Княжий Волк

Глава 1. Утренний обход

Тишина еще не умерла, но уже была ранена. Первый удар нанес едва слышный свист – рассеченная сталь крыльев проснувшейся сойки. Второй был сухим и хлёстким, как удар кнута – треск мертвой ветки под чьей-то осторожной лапой.

Любомир не спал. Он лежал на просмоленной шкуре поверх елового лапника и слушал, как ночь уступает свои права. Он проснулся не от света, которого еще не было, и не от холода, от которого его защищали толстые земляные стены. Он проснулся от перемены в дыхании леса. Оно стало реже, глубже, словно старый зверь перед прыжком. Утренний хищник вышел на охоту. Значит, пора.

Он поднялся без единого звука. Тело, привыкшее к полумраку его землянки, двигалось плавно, как вода в лесном ручье. Не нужно было щуриться или искать опору. Он знал здесь каждый выступ, каждый уступ разглаженной глины на стенах, каждую неровность утоптанного земляного пола. Воздух был плотным, пах сырой землей, смолой и остывшими углями в очаге.

Его утренний ритуал не имел ничего общего с людским. Ни молитв богам, ни поспешных сборов. Он лишь окунул лицо в ледяную воду в деревянной кадушке, ощущая, как она смывает остатки сна и обостряет чувства. На поясе – длинный нож в ножнах из промасленной кожи. За спиной – короткий, но мощный тисовый лук. Без колчана. Три стрелы с широкими наконечниками он просто заткнул за пояс. Больше не понадобится.

Дверь, подогнанная так плотно, что не пропускала и лунного луча, открылась без скрипа. Лес встретил его волной холодного, чистого воздуха и тишиной, полной жизни.

Он двинулся не по тропе. Тропы – для людей и ленивых зверей. Он скользил между стволами сосен, его мокасины из лосиной кожи не издавали ни шороха. Его глаза читали землю как самую подробную берестяную грамоту. Вот, у корней старого дуба, россыпь свежего помета. Лиса. Прошла меньше часа назад, направляясь к оврагу. Он отметил это без интереса, она ему была не нужна. А вот свежий погрыз на молодой осине. Заячьи зубы. Это уже ближе.

Его путь лежал к первой ловушке-удавке, поставленной на заячьей тропе. Он увидел результат издалека. Петля из конского волоса была натянута, куст орешника, служивший пружиной, выпрямлен. В силке бился крупный беляк. Любомир подошел, не торопясь. Он не видел в глазах зверя ни страха, ни мольбы. Он видел лишь отчаянное желание жить, которое сейчас оборвётся. Одной рукой он перехватил задние лапы зайца, второй – совершил короткое, отработанное годами движение. Сухой хруст шейных позвонков был громче, чем его шаги. Тело зверя в последний раз содрогнулось и обмякло. Теплое, тяжелое. Любомир привычно сунул его в заплечный мешок из грубого полотна.

Следующие три петли были пусты. Лишь на одной остался клочок шерсти. Ушел. Любомир не чувствовал досады. Лес дал, лес взял. Это был его единственный закон.

Пятая ловушка принесла ему второго зайца. И снова та же будничная работа смерти. Быстро. Эффективно. Беззлобно.

Дальше его путь лежал к замаскированному плетню, который направлял птиц к зерну, рассыпанному у силков-очепов. Здесь ему повезло. В петле бился рябчик, глупая и вкусная птица. Его смерть была ещё проще – один рывок.

Он возвращался к землянке, когда солнце едва окрасило верхушки самых высоких сосен. Вес за плечами был привычным и правильным. Хватит на три дня. Может, на четыре. На опушке, где вековые деревья уступали место мелколесью, он остановился. Отсюда, с невысокого холма, был виден его дом – приземистый, почти сливающийся с землей холмик, из которого тонкой струйкой поднимался едва заметный сизый дымок от тлеющего очага. А дальше, в низине, у реки, он увидел то, что всегда вызывало в нём глухое, необъяснимое раздражение.

Другие дымки.

Десятки дымков над крышами деревни. Они поднимались в холодное утреннее небо – густые, жирные, полные запаха навоза, горелой каши и людской суеты. Они казались грязным пятном на чистой шкуре его мира.

Любомир нахмурился. Он почувствовал себя так, будто, вернувшись с охоты, увидел на своей тропе чужой след. След зверя, которого он не знал, повадки которого не понимал, и от которого не ждал ничего, кроме беспокойства.

Глава 2. Разговор с деревом

Вернувшись, Любомир первым делом освежевал добычу. Руки двигались быстро, привычно. Шкурки – на просушку, мясо – в ледник, выкопанный в тени северного склона холма. Здесь не было места сантиментам или промедлению. Это была работа. Когда последний кусок мяса был укрыт чистым мхом, он наконец выпрямился. Часть его дня, принадлежавшая смерти, закончилась. Начиналась другая, принадлежавшая жизни.

Его землянка внутри не имела ничего общего с мрачной звериной берлогой. Она была удивительно светлой и просторной. Широкое окно, затянутое промасленным бычьим пузырем, пропускало мягкий, рассеянный свет. Стены были гладко обмазаны глиной, пол устлан сухими досками. Пахло не сыростью, а чистотой: смолой, воском и пучками сухих трав – чабрецом и зверобоем – развешанными под потолком.

Вся обстановка – низкий стол, три крепкие лавки, полки для посуды – была сделана его руками. Не грубо сколочена, а вырезана и подогнана с любовью и пониманием. Каждый сучок, каждый изгиб древесных волокон был не изъяном, а частью замысла. Это было не просто жилище. Это была мастерская.

Покончив с едой – простой похлебкой из вчерашних припасов, – Любомир перешел во вторую половину своего дома, к рабочему месту. Здесь, под окном, был его мир. На стене висели инструменты: резцы всех мастей, ножи с короткими и длинными лезвиями, лучковая дрель, тесла. Сталь тускло поблескивала, каждая рукоять была отполирована его ладонью до блеска.

Он взял со стола заготовку. Кусок липы, уже принявший грубые очертания птицы. Вторая половина дня принадлежала дереву.

Он не начинал работу сразу. Сначала он просто держал заготовку в руках, ощущая её вес, гладкость, тепло. Закрыв глаза, он словно слушал её. Для других это была просто деревяшка. Для него – живое существо со своим голосом, со своей волей. Он никогда не пытался вырезать из дерева то, чего в нём не было. Он лишь помогал форме, уже заключенной внутри, освободиться от лишнего.

Сегодня он говорил с лебедем.

Его самый тонкий нож – с лезвием не шире ногтя на мизинце – лег в руку как её продолжение. И начался их безмолвный диалог. Любомир делал короткое, выверенное движение, снимая тончайшую, почти прозрачную стружку. Дерево отвечало ему – сопротивлением, податливостью, рисунком волокон, который проявлялся под острием.

Он не резал. Он гладил, уговаривал, высвобождал. Вот изгиб могучей шеи. Нож идёт по линии, которую подсказывает само дерево. Слишком сильный нажим – и шея станет слабой, безжизненной. Слишком слабый – и она останется грубой, неотёсанной. Он чувствовал эту грань не умом, а кончиками пальцев.

Его дыхание стало ровным и глубоким, почти неслышным. Мысли о деревне, о добыче, о наступающем вечере – всё это ушло, растворилось. Остались только он, нож и дерево. В этой работе он находил то зыбкое равновесие, которое так легко терял при одной мысли о шумном, суетливом мире людей. Там, за лесом, всё было сложно и лживо. Там слова прятали истинный смысл, а взгляды жалили больнее клыков. Здесь всё было честно. Удар, движение, результат.

Час за часом он снимал стружку за стружкой. Под его руками проявлялись тугие, готовые к полету крылья. Гордая посадка головы. Мощная, рассекающая воду грудь.

Когда вечерние тени начали заполнять землянку, он отложил нож. Лебедь был почти готов. Птица получилась такой, какой и была задумана деревом. Сильной. Свободной. Непокорной. Но когда Любомир провел пальцем по изгибу её шеи, он почувствовал едва уловимую нотку затаённой печали. Не слабости, а одиночества. Величия, за которое приходится платить вечным отчуждением.

Он посмотрел на свою работу и на мгновение увидел в гладкой, отполированной древесине своё собственное отражение.

Глава 3. Пирог на пне

На следующий день, совершая послеполуденный обход своей территории, Любомир заметил неладное задолго до того, как увидел саму причину. Это было едва уловимое изменение в воздухе, в поведении леса. Сорока, сидевшая на старой сосне, встретила его не обычной трескотней, а притихла, вытягивая шею в сторону его тропы. На влажной земле у ручья он заметил след, которого здесь не должно было быть. Маленький, аккуратный отпечаток женского лаптя. Слишком узкий для деревенской бабы, ходящей за хворостом. Слишком робкий для охотника.

Он нахмурился, его рука инстинктивно легла на рукоять ножа. Это было нарушение. Нарушение неписаного закона. Его лес – это его дом, и входить в него без приглашения было всё равно что залезть в чужую клеть.

Причина беспокойства нашлась на большой поляне, где стоял старый, замшелый пень. Этот пень служил ему и приметой, и местом отдыха. Сейчас на его плоской, выветренной вершине лежал свёрток. Аккуратный узел из белого, ещё не стираного до серости полотна. От него исходило тепло и поднимался густой, сладковатый запах печёного теста, лука и грибов.

Любомир замер в нескольких шагах, рассматривая подношение так, словно это была ловушка. Он не нуждался в подсказках, чтобы понять, чьих это рук дело. Милава. Дочь деревенского старосты Радивоя. За последние месяцы она всё чаще стала попадаться ему на глаза у опушки. То за ягодами придёт, когда ягоды уже отошли, то за травами, которые здесь не росли. Её взгляды, её смущённые улыбки были громче и навязчивее крика любой базарной торговки.

Он подошёл ближе. Пирог был ещё тёплым. Значит, она была здесь совсем недавно. Ушла, услышав его шаги. Мысль о том, что она пряталась где-то поблизости, наблюдала за ним, вызвала у него приступ глухого, холодного раздражения.

Это был не просто пирог. Он это прекрасно понимал. Это была сеть. Ловушка, сплетённая из доброты и ожидания. Прими он этот дар – и он окажется в долгу. Завтра это будут глаза, полные молчаливого вопроса. Послезавтра – разговоры её подруг у колодца. А потом придёт её отец, староста, и разговор пойдёт уже не о пирогах. Это была попытка приручить его. Втянуть в их мир, состоящий из обязательств, ожиданий и правил, которые он не хотел ни знать, ни соблюдать.

Любомир не чувствовал благодарности. Лишь досаду и чувство брезгливости, словно к его телу прицепился клещ. Он не притронулся к свёртку. Он даже не подошёл вплотную. Постояв мгновение, он развернулся и так же бесшумно, как и пришёл, растворился в лесу.

Спустя час, возвращаясь другой тропой, он лёг за густым кустом можжевельника, откуда хорошо просматривалась поляна. Он не знал, зачем он это делает. Может быть, хотел убедиться, что она ушла и не вернётся.

Долго ждать не пришлось. Но на поляну вышла не Милава. Из-за деревьев, осторожно принюхиваясь, высунулась острая рыжая морда. Лиса. Та самая, чей след он видел утром. Она замерла, поводя ушами, потом, убедившись, что опасности нет, трусцой подбежала к пню. Ещё мгновение она кружила вокруг, недоверчиво обнюхивая незнакомый предмет. Потом, осмелев, схватила свёрток зубами и, не разворачивая, потащила в кусты.

Любомир смотрел на это без тени эмоций. Ни удовлетворения, ни жалости. Просто факт. Подношение нашло своего едока. Мир его леса восстановил своё равновесие. Он поднялся и пошёл к своей землянке, чувствуя, как раздражение уходит, сменяясь привычной, холодной пустотой. Но он знал, что на этом всё не закончится. Люди были настойчивее любой лисы.

Глава 4. Незваные гости

Любомир знал, что они придут. Он почувствовал их приближение не ушами, а кожей. Лес замер, птицы смолкли, словно перед грозой. Люди, в отличие от зверей, несли с собой ауру намерения, тяжелую и душную, которая давила на всё вокруг.

Он не стал прятаться. Когда на его пороге появились трое, он уже стоял, прислонившись к дверному косяку и скрестив руки на груди. Он ждал их.

Впереди – староста Радивой, кряжистый, бородатый мужик с тяжёлым, хозяйским взглядом. За его спиной, чуть поодаль, маячили два его сына – широкоплечие парни с одинаково угрюмыми и пустоватыми лицами. Они не смотрели на Любомира, их взгляды были устремлены в сторону, словно они пришли не говорить, а подпирать отца.

Радивой остановился в трёх шагах от порога. Он был на чужой территории и понимал это.

"Здрав будь, Любомир," – начал он без обиняков, его голос был громким, привыкшим повелевать на деревенском сходе.

"И тебе не хворать, староста," – ответ Любомира был тихим, почти беззвучным.

Они помолчали. Радивой оглядел двор – аккуратные поленницы дров, чисто подметённую землю. Его взгляд скользнул по фигурке недоделанной совы, лежащей на лавке у входа.

"Говорят, зверь от тебя не уходит," – продолжил староста, возвращая свой тяжёлый взгляд на Любомира. – "И дерево в твоих руках поёт. Руки у тебя золотые. Голова светлая".

Любомир молчал. Он знал, что это не похвала. Это была оценка товара перед покупкой.

"Дочь у меня, Милава, – прямо продолжил Радивой. – Видел небось. Девка справная, работящая. Кровь с молоком. Косу в руку не обхватишь. Такая жена – сокровище. Да и ты муж – завидный. Не пьёшь, работаешь. Сильный. Дом будет – полная чаша".

Он выложил всё как на духу. Просто. По-деловому. Как будто обсуждал покупку быка или аренду пашни. Чувства, желания – всё это было лишней шелухой. Речь шла о сделке, выгодной для обеих сторон.

Любомир слушал, не меняясь в лице. Его взгляд был спокоен, почти безразличен, но внутри нарастала уже знакомая холодная волна. Он смотрел на старосту и видел перед собой олицетворение всего того мира, который его душил. Мира, где всё имело свою цену, где каждый шаг был опутан невидимыми верёвками долга, где твоя жизнь принадлежала не тебе, а роду, общине, правилам.

"Дочь у тебя хорошая, староста," – наконец сказал Любомир. Его голос был ровным и не содержал ни тепла, ни насмешки. – "И хозяин ты добрый, раз о её судьбе печёшься. Пусть ей найдётся достойный муж. Из ваших. Деревенских".

Радивой нахмурился, не сразу поняв, что это и есть отказ. Сыновья за его спиной переступили с ноги на ногу.

"Ты что же это…" – начал было староста.

"Я не ищу жены," – мягко, но непреклонно прервал его Любомир. Он отлепился от косяка, его фигура, до этого расслабленная, вдруг обрела жёсткость. – "Моя жена – тишина, староста. А дом мой – лес. Другой судьбы мне не надобно".

Слова были сказаны. Простые, вежливые, но окончательные, как удар топора по сухому дереву.

Лицо Радивоя побагровело. Открытое неповиновение, да ещё и от этого лесного отшельника, было для него неслыханной дерзостью. Он хотел что-то крикнуть, пригрозить, но взгляд Любомира остановил его. В этих спокойных, серых глазах не было ни страха, ни почтения. В них была пустота. Пустота, в которой тонули любые угрозы.

Староста понял, что проиграл. Он не сможет ни купить, ни заставить этого человека.

"Ну, смотри, леший," – процедил он сквозь зубы. – "Один в поле не воин. Придёт беда – от кого помощи ждать будешь? От белок своих?".

Он резко развернулся и, не оглядываясь, зашагал прочь. Сыновья, как две тени, последовали за ним.

Любомир долго смотрел им вслед, пока их фигуры не растворились в сумерках. Он не чувствовал ни победы, ни облегчения. Лишь горечь. Он знал, что с этого вечера невидимая стена между ним и деревней стала ещё выше. Слухи поползут, как змеи. Завтра его имя будут произносить шёпотом, смешивая зависть со страхом и презрением. Его одиночество перестало быть его выбором. Теперь оно было и его приговором.

Глава 5. Леший

Скрип колодезного ворота был пульсом деревни. Утром он был торопливым и деловитым, днём – ленивым и сонным, а к вечеру становился медленным и тяжёлым. Именно вечером, когда спадала жара и бабы приходили за водой для ужина, колодец превращался в место, где слова текли так же свободно, как вода.

"Слыхали, девки?" – зашипела Марфа, жена кузнеца, грохнув полными вёдрами на сруб. – "Радивой-то наш вчера сватом к Лешему ходил. К Любомиру этому".

Дарья, молодая вдова, ахнула, прикрыв рот рукой. "Да что ты! За Милаву свою?".

"А то за кого ж! – хмыкнула Марфа. – Уж так и эдак расписывал ему дочку, а тот… отказал!".

На мгновение у колодца повисла оглушительная тишина. Отказать старосте! Это было неслыханно. Это было всё равно что плюнуть в лицо всей деревне.

"Гордец," – наконец вынесла свой вердикт Фёкла, пожилая и суровая, – "чистый гордец. Думает, раз ему в лесу везёт, так и боги ему не указ. Ничего, зима придёт, завоет волком в своей норе".

"Да нет, не гордец он," – неожиданно возразила Дарья, понизив голос до шёпота. Она зябко повела плечами, будто от холода. – "Он… другой. Мать моя говорила, что его, когда он ещё мальцом был, в лесу нашли. Три дня блукал. А когда вышел – молчал с месяц. Глаза, говорит, у него стали как лесные озерца. Леший его поцеловал, вот он и чурается людей. Не по своей воле. Тянет его туда".

Женщины замолчали, и в их глазах суеверный страх смешался с жалостью. Леший. Это объясняло всё. Его удачу в охоте – ведь лесной хозяин сам гонит ему зверя. Его мастерство с деревом – это же духи леса водят его рукой. И его отказ старосте – как может взятый лесом жить с человеком?

***

На другом конце деревни, у завалинки кузни, разговоры были иными. Здесь не было места для сказок. Здесь царили зависть и грубая мужская спесь.

"Видали, как Радивоичи сегодня ходят? Чернее тучи," – хмыкнул Степан, верзила с бычьей шеей. – "Слыхал, Любомир их сеструху отшил".

"И правильно сделал!" – сплюнул молодой Олесь. – "Чего это ему все девки сохнут? Мёдом он там в лесу мазан, что ли? Ни с кем слова не скажет, на посиделки не ходит. А они всё бегают!".

"Руки у него лёгкие," – возразил старый кузнец, отец Марфы. – "Зверя чует. Таким родиться надо. Это не ваша дурная сила".

"Да какая там лёгкость!" – не унимался Степан. – "С лешими он водится, вот и всё. Нечистое это. Нормальный мужик с людьми живёт, а не с белками".

Они презирали его за нелюдимость, потому что она делала его непонятным и, следовательно, опасным. Они завидовали его свободе, потому что сами были накрепко привязаны к своей земле, своим семьям, своим обязанностям. Оскорбление, нанесённое старосте, они восприняли как оскорбление всему их укладу. И каждый втайне злорадствовал, что гордая Милава, первая красавица, получила от ворот поворот.

***

А в тереме старосты, в её светелке, Милава тихо плакала, уткнувшись лицом в подушку, набитую сухими травами. Она плакала не от любви. Любви она к нему не знала. Она плакала от унижения. От того, что её, лучшую, отверг отшельник, лесной дух. От того, что теперь вся деревня будет смотреть на неё с жалостью и смеяться за спиной. Отец был в ярости, братья молчали и мрачно поглядывали в её сторону, будто это она была виновата. Её мечта о завидном женихе разбилась о стену холодного безразличия.

