Сказка для взрослых. Книга первая

Глава 1

Каждый будний день Юли начинался с одного и того же звука – противного, визгливого треля будильника на ее старом телефоне. Звук, который впивался в сознание, как ржавый гвоздь, безжалостно вырывая из объятий редких, светлых снов. Она не открывала глаза сразу, а лежала неподвижно, слушая, как в соседней комнате скрипнула кровать и тяжелые, шаркающие шаги отца направились в ванную. Утро. Снова утро. И так – вечность.

Она медленно поднялась с кровати, и первое, что она увидела в сероватых сумерках комнаты, – это капли дождя, упорно ползущие по стеклу. Опять дождь. Ее родной город, затерянный где-то в средней полосе России, словно забыл о существовании солнца. Небо здесь было вечно затянуто прохудившимся одеялом низких туч, а воздух пах влажной пылью и безнадежностью.

Юля потянулась к стулу, на котором была аккуратно развешана ее одежда для сегодняшнего подвига – дешевая бежевая блузка и темно-синяя юбка-карандаш, чуть потрепанная на манжетах. Униформа. Униформа для жизни, которую она не выбирала. Она оделась быстро, механически, глядя на свое отражение в маленьком зеркале, висящем над комодом. Лицо – бледное, без единой кровинки, словно вылинявшее от постоянного недостатка впечатлений. Большие серые глаза, которые мама в детстве называла «умными», теперь смотрели на мир с тусклой покорностью. Только губы, упрямо сжатые в тонкую ниточку, выдавали в ней что-то еще – какую-то нерастраченную, тлеющую внутри силу. Но и ее она тщательно скрывала, как скрывают постыдный порок.

На кухне царила знакомая картина. Мама, с лицом, осунувшимся от вечных забот, помешивала кашу на плите. Отец, уже облаченный в свою рабочую робу с шелестящими нашивками, пил чай, уткнувшись в экран старенького телефона. Воздух был густым от запаха дешевого кофе и молчания.

– Привет, – пробормотала Юля, занимая свое место за столом.

– Каша овсяная, – ответила мама, и это прозвучало не как предложение, а как констатация факта. Факта их жизни. Овсяная каша по будням, гречневая по пятницам.

Они ели, не разговаривая. Единственным звуком, помимо звона ложек, был мерный тиканье часов с желтым циферблатом, висевших над дверью. Каждый щелчок секундной стрелки отмерял кусочек ее жизни, который безвозвратно утекал в никуда. Юля ловила себя на мысли, что иногда начинает ненавидеть эти часы. Они были ее тюремщиками, счетоводами ее заточения.

После завтрака – неизменный маршрут. Прощание, сухое, как осенняя листва: «До вечера». Дверь подъезда, которая с лязгом захлопывалась за спиной, словно вход в склеп. И вот она уже идет по мокрому асфальту, под зонтом, который вот-вот вывернет наизнанку порывом промозглого ветра. Улицы были серыми, дома – серыми, лица прохожих – серыми и усталыми. Все здесь было окрашено в один сплошной, унылый цвет. Город словно выцвел от скуки.

Ее работа находилась в двадцати минутах неспешной ходьбы. Небольшой офис фирмы, торгующей сантехникой. «Аквамир». Ирония названия не вызывала в ней ничего, кроме горькой усмешки. Ее мир состоял не из воды, а из пыльных образцов кафеля, папок с накладными и вечного запаха свежей типографской краски от только что распечатанных счетов.

Ее рабочий стол стоял в углу открытого пространства, заставленный такими же серыми перегородками. Слева от компьютера – кактус в зеленом горшке. Ей когда-то казалось, что это привнесет немного жизни. Но даже кактус здесь словно перестал расти, смирившись с участью быть просто немым свидетелем.

День тянулся с той же скоростью, с какой по стене ползла муха. Юля отвечала на звонки, ее голос звучал ровно и вежливо, заученными фразами: «Здравствуйте, компания „Аквамир“, меня зовут Юлия, чем могу помочь?». Она вносила данные в таблицы, где цифры сливались в одно монотонное пятно. Коллеги – женщины постарше, с вечными разговорами о детях, скидках и рецептах салатов – изредка бросали в ее сторону ничего не значащие фразы. Она была для них чужой, девочкой, которая смотрит куда-то внутрь себя, и это их настораживало.

В обеденный перерыв она обычно оставалась за своим столом, доедая принесенный из дома бутерброд, и позволяла себе единственную роскошь – побег.

Она открывала сумку и доставала книгу. Не телефон, не журнал, а книгу. Старое, потрепанное издание «Преступления и наказания». Корешок был давно переклеен скотчем, страницы пожелтели от времени и множества прикосновений. Это был ее талисман, ее окно в другой мир.

И вот, положив ладонь на шершавую обложку, она закрывала глаза. И серый офис с его мерцающими лампами дневного света, шелестом бумаг и приглушенными голосами начинал растворяться. Она больше не сидела за своим скучным столом в городе, у которого, казалось, даже имени не было. Она была там. В Петербурге.

Ее Петербург не имел ничего общего с тем, что можно было увидеть на открытках. Он был живым, дышащим, тревожным и бесконечно прекрасным. Она гуляла по его улицам не туристкой, а своей. Вот она идет по набережной Мойки, и туман, настоящий, густой, белёсый туман, поднимается от темной воды, окутывая фигуры прохожих, делая их призраками. Воздух холодный, влажный, он щиплет щеки и наполняет легкие какой-то особой, пьянящей свежестью. Где-то вдали, сквозь пелену, прорезается золотой шпиль Адмиралтейства.

Она слышала скрип железа под ногами на изогнутых мостах, каждый из которых был порталом в другую эпоху. Она представляла, как здесь, опершись на чугунные перила, стояли герои ее романов – такие же потерянные, мятущиеся, ищущие. Раскольников, зажавший в кулаке свою страшную тайну. Или Блок, вглядывающийся в ночную мглу в поисках Незнакомки. Она чувствовала себя их современницей, их собеседницей. Здесь, в ее фантазиях, велись разговоры не о счетах и каше, а о смысле бытия, о вечности, о любви и смерти. Это был город высокой культуры, город страстей, город, где каждая подворотня таила в себе историю, а каждое окно светилось не просто электрической лампочкой, а частичкой чьей-то сложной, драматичной судьбы.

Иногда ее фантазии уносились еще дальше. Она уже не брела по туманным набережным, а входила под руку с каким-то незнакомцем в ослепительно яркий бальный зал. Звучала музыка, кружились пары, сверкали люстры. На ней было платье из тяжелого бархата, которое облегало стан и шелестело при каждом движении. Ее кавалер, человек с пронзительным, умным взглядом, наклонялся к ей и говорил что-то настолько гениальное и тонкое, что у нее перехватывало дыхание. Они говорили о литературе, о философии, и он смотрел на нее не как на провинциальную девочку, а как на равную, видя в ее глазах отблеск того же огня, что горел в нем самом.

– Юля, семнадцатый счет проверила?

Голос начальницы, резкий и деловой, врывался в ее сон наяву, как нож в бок. Мир рушился мгновенно. Бальные залы рассыпались в пыль, туман рассеивался, и она снова видела перед собой экран компьютера с мигающим курсором в ячейке таблицы.

