью усталости на лице, перекладывает спящую Ольгу на кровать и идёт открывать. На пороге – двое мужчин в одинаковых плащах, с непроницаемыми лицами.
– Тамара Карпенко? Можно войти? У нас есть ещё несколько вопросов.
Тамара вздыхает, отступая. – Входите. Только тише, пожалуйста, дочка спит.
Мужчины входят, оглядывают комнату. Их взгляды скользят по углам, по скудным вещам и убогой обстановке. В это время Ольга на кровати ворочается и просыпается.
– Мама-а… пить…
Второй комиссар сухо.
– Мы ненадолго. Касательно вашего возможного восстановления на службе…
Ольга, увидев незнакомых людей, начинает хныкать. Тамара мгновенно принимает решение. Она смотрит на комиссаров с вызовом.
Тамара, перебивая его.
– Простите, ребята, но видите – ребенок. Не до служебных дел. Совсем не до того.
Она решительно расстегивает верхние пуговицы блузки, садится на край кровати и прикладывает дочь к груди. Ольга сразу замолкает, уткнувшись носом в мать. Комиссары смущенно отводят глаза.
Первый комиссар, слегка смутившись.
– Понимаем. Но вопрос важный.
Тамара, не глядя на них, притворно уставшим голосом.
– Что важнее ребёнка? Вы посидите, полюбуйтесь на кормящую мать. А я вас послушаю. Только, может, потише? Дочку напугаете.
Она делает вид, что вся поглощена процессом кормления, лаская волосы Ольги. Комиссары переглядываются. Неловкая пауза длится минуту.
Второй комиссар шепотом первому.
– Ладно. Видно, что не до нас. Пойдем.
Первый комиссар, кивая Тамаре. Хорошо.
– Выздоравливайте. Зайдём в другой раз.
Как только дверь закрылась за ними, Тамара резко отнимает Ольгу от груди.
Дочь недоуменно и обиженно.
– Мама! Я еще хочу!
– Всё. Это я для них сделала. Не для тебя. Обойдёшься.
Она начинает капризничать. – Но я хочу!
– Иди погуляй.
– С кем мне гулять?
– С кошкой Машей.
– Она убегает от меня!
Тамара раздражённо, застегивая блузку.
– А ты её не тискай за хвост – она и не убежит.
Время в провинции бежит быстро. Дни сменяются ночами единообразным унылым чередом. Тем более если этот черед коммунальный, дармовой. Тамара как вдова ГПУ-шника имеет какие то незначительные льготы, от которых она слегка обленилась.
Та же квартира утром. Тамара собирается на работу, Ольга сидит за столом и смотрит в окно.
Тамара завязывает платок.
– Оленька, скоро в школу. Первый класс. Это тебе не садик.
Оля равнодушно – Ага.
– Ну-ка, покажи, что ты умеешь. Вот газета, буквы знаешь? Прочитай хоть что-нибудь.
Тамара кладет перед дочерью старую «Правду». Рита смотрит на закорючки с полным безразличием.
– Не хочу.
– Да не «не хочу», а не умеешь. Я в твои годы уже по слогам читала. Ну что я с тобой делаю? Работаю с утра до ночи в магазине, чтобы тебе конфетку купить, а ты…
Оля перебивая.
– Мама, купишь конфет сегодня?
Тамара вздыхает, сдаётся.
– Куплю. Только ты хоть старайся в школе. А то одни «не хочу» да «не умею». Иди, тебя тётя из продлённой группы заберёт.
Оля без энтузиазма слезает со стула. Мысли ее уже далеко – о конфетах, а не о буквах…
Тамара пришла с работы усталая. Оля-подросток, полная, с неопрятными волосами, сидит и смотрит в одну точку. На столе лежит дневник, раскрытый на странице с тройками.