Так, из страха, зависти, обиды и суеверий, деревня лепила образ Любомира. Он переставал быть человеком из плоти и крови. Он становился персонажем. Лешим. Чужаком. Духом леса.

Эта новая репутация была одновременно и его проклятием, и его щитом. Теперь его боялись. Теперь его обходили стороной. Девушки больше не оставляли пирогов на пнях. Парни не пытались задирать. Ему дали то, чего он хотел больше всего – покой.

Но за этот покой он заплатил последними тонкими нитями, которые связывали его с миром людей. Стена стала непроницаемой.

Глава 6. Серебро за душу

Прокоп пришёл на исходе лета, когда лес уже начал пахнуть прелой листвой и первыми заморозками. Его появление не было неожиданностью. Он был единственным человеком, чей приход Любомир ждал и которому открывал дверь своей землянки. Старый Прокоп, бродячий торговец, был таким же одиночкой, как и он сам, только его лесом были дороги, а стаей – скрипучие повозки его маленького каравана.

Прокоп никогда не начинал с расспросов. Он молча входил, кряхтя, ставил на пол свой тяжёлый короб, обитый кожей, и принимал из рук Любомира кружку с травяным отваром. Он был худ, как старый ворон, его лицо было картой дорог и ветров, а в маленьких, проницательных глазках не было ни осуждения, ни лести. Он был торговцем до мозга костей, и единственное, что его интересовало по-настоящему – это товар.

"Ну, показывай, чем лесные духи тебя за лето одарили," – проскрипел он, сделав глоток.

Любомир молча подошёл к полке и достал свои лучшие работы. Он ставил их на стол одну за другой. Вот припавший к земле медведь, сама мощь и ярость, застывшая в древесине. Вот рысь на ветке, грациозная и смертоносная. А последним он поставил лебедя.

Прокоп отставил кружку. Он наклонился над столом, и его маленькие глазки загорелись живым, жадным огнём. Он не трогал фигурки. Он рассматривал их, медленно поворачивая голову, как птица.

"Так," – наконец протянул он, – "так… Медведь – хорош. Живой. За него тебе охотно дадут две меры соли или хороший нож. Рысь… рысь – это уже для знатока. За неё можно и кусок заморской ткани выменять. Но это всё…"

Он сделал паузу, его взгляд впился в лебедя. Он осторожно, двумя пальцами, коснулся изогнутой шеи птицы.

"А вот это… это не товар, парень. Это душа".

Прокоп выпрямился и посмотрел на Любомира. "Ты хоронишь их здесь. Ты зарываешь своё умение в этом лесу, как скупой купец золото. Эта работа должна видеть большой свет. Она должна видеть киевский торг на Подоле".

Любомир молчал, но его плечи напряглись.

"Я был в Киеве весной," – продолжал Прокоп, его голос стал ниже и убедительнее. – "Видел поделки греческих мастеров, что привозят князьям. Гладкие, вычурные… мёртвые. А в этом – жизнь. Там, на Подоле, за твоего лебедя дадут столько серебра, сколько вся твоя деревня за год дани не платит. Княгиня Ольга за такую работу может и перстень с руки отдать".

"Мне не нужно серебро," – глухо ответил Любомир. – "Мне здесь хватает".

"Глупый!" – Прокоп хлопнул ладонью по столу. – "Дело не в серебре! Дело в том, чего на него купить можно. Я на днях вернулся с новгородского пути. Видел там резцы, которые привозят варяги с запада. Тонкие, как игла, острые, как змеиный язык. Такой резец сам режет, только руку направляй. А сталь для ножей? Синяя, дамасская! Таким ножом волос на лету перерезать можно! Ты представляешь, что ты сможешь делать с таким инструментом?".

Прокоп знал, куда бить. Он не соблазнял Любомира богатством или славой. Он говорил с ним на единственном языке, который тот понимал – на языке мастерства.

Любомир закрыл глаза. Он представил себе резец, который не мнёт, а поёт, входя в древесину. Нож, который оставляет за собой срез гладкий, как речной лёд. Инструмент, который позволит ему освобождать из дерева формы, которые сейчас были ему недоступны.

"Мой караван уходит в Киев через три дня," – сказал Прокоп, увидев, что его слова достигли цели. – "Я дам тебе место у костра и похлёбку. А то, что выручишь за свои поделки, – всё твоё. Решай, леший. Сидеть тебе тут и дальше резать простым железом или узнать, на что твои руки на самом деле способны".

Старый торговец поднялся, подхватил свой короб.

"Через три дня. На рассвете. Буду ждать у старого брода".

Он ушёл, оставив Любомира одного с его работами. И с решением, которое было тяжелее любого камня. Он посмотрел на лебедя. Гордая птица словно спрашивала его, готов ли он променять тишину своей заводи на бескрайнее, тревожное небо большого мира.

Глава 7. Упакованная тишина

Три дня Любомир прожил так, будто ничего не изменилось. Он так же уходил на рассвете, проверял силки, возвращался с добычей. Он так же сидел часами в своей мастерской, снимая последнюю, почти невидимую стружку со своих работ, доводя их до совершенства. Он не думал о Киеве. Он просто готовился.

Процесс сборов был похож на ритуал. Он не метался, не торопился. Каждое его движение было неспешным, наполненным весом и смыслом, как у медведя, готовящего берлогу к долгой зиме.

Сначала он подготовил к путешествию свои творения. Для каждой фигурки он выделил лоскут мягкой, тщательно выделанной заячьей шкуры. Он осторожно, почти с нежностью, заворачивал медведя, потом рысь, укладывая их в прочный берестяной короб.

Последним он взял в руки лебедя. За эти дни он отполировал его куском сукна с воском до такой степени, что липа приобрела тёплый, медовый оттенок, а древесные волокна проступали сквозь него, как живые мышцы под кожей. Он на мгновение замер, проведя большим пальцем по гладкой, изогнутой шее птицы. Эта фигурка была больше, чем просто кусок дерева. Она была частью его души, его молчания, его одиночества, отлитого в материальную форму. Он словно упаковывал часть себя, чтобы отдать в чужие руки за холодный блеск стали. Завернув лебедя, он аккуратно уложил его поверх остальных. Он упаковал свою тишину.

Затем настала очередь припасов. Он отрезал щедрый шмат вяленого лосиного мяса, наполнил кожаный мешочек сушёными грибами и ягодами, спёк в остывающем очаге несколько плоских ржаных лепёшек. Всё, как для долгой охоты, когда не знаешь, улыбнётся ли тебе удача в первый же день.

Он проверил свой охотничий нож. Провёл лезвием по волоску на предплечье – тот упал, не издав ни звука. Он заново пропитал салом свои мокасины, проверил тетиву на луке. Его сборы были молчаливым диалогом с миром опасностей, который он знал и понимал.

Он уходил на рассвете третьего дня. Когда он закрывал за собой тяжёлую, просмоленную дверь своей землянки, он не чувствовал ни сожаления, ни радостного предвкушения. Лишь привычную основательность и лёгкую пустоту, как будто важная часть его жизни осталась за этой дверью.

Он запер её на массивный деревянный засов, который сам же и вырезал. Он уходил не навсегда. По крайней мере, он так думал. Он просто шёл добыть новые, лучшие инструменты.

Любомир оглянулся в последний раз. Лес стоял тихий, примороженный ночным холодком. Ни одна птица не подала голоса. Ни одна ветка не хрустнула. Казалось, будто весь лес, его единственный друг и собеседник, затаил дыхание, провожая его. И в этой звенящей тишине Любомир впервые почувствовал себя по-настоящему одиноким. Не в привычном, умиротворяющем смысле этого слова, а в новом, холодном и тревожном. Он покидал свой дом.

Глава 8. Шум мира

Прокоп ждал его у брода, как и обещал. Две его гружёные повозки уже стояли на другом берегу, рядом фыркали три лошади и о чём-то лениво переругивались двое нанятых возниц. Торговец молча кивнул Любомиру, указав на место в задней повозке. Лишних слов не было, и за это Любомир был ему благодарен.

Но едва караван тронулся, его хрупкий мир рухнул.

Первым его врагом стал скрип. Не тот живой, понятный скрип дерева, которое качает ветер, а монотонный, мучительный, истязающий душу визг несмазанных осей. Он впивался в уши, сверлил череп, не отпуская ни на мгновение. Любомир стиснул зубы, пытаясь отгородиться от него, но звук проникал повсюду, заглушая шёпот ветра и шелест листвы.

Вторым врагом были голоса. Возницы, два брата-детины с обветренными, бессмысленными лицами, казалось, не могли молчать. Они говорили постоянно. О плохой дороге, о ленивых лошадях, о вчерашней медовухе, о девке из соседнего села. Их разговоры были пусты, как трухлявый пень. Слова вылетали изо рта, не неся ни смысла, ни тепла, и тут же умирали в придорожной пыли. А их ругань, густая и бессмысленная, была похожа на карканье ворон над падалью.

Сам Прокоп по большей части молчал, но когда говорил – его голос был резким и лающим, как у старого пса, привыкшего отгонять чужаков. Он постоянно понукал то лошадей, то возниц.

Любомир забился в самый дальний угол повозки, укрывшись за тюками с мехами. Он пытался делать то, что всегда его спасало – слушать лес. Но голоса людей и визг телег создавали вокруг него плотный кокон шума. Он вглядывался в кромку деревьев, мелькавших вдоль дороги. Лес, его дом, казался теперь далёким, недостижимым берегом, а он сам – щепкой, уносимой в грязный, мутный поток.

На вечернем привале пытка не закончилась, она лишь сменила форму. Они развели большой, чадящий костёр, который пожирал дрова с жадностью и ревел, пугая лесных жителей. Возницы достали спрятанный жбан с брагой и их голоса стали ещё громче и бессмысленнее. Они травили грубые, несмешные шутки, хлопали друг друга по плечам, рыгали.

Любомир сидел чуть поодаль, на границе света и тьмы, и молча ел свою ржаную лепёшку. Он не притронулся к общей похлёбке, от которой пахло старым салом.

"Чего молчишь, леший?" – добродушно-пьяно окликнул его один из возниц. – "Язык проглотил?".

Любомир не ответил, лишь медленно поднял на него свой взгляд. Спокойный, холодный, пустой взгляд охотника, смотрящего на шумное, глупое животное. Возница осекся, его пьяная улыбка сползла с лица. Он что-то пробормотал и отвернулся.

С того момента его оставили в покое. Другие путники – два крестьянина, едущие в Киев на заработки, – которые присоединились к каравану, тоже начали его сторониться. Его молчание, его неподвижность, его напряжённая сосредоточенность пугали их. Они не понимали, что он не презирал их. Он просто не знал, как быть ими. Его пугала их лёгкость, их способность наполнять мир бессмысленным шумом.

Ночью он не мог уснуть. Храп возниц сливался с треском костра и уханьем филина. Он лежал, глядя на равнодушные звёзды, и впервые в жизни чувствовал себя не просто одиноким. Он чувствовал себя чужим. Как будто он был сделан из другого теста, вырезан из другого дерева, и по ошибке заброшен в этот мир, где все говорили на языке, которого он не понимал и не хотел понимать. И чем дальше они отъезжали от его дома, тем острее становилось это чувство – холодное, как лезвие ножа под ребром.

Глава 9. Река людей

Они увидели его на третий день пути. Караван Прокопа выбрался из леса на вершину длинного пологого холма, и мир разверзся.

Любомир замер. Он ожидал увидеть большую деревню. Но то, что лежало перед ним, не было похоже ни на что, виденное им ранее. Вместо привычной лесной вертикали, устремлённых в небо стволов сосен, здесь царила другая, чужая вертикаль – частокол бревенчатых стен, острых башен, теремов, взмывающих один над другим, и чего-то совершенно непонятного – гладких, блестящих на солнце куполов, похожих на гигантские золотые грибы. Это был не город. Это был каменный и деревянный лес, выросший наперекор всем законам природы.

Но оглушал не вид. Оглушал звук. Оттуда, из низины у реки, доносился низкий, непрерывный гул. Он не был похож ни на рёв зверя, ни на шум ветра. Это был гул, состоявший из тысяч разных звуков: скрипа, стука, криков, ржания, лая. Город ревел, как потревоженный улей размером с гору.

Любомир инстинктивно попятился, но повозка дёрнулась вперёд, увлекая его вниз, в самое сердце этого гудящего хаоса.

Когда они спустились с холма и въехали через бревенчатые ворота на Подол, мир Любомира окончательно распался на части. Его захлестнула, затопила, почти утопила река людей.

Люди были везде. Они текли плотным, бурлящим потоком по грязным улицам, они выплёскивались из дверей домов и лавок, они стояли, сидели, спорили, смеялись. И каждый нёс с собой свой собственный мир звуков и запахов.

Запахи. Он привык различать сотни оттенков запаха леса – прелой листвы, влажного мха, смолы, зверя. Здесь запахи были другими, грубыми и жестокими. Удушающая вонь из кожевенной мастерской, где вымачивали шкуры в чанах с мочой. Тяжёлый, тошнотворный дух из рыбных рядов, где на прилавках под роем мух лежали горы снулой рыбы. Кислый запах пролитой браги, едкий дым из сотен печей, вонь конского навоза, пота немытых тел. Эти запахи не говорили, они кричали, лезли в ноздри, в горло, забивали лёгкие.

И звуки. Монотонный стук молотков из кузни, визг пилы, крики торговцев, на все лады расхваливающих свой товар, плач ребёнка, ругань двух сцепившихся мужиков, лай собак, скрип тысяч шагов по размокшей грязи. Всё это сливалось в единую, безумную какофонию, которая билась о его виски, как штормовая волна.

Любомир съёжился, вжался в угол повозки. Он чувствовал себя как зверь, попавший в ловушку из шума и вони. Люди, копошащиеся вокруг, казались ему странными, опасными существами. Их лица, их глаза – в одних была жадность, в других – усталость, в третьих – хитрость. Он не мог их "прочитать", как читал след на земле. Они были непредсказуемы.

Толпа теснила, давила. Какой-то мужик с мешком за плечами грубо толкнул повозку, едва не сбив его с ног. Любомир вздрогнул. Это была враждебная среда. Не такая честная, как лес, где опасность была видна – клыки, когти. Здесь опасность была невидимой, она пряталась за улыбками, за громкими словами, за равнодушными взглядами.

Он схватился за свой берестяной короб, в котором лежали его работы. Он прижал его к груди, как щит. Прохладная, гладкая береста под пальцами была единственной связью с его миром, с его тишиной. Этот узел был всем, что у него осталось от самого себя в этой ревущей, вонючей, человеческой реке. Он был островом в океане хаоса, и он отчаянно цеплялся за него, боясь, что этот поток вот-вот смоет его и унесёт в своё грязное, безразличное течение.

Глава 10. Взгляд воительницы

Прокоп, привыкший к базарному хаосу как рыба к воде, отыскал для Любомира место в ремесленном ряду, между горшечником, чьи кривые плошки пахли сырой глиной, и скорняком, от которого несло псиной.

"Раскладывайся," – бросил он. – "Да смотри, цену сразу не гни, сперва дай людям поглазеть".

Любомир расстелил на грязной земле кусок чистого холста и начал доставать свои творения. На фоне пёстрого, крикливого базара они выглядели странно. Медведь, рысь, лебедь – они не пытались ничего продать, ничего доказать. Они просто были. Островки настоящей, молчаливой лесной жизни посреди рукотворного бедлама. Их молчание было оглушительнее криков зазывал.

Люди подходили. Какой-то боярин в дорогой шапке остановился, долго рассматривал медведя, цокнул языком. "Искусно," – бросил он своей жене и пошёл дальше. Несколько баб поохали над рысью, но, узнав цену, замахали руками и отошли. Какой-то греческий купец повертел в руках лебедя, оценивая не душу, а лишь чистоту работы, и предложил за него половину того, что просил Любомир.

Час шёл за часом. Любомир чувствовал, как его последняя надежда умирает. Они не видят. Они не понимают. Для них это были просто дорогие, хоть и красивые, безделушки. Бесполезные вещи в мире, где ценились только польза и выгода. Он чувствовал полное, сокрушительное поражение. Он был чужим здесь не только телом, но и душой. Ему захотелось собрать свои фигурки, уйти обратно в лес и никогда больше не видеть ни одного человеческого лица.

Он уже протянул руку к коробу, чтобы начать собираться, и в этот момент он её увидел.

Она не шла в толпе. Она шла сквозь неё. Река людей сама расступалась перед ней. Высокая, статная, в одежде, которая не имела ничего общего с женскими нарядами – штаны из плотной ткани, заправленные в сапоги, длинная холщовая рубаха, подпоясанная широким кожаным ремнём. На поясе, там, где другие женщины носили бы ключ от клети, у неё висела короткая боевая секира с блестящим, заточенным лезвием. Её светлые волосы были туго заплетены в одну толстую косу, перекинутую через плечо. Она шла по рынку не как покупательница, а как воин, осматривающий поле боя – собранно, целенаправленно, её взгляд был холоден и ничего не выражал.

И вдруг этот взгляд зацепился за его скромный прилавок. И остановился.

Она свернула и подошла. Время для Любомира замедлило свой ход. Шум рынка отодвинулся, стал глухим и неважным. Он чувствовал, как его собственное сердце гулко стучит в рёбрах.

Она ничего не сказала. Она просто смотрела на его работы, и он впервые за весь день увидел во взгляде не праздное любопытство и не купеческую оценку, а глубокое, серьёзное понимание. Она смотрела на медведя и видела силу. Смотрела на рысь и видела грацию. А потом её взгляд упал на лебедя, и в её глазах что-то изменилось. Потеплело.

"Твоя работа?" – её голос был низким для женщины, ровным, без тени кокетства или снисхождения. Голос человека, привыкшего отдавать приказы.

Любомир смог лишь молча кивнуть. Слова застряли в горле.

"В этой птице больше силы, чем в ином мече," – произнесла она тихо, будто размышляя вслух.

Она присела на корточки и взяла лебедя в руки. Движение было уверенным, бережным. Любомир увидел её ладони – широкие, сильные, с застарелыми мозолями от рукояти оружия. Она не гладила дерево. Она взвешивала его, ощущала его баланс, его суть.

"Какова цена?"

Он с трудом выдавил из себя несколько слов. Голос, привыкший к молчанию, прозвучал хрипло и неуверенно.

Она даже не моргнула. Не стала торговаться. Просто развязала кошель на поясе и отсчитала на ладонь ровно столько серебряных монет, сколько он просил. Монеты были тяжёлыми, настоящими.

Зоряна поднялась, всё ещё держа лебедя в одной руке. Она бросила на Любомира последний, долгий взгляд. В нём не было ничего женского в привычном ему понимании. Не было ни заигрывания, ни оценки его как мужчины. В нём было серьёзное, почти мужское уважение – признание равного себе мастера, хоть и в другом ремесле. И в этот момент уголок её строгих губ едва заметно дрогнул и поднялся вверх, в тени улыбки. Мимолётной. Но настоящей.

Она развернулась и так же уверенно пошла прочь, растворяясь в толпе.

А Любомир остался стоять, глядя ей вслед. Он разжал ладонь. Тяжёлое, холодное серебро обожгло кожу. Это была плата не просто за кусок дерева. Он продал своё одиночество.

Он вдруг понял, что впервые встретил человека из того шумного, страшного мира, который говорил с ним на его языке. На языке силы, чести и скрытой в форме души. И этот мир внезапно перестал быть для него абсолютно чужим.

Тишина его леса была нарушена навсегда. Ибо теперь в ней поселился звук её голоса и образ её взгляда.

Глава 11. Голос Князя

Дорога назад была ещё мучительнее. Шум каравана, который раньше был просто раздражающей помехой, теперь казался оскорблением. Любомир не просто ехал в тишину, он бежал к ней. Он ждал того момента, когда сможет сойти с повозки, ступить под сень родного леса и снова раствориться в его спокойствии, залечить душу от ран, нанесённых городом.