– Сейчас, Анна Петровна, – отвечала она, и голос ее звучал чуть хрипло от напряжения. Она быстро моргала, прогоняя остатки наваждения, и чувствовала острую, физическую боль в груди. Тоску. Тоску по тому, чего не существовало. Или существовало, но не для нее.

Она снова и снова возвращалась мыслями к книге. Она отождествляла себя не с Соней Мармеладовой, кроткой и святой, а с самим Раскольниковым. Ей казалось, что она понимает его идею о праве сильной личности. Разве она сама не была в своей серой клетке «тварью дрожащей»? Разве у нее не было права – нет, не на убийство, конечно, – но на побег? На свою собственную, выстраданную теорию, которая позволила бы ей перешагнуть через эту убогую реальность и стать кем-то? Кем-то значимым. Заметным. Увидевшим мир.

Чувство несправедливости подступало к горлу горьким комом. Почему одни рождаются под счастливой звездой, в городах-сказках, где сама история дышит в затылок, а другие – здесь, в этом забытом богом и людьми месте, где самое большое событие года – ремонт центральной площади, который все равно ни к чему не приведет? Она чувствовала в себе силы для другой жизни, для большой любви, для ярких поступков. Но эти силы тратились впустую, как вода в песок, растворяясь в бесконечных одинаковых днях.

Жажда жизни была в ней не мечтой, а настоящей, неутоленной жаждой, от которой пересыхало во рту и сводило живот. Она смотрела в окно офиса на серый промозглый двор, заставленный машинами, и ей хотелось закричать. Закричать так, чтобы звонкие осколки ее крика разбили вдребезги это унылое стекло, эту серую стену, этот целый мир, состоящий из одних ограничений.

Но она не кричала. Она просто тихо вздыхала, поправляла прядь волос, выбившуюся из строгого хвоста, и снова погружалась в проверку счетов. Ее пальцы привычно стучали по клавиатуре, выводя цифры, но ее душа, непокорная и живая, уже снова рвалась на свободу. Она знала каждую трещинку на потолке своего офиса, каждое пятно на ковровом покрытии в коридоре. Она могла с закрытыми глазами описать путь от дома до работы. Эта предсказуемость была ее тюрьмой.

Вечером все повторялось в обратном порядке. Тот же путь домой под тем же, казалось, вечным дождем. Ужин перед телевизором, где бесконечно шли сериалы о чужой, яркой и невозможной жизни. Родители комментировали происходящее на экране, спорили о том, кто из героев прав, и это было так страшно, так безнадежно – проживать свои жизни через вымышленных персонажей. Юля молча копала ложкой в тарелке, чувствуя, как стены родной, такой знакомой и такой чужой квартиры медленно, но верно сдвигаются, грозя раздавить ее.

Позже, лежа в своей кровати и глядя в потолок, по которому от фар проезжающих машин проползали блики, она думала о своем будущем. Оно виделось ей таким же плоским и прямолинейным, как эта улица. Скорее всего, она встретит какого-нибудь местного парня, выйдет замуж. Они возьмут ипотеку на такую же серую квартиру в соседнем районе. Родятся дети. И она будет так же, как ее мама, утром варить им кашу, а вечером смотреть сериалы, изредка вспоминая свои глупые, детские фантазии о каком-то Петербурге. И ее единственным наследием станет это старое, потрепанное издание Достоевского, которое она, возможно, однажды передаст своей дочери, даже не надеясь, что та поймет.

От этой мысли у нее перехватывало дыхание, и в глазах темнело. Нет. Только не это. Она сжимала кулаки под одеялом, и в нее с новой силой поднималась та самая, упрямая, нерастраченная сила. Она не знала, что ей делать. Не знала, как сбежать. Но она чувствовала, что должна. Обязана. Иначе ее просто не станет. Останется только пустая, серая оболочка, которая будет механически выполнять свои функции, пока не истлеет в земле этого забытого города.

Она была серой птицей в серой клетке, но у нее были крылья. И она отчаянно, до боли, до судорог, хотела лететь. Куда угодно. Лишь бы прочь. Лишь бы в тот самый, туманный, манящий, обещающий неизведанные страдания и невероятные наслаждения город ее грез. В Петербург.

Глава 2

Последний час смены тянулся с мучительной, издевательской медлительностью. Юля уже выполнила все свои нехитрые обязанности: разложила по папкам новые счета, ответила на накопившиеся за день электронные письма, даже протерла пыль с листьев своего кактуса, который выглядел таким же унылым и застывшим, как и все вокруг. Она сидела, уставившись в монитор, но уже не видела ни цифр, ни строчек – только расплывчатое серое пятно, отражающее ее внутреннее состояние.

За окном день угасал, и без того хмурое небо постепенно сгущалось в настоящую, непроглядную темень. Ранние сумерки были еще одним наказанием этого времени года, они наступали внезапно, крадя и без того скудный свет и наполняя душу ощущением безысходности. Юля смотрела на часы в углу экрана. Десять минут до конца. Пять. Каждая пройденная секундной стрелкой была маленькой победой, шагом к выходу из этого казенного дома, но и шагом к возвращению в другой – домашний, такой же предсказуемый и давящий.

Ровно в шесть она уже стояла у вешалки, натягивая свое легкое осеннее пальто, которое сегодня казалось особенно нелепым и беспомощным. Коллеги спешно собирались, сыпались обрывки фраз: «до завтра», «бегу, ребенок один», «надеюсь, автобус не опоздает». Энергия, с которой они стремились покинуть стены офиса, была ей чуждой. Она уходила не к чему-то, а от чего-то. И там, за дверью, ее ждала та же серая реальность, просто в других декорациях.

Когда она вышла на улицу, ее словно ударило по лицу холодной, мокрой ладонью. Небо, которое целый день лишь хмурилось, наконец-то сорвалось с цепи. Дождь хлестал не просто сильно, а с какой-то яростью, почти злобой. Это был не тот мелкий, назойливый дождик, к которому все здесь привыкли, а настоящий ливень, потоп, обрушившийся на город с неистовой силой. Вода лилась сплошной, тяжелой стеной, превращая асфальт в бурлящее молочное озеро, в котором тут и там зажигались расплывчатые отблески фонарей и фар.

Юля замерла под узким козырьком подъезда, чувствуя, как леденящая сырость немедленно проникает сквозь тонкую подошву ее туфель. Она смотрела на этот разбушевавшийся хаос, и в груди у нее шевельнулось что-то похожее на страх, но не чистый, животный страх, а нечто более сложное – смесь паники и странного, щемящего возбуждения. Природа взбунтовалась, вырвалась из привычных рамок, и это зрелище было одновременно ужасающим и завораживающим.

Она понимала, что ждать бессмысленно. Этот дождь мог лить хоть до утра. Сжав сумку с книгой – своим сокровищем, которое нужно было любой ценой уберечь от влаги, – она сделала решительный шаг из-под укрытия. Холодная вода мгновенно обожгла ей лицо, залилась за воротник, промочила волосы, которые тут же тяжелым мокрым платком прилипли к щекам и шее. Она побежала.

