Дело №47. Тень из прошлого

Размер шрифта:   13
Дело №47. Тень из прошлого

Холод на Сретенке

Ноябрь вцепился в Москву мертвой хваткой, не по сезону злой и колючий. Ветер, родившийся где-то в стылых пустошах за городом, гнал по улицам ледяную крупу, сеча лица прохожих, забиваясь под воротники шинелей и скудных штатских пальто. Он выл в проводах, скрежетал сорванным листом жести на крыше и, казалось, пытался сорвать со шпилей кремлевских башен рубиновые звезды, но те упрямо горели во мгле, словно капли застывшей крови. Для следователя уголовного розыска капитана Андрея Седова этот холод был чем-то привычным, почти родным. Он не имел ничего общего с бодрящим зимним морозцем, который румянит щеки и заставляет смеяться. Это был холод из другого времени, из другого места – липкий, проникающий до костей, пахнущий мерзлой землей и порохом. Холод окопов под Ржевом, холод госпитальных коридоров, холод пустоты в глазах товарища, который уже никогда не поднимется из промерзшего снега. Седов научился жить с этим внутренним холодом, носить его в себе, как осколок, который врачи так и не смогли извлечь. Он делал его собранным, непроницаемым и невыносимо усталым.

Телефон в его кабинете на Петровке, 38, зазвонил резко, с надрывным дребезжанием, вырвав из тягучей полудремы. За окном уже сгустились ранние сумерки, превратив мокрый асфальт двора в черное зеркало, отражавшее одинокий желтый свет фонаря. Седов потер ладонями лицо, ощущая под пальцами колючую щетину и глубокие складки у глаз, которых не было еще четыре года назад. Война оставила на его лице свою карту, и маршруты на ней были безрадостными.

– Седов слушает.

Голос дежурного в трубке был будничным, лишенным эмоций, как сводка погоды.

– Андрей Петрович, тут труп у нас. Сретенка, дом двенадцать, квартира семь. Хозяйственный, по ножевому не проходит. Насильственная смерть по факту. Выезжайте. Участковый на месте.

– Понял, – коротко бросил Седов и положил трубку.

Никаких подробностей. Никаких вопросов. Просто очередной адрес, очередная оборвавшаяся жизнь. Рутина. Работа следователя состояла из этой рутины на девяносто процентов. Остальные десять приходились на бессонные ночи, горы бумаг и глухое, въедливое чувство, что ты вечно опаздываешь.

Он накинул на плечи потертую кожаную куртку, поверх – тяжелую серую шинель, натянул фуражку. Взгляд зацепился за фотографию на столе. Маленькая, в простой деревянной рамке. Анна и Игорь. Жена смотрела серьезно, с затаенной тревогой в глазах, которая появилась, кажется, с того самого дня, как он вернулся с фронта. А восьмилетний Игорек, худенький, бледный, улыбался, но даже на фото было видно, как трудно ему дается каждый вдох. Астма. Еще одно эхо войны, прокравшееся в их дом через сырые бомбоубежища и постоянный страх. Седов отвел глаза. Думать о них сейчас было непозволительной роскошью, это размывало фокус, мешало тому холодному, отстраненному состоянию, которое было необходимо для работы.

Сретенка встретила его тем же пронизывающим ветром и мокрым снегом. Старые доходные дома стояли плотно друг к другу, их темные фасады, испещренные шрамами от осколков, казались угрюмыми и нелюдимыми. Москва еще не залечила всех своих ран. Она напоминала ветерана, который сменил гимнастерку на пиджак, но под ним все еще носил старые бинты. У подъезда дома номер двенадцать его ждал молодой сержант, переминавшийся с ноги на ногу.

– Капитан Седов, – представился Андрей, кивнув.

– Сержант Климов, товарищ капитан. Я место оцепил. Никого не впускал, кроме судмедэксперта. Он уже наверху.

– Что у нас?

– Костин Семен Григорьевич, пятьдесят восьмого года рождения. Инженер. Соседка стучала, не открывал. Дверь не заперта была, она и вошла. А там… – сержант неопределенно махнул рукой в сторону темного провала подъезда. – В общем, на полу лежит. Голова пробита.

– Понятно. Соседка где?

– В своей квартире, в шестой. Валентина Никитична. Я ей сказал сидеть тихо и ждать вас. Она в шоке, но говорить, кажется, готова. Даже слишком.

Седов кивнул и вошел в подъезд. Запах был стандартным для старых московских домов: сырость, кислые щи, кошки и что-то еще, неуловимо-тленное, запах самой старости. Деревянные ступени скрипели под его сапогами. На площадке третьего этажа, у двери с облупившейся цифрой «7», стоял криминалист Фирсов. Невысокий, сухой, с цепкими, внимательными глазами и вечной ироничной усмешкой в уголках губ. Он курил, стряхивая пепел в портативную пепельницу.

– Петрович, приветствую, – кивнул он. – Заждались. Погода – мерзость, дело – под стать.

– Здравствуй, Борис. Что скажешь на первый взгляд?

– На первый взгляд, наш инженер встретил что-то тяжелое и твердое. И встреча эта оказалась для него фатальной. Бытовуха, скорее всего. Распили бутылочку, поспорили о будущем урожае, ну и вот результат. Классика жанра.

Седов прошел в квартиру. Небольшая прихожая, слева дверь на кухню, прямо – комната. Именно там, на полу, посреди комнаты, лежал Семен Костин. Он лежал на спине, раскинув руки, словно в удивлении. Седые волосы на висках слиплись от крови, которая темным ореолом растеклась по потертому паркету. Рядом валялся тяжелый бронзовый подсвечник, тоже испачканный в буром. Орудие убийства, сомнений не было.

Седов медленно, методично начал осмотр. Это был ритуал, выработанный годами. Не поддаваться первому впечатлению, не спешить с выводами. Просто смотреть. Фиксировать. Запоминать. Комната была обставлена скромно, но с какой-то въевшейся, старомодной аккуратностью. Книжный шкаф с ровными рядами технических справочников и классики. Письменный стол, на котором все лежало на своих местах: стопка бумаги, чернильный прибор, пресс-папье. Никакого беспорядка, который обычно сопутствует пьяной драке. Стол был накрыт на двоих. На тарелках – остатки винегрета, рядом – граненые стаканы, пустая бутылка из-под водки «Столичная». Но даже здесь была какая-то странная упорядоченность. Вилки лежали параллельно друг другу. Рюмки стояли ровно. Словно не пьяницы сидели, а два чертежника за работой.

– Смотри, Боря, – тихо сказал Седов. – Стул.

Один стул стоял у стола, другой был опрокинут. Но опрокинут не так, как падают в пылу ссоры. Он лежал на боку, аккуратно, словно его положили. И еще. На столе две рюмки, но только одна из них была пуста. Вторая была полной.

– Не допил гость, – хмыкнул Фирсов, подходя ближе. – Или хозяин не успел предложить. Интересно.

Седов присел на корточки у тела. Лицо у Костина было обычным, ничем не примечательным лицом пожилого советского инженера. Усталое, с сеткой морщин. Но в широко открытых, стекленевших глазах застыло не удивление и не боль, а что-то похожее на… узнавание. Словно он увидел того, кого никак не ожидал увидеть, но кого хорошо знал. Седов осторожно, пинцетом, расстегнул ворот его рубашки. Никаких следов борьбы, царапин. Удар был один, точный и смертельный. Нанесенный сзади или сбоку, когда Костин этого не ожидал.

Он поднялся и продолжил осмотр комнаты. Взгляд скользил по стенам, по мебели, по полу. Что-то было не так. Какая-то деталь выбивалась из общей картины. Он снова и снова прокручивал в голове сцену: двое сидят за столом, выпивают. Разговор. Потом удар. Но почему тогда нет следов борьбы? Почему такая чистота?

И тут он это увидел. Под книжным шкафом, в тени, что-то тускло блеснуло. Он подошел, снова присел. Пинцетом аккуратно извлек предмет. Это были наручные часы. Мужские. На кожаном ремешке. Тяжелые, стальные, с белым циферблатом и строгими черными цифрами. Седов перевернул их. На задней крышке была гравировка. Не на русском. Готический шрифт, орел со свастикой. И надпись: «D-H». Dienstuhr Heer. Служебные часы вермахта.

– Борис, иди сюда.

Фирсов подошел, взглянул на часы в руке Седова. Его ироничная усмешка сползла с лица.

– Так-так-так, – протянул он. – Трофейные, что ли? У нашего инженера были такие?

– Не думаю. Ремешок почти новый. И на его руке следов от часов нет. Это часы гостя. Он их обронил, когда… – Седов замолчал.

Часы шли. Тихий, методичный стук механизма в мертвой тишине комнаты звучал неестественно громко. Он словно отсчитывал время, ушедшее с момента убийства.

– Забери их, – сказал Седов, передавая часы криминалист. – Проверь на отпечатки. И все остальное тоже. Бутылку, рюмки, стол. Каждый сантиметр.

– Будет сделано, Петрович.

Седов вышел из комнаты. В воздухе все еще висел слабый запах водки и чего-то сладковатого, парфюмерного. Не женские духи. Скорее, одеколон. Дорогой, импортный. Он прошел на кухню. Там тоже был идеальный порядок. Чистая посуда на сушилке, полотенце аккуратно висит на гвозде. В мусорном ведре – картофельные очистки и яичная скорлупа. Ничего необычного. Он открыл печку-буржуйку, стоявшую в углу. Внутри была зола. Седов взял кочергу и осторожно поворошил пепел. Среди серой пыли он заметил несколько обугленных клочков бумаги, которые еще не до конца истлели. На одном из них можно было разобрать несколько печатных букв и цифр, написанных от руки. Что-то вроде «…F-7… 16…». Бессмыслица. Он аккуратно собрал остатки в конверт.

– С этим тоже разберись, – протянул он конверт вошедшему Фирсову. – Попробуй восстановить, что сможешь.

– Ты думаешь, это не бытовуха? – спросил Фирсов, глядя на немецкие часы, потом на конверт.

– Я думаю, что инженеры, которые хранят дома идеальный порядок, не пьют водку с кем попало. И их собутыльники не носят часы вермахта и не жгут записки в печке перед уходом.

Седов вышел на лестничную площадку и постучал в дверь шестой квартиры. Ему открыла пожилая женщина в стоптанных тапочках и накинутом на плечи платке. Лицо у нее было заплаканное, руки дрожали.