Когда он наконец покинул Прокопа у знакомого брода и углубился в лес, тишина встретила его, как старая, верная жена. Но что-то изменилось. Раньше эта тишина была наполненной, живой, говорящей. Теперь она звучала иначе. Она звенела в ушах, как натянутая до предела тетива, и в этом звоне была пустота.

Он вернулся в свою землянку. Всё было на своих местах. Привычные запахи смолы и трав. Знакомый полумрак. Но дом больше не давал ощущения убежища. Он казался слишком маленьким, слишком тихим. Любомир достал из короба свои новые сокровища: три тонких, острых, как жало, резца из новгородской стали, маленький топор с узким, блестящим лезвием. Это были лучшие инструменты, которые он когда-либо держал в руках. Он взял кусок дерева, попробовал провести линию. Резец вошёл в древесину беззвучно, легко, как в масло. Но работа не шла. Руки помнили своё дело, но в голове была пустота. Вдохновение покинуло его.

На столе в глиняной миске лежало серебро, полученное за лебедя. Тяжёлые, тускло поблескивающие кругляши. Они казались мёртвым грузом, ненужной, обременительной платой. Он смотрел на них, и перед его глазами вставало не богатство, а лицо воительницы. Её серьёзный, понимающий взгляд. Мозолистые ладони, уверенно держащие его работу. Тень улыбки на строгих губах.

Она не была похожа на деревенских девок с их пустым хихиканьем и притворным смущением. В ней не было и спеси боярских дочерей. В ней была цельность. Purpose. Смысл. Она знала, кто она, знала своё место в мире. Она была воином. Её жизнь была наполнена риском, честью, служением – понятиями, которых в его тихом, лесном мире просто не существовало.

Он, Любомир, был всего лишь мастером. Охотником. Лесным отшельником. Его мир, казавшийся ему раньше единственно верным, теперь выглядел мелким, бессмысленным. Копошением в своей норе. А тот, другой мир – шумный, жестокий, но полный страсти и величия – манил его и пугал. И эта женщина была его воплощением.

Он прожил в этом тумане несколько дней. Просыпался, обходил силки по привычке, ел безвкусную еду, бесцельно бродил по лесу, который больше не давал ему ответов.

А на четвёртый день в деревню прискакала гроза.

Она явилась в виде двух всадников на взмыленных конях. Дружинники, гриди князя. Их кольчуги тускло поблёскивали, красные плащи пылали на солнце. Они не остановились у околицы, а пронеслись по единственной улице деревни, поднимая тучи пыли и распугивая кур. Они осадили коней прямо перед домом старосты.

Один из них, бородатый и громогласный, встал в стременах и проревел так, что, казалось, задрожали листья на деревьях:

"Именем великого князя киевского Святослава Игоревича! Слушайте все!"

Люди высыпали из домов, сбегались с полей. Страх и любопытство на их лицах. Любомир, услышавший этот крик даже в своей землянке, вышел на опушку.

"Князь зовёт под свои стяги добрых молодцев!" – гремел дружинник. – "Племена вятичей, что живут в лесах за Окой, забыли честь и платят дань поганым хазарам, врагам земли Русской! Князь идёт с войной, чтобы вернуть братьев под свою руку и освободить от ига чужого!".

Он сделал паузу, обводя толпу горящим взглядом.

"Каждый, кто может держать копье, кто знает лук и топор – пусть идёт в Киев! Князь обещает за верную службу честь, славу и щедрую долю в добыче! Через неделю сбор у стен города! Князь Святослав идёт на вы!"

Последние слова он выкрикнул, вскинув вверх руку с зажатым в ней копьём.

Голос князя, прозвучавший из уст его посланника, разорвал сонную тишину деревни. И пробил скорлупу пустоты, в которую погрузился Любомир. Он стоял на опушке, и сердце его, до этого бившееся ровно и глухо, вдруг заколотилось, как пойманная в силки птица.

Война. Служба. Честь.

Это был язык, на котором говорил тот, другой мир. Мир, которому принадлежала Зоряна. И этот мир только что сам позвал его. Это был не намёк, не робкая надежда. Это был зычный, требовательный рёв боевого рога. И не ответить на него было уже невозможно.

Глава 12. Решение

Весь вечер и всю ночь деревня гудела, как растревоженный шмель. Дым от костров стоял столбом, смешиваясь с запахом жареного мяса и хмельной браги. Мужики, чьи лица ещё утром выражали лишь сонную покорность судьбе, теперь были возбуждены, их глаза блестели. Они громко спорили, хвастались, прикидывали. Для них голос князя был прост и понятен. Поход – это работа. Опасная, да. Но за неё платили. Серебром, рабами, славой. Это был шанс вырваться из бесконечного круга пахоты и жатвы, шанс привезти домой достаточно, чтобы выдать дочь замуж или купить нового коня. Они говорили о добыче, о хазарском золоте, о вятичских девках.

Любомир слышал их крики, доносящиеся из деревни, но они казались ему далёким, бессмысленным шумом. Он сидел в своей землянке при свете одинокой лучины. Перед ним на столе лежали его охотничьи стрелы. Он перебирал их одну за другой, проверяя оперение, вправляя наконечники. Руки работали на автомате, но мысли были далеко.

За ней? – спросил он себя. – Я пойду туда, чтобы снова увидеть её?

Образ воительницы встал перед ним так ясно, будто она стояла рядом. Но что-то было не так. Он понял, что думает не о её лице или голосе. Он думает о том, что она такое. Цельность. Уверенность. Принадлежность к чему-то большему, чем ты сам. Он понял, что она была не причиной. Она была лишь грозовым разрядом, который на мгновение осветил тёмный ландшафт его собственной души. Она лишь показала ему то, что он уже смутно чувствовал, но боялся признать.

Он перевёл взгляд на свои работы, стоящие на полке. Медведь, рысь… Они были совершенны. Но они были мертвы. Застывшая жизнь. Он вырезал их из дерева, потому что боялся прикоснуться к жизни настоящей.

Я иду не за ней, – пришло холодное, как родниковая вода, осознание. – Я иду от себя.

От себя – охотника, которому стал тесен его собственный лес. Он знал здесь каждую тропу, каждый овраг. Он изучил повадки каждого зверя. Он победил этот мир, и эта победа сделала его пустым.

От себя – мастера, чьи творения больше не приносили ему радости. Он достиг потолка своего умения, и чтобы пойти дальше, ему нужны были не только новые резцы. Ему нужны были новые чувства, новые потрясения, новый голод.

Он оглядел свою землянку. Своё убежище. Свою крепость. И впервые увидел её такой, какой она была на самом деле. Это была не крепость. Это была тюрьма, которую он сам себе построил. Стена, которой он отгородился от мира.

И тогда он осознал последнюю, самую мучительную правду. Его одиночество было не силой, не осознанным выбором свободного духа. Оно было страхом. Простым, животным страхом перед тем большим, шумным, непонятным миром. Страхом оказаться в нём слабым, неуклюжим, смешным. Страхом не понять его правил. Он был как лесной зверь, который боится выйти на открытое поле.

Княжий зов был не приглашением к славе. Это был вызов, брошенный в лицо его страху. Это был шанс выйти на это открытое поле и посмотреть, кто ты на самом деле – волк, способный выжить в любой стае, или просто крот, обречённый вечно сидеть в своей норе.

Он встал. Взял одну из своих лучших стрел – с наконечником из синей, калёной стали. Он подошёл к стене и с силой воткнул её в бревно над своим лежанкой. Это был знак. Он оставлял здесь свою старую жизнь.

Утром, когда первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев, он уже был готов. Походный мешок был собран: вяленое мясо, огниво, нож. Ничего лишнего. Свои резные фигурки он оставил на полке. Теперь они казались ему детскими игрушками.

Он взял свой верный тисовый лук, перекинул через плечо колчан со стрелами. В последний раз оглядел свою землянку. Она больше не была домом. Просто покинутая нора.

Не прощаясь ни с кем, не оглядываясь на деревню, он вышел на дорогу, ведущую в Киев. Он шёл не за добычей и не за женщиной. Он шёл навстречу своему страху, чтобы либо убить его, либо умереть самому.

Глава 13. Вал и Ров

Путь до Киева Любомир проделал пешком и в одиночестве. Он намеренно избегал больших дорог, где уже начинали собираться в ватаги будущие воины, и шёл лесными тропами. Он оттягивал момент погружения в человеческий поток, цепляясь за последние часы привычного ему молчания.

Но избежать неизбежного было нельзя. Когда он вышел из леса на те же холмы, с которых недавно впервые увидел город, у него перехватило дыхание. Киев преобразился до неузнаваемости.

Если в прошлый раз он казался ему просто большим, шумным ульем, то теперь это был улей, готовящийся к роению. Весь огромный луг перед городскими стенами, весь Подол, всё пространство до самого Днепра превратилось в один гигантский военный лагерь. Тысячи людей. Сотни, если не тысячи, костров, дым от которых смешивался с утренним туманом и стелился над землёй, как предзнаменование.

Он спустился с холма, и этот новый мир поглотил его. Этот хаос был иным, чем базарная толчея. В нём не было праздности или торгового азарта. В нём чувствовалось напряжение туго натянутой тетивы.

Воздух был густым и тяжёлым. Он пах не просто дымом. Он пах конским потом, пролитой медовухой, подгорелой кашей, сыромятиной конской сбруи и острым, кислым запахом пота множества мужчин. А ещё в нём был едва уловимый, но вездесущий запах тревоги. Он был в том, как воины чистили своё оружие, в их коротких, резких разговорах, в их смехе, который был слишком громким, чтобы быть искренним.

Любомир впервые видел настоящую армию. И она была не такой, как в сказках. Она не была единым, блестящим войском. Это было пёстрое, бурлящее варево из людей и племён.

Вот, у своих шатров, стояли варяги. Высокие, светловолосые, они держались особняком. Их круглые щиты были ярко раскрашены, шлемы с наносниками отполированы до блеска. Они неторопливо точили свои длинные мечи и широкие секиры, разговаривая на своём гортанном, похожем на лай языке. От них веяло холодной, профессиональной уверенностью и презрением ко всем остальным.

Большую часть лагеря занимали русы. Бородатые, кряжистые мужи, чьи кольчуги, где новые и блестящие, а где старые и ржавые, глухо позвякивали при каждом движении. Это была основа княжеской дружины, настоящая сила Святослава. Они сидели у костров большими группами, по родам и землячествам.

А между ними, как мелкая речная рыба среди щук, сновали ополченцы. Такие, как он. Крестьяне из окрестных сёл, городские ремесленники. Их оружие было простым – самодельные копья с грубыми наконечниками, охотничьи топоры, старые, дедовские щиты, обтянутые кожей. На их лицах было больше всего растерянности и хмельной бравады, которой они пытались заглушить страх.

Ржание тысяч коней, лязг железа о точильный камень, стук молотков в походных кузницах, обрывки песен, ругань, команды десятников – всё это сливалось в оглушительную, давящую симфонию войны.

Любомир остановился посреди этого человеческого моря. Его лук и колчан со стрелами, его одежда из мягкой кожи – всё то, что в лесу делало его хозяином, здесь выглядело жалко и неуместно. Он был никем. Безымянной песчинкой в этой лавине, готовой вот-вот обрушиться на восток. Вся его решимость, выкованная в тишине ночного размышления, начала таять под напором этой чудовищной, живой, дышащей массы. Он сделал шаг, потом ещё один, не зная, куда идти, кого спросить. Он был потерян.

Глава 14. Запись

Блуждая по лагерю, Любомир наконец наткнулся на то, что искал. У большого шатра, над которым развевался стяг с изображением пикирующего сокола, толпилась длинная, неровная очередь из таких же, как он, новоприбывших. За порядком следили двое гридей в добротных кольчугах, время от времени рявкая на самых нетерпеливых. Их лица были непроницаемыми, а взгляды скользили по ополченцам так, будто это было стадо овец, а не люди.

Любомир молча пристроился в конец. Он ждал долго. Час, может, больше. Очередь двигалась медленно. За это время он успел изучить каждого, кто стоял впереди: хвастливого парня, без умолку рассказывающего, как он в одиночку завалил медведя; хмурого ремесленника, чьи руки были в мозолях от молота; отца с двумя сыновьями, похожими друг на друга как три капли воды. Каждый из них подходил к столу, что-то говорил и уходил с гридем вглубь лагеря.

Наконец настала его очередь.

За простым дощатым столом сидел боярин. Седой, грузный, с тяжёлой челюстью и усталыми глазами, которые, казалось, видели насквозь. Рядом с ним сидел молодой писарь с гусиным пером в руке и скреб по вощёной дощечке, внося имена в длинный список.

Боярин поднял на Любомира свой оценивающий, как у торговца скотом, взгляд. Он скользнул по его одежде, по луку за спиной, по ножу на поясе. Взгляд не задержался ни на чём.

"Имя? Род?" – голос был низким и безразличным, как скрип камней.

"Любомир, сын Ведана".

Писарь скрипнул пером.

"Оружие?"

"Лук. Нож".

Боярин хмыкнул, в его глазах промелькнуло лёгкое пренебрежение.

"Охотник?"

"Да".

"Значит, бегать по лесу умеешь. Хорошо," – боярин снова уставился на свои списки. – "Это тебе не зверя из-за куста бить. Пойдёшь в третий десяток седьмой сотни ополчения. Десятник – Ратибор".

Любомир почувствовал, как внутри у него всё сжалось. В ополчение. В пеший строй. Все его надежды, все его уникальные навыки, его знание леса – всё это оказалось ненужным. Его просто бросали в общую массу, в "мясо", которое должно было стоять стеной и умирать.

"Я мог бы в ловчие," – слова вырвались сами собой, голос прозвучал непривычно громко. – "В разведку… Я знаю лес".

Боярин даже не поднял на него глаз. Он лишь махнул рукой, подзывая следующего.

"Здесь князь решает, кто ты. А пока ты – никто," – бросил он через плечо. – "Место твоё в строю. Следующий!".

К Любомиру подошёл один из гридей и грубовато тронул его за плечо. "Пошли, охотник. Твой десяток ждёт".

Унижение обожгло его, как крапива. Горячая, злая волна поднялась от живота к горлу. Он только что отдал своё имя, свою свободу, свою жизнь в руки этих людей, а они в ответ растоптали его суть, то единственное, в чём он был силён. Его главный навык, всё, чем он был, только что обесценили и выбросили, как ненужный хлам.

Он молча пошёл за гридем, чувствуя на спине равнодушный взгляд боярина. Он сделал свой первый шаг на пути воина, и этот шаг был в грязь.

Глава 15. Десяток Ратибора

Гридь вёл Любомира вглубь лагеря ополченцев, в самую гущу сотен костров, палаток из шкур и простых навесов. Здесь было шумнее и грязнее, чем в дружинном стане. Воздух пах кислым пивом и страхом. Наконец, провожатый остановился у ничем не примечательного костра и кивнул. "Твои. Десятник – вон тот, с рыжей бородой". И ушёл, оставив Любомира одного.

У огня сидели и лежали несколько человек. Его новый десяток. Его новая стая. Они выглядели так, словно их собрали наобум со всех концов земли русской. Двое дюжих парней-близнецов, похожих на молодых бычков, лениво переругивались из-за куска вяленого мяса. Худой, сутулый мужчина с лицом горожанина молча чинил ремень на своих поношенных сапогах. Совсем юный, почти мальчишка, с восторженными глазами и пушком на щеках, пытался приладить к своему поясу тяжёлый отцовский меч, который явно был ему велик.

И тот, на которого указал гридь. Ратибор.

Он сидел на бревне чуть поодаль, точа длинный нож на бруске. Ему было около тридцати, но выглядел он старше. Лицо, тёмное от солнца и ветра, было испещрено мелкими морщинками. Коротко стриженные рыжеватые волосы, густая борода. Но главное – глаза. Спокойные, внимательные, и бесконечно усталые, как у человека, который видел слишком много смертей.

Он поднял взгляд, когда Любомир подошёл, и его глаза на мгновение стали острыми, как острие его ножа. Он окинул Любомира тем же оценивающим взглядом, что и боярин, но в нём не было равнодушия. В нём был горький опыт. Он смотрел на Любомира и видел не человека, а очередную проблему. Очередного новобранца, которого нужно научить выживать и который, скорее всего, всё равно погибнет в первой же серьёзной стычке.

Любомир молча стоял, ожидая. Другие тоже обратили на него внимание, разговоры стихли.

"Любомир, сын Ведана. Приписан к вашему десятку," – сказал он ровно, нарушив тишину.

Ратибор отложил нож. Он медленно поднялся. Невысокий, но коренастый, крепко стоящий на земле.

"Значит, это ты у нас," – он снова оглядел лук за спиной Любомира, и его губы скривились в усмешке. – "Ещё один лесовик".

Он произнёс это слово не как похвалу, а как диагноз.

Он подошёл вплотную. От него пахло потом, кожей и дымом. Его усталые глаза впились в лицо Любомира.

"Запомни, охотник," – его голос был низким и хриплым, без тени дружелюбия. – "Здесь у тебя нет ни лис, ни зайцев. Здесь у тебя один зверь – тот, кто стоит слева в строю, и тот, кто справа. Потеряешь их из виду – сам сдохнешь. Они – твоя стая. А я – твой вожак. Мои приказы – закон. Понял?".

"Понял," – кивнул Любомир.

"Хорошо," – Ратибор отошёл. Он указал на груду оружия, лежащую у костра. Там были простые деревянные щиты, обтянутые кожей, и длинные копья с железными наконечниками. – "Вон твоё новое ремесло. А лук свой пока за спину спрячь, да подальше. Он тебе здесь не понадобится. Твоя работа теперь – щит да копье".

Он сел на своё место и снова взял в руки нож и точильный камень, давая понять, что разговор окончен. Остальные, видя, как десятник принял новичка, тоже потеряли к нему интерес и вернулись к своим делам.

Любомир остался стоять посреди лагеря. Он был принят. Или, вернее, ему указали на его место. Он подошёл к куче оружия и поднял тяжелый, неуклюжий щит. Дерево было плохо обработано, оно царапало руку. Это было не живое дерево, которое пело под его резцом. Это было мёртвое дерево, предназначенное только для одного – принимать на себя удары чужой стали. И Любомир чувствовал, что с ним самим только что поступили точно так же.

Глава 16. Стена Щитов

На следующее утро для Любомира начался ад.

Их выгнали на огромное поле за лагерем ещё до того, как солнце успело просушить росу. Сотня за сотней, десяток за десятком. Здесь не было индивидуальности, не было имён. Были только порядковые номера.

Для Любомира, чьё тело было совершенным инструментом в лесу – чутким, быстрым, бесшумным – муштра стала физической пыткой. Его привычка к свободе, к тому, чтобы самому решать, где поставить ногу и в какую сторону посмотреть, здесь была не просто бесполезна – она была пороком.

"Сомкнуть строй!" – ревел сотник, здоровенный дружинник с голосом, как у быка.

Любомира зажали. Слева в плечо упирался один из парней-близнецов, от которого несло потом и чесноком. Справа его теснил молчаливый горожанин. Сзади кто-то тяжело дышал в затылок. Он был лишён пространства. Его тело, привыкшее ощущать вокруг себя воздух, ветер, близость деревьев, теперь было заперто в этой человеческой коробке. Клаустрофобия, которой он никогда не знал, начала душить его.

"Щиты – к бою!"

Он с трудом поднял свой. Тяжёлый, грубо сработанный круг из досок, обтянутый сыромятной кожей. Он оттягивал левую руку, заставляя мышцы гореть от непривычного напряжения. По правилам, край его щита должен был накрывать край щита соседа слева, создавая сплошную стену. Но он постоянно то опускал его слишком низко, то поднимал слишком высоко, открывая щели.