Ее план был прост и наивен: добежать до остановки и уехать на автобусе. Но когда она, спотыкаясь и поскальзываясь, преодолела полсотни метров, она увидела на остановке настоящую толпу. Люди, промокшие и злые, теснились под маленьким навесом, и каждый подъезжающий автобус вызывал шквал агрессии – в него втискивались, как шпроты в банку, давя друг друга и ругаясь. Юля остановилась, чувствуя, как силы покидают ее. Втиснуться в эту давку, ощутить на себе запах мокрой одежды и раздражения? У нее сжалось сердце.

Она решила ловить попутку. Может, кто-то сжалится над промокшей девушкой. Протянув руку, она стала ждать. Машины проносились мимо, поднимая вееры ледяной грязи, которые летели прямо на нее. Фары слепили, превращая ее в мишень, в одинокую, жалкую фигуру посреди обезумевшей стихии. Никто не останавливался. Минута за минутой, она промокала все сильнее. Пальто впитало воду, как губка, и тянуло вниз непосильной тяжестью. Юля начала дрожать – мелкой, предательской дрожью, которую уже невозможно было скрыть. Отчаяние, холодное и липкое, подползало к горлу. Она чувствовала себя абсолютно одинокой, брошенной на произвол судьбы в этом равнодушном городе. Это был апогей ее беспомощности, физическое воплощение всей той тоски, что копилась в ней годами.

И вот, когда она уже готова была сдаться и просто пойти пешком под этим ледяным душем, случилось нечто. К ней плавно, почти бесшумно, подкатил огромный черный внедорожник. Он был похож на тщательно отполированного хищника, появившегося из ниоткуда. Его глянцевый борт, отливающий мокрым асфальтовым блеском, не был забрызган грязью, как у всех остальных машин. Казалось, сама стихия не смела к нему прикоснуться. Он был инородным телом в этой убогой реальности, объектом из другого мира – мира силы, денег и тотального контроля.

Юля застыла с протянутой рукой, не в силах пошевелиться. Она не видела водителя через затемненные стекла, но чувствовала на себе чей-то взгляд – тяжелый, пристальный, изучающий. Сердце ее бешено заколотилось, смешав страх с внезапной надеждой.

С переднего пассажирского окна беззвучно поползла вниз темная тонированная пленка. И она увидела его.

За рулем сидел мужчина. Не парень, не молодой человек, а именно мужчина – лет сорока, может, чуть больше. Его лицо с резкими, хорошо очерченными скулами и твердым подбородком не было красивым в привычном смысле. Оно было… значительным. Властным. Темные волосы, с проседью на висках, были коротко и безупречно уложены. На нем была темная водолазка из тончайшей шерсти, и даже беглый взгляд выхватывал качество ткани, безупречный крой. Он не был похож на местных жителей. Он выглядел так, как будто только что вышел из дорогого бутика где-нибудь в Москве или, она сразу же подумала об этом, в Петербурге.

Но больше всего ее поразили его глаза. Темные, почти черные, они смотрели на нее с невероятной, пронзительной интенсивностью. Это был не просто взгляд – это был сканирующий луч, который за секунду проникал сквозь мокрую одежду, дрожащие руки, испуганное лицо и видел все. Ее тоску, ее отчаяние, ее глупые, детские мечты. В этих глазах не было ни капли жалости. Была холодная, расчетливая оценка.

Он молчал несколько секунд, и это молчание было громче любого слова. Потом его губы, тонкие и выразительные, тронула едва заметная улыбка – не добрая, не ободряющая, а знающая. Словно он читал ее как открытую книгу и находил это зрелище занятным.

И тогда он произнес свою первую фразу. Его голос был низким, бархатным, идеально легшим на шум дождя. В нем не было вопроса, была констатация и приказ.

– Город мечты так просто не сдается, – сказал он, и эти слова прозвучали для Юли как гром среди ясного неба. Это была не просто фраза. Это было ключевое слово, пароль, отпирающий дверь в ее самый сокровенный, тайный мир. Как он мог знать? Как он мог угадать? Это показалось ей мистическим, судьбоносным знаком. – Садись, подвезу.

В голове у Юли все смешалось. Тревога закричала внутри нее на самом примитивном уровне: «Нельзя! Ни в коем случае! Садиться в машину к незнакомому мужчине? Ты с ума сошла!». Она вспомнила все предостережения матери, все криминальные хроники по телевизору. Этот человек был опасен. Он излучал опасность так же явственно, как дорогой парфюм – свой аромат. Это была не опасность уличного хулигана, а что-то более глубокое, более изощренное – опасность силы, превосходящей ее собственную в тысячи раз.

Но одновременно с этим ее охватило жгучее, неудержимое любопытство. Кто он? Откуда? Почему он здесь? И главное – что он знает о ее «городе мечты»? Это любопытство было сильнее страха. Оно было тем самым топливом, что годами горело в ее душе, жаждой другого, нового, неизведанного.

Она стояла, промокшая до нитки, дрожащая, жалкая, и смотрела на него – сухого, уверенного, загадочного. Он был воплощением той самой силы, о которой она мечтала, глядя в окно офиса. Силы, способной разорвать серую повседневность одним движением руки, одним словом.

Его взгляд скользнул по ее лицу, по каплям дождя, стекающим по щекам, которые она сама уже не могла отличить от слез. Он видел ее внутреннюю борьбу, и в его глазах мелькнуло понимание. Он не торопил ее. Он просто ждал, зная результат заранее.

И она его приняла. Ту самую, роковую секунду молчания, которая разделила ее жизнь на «до» и «после». Разум кричал «нет», но все ее существо, вся ее изголодавшаяся по переменам душа рванулась к этому «да».

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Ее движение было неуверенным, почти машинальным.

Дверь автомобиля отъехала сама собой с тихим щелчком центрального замка. Из салона пахнуло теплым, сухим воздухом с едва уловимыми нотами дорогого парфюма – древесного, пряного, с холодным оттенком. Это был запах другого мира.

Юля сделала шаг. Еще один. Она просунулась в открытый проем и опустилась на кожаном пассажирском кресле, которое мягко и властно приняло ее форму. Дверь бесшумно закрылась, и вдруг шум ливня, вой ветра, весь хаос внешнего мира – остались снаружи. В салоне было тихо, тепло и нереально спокойно. Она попала в кокон, в убежище, в клетку – она еще не знала, во что.

Она сидела, не смея пошевелиться, боясь оставить мокрые пятна на безупречной отделке салона. Она сжимала свою сумку с книгой так крепко, что костяшки пальцев побелели. Она украдкой взглянула на него. Он уже смотрел на дорогу, его красивые, длинные пальцы с идеально обработанными ногтями лежали на руле, отделанном темной кожей.

Машина тронулась с места с такой плавностью, что Юля почти не почувствовала толчка. Они поехали, оставляя позади промокшую остановку, злых людей и ее старую жизнь. Она не спросила, куда он ее везет. Он не спросил ее адреса. Это был молчаливый договор, заключенный в ливень между промокшей птицей и опытным хищником.

Она смотрела на его профиль, на сосредоточенное, уверенное лицо, и чувствовала, как по телу разливается странное, тревожное тепло. Страх никуда не делся, он сжимал ее желудок в тугой узел. Но его перекрывало щемящее, острое предчувствие перемен. Что-то началось. Что-то важное. Что-то страшное и невероятно манящее. И повернуть назад уже было невозможно.