– Валентина Никитична? Капитан Седов, уголовный розыск. Можно с вами поговорить?

– Ох, миленький, проходите, конечно, – засуетилась она, пропуская его в крохотную, заставленную мебелью комнату. – Такое горе, такое горе! Семен Григорьевич, тишайший человек был! Мухи не обидит! Кто ж это его так, изверг какой-то…

– Успокойтесь, пожалуйста. Нам нужно установить факты. Вы хорошо знали покойного?

– А как же! Мы ж соседи уж лет двадцать. Он после смерти жены совсем один остался. Тихий, нелюдимый. Все в своих чертежах да книжках. К нему и не ходил никто почти.

– Почти? – уцепился за слово Седов.

– Ну, бывало, захаживал один. Тоже немолодой, такой… солидный. В шляпе всегда, в пальто хорошем. Не из нашего района, видать. Придет, посидят они, поговорят тихонечко, и уйдет.

– Сегодня вы его видели?

– Нет, сегодня другого видела. Моложе. Высокий, худощавый. Лица не разглядела, он в полумраке стоял. Я в глазок глянула, когда услышала, что на этаже кто-то есть. Часов в семь вечера было, может, чуть позже.

– Вы слышали что-нибудь из квартиры Костина? Крики, шум борьбы?

– Да что вы, милок! У нас слышимость такая, чихнешь – весь подъезд «будь здоров» говорит. А тут – тишина. Я сначала думала, может, радио у них играет негромко. Музыка какая-то была, не наша, заграничная. А потом, где-то с час назад, я услышала, как будто что-то упало. Глухо так, бух. И все. Тишина. Я еще минут двадцать подождала, а потом беспокойно стало. Пошла стучать. Дверь толкнула, а она и открылась… А там… – женщина снова всхлипнула.

– Музыка, вы говорите? И звук падения? А голосов не было?

– Нет. Ни голосов, ни ругани. Ничего. Только музыка эта… и вот этот «бух». А потом дверь входная хлопнула. Тихо так, аккуратно. Словно гость не хотел шуметь.

Седов кивнул. Аккуратный гость. Не хотел шуметь. Это тоже не вязалось с версией пьяной драки. Он задал еще несколько дежурных вопросов, записал показания и попрощался.

Вернувшись на Петровку, он сел за свой стол и попытался свести воедино разрозненные факты. Жертва – Семен Костин, 58 лет, инженер-конструктор, в прошлом, судя по некоторым документам в его столе, работал на оборонном заводе. Вдовец, ведет замкнутый образ жизни. Убит в своей квартире ударом тяжелого предмета по голове. На месте преступления – признаки совместного распития спиртных напитков, но обстановка нехарактерна для бытовой ссоры. Улики: немецкие армейские часы, обрывки сожженной записки с фрагментом кода, показания соседки о тихом и аккуратном госте. Мотив? Ограбление отпадало – в квартире на видном месте лежали немного денег и облигации госзайма, их не тронули. Личная неприязнь? Возможно. Но откуда тогда часы и шифровка?

Он чувствовал, как под ледяной коркой рутины начинает проступать что-то иное. Что-то темное, сложное и опасное. Это было знакомое чувство, похожее на то, что испытывает сапер, когда щуп его миноискателя издает едва слышный, но тревожный сигнал. Интуиция, которую так не любило начальство, подсказывала Седову, что это дело – не просто очередной «висяк». Это ниточка, и если за нее потянуть, можно распутать совсем другой клубок.

Утром его вызвал к себе начальник отдела, подполковник Грушин. Кабинет у Грушина был просторный, с высоким потолком и тяжелыми зелеными шторами на окнах. Сам подполковник, грузный, с одышкой и лицом человека, который давно променял оперативную работу на спокойствие бумажной волокиты, сидел за массивным дубовым столом.

– Садись, Андрей, – он указал на стул. – Докладывай по вчерашнему. Костин на Сретенке.

Седов коротко, без эмоций, изложил факты. Он говорил сухо, почти протокольным языком, но намеренно сделал акцент на странностях: на аккуратности в квартире, на немецких часах, на сожженной записке.

Грушин слушал, постукивая пальцами по стопке бумаг. Когда Седов закончил, он тяжело вздохнул.

– Андрей, Андрей… Опять ты сложности ищешь там, где их нет. Ну что тут непонятного? Сидели двое мужиков, пили водку. Один – пожилой инженер, второй, скорее всего, какой-нибудь бывший фронтовик. Часы – трофейные, мало ли их по рукам ходит. Похвастался. Слово за слово, поспорили, кто Берлин брал. Ну и хватил его подсвечником по кумполу. Сбежал. Классика. Нам сейчас что нужно? Нам нужна раскрываемость. Город после войны только в себя приходит. Людям спокойствие нужно, а не шпионские истории.

– Товарищ подполковник, но обстановка…

– Что обстановка? – перебил Грушин. – Может, они аккуратные пьяницы, бывают и такие. А записку сжег, чтобы жене не попалась, с адресом какой-нибудь зазнобы. Не выдумывай, Седов. Ищи собутыльника. Проверь круг общения покойного, опроси коллег на заводе. Наверняка кто-то всплывет. Дело надо закрывать. Через неделю годовщина Октября, сам понимаешь, начальство требует чистых сводок. Давай, работай. И без фантазий.

Седов молча встал и вышел из кабинета. «Без фантазий». Для Грушина все, что не укладывалось в простую схему «украл-выпил-в тюрьму», было фантазией. Он был хорошим администратором, но плохим сыщиком. Он боялся дел, которые могли затронуть кого-то наверху, дел, у которых могло быть двойное дно. А Седов нутром чуял – здесь не просто двойное, здесь тройное дно, как в чемодане у шпиона.

Он вернулся в свой кабинет и снова уставился на пустой лист бумаги. Нужно было писать план оперативно-розыскных мероприятий. И по указанию Грушина, он должен был сосредоточиться на поиске случайного собутыльника. Но рука не поднималась выводить стандартные фразы. Он думал о часах. Dienstuhr Heer. Их выдавали солдатам и офицерам. Простая, надежная машина для убийства времени, созданная машиной для убийства людей. Такие часы не носят просто так, ради хвастовства. Это как клеймо. Знак принадлежности.

А еще записка. «…F-7… 16…». Может, это не бессмыслица? Может, это часть шифра, номер ячейки, код…

Весь день он занимался рутиной, которую так требовал Грушин. Отправил запросы на завод, где раньше работал Костин. Поручил участковому еще раз обойти соседей. Но мысли его были далеко. Они были там, в тихой квартире на Сретенке, где на паркете застыла кровь, а в воздухе пахло дорогим одеколоном и тайной.

Домой он вернулся поздно, когда город уже погрузился в тревожный сон. В их маленькой квартире в Марьиной роще было тепло и пахло лекарствами. Анна не спала, ждала его на кухне. Она сидела за столом, подперев голову рукой, и в свете тусклой лампочки выглядела еще бледнее и уставшей, чем обычно.

– Опять поздно, – сказала она. Это был не упрек, а констатация факта.

– Работа, – коротко ответил он, снимая шинель.

– У тебя всегда работа. Ужин на плите.

Он сел за стол, механически двигая ложкой в тарелке с остывшей картошкой. Есть не хотелось. Холод, который он принес с собой с улицы, с места преступления, казалось, поселился у него внутри, заморозив даже чувство голода.

– Что-то серьезное? – тихо спросила Анна.

Он посмотрел на нее. В ее глазах он увидел не простое женское любопытство, а глубокий, застарелый страх. Она боялась его работы. Боялась, что однажды она заберет его так же окончательно, как забрала война его здоровье и спокойствие.

– Просто убийство. Бытовое, – солгал он. Он всегда лгал ей, когда дело становилось опасным. Это был его способ защитить ее. Но он видел, что она не верит. Она слишком хорошо его знала. Она видела, как напряжены его плечи, как он смотрит в одну точку, словно видит не стену кухни, а что-то другое.

– Игорь опять кашлял ночью, – сменила она тему. – Я дала ему микстуру. Врач говорит, нужен свежий воздух, юг. Крым…

Она осеклась. Оба знали, что Крым для них так же недостижим, как Луна. Путевку в санаторий следователю уголовного розыска дадут в последнюю очередь.

– Я что-нибудь придумаю, – сказал он, хотя сам не верил в свои слова.

Он встал, подошел к кровати сына в соседней комнате. Игорь спал, беспокойно ворочаясь. Его дыхание было прерывистым, со свистом. Седов поправил на нем одеяло, коснулся рукой его горячего лба. В этот момент вся его работа, все убийства, тайны и шифры показались ему чем-то мелким и незначительным по сравнению с этим хриплым детским дыханием. Вот что было настоящим. Вот что нужно было защищать. Но как?

Вернувшись на кухню, он увидел, что Анна уже убрала со стола. Она стояла у окна и смотрела на темный двор.

– Ты все дальше от меня, Андрей, – сказала она, не оборачиваясь. – Ты вернулся с войны, но ты не здесь. Ты все еще там. Или уже на новой войне. Я не знаю, что хуже.

Он хотел подойти, обнять ее, сказать, что она не права. Но он не мог. Слова застряли в горле. Потому что она была права. Он был на войне. Просто враг теперь был другим. У него не было формы, он не кричал «хальт», он тихо приходил в гости, пил водку и аккуратно уходил, оставив после себя труп и немецкие часы, которые продолжали свой безжалостный отсчет времени.

Ночью он долго не мог заснуть. Лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в свистящее дыхание сына и тиканье старых ходиков на стене. Это тиканье сливалось в его сознании с тиканьем часов вермахта. Тик-так. Тик-так. Время уходит. Убийца на свободе. И он носит с собой тайну, которая стоит человеческой жизни. Тайна из прошлого, которая отбрасывает свою тень на сегодняшний день. И Седов понимал, что, вопреки приказу Грушина, он пойдет по этому теневому следу до конца. Даже если этот след приведет его туда, откуда не возвращаются. Холод на Сретенке был только началом. Настоящий мороз ждал впереди.