"Третий десяток, седьмая сотня! Держи ряд, мать вашу!"

Потом им в руки сунули копья. Длинные, почти в два человеческих роста, неуклюжие жерди с железным наконечником. Их нужно было держать правой рукой, пропустив над рядом щитов. Копьё казалось живым, оно качалось, норовило клюнуть землю, било по шлему впереди идущего.

"Шагом… арш!"

И стена ожила. Она двинулась вперёд, сотни ног одновременно ударили по земле. Вернее, должны были ударить. Строй постоянно сбивался с ритма, кто-то спешил, кто-то отставал. Любомир был одним из худших. Он не мог поймать этот общий, тупой, монотонный ритм. Он спотыкался, наступал на пятки впереди идущему, получая в ответ ругань.

Ратибор шёл рядом со своим десятком, вне строя, и его злой, хриплый голос был постоянным аккомпанементом этой пытки.

"Любомир, твою мать! Ты не в лесу, здесь не танцуют! Пятку к носку, ногу к ноге! Не семени!" – древко его копья больно ткнуло Любомира в спину.

"Щит выше! Ты что, пузо своё решил от стрел спрятать? Соседа прикрывай, дырявый!".

Удар по кромке щита заставил руку содрогнуться.

"Шаг в шаг! Щит к щиту! Куда прешь, охотник? Думаешь, самый быстрый? Здесь все равны – все одинаково медленные! Ты – дыра в стене, Любомир! Дыра, в которую потечёт вражья сталь и кровь твоих товарищей!".

Час за часом, под палящим солнцем. Они маршировали вперёд, разворачивались, смыкали и размыкали ряды. К полудню рубаха Любомира промокла от пота, плечо ныло от веса щита, ладони были стёрты до волдырей грубым древком копья.

Он пытался. Честно. Он смотрел на ноги соседа, пытался копировать его движения, слушал счёт сотника. Но его тело бунтовало. Оно отказывалось подчиняться этой тупой, механической дисциплине. Каждый раз, когда ему казалось, что он поймал ритм, он сбивался снова, вызывая очередной гневный рык Ратибора.

Когда вечером их наконец отпустили, Любомир едва доплёлся до костра. Он рухнул на землю, не в силах даже снять с себя снаряжение. Каждый мускул его тела кричал от боли. Он чувствовал себя выжатым, избитым.

Но сильнее, чем тело, болела его гордость. Он, лучший охотник, знаток леса, мастер, которым восхищался даже старый Прокоп, здесь оказался самым последним неумехой. Неуклюжим деревенщиной, над которым смеялись даже вчерашние пахари. Он никогда в жизни не чувствовал себя таким беспомощным и ничтожным. Он посмотрел на свой лук, одиноко висевший на столбе у шатра. Тот казался насмешкой из другой, свободной жизни. Жизни, которую он потерял.

Глава 17. Варяжка

На третий день муштры, во время короткого перерыва, когда измученным ополченцам позволили рухнуть на вытоптанную траву и напиться теплой воды из баклаг, Любомир увидел их.

Неподалеку, на отдельном, выровненном участке поля, тренировался другой отряд. Варяги.

Смотреть на них было всё равно что смотреть на стаю хорошо обученных волков после созерцания неуклюжего стада коров. В их действиях не было ни суеты, ни лишних криков. Команды их предводителя, бородатого гиганта с татуировкой змеи на шее, были короткими и резкими, как удары топора. "Свейнбъёрн! Скильд! Fram!" (Стройся! Щиты! Вперёд!).

Их "стена щитов" была иной. Она была живой. Она двигалась как единый организм, как гигантская чешуйчатая ящерица. Их круглые, окованные железом щиты перекрывали друг друга идеально, без единой щели. Они не просто шли – они наступали, переставляя ноги в особом, пританцовывающем ритме, готовые в любой момент либо принять удар, либо рвануться в атаку.

И среди этих светловолосых, заросших бородами гигантов он заметил её.

Женская фигура. Она была чуть ниже ростом, чем мужчины, но не уступала им ни в ширине плеч, ни в уверенности движений. Её светлые, почти белые волосы были заплетены в одну тугую косу, толстую, как корабельный канат, и перекинуты через плечо, чтобы не мешали в бою. В одной руке она держала такой же круглый щит, как и у остальных, в другой – широкую датскую секиру, чьё лезвие тускло блестело на солнце.

Это была Хельга.

Она не была красива в том смысле, который вкладывали в это слово деревенские парни. Её кожа была грубой, обветренной, лицо с резкими, выступающими скулами не знало ни румянца, ни мягкости. На переносице белел тонкий шрам. Но в ней была иная, хищная, захватывающая дух красота. Красота натянутой тетивы, занесённого для удара клинка, готовой к прыжку рыси. Каждое её движение – поворот корпуса, перехват секиры, шаг в строю – было наполнено смертоносной, отточенной годами грацией. Она была здесь на своём месте так, как Любомир был на своём месте в лесу.

Он сидел на земле, пыльный, потный, униженный, и не мог отвести от неё глаз. Она была воплощением всего того, чем он хотел, но не мог стать. Уверенность. Сила. Профессионализм. Она была настоящим воином.

В какой-то момент, когда их предводитель дал команду "Hvíld!" (Отдых!), она опустила свой щит и повернула голову. И их взгляды встретились.

Всего на пару секунд. Но Любомиру этого хватило.

В её светло-серых, почти бесцветных глазах не было ни капли женского любопытства. Не было удивления, кокетства или смущения. В них был холодный, бесстрастный анализ. Её взгляд скользнул по нему, как резец мастера по куску дерева, мгновенно оценивая материал. Она увидела его – сгорбленного, в неуклюжей позе, с дешёвым ополченским щитом у ног. Она оценила его неправильную стойку, его простое оружие, его измученный вид.

Он не услышал, но прочитал диагноз в её глазах так же ясно, как читал след на снегу.

"Слаб".

"Балласт".

"Не жилец".

И всё. Её взгляд скользнул дальше, не задержавшись. Она отвернулась, сказала что-то короткое стоящему рядом варягу, и тот громко, по-жеребячьи, заржал. Она потеряла к нему всякий интерес. Он не стоил её внимания. Он был всего лишь частью серого, безликого фона.

Любомир опустил голову и уставился на свои стёртые в кровь руки. Унижение от Ратибора было ничем по сравнению с этим. Командир на него хотя бы кричал. А эта женщина… она его просто списала. Вычеркнула из числа живых ещё до начала войны.

Глава 18. Ночной разговор

Вечер принёс недолгое, выстраданное облегчение. Тренировка закончилась, и воины, как побитые собаки, разбрелись по своим кострам, чтобы хоть немного залечить раны и набить желудки горячей похлёбкой. В десятке Ратибора царило мрачное, усталое молчание. Даже юнец, ещё утром мечтавший о славе, теперь ковырял в миске ложкой с таким видом, будто ест землю.

Любомир сидел в стороне, на границе круга света от костра, спиной к остальным. Он не ел. Он медленно, методично правил лезвие своего охотничьего ножа о гладкий речной камень. Шорк… шорк… шорк… Этот монотонный, привычный звук был единственным, что успокаивало его. Он возвращал его в тот мир, где он был мастером, а не неумехой. Каждое движение было выверенным, точным – полная противоположность тому, что он вытворял днём на плацу.

Он так погрузился в свою работу, что не сразу заметил, как рядом кто-то сел. Он почувствовал запах – смесь дыма, пота и железа. Он не обернулся.

"Хороший нож," – раздался хриплый, тихий голос Ратибора. – "Таким хорошо зверя свежевать. Но печенежскую кольчугу он не пробьёт".

Любомир не прекратил своего занятия, но движения его стали медленнее.

Ратибор помолчал, глядя в огонь. Он уже не кричал. В его голосе не было ни гнева, ни раздражения. Только глухая, въевшаяся в кости усталость.

"Я видел таких, как ты," – продолжил он так же тихо, будто говорил сам с собой. – "Гордых одиночек. Тех, кто думает, что он сам по себе. Охотники, таёжники. У них глаз острый, шаг лёгкий. В лесу им цены нет. А здесь… здесь они первыми и гибнут".

Любомир замер, его рука с камнем остановилась. Он всё ещё сидел спиной, но всем своим существом слушал.

"Они думают, что хитрее всех," – усмехнулся Ратибор без веселья. – "Думают, что смогут увернуться, спрятаться за дерево, ударить из-за спины, как привыкли. Но в настоящей рубке нет деревьев. Есть только ты, враг перед тобой, и крик в ушах. И вся твоя хитрость ломается о первую же стальную кромку".

Он взял с земли ветку и бросил её в огонь. Ветка вспыхнула, зашипев.

"В настоящей рубке," – Ратибор наклонился вперёд, и его суровое лицо осветилось пляшущими отблесками пламени, – "хитрость – это щит твоего соседа. Единственная хитрость. Не научишься за него спину прятать и свою спину ему подставлять, так, чтобы между вами и мышь не проскочила – тебя и сотня твоих луков не спасёт. Тебя просто сомнут. Вырежут. И никто даже имени твоего не вспомнит".

Он снова помолчал, давая словам впитаться. В его голосе не было злобы. Не было нравоучения. Только горькая, непреложная правда человека, который много раз видел, как она работает. Он говорил не с новобранцем, которого надо отчитать. Он говорил с человеком, которого пытался спасти.

Любомир медленно повернул голову. Он впервые посмотрел на своего десятника не как на мучителя, а как на… старшего. Он увидел не просто командира, а воина, несущего на себе тяжёлый груз ответственности за девять чужих жизней.

Он ничего не ответил. Слов не было нужно.

Ратибор встретил его взгляд, кивнул, будто убедившись, что его услышали, и поднялся.

"Выспись, охотник," – бросил он уже своим обычным, командирским тоном. – "Завтра бегать придётся ещё больше".

И ушёл к своему месту у костра.

Любомир остался сидеть один. Он посмотрел на свой остро заточенный нож, потом на тяжёлый, неуклюжий щит, валяющийся у его ног. И впервые увидел в этом куске мёртвого дерева не символ своего унижения, а что-то иное. Возможность. Шанс. Единственный и последний. Это был первый разговор в лагере, когда Любомир почувствовал, что в нём увидели не проблему. А человека, который вот-вот погибнет.

Глава 19. Первый Просвет

Через несколько дней лагерь облетела новость, от которой заскучавшие воины оживились: князь Святослав устраивал большую облавную охоту в лесах к западу от Киева. Официальная цель – пополнить запасы свежего мяса перед походом. Неофициальная – развлечь своих воевод и дать дружинникам выпустить пар.

Для большинства ополченцев это был просто ещё один приказ. Их должны были использовать как загонщиков: шуметь, кричать, трещать трещотками, выгоняя зверя на стрелы знатных дружинников. Для Любомира эта новость прозвучала, как помилование для приговорённого к смерти.

Вечером, когда Ратибор распределял обязанности, Любомир подошёл к нему.

"Десятник," – сказал он тихо. – "Отпусти меня одного. Без криков и трещоток. Я принесу добычу".

Ратибор оторвался от починки ремня на щите и смерил его долгим, изучающим взглядом. Он видел, как Любомир осунулся за эти дни, как погасли его глаза. Он видел тоску загнанного зверя в его взгляде. Может быть, вчерашний разговор заставил его взглянуть на "лесовика" иначе. А может, ему просто стало любопытно, стоят ли хоть чего-нибудь слова этого гордеца.

"Одного?" – хмыкнул он. – "В княжьем-то лесу? Заблудишься ещё".

"Лес – мой дом. Я в нём не блуждаю," – просто ответил Любомир.

Ратибор помолчал, пожевал ус.

"Ладно," – наконец махнул он рукой. – "Иди. Всё равно в загоне от тебя проку мало, только людей путать будешь. Но смотри… – он прищурился. – Только не потеряйся, горе-воин. И принеси что-нибудь потяжелее белки. А не то заставлю тебя месяц сортиры в лагере чистить".

Это была его грубоватая форма доверия.

На рассвете Любомир уже был в лесу. И чудо свершилось. Едва он скрылся под сенью деревьев, как тяжёлые, невидимые оковы, сковывавшие его тело и дух, пали. Он глубоко вдохнул влажный, пахнущий грибами и сосновой хвоей воздух. Его плечи расправились. Шаг стал лёгким и бесшумным. Тело, замученное строем, вспомнило свою истинную природу. Он снова стал частью леса.

Он не пошёл туда, куда отправилась основная масса загонщиков. Он слышал их далёкие крики и треск, и ушёл в противоположную сторону, вглубь старого, заросшего буреломом бора. Туда, куда ленивые княжьи псари не совались.

Эта глава – тихая, напряжённая симфония охоты. Вот он находит свежий след – не просто след, а историю. Вот здесь вепрь-одинец точил клыки о ствол сосны, оставляя глубокие борозды. Вот его лёжка в густом папоротнике, ещё хранящая слабое тепло огромного тела. А вот здесь он рыл землю в поисках корней, оставив после себя целую траншею. След был свежий, зверь был где-то рядом.

Любомир превратился в тень. Он двигался против ветра, ступая на камни и корни, чтобы не оставлять запаха. Его слух улавливал каждый шорох: падение шишки, шелест мыши в сухой листве. Он был не человеком, преследующим зверя. Он был хищником, идущим за своей добычей.

Он нашёл его в густой низине, у болота. Огромный секач, чёрный, как обугленный пень, с торчащими из пасти клыками, острыми, как серпы. Зверь яростно рыл землю, не чуя опасности.

Любомир не стал стрелять сразу. Он медленно, сантиметр за сантиметром, поднялся на поваленное дерево, ища лучшую позицию. Он ждал. Сердце билось ровно и мощно, как молот в кузне. В нём не было ни страха, ни азарта. Только холодный расчёт.

Он ждал, пока вепрь повернётся боком, открывая самое уязвимое место – область за лопаткой, где тонкие рёбра не могли защитить сердце. Мгновение. Зверь повернулся.

Тетива его тисового лука не пропела, она глухо кашлянула. Короткая, тяжёлая стрела с гранёным наконечником исчезла, будто её и не было.

Секач взревел. Это был рёв боли и ярости. Он крутнулся на месте, пытаясь вырвать застрявшую в боку стрелу, и бросился в чащу, ломая подлесок, как бурелом.

Любомир не стал его преследовать сразу. Он дал яду, которым был смазан наконечник – смеси гадючьей отравы и сока болотных трав – сделать своё дело. Он спокойно слез с дерева и пошёл по следу, который теперь был отмечен крупными каплями тёмной крови.

Он нашёл вепря через триста шагов. Зверь лежал на боку, ещё дыша, его маленькие, злые глаза смотрели с бессильной ненавистью. Он не стал добивать его второй стрелой. Он подошёл, вынул свой охотничий нож и одним быстрым, точным ударом в основание черепа прекратил его мучения. Тишина вернулась в лес.

Глава 20. Молчаливое Уважение

Солнце уже клонилось к закату, когда Любомир вернулся. Лагерь гудел отголосками охоты. Кто-то притащил пару зайцев, кто-то – лису, дружинники князя хвастались оленем. В десятке Ратибора царило уныние – им, как и большинству загонщиков, не досталось ничего. Они сидели у костра, угрюмо прихлёбывая пустую похлёбку.

И тут он появился.

Он не вошёл, он, казалось, вырос из вечерних сумерек на краю их лагеря. Молчаливый, потемневший от лесных теней. За собой по земле он волок что-то огромное, чёрное, оставляющее на траве тёмную, влажную борозду.

Разговоры у костра стихли. Все повернули головы.

Любомир, не говоря ни слова, дотащил тушу огромного вепря до самого огня и бросил её на землю. Звук от удара тяжёлого тела о землю был глухим и весомым. Он выпрямился, вытер пот со лба тыльной стороной ладони, на которой запеклась чужая кровь.

Все молчали. Юнец, мечтавший о славе, смотрел на клыки секача с открытым ртом. Парни-близнецы перестали жевать. Горожанин-ремесленник оторвался от своей работы. Это было не просто мясо. В лагере, где каждый день измерялся силой и удачей, эта туша была весомее любого слова. Это было доказательство.

Из своей палатки вышел Ратибор. Он подошёл к вепрю. Не торопясь, как знаток, осматривающий товар, он обошёл его кругом. Присел на корточки, потрогал щетину, провёл пальцем по страшным, жёлтым клыкам. Его взгляд нашёл единственную рану от стрелы, глубоко ушедшую за лопатку – смертельный выстрел. А потом он увидел небольшое, аккуратное отверстие у основания черепа, откуда всё ещё сочилась кровь. Точный удар ножом, прекративший мучения зверя.

Он медленно поднялся и посмотрел на Любомира.

Он ничего не сказал. Не спросил, как это было. Не похвалил. Он просто смотрел. И в его усталых, вечно недовольных глазах впервые за всё это время не было ни насмешки, ни раздражения. В них было чистое, мужское уважение. Понимание того, что перед ним не просто неуклюжий новобранец, а мастер своего дела. Настоящего, смертельного дела.

Ратибор шагнул к Любомиру и тяжело, по-дружески, хлопнул его по плечу. Потом обернулся к застывшему десятку.

"Ну, чего уставились, как на чудо?" – рявкнул он своим обычным командирским голосом, в котором, однако, слышались новые, довольные нотки. – "А ну, за ножи! Разделывайте! Сегодня у нас будет пир!".

Десяток взорвался радостными криками и суетой. Они обступили Любомира, хлопали его по спине, наперебой задавали вопросы. Впервые он не чувствовал себя чужим. Он был частью стаи. Стаи, которую он накормил.

Он стоял посреди этого весёлого шума, и на его лице впервые за много дней появилась тень улыбки. В этот момент он краем глаза заметил движение в соседнем, варяжском лагере. Хельга. Она стояла у своего шатра, и её взгляд был прикован к туше вепря, а потом – к нему. На её лице было написано неприкрытое удивление. Холодная маска профессионала треснула. Он встретил её взгляд и на этот раз не смутился. Он не опустил глаза.

Он – охотник. И он это доказал.

Радость была недолгой. Внутри он знал – это лишь короткая передышка. Завтра снова взойдёт солнце. И ему снова придётся вставать в ненавистную стену щитов.

Глава 21. День за днём

Героизм закончился, не успев начаться. Слава о победе над варягом и благосклонный взгляд князя остались где-то там, в другом мире. Здесь, на раскисшем от дождей тренировочном поле, начиналась настоящая война – война с собственным телом, с собственной гордостью, с бесконечной, изматывающей рутиной.

День начинался с насилия. Не над врагом, а над сном. Задолго до рассвета тишину разрывал сухой, дребезжащий, истязающий уши треск – это караульный бил деревянным молотком по подвешенной на столбе дубовой доске, билу. Этот звук был хуже любого боевого клича. Он был безжалостен, как приговор.

Подъём. Нет времени на то, чтобы прийти в себя. Десятники, хриплые со сна и злые, рыча, выгоняли своих людей из шатров. Наскоро ополоснуть лицо ледяной водой из бочки. Натянуть сырую, непросохшую одежду. А потом – завтрак.

Завтраком это можно было назвать лишь с большой натяжкой. Огромный котёл, в котором вчера варили кашу, за ночь остывал. Утренняя порция была тем же самым вчерашним варевом – холодной, склизкой массой из разваренной полбы, которую нужно было заталкивать в себя, борясь с тошнотой. Это была не еда. Это было топливо. Не более.

А потом – муштра.

Час за часом. День за днём. Одно и то же.

"Стройся!". "Щиты!". "Шагом арш!". "Стой!". "Кру-гом!".