Глава 3

Тишина в салоне была оглушительной. Она была густой, насыщенной, нарушаемой лишь почти неслышным гулом двигателя и приглушенным, как из другого измерения, шумом дождя за герметично закрытыми стеклами. Юля сидела, вжавшись в кресло, стараясь дышать как можно тише и мельче. Ее мокрая одежда неприятно холодила кожу, но внутри ее разливалось странное, согревающее волнение. Она украдкой, боковым зрением, изучала салон. Все было безупречно – ни пылинки, ни соринки. На панели приборов горели ровные, мягкие огоньки, отражаясь в глянцевых поверхностях. Запах – тот самый, древесно-пряный, с холодной изысканностью – обволакивал ее, проникал в легкие, становился частью этого момента. И поверх всего этого – власть. Необъяснимое, но осязаемое ощущение власти, которое исходило от человека за рулем. Он был хозяином не только этой машины, но и, казалось, самой ситуации, самого пространства вокруг них.

Он первым нарушил молчание, но не сразу. Он проехал несколько кварталов, давая ей привыкнуть, осмотреться, прочувствовать эту новую, непривычную реальность. Его голос прозвучал спокойно и ровно, без тени напряжения.

– Устраивайся поудобнее. Отопление работает на полную, скоро согреешься.

Она лишь кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Ком в горле мешал не только речи, но и дыханию. Она боялась, что любой ее звук будет звучать жалко и глупо в этой безупречной акустике салона.

– Меня зовут Виктор, – сказал он, представившись просто, как будто они встретились на деловой встрече. В его тоне не было ни дружелюбия, ни подобострастия. Была нейтральная констатация.

– Юля, – прошептала она, и ее собственный голос показался ей писком испуганной мыши.

– Юля, – повторил он, и ее имя в его устах зазвучало иначе – значимо, весомо, как будто он не просто называл ее, а проводил первичную оценку, пробуя на вкус. – Промокла насквозь. Неудачный день для прогулок.

– Я… я не гуляла. С работы, – выдавила она.

– Ага. С работы. – Он бросил на нее быстрый, оценивающий взгляд. – Позволишь спросить, какая работа заставляет свою сотрудницу возвращаться домой в таком виде? Без зонта, без машины.

Вопрос был задан мягко, но он прозвучал как удар током. Он вскрывал самую суть ее унижения. Она почувствовала, как по щекам разливается краска стыда.

– Офисная работа. Обычная, – уклончиво ответила она, глядя в свое окно на расплывчатые огни города.

– «Обычная», – он произнес это слово с легкой, едва уловимой насмешкой, словно перебирая в руках что-то дешевое и неинтересное. – Понимаешь, Юля, в мире не бывает «обычной» работы. Бывает работа, которая тебя устраивает, и работа, которая унижает. Ты к какой себя относишь?

Он снова смотрел на дорогу, но ей казалось, что он видит ее насквозь. Видит ее скучный стол, вечные накладные, кактус, который не растет, и начальницу с ее вечными придирками. Видит ее внутреннее сопротивление, ее тихий бунт.

– Я… я не знаю, – честно призналась она, чувствуя, как защитные барьеры внутри нее начинают рушиться под натиском его прямолинейности.

– Когда человек говорит «не знаю», это почти всегда значит «знаю, но боюсь себе в этом признаться», – парировал он. Его слова были как скальпель, точные и безжалостные. – Давай попробуем иначе. Что ты чувствуешь, когда идешь на эту работу с утра? Предвкушение? Азарт? Хотя бы простое спокойствие?

Она молчала, сжимая руки в замок на коленях. Ногти впивались в ладони.

– Тишина – это ответ, – констатировал он. – А что ты чувствуешь, когда возвращаешься? Облегчение? Радость от того, что день прошел?

– Усталость, – прошептала она. – Просто пустую усталость.

– Пустую, – он кивнул, словно получил подтверждение своей теории. – Потому что ты тратишь свою энергию, свои часы, свою жизнь на то, что не наполняет тебя, а опустошает. Ты как батарейка, которую постоянно разряжают, но никогда не заряжают. Рано или поздно она сядет окончательно.

Его метафора была на удивление точной. Именно так она себя и чувствовала – почти полностью разряженной.

– А что наполняет? – рискнула она спросить, повернув к нему голову.

Впервые за время их короткого знакомства он улыбнулся по-настоящему. Улыбка не сделала его лицо добрее, оно стало более проницательным, более заинтересованным.

– Вот мы и подобрались к самому интересному. К городу мечты. – Он произнес это снова, и у Юли перехватило дыхание. – Ты ведь не отсюда, да? Я имею в виду, не из этого города в душе.

Она снова почувствовала тот же мистический трепет. Как он мог знать? Это было невозможно.

– Почему вы так решили? – спросила она, пытаясь сохранить остатки самообладания.

– О, это просто. По глазам. В твоих глазах есть тоска по другому измерению. Ты смотришь на эти улицы, – он кивнул вперед, на промокший, унылый пейзаж, – но видишь что-то другое. Что ты видишь, Юля? Когда закрываешь глаза в своем «обычном» офисе, куда ты улетаешь?

Это было второе вторжение сегодня. Первым была дверь его машины, вторым – дверь в ее душу. И она, к своему собственному ужасу, позволила ему войти.

– Петербург, – выдохнула она, словно совершая признание в самом страшном преступлении.

Он медленно кивнул, не выражая ни малейшего удивления.

– Петербург, – повторил он. – Город на костях. Город туманов и белых ночей. Город, который сводит с ума одних и возносит других. Почему он?

И тогда ее прорвало. Словно плотина, державшаяся годами, не выдержала. Она говорила сбивчиво, горячо, почти бессвязно. О Достоевском, о Раскольникове, о его мучительных вопросах, на которые она и сама искала ответы. О Блоке и его Незнакомке, являющейся в дымке ресторанных окон. О бальных залах, которые она представляла, об интеллектуальных беседах под сводами высоких потолков, о шелесте платьев на набережных, о том, как туман обволакивает фонари и превращает город в театральные декорации для ее внутренней драмы. Она говорила о том, что здесь, в этом городе, она чувствует себя призраком, а там, в Петербурге, ей кажется, она сможет наконец обрести плоть и кровь, стать реальной.

Он слушал. Не перебивая, не комментируя. Просто слушал, и в его молчании была странная, подавляющая сила. Он дал ей выговориться, выплеснуть наружу всю накопленную годами боль, тоску и надежду. И когда она замолчала, запыхавшись, сгорая от стыда за свою искренность, в салоне снова воцарилась тишина, но теперь она была иной – тяжелой от обнаженных нервов.

– Романтично, – наконец произнес он, и в его голосе не было насмешки. Была констатация. – И очень наивно. Ты представляешь себе музей под открытым небом, этакий «Диснейленд для интеллигентов». Но Петербург – не музей. Он – живой организм. Холодный, циничный, прекрасный и беспощадный. Он не обнимает приезжих, он их проверяет на прочность. Ломает слабых. А сильных… сильных он закаляет и делает своими хозяевами.

Его слова звучали как предупреждение и как приглашение одновременно.

– А вы… вы его хозяин? – рискнула она спросить.

Он усмехнулся коротко, беззвучно.

– Я один из тех, кто знает его правила. И кто умеет ими пользоваться. У меня там есть интересы. Бизнес. Связи. – Он намеренно оставлял все размытым, туманным, создавая ауру загадочности и могущества. – Я бываю там часто. Можно сказать, что один мой дом здесь, а другой – там.