Дело без перспективы

Утро встретило Седова тем же серым, безразличным небом, что и провожало накануне. В кабинете на Петровке пахло остывшим чаем, табачным дымом и бумажной пылью – вечный аромат уголовного розыска. На столе лежала тонкая папка с аккуратной надписью «Дело №47. Костин С. Г. Убийство». Она казалась обманчиво легкой, почти пустой. Но Седов знал, что вес таких папок измеряется не количеством листов, а тяжестью невысказанных слов и скрытых мотивов. Разговор с Грушиным оставил во рту неприятный привкус, как от дешевых папирос. «Без фантазий». Это был не просто приказ, это была инструкция по выживанию в системе, где лишние вопросы создавали сквозняки, способные захлопнуть дверь в следующий кабинет, к следующему званию. Грушин боялся этих сквозняков больше, чем бандитской пули. А Седов… Седов разучился бояться на войне. Он научился другому – распознавать ложь. И версия Грушина о случайном собутыльнике-фронтовике была насквозь фальшивой, как трофейный коньяк, разбавленный чаем.

Он снова и снова прокручивал в голове картину: аккуратная комната, почти полная рюмка водки, заботливо положенный на бок стул, немецкие часы на полу. Это не было похоже на внезапную вспышку гнева. Это было похоже на казнь. Тихую, методичную, почти ритуальную. Убийца не торопился. Он сидел, разговаривал, возможно, даже слушал музыку – ту самую, заграничную, о которой говорила соседка. Он контролировал ситуацию от начала и до конца. И он оставил часы. Случайно обронил? Седов в это не верил. Люди, способные на такое хладнокровное убийство, не бывают неловкими. Значит, оставил намеренно. Или это была часть какого-то послания, или он был настолько уверен в своей безнаказанности, что пренебрег такой уликой. Оба варианта были плохи.

Седов взял чистый лист бумаги и начал составлять план. План для Грушина. В нем первыми пунктами значились: «Проверить круг знакомств Костина С.Г. на предмет наличия лиц, склонных к агрессии в состоянии алкогольного опьянения», «Установить бывших сослуживцев, проходивших службу в рядах действующей армии», «Отработать пивные, рюмочные и прочие заведения в районе проживания убитого». Это была работа для участкового, рутина, имитация бурной деятельности. Под этими пунктами он провел черту. А ниже, для себя, мелким, убористым почерком написал совсем другое: «1. Экспертиза часов. Производитель, номер, возможный владелец. 2. Восстановление сожженной записки. 3. Завод. Проекты Костина. Допуск к секретности. Связи. 4. Личное дело. Архивы. Особенно период 1944-1946 гг.». Этот второй список был настоящей работой. Опасной, неофициальной и, как выразился бы Грушин, совершенно бесперспективной.

Первым делом он направился в лабораторию к Фирсову. Криминалистический отдел располагался в полуподвальном помещении, где воздух был густым от запаха химических реактивов, и даже солнечный свет, пробиваясь через зарешеченные окна у потолка, казался стерильным и желтоватым. Фирсов, в неизменном белом халате, больше похожий на аптекаря, чем на эксперта, склонился над микроскопом. Он работал с какой-то почти нежной аккуратностью, его тонкие пальцы двигались с точностью часового мастера.

– Борис, не отвлекаю? – спросил Седов, останавливаясь на пороге.

Фирсов поднял голову, и в его глазах за стеклами очков блеснул знакомый ироничный огонек.

– Андрей Петрович, для тебя я всегда свободен. Особенно когда ты приносишь мне такие занимательные ребусы. Входи, не стой как проситель. Хотя, по сути, все вы, следователи, просители. Просите у мертвых рассказать, кто их обидел, а у нас – перевести их молчание на понятный вам язык.

– Что скажешь по Сретенке?

– Скажу, что наш инженер был крайне чистоплотным человеком. И гость у него был такой же. Отпечатков – минимум. На бутылке и стаканах – только пальцы покойного. На подсвечнике – смазанный отпечаток, скорее всего, в перчатке. Предусмотрительный гость. Или у него просто мерзли руки.

– А еще? – Седов присел на краешек табурета, пропахшего эфиром.

– А еще твой гость пользовался хорошим одеколоном. Не нашим, не «Шипром». Что-то импортное, с нотками сандала и, кажется, табака. Стойкий аромат. Я соскреб микрочастицы с ворса на обивке стула, на котором он, предположительно, сидел. Отправим куда надо, может, опознают. Но это долго.

Фирсов подошел к металлическому шкафу и извлек оттуда небольшой пакет. Внутри, на подушечке из ваты, лежали часы. Даже здесь, в стерильной обстановке лаборатории, они выглядели чужеродно, как осколок иного мира.

– Вот твой главный сувенир. Dienstuhr Heer. Служебные часы сухопутных войск вермахта. Фирма «Zenith». Механизм прекрасный, швейцарский. Выпускались с тридцать девятого по сорок пятый. Номер на задней крышке, – Фирсов аккуратно перевернул часы пинцетом, – D38517H. Буква «D» означает «Dienstuhr», служебные, а «H» – «Heer», армия. Выдавались офицерам и некоторым категориям унтер-офицеров. Вещь не то чтобы редкая, трофеев таких много привезли. Но и не безделушка. Эти часы в отличном состоянии. Смазаны, на точном ходу. Ремешок, как ты и заметил, почти новый. Кожа хорошей выделки. Кто-то очень заботился об этой вещи.

– Можно пробить номер? Узнать, кому они выдавались?

Фирсов усмехнулся.

– Петрович, ты в своем уме? Это не партийный билет. Их учет велся там, в рейхсканцелярии. Архивы сгорели, утонули, попали к союзникам. Найти первоначального владельца по этому номеру – все равно что искать иголку не в стоге сена, а в выжженном поле. Бесперспективно.

Слово «бесперспективно» прозвучало как эхо слов Грушина. Седов нахмурился.

– А записка? То, что я принес из печки.

– А вот с запиской интереснее. – Фирсов подошел к другому столу, заваленному фотоувеличителями и ванночками. – Бумага почти полностью истлела. Но благодаря тому, что она была плотная, не газетная, и тому, что горела быстро, без доступа кислорода, часть текста удалось восстановить методом инфракрасной съемки. Чернила, которыми писали, содержали железо, и оно оставило след, который можно увидеть в определенном спектке.

Он протянул Седову фотоснимок. На сером фоне проступали едва различимые, призрачные символы.

Седов вгляделся. Фрагменты складывались в обрывки фраз и цифр.

«… F-7… док… склад 16… ключ у… Орлов… не доверять… Феникс…»

Слова вспыхивали в сознании, как сигнальные ракеты в ночи. Бессмысленные и тревожные. F-7 – что это? Номер формуляра? Сектор? Орлов – фамилия? Или просто случайное совпадение? Людмила Орлова, машинистка из характеристики персонажей, которую он составил, всплыла в памяти. Феникс. Птица, возрождающаяся из пепла. Символично.

– Это все, что есть? – голос Седова был хриплым.

– Все, что удалось вытянуть. Остальное – пепел. Написано от руки, почерк твердый, мужской. Но не Костина. Я сравнил с образцами из его бумаг. Это писал гость. Или диктовал, а Костин записывал. А потом гость решил, что записке лучше сгореть.

– Спасибо, Борис. Ты очень помог.

– Да не за что, – Фирсов снова вернулся к своему микроскопу. – Только будь осторожен, Петрович. От таких вот «Фениксов» иногда бывает жарко. И это не тепло от печки.

Седов вышел из подвала, снова щурясь от тусклого дневного света. «Феникс». «Орлов». «Склад 16». Это уже не было похоже на пьяную болтовню о том, кто брал Берлин. Это было похоже на код, на ключ к чему-то, что Костин и его гость пытались скрыть или, наоборот, найти. И цена этой тайны – человеческая жизнь.

Следующим пунктом его неофициального плана был завод, а точнее, проектное бюро, где Костин проработал последние годы. Это было одно из тех номерных учреждений, скрытых за безликим фасадом старого московского здания, где за дверями с дерматиновой обивкой рождались чертежи того, что должно было стать стальным щитом страны. Пропуск Седова долго и придирчиво изучал вахтер, потом еще дольше – хмурый человек в штатском из первого отдела. Наконец, его проводили в кабинет начальника бюро, Петра Матвеевича Захарова.

Захаров был суетливым, полным человеком с влажными ладонями и бегающими глазками. Известие о смерти сотрудника, казалось, испугало его не по-человечески, а по-чиновничьи. Он боялся проверок, комиссий, лишнего внимания к своему тихому ведомству.

– Ужасно, просто ужасно, – говорил он, вытирая платком лысину. – Семен Григорьевич… Тишайший человек. Исполнительный, аккуратный. Умница, старой закалки инженер. Мы все в шоке. Говорят, бытовое… несчастный случай?

– Мы рассматриваем все версии, – уклончиво ответил Седов. – Мне нужно поговорить с его коллегами, посмотреть рабочее место.

– Да-да, конечно, товарищ капитан. Все, что нужно для следствия. Только… вы же понимаете, у нас тут специфика. Лишних разговоров не хотелось бы…

«Сквозняков он боится», – подумал Седов.

Рабочее место Костина было таким же, как и его квартира. Идеальный порядок на кульмане, аккуратно заточенные карандаши, стопка справочников, выровненных по линейке. Седов осмотрел ящики стола. Ничего личного. Только чертежи, расчеты, техническая документация. Все под грифом «секретно». Он поговорил с несколькими инженерами из его отдела. Все отзывались о Костине одинаково: замкнутый, нелюдимый, но отличный специалист. В последнее время, правда, казался каким-то рассеянным, задумчивым. Но никто не придал этому значения. Война многих сделала такими.

– А с кем он общался ближе всего? Может, дружил с кем-то?

Инженеры переглядывались.

– Он ни с кем особо не дружил. После работы – сразу домой. Всегда один.

Но одна женщина, машинистка средних лет с уставшими глазами, которую представили как Людмилу Орлову, на вопрос Седова опустила глаза и как-то неестественно быстро ответила:

– Нет, ни с кем. Он всегда был один.

Сердце у Седова екнуло. Орлова. Та самая фамилия из записки. Он поймал ее взгляд. В нем был страх.

– Людмила Ивановна, мне нужно задать вам пару вопросов. Отдельно.

Он отвел ее в пустой коридор у окна, выходившего в заснеженный двор. Женщина нервно теребила в руках платок.

– Вы чего-то боитесь, Людмила Ивановна?

– Я? Нет, что вы, товарищ капитан… С чего вы взяли?

– Вы знали Семена Григорьевича лучше, чем остальные, не так ли?