Любомир всё так же был неуклюж. Его тело, созданное для плавных, инстинктивных движений, бунтовало против этой рубленой, мертвенной геометрии строя. Он всё так же сбивался с шага, всё так же не вовремя поднимал щит.

Но что-то изменилось в нём. Он перестал внутренне сопротивляться. Он понял бесполезность этого бунта. Эта система была как речной поток – можно было либо плыть по течению, либо быть разбитым о камни. Он выбрал первое.

Он больше не жаловался, даже самому себе. Не спорил. Не пытался доказать свою правоту. Он просто стиснул зубы и делал то, что велят. Когда Ратибор орал на него, он молча сносил крик. Когда его тыкали в спину древком копья, он молча выравнивал шаг. Он научился отключать свой разум. Его мир сузился до затылка впереди идущего воина и до скрипа ремней собственного щита. Шаг. Ещё шаг. Поднять щит. Опустить. Снова. И снова.

Его товарищи по десятку заметили эту перемену. Сначала насмешки продолжались, но потом они стали реже. Они видели, как этот "лесовик", который сначала казался им гордецом, молча и упрямо, день за днём, терпит ту же боль и то же унижение, что и они. Он падал в грязь во время учебных схваток – и молча поднимался. Его руки были стёрты в кровь – но он никому этого не показывал.

Его упорство, его молчаливое, почти звериное терпение начали вызывать у них новую форму уважения. Не восхищение героем, а простое, солдатское признание: он страдает так же, как мы, но не скулит. Он – свой.

Вечера не приносили отдыха. Они приносили другую работу. Нужно было чистить заляпанное грязью оружие, точить затупившиеся учебные мечи. Штопать порванную впопыхах одежду. Чинить ремни на сапогах. Это была бесконечная, монотонная работа, необходимая для выживания.

Однажды вечером, когда Любомир сидел, пытаясь зашить разошедшийся шов на своём плаще, один из близнецов, который до этого громче всех над ним потешался, молча протянул ему кусок просмоленной вощёной нити – гораздо крепче, чем его собственная. Он ничего не сказал. Просто протянул. И Любомир, так же молча, взял.

Сон был не отдыхом, а провалом в чёрную, вязкую пустоту. Короткий, тревожный, прерываемый храпом, кашлем и бормотанием соседей. А потом снова – безжалостный, раскалывающий череп треск била.

И всё начиналось сначала.

День за днём.

Военная машина, перемалывая его индивидуальность, медленно, но верно делала его частью себя.

Глава 22. Ночной дозор

Слава о вепре прожила недолго. Пир закончился, мясо было съедено, и на следующий день всё вернулось на круги своя. Любомир снова маршировал под палящим солнцем, путался в командах и получал тычки от Ратибора. Уважение, которое он заслужил, не отменяло его неуклюжести в строю. Но кое-что изменилось. Насмешки в десятке прекратились. Ему молча уступали лучшее место у костра. А через пару дней Ратибор, составляя график дежурств, принял неожиданное решение.

"Ты, охотник," – сказал он, ткнув в Любомира пальцем. – "Пойдёшь в ночной дозор. На дальний пост, у самого леса. Смотри в оба. Может, хоть там от тебя будет прок".

Для любого другого это было бы наказанием – самое скучное, тёмное и опасное место. Для Любомира это было даром.

Когда спустились сумерки, и лагерь начал погружаться в сон, он занял свой пост. Вместе с ним дежурил молчаливый горожанин из их десятка. Они устроились в тени большого дуба, откуда просматривалась кромка леса и край лагерного обоза.

И снова, как в день охоты, Любомир преобразился. Как только шум лагеря стих, сменившись лишь храпом и редким кашлем, он оказался в своей стихии. Тишина. Но не мёртвая, а живая, наполненная звуками, которые для других были неразличимым фоном.

Горожанин напряжённо всматривался в чернильную тьму под деревьями, пытаясь разглядеть опасность. Любомир закрыл глаза. Он слушал.

Вот, совсем рядом, прошелестела в траве мышь. Дальше, у оврага, недовольно крякнула проснувшаяся утка. Он слышал далёкий, тоскливый вой волка и различал в нём, стар ли зверь и один ли он. А вот сухой, резкий треск ветки за сотню шагов к северу – и он знал, что это не человек и не кабан, это рысь, её шаг лёгок и точен, она не ломает сучья просто так, значит, спугнули.

Его напарник уже клевал носом. Любомир не винил его. Для горожанина ночь была просто темнотой. Для Любомира она была полна информации.

Так прошло несколько смен. Он просто стоял и слушал, и это было для него лучшим отдыхом, чем сон в душном шатре.

А однажды ночью он услышал не то.

Это был звук, которого в ночном лесу быть не должно. Едва различимый, режущий скрип, похожий на то, как мокрый ремень трётся о дерево. И ещё – сдавленное, приглушённое покашливание. Не животного. Человека. Звук доносился со стороны обоза, где в ряд стояли телеги с провизией.

Любомир открыл глаза. Его тело напряглось. Он толкнул в бок спящего напарника. "Вставай. Тихо".

Тот испуганно вскочил, хватаясь за копьё. "Что? Где?".

"Молчи," – прошипел Любо-мир. Он прислушался ещё раз. Звук повторился. Очень тихий, едва уловимый.

"Поднимай тревогу," – скомандовал он.

"Да что случилось? Ничего ж не видать!".

"Я слышу. У повозок с мукой кто-то есть. Подрезают ремни на мешках. Иди за десятником. Живо. Но без шума".

Горожанин, хоть и с сомнением, подчинился. Через несколько минут он вернулся с Ратибором и ещё парой воинов. Они двигались, как тени.

"Что у тебя, охотник?" – шёпотом спросил Ратибор. – "Если ложная тревога…".

"Слушай," – прервал его Любомир.

Они замерли. Несколько долгих мгновений стояла тишина. Ратибор уже начинал хмуриться. И тут они услышали. Тонкий, змеиный скрип и звук ссыпающегося зерна.

Ратибор не стал кричать. Он молча подал знак рукой. Двое воинов начали обходить телеги с одной стороны, а он с Любомиром – с другой. Когда они выскочили из-за последней повозки, они застали их врасплох. Двое оборванцев, из тех, что прибились к войску в надежде наживы, уже успели распороть три мешка и ссыпали муку в свои собственные. Увидев дружинников, они бросились бежать, но путь им был отрезан.

Их скрутили быстро и без шума.

На следующее утро, когда воров прилюдно высекли кнутами, никто не упомянул имени Любомира. Но когда Ратибор вернулся к своему десятку, он подошёл к Любомиру, который молча чистил свой лук.

Десятник остановился, посмотрел на него.

"Хорошие у тебя уши, охотник," – сказал он. И в его голосе не было иронии.

Потом он помолчал и добавил: "Сегодня на муштре постарайся не отдавить пятки Семёну. Он и так хромает".

Он молча кивнул и пошёл прочь.

Это не была похвала. Это было признание. Простое, мужское, лишённое всяких прикрас. Любомир не совершил подвига. Он не убил врага. Но его лесной навык, который все считали бесполезным, впервые оказался полезен для всего его десятка, для всей сотни. И это было важнее любой награды. Ратибор, наконец, увидел в нём не проблему, а инструмент. Своеобразный. Но острый.

Глава 23. Охотничья тропа

Случай с ворами изменил многое, хоть и незаметно для посторонних глаз. Войсковая жизнь по-прежнему состояла из утомительной муштры и пресной каши из общего котла, но отношение к Любомиру в его десятке начало меняться. Он больше не был "лесовиком", чужаком. Он был тем, "у кого уши, как у рыси".

Через несколько дней, измученные однообразной едой, парни-близнецы начали вслух мечтать о жареном мясе.

"Эх, сейчас бы зайчатинки… – вздохнул один. – В родном селе я бы за час наловил".

"Ага, наловил бы, – хмыкнул Ратибор, – княжьи леса кругом. Без спросу сунешься – псари самого тебя вместо зайца выпорют".

И тут Любомир, обычно молчавший, подал голос.

"За спрос не бьют," – сказал он, обращаясь к Ратибору. – "Если приносить дичь не только себе, а и сотнику на стол, то псари слова не скажут. Лес большой, зверя много. А мы могли бы быть сыты".

Ратибор посмотрел на него долго, обдумывая. Идея была хороша. Сытый воин – хороший воин. А лишний кусок мяса для воеводы – залог хорошего отношения. К тому же, это была ещё одна проверка для его странного охотника.

"Добро," – наконец решил он. – "Но пойдёшь не один. Возьмёшь с собой этих двух голодных". Он кивнул на близнецов. "И юнца нашего. Пусть учатся. Но чтобы к вечерней поверке все были на месте. И не с пустыми руками".

На следующий день, после муштры, Любомир повёл свою небольшую группу в лес. Для троих его спутников это было развлечение. Они шли шумно, переговаривались, ломали ветки.

Любомир остановил их через сотню шагов.

"Так вы только белок распугаете," – сказал он тихо. – "Лес не любит шума. Он говорит шёпотом. Если хотите что-то услышать, сначала замолчите сами".

И начался урок. Он перестал быть воином или охотником-одиночкой. Он стал наставником.

Он не читал им лекций. Он просто показывал.

"Смотрите," – он указывал на примятую траву. – "Это не просто след. Видите, как край листа порван? Это олень. А вот этот блестящий комок у корня – помёт. Ещё тёплый. Значит, стадо прошло здесь меньше часа назад".

Он учил их различать голоса птиц: вот тревожный крик сойки – значит, рядом хищник, а вот песня зяблика – значит, всё спокойно.

Он показывал, как ставить простейшие силки-удавки из верёвки, которую дал ему Ратибор, используя молодые, упругие деревца как пружины. "Петлю надо делать не слишком большой, иначе зверь проскочит, и не слишком маленькой. И руки травой натрите, чтобы человечьего духа не осталось. Зверь его за версту чует".

Его спутники, поначалу относившиеся к этому как к забаве, быстро посерьёзнели. Они смотрели на Любомира с растущим изумлением. Лес, который для них был просто набором деревьев и кустов, в его присутствии оживал, наполнялся тайными знаками, начинал говорить на понятном языке. Особенно старался юнец – он впитывал каждое слово, его глаза горели.

В тот вечер они вернулись в лагерь с двумя зайцами и тремя тетеревами. Это была скромная добыча, но для десятка, неделями сидевшего на каше, это был пир.

Эти вылазки стали регулярными. Ратибор молча одобрял их, забирая лучшую птицу для сотника. Любомир брал с собой разных людей из своего десятка, даже молчаливого горожанина. Каждый раз он терпеливо и немногословно делился своими знаниями.

Их костёр стал центром притяжения. Запах жареного мяса манил воинов из других десятков. Они подходили, просили поделиться, а взамен предлагали кто краюху хлеба, кто глоток медовухи. Десяток Ратибора, прежде ничем не примечательный, стал самым сытым и уважаемым в сотне.

Боевой дух изменился. Усталость от муштры осталась, но уныние ушло. У них было своё дело, своя маленькая тайна успеха. И центром этого успеха был Любомир. Они больше не смотрели на него как на чужака. Он был их кормильцем, их проводником в мир, который их окружал, но которого они не видели. Его авторитет, рождённый не приказом, а реальной пользой, рос с каждым днём. Он не стремился быть лидером, но его десяток уже молчаливо признал его своим вожаком. Он, сам того не осознавая, начал ковать свою собственную стаю.

Глава 24. Кость раздора

Военный лагерь, долгое время стоящий на одном месте, похож на котёл, в котором медленно закипает вода. Сначала всё тихо, лишь редкие пузырьки поднимаются со дна. Но чем дольше он стоит на огне бездействия, тем сильнее становится кипение, пока, наконец, бурлящая вода не выплёскивается наружу.

Тысячи молодых, сильных мужчин, вырванных из привычной жизни и запертых в ожидании войны, начинали звереть. Дисциплина держалась на страхе перед командирами, но с каждым днём становилась всё более хрупкой. Пьянство, драки из-за пустяков, споры о том, чей род древнее – всё это становилось обычным делом.

Особенно остро это напряжение чувствовалось в отношениях между разношёрстными частями войска. А самой острой занозой в теле армии были варяги.

Наёмники со всего севера, они были профессионалами войны. Сильные, умелые, закалённые в десятках битв. Они были элитой, и они это знали. На всё остальное войско – на дружинников-русов, и уж тем более на ополченцев – они смотрели с нескрываемым высокомерием. Для них все, кто не был варягом, были "карлами" – мужичьём, сбродом, годным лишь на то, чтобы подставлять свои дешёвые щиты под удары, пока настоящие воины делают свою работу.

Именно варягам больше всех мозолил глаза "сытый" десяток Ратибора. Их костёр, от которого так вкусно пахло жареной дичью, был для них постоянным раздражителем.

Первым, кто решил это исправить, был Бьорн Одноглазый. Огромный, как медведь, варяг с одним молочно-белым, незрячим глазом и лицом, исполосованным шрамами. Он был известен не столько умением, сколько звериной силой и задиристым нравом.

Однажды вечером, когда Юрка, восторженный юнец, нёс с вертела зажаренного глухаря, путь ему преградила massive-ая фигура Бьорна. Варяг даже не посмотрел на парня. Он молча снял с вертела птицу, отломил лучшую, самую жирную ногу, и сунул себе в рот. Остатки швырнул на землю.

Юрка застыл, униженный и испуганный. Бьорн, громко чавкая, пошёл дальше, обронив через плечо на своём ломаном славянском: "Волки едят первыми. Овцы ждут".

В десятке Ратибора вспыхнул гнев. Парни-близнецы вскочили, готовые броситься в драку, но Ратибор остановил их.

"Сядьте, дурни," – прошипел он. – "Он только и ждёт, чтобы вы сунулись. Он вас покалечит, а князь потом нас же и накажет за драку с наёмниками".

Ратибор попытался уладить дело миром. На следующий день он подошёл к Бьорну и, стараясь говорить уважительно, предложил делиться: часть добычи – варягам, как старшим товарищам.

Бьорн выслушал его, нагло ухмыляясь. А потом громко расхохотался прямо в лицо Ратибору.

"Делиться? – пророкотал он, и другие варяги, стоявшие рядом, загоготали. – Волк не делится с овцой. Он просто берёт, что хочет. Если вы не можете защитить свою еду, вы не сможете защитить и свои жизни в бою. Ступай, десятник. И скажи спасибо, что я не забираю всё".

Ратибор вернулся к своему костру, его лицо было тёмным от сдерживаемой ярости. Это было публичное унижение. Бьорн не просто отбирал еду. Он отбирал у них честь, втаптывал в грязь их зарождающуюся гордость.

С того дня это стало правилом. Почти каждый вечер кто-нибудь из варягов, чаще всего сам Бьорн, подходил к их костру и без спроса забирал лучшую часть добычи. Они делали это не от голода. Они делали это, чтобы показать, кто здесь хозяин.

Десяток Ратибора затаил злобу. Их охотничьи вылазки потеряли всякую радость. Теперь они приносили мясо не для себя, а для своих обидчиков. Любомир видел это. Он видел, как гаснет огонь в глазах его товарищей, как их сменяет униженная покорность. Он молчал, но его рука всё чаще ложилась на рукоять охотничьего ножа.

Вода в котле почти закипела. Нужна была лишь последняя капля, чтобы она с шипением выплеснулась наружу.

Глава 25. Оскорбление чести

Последней каплей стал дождь и холодный ветер, который принёс с собой запах скорой осени. Три дня лило не переставая, превращая лагерь в грязное месиво. Три дня охоты не было. Настроение было хуже некуда. На четвёртый день распогодилось, и Любомир, взяв с собой близнецов, принёс вечером двух жирных бобров. Добыча была знатной, и весь десяток, изголодавшийся по мясу, с нетерпением ждал, когда над костром дойдёт густая, наваристая похлёбка.

Они как раз собирались разливать её по мискам, когда появился Бьорн.

Он был пьян. Не той добродушной, весёлой пьяностью, а злой и мутной. Дождь и безделье явно не пошли ему на пользу. Он шёл, пошатываясь, и за ним следовало несколько его дружков, таких же мрачных.

Бьорн подошёл прямо к котлу. Он зачерпнул своей лапой – огромной, как медвежья – кусок мяса, обжигаясь, сунул его в рот. Прожевал, громко чавкая.

"Жидко," – прорычал он, и его единственный глаз мутно уставился на Ратибора. – "Плохо варите".

А потом он сделал то, чего не делал раньше. Он не стал просто забирать еду. Он с пьяным рыком ударил ногой по треноге.

Котёл с шипением опрокинулся, заливая костёр и разбрызгивая кипящую похлёбку. Горячее варево едва не ошпарило юнца Юрку.

"Рабам не положено есть мясо!" – проревел Бьорн, пьяно ухмыляясь. – "Жрите свою кашу, трусы!".

И это слово – "трусы" – прозвучало, как удар бича.

Это было уже не просто издевательство. Это было прямое, публичное оскорбление чести. Не одного человека, а всего десятка. По неписаным законам воинского мира, такой плевок требовал крови. Не смыть его – значило согласиться с тем, что ты раб.

Все вскочили. Парни-близнецы схватились за топоры, их лица исказились от ярости.

Ратибор медленно поднялся. Его лицо стало серым. Он был десятником. Ответственность лежала на нём. Он понимал, что у него нет выбора. Он был старше Бьорна, медленнее. Варяг, скорее всего, убьёт или покалечит его. Но честь требовала, чтобы он вышел. Он шагнул вперёд.

"Ты заплатишь за свои слова, варяг," – сказал он глухо.

"О, десятник решил показать зубы?" – расхохотался Бьорн. – "Я вырву их вместе с твоей глоткой".

Но прежде чем Ратибор успел сказать что-то ещё, его мягко отстранили. Вперёд, в круг света от угасающего костра, вышел Любомир.

Он двигался спокойно, почти лениво, как рысь перед прыжком. На его лице не было ни гнева, ни страха. Лишь холодная, смертельная сосредоточенность.

Он остановился напротив Бьорна.

"Я охотился на этих зверей," – его голос прозвучал тихо, но в наступившей тишине его услышали все. – "Я разделывал их. И я буду защищать свою добычу".

Он посмотрел прямо в единственный глаз варяга.

"Ты назвал нас трусами. За такое оскорбление платят кровью. Я вызываю тебя на хольмганг".

Слово было произнесено. Хольмганг. Священный поединок. Не пьяная драка, а суд богов. Теперь отступить было нельзя никому.

Бьорн на мгновение опешил. Он ждал вызова от Ратибора. Но этот… этот леший, этот молчун?

Потом его лицо расплылось в жестокой, предвкушающей улыбке. Это было даже лучше. Унизить десятника было бы просто. Убить этого выскочку, который всем мозолил глаза – вот это будет настоящее развлечение.

"Я принимаю твой вызов, охотник," – прорычал он. – "Завтра на рассвете. На острове. И пусть Один решит, кто из нас – трус".

Глава 26. Место поединка

Новость о хольмганге облетела лагерь быстрее лесного пожара. К утру об этом знали все. "Лесовик вызывает Одноглазого!". Ставки делались шёпотом. Кусок вяленого мяса против точильного камня. Глоток вина против лишней стрелы. Почти все ставили на Бьорна. Сила была очевидна. Ум и хитрость – величины ненадёжные. Большинство сходилось во мнении, что Любомир – самоубийца, который от гордости решил красиво умереть.

Утро выдалось холодным и ясным. Туман, как молоко, стелился над рекой. Полем боя был выбран небольшой, поросший редким ивняком остров посреди неширокой, но быстрой реки Лыбедь. Это было традиционное место для таких дел, достаточно удалённое от лагеря, чтобы не мешать остальным, но и достаточно близкое, чтобы все могли прийти и посмотреть.