Юля слушала, завороженная. Для нее Петербург был абстракцией, мифом. А для него – реальностью, повседневностью, местом, где он ведет дела. Это делало его в ее глазах почти божеством, проводником.

– Я тоже хочу там жить, – сказала она, и в ее голосе прозвучала давно знакомая ей самой жалость к себе. – Но это невозможно.

– Почему невозможно? – он повернул голову, и его темные глаза снова впились в нее. – Мир полон возможностей, Юля. Для тех, кто готов их взять. А не ждать, пока они упадут с неба. Твоя проблема не в том, что ты не можешь уехать. Твоя проблема в том, что ты не можешь решиться.

Он снова попал в самую точку. Ее глаза наполнились предательскими слезами. Она быстро отвернулась к окну.

– Не плачь, – сказал он, и его голос внезапно смягчился, но в этой мягкости была не жалость, а что-то иное, более опасное. – Слезы – удел слабых. А в твоих глазах я читаю силу. Неразбуженную, спящую, но силу.

Машина плавно катила по мокрым улицам, и Юля уже потеряла ориентацию, не знала, куда они едут. Ее мир сузился до теплого салона, до звука его голоса, до запаха его парфюма.

– Я не просто так подвезти тебя хотел, – сказал он, переходя к главному. Его тон снова стал деловым, предлагающим. – Я сделаю тебе предложение. Забудь про слово «подбросить». Я могу показать тебе Петербург. Не тот, что видят туристы с их зонтиками и картами. А тот, каким его знаю я. Город за закрытыми дверями. Город, где рождаются настоящие страсти и принимаются настоящие решения. Тот город, о котором ты читала в своих книжках, но не верила, что он существует на самом деле.

Сердце Юли замерло, а потом забилось с такой силой, что ей показалось, он это слышит. Это было именно то, о чем она мечтала. Не просто приехать и побродить по Невскому, а увидеть изнанку, проникнуть в саму суть города. И он, этот загадочный Виктор, предлагал ей ключ.

– Но… почему? – прошептала она, пытаясь найти логику, хоть какую-то опору в этом стремительно несущемся потоке соблазна. – Почему я? Мы же незнакомы.

– Потому что в тебе есть огонь, – ответил он просто. – А я коллекционирую все необычное. Все, что выбивается из серой массы. Мне интересно посмотреть, во что может превратиться этот огонь при правильном подходе. Искра может потухнуть, а может разгореться в пламя. Рискнешь узнать?

Его слова были одновременно лестью и вызовом. Он говорил с ней не как с провинциальной девочкой, а как с потенциально равной, с человеком, в котором скрыт нераскрытый потенциал. Это было в тысячу раз приятнее, чем любая похвала от коллег или родных.

Внутри нее бушевала настоящая буря. Разум кричал, что это опасно, что нельзя доверять незнакомцу, что ее могут обмануть, украсть, убить. Но ее душа, изголодавшаяся по чуду, рвалась навстречу этому риску. Он предлагал не просто поездку, он предлагал инициацию. Переход из одного состояния в другое. Из серой мышки в… во что? Она не знала. Но это «незнание» было теперь не пугающим, а манящим.

И вот, в кульминационный момент ее внутренней борьбы, он совершил действие, которое перевернуло все с ног на голову.

Он медленно, без суеты, протянул правую руку через разделяющее их пространство. Он не смотрел на нее, его взгляд был устремлен на дорогу. Его пальцы, длинные, ухоженные, коснулись ее волос у виска. Она замерла, превратившись в соляной столб. Его прикосновение было не грубым, не властным, а… исследующим. Он провел пальцами по мокрой прядке, отодвинул ее за ухо, его кожа на мгновение коснулась ее щеки. Это было стремительно, длилось всего пару секунд, но в этом жесте было столько интимности, столько молчаливого права на нее, что у нее перехватило дыхание.

Это не было прикосновение спасителя или доброго самаритянина. Это было прикосновение хозяина, который только что приобрел себе новую, интересную вещь и проверял ее качество. В нем не было ни капли сексуальной агрессии, но было абсолютное, непоколебимое собственничество.

Он убрал руку, вернув ее на руль, как ни в чем не бывало.

– Мокрые, – просто сказал он, как будто констатировал факт.

Но для Юли это прикосновение стало точкой невозврата. Оно было физическим воплощением всей той силы, что исходила от него. Оно было одновременно и нарушением ее границ, и поглаживанием по ее изголодавшемуся по вниманию самолюбию. Оно было опасно. Оно было запретно. И оно было невероятно сладостно.

Внутренняя борьба стихла. Буря улеглась, оставив после себя странное, головокружительное спокойствие. Страх никуда не делся, но он превратился в острое, щекочущее нервы предвкушение. Соблазн был слишком силен. Сильнее голоса разума, сильнее инстинкта самосохранения.

Он предлагал ей билет в другую жизнь. И она, вся дрожащая от переполнявших ее эмоций, уже мысленно его взяла.

– Хорошо, – тихо сказала она, глядя прямо перед собой. – Покажите мне ваш Петербург.

Она не видела его лица в этот момент, но почувствовала, как атмосфера в салоне снова изменилась. Напряжение спало, уступив место удовлетворению. Он получил то, что хотел.

– Умная девочка, – произнес он одобрительно. – Первое правильное решение за долгое время.

Машина ехала вперед, унося ее прочь от старой жизни. А Юля сидела, все еще чувствуя на своей коже жгучий след его пальцев, и понимала, что сделала самый важный выбор в своей жизни. И что обратного пути нет.

Глава 4

Тот вечер, тот самый, последний вечер в ее старой жизни, растянулся в бесконечную, мучительную пытку ожидания. Все было как всегда – ужин, сериал, разговор родителей о пустяках, – и одновременно все было совершенно иным. Каждый звук, каждое движение, каждый взгляд казались ей преувеличенно громкими, значительными, прощальными. Она сидела за столом, пытаясь есть мамины котлеты, которые вдруг стали на вкус как опилки, и чувствовала, как вина тяжелым свинцом наполняет ее изнутри. Они ничего не подозревали. Мама жаловалась на боли в спине, отец рассказывал о планах на выходные – поклеить на кухне новые обои. Их мир был таким маленьким, таким понятным и таким прочным. А она готовилась взорвать его изнутри.

«Уехала искать свою жизнь». Эта фраза, прозвучавшая в салоне машины Виктора как заклинание, теперь гудела в ее ушах навязчивым, неумолкающим рефреном. Она искала свою жизнь. А что была эта жизнь здесь, если не ее? Существование серой мыши в лабиринте, все ходы которого были давно изучены и не вели к выходу.

После ужина она помыла посуду, как делала это всегда, ощущая тепло воды на коже и ледяной холод внутри. Каждое движение было механическим, будто ее тело уже знало, что это в последний раз, и торопилось попрощаться с привычными ритуалами. Мама заварила чай, и они сели в гостиной перед телевизором. Юля устроилась в своем углу дивана, поджав ноги, и сделала вид, что смотрит очередную мелодраму. Но на экране мелькали лишь размытые пятна, а в голове стоял оглушительный гул.