Она молчала. Ее губы сжались в тонкую белую линию.

– Я не следователь по особо важным делам, Орлова. Я из уголовного розыска. Расследую убийство. Простое, как говорят мои начальники, убийство. Но мне кажется, что оно не такое простое. И вы можете мне помочь. Или помешать. Если вы поможете, вы поможете найти убийцу пожилого человека. Если вы будете молчать, убийца останется на свободе. А еще, – он понизил голос, – я могу вызвать вас на официальный допрос на Петровку. И там вам придется отвечать на все мои вопросы. Под протокол. И первый отдел вашего бюро будет в курсе каждого слова. Вы этого хотите?

Это был грубый, почти запрещенный прием, но он сработал. В ее глазах блеснули слезы.

– Я ничего не знаю… Правда…

– Фамилия «Орлов» вам о чем-нибудь говорит? – прямо спросил Седов.

Женщина вздрогнула так, будто ее ударили. Она испуганно оглянулась по коридору.

– Это… это мой бывший муж. Мы давно в разводе.

– Семен Костин был с ним знаком?

– Я… я не знаю. Может быть. Я их не знакомила.

Она лгала. Седов видел это по тому, как она избегала его взгляда, по тому, как дрожали ее пальцы.

– Где сейчас ваш бывший муж?

– Я не знаю. Он уехал куда-то после войны. Я его не видела много лет.

– А Костин? Он не упоминал его? Не просил что-то передать?

– Нет! – слишком быстро, слишком громко сказала она. – Ничего не просил. Я просто печатала для него документы, и все. Обычные рабочие документы.

Седов понял, что дальше давить бессмысленно. Сейчас она закроется окончательно. Он записал ее адрес и сказал, что, возможно, ему придется заехать к ней домой для более детального разговора. Она лишь молча кивнула, бледная как полотно.

Он уходил из бюро с тяжелым чувством. Клубок начинал распутываться, но нити вели в разные стороны. Немецкие часы, таинственный «Феникс», испуганная машинистка Орлова и ее бывший муж, который, возможно, был как-то связан с Костиным. И все это на фоне секретных чертежей и атмосферы тотальной подозрительности. Грушин был бы в ярости, узнай он об этом. Это дело пахло не водкой, а государственной тайной.

Последним пунктом на сегодня был архив. Личное дело Костина Семена Григорьевича. Седову пришлось задействовать все свое служебное обаяние и немного надавить авторитетом, чтобы получить доступ к закрытой части архива Министерства обороны. Пожилая архивариус в нарукавниках и с пучком седых волос на затылке долго шуршала бумагами, цокала языком, но в итоге принесла ему пухлую картонную папку, перевязанную тесемками.

Воздух в читальном зале был спертым и холодным. Пахло старой бумагой и забвением. Седов развязал тесемки и открыл папку. Первая страница – автобиография, написанная каллиграфическим почерком инженера. Родился, учился, работал. Женился, родилась дочь, умерла в эвакуации от тифа. Жена умерла в сорок четвертом, во время бомбежки. Сухие строчки, за которыми стояли трагедии целого поколения. Дальше шли характеристики с мест работы. Все как одна – положительные. Грамотный специалист, идеологически выдержан, морально устойчив.

Он перешел к военному периоду. Инженер-конструктор Костин имел бронь, но в сорок втором, после смерти дочери, добровольцем ушел на фронт. Служил в инженерных войсках. Восстанавливал мосты, строил укрепления. Награжден медалью «За отвагу». Ничего необычного. Тысячи таких судеб.

Седов листал дальше. И вот то, что он искал. Конец войны. Апрель 1945 года. Костин, в звании капитана, прикомандирован к специальной технической группе 1-го Белорусского фронта. Задача группы – поиск и оценка трофейной немецкой научной документации и оборудования на территории Германии. И здесь, в списке группы, он увидел знакомую фамилию. Орлов. Капитан Орлов Г.П., специалист по радиоэлектронике.

Сердце забилось чаще. Вот она, связь. Костин и Орлов служили вместе. В очень специфическом подразделении. Они искали секреты Третьего Рейха.

Седов впился глазами в сухие строки отчетов. Группа работала в пригородах Берлина. Обследовали лаборатории, заводы, бункеры. В одном из отчетов упоминался объект под кодовым названием «Феникс». Это была подземная лаборатория в районе Потсдама. Официально, там не было найдено ничего существенного, кроме обгоревшего оборудования и разрозненной документации. Группа составила акт и двинулась дальше. Но в личном деле Костина была одна странность. После работы на объекте «Феникс» он был на неделю отстранен от работы и допрашивался особистом. Причина – «потеря служебного документа». Никаких последствий это не имело, дело замяли, но факт остался. Какой документ мог потерять инженер в подземной немецкой лаборатории? И не было ли это связано с тем, что он нашел там что-то, чего не должен был находить?

Седов закрыл папку. Картина становилась все более четкой и одновременно более пугающей. Костин и Орлов в сорок пятом году в Германии нашли что-то на секретном объекте «Феникс». Возможно, украли какой-то документ или образец. Эта тайна связывала их все эти годы. И вот теперь кто-то пришел за этой тайной. Убийца – это не случайный собутыльник. Это тот, кто знал о «Фениксе». Тот, кто искал то, что они тогда вывезли. Возможно, тот самый «ключ», упомянутый в записке. Убийца пришел к Костину, чтобы забрать его. И, судя по всему, забрал. Или Костин успел его уничтожить, сжег вместе с запиской.

Дело становилось не просто бесперспективным. Оно становилось смертельно опасным. Теперь ему нужно было найти Орлова. Живым. Пока до него не добрался тот, кто носит часы вермахта и дорогой одеколон.

Вечер снова окутал Москву холодной, промозглой тьмой. Седов шел домой от метро пешком. Мысли роились в голове, не давая покоя. Он чувствовал себя человеком, который идет по тонкому льду над темной, глубокой водой. Каждый шаг мог стать последним. Он не заметил, как прошел свой двор. Какая-то внутренняя тревога заставила его не заходить в подъезд, а пройти дальше, вдоль фасада дома. У соседнего подъезда, в тени дерева, стоял человек. Он курил, и оранжевый огонек папиросы выхватывал из темноты контуры его лица. Высокий, в шляпе и длинном пальто. Таким описывала гостя Костина соседка. Когда Седов поравнялся с ним, человек медленно повернул голову. Он не смотрел на Седова, его взгляд был устремлен куда-то вверх, на окна третьего этажа. На окна квартиры Седова. Где сейчас были Анна и больной Игорь.

Человек докурил, бросил окурок на снег, тщательно затушил его носком ботинка и, не оглядываясь, пошел прочь, растворяясь в серой мгле. Он не сказал ни слова. Он не сделал ни одного угрожающего жеста. Но для Седова это было самое ясное послание. Я знаю, кто ты. Я знаю, где ты живешь. Не лезь в это дело.

Холод, который Седов носил в себе со времен Ржева, показался ему теплом по сравнению с ледяным ужасом, который сковал его сердце в этот момент. Это дело больше не было просто делом №47. Теперь оно было его личным делом. И перспективы у него были самые мрачные.

Механизм с двойным дном

Ночь не принесла забвения. Сон был рваным, поверхностным, похожим на патрулирование по вражеской территории, где за каждым деревом, за каждым поворотом траншеи могла таиться опасность. Седов проваливался в него на несколько минут и тут же выныривал, сердце стучало в ребра глухо и часто, как пулеметная очередь издалека. В темноте комнаты силуэт человека в шляпе и длинном пальто, стоявшего под деревом, обретал почти физическую плотность. Он не был призраком, не был плодом воображения уставшего следователя. Он был фактом. Таким же неоспоримым, как труп Костина на паркете, как немецкие часы в пакете для улик, как испуганные глаза Людмилы Орловой. Этот факт менял все. Дело №47 перестало быть просто работой, стопкой бумаг на его столе. Тень из прошлого протянулась достаточно далеко, чтобы коснуться его собственного порога, его окон, за которыми спали самые дорогие ему люди.

Он встал, стараясь не скрипнуть половицами, и подошел к окну. Отодвинул краешек занавески. Двор был пуст и тих, засыпанный тонким слоем свежего снега, который скрыл грязь и неприглядность послевоенной неустроенности, придав всему обманчивую чистоту. Одинокий фонарь выхватывал из темноты скамейку и голые ветви старого тополя. Того самого тополя. Человека не было. Но его присутствие осталось, оно впиталось в стылый ноябрьский воздух, вмерзло в ледяную корку на лужах. Это было не просто наблюдение. Это было послание, написанное на универсальном языке страха. «Я знаю, где ты живешь. Не лезь». Седов знал, что такие послания имеют свойство повторяться, и с каждым разом формулировка становится все более жесткой и убедительной.

Он прошел в соседнюю комнатку. Игорь спал беспокойно, одеяло сбилось. Его дыхание было слышно даже в тишине – тонкий, прерывистый свист, который для Андрея был страшнее свиста пуль. Он осторожно поправил одеяло, коснулся губами горячего лба сына. В этом хрупком, болезненном тепле была вся его жизнь, весь ее смысл. И сейчас этому смыслу угрожала опасность, пришедшая из сорок пятого года, из развалин чужой столицы. Холод, который он носил в себе со времен Ржева, сжался в тугой, ледяной комок. Это был не страх за себя. Этот страх он давно научился запирать в самом дальнем углу сознания. Это был первобытный, животный ужас за свою семью. И он превращал усталость в ярость, а осторожность – в готовность идти до конца. Он вернется в ту квартиру на Сретенке, он пройдет по этому теневому следу до самого его источника, чего бы это ни стоило. Потому что теперь он защищал не только абстрактный закон и государственную тайну. Он защищал тихий сон своего больного сына.

Вернувшись на кухню, он увидел свет. Анна сидела за столом в старом халате, накинутом на плечи. Она не спала. Она ждала.

– Опять не спишь? – ее голос был тихим, лишенным упрека, но полным застарелой усталости.

– Мысли, – коротко ответил Седов, садясь напротив. Он налил себе воды из графина. Руки слегка дрожали.

– Ты принес это домой, Андрей, – сказала она, глядя не на него, а на темное окно. – Раньше ты оставлял свою работу там, на Петровке. Она была как шинель, которую ты снимал у порога. А теперь она просочилась внутрь. Я чувствую ее холод.