Хольмганг был не просто дракой. Это был суд. Поэтому всё делалось по строгим, древним правилам. Дружки Бьорна и Ратибор с двумя парнями из своего десятка (как секунданты Любомира) переправились на остров первыми.

Они расстелили на ровном участке земли большую, старую бычью шкуру, закрепив её края камнями. Это была haslvöllr, священная площадка. Затем по углам шкуры вбили четыре ореховых кола – hǫslur. Поле боя было очерчено. Три шага в длину, три в ширину. Тот, кто обеими ногами выйдет за пределы шкуры – проигравший, níðingr, трус и человек без чести, что было хуже смерти.

У каждого бойца по правилам было три щита. Если один ломался, секундант подавал ему новый. Оружие – то, с которым боец привык ходить: у Бьорна его огромная датская секира, у Любомира – короткий боевой топор из общей оружейки, чуть тяжелее и длиннее, чем его ручная секира.

Когда всё было готово, на берег начали стекаться зрители. Это было главное развлечение в унылой лагерной жизни. Сотни воинов – ополченцы, дружинники, варяги – выстроились вдоль реки. Шум стоял, как на торгу.

Потом гул стих. К берегу подъехала небольшая группа всадников. Впереди, на вороном коне, сидел сам князь Святослав в окружении нескольких воевод. Его лицо с хищным, ястребиным носом и холодными, светлыми глазами было непроницаемым. Для него это было не просто развлечение. Это был способ проверить дух своего войска.

Противников перевезли на остров на небольшой лодке. Они стояли на разных концах шкуры, обнажённые до пояса, несмотря на утренний холод. Мышцы Бьорна бугрились под шрамами, как корни старого дуба. Он поигрывал своей секирой, будто это была лёгкая палочка, и ухмылялся, предвкушая лёгкую победу.

Любомир стоял неподвижно. Он казался значительно меньше и тоньше своего противника. На его гладкой коже не было ни одного шрама. Он был похож на юношу рядом с матёрым воином. Он не смотрел на толпу, не смотрел на князя. Весь его мир сузился до этого клочка бычьей шкуры и человека напротив.

Хельга стояла в первом ряду среди варягов. Она не кричала и не делала ставок. Скрестив руки на груди, она смотрела на происходящее с мрачным, профессиональным интересом. Она не болела за Бьорна. Она просто знала, как это закончится. Или думала, что знала.

Старый варяг, выбранный судьёй, вышел на середину и громко прокричал правила, хотя все их и так знали. Затем он поднял вверх свой меч.

"Пусть Один рассудит, кто прав!".

Он резко опустил меч.

Поединок начался.

Глава 27. Танец волка и медведя

Едва меч судьи опустился, Бьорн издал низкий, гортанный рёв – рёв медведя-шатуна, учуявшего кровь. Он не стал выжидать. Он бросился вперёд, сокращая расстояние в два огромных шага. Его тяжёлая секира взмыла в воздух, готовая обрушиться и одним ударом разнести и щит, и череп его противника. Толпа на берегу одобрительно загудела. Это была та сила, которую они понимали и уважали.

Но удар пришёлся в пустоту.

Любомир не стал принимать удар на щит. Он знал, что его дешёвый ополченский щит из тонких досок разлетится в щепки, а рука онемеет до самого плеча. Он сделал то, чего не делают воины. Вместо того чтобы стоять насмерть, он отступил. Лёгкий, почти танцующий шаг в сторону, и секира Бьорна с оглушительным стуком врезалась в землю там, где только что была его нога.

Бьорн с ругательством выдернул оружие, оставляя в бычьей шкуре глубокую рваную рану. Он развернулся, готовый к новой атаке, но Любомир уже был не там. Он снова сместился, держась на предельной дистанции, на самой границе очерченного поля.

Начался странный, страшный танец.

Бьорн был медведем. Яростным, могучим, предсказуемым. Каждый его выпад был направлен на то, чтобы сокрушить, сломать, уничтожить. Он шёл напролом, сотрясая землю, его секира свистела в воздухе, разгоняя туман.

А Любомир был волком. Не вожаком стаи, а одиночкой, вышедшим на охоту на зверя крупнее себя. Он не бился. Он двигался. Он не принимал бой – он уклонялся от него. Он не пытался ударить в ответ. Он заставлял врага промахиваться. Его ноги, привыкшие к лесным тропам, двигались легко и бесшумно по небольшому пятачку. Он скользил по краю шкуры, ускользал из-под самого лезвия, отступал, смещался, разрывал дистанцию.

Каждый промах Бьорна сопровождался его яростным рёвом и одобрительным гулом толпы. Каждый уход Любомира – разочарованным свистом.

"Бейся, леший!" – крикнул кто-то из варягов.

"Трус!" – подхватил другой. – "Бейся как мужчина!".

Крики становились всё громче. Они требовали зрелища, крови, честной рубки. А получали это издевательское кружение. Даже десяток Ратибора молчал, не зная, как реагировать. Их боец не сражался. Он… бегал.

Но Ратибор и Святослав, наблюдавший с берега, видели то, чего не видела толпа. Они видели, что Бьорн, хоть и не получил ни одной царапины, начал уставать. Каждый удар его тяжёлой секиры – это огромные усилия. Каждый промах – это потеря равновесия, пусть и на мгновение. Его дыхание, сначала ровное и грозное, стало прерывистым. На его лбу выступил пот. Он вяз в песке, который был под шкурой, его ноги начинали скользить.

А Любомир дышал ровно. Его лицо было спокойным, сосредоточенным. В его глазах не было страха. Был только холодный, выжидающий расчёт охотника. Он не просто уклонялся. Он изматывал зверя. Он загонял его, кружа по этому крошечному пятачку земли. Он ждал. Ждал того единственного момента, когда медведь устанет, ошибётся и откроется.

Танец волка и медведя продолжался. И волк пока не нанёс ни одного укуса. Он просто ждал, когда медведь сам истечёт своей силой.

Глава 28. Укус змеи

Прошло, казалось, целая вечность. Бычья шкура под ногами бойцов была изрыта ударами топора Бьорна. Варяг уже не ревел. Он хрипел. Ярость в его единственном глазу сменилась мутным, бычьим упрямством. Он был взбешён, унижен, измотан. Его движения потеряли точность. Он уже не бил, он махал своей секирой, как цепом, надеясь скорее на удачу, чем на умение. Пот заливал его зрячий глаз, заставляя мотать головой. Рубаха на его спине взмокла. Медведь устал.

А Любомир всё кружил. Его дыхание было ровным, движения – лёгкими. Он не устал. Он ждал. Он видел, как тяжелеет рука Бьорна, как замедляются его шаги. Он чувствовал, как с каждой минутой чаша весов, на которой лежала сила варяга, пустеет. Он видел все признаки, которые предшествуют ошибке зверя – раздутые ноздри, сбитое дыхание, потеря концентрации. Момент был близок.

И он настал.

Бьорн, в последней отчаянной попытке достать ускользающего противника, сделал то, чего не должен был – он сделал слишком широкий шаг и замахнулся для удара от самого плеча, вкладывая в него всю оставшуюся ярость. Его нога, обутая в тяжёлый сапог, скользнула по влажной от росы шкуре.

Всего на одно мгновение. На один удар сердца.

Но этого было достаточно.

Гигантское тело Бьорна качнулось, он потерял равновесие. Его щит, который он держал для баланса, сместился в сторону. Его правая нога, на которой он пытался устоять, напряглась, открывая подколенную ямку – единственное место, не прикрытое ни мышцами, ни щитом.

Время для Любомира, до этого тянувшееся, как смола, сжалось в одну точку. Он перестал отступать. Он прыгнул вперёд.

Он не стал бить секирой. Удар был бы слишком долгим, слишком заметным. Он просто бросил свой щит на землю. И в то же мгновение, пока щит ещё летел, его правая рука молниеносно выхватила из-за пояса охотничий нож.

Его следующий шаг был не шагом воина. Это был выпад змеи. Короткий, беззвучный, смертельно точный.

Лезвие ножа – узкое, острое, как игла – вошло в подколенное сухожилие Бьорна. Любомир не пытался нанести глубокую рану. Он просто перерезал то, что держало эту гору мышц на ногах. Он провернул лезвие и в то же мгновение отскочил назад.

Всё заняло меньше секунды. Толпа на берегу даже не успела понять, что произошло.

А Бьорн – успел. Он не почувствовал боли, только внезапную, предательскую слабость в ноге. Он попытался закончить свой удар, но нога подломилась. Он взревел – на этот раз не от ярости, а от удивления и боли. Его замах пропал впустую, и огромная секира со стуком упала на землю рядом с ним. Варяг рухнул на одно колено.

И только тогда зрители увидели тонкую струйку тёмной крови, которая потекла по его ноге. И маленький нож в руке Любомира.

Укус змеи достиг цели. Медведь был повержен, так и не поняв, что его убило.

Глава 29. Тишина

Рёв Бьорна был полон не столько боли, сколько животного, недоумевающего бешенства. Он упал на одно колено, опёршись на руку, и попытался снова встать. Его огромное тело напряглось, мышцы вздулись. Но правая нога не подчинялась. Она стала чужой, ватной, бесполезным куском мяса. Он был повержен. Не сокрушительной силой врага, а своей собственной слабостью, своей собственной ошибкой, которую противник использовал с безжалостной точностью.

Толпа на берегу затихла. Презрительные крики и подбадривающий гул – всё смолкло. Сотни людей, затаив дыхание, наблюдали за развязкой.

Любомир не стал медлить. Он спокойно поднял с земли свой боевой топор. И так же спокойно, не торопясь, подошёл к поверженному варягу.

Он остановился перед ним. И приставил холодную, острую кромку топора к горлу Бьорна, к вздувшейся от напряжения жиле.

Теперь всё было по правилам. Победитель решал судьбу проигравшего. По закону хольмганга, по закону чести, он должен был нанести последний удар. Убить. Этого ждала толпа. Этого требовал ритуал.

Бьорн не пытался сопротивляться. Он тяжело дышал, его единственный глаз смотрел снизу вверх на Любомира. И в этом глазу не было страха. Не было и ненависти. В нём плескалось нечто гораздо худшее – чёрное, вязкое, бездонное унижение. Он, Бьорн Одноглазый, которого боялись от Новгорода до Миклагарда, был повержен безродным ополченцем, "лесовиком", который даже не нанёс ему ни одного "честного" удара. Он был перехитрён, как глупый зверь в капкане.

Любомир смотрел в этот глаз, и внезапно не почувствовал ни триумфа, ни злобы. Лишь опустошение. Убивать этого сломленного, униженного гиганта не было никакого смысла. Его гордость была уже мертва.

"Ты защитил честь своего десятка?" – спросил Любомир. Его голос был очень тихим, его мог слышать только Бьорн и, может быть, судья, стоявший в двух шагах. Это был не вопрос к поверженному врагу. Это был вопрос к самому себе.

Варяг молчал, лишь его челюсть дёрнулась. Он не хотел отвечать, но лезвие у горла было весомым аргументом. Он с трудом, хрипло кивнул.

"Тогда с меня довольно".

Любомир отвёл топор.

Не сказав больше ни слова, он повернулся и, не глядя ни на кого – ни на поверженного врага, ни на потрясённого судью, ни на затихшую толпу, – пошёл прочь с бычьей шкуры. Он пересёк границу ристалища, бросил свой топор на песок и пошёл к лодке.

Он оставил Бьорна жить. Но он забрал у него то, что для воина было дороже жизни. Его славу. Его гордость. Он не убил его тело, он убил его легенду. И все, кто был на этом берегу, это поняли. С этого дня Бьорн Одноглазый был уже не грозным медведем, а просто калекой с перерезанным сухожилием, которого одолел безымянный охотник.

И эта месть была страшнее быстрой смерти от топора.

Глава 30. Разные взгляды

Когда Любомир сошёл на берег, оглушительная тишина взорвалась.

Первыми опомнились ополченцы. Десяток Ратибора бросился к своему герою с радостными, неистовыми криками. Юнец Юрка подпрыгивал, как щенок. Парни-близнецы схватили Любомира и попытались качать, но тот жёстким движением высвободился. Они не поняли его странной победы. Они видели простое и ясное: их парень, их охотник, одолел непобедимого варяга! И не просто одолел, а проявил милосердие, как истинный богатырь из сказок. Он показал, что у русича не только сильная рука, но и благородное сердце. Их радость была простой, громкой и честной.

Совершенно иначе смотрели на произошедшее варяги.

Они стояли плотной, молчаливой группой. На их лицах не было злобы. Было смятение. Недоумение. Они смотрели, как дружки Бьорна, мрачные как тучи, перетаскивают его в лодку. Их боец проиграл. Это было плохо. Но то, как он проиграл, было ещё хуже. Он не был сражён в честной рубке. Его подрезали, как быка на бойне. Хитрым, "не мужским" ударом. Победа охотника была для них на грани бесчестья.

А его пощада… Это было окончательное унижение. Убить поверженного врага – это закон, это уважение. Оставить его жить калекой, с раненой гордостью – это изощрённое, жестокое презрение. Они смотрели на Любомира, и в их взглядах не было восхищения. Был холодный, оценивающий интерес, смешанный с опаской. Этот человек был непредсказуем. Он дрался не по их правилам.

Князь Святослав, наблюдавший за всем с высоты своего коня, не выказал никаких эмоций. Он лишь переглянулся со своим старым воеводой Свенельдом. Воевода чуть заметно покачал головой – мол, не по чести бой был. Но Святослав чуть заметно усмехнулся в усы. Он увидел не трусость и не благородство. Он увидел точный, холодный расчёт. Увидел ум, который был острее любого меча. Он увидел полезный инструмент.

И была ещё Хельга.

Она стояла, не шевелясь, в первом ряду варягов. Она видела всё. Видела, как Любомир изматывал Бьорна. Видела точный, змеиный укус ножа. Видела пощаду, которая была хуже казни. Она смотрела, как Любомир проходит мимо неё, не глядя, его лицо было бледным и отстранённым. Она проводила его долгим, задумчивым взглядом.

В её глазах впервые не было ни презрения, ни равнодушия. В них было нечто похожее на сложный, почти научный интерес. Диагноз, который она поставила ему раньше – "слаб", "балласт", "не жилец" – оказался неверным. Она ошиблась. Этот человек не был слабым. Он был… другим. Он не пытался играть по их правилам. Он заставил могучего Бьорна играть по своим. Он выиграл не потому, что был сильнее или храбрее. Он выиграл, потому что был умнее.

Она не знала, уважать ли это. Она не знала, презирать ли это. Но она точно знала, что этот странный "лесовик" – не тот, кем кажется. И он был гораздо опаснее, чем сотня таких прямолинейных рубак, как Бьорн. Он создал свои правила и заставил мир подчиниться им. И это заслуживало внимания.

Глава 31. Княжье слово

Ликование десятка было недолгим. Едва Любомир успел смыть с себя пот и дорожную пыль и сесть у костра, как перед ними вырос гридь из личной охраны князя. Высокий, молчаливый дружинник в добротной кольчуге, с соколом, вышитым на плаще.

"Любомир, сын Ведана?" – его голос был ровным и безэмоциональным.

Любомир поднялся. "Я".

"Князь желает тебя видеть. Следуй за мной".

Все разговоры у костра мгновенно стихли. Ратибор проводил своего бойца долгим, встревоженным взглядом. Вызов к князю мог означать что угодно: и награду, и суровую кару за нарушение лагерного порядка.

Гридь вёл Любомира прочь от шумных костров ополченцев, через ряды дружинников, к самому центру лагеря, где на холме стоял большой шатёр Святослава. Два стражника с копьями у входа молча расступились.

Внутри было тихо и сумрачно. Шатёр пах дорого: воском горящих свечей, выделанной кожей, сухими травами и железом. На полу лежали медвежьи шкуры. У стен стояли сундуки, окованные железом, и стойки с оружием – мечами, секирами, копьями, сверкающими в свете свечей.

Святослав сидел в глубине шатра, на простом резном стуле, похожем на трон. Он не был ни в доспехах, ни в парадных одеждах. Простая льняная рубаха, перехваченная кожаным поясом. На коленях лежал длинный меч, и он медленно, задумчиво гладил его навершие.

Он поднял голову, когда Любомир вошёл. И Любомир почувствовал его взгляд. Глаза у князя были светлые, почти прозрачные, и холодные, как два кусочка речного льда зимой. Этот взгляд не давил. Он проникал внутрь, взвешивал, оценивал, определял цену.

"Подойди," – голос Святослава был негромким, но он заполнял весь шатёр.

Любомир подошёл и остановился в нескольких шагах, склонив голову, как того требовал обычай.

"Мне сказали, что ты охотник," – начал князь. – "И когда ты убил вепря, я поверил. Но сегодня я видел не охотника. Я видел волка".

Любомир молчал. Он не знал, похвала это или обвинение.

"Забавно," – продолжил Святослав, и в его голосе прозвучали нотки ленивого, почти кошачьего любопытства. – "Мои люди разделились. Ополченцы считают тебя героем. Благородным богатырём. Варяги – хитрым трусом, который боится честной стали. А что, по-твоему, думаю я, Любомир, сын Ведана?".

Он задал вопрос и впился в Любомира своим ледяным взглядом, выжидая ответа. Любомир не дрогнул. Он поднял глаза и встретил взгляд князя.

"Ты думаешь, что победа – это победа," – ответил он тихо. – "И неважно, как она добыта".

На губах Святослава мелькнула едва заметная, хищная улыбка.

"Правильно думаешь," – он сделал паузу, будто взвешивая каждое слово. – "Я думаю, что человек, который может победить разъярённого медведя умом, а не рогатиной, пригодится мне гораздо больше в лесу, чем в стаде баранов, идущих на убой".

Он медленно провёл пальцем по лезвию своего меча.

"Пока ты нужен в строю. Я хочу посмотреть, как ты будешь грызться за жизнь, когда тебя прижмут щитами. Но война будет долгой. И она уйдёт в леса. И там мне понадобятся волки".

Он поднял взгляд.

"Я буду за тобой смотреть, лесной волк. И горе тебе, если ты окажешься просто хитрой дворнягой".

Это не было наградой. Это не было повышением. Это было предупреждение. И обещание. Шанс, завёрнутый в угрозу.

"Ступай," – махнул рукой князь, давая понять, что разговор окончен.

Любомир молча поклонился и вышел из шатра. Ночь показалась ему холоднее. Он обрёл могущественного покровителя. Или смертельно опасного хозяина, который только что примерил на его шею невидимый поводок. И он не знал, что из этого было страшнее.

Глава 32. Тихий вечер

Когда Любомир вернулся к своему костру, его встретили как князя, вернувшегося из победоносного похода. Его визит в шатёр Святослава, после которого он вернулся целым и невредимым, был воспринят однозначно: князь одобрил, наградил, возвысил.

Настроение в десятке Ратибора было праздничным. Страх перед варягами сменился хмельной гордостью. Ратибор где-то раздобыл жбан пива, и теперь оно пенилось в деревянных кружках. Юнец Юрка, чьи глаза сияли обожанием, без умолку пересказывал каждому новому слушателю подробности поединка, приукрашивая их с каждым разом. Парни-близнецы громко смеялись и хлопали Любомира по спине, называя его "наш богатырь".

Любомир – герой. Центр их маленькой вселенной.

Но он сам не участвовал в этом веселье. Он взял протянутую кружку, сделал один глоток для приличия и отошёл в своё привычное место, в полутень на границе света. Он сел, положив на колени свой новый боевой топор – тот, которым он так и не воспользовался в бою. И начал его точить.

Шорк… шорк… шорк…

Его руки двигались методично, уверенно. Но эта работа не приносила ему успокоения, как раньше. Он был со своими товарищами, но чувствовал себя ещё более одиноким, чем в своей лесной землянке.