Она украдкой смотрела на родителей. На отца, уставшего и погруженного в газету, на его руки с проступающими венами, которые столько лет работали, чтобы обеспечить эту скромную, но стабильную жизнь. На маму, вяжущую очередной носок, ее лицо, испещренное морщинами забот, которые Юля видела каждый день и почти не замечала. Сегодня она видела. Видела каждую морщинку, каждый седой волос, и сердце ее сжималось от невыносимой боли. Она предавала их. Самых близких людей. Она собиралась нанести им удар, от которого они, возможно, никогда не оправятся. Мысль об их смятении, их слезах, их страхе чуть не заставила ее отказаться от всего. Просто остаться. Смириться.

Но тут ее взгляд упал на окно, за которым лежал спящий город. Темный, безмолвный, укутанный в ночь. Где-то там, за его пределами, был Петербург. И был Виктор. Человек, который видел в ней не просто провинциальную девочку, а «огонь». Искру, которую можно раздуть в пламя. Он предлагал ей не просто побег, он предлагал ей рождение. Рождение новой Юлии. Той, что не боится, не сомневается, не прозябает. Цена была чудовищной – причинить боль тем, кто любит ее больше всего. Но разве не ради великих целей идут на великие жертвы?

Эта мысль, эгоистичная и жестокая, придала ей решимости. Да, она причинит им боль. Но, возможно, однажды, когда она станет успешной, счастливой, когда найдет свою настоящую жизнь, они поймут и простят ее. А если она останется, то горечь несбывшихся надежд и тихое угасание отравят ее изнутри, и она начнет винить в этом их, своих родителей, их маленький, безопасный мирок. Лучше уж чистый, резкий разрыв, чем медленное, мучительное умирание души.

Когда родители наконец разошлись по спальням, пожелав ей спокойной ночи обычными, ничего не значащими фразами, она осталась одна в темноте гостиной. Сердце колотилось так, как будто хотело вырваться из груди и умчаться прочь без оглядки. Она подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Город спал. Огни рекламных вывесок были погашены, лишь кое-где тускло горели фонари, отбрасывая на асфальт длинные, рваные тени. Это был пейзаж ее тоски. Последний раз. Больше она не увидит этого окна, этой улицы, этого неба. Мысль была одновременно и пугающей, и освобождающей.

Она знала, что не уснет. Не могла и не хотела. Эта ночь была ее порогом, и она должна была переступить его сознательно, с открытыми глазами. Она включила маленький ночник на кухне и села за стол. Перед ней лежал чистый лист бумаги и ручка. Она должна была написать. Объяснить. Хотя как можно объяснить необъяснимое? Как словами передать ту душевную боль, то отчаяние, что гнали ее прочь из родного дома?

Она взяла ручку. Пальцы дрожали. Первая строчка далась невероятно трудно. «Дорогие мама и папа…» Нет. Слишком банально, слишком обычно для такого прощания. Она скомкала лист и взяла новый. Нужно было просто и ясно. Без оправданий. Без слез на бумаге.

Она выдохнула и начала писать, стараясь выводить буквы ровно, хотя почерк все равно вышел неровным, срывающимся.

«Уехала искать свою жизнь. Не ищите. Люблю. Юля».

Вот и все. Всего десять слов, которые перечеркивали восемнадцать лет, проведенных под этой крышей. Десять слов, которые разбивали сердца ее родителям. Она перечитала их, и комок в горле сдавил так, что стало трудно дышать. Это было жестоко. Бесчеловечно. Но иначе она не смогла бы. Любые подробности, любые попытки объясниться лишь усугубили бы их боль и ее собственную неуверенность. Это был чистый разрез. Быстро и безжалостно.

Она аккуратно сложила записку и поставила на нее солонку, чтобы ее сразу заметили. Пространство кухни, знакомое до каждой царапинки на столешнице, вдруг стало чужим, как сцена после окончания спектакля. Она погасила свет и на цыпочках прошла в свою комнату.

Теперь нужно было собраться. Еще накануне мысль о сборах казалась ей романтическим приключением – бросить в рюкзак самое необходимое и умчаться в закат. Теперь это было похоже на приготовление к казни. Каждая вещь, которую она брала в руки, была частью ее прошлого. Плюшевый мишка, подаренный на десятилетие, потрепанный дневник с юношескими стихами, фотография с выпускного вечера. Она смотрела на все это и понимала, что не может взять с собой ничего из этого. Это был балласт. Груз памяти, который потянет ее на дно.

Она взяла свой старый, потертый рюкзак, тот самый, с которым ездила в походы с классом. И начала складывать. Минимум. Самое необходимое. Две пары простых джинсов, несколько футболок, свитер. Нижнее белье. Косметичка с самым базовым набором – тушь, помада, тональный крем. Потом она остановилась перед полкой с книгами. Рука сама потянулась к тому самому, зачитанному «Преступлению и наказанию». Она провела ладонью по шершавой обложке. Эта книга была ее талисманом, ее проводником. Без нее она как без части души. Она положила ее в рюкзак, ощутив странное успокоение. Пусть он, Виктор, думает, что она наивная девочка. Эта книга была ее щитом и ее оправданием.

Из денег у нее была лишь одна заначка – несколько тысяч рублей, отложенных с зарплаты на «черный день». Сегодня и был тот самый черный день. Она засунула купюры в потайной карман рюкзака.

Потом она села на кровать и стала ждать. Часы на тумбочке показывали три ночи. Город за окном погрузился в глубокий сон, и лишь изредка доносился шум проезжающей вдали машины. Эта комната, эти обои в мелкий цветочек, этот плакат с группой, которая уже давно распалась, этот запах домашнего уюта – все это было ее клеткой. И она, дрожащая от страха и вины, но не колеблясь ни секунды, готовилась распахнуть дверь.

Мысли путались. А что, если он не приедет? Что, если это была всего лишь жестокая шутка? Что, если он маньяк? Что, если она сейчас совершает самую большую ошибку в своей жизни? Эти вопросы жужжали в голове, как назойливые мухи, но она отмахивалась от них. Даже если это ошибка, это будет ее ошибка. Ошибка, которую она совершит сама, а не будет плыть по течению, как бревно, к предсказуемому и печальному финалу.

Она представила себе его лицо. Холодные, проницательные глаза, которые видели ее насквозь. Уверенность, с которой он вел машину. Его прикосновение к ее волосам. В этом было что-то животное, первобытное. Он был силой. Стихией. И она, как загипнотизированная крольчиха, шла на этот зов.

Когда за окном начало сереть, а часы показали без пятнадцати шесть, она встала. Самое трудное было впереди. Она надела джинсы, свитер, куртку. Взвалила рюкзак на плечо. Он показался невероятно тяжелым, хотя вещей в нем было немного. Тяжесть была не в вещах, а в решении.

Она на цыпочках вышла из комнаты и остановилась в коридоре. Из спальни родителей доносился ровный храп отца. Она прислушалась к этому звуку, пытаясь запечатлеть его в памяти навсегда. Потом подошла к двери, медленно, стараясь не скрипнуть, повернула ключ в замке. Щелчок прозвучал для нее громом. Она замерла, прислушиваясь. Храп не прекратился.

Она вышла на лестничную клетку и так же тихо прикрыла дверь. Не заперла ее. Пусть они решат, что она просто вышла рано и забыла запереться. Это подарит им несколько лишних часов неведения.