Он молчал. Что он мог ей сказать? Что человек, возможно, убийца, стоял сегодня вечером под их окнами? Что их жизнь, их хрупкое, выстраданное послевоенное спокойствие оказалось на пути чего-то большого и страшного? Солгать, как вчера, сказав, что это обычная «бытовуха», было уже невозможно. Она видела его насквозь.

– Это сложное дело, – наконец произнес он.

– Они все у тебя сложные, – она горько усмехнулась. – Но это другое. Я видела твое лицо, когда ты вошел. Такое у тебя было там… на фронте. Когда приходило письмо о гибели кого-то из твоих.

Она была права. Он снова был на войне. Только линия фронта теперь проходила не по полям и рекам, а по тихим московским улицам, по архивным полкам, по душам испуганных людей. И враг был невидим.

– Я буду осторожен, – пообещал он. Это была единственная правда, которую он мог ей сейчас предложить.

– Береги себя, Андрей, – прошептала она. – Пожалуйста. Ради нас. Ради Игоря.

Он кивнул, встал и обнял ее худые, напряженные плечи. Она прижалась к нему, и на мгновение ему показалось, что они – двое замерзших людей у догорающего костра посреди бескрайней, ледяной степи. И этот костер нужно защитить во что бы то ни стало.

Утро на Петровке, 38, пахло как всегда – остывшим чаем, дешевым табаком и бюрократической безысходностью. Седов сел за свой стол и взял два листа бумаги. На первом, для подполковника Грушина, он каллиграфическим, почти протокольным почерком начал выводить план оперативно-розыскных мероприятий. «Продолжить отработку круга знакомств убитого Костина С.Г. с целью выявления лиц, ранее судимых, склонных к злоупотреблению спиртными напитками». «Направить поручение участковому уполномоченному для проведения повторного опроса жильцов дома №12 по Сретенке на предмет установления личности гостя». «Проверить алиби…». Это была дымовая завеса, ритуальный танец, который требовался для соблюдения субординации. Грушин прочтет это, удовлетворенно хмыкнет и поставит свою размашистую резолюцию. Система будет довольна.

Второй лист был для него. На нем было всего три пункта, написанных коротко, почти телеграфным стилем. 1. Часы. Специалист. 2. Орлов Г.П. Поиск. 3. Орлова Л.И. Повторный допрос.

Он положил второй листок в нагрудный карман гимнастерки, под китель. Ближе к сердцу. Это и был настоящий план.

Первым делом он направился не в архив и не к испуганной машинистке. Он пошел искать часовщика. Не из тех, что сидят в государственных мастерских и чинят будильники «Мир». Ему нужен был другой человек. Старой закалки, из тех, кто понимает не только шестеренки, но и душу механизма. Таких в послевоенной Москве оставалось немного. Они прятались в полуподвальных мастерских, в крохотных каморках на задворках рынков, и слава о них передавалась из уст в уста, как рецепт хорошего самогона.

Фирсов, с его связями в мире антикваров и экспертов, дал ему один такой адрес. Улица Грановского, почти у самого Кремля, но во дворах, в лабиринте старых доходных домов, где время, казалось, остановилось еще до революции.

Седов нашел нужный подвал с трудом. Маленькая, выцветшая табличка «Ремонт часов. Гравировка» была почти не видна под слоем грязи. Он спустился по стертым каменным ступеням, дернул за проволоку, и где-то внутри меланхолично звякнул колокольчик. Дверь ему открыл невысокий, сухой старик в засаленном халате, с лупой часовщика, сдвинутой на лоб, словно третий, всевидящий глаз. Лицо его было изрезано такой густой сетью морщин, что казалось, будто оно составлено из множества мелких деталей, как сложный часовой механизм.

– Слушаю вас, молодой человек, – сказал он тихим, скрипучим голосом. Воздух в мастерской был густым, пропитанным запахом машинного масла, канифоли и чего-то еще, старого, металлического. Сотни часов тикали на стенах, на полках, в ящиках стола. Их ход сливался в единый, монотонный, убаюкивающий гул – звук самого времени.

– Мне вас порекомендовали. Сказали, вы лучший в своем деле, – начал Седов.

– Лучшие давно лежат в земле или доживают свой век в других городах, – безразлично ответил старик, не отрывая взгляда от лица Седова. – Меня зовут Лазарь Борисович. Что у вас?

Седов молча достал из кармана платок, развернул его и положил на заваленный инструментами стол часы. Dienstuhr Heer.

Лазарь Борисович опустил на глаз лупу. Его зрачок, увеличенный стеклом, превратился в огромное, изучающее око. Он не притронулся к часам, лишь долго рассматривал их со всех сторон. Тиканье в комнате, казалось, стало громче.

– «Zenith», – наконец произнес он. – Хорошая работа. Надежная. Швейцарское сердце в немецком мундире. Тридцать девятый, может, сороковой год выпуска. Калибр 12-4-Р-6. Противоударное устройство. Их много привезли после войны. Трофеи. Память о победе или о том, кого победил. У каждого своя история.

– Мне нужно узнать эту историю, – сказал Седов. – Можете сказать, кому они принадлежали?

Старик поднял голову, и в его глазах блеснула ирония.

– Молодой человек, я часовщик, а не прорицатель. На них выгравирован служебный номер, не имя владельца. Этот номер записан в книгах вермахта, которые, я полагаю, сгорели в Берлине вместе с их хозяевами. Найти первого владельца невозможно.

Это было то же самое, что сказал Фирсов. Но Седов не сдавался.

– А что-то еще? Что-то необычное? Какая-нибудь деталь? Вы видите механизм насквозь. Может, есть что-то, чего не увидит обычный человек?

Лазарь Борисович снова склонился над часами. Он взял тонкий пинцет и с ювелирной точностью подцепил заводную головку, покрутил ее. Прислушался. Потом перевернул часы. Его палец, сухой и шершавый, как старый пергамент, медленно скользнул по задней крышке. Он замер.

– Интересно, – пробормотал он себе под нос. – Очень интересно.

– Что там? – подался вперед Седов.

– Крышка, – сказал часовщик, не поднимая головы. – Она прилегает идеально. Заводская работа. Но… здесь есть царапина. Нет, не царапина. Метка. Почти невидимая. Вот здесь, у ушка для ремешка. Видите? Словно кто-то пытался ее открыть не тем инструментом. Но эти часы так не открывают. Крышка завинчивается. Чтобы ее снять, нужен специальный ключ. Тот, кто оставил эту метку, либо был дилетантом, либо… либо он знал, что ищет нечто иное.

Он взял крошечную отвертку и указал на едва заметную точку на ободке крышки.

– Это не грязь. Похоже на след от сверла. Микроскопического. Словно здесь был стопорный винт. Но в этой модели его быть не должно.

Сердце Седова забилось быстрее. Двойное дно. Механизм с двойным дном.

– Вы можете их открыть? Прямо сейчас?

– Открыть корпус – дело минуты, – ответил Лазарь Борисович. – Но если там есть что-то еще… что-то, чего там быть не должно, это может потребовать времени. Я не люблю спешки. Спешка – враг любого механизма. Оставьте их мне. Зайдите завтра к вечеру. Я люблю работать по ночам, когда город затихает и не мешает слушать, как дышит время.

Седов согласился. Он оставил часы на столе, среди россыпи винтиков и шестеренок, и вышел из подвала, снова щурясь от тусклого дневного света. Он еще не знал, что найдет старый часовщик, но интуиция подсказывала – он на верном пути. Часы были не просто уликой, оброненной убийцей. Они были ключом. Или контейнером для ключа.

Следующим пунктом был поиск капитана Орлова Георгия Петровича. Это была рутинная работа, которую Седов мог оправдать перед Грушиным. Он потратил полдня, рассылая запросы в Центральное адресно-справочное бюро, в военкомат, в архив Министерства обороны. Бюрократическая машина завертелась со своим обычным неспешным скрипом. Ответы придут через дни, а то и недели. У него не было столько времени. Убийца, носивший часы вермахта, не будет ждать, пока придут справки.

Оставалась Людмила Орлова. Испуганная женщина, которая знала больше, чем говорила. Давить на нее на работе было рискованно – первый отдел, лишнее внимание. Седов решил навестить ее дома. Согласно данным из личного дела, она проживала на Плющихе, в коммунальной квартире.

Он приехал туда вечером, когда Москва уже погрузилась в синие зимние сумерки. Старый дом встретил его знакомым запахом сырости, квашеной капусты и кошек. Длинный, тускло освещенный коридор коммуналки был похож на траншею, по обе стороны которой располагались двери-землянки, ведущие в чужие, плотно сбитые жизни. Из-за одной двери доносился детский плач, из-за другой – ругань и звон посуды, откуда-то тянуло жареным луком.

Дверь в комнату Орловой ему открыла соседка, полная женщина в бигуди.

– Люсю? А она у нас. Только это… не в себе она сегодня, – заговорщицки прошептала она. – С работы пришла, и как в воду опущенная.

Седов прошел в комнату. Орлова сидела на стуле у окна, сжавшись в комок. Она даже не обернулась на его приход. Комната была маленькой, заставленной старой мебелью. Единственным украшением были вышитая салфетка на комоде и фотография в рамке – молодой, улыбающийся мужчина в военной форме. Капитан. Георгий Орлов.

– Людмила Ивановна, – тихо сказал Седов. – Добрый вечер.

Она вздрогнула и обернулась. В ее глазах был тот же страх, что и в бюро, но теперь он был глубже, безысходнее.

– Зачем вы пришли? – ее голос был едва слышен. – Я же сказала, я ничего не знаю.

– Вы солгали мне, – так же тихо ответил Седов. Он не садился, продолжая стоять посреди комнаты. – И вы знаете, что я это знаю. Я пришел не как следователь. Я пришел как человек, который хочет вам помочь.

– Мне не нужна помощь, – она отвернулась к окну. – Мне нужно, чтобы меня оставили в покое.

– Его убьют, Людмила Ивановна. Вашего бывшего мужа. Так же, как убили Костина. А может, уже убили. Человек, который приходил к Костину, ищет Орлова. И он его найдет. Вы хотите, чтобы его кровь была и на ваших руках?

Она молчала. Ее плечи мелко дрожали.

Седов сделал шаг ближе. Он понизил голос.