Победа не принесла ему радости. Лишь горечь и опустошение.

Он прокручивал в голове поединок снова и снова. Да, он победил. Защитил честь. Выжил. Но какой ценой? Он смотрел на ликующих товарищей, и понимал, что между ним и ими пролегла пропасть. Они радовались тому, что их "брат" оказался сильнее. А он знал правду. Он оказался не сильнее. Он оказался хитрее. Другим.

Он пришёл в это войско, чтобы преодолеть свой страх, чтобы стать частью чего-то большего. Чтобы стать таким, как они, воином. А вместо этого он доказал обратное. Он доказал, что никогда им не станет. Он не смог и не захотел драться по их правилам – правилам честной, открытой силы. Он победил так, как привык: выследил слабость и нанёс один точный, смертельный удар. Как охотник. Как волк, подрезающий сухожилия лосю.

Он победил. Но в этой победе он убил в себе последнюю, слабую надежду стать одним из них.

Взгляд его упал на варяжский лагерь. Они сидели у своих костров тихо. Их недавнее высокомерие сменилось мрачной, настороженной тишиной. Он понимал, о чём они думают. "Хитрец. Трус. Бьёт ножом в ногу". Они, его враги, понимали его лучше, чем его друзья.

Шум праздника у костра казался ему далёким и чужим. Он сидел, окружённый людьми, которые считали его героем, и чувствовал себя самозванцем. Он выиграл поединок, но проиграл в своей личной, невидимой войне. Он не стал воином. Он просто остался самим собой. Одиноким хищником, случайно затесавшимся в людскую стаю. И эта правда была тяжелее любого щита.

Глава 33. Слово варяжки

Веселье у костра понемногу утихало, сменяясь пьяной, расслабленной болтовнёй. Ратибор рассказывал байку из прошлого похода, юнец уже клевал носом, уронив голову на колени. Любомир всё так же сидел в своей тени, методично доводя лезвие топора до остроты бритвы.

Внезапно разговоры смолкли. Один за другим воины у костра замолкали и поворачивали головы в сторону варяжского лагеря. Даже пьяные близнецы перестали икать и напряглись.

Из темноты, освещённая отблесками их костра, к ним шла она.

Хельга. Одна.

Она шла неторопливо, уверенной, чуть качающейся походкой воина. Без оружия, только с ножом на поясе. Её лицо, как всегда, было непроницаемым, а светлые глаза холодно блестели в полумраке. Её появление здесь, в лагере ополченцев, было событием почти немыслимым. Это было всё равно, как если бы волк сам пришёл в овчарню.

Она не удостоила никого из сидящих у огня даже взглядом. Она прошла мимо Ратибора, мимо уставившихся на неё парней. Её целью был Любомир.

Она остановилась прямо перед ним. Он медленно поднял голову, отняв от топора точильный камень. Их взгляды встретились.

"Бjorn var sterkr," – начала она на своём языке, а потом, чуть запинаясь, перешла на ломаный славянский. – "Бьорн… был сильным".

Её голос был низким, без интонаций. Она констатировала факт.

"Но глупым," – продолжила она так же ровно. – "Сила без ума – как… топор без рукояти. Не знаешь, куда ударит. Себя поранишь".

Она на мгновение перевела взгляд на топор в его руках, а потом снова посмотрела ему в глаза.

"Сегодня ты это показал".

Всё. Это было всё, что она сказала. Ни похвалы, ни осуждения. Никаких эмоций. Просто холодный, профессиональный анализ. Констатация факта от одного мастера другому.

Она чуть заметно кивнула ему. Это был не поклон. Это был жест признания. Почти как равный – равному.

И, не дожидаясь ответа, она так же молча развернулась и ушла, растворившись в ночной темноте так же внезапно, как и появилась.

Её уход оставил за собой оглушительную тишину. Весь десяток смотрел то ей вслед, то на Любомира, не в силах понять, что это было.

А Любомир сидел, не двигаясь. И чувствовал, как тяжёлый камень, который лежал у него на душе весь вечер, начал крошиться.

Победа не принесла ему радости. Ликование товарищей казалось пустым. Одобрение князя – тревожным.

Но это… эти несколько рубленых, чужих слов… они пробили его броню отчуждения.

Она, профессиональный воин до мозга костей, поняла его. Поняла и приняла его способ ведения боя. Она увидела в его хитрости не трусость, а другой вид силы. Силу ума. И признала её.

Этот короткий, почти беззвучный разговор, состоявший из одной фразы и одного кивка, значил для Любомира больше, чем крики всего ополчения и даже больше, чем холодное слово самого князя. Впервые с тех пор, как он покинул свой лес, он почувствовал, что его поняли. По-настоящему. И понял его тот, от кого он ожидал этого меньше всего. Его враг. Его антипод.

Он снова взял в руки топор. И продолжил его точить. Но теперь в его движениях не было ни горечи, ни опустошения. Только спокойная, холодная уверенность.

Глава 34. Беспокойные сны

Ночь принесла не отдых, а тяжёлое, липкое забытьё, похожее на погружение в болотную воду. И в этой мутной глубине к Любомиру пришли сны.

Ему не снился Бьорн, рушащийся на колени с рёвом боли и унижения.

Ему не снился князь Святослав с его ледяными, пронзающими душу глазами.

И даже Хельга с её неожиданным признанием не явилась к нему.

Ему приснилась она. Зоряна.

Сон был странным, беззвучным, как мир под водой. Он стоял на поле. Не на ристалище-острове, а на огромном поле, усеянном до самого горизонта телами воинов в доспехах. Не было ни криков, ни стонов. Только мёртвая, неестественная тишина и запах крови.

Она стояла напротив него, посреди этого побоища. На ней были не одежда горожанки, а полные боевые доспехи – кольчуга, шлем, меч в руке. Точно такая, какой она должна быть, какой он себе её и представлял.

Она не говорила. Она просто смотрела на него.

И вот это было самое страшное. Её взгляд. Он не мог его прочесть. Он всматривался в её лицо, пытаясь понять – что там? Одобрение? Уважение к его победе, его хитрости? Или холодное, беспощадное презрение? Презрение истинного воина к охотнику, который ударил ножом в ногу, вместо того чтобы рубиться лицом к лицу.

Ее лицо было как гладь лесного озера – оно отражало его самого, его сомнения, его страх. И чем дольше он смотрел, тем сильнее в нём росло чувство, что она его судит. И приговор этого суда был ему неизвестен.

Он хотел что-то сказать, спросить, оправдаться. Но не мог издать ни звука. Его тело стало тяжёлым, непослушным.

Она медленно подняла свой меч, и его отполированное лезвие блеснуло в мёртвом свете непонятного, сонного солнца. Она направила его остриё прямо на него. И он не знал – было ли это салютом победителю или знаком смертного приговора.

Он проснулся.

Резко, с хриплым вздохом, который застрял в горле. Он лежал на своей подстилке, в темноте шатра, а сердце колотилось о рёбра, как пойманный зверь о стенки клетки. Холодный, липкий пот покрывал его лоб. Он ещё долго лежал без движения, вслушиваясь в храп товарищей и глядя в темноту.

Признание князя, уважение десятника, кивок варяжки – всё это потускнело, стало неважным. Потому что главный суд, суд в глазах той, что стала для него мерилом всего этого мира, ещё не состоялся. И Любомир с ужасом понял, что боится этого приговора больше, чем любого вражеского топора.

Глава 35. Труба зовёт

Утро не началось, оно обрушилось.

Лагерь разбудил не привычный крик десятников или соколов-порубежников, встречающих рассвет. Его разорвал надвое другой звук – глубокий, протяжный, заставляющий вибрировать воздух и землю рёв боевой трубы.

Один долгий, нарастающий вой. Пауза, за которую можно было сделать один вдох. И ещё один, такой же мощный.

Сигнал.

Это был не сигнал к побудке или к тренировке. Это был сигнал, которого все ждали и которого все боялись. Сигнал к выступлению. Ожидание окончено.

Лагерь, ещё секунду назад погружённый в сон, взорвался ураганом контролируемого хаоса. Не было ни паники, ни растерянности. Каждый знал, что делать. Затрещали гасимые костры. Зазвенело оружие. Послышались короткие, рубленые команды. Сотни, тысячи людей одновременно пришли в движение, как гигантский муравейник, получивший сигнал об опасности.

Любомир вскочил на ноги одновременно с остальными. Остатки тревожного сна испарились без следа. Больше не было времени на сомнения, на рефлексию, на страх. Есть только действие. Простое, ясное, необходимое.

Он молча, в темноте шатра, начал облачаться. Натянул кожаные поножи, проверил крепления сапог, подпоясался. Каждое движение было быстрым, экономным. Он уже не был неуклюжим новичком. Дни муштры вбили в его тело новую, чужую, но уже ставшую своей механику.

Он вышел из шатра. Его десяток уже строился. Ратибор стоял перед ними, его лицо в свете разгорающейся зари казалось высеченным из камня.

"Живо! Оружие проверить! Ремни подтянуть!" – его голос был спокоен, деловит. – "В походе – никаких разговоров. Глотки берегите для боевого клича".

Любомир подошёл к своему месту. Взял своё оружие, ставшее за это время продолжением его тела. Тяжёлый, неудобный щит. Длинное, неуклюжее копьё. Он надел на левое плечо ремень щита, взял в правую руку древко копья.

Он встал в строй, плечом к плечу со своими товарищами. Слева – знакомое сопение одного из близнецов. Справа – молчаливая тень горожанина.

Он оглядел лагерь. Тысячи таких же, как он, молча строились в длинные колонны. Отряды сливались в сотни, сотни – в полки. Варяги, дружинники, ополченцы. Разношёрстная, враждовавшая друг с другом масса на его глазах превращалась в единое, смертоносное тело. В армию.

Рёв трубы прозвучал снова. На этот раз – короткий, резкий сигнал. "Вперёд".

И гигантский механизм пришёл в движение.

"Десяток, шагом… арш!" – скомандовал Ратибор.

И Любомир сделал свой первый шаг. Шаг не на тренировочном плацу, а на дороге войны. Плечо к плечу, щит к щиту. Он больше не был охотником-одиночкой. Он был малой, неотличимой частью гигантской стены щитов, которая медленно и неумолимо двинулась на восток.

Испытание лагерем было окончено.

Впереди ждало настоящее испытание. Испытание войной.

Глава 36. Пыль на горизонте

Поход. Слово, которое в лагере звучало обещанием славы и добычи, на деле оказалось тяжёлой, изнурительной работой.

Дни слились в однообразную череду. Подъём с первыми петухами. Быстрый завтрак – кусок вчерашней лепёшки, запитый водой. А потом – бесконечные часы ходьбы под тяжестью оружия и снаряжения.

Войско Святослава растянулось на вёрсты, превратившись в гигантскую, медлительную гусеницу, ползущую на восток. Впереди – конные разъезды дружинников, за ними – сверкающая сталью "голова" войска, варяги и старшая дружина. В "теле" гусеницы текло пёстрое месиво из младших дружинников и ополчения. А в "хвосте" тянулся многокилометровый обоз – скрипучие телеги с провизией, походные кузни, купцы, лекари и женщины.

Пыль. Она была везде. Поднимаемая тысячами ног и копыт, она висела в воздухе плотной, удушливой завесой. Она скрипела на зубах, забивалась в ноздри, покрывала серой пеленой одежду и оружие.

Первые дни настроение в войске было приподнятым. Молодые воины, впервые отправившиеся в поход, травили байки, хвастались будущими подвигами. Ветераны посмеивались, но и они, устав от лагерного безделья, радовались движению. Все ждали лёгкой победы. Вятичи – лесные разбойники, что они могут противопоставить закованной в железо силе киевского князя?

Любомир шёл в своей "стене щитов", как и все. Монотонный ритм шагов, вес щита на плече, древко копья в руке. Его мысли успокоились. Не было времени на самокопание, была лишь простая физическая усталость. Он больше не сбивался, не нарушал строй. Его тело, наконец, подчинилось, привыкло к этой новой механике. Он стал винтиком в огромной машине.

На исходе третьего дня пути случилось то, что нарушило монотонность похода.

Они как раз становились на ночлег на берегу небольшой степной речки, когда с юга, со стороны Дикого Поля, прискакал дозорный разъезд. Кони были в мыле, на лицах всадников – тревога. Они спешились у шатра Святослава и что-то быстро доложили воеводам.

По рядам мгновенно пронёсся слух: "Враг! Печенеги!".

Лагерь напрягся. Сотники отрывистыми командами начали выстраивать воинов, готовясь отразить нападение. Любомир вместе со своим десятком занял место в строю, его рука крепче сжала копьё.

Но никакой атаки не последовало. Вместо этого все увидели то, о чём говорил дозорный.

На южном горизонте, там, где выгоревшая трава сливалась с небом, медленно поднималось огромное облако пыли. Оно не неслось на них, как от конной лавы, а медленно, неотвратимо ползло, закрывая собой полнеба.

Святослав, стоявший на холме, долго всматривался вдаль. Он не отдал приказ к бою.

"Это не атака," – сказал он своим воеводам. – "Так идут не воины. Так идёт народ. Со стадами и повозками".

Он выслал вперёд лучший конный отряд дружинников на разведку. Они ускакали, и лагерь замер в напряжённом ожидании.

Разведчики вернулись через час.

"Княже," – доложил их командир, – "Это узы. Весь род хана Айдоса. Они гонят свои стада и везут на арбах семьи. Они говорят, что их земли захватили печенеги, и они ищут защиты у великого князя русов. Хан Айдос просит дозволения подойти к твоему стану и говорить с тобой".

В лагере снова начались разговоры. Узы. Торки. Дикие степняки. Что им нужно? Почему они пришли именно сейчас? Святослав долго молчал, глядя на приближающуюся тучу пыли, в которой угадывалось движение тысяч живых существ.

"Пусть подойдут," – наконец приказал он. – "Поставьте усиленную стражу по периметру. Посмотрим, какую песню споют нам эти степные гости".

Любомир стоял в строю, слушая эти новости. Он смотрел на горизонт. Из Дикого Поля, из мира, который был для русов синонимом вечной угрозы, шла новая, непонятная сила. И он чувствовал, что этот пыльный закат изменит их поход гораздо сильнее, чем любые лесные засады вятичей.

Глава 37. Гости из степи

По приказу Святослава войско русов превратилось в вооружённую крепость. Наскоро был вырыт неглубокий ров, из выкопанной земли возведён бруствер. Лучников расставили по периметру. Все понимали: гости гостями, но степняк всегда остаётся степняком, и его "мир" может в любой момент обернуться градом стрел.

Любомир стоял в рядах своей сотни на холме, откуда открывался вид на долину. Зрелище, которое предстало их глазам, завораживало и пугало одновременно.

Это был не военный отряд. Это был целый народ, снявшийся с места. Огромное, колышущееся море живых существ, медленно вливающееся в долину.

Впереди, на низкорослых, косматых лошадях, ехали воины. Они не были закованы в железо, как дружинники Святослава. Их доспехи были сделаны из толстой, вываренной кожи, прошитой костяными пластинами. На головах – островерхие войлочные или кожаные шлемы. За спиной – короткие, тугие луки, у седла – кривые сабли и арканы.

Их лица. Они были другими. Скуластые, с узким разрезом тёмных, раскосых глаз. Загорелые до черноты. Они сидели в сёдлах не так, как русы, а как-то иначе, словно сросшись со своими конями в одно целое.

За воинами двигался нескончаемый поток. Тысячи овец, похожих на грязное, курчавое облако, сбивались в плотные отары. Огромные, лохматые волкодавы, молчаливые и суровые, бежали по бокам, удерживая стада. Мычали коровы, ревели верблюды – странные, горбатые звери, которых большинство русичей видели впервые в жизни.

И, наконец, двигались их дома. Огромные повозки-арбы, запряжённые волами, везли разобранные юрты – решётчатые остовы, шесты и скатанные рулоны тёмного, продымленного войлока. На повозках сидели женщины и дети. Их лица были такими же обветренными и скуластыми, как у мужчин. Женщины управляли волами с той же уверенностью, с какой их мужья управляли конями.

До лагеря русов донёсся звук. Это была не песня и не крик. Тысячи разных звуков сливались в один – блеяние овец, скрип повозок, гортанные выкрики пастухов, плач детей. И над всем этим плыл странный, чужой запах.

Он не был похож ни на запах киевского торга, ни на запах лесной чащи. Это был острый, терпкий запах конского пота, смешанный с запахом овечьей шерсти, кислого молока и едкого дыма костров, которые жгли не дровами, а сухим кизяком. Запах продымленной кожи и пыли вековых дорог. Запах степи.

Любомир стоял, сжимая копьё. Он смотрел на этих людей и понимал, что между ними и им пролегает пропасть. Вятичи, на которых они шли войной, были врагами, но они были понятными врагами. Они говорили на похожем языке, верили в похожих богов, жили в таких же срубах. Они были заблудшими, но братьями.

А эти… эти были чужими.

В каждом их движении, в каждом взгляде, в самом их запахе чувствовалась иная, дикая, необузданная сила. Сила, рождённая в бескрайних просторах, где нет ни лесов, чтобы спрятаться, ни стен, чтобы защититься. Где жизнь – это вечное движение, а единственное укрытие – небо над головой.

Кочевники остановились на расстоянии полёта стрелы, не пытаясь подойти ближе. Они начали разбивать свой собственный лагерь, и в их действиях была поразительная, отточенная веками слаженность. За час на пустом месте выросли десятки тёмных, похожих на грибы, юрт.

От их стана отделилась группа всадников – десяток воинов во главе с седобородым, одетым в богатый халат стариком. Это был хан. С поднятой в знаке мира правой рукой, они медленно поехали в сторону лагеря русов.

Святослав, стоявший на холме, кивнул своим воеводам. "Встречайте".

Вечер перестал быть томным. Из потенциальных союзников эти гости в любой момент могли превратиться в смертельных врагов. И каждый воин в лагере русов чувствовал это кожей.

Глава 38. Пир князей

Переговоры, начавшиеся днём, затянулись до позднего вечера. А когда стемнело, Святослав показал себя не только грозным воином, но и щедрым хозяином. Между двумя лагерями, на нейтральной земле, по его приказу разожгли огромные костры. Слуги тащили из обоза туши быков и баранов, насаживая их на вертела. Бояре выкатили бочонки с мёдом и пивом.

Это был пир вождей.

Княжеский шатёр, расшитый золотыми нитями, превратился в центр этого праздника. Внутрь были допущены лишь избранные. Сам Святослав, его главные воеводы, седоусые бояре, предводители варяжских отрядов. С другой стороны – хан Айдос, его сыновья и самые знатные беки, чьи халаты из шёлка и парчи резко контрастировали с простой и функциональной одеждой русов.

Там, в свете факелов, решалась судьба похода и, возможно, судьба целого народа. Из шатра доносились гул голосов, громкий смех, звуки гуслей. Там пили из серебряных чаш, ели с резных блюд, обменивались дарами и клятвами.

А вокруг этого островка власти и богатства простиралось море обычных воинов.

Любомир сидел у костра своего десятка. Они, как и тысячи других, получили свою долю "княжеской щедрости" – по куску жареного мяса и по кружке пива. Они ели и пили, глядя на далёкий свет княжеского шатра, и слушали отголоски чужого веселья.

Разговоры велись вполголоса.

"Говорят, князь им земли даст у Поросья," – делился слухами один из близнецов, – "чтоб от печенегов нас прикрывали".

"Ага, – хмыкнул Ратибор. – Пригреем змею на груди. Сегодня они от печенегов бегут, а завтра сами нам в спину ударят".

"Да ладно, десятник, – возразил юнец Юрка, опьяневший от одного запаха пива. – Конница у них – ух! С такой силой мы не то что вятичей, мы самого хазарского кагана за бороду возьмём!".