Утро было холодным и туманным. Воздух пах влажным асфальтом и дымом из труб. Город только просыпался, и в его сонной тишине было что-то зловещее. Она быстрым шагом пошла по знакомой дороге к тому месту, где он подобрал ее вчера. С каждым шагом адреналин заливал ее тело горячей волной. Ноги были ватными, в ушах звенело. Она чувствовала себя преступницей, сбегающей с места преступления.

И вот она на месте. Пустая остановка. Мокрый асфальт. Ни души вокруг. А что, если его действительно нет? Мысль была почти спасительной. Тогда она могла бы вернуться домой, сказать, что вышла на утреннюю пробежку, и забыть обо всем как о страшном сне. Ее сердце бешено колотилось, разрываясь между надеждой и страхом.

И тут из-за поворота, плавно и бесшумно, как призрак, выплыл тот самый черный внедорожник. Он подъехал к ней и остановился ровно в том же месте, что и вчера. Затемненные стекла не позволяли разглядеть лицо водителя, но она знала, что это он. Он приехал. Сомнения исчезли. Пути назад не было.

Пассажирская дверь бесшумно отъехала. Она заглянула внутрь. В салоне царил полумрак, и она едва различала его силуэт за рулем. Он не смотрел на нее, его лицо было обращено вперед.

Это был тот самый момент. Точка невозврата. Все, что было до этого – слезы, сомнения, угрызения совести, – оставалось позади. Впереди была только неизвестность.

Юля сделала последний, самый трудный шаг в своей жизни. Она переступила порог и снова опустилась на кожаное сиденье. Дверь закрылась с тихим щелчком, отсекая ее от прошлого. Запах дорогого парфюма и власти снова окутал ее.

Она не смотрела на него. Она смотрела прямо перед собой на утренний туман, застилавший улицы ее родного города. Она больше не плакала. Не дрожала. Внутри нее воцарилась странная, ледяная пустота. Принятие.

Только когда машина тронулась и плавно понесла ее вперед, в новую жизнь, она рискнула бросить последний взгляд в боковое зеркало. Там, в серой дымке, медленно удаляясь, тая, как мираж, оставался ее дом. Улица. Прошлое.

Она отвернулась и больше не оглядывалась.

Глава 5

Сначала они ехали в полной тишине. Город с его спящими кварталами, серыми панельными домами и редкими одинокими фонарями медленно оставался позади, словно тая в утренней дымке. Юля сидела, неподвижно уставившись в лобовое стекло, ее руки сжимали ремень безопасности так, будто от этого зависела ее жизнь. Каждый поворот колеса, каждый пройденный метр безвозвратно отдалял ее от всего, что она знала. В груди была странная, леденящая пустота, как будто кто-то выжег изнутри все чувства – и страх, и вину, и надежду. Осталась только эта неумолимая реальность движения вперед.

Она не решалась взглянуть на Виктора. Он казался воплощением сосредоточенности и спокойствия. Его руки лежали на руле расслабленно, но уверенно, его профиль был обращен к дороге, и в нем не было ни тени сомнения или волнения. Он выглядел так, как будто совершал эту поездку в тысячный раз, как будто все было предопределено и шло по заранее написанному сценарию, где он был и режиссером, и главным действующим лицом.

Когда последние пригороды остались позади и машина вырвалась на просторы заснувших осенних полей, окутанных предрассветным туманом, он наконец нарушил молчание. Его палец протянулся к панели управления, и в салоне, тихом и глухом, как склеп, разлилась музыка.

Это была не та музыка, к которой она привыкла. Не поп-хиты, не веселые ритмы, не романтические баллады. Зазвучало что-то сложное, многослойное, мрачное. Холодные, чуть меланхоличные электронные биты, скрипящие, как старые половицы, звуки, приглушенный, почти монотонный вокал, в котором сквозила бездна отчаяния и отстраненности. Это была музыка для размышлений, для погружения в темные глубины собственного «я». Музыка, которая не развлекала, а вскрывала. Она была идеальным саундтреком к ее внутреннему состоянию и, как она сразу поняла, к его миру.

– Нравится? – его голос прозвучал негромко, но ясно, перекрывая призрачные звуки.

Юля вздрогнула, словно пойманная на чем-то. Она не знала, что ответить. Правда заключалась в том, что музыка пугала ее своей сложностью и безысходностью, но признаться в этом значило признаться в своей несостоятельности, в своем провинциальном вкусе.

– Необычно, – уклончиво ответила она, чувствуя, как краснеет.

Он коротко усмехнулся, не отрывая взгляда от дороги.

– «Необычно» – это слово, которым люди часто прикрывают свое непонимание. Бойся обычного, Юля. Обычное – это болото, которое засасывает. А ты, кажется, только что из него выбралась.

Его слова снова были уколом. Точно рассчитанным и болезненным. Он снова читал ее как открытую книгу.

– А что вам нравится в этой… музыке? – спросила она, пытаясь перевести разговор в более безопасное, интеллектуальное русло.

– Мне нравится ее честность, – ответил он просто. – Она не пытается тебя обмануть, не сулит тебе счастья или легких решений. Она говорит тебе: мир сложен, боль реальна, и ты один на один со своей пустотой. Прими это. И стань сильнее.

Он говорил с ней как с равной, предлагая разделить его мрачную философию, и это одновременно льстило и пугало. Она чувствовала себя школьницей, допущенной до разговора взрослых.

– Вы всегда так… пессимистично смотрите на вещи? – осмелилась она спросить.

– Я реалист, – поправил он ее. – Пессимист – это разочаровавшийся оптимист. А я никогда им и не был. Я смотрю на вещи такими, какие они есть. А люди в большинстве своем предпочитают розовые очки. Как ты, со своим Петербургом из романов.

Он снова вернулся к этому. К ее больному месту. К ее наивности.

– Разве мечтать плохо? – в ее голосе прозвучала защитная нотка.

– Мечтать не плохо. Плохо – путать мечту с побегом. Ты не едешь в Петербург, ты бежишь от своего родного города. Это большая разница. Беглец всегда уязвим. Им легко манипулировать. Им легко воспользоваться.

Его слова повисли в воздухе, тяжелые и неумолимые, как приговор. Он прямо говорил ей, что видит ее слабость, и от этого ее охватывало жгучее чувство стыда. Она хотела доказать ему, что она не просто беглец. Что она сильная. Но как она может это доказать, сидя в его машине, полностью от него зависимая?

– А вы? – спросила она, пытаясь контратаковать. – Вы не бежите от чего-то?

Он улыбнулся, и в этой улыбке было что-то хищное.

– Я уже давно на той стадии, когда не бегу, а преследую. Или позволяю себе догнать то, что представляет интерес.

Его взгляд скользнул по ней, быстрый и оценивающий, и у Юли перехватило дыхание. Он говорил о ней? Она была тем, что «представляет интерес»? От этой мысли по телу разлилась странная смесь страха и гордости.

– Вы всегда говорите цитатами? – заметила она, пытаясь скрыть смущение. – Как будто не вы сами это придумали.

Впервые за время их знакомства он громко рассмеялся. Звук был низким и приятным, но в нем не было тепла.

– Умно подмечено. Но, милая Юля, вся человеческая мудрость – это набор цитат, переосмысленных через призму личного опыта. Плагиат – высшая форма лести миру. Признай, ты сама строишь свою жизнь по цитатам из Достоевского. Просто твои цитаты пока что наивны.