– Вчера вечером у моего дома стоял человек. Высокий, в шляпе и пальто. Он не подходил, не угрожал. Он просто стоял и смотрел на мои окна. В которых горел свет. Где были моя жена и мой больной сын. Он передавал мне привет. Говорил, чтобы я не лез в это дело. Он знает, где я живу. Думаете, он не знает, где живете вы?

Это был жестокий удар, но единственно возможный. Он должен был пробить стену ее страха своим собственным, еще большим страхом. И это сработало. Она резко повернулась. Ее лицо было белым, как бумага, глаза расширены от ужаса.

– Что… что им нужно? – прошептала она.

– Это я и пытаюсь выяснить. Костин и Орлов служили вместе в сорок пятом. В Германии. В специальной группе. Они что-то нашли. Что-то, связанное с проектом «Феникс». Что-то, за чем теперь охотятся. Записка, которую сжег убийца в квартире Костина, была о нем. Там было ваше имя. И слово «ключ». Костин что-то передавал вашему мужу через вас? Документы? Пакеты?

Слезы покатились по ее щекам. Она кивнула.

– Это было… давно. Лет пять назад. Семен Григорьевич попросил меня передать Георгию запечатанный пакет. Сказал, это очень важно. Старые бумаги, которые могут им обоим навредить. Он боялся держать их у себя.

– И вы передали?

– Да. Я встретилась с Георгием. Мы не виделись много лет… Он очень изменился после войны. Стал… дерганым, молчаливым. Все время чего-то боялся. Он взял пакет, даже не открыл. Сказал только: «Значит, время пришло». И еще… он сказал, что если с ним или с Костиным что-то случится, я должна уничтожить одну вещь.

– Какую вещь? Где она? – напрягся Седов.

– Здесь, – прошептала она. Она подошла к старому комоду, выдвинула ящик с бельем и достала из-под стопки простыней маленькую металлическую коробку из-под леденцов. – Он отдал ее мне на хранение в тот день. Сказал, это его страховка. И Костина тоже.

Седов взял коробку. Она была легкой. Он открыл ее. Внутри, на вате, лежал ключ. Обычный, маленький ключ от почтового ящика или от шкатулки.

– От чего он?

– Я не знаю, – покачала головой Орлова. – Он не сказал. Он только сказал, что это ключ от их прошлого. И что оно может их всех убить.

– Где сейчас Орлов? – спросил Седов, пряча ключ в карман. – Мне нужен его адрес. Немедленно.

– Я не знаю точного адреса, – ее голос все еще дрожал. – Он постоянно переезжал. Боялся. Последнее, что я знаю… он работал где-то под Загорском. На почтовом ящике. Радиоинженер. Он говорил, что там, в лесу, его труднее найти. Поселок для сотрудников, называется Сосновка. Это все, что я знаю, клянусь!

Седов записал название. Почтовый ящик под Загорском. Это уже была конкретная ниточка.

– Почему вы развелись? – спросил он, уже собираясь уходить.

Она на мгновение замолчала, глядя на фотографию на комоде.

– Он вернулся с войны другим человеком. Не телом, душой. Он привез войну с собой. Она жила в его глазах. Он просыпался по ночам, кричал. Говорил о каком-то подземелье, о документах, о том, что они совершили ошибку. Что они взяли то, что не должны были трогать. Он говорил, что за ними придут. Я не выдержала. Я хотела жить, а он… он уже умер там, в сорок пятом, в Германии. Осталась только оболочка, полная страха.

Седов кивнул. Он понимал, о чем она говорит. Он видел таких людей. Война калечила не только тела.

– Спасибо, Людмила Ивановна. Вы очень помогли. И себе тоже. Теперь сидите тихо. Никому не открывайте. Если увидите что-то подозрительное – звоните в милицию. Сразу же.

Он вышел из коммунальной квартиры, снова окунувшись в ее густой, спертый воздух. В кармане лежал холодный металлический ключ. Ключ от прошлого, которое убивает. Теперь у него была цель – поселок Сосновка под Загорском. И ему нужно было торопиться. Нужно было найти Орлова раньше, чем его найдет человек в длинном пальто. Найти его живым.

На следующий день, ближе к вечеру, Седов снова спустился в подвал к часовщику. Лазарь Борисович сидел за своим столом в той же позе, словно не сдвинулся с места за прошедшие сутки. Перед ним на бархатной подушечке лежали детали разобранных часов.

– Ну что, – сказал он, не поворачивая головы, – ваш механизм оказался с сюрпризом. Как я и думал.

Он подвинул подушечку к Седову.

– Механизм в идеальном состоянии. Смазан, вычищен. Ход точный. Но вот задняя крышка… это не просто крышка. Она двойная. Посмотрите.

Он взял пинцетом стальную пластинку. Она была тонкой, как лезвие.

– Она крепилась изнутри. Полый отсек, миллиметр толщиной. Ювелирная работа. Внутри было вот это.

Он положил рядом с крышкой крошечный, туго скрученный в трубочку кусочек темной пленки, размером не больше рисового зернышка. Микрофильм.

Седов затаил дыхание. Вот оно. Двойное дно. Не метафора, а реальность.

– Что на нем? – спросил он.

– А вот это вопрос не ко мне, – усмехнулся часовщик. – Мое дело – шестеренки, а не шпионские тайны. Вам нужны другие специалисты, чтобы прочесть это. Я лишь могу сказать, что тот, кто это сделал, был не просто часовщиком. Он был гением. И очень рисковым человеком. Прятать такое в служебных часах офицера вермахта…

Седов осторожно взял микрофильм пинцетом и завернул в чистый листок бумаги.

– Сколько я вам должен?

– Нисколько, – отмахнулся Лазарь Борисович. – Мне было интересно. В наше время редко встретишь по-настоящему красивую загадку. Большинство механизмов стали слишком простыми и лживыми. А этот… в нем есть порода. Только будьте осторожны, молодой человек. Механизмы, которые хранят такие секреты, иногда приносят своим владельцам не удачу, а смерть. Я это знаю. Я слишком долго живу.

Седов вышел на улицу. Холодный ветер ударил в лицо. В одном кармане у него лежал ключ от неизвестного замка, в другом – микрофильм с неизвестным содержанием. Картина прояснялась, но от этого становилась только страшнее. Костин и Орлов в сорок пятом году на объекте «Феникс» нашли не просто документы. Они нашли что-то настолько важное и опасное, что разделили это на части. Ключ и информация. Один хранил одно, другой – другое. Вероятно, похищенный у Костина документ, о котором упоминалось в его деле, и был тем самым микрофильмом. Костин сумел его спрятать и скрыть факт находки, но жил все эти годы в страхе. Теперь кто-то, знавший о тайне «Феникса», начал охоту. Он пришел к Костину, пытал его или просто разговаривал, пытаясь узнать, где вторая часть секрета – ключ. Костин, видимо, не сказал. Или успел сжечь записку с указаниями, где искать Орлова. И убийца забрал то, что было у Костина – часы с микрофильмом, – и убил его. Теперь он ищет Орлова, чтобы получить ключ.

Седов стоял посреди темнеющей московской улицы и чувствовал, как тихий стук немецких часов, который он слышал в квартире убитого, теперь отзывается в его собственном сознании. Тик-так. Тик-так. Время уходило. Время Орлова уходило. И возможно, его собственное тоже. Механизм был запущен много лет назад в развалинах Берлина, и его шестеренки продолжали безжалостно вращаться, перемалывая человеческие жизни. И он, следователь Андрей Седов, каким-то непостижимым образом оказался внутри этого механизма. И чтобы выжить, ему нужно было понять его устройство и найти способ его остановить. Или сломать.

Шёпот в старом дворе

Шёпот в старом дворе

Утро не принесло с собой ни света, ни тепла. Оно лишь сменило черную тушь ночи на размытую серую акварель, в которой тонули шпили кремлевских башен и крыши старых московских домов. В кабинете Седова на Петровке пахло вчерашним днем: остывшим чаем, табачным пеплом и той особой бумажной пылью, которая, казалось, была неотъемлемой частью воздуха в любом учреждении, имеющем дело с человеческими судьбами. На столе лежали два предмета, два полюса нового, опасного мира, в который он шагнул. Маленький металлический ключ от неизвестно чего и крошечный, свернутый в тугую спираль кусочек темной пленки. Ключ и информация. Замок и его секрет. Разделенные, они были просто вещами. Вместе они были причиной смерти как минимум одного человека и смертельной угрозой для другого. И, как он с ледяной ясностью осознал прошлой ночью, глядя на тень под своим окном, для его собственной семьи тоже.

Он знал, что первый, кому он должен доложить о своих дальнейших планах, был подполковник Грушин. Это было похоже на хождение по минному полю. Один неверный шаг, одно неверно подобранное слово – и Грушин, почуяв запах «фантазий» и «бесперспективности», мог просто забрать дело, передать его другому, более сговорчивому следователю, и похоронить под стопкой бумаг с резолюцией «бытовое убийство на почве совместного распития спиртных напитков». А убийца, носивший часы вермахта и дорогой одеколон, остался бы на свободе, продолжая свою охоту за вторым хранителем тайны, капитаном Орловым. Седов не мог этого допустить. Поэтому разговор с Грушиным должен был стать спектаклем, тонко срежиссированной постановкой, где он, капитан Седов, сыграет роль усердного, но не слишком проницательного исполнителя.

Он постучал в обитую дерматином дверь кабинета начальника. «Войдите». Голос Грушина был глухим, как будто он говорил из-под ватного одеяла. Сам подполковник выглядел так, словно не спал всю ночь, а перекладывал бумаги с места на место. Лицо его было одутловатым, глаза красными. Он не любил понедельники. Он вообще не любил дни, которые требовали от него принятия решений, выходящих за рамки утвержденных инструкций.

Садись, Андрей, – кивнул он на стул. – Что у нас по Костину? Нашел собутыльника?

Седов сел, положив на край массивного дубового стола тонкую папку с делом. Он заранее подготовил свой доклад, вычистив из него все, что могло бы вызвать у Грушина приступ бюрократической паники. Ни слова о «Фениксе», ни слова об архивах Министерства обороны, ни слова о микрофильме.

Работаем, товарищ подполковник. Проверили круг знакомств покойного. Тихий был человек, нелюдимый. Коллеги по работе характеризуют положительно. Но есть одна зацепка.

Грушин оживился. Слово «зацепка» действовало на него магически. Оно сулило быстрое и понятное завершение дела.