Они спорили, гадали, пытались по обрывкам слухов и движению теней угадать, как этот внезапный союз отразится на их собственных жизнях. Пойдут ли они дальше на вятичей? Или повернут на юг, биться за этих степняков? Они были всего лишь пешками в большой игре, и им оставалось только ждать, когда рука игрока переставит их на другую клетку.

Любомир больше молчал и наблюдал. Он смотрел на княжеский шатёр, на снующих вокруг слуг, на напряжённые фигуры стражников. Он видел, как от шатра отделилась высокая фигура. Хельга.

Она не участвовала в пире. Она вышла на воздух, чтобы остыть, или по приказу своего командира. В руке она держала пустой кубок. Её лицо в неровном свете факелов было похоже на высеченную из камня маску – сосредоточенную, непроницаемую, лишённую всяких эмоций. Она не пила, не смеялась. Она была на службе. Её острый, как у ястреба, взгляд обводил периметр, оценивая расположение стражи, отмечая тёмные участки между кострами. Даже здесь, на пиру, она оставалась воином.

Она на мгновение остановилась, и её взгляд скользнул по рядам костров ополченцев. Любомир не думал, что она его увидит, но она увидела. Их глаза встретились на долю секунды поверх голов и огней. В её взгляде не было ничего – ни презрения, ни интереса. Лишь холодная констатация факта. Ты – там, внизу. Я – здесь, наверху. Между нами – пропасть. Она отвернулась и снова вошла в шатёр, в мир вождей.

Любомир отвёл взгляд. Он снова почувствовал эту стену. Стену, которую он преодолел в бою, но которая снова выросла между ним и настоящими воинами. Они – внутри, вершат судьбы. Он – снаружи, ждёт своей. Он отхлебнул из кружки тёплое, горьковатое пиво. Оно показалось ему вкусом его собственного положения.

Глава 39. Дева-воительница

Пир шумел. Из приоткрытого полога княжеского шатра вырывались то взрывы грубого хохота, то напряжённые ноты гортанной речи, то переливы струн. Воины снаружи, разгорячённые пивом, уже затянули было походную песню, но осеклись под грозным взглядом дружинника из стражи.

Любомир сидел, прислонившись к колесу повозки, и смотрел на шатёр не отрываясь. Его уже не интересовали ни воеводы, ни варяги. Его внимание приковала другая фигура.

Он заметил её ещё днём, когда ханская свита только въезжала в лагерь. А сейчас, в неверном свете факелов, её образ стал ещё более чётким и странным.

Девушка. Она была в шатре, среди мужчин, и держалась рядом с седобородым ханом Айдосом. Было очевидно, что это его дочь. Но она не была похожа на безмолвную прислугу или украшение пира.

На ней было не платье, расшитое узорами, а одежда, созданная для движения. Узкие штаны из мягкой кожи, заправленные в сапоги с загнутыми носами. Длинный шёлковый халат синего цвета, перехваченный широким серебряным поясом. На поясе, в богато украшенных ножнах, висел длинный, узкий нож – не кухонный, а боевой. Её чёрные, как смоль, волосы были заплетены в две тугие косы, в которые были вплетены серебряные монеты.

Она двигалась с плавной, сдержанной грацией степной кошки. Когда она подавала отцу чашу, её движения были точны и экономны. Когда она отходила в тень, её фигура почти сливалась с пёстрыми коврами.

Но поражали не одежда и не движения. Поражали её глаза.

Тёмные, чуть раскосые, с длинными ресницами, они были удивительно внимательными. Она не принимала участия в громких разговорах мужчин. Она молчала. Но её взгляд не был пустым или покорным. Он непрерывно скользил по лицам русов, сидевших за столом. Она не просто смотрела, она оценивала.

Любомир видел, как её взгляд задержался на широченном, хохочущем воеводе Свенельде. Как она внимательно изучала предводителя варягов, отмечая шрамы на его руках. Как она прислушивалась к тону голоса Святослава, когда тот говорил.

Она оценивала их. Их силу, их слабости, их намерения. Она делала это с той же холодной, бесстрастной серьёзностью, с какой Хельга несколькими днями ранее оценивала его самого на тренировочном поле. Она читала этих могущественных, заносчивых мужчин так же, как он читал следы зверя в лесу.

Она была дочерью своего народа – народа, который выживал в Диком Поле не только благодаря силе, но и благодаря умению понимать врага, чувствовать опасность, видеть то, что скрыто за словами.

Любомир вдруг понял, что эта тихая, сдержанная девушка в синем халате, возможно, опаснее любого воина из свиты её отца. Её оружием были не сабля и лук. Её оружием был её ум и её внимательный, ничего не упускающий взгляд. Он невольно сравнил её с Хельгой. Варяжка была волчицей – явной, зримой угрозой. Эта же была похожа на змею, затаившуюся в тени, – тихую, прекрасную и смертельно опасную.

Глава 40. Разговоры у костра

Пир в княжеском шатре закончился далеко за полночь. Гости разъехались, огни погасли. Лагерь погрузился в тревожный сон, но разговоры не стихли. Они просто ушли от больших костров к малым, от громких криков – к сдержанному шёпоту.

Слухи, как круги по воде, расходились из центра, от тех, кто был ближе к власти. Какой-нибудь обозник, подносивший вино, слышал обрывок фразы. Дружинник из охраны подмечал, с каким выражением лица хан пожал руку князю. Из этих обрывков и догадок простые воины пытались соткать картину своего будущего.

К костру Ратибора забрёл знакомый гридень, один из тех, что стояли в оцеплении. За кружку пива он поделился тем, что удалось услышать.

"Просятся на службу," – выдохнул он, утирая пену с усов. – "Говорят, печенеги их совсем доконали. Род их почти весь вырезали. Ищут защиты под рукой Святослава".

"И чего просят?" – спросил Ратибор, подбрасывая в огонь ветку.

"Земли. Хотят сесть по южной границе, вдоль Поросья. Там сейчас пусто, одни старые городища. Говорят, будут для князя заставой от Дикого Поля. Щитом от своих же братьев-степняков".

В десятке наступило молчание. Все обдумывали услышанное.

"А взамен?" – не унимался Ратибор.

"А взамен хан клянётся выставить Святославу три тысячи сабель. Конных. Умелых. Говорят, лучники у них такие, что белку в глаз бьют на полном скаку".

Три тысячи всадников. Цифра прозвучала внушительно. Каждый здесь, даже самый зелёный юнец, понимал, что это такое. Это была целая армия. Сила, способная в одиночку решить исход крупной битвы. Конница была ахиллесовой пятой войска русов, вынужденных полагаться на свою тяжёлую, но медлительную пехоту.

"Три тысячи…" – задумчиво протянул один из близнецов. – "С такими молодцами можно до самого Царьграда дойти!".

"Или получить три тысячи ножей в спину, как только отвернёшься," – проворчал старый воин из соседнего десятка, придвинувшийся поближе, чтобы послушать новости. – "Степь степи – волк, а не брат. Сегодня они с нами, завтра – с печенегами, если те больше пообещают".

"А князь что?" – спросил Любомир, до этого молчавший. Это был его первый вопрос.

Гридень пожал плечами. "А кто его, сокола, разберёт? Сидел, слушал, усом крутил. Лицо – как камень. Но, сдаётся мне, ему мысль эта по душе пришлась. Уж больно лакомый кусок. Такой конницы ни у одного князя нет".

Они снова замолчали. Каждый понимал – союз выгоден. Очень выгоден. Он мог изменить весь расклад сил на южных границах, превратить Святослава из просто сильного князя в неоспоримого владыку.

Но все также понимали, что за такие дары всегда приходится платить. И цена пока не была названа. Ханы не отдают своих воинов просто за обещание земли. Союзы скрепляются не только словами. Они скрепляются кровью, золотом или браками.

"Что-то князь им ещё пообещает," – задумчиво произнёс Ратибор, глядя в темноту, в сторону стихшего степного лагеря. – "И боюсь, платить за это обещание придётся не только ему".

Любомир слушал эти разговоры и чувствовал, как большая, невидимая игра, которая велась там, в шатре, протягивает свои щупальца сюда, к их маленькому костру. Он думал о странной, молчаливой девушке в синем халате. И впервые ему стало по-настоящему тревожно. Потому что он чувствовал, что эта большая игра вот-вот коснётся его лично.

Глава 41. Вызов

После полуночи пир выплеснулся из тесных рамок княжеского шатра. Вожди, разгорячённые мёдом и вином, вышли на поляну между двух лагерей, где горели самые большие костры. Переговоры, кажется, прошли успешно, и теперь настало время для демонстрации удали – неотъемлемой части любого союза и любого праздника.

Хан Айдос, желая показать товар лицом, хлопнул в ладоши.

"Князь, твои воины сильны в строю," – прокричал он Святославу с сильным степным акцентом. – "А мои сыновья сильны один на один! Пусть они померяются силой в дружеском поединке, чтобы наше братство было крепким, как сталь!".

Святослав хищно улыбнулся. Это был вызов, который он не мог не принять.

"Добро!" – крикнул он в ответ. – "Пусть наши лучшие покажут, на что способны!".

Образовался огромный круг. Тысячи глаз – и русов, и степняков – были устремлены в центр.

Первым от узов вышел молодой, мускулистый воин, ловкий, как барс. Против него Святослав выставил своего дружинника, Ивора – не самого крупного, но опытного и быстрого бойца. Они сошлись на деревянных мечах. Бой был коротким. Ивор, используя свой большой щит, чтобы сковать движения степняка, обманным движением зашёл ему за спину и сбил с ног.

Русы взорвались одобрительными криками. Узы мрачно молчали.

Затем вышел ещё один степняк, и Святослав выставил против него могучего варяга. Здесь всё решила грубая сила – варяг просто смял противника, отбросив его на несколько шагов. Снова крики, снова молчание гостей.

Святослав был доволен. Его воины показали превосходство. Но он был не только воином, но и тонким политиком. Он понимал, что нельзя слишком унижать будущих союзников. Нужно было показать им не только грубую силу, но и что-то ещё.

И тут его взгляд, скользнувший по толпе, нашёл то, что он искал.

Он увидел Любомира, стоявшего в тени, у самой границы круга. Князь вспомнил. Поединок на острове. Хитрая, "нечестная", но такая эффективная победа. Он решил показать гостям, что у него в войске есть не только медведи, но и волки.

"Довольно!" – рявкнул он, и шум стих. – "Вы видели силу моих дружинников. А теперь я покажу вам нашу лесную хитрость!".

Его палец, украшенный массивным перстнем, указал прямо на Любомира.

"Пусть выйдет охотник, победивший варяга!"

Все головы повернулись в сторону Любомира. Тысячи глаз уставились на него. Для большинства это прозвучало как неслыханная честь. Простолюдина, ополченца, сам князь вызывал в круг великих воинов. Десяток Ратибора замер от гордости и шока.

Но Любомир похолодел. Он почувствовал, как ледяная рука сжала его внутренности. Он не был дураком. Он понимал, что это не награда.

Это было испытание. Проверка. Святослав не просто развлекался. Он выставлял его на всеобщее обозрение, как редкого, диковинного зверя. Он показывал хану свои "инструменты". И хотел посмотреть, не сломается ли этот инструмент под давлением.

Он не мог отказаться. Отказ на глазах у всей армии, после прямого приказа князя, был бы равен самоубийству.

Медленно, чувствуя на себе взгляды воевод, варягов, Зоряны, Хельги, и – что было хуже всего – тёмные, внимательные глаза степной девы Айгуль, он шагнул из тени в ярко освещённый круг. Он снова оказался один против всего мира.

Глава 42. Поединок двух миров

Хан Айдос, уязвлённый двумя поражениями подряд, на этот раз решил выставить своего лучшего бойца. Это не был громила, подобный Бьорну. Из рядов степняков вышел воин среднего роста, жилистый, с мускулами, сухими и твёрдыми, как оленьи сухожилия. Его движения были плавными, почти кошачьими. Он не улыбался и не играл на публику. Он был серьёзен и сосредоточен.

Вместо прямого меча или топора, он был вооружён лёгкой, изогнутой саблей, которая казалась продолжением его руки. А вместо большого деревянного щита он держал в левой руке маленький, круглый калкан, окованный железом – предназначенный не для того, чтобы прятаться, а для того, чтобы отбивать и парировать удары.

Их поставили в центр круга. Выдали затупленное оружие, чтобы избежать смертельного исхода, но все понимали: даже тупая сталь может ломать кости и калечить.

"Начинайте!" – крикнул судья.

И начался бой, не похожий ни на один из предыдущих. Это было столкновение двух философий. Философии леса и философии степи.

Любомир ожидал яростной, прямолинейной атаки. Но степняк не спешил. Он начал кружить вокруг Любомира – не как медведь, а как степной коршун, высматривающий добычу. Его шаги были лёгкими, пританцовывающими. Он держал саблю низко, постоянно двигая ей, гипнотизируя, выискивая брешь.

Первая атака была молниеносной. Он не рубил, он резал. Короткий выпад, и его кривая сабля со свистом пронеслась там, где только что была рука Любомира. Он не пытался проломить оборону, он хотел обойти её, найти щель, нанести быстрый, болезненный удар.

Любомир мгновенно понял – его старая тактика, "танец волка", здесь не сработает. Этот противник был не глупым медведем. Он был таким же волком, только степным. Он был быстрым, терпеливым и умным. Измотать его было невозможно.

Любомир ушёл в глухую оборону. Он выставил перед собой свой неуклюжий, но большой ополченский щит и короткий меч, который ему дали. Теперь его задачей было просто выжить.

Лязг стали о дерево. Снова и снова. Кочевник не давал ему ни секунды передышки. Он был везде. Он атаковал с разных сторон, постоянно меняя ритм. То серия быстрых, секущих ударов, нацеленных на ноги и руки. То внезапный мощный выпад, целящий в корпус. Его маленький щит-калкан был не просто защитой – он использовал его как оружие, нанося им жёсткие, болезненные удары по щиту Любомира, чтобы сбить его с ритма, заставить раскрыться.

Любомир лишь отступал и защищался. Он пятился, тяжело дышал, принимая удары на щит. Кожаная обшивка уже была изрезана в нескольких местах. Левая рука, державшая щит, начала неметь от постоянных сотрясений. Толпа русов, поначалу ожидавшая от своего героя новой хитрости, притихла. Их боец выглядел плохо. Его просто избивали.

Степняки, наоборот, оживились, подбадривая своего воина гортанными криками.

Любомир чувствовал, что проигрывает. Этот бой был как поединок с водой. Он мог выставить плотину, но вода находила любую щель, просачивалась, подмывала, и он знал, что рано или поздно плотина рухнет. Он отчаянно искал выход. Он всматривался в движения противника, пытаясь найти слабость, ошибку, хоть какой-то изъян в его безупречной технике.

Но изъянов не было. Этот воин был совершенен.

И тогда Любомир понял, что победить его в честном бою невозможно. Значит, бой должен перестать быть честным. Ему снова придётся стать охотником. И придумать ловушку. Прямо здесь, сейчас, под взглядами тысяч людей.

Глава 43. Цена мгновения

Бой затягивался, превращаясь в изматывающее противостояние выносливости. Пот градом катился по лицу Любомира, смешиваясь с грязью. Левая рука, державшая щит, превратилась в сплошной сгусток боли. Но и степняк уже не был таким свежим. Его атаки стали чуть менее быстрыми, дыхание – более громким. Они оба были на пределе.

Любомир знал, что у него остался один, максимум два шанса. Противник был слишком опытен, чтобы совершить случайную ошибку. Значит, ошибку нужно было создать. Спровоцировать. Заставить зверя самого сунуть голову в петлю.

Он начал свою игру.

Во время очередной серии ударов он, защищаясь, отступил чуть более неуклюже, чем обычно. Его щит качнулся, и на долю секунды его левый бок, под рукой со щитом, оказался почти не прикрыт.

Это была наживка. Маленькая, едва заметная брешь в доселе непроницаемой обороне.

Глаза степняка вспыхнули. Он увидел то, чего ждал весь бой – возможность нанести решающий, завершающий удар. Он не мог устоять перед искушением. Жадность к победе взяла верх над осторожностью.

Он издал короткий, яростный выкрик и бросился вперёд, вкладывая в один решающий выпад всю оставшуюся силу. Его сабля нацелилась точно в незащищённый бок Любомира.

И капкан захлопнулся.

Любомир ждал этого. Он рассчитал всё с точностью до удара сердца. В то самое мгновение, когда сабля степняка уже почти коснулась его тела, он совершил три движения, слившихся в одно целое.

Первое движение – он резко дёрнул свой щит влево, принимая на его край страшный удар сабли. Раздался оглушительный треск. Две доски щита не выдержали, раскололись, а два пальца на левой руке Любомира, державшие рукоять, хрустнули под чудовищным давлением. Вспышка белой, ослепляющей боли пронзила его от кисти до самого плеча.

Второе движение – одновременно с первым. Он не просто отбил удар, он подался вперёд, навстречу врагу, и его правая нога выстрелила, ставя жёсткую, безжалостную подножку под опорную ногу атакующего степняка.

Третье движение – пока противник, потерявший равновесие и увлёкшийся своей атакой, начал падать, Любомир бросил разломанный щит и свой бесполезный меч, и его правая рука снова выхватила из-за пояса охотничий нож.

Всё произошло быстрее, чем толпа успела ахнуть.

Кочевник, ошеломлённый, с грохотом рухнул на спину. И прежде чем он успел пошевелиться, на его грудь опустилось колено Любомира, а холодное острие ножа упёрлось ему в горло, под подбородок.

Бой был окончен.

Тишина. Затем – оглушительный, восторженный рёв русов. Степняки снова замолчали, их лица были полны недоумения и разочарования. Их лучший боец был повержен. Снова хитростью. Но на этот раз – хитростью, оплаченной кровью.

Любомир медленно поднялся. Он стоял над поверженным врагом, тяжело дыша. Левая рука безвольно висела вдоль тела, сломанные пальцы горели огнём. Он с трудом сдерживал стон боли, его лицо было бледным, как полотно.

Он победил. Снова. Но на этот раз он почувствовал сталь врага на своей кости. Эта победа оставит на нём свою метку.

Хан Айдос, в отличие от своих воинов, не выглядел разочарованным. Он смотрел на Любомира с новым, неподдельным интересом. Этот русич, способный пожертвовать частью себя ради победы, был ему понятен. Это была логика степи.

Святослав, стоявший на холме, довольно улыбнулся. Его "волк" не подвёл. Он был не просто хитрым. Он был умным и готовым платить цену. А это было редкое и очень ценное сочетание.

Любомир убрал нож. Он протянул правую руку поверженному врагу и помог ему встать. Степняк, всё ещё не веря в своё поражение, принял руку. Их взгляды встретились. И в глазах кочевника Любомир увидел не ненависть. Он увидел уважение. Настоящее, вырванное в бою уважение воина к воину.

Глава 44. Глазами женщин

Пока мужчины ревели, оценивая исход поединка силой своих глоток, три женщины наблюдали за происходящим молча. И каждая видела свою, особую картину.

Хельга стояла среди своих варягов, скрестив руки на груди. Её лицо, как всегда, было бесстрастным, но глаза смотрели жадно, не упуская ни одной детали. Она не видела ни героя, ни хитреца. Она видела тактику.

Она отмечала про себя, как Любомир держит щит, распределяет вес, как двигается, экономя силы. Она поняла его замысел с ложной брешью за мгновение до того, как степняк бросился в атаку. Она не считала это ни трусостью, ни гениальностью. Это был просто приём. Рискованный, на грани фола, но сработавший. Когда она увидела, как хрустнули его пальцы, она лишь коротко, почти незаметно, кивнула. Цена