«Милая Юля». Это прозвучало снисходительно, почти по-отечески, и от этого ее унижение стало только острее. Он снова поставил ее на место. Она – наивная девочка, играющая в сложные интеллектуальные игры, а он – взрослый мужчина, который давно знает все правила.

– А по каким цитатам строите свою жизнь вы? – не сдавалась она, чувствуя, как входит в азарт этого психологического поединка.

Он задумался на мгновение, его пальцы отбивали ритм той мрачной музыки по рулю.

– «Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком». Ницше. Я всего лишь стараюсь не сорваться вниз. И помогаю другим осознать, на какой высоте они находятся.

Ницше. Конечно. Это было так в его духе. Сильный, презирающий слабость, стремящийся к преодолению. Она чувствовала себя еще более глупой. Она со своим Достоевским и его муками совести казалась себе жалкой и недоразвитой.

– И вы считаете себя сверхчеловеком? – спросила она, и в ее голосе прозвучал непреднамеренный вызов.

Он снова посмотрел на нее, и в его глазах мелькнуло одобрение. Ему нравилось, что она пытается бороться.

– Я считаю себя человеком, который перестал обманывать себя. Большинство людей носят маски, чтобы понравиться другим. Я ношу свою, чтобы не напугать их. А сверхчеловек… Сверхчеловек – это не тот, кто лишен страха или слабости. Это тот, кто признает их в себе и использует как топливо.

Игра продолжалась. Каждую ее реплику он парировал, каждую попытку уколоть его обращал против нее же самой, заставляя чувствовать себя неопытной, глупой, поверхностной. Это было интеллектуальное унижение, но странным образом оно не отталкивало, а притягивало. Ее тянуло к его холодной, безжалостной уверенности, как мотылька к огню. Он был тем, кем она хотела стать – сильным, умным, свободным от сомнений и условностей.

Они проезжали мимо маленьких, сонных городков, мимо бесконечных лесов, окрашенных в багрянец и золото увядания, мимо одиноких домиков с дымком из труб. Но Юля почти не видела пейзажа. Весь ее мир сузился до пространства салона этой машины, до звука его голоса и этой давящей, но гипнотической музыки.

– А что такое любовь в вашей философии? – спросила она вдруг, сама не зная, откуда взялся этот вопрос. Возможно, из желания затронуть что-то человеческое, уязвимое в этом каменном изваянии.

Он усмехнулся.

– Любовь? Самая опасная из иллюзий. Прекрасный наркотик, который заставляет умных людей совершать глупейшие поступки. Это химия, Юля. Гормоны. Древний инстинкт, призванный обеспечить продолжение рода, который люди возвели в культ. Я предпочитаю вожделение. Оно честнее. В нем нет обмана. Есть взаимный интерес и обоюдное удовольствие.

Его слова были как удар ножом в самое сердце ее романтических идеалов. Для нее любовь была священной тайной, высшим смыслом, ради которого стоило страдать. А для него – всего лишь биология, иллюзия.

– Это ужасно цинично, – прошептала она.

– Это реалистично, – поправил он. – Цинизм – это когда ты разочарован в идеале, которого никогда не существовало. А я просто не создавал себе этих кумиров. Советую и тебе. Сэкономишь кучу нервов.

Он снова говорил с ней как с ученицей, которой он открывает глаза на суровую правду жизни. И, к своему ужасу, она ловила себя на том, что его точка зрения кажется ей пугающе логичной. Что, если он прав? Что, если вся ее вера в высокие чувства, в романтику, в любовь – всего лишь наивный детский лепет?

Она замолчала, чувствуя себя полностью разбитой. Он выиграл этот раунд. Да что там раунд – всю битву. Ее интеллект, ее убеждения, ее мечты – все было растоптано его холодным, неумолимым разумом.

Он, казалось, почувствовал ее капитуляцию. Музыка в салоне сменилась на еще более мрачную и авангардную. Он не стал добивать ее, не стал продолжать дискуссию. Он просто позволил тишине и звукам сделать свою работу – добить ее иллюзии, оставив лишь голую, дрожащую от холода реальность.

Юля смотрела в окно на мелькающие деревья, и ее охватывало странное чувство. Она чувствовала себя униженной, опустошенной, глупой. Но одновременно с этим ее охватывало острое, почти болезненное желание понравиться ему. Заслужить его одобрение. Услышать от него не снисходительные уколы, а похвалу. Доказать, что она не просто «наивная девочка», что в ней есть то, что он назвал «огнем».

Это желание было сильнее страха, сильнее стыда. Оно было тем магнитом, что неумолимо тянул ее к нему. Он был темной, опасной бездной, но, глядя в нее, она не хотела отступать. Она хотела заглянуть глубже. Даже если это погубит ее.

Он снова включил свою музыку, и холодные звуки заполнили салон, став звуковым воплощением той пропасти, что лежала между ними. И между той Юлей, которой она была, и той, которой, возможно, ей предстояло стать.

Глава 6

Часы, проведенные в дороге, слились в одно монотонное полотно, испещренное нервными узорами их разговора. После той интеллектуальной битвы, где он безжалостно разгромил все ее хрупкие убеждения, Юля погрузилась в молчаливое оцепенение. Она смотрела в окно, но больше не видела ни багряных лесов, ни уходящих в небо полей. Она видела лишь обломки собственного мировоззрения, разбросанные по обочине ее сознания. Его слова, холодные и отточенные, как скальпель, все еще звенели в ушах, смешиваясь с мрачными звуками музыки, которая, казалось, проникала под кожу, нашептывая темные, тревожные истины.

Он не пытался больше ее развлекать или донимать вопросами. Он давал ей время. Время осознать, переварить, смириться. И в этой подавляющей тишине, подчиненной лишь шуму двигателя и гипнотическому ритму, ее унижение начало потихоньку трансформироваться в нечто иное. В странное, щемящее любопытство. В желание понять его, разгадать. В смутную надежду, что однажды она сможет выглядеть в его глазах не глупой девочкой, а достойным собеседником. Равной.

Солнце поднялось выше, разорвав утренний туман, но день оставался серым и бесцветным. Голод, которого она сначала не замечала, заточенная в клетку собственных мыслей, начал настойчиво напоминать о себе сосущей пустотой в желудке.

– Проголодалась? – его голос прозвучал внезапно, заставив ее вздрогнуть. Казалось, он считывал ее физиологические потребности с той же легкостью, что и эмоциональные состояния.

Она кивнула, не в силах вымолвить слова. Словно он вытянул из нее всю энергию, всю волю тем разговором.

– Есть одно место неподалеку. Не пятизвездочный ресторан, но есть можно, – сказал он, и через несколько минут свернул с трассы на грунтовую дорогу, ведущую к одинокому, неказистому строению с вывеской «Кафе „Стрела“». Оно выглядело точно таким же, как сотни других придорожных заведений – покосившееся, с облупившейся краской, с парой грузовиков, стоящих на стоянке.

Когда он заглушил двигатель, наступила оглушительная тишина, странная после постоянного гула машины. Он вышел, и она, повинуясь незримому приказу, последовала за ним. Воздух был холодным и влажным, пахло дизельным топливом, влажной землей и чем-то безотчетно тоскливым.