Так-так, – он даже подался вперед, скрипнув креслом. – Что за зацепка?

Костин, как вы знаете, фронтовик. Инженерные войска. Мы подняли списки его сослуживцев. Есть один человек, некто Орлов Георгий Петрович. Они служили вместе в конце войны, в одной части. После демобилизации связь потеряли. Но, по некоторым оперативным данным, этот Орлов сейчас проживает где-то в Московской области, в районе Загорска. Работает по гражданской специальности, радиоинженер. Характер у него, по отзывам, сложный. После контузии стал несдержанным, мог вспылить по пустяку. Не исключено, что он мог заехать к старому товарищу, вспомнить былое… Ну и слово за слово…

Седов намеренно строил свою версию на тех же кирпичиках, которые сам Грушин заложил в ее основание два дня назад. Бывший фронтовик. Трофейные часы. Пьяная ссора. Он лишь дал этой абстрактной фигуре имя – Орлов. Это было просто и понятно. Это укладывалось в схему «украл-выпил-в тюрьму».

Загорск, говоришь? – Грушин задумчиво побарабанил пальцами по столу. – Далеко. А основания у тебя какие? Кроме того, что они вместе служили? Есть свидетели, которые опознают этого Орлова как гостя Костина?

Пока прямых свидетелей нет, товарищ подполковник. Соседка видела человека, но в полумраке, лица не разглядела. Но есть косвенные данные. У Костина в столе нашли несколько старых фотографий. На одной из них он с этим Орловым. И еще, при разговоре с одной из сотрудниц Костина, машинисткой из его бюро, она случайно обмолвилась, что Костин несколько раз упоминал фамилию Орлов в последнее время. Сказал, что вроде как тот обещал заехать.

Это была откровенная ложь. Но ложь во спасение. Седов смотрел Грушину прямо в глаза, не отводя взгляда. Он научился этому на войне. Иногда, чтобы заставить бойцов пойти в атаку, нужно было говорить им, что пулеметное гнездо на том фланге уже подавлено, хотя оно продолжало строчить. Главное – говорить это с абсолютной уверенностью.

Значит, так, – после недолгого раздумья решил Грушин. – Хорошо. Версия рабочая. Отработай ее. Но без самодеятельности. Получишь командировочное удостоверение, поедешь в этот твой Загорск. Найди местного участкового, свяжись с районным отделом. Действуй официально. Найди этого Орлова, допроси. Если алиби железное – отпустишь и закроем эту линию. Если начнет путаться в показаниях – задерживай и доставляй сюда. Все ясно?

Так точно, товарищ подполковник.

И давай быстрее, Андрей. Через неделю годовщина Октября. Нам нужны чистые сводки. А этот твой инженер портит всю картину. Давай, работай.

Седов встал, козырнул и вышел из кабинета. Он чувствовал себя так, будто только что успешно пересек то самое минное поле. Он получил то, что хотел: официальное разрешение на поездку. Теперь он был не просто следователем, идущим по призрачному следу, а сотрудником при исполнении. Это давало ему хоть какую-то защиту. Хотя он прекрасно понимал, что против человека в шляпе и длинном пальто обычное служебное удостоверение – слабая броня.

Оформление документов заняло еще пару часов. Пока машинистка стучала на машинке, выбивая на плотной бумаге его фамилию и пункт назначения, Седов спустился в оружейную комнату. Он получил свой табельный ТТ и две полные обоймы. Холодная тяжесть пистолета в кобуре под мышкой была привычной и успокаивающей. Он не любил оружие, на войне он насмотрелся на его работу. Но Москва сорок седьмого года была местом, где человек в форме иногда должен был уметь не только задавать вопросы, но и отвечать на них быстро и без слов.

Перед уходом с Петровки он зашел в свой кабинет. Нужно было решить, что делать с ключом и микрофильмом. Оставлять их здесь, в ящике стола, было нельзя. Нести к Фирсову, чтобы тот изучил пленку, было преждевременно и опасно. Это означало посвятить в дело еще одного человека, оставить бумажный след в виде запроса на экспертизу. Если дело действительно касалось государственной тайны, такая инициатива могла закончиться для него очень плохо. Он решил пока держать улики при себе. Он аккуратно завернул ключ в носовой платок и положил во внутренний карман кителя. Микрофильм, завернутый в листок бумаги, он спрятал в кисет с махоркой. Самое надежное место – то, которое меньше всего похоже на тайник. Никто не станет искать секретный микрофильм среди крошек дешевого табака.

Ярославский вокзал встретил его гулом сотен голосов, запахом угля, мокрых шинелей и кислой капусты. Это был огромный муравейник, где каждый муравей тащил свою ношу, свою надежду, свою беду. Люди с мешками, с фанерными чемоданами, перевязанными бечевкой, военные, возвращавшиеся из отпусков, женщины с усталыми, серыми лицами и заплаканными глазами детей. Война закончилась два года назад, но здесь, на вокзале, она, казалось, все еще продолжалась. Только теперь это была война не с внешним врагом, а с голодом, разрухой и неопределенностью.

Седов купил билет на электричку до Загорска. Поезд был набит так, что яблоку негде было упасть. Ему удалось найти место на жесткой деревянной лавке у окна. Вагон был холодным, на стеклах изнутри нарос тонкий слой инея. Седов протер ладонью небольшое окошко в морозном узоре и стал смотреть на проплывающие мимо пейзажи. Серые коробки московских окраин, фабричные трубы, чадящие в низкое небо, редкие, почерневшие от сырости деревянные домики. Потом город кончился, и потянулись унылые подмосковные поля, покрытые первым, грязноватым снегом. Голые, черные леса стояли по обе стороны от железнодорожного полотна, как почетный караул на похоронах.

Ритмичный стук колес убаюкивал, но не успокаивал. Он вбивал в голову тревожные мысли, как гвозди. Тик-так. Тик-так. Как часы в квартире Костина. Время уходило. Каждый час, каждая минута приближали убийцу к его цели. Он наверняка уже ищет Орлова. Как? Он мог пойти тем же путем, что и Седов. Архивы. Или у него были другие источники? Человек, который носил дорогой импортный одеколон, наверняка имел связи и возможности. Может быть, он уже в Загорске. Может, он едет в соседнем вагоне. Седов незаметно оглядел пассажиров. Усталые, обычные лица. Никого, похожего на высокого мужчину в шляпе. Но внешность обманчива. Он это знал лучше многих.

Он думал об Орлове. Каким он стал? Людмила сказала, что война его сломала. «Он уже умер там, в сорок пятом». Седов видел таких людей. Людей с выжженной душой, которые ходили, говорили, ели, но внутри у них была только пустота, заполненная страхом и воспоминаниями. Такие люди были непредсказуемы. Орлов мог годами жить в страхе, а мог в один момент сорваться, наделать глупостей. Что он сделал с той информацией, которую хранил? Пакет от Костина, который передала ему бывшая жена. Что было в том пакете? Документы? Чертежи? Формулы? То, что было на микрофильме. А ключ? Ключ остался у Орлова, и тот передал его жене на хранение. «Страховка». Значит, Орлов понимал, что за ним могут прийти. Он разделил информацию и ключ к ней. Умный ход. Но он не спас Костина. Спасет ли он самого Орлова?

Два часа пути тянулись, как вечность. Наконец, поезд, дернувшись, остановился на маленькой, заснеженной станции. Загорск. Седов вышел на платформу. Воздух здесь был другим, не московским. Чистый, морозный, пахнущий дымом из печных труб и хвоей. Город был тихим, провинциальным. Над невысокими домами возвышались величественные купола Троице-Сергиевой лавры. Их золото тускло блестело в сером дневном свете.

Поселок Сосновка, как и следовало ожидать, не был связан с городом регулярным транспортом. Это был «почтовый ящик», закрытый поселок, спрятанный в лесах. Седову пришлось идти на привокзальную площадь, где кучковались частники, готовые за приличную плату отвезти куда угодно. Он нашел то, что искал – старенькую «Победу», из трубы которой валил сизый дым. Водитель, пожилой мужчина в ватнике и ушанке, с лицом, похожим на печеное яблоко, с недоверием оглядел Седова.

В Сосновку, мил человек? – переспросил он. – А тебе туда зачем? Там своих хватает. Чужих не жалуют.

Работа, – коротко ответил Седов, показывая краешек удостоверения.

А, из органов, – понимающе кивнул старик. – Тогда другое дело. Садись. Дорога там, правда, не ахти. Но доедем.

Машина ехала медленно, подпрыгивая на ухабах лесной дороги. По обе стороны стоял густой, заснеженный еловый лес. Тишина была почти абсолютной, нарушаемой только натужным ревом мотора. Седов чувствовал, как с каждым километром он все дальше удаляется от привычного мира и погружается во что-то иное, скрытое от посторонних глаз.

Вот она, Сосновка, – сказал наконец водитель, кивая на показавшийся впереди забор из колючей проволоки и КПП со шлагбаумом. – Дальше не пустят. Пешком дойдешь.

Седов расплатился и вышел. У ворот его встретил хмурый часовой в тулупе. Проверка документов заняла минут десять. Часовой долго куда-то звонил по телефону, сверяя его фамилию. Наконец, шлагбаум нехотя поднялся, пропуская его на территорию.

Сам поселок представлял собой несколько десятков одинаковых двухэтажных домов барачного типа, выстроенных в строгом порядке. Между ними были протоптаны узкие тропинки. Людей на улицах почти не было. Только дым из труб говорил о том, что здесь кто-то живет. Атмосфера была гнетущей, как в тюремном дворе. Это было место, где люди работали над секретными проектами, и сама эта секретность, казалось, пропитала воздух, сделав его тяжелым и давящим.

Нужный ему дом, номер семь, стоял на отшибе, ближе к лесу. Это был такой же типовой барак, разделенный на несколько квартир. Седов не пошел сразу к двери. Он обошел дом кругом, внимательно осматриваясь. Снег во дворе был почти нетронутым, лишь узкая тропинка вела к подъезду. Он заметил следы. Несколько цепочек. Одни – от валенок, видимо, кто-то из местных. Другие – от добротных мужских ботинок. Эти следы были свежее. Они вели к подъезду и обратно. И еще одна деталь. У дальнего угла дома снег был примят. Кто-то стоял здесь довольно долго, переминаясь с ноги на ногу. Наблюдал. Так же, как наблюдали за его окнами прошлой ночью.

Холод пробежал по спине Седова. Он опоздал. Это чувство, знакомое ему по фронту, когда ты врываешься в окоп и видишь еще теплые тела своих товарищей. Чувство бессильной ярости и опоздания.

Он подошел к соседней двери и постучал. Долго никто не открывал. Наконец, дверь приоткрылась на цепочке, и в щель выглянула испуганная пожилая женщина.

Вам кого? – спросила она шепотом.

Капитан Седов, милиция, – он снова показал удостоверение. – Я по поводу вашего соседа, Орлова из третьей квартиры.

Женщина испуганно оглянулась, потом сняла цепочку.

Проходите, только тихо, – прошептала она, впуская его в крохотную, заставленную вещами прихожую. – Горе-то какое…

Что случилось? – спросил Седов, хотя уже знал ответ.

Георгия Петровича сегодня утром нашли… Мертвым. Говорят, сердце. Он в последнее время сам не свой был, все на сердце жаловался. А я вот не верю…

Почему не верите?

Тихо у нас тут, товарищ капитан. Все друг друга знают. А вчера чужой приходил. Вечером уже. Высокий такой, в шляпе. Спрашивал, где Орлов живет. Я показала. Он к нему зашел, а через час, может, меньше, вышел и ушел. Я еще удивилась, чего это гость так быстро. А утром уборщица пришла, дверь открыта, а он… на полу лежит. Врачи приехали, посмотрели, сказали – инфаркт. И увезли.

Он приходил один? Голоса были слышны? Шум, борьба?

Нет, что вы. Тихо все было. Они будто и не разговаривали вовсе. Я за стенкой сидела, у нас слышимость – каждый чих разносится. А тут – тишина. Только потом, уже когда он ушел, я услышала, будто что-то упало. Глухо так. Как мешок с картошкой. И все. А утром вот…

Седов все понял. Тот же почерк. Тихий, аккуратный гость. Никакого шума. Удар, который можно списать на несчастный случай или внезапную болезнь. Убийца был профессионалом. И он опередил его.

Можно мне посмотреть квартиру? – попросил Седов. – Ее опечатали?

Да какое там, опечатали. Сказали, смерть некриминальная. Уборщица прибралась уже, наверное. Ключ у коменданта.

Седов поблагодарил женщину и вышел. Он нашел коменданта, показал документы и потребовал ключ от квартиры Орлова. Комендант, сонный мужчина, нехотя отдал ключ, явно не желая связываться с московским следователем.

Квартира Орлова была маленькой, всего одна комната и кухня. В ней стоял запах карвалола и одиночества. Все было прибрано, даже слишком. Уборщица постаралась. Но она не могла убрать все. Седов начал методичный осмотр. Это был его ритуал. Он двигался медленно, по кругу, его взгляд фиксировал каждую деталь.

Комната была обставлена бедно. Железная кровать, покрытая солдатским одеялом. Стол с чертежами и радиодеталями. Шкаф с книгами – в основном техническая литература. На стене – та же фотография, что и у Людмилы Орловой. Молодой, улыбающийся капитан Орлов. Человек, который еще не знал, что найдет в развалинах под Потсдамом.

На полу у стола виднелось темное пятно, которое не смогла оттереть уборщица. И едва заметная вмятина на деревянной половице. Здесь он упал. Седов присел на корточки. Что-то было не так. Убийца искал ключ. Он не нашел его у Костина, значит, он должен был искать его здесь. Он перевернул бы все вверх дном. Но в квартире был порядок. Значит ли это, что он нашел его сразу? Или Орлов отдал его добровольно? Или…

Или убийца не знал, как выглядит ключ и что именно он ищет. Он искал документы, пакет, который Костин передал Орлову. И, вероятно, нашел их и забрал. Он мог подумать, что это и есть вся тайна. Он мог не знать про «страховку», про маленький ключ, который сейчас лежал в кармане кителя Седова.

Это была единственная надежда. Седов начал свой собственный обыск. Он искал не то, что искал убийца. Он искал то, для чего предназначался ключ. Замок. Сейф. Шкатулку. Он простукивал стены, проверял половицы, заглядывал за шкаф. Ничего.

Он подошел к столу. На столе, среди радиодеталей и схем, лежал старый паяльник, катушка с оловом, разрозненные инструменты. И стояла тяжелая настольная лампа с зеленым абажуром. Седов поднял ее. Она была тяжелее, чем казалась. Он осмотрел ее основание, массивное, чугунное. И увидел то, что искал. Крошечную, почти незаметную замочную скважину, скрытую в орнаменте подставки.

Сердце забилось чаще. Он достал из кармана ключ. Руки слегка дрожали. Он вставил ключ в скважину. Повернул. Раздался тихий щелчок. Основание лампы отделилось. Внутри была небольшая выемка. Тайник.

И он был пуст.

На мгновение Седова охватило отчаяние. Значит, убийца все-таки нашел и это. Он забрал все. Игра окончена. Но потом он присмотрелся. На дне тайника, на металлической поверхности, были выцарапаны буквы и цифры. Неровные, наспех сделанные, будто гвоздем.

Это было не послание. Это была последняя мысль умирающего человека, его последнее донесение. Седов поднес лампу ближе к окну, чтобы лучше разглядеть царапины. Там было всего два слова и набор цифр.

«Архив. Дело 16».

Архив. Какой архив? Где? Что такое «Дело 16»? Это был не ответ. Это был новый вопрос, еще более сложный и опасный. Но это был след. Убийца забрал содержимое тайника, но не заметил надписи. Он спешил. Он думал, что победил. Но Орлов, даже умирая, сумел оставить последнюю нить. Шепот из прошлого, выцарапанный на металле.

Седов закрыл тайник, поставил лампу на место. Он знал, что ему нужно делать. Возвращаться в Москву. Искать этот архив. Искать дело номер шестнадцать. Он выпрямился. В маленькой, промозглой квартире мертвого инженера, в затерянном в лесах секретном поселке, он чувствовал себя не охотником, а дичью. Тень из прошлого была все ближе. Она дышала ему в затылок. И теперь он знал, что эта тень ищет не просто старые документы. Она ищет его. Следователя, который сунул нос туда, куда не следовало. И который теперь держал в руках последний ключ к тайне проекта «Феникс». Он вышел из квартиры, запер дверь и пошел по заснеженной тропинке к выходу из поселка, чувствуя на себе невидимые взгляды из окон одинаковых серых домов. Старый двор молчал, храня свои секреты. Но один из них он теперь уносил с собой. И этот секрет мог стоить ему жизни.

Семнадцатый чемодан в «Москве»

Обратный путь из Загорска был погружением в стылую, серую бездну. Электричка, набитая усталыми людьми в одинаково темной одежде, качалась и скрипела, унося Седова от места второй смерти, от тихого поселка, где тайны хранили так же усердно, как и государственные секреты. Он сидел у замерзшего окна, прижавшись плечом к холодному стеклу, и смотрел не на проплывающие мимо перелески и почерневшие от сырости дачные домики, а куда-то вглубь, сквозь отражение собственного измученного лица. Он опоздал. Это простое, как выстрел, слово отдавалось в голове глухим, методичным стуком колес. Опоздал. Человек по имени Георгий Орлов, бывший капитан, сломленный войной радиоинженер, был мертв. И его смерть, обставленная как сердечный приступ, была такой же тихой и аккуратной, как и убийство Костина. Тот же почерк. Тот же невидимый гость в шляпе и длинном пальто, который не оставляет следов, кроме трупов и звенящей в ушах тишины.

В кармане кителя лежал ключ, холодный и тяжелый. В кисете с махоркой, среди табачных крошек, прятался крошечный, свернутый в трубочку микрофильм. А в памяти, выжженный как клеймо, был предсмертный шепот Орлова, нацарапанный на металле: «Архив. Дело 16». Три разрозненных элемента одной мозаики. Убийца, вероятно, забрал документы, которые Костин передал Орлову через бывшую жену. Он думал, что забрал все. Он не знал про ключ-«страховку». Он не знал, что Орлов успел оставить последнее донесение. Он не заметил надписи. Он спешил. И эта спешка была единственной ошибкой профессионала, единственным шансом для Седова.

Он чувствовал себя не охотником, а дичью, которая пытается идти по следу другого хищника. Тень из сорок пятого года становилась плотнее, обретала контуры. Это был не призрак. Это был живой, расчетливый и безжалостный человек, который умел убивать так, чтобы это не было похоже на убийство. Человек, который был достаточно уверен в себе, чтобы стоять под окнами следователя. И он был на шаг впереди. Он знал об Орлове. Он нашел его первым. Откуда? У него были свои источники. Не пыльные архивные папки и испуганные свидетельницы, а что-то более действенное. Связи. Власть. Седов стиснул зубы. Эта игра велась по правилам, которых он до конца не понимал, на доске, где большинство фигур были скрыты в тени. Но теперь у него был ход. Точнее, три хода. Ключ. Пленка. Архив.

Вернувшись в Москву, он не поехал на Петровку. Отчет для Грушина мог подождать. Официальная версия – «подозреваемый Орлов Г.П. скоропостижно скончался от инфаркта до моего прибытия, версия о его причастности не подтвердилась, дело заходит в тупик» – была простой и безопасной. Она бы устроила начальство. Но Седов знал, что это не тупик. Это был выход на новую, куда более опасную дорогу. Он сошел на Ярославском вокзале и растворился в гудящей, пахнущей углем и несбывшимися надеждами толпе. Ему нужно было место, где можно было бы подумать. И ему нужен был Фирсов.

Криминалистическая лаборатория встретила его привычным запахом химикатов и стерильной тишиной. Фирсов, в своем неизменном белом халате, склонился над каким-то прибором, похожий на алхимика, ищущего философский камень в пятнах чужой крови. Он поднял голову, когда Седов вошел, и в его глазах за стеклами очков блеснул знакомый ироничный огонек.

– Андрей Петрович. Какими судьбами из Подмосковья? Неужели наши сельские злодеи стали настолько изобретательны, что потребовался столичный ум? Или ты просто соскучился по запаху фиксажа и формалина?

– Соскучился по твоему обществу, Борис, – сухо ответил Седов. Он подошел к столу и убедился, что дверь плотно закрыта. – Есть разговор. Не для протокола.

Фирсов снял очки, протер их чистым платком. Его лицо без увеличивающих стекол стало серьезным и внимательным.

Продолжить